ИБРАГИМОВ И.

ОЧЕРКИ БЫТА КИРГИЗОВ

I. Поминки.

Поминки, «ас», составляют одно из характеристических празднеств киргизского народа. Они совершаются по умершем чрез три дня, чрез неделю, в сороковой день после смерти, и, наконец, празднуется годовщина. Годовые поминки празднуются у киргизов лишь по мужчине, по женщине же совсем не бывает пышных поминок. Тщеславные киргизы устраивают годовые поминки с большим блеском; тут бывает обыкновенно скачка лошадей с крупными призами и разные другие увеселения, и киргизы при этом не жалеют ничего, лишь бы слава родного аула росла и распространилась повсюду и осталась в устах народа на многие лета и бесконечные времена.

За месяц и за два, устраивающие поминки (поминки обыкновенно бывают летом), рассылают во все стороны — в дальние о двукон — «хабарчи», то есть вестовщиков, о предстоящих празднествах. Эти хабарчи, разъезжая по знакомым и незнакомым аулам, рассказывают о предстоящем торжестве и сообщают название урочища, где будет стоять во время поминок аул, в котором устраивается праздник; называют день «учак-казу», в который предположено рыть ямы для ставки котлов, день «мал-сую», в который будут резать скот для угощения гостей, день «ас-беру», «батасын-уку», в который назначено угощение и чтение молитв и, наконец, день, «ат-габу», который назначен для скачки лошадей. При этом хабарчи со всеми подробностями поименовывают все призы, приготовленные для скакунов, и называют место или урочище, с которого предполагается пустить лошадей.

Киргизы, являющиеся на «ас», если не все, то, по крайней мере, вблизи кочующие, по получении известия о поминках, начинают готовить «кмыз», кумыс, подливая каждый день по немногу свежего молока в «сабу», кожанный мешок, в котором они обыкновенно держат этот напиток. Каждый из едущих на поминки с кумысом старается привести к назначенному времени лучший кумыс, так сказать, не ударить лицом в грязь. Кроме того, близкие родственники привозят главе семейства, который устраивает праздник, «аза», подарки, состоящие из лошадей, верблюдов, меховых халатов, бухарских ковров, русских и бухарских материй, и т. п.

Наконец, настает начало поминок — обыкновенно они продолжаются с неделю, а иногда более, — и вот киргизы, со всех сторон, в праздничных нарядах, на лучших скакунах, едут в тот аул, где готовится праздник.

Я опишу поминки одного довольно богатого киргиза, по имени Чальдика (в западно-сибирской степи), которых был свидетелем в июне месяце 1869 года, чрез два года после смерти покойного.

Аул Чальдика, бывший на летней кочевке, к назначенному времени принял праздничный вид. С приготовленными в стороне от аула кибитками, числом до 30, — обыкновенно устраивающие поминки ставят кибитки для гостей совершенно отдельно от аула, шагах в 50 или 100, — аул Чальдика ожидал к себе близких и дальних гостей. Окрестные аулы, уступив для этого торжества свои кибитки, находились под «джабпа» (Слово «джабпа» от слова «джаб», — покрышка, покрывало. Так называют аул, который, останавливаясь во время летней кочевки, не разбивает свои кибитки, и также называется аул, который накануне откочевки снимает свои кибитки, оставаясь под покрывалом, или под какою-нибудь защитой.). [52]

Я отправился на праздник с партией, во главе которой был один киргизский султан. Аул Чальдика отстоял от нашего в трехдневном расстоянии.

Выехали мы из своего аула около 10 часов утра. Не прошло и двух часов после выезда, как нам уже начади попадаться, не спеша ехавшие, тоже на поминки, толпы киргизов; они также, как и мы, ехали без дороги, в разных местах, по одному и тому же направлению. Некоторые везли или на арбе, или на верблюде кумыс. Как водится, издали завидев нас, эти дети природы, оставив одного или двух при кумысе, со всех ног бросались к нам за «хабаром», новостями, до которых киргизы большие охотники. Приближаясь к нам, они сдерживали своих лошадей, подъезжали шагом, — на скаку подъезжать предосудительно, — подавали по обычаю обе руки каждому из нас и спрашивали: «мал-джан-аманбы», скот и душа здоровы ли? — Затем справлялись, откуда мы сегодня выехали и где намерены есть «кунак-асы», пищу гостя, т. е. другими словами, где предполагаем иметь ночлег. Подробно расспросив нас и сообщив, кстати, и нам свои новости, они, согласно с этикетом, проводили нас на некотором расстоянии и затем отправились обратно к своим верблюдам и арбам.

Сколько мы ни встречали едущих киргиз, все они считали как бы своею обязанностию подъехать к нам и завести обычный разговор. В свою очередь, молодые люди из нашей компании делали тоже самое. Наша молодежь, как я заметил, особенно дружно бросалась, впрочем, только тогда, когда замечала издали степных представительниц прекрасного пола, чтобы не упустить случая познакомиться с ними и завести игривый разговор. Дорога была очень веселая: наша молодежь тут же по дороге охотилась с ястребами и соколами на уток, гусей и перепелов. Подъезжая к озеру, где мирно плавают стаи уток, охотник начинает бить левою рукой в «дабыл», барабан, который приделан к передку его седла; как только испуганные утки подымаются с воды, он правою рукою ловко вскидывает вверх ястреба или сокола, который быстро ловит первую попавшуюся птицу и спускается на землю. Хозяин, давши хищнику поклевать мозг, отдергивает дичь и, по магометанскому закону, перерезав убитой им птице горло, кладет ее в сумку и скачет далее. Первую добычу младший всегда подносит, по обычаю, старшему. Боже сохрани, если ястреб или сокол, вместо того, чтобы поймать птицу, сядет на дерево! Нередко, однако, они, если сыты, не смотря на соблазнительные кусочки говядины, показываемые хозяином, и на его вызовы «паф, паф!», просиживают там, перелетая с одного дерева на другое, до вечера, даже до утра или, вообще, до того времени, пока не явится аппетит. У киргизов есть даже, сложившаяся по этому поводу, поговорка: «да не сядет твоя птица не дерево, да не зависит твое дело от дурного человека».

Совсем другое дело — охота с беркутом; она под час бывает, можно даже сказать, и опасна. Например, я помню, как один знакомый мне киргиз, любивший до смерти охоту с беркутом, которого обожал, кажется, выше всего на свете, поехал поохотиться на лисиц. Это было зимою, — летом киргизы с беркутом не охотятся. Для того, чтобы знать, по крайней мере, приблизительно, местность, где есть лисицы, киргизы обыкновенно отправляются на охоту тотчас после того, как выпадет свежий снег. И так, в один из таких прекрасных для охоты дней, мой знакомый поехал на своем коне, с беркутом в руке; долго вертелся он около горы «Сырымбет», которая, со всех сторон, окружена густым еловым лесом, долго бродил по лесу и, наконец, увидел след... «Пожалели меня» — рассказывал он после, — «мои усопшие предки, в честь которых я уж дал себе обет зарезать самого жирного барана, и умолили они Бога послать мне добычу, с которою можно [53] было бы мне вернуться домой с чистым лицом». Зная, что лисица не могла уйдти далеко, мой киргиз, долго не думая, выпустил из рук голодного беркута, и тот, как всегда, поднялся вверх, а сам киргиз, не спуская с него глаз, зорко стал следить за ним. «Беркут», — рассказывал он, — «поднялся так высоко, что можно было принять его за самую маленькую муху». Долго беркут искал добычу, долго и киргизу пришлось наблюдать за ним. Наконец, беркут летит вниз, «как пущенная пуля», — говорил охотник, — и киргиз, еще более прежнего, с напряженным вниманием следит за ним. Не успел он крикнуть своих товарищей, которые были не далеко от него, как беркут висел уже над ним. С глазами, налитыми кровью, висел беркут, как бы в раздумьи, несколько секунд, а затем вдруг бросился, с размаху, на своего хозяина и повалил его с лошади. Не оставляя его в этом положении, беркут сел на него и начал вдавливать в него свои длинные когти. Хозяин — как ни умолял его, называя самыми ласкательными именами, — ничто не помогало; тогда он начал кричать. Чрез несколько минут, разъяренный беркут приходит в себя и медленно спускается сам с него на землю. Подъехавшие, между тем, товарищи привезли бедного охотника, чуть живого, в аул и объяснили, что беркут, потеряв свою добычу и не могши найдти ее, бросился на своего хозяина, который, как я узнал потом, только месяц спустя поправился от полученных им ран; но и после этой катастрофы, рьяный охотник не захотел расстаться со своим любимцем и не раз счастливо с ним охотился. Говорят, что беркут спускается обыкновенно с большой высоты так быстро, что сразу схватывает свою добычу — одной ногой за голову, другой — за заднюю часть, и мнет лисицу так, что у ней с треском ломается спинной хребет, и она в изнеможении испускает дух, между тем, как беркут добирается до ее глаз.

Охота с борзыми собаками, «тазы», бывает тоже, говорят, занимательна. Киргизы отправляются на охоту на лисиц также но свежему снегу. Тут уж не хозяин ищет следа, а сами собаки. Бывалая на охоте собака очень скоро нападает на след; догнав лисицу, она схватывает ее за морду и, не давая ей защищаться, валит на землю, и тогда хозяин добивает ее.

Киргизы часто охотятся на волков. Делают облаву и убивают волка палками. В западносибирской степи был один киргиз, по имени Исеней, который так страстно любил эту охоту, что даже, не смотря на свою болезнь, от которой не мог ездить верхом, часто отправлялся на охоту в санях; киргизы, сопровождавшие его, пригоняли волка, и он собственноручно убивал его.

Но возвратимся к нашему рассказу.

На первый ночлег мы остановились в ауле одного богатого киргиза, который, зная высокое достоинство нашего султана, зарезал, вместо барана, жеребенка. По обыкновению, барана, которого режут для гостей, вводят в кибитку и там режут его в присутствии всех. С жеребенком этого не делали, только просили султана прочесть молитву, объявив пред тем, что скотина для резания готова. Нас приняли в хорошей, даже изящной кибитке; здесь, после кумыса, в ожидании сытного ужина, завязался веселый разговор. Аульный мулла стал осуждать султана за неисполнение предписанного законом пятикратного моления; один киргиз из нашей компании сказал, что уважительною причиной в несоблюдении султаном строгого обычая служит то, что он, по своей тучности, не может правильно совершать омовение, без которого и самое моление не действительно и считается даже большим, непростительным грехом; мулла заметил на это, что тучность верно не помешала бы султану достать золото, еслиб это было для него также затруднительно, как омовение. В ответ на это, защитник султана, немного обидясь, спросил: «Неужели вы, мулла, думаете, что золото для киргизов до такой степени заманчиво»? В это время, сидевший, полулежа, в стороне киргиз, тоже из нашей компании, сказал: [54] «Да, золото спасает даже утопающих людей; вот, однажды» продолжал он, — «один мулла тонул в реке; люди бросились его спасать, но едва ли бы спасли, еслиб один стоявший на берегу старик не посоветовал показать мулле золото; увидев червонцы, мулла и сам, без посторонней помощи, выплыл к берегу». Дружный хохот заключил его речь. Затем стали говорить об охоте. Один киргиз, который, как и многие другие, разделся для отдыха, повидимому, большой охотник, проворно накинул на себя халат и, подойдя к кругу, где шел самый оживленный спор о ястребиной охоте, любимой забаве киргизов в летнее время, стал рассказывать бывшее с ним приключение. «Я» — начал он — «в молодости, очень любил ястребиную охоту и везде был известен по своему ястребу; он отличался особенною быстротой, за что и был прозван «джуйрык».Однажды, когда наш аул, отправляясь на летнюю кочевку, остановился на берегу прекрасной речки, куда слетались все в мире птицы, я, вечером, отправляя в поле табун, велел оставить себе любимую лошадь, отличавшуюся особенною быстротой: она скакала, как «тулпак» (сказочный конь, в роде русского сивки-бурки). На другой день, рано утром, едва солнце успело подняться на высоту пики, я оседлал коня и, взяв в руку моего джуйрыка, отправился по этой речке. Отъехал я из аула, может быть, на расстояние собачьего лая, как увидел бесчисленное множество мирно плавающих уток. Я поправился на седле (поворачиваются боком, дабы ловчее и сильнее кинуть ястреба или беркута), отстегнул «бау» (снурок, привязываемый обыкновенно к одной ноге ястреба или беркута) и ударил обеими ногами свою лошадь; она в один миг примчала меня к самому берегу, и я забил в дабыл (барабан). Утки не все разом поднялись; сперва улетела одна, потом другая, третья, потом начали вылетать по две, по три разом; а я все держу, да держу крепко рвущегося из моих рук джуйрыка; лошадь, между тем, ни с места, стоит, как прикованная. Наконец, я начал барабанить все сильнее и сильнее, и тут уж целая масса уток, как черная туча, разом поднялась с озера. Тогда я, с ловкостью молодого джигита, вскинул моего джуйрыка вверх, асам, не спуская глаз, стал следить за ним. Мой ястреб, как стрела, пущенная богатырем, поднялся высоко вверх и, вижу я, наконец — налетел он на массу. Сердце мое так и забилось! а масса, между тем, рассыпается, как дробь из ружья, и он быстро, как пастух, ловящий в табуне по выбору лошадей, ловит уток и благополучно спускается на землю. Спустился он на противоположный берег речки. Я бросился было в воду, — лошадь нейдет; думаю, стало быть — глубоко, если лошадь не слушается; брода в этом месте я не узнал, да и до брода ли тут мне было! Усиленно пытаюсь спуститься в воду в другом месте, — лошадь тоже не идет, в третьем — тоже; а терять времени — посудите сами — было нельзя, потому что ястреб, наевшись (выклевавши мозг), был бы не годен в этот день для охоты. Долго не размышляя, я заставил-таки своего коня войдти в воду. Сперва он завяз было в топком берегу, и вытащить его мне стоило больших трудов; затем я направил лошадь вплавь на другой берег и, сам держась за хвост, вышел, наконец, благополучно на сушу. Тут, наскоро привязав повод к одной ноге лошади, я побежал к своему ястребу. Каково было мое счастие, корда я видел, что за мой тяжелый труд Бог наградил меня славною победой: вместо одной утки, вижу я целых четыре штуки; ястреб впился в каждую из них своими сильными когтями и, поглядывая по сторонам, ожидал, повидимому, меня...»

Хвастуну-охотнику не дали докончить. Тот же киргиз, который сконфузил прежде муллу, отвечал горячему рассказчику следующим анекдотом.

«Прежде любил я, — начал он, — да и теперь еще люблю охотиться с ружьем; не скажу, что я хороший стрелок, но иногда подстреливаю-таки дичь. Раз я поехал с ружьем, имеющим два рта, и вижу — надо мною [55] летит множество уток; я воскликнул: «я гудай!» (о, Бог!), выпустил разом две пули из двух ртов и, к удивлению моих товарищей, убил — представьте — на каждый заряд по две утки...»

Все сидевшие разразились хохотом. Затем на минуту воцарилось молчание; один пожилой киргиз прервал его таким нравоучением: «бывают иногда, действительно, такие удивительные, невероятные случаи; но их не принято рассказывать. Не рассказывай и правды, если она похожа на ложь, говорили наши предки...»

Пока старшие занимались разговорами, молодежь удалилась в другую кибитку, где начались свои забавы: аульные молодые женщины и девицы стали задавать прибывшим гостям загадки и отгадавших награждали звонкими поцелуями. Вот несколько загадок из слышанных мною при этом случае: «Семьдесят старух землю грызут: остов кибитки. — Над кибиткой мелкие каменья: звезды. — В широкой степи белый потник: озеро. — На подушке четыре шарика: коровье вымя. — На кривое дерево снег не пристанет: роса. — Тысячу баранов одним прутом гоню: бритва».

Потом начались песни. Приведем некоторые из них в прозаическом переводе.

1.

«Темный ручей у моего дома — брода нет, чрез воду не пройдти мне; — меня забудешь, друг мой, забудь Бога, но я не бросала тебя, ни на кого тебя не меняла!»

2.

«Темный ручей у дома — черная лужа, если милый не идет; значит — есть причина; я карать его не буду, пусть карает его сам Бог».

3.

«Улетает с озера лебедь, когда ударишь в барабан; не заскрипит твоя дверь — вымажу ее мылом; ускользает, бежит скоротечное время, — улучи минуту, давай, поиграем!»

4.

«С противоположного берега виднеется дерево — сандал; летит по небу одна ласточка. Как купаемого младенца, буду я тебя нежить и ласкать лучше, чем нежит тебя родная твоя мать!»

5.

«Когда ты ко мне приходишь, мне бывает весело — точно в праздник; ты не посылаешь мне поклона, точно это тебе трудно; когда ты, обернувшись ко мне, стоишь стройный, как стебель, все прочие кажутся мне ничто!»

6.

«Подари мне, друг, свое колечко; хотя медное, но оно — твой подарок. Приезжай, мой милый, на свиданье; приезжай — хотя и зима, — не смотри, что люди осуждают; тех, кто любит, толки не смущают, приезжай, мой милый на свиданье, пусть про нас говорят, что хотят».

Смолкли, наконец, и песни. В полночь наступило время ужина. Слуга хозяина, с рукомойником и полотенцем, обошел всех присутствующих, все время сидевших на своих местах; почетный гость, наш султан, прочел молитву: «Да умножатся твои стада, да пошлет Бог тебе счастие пророка, неразлучное богатство, многолетие и долгую жизнь! Да взойдет над тобою светлый месяц, да прийдут к тебе на встречу все твои желания!» Затем подали ужин, на каждых три человека по одному блюду. По обычаю, почетный гость потребовал сначала блюдо хозяина, потом хозяйки, потом дочерей их и положил для них несколько кусков мяса, тоже сделали и остальные гости. По окончании ужина, гости, по старшинству, стали требовать к себе всех сидящих в кибитке аульных мужчин и женщин; мужчин они угощали собственноручно, прямо в рот, а женщинам отдавали кушанье в руки. На каждом блюде гости, по обычаю, оставили для хозяйки (саркыт) остаток. Потом подали бульон, причем один старец сказал пословицу: «мясо — к мясу, бульон — к лицу», другими словами: мясо полезно для мяса, а бульон для лица, то есть, вызовет румянец. После того слуга хозяина с рукомойником обошел всех гостей и, наконец, подали кумыс, чем закончилось угощение. Молодежь возобновила свои забавы, и долго еще слышались голоса веселившихся.

В этом ауле, с одним из наших молодцев аульные девицы сыграли довольно оригинальную шутку. Ему понравилась молодая девушка, за которою он весь вечер и ухаживал и просил назначить ему место свидания; посоветовавшись с другими девицами, она согласилась. Он явился в поле на назначенное место раньше ее и стал ожидать свою красавицу. Наконец, после долгого [56] ожидания, он увидел в ночной темноте фигуру, приближающуюся к нему. Затаив дыхание, боясь чужих глаз, плотно припал он и прижался к земле; когда же подошедшая к нему фигура в халате произнесла его имя, он встал одним прыжком и схватил ее в свои объятия. В это самое время увидели они каких-то приближающихся людей и поспешили от них удалиться; но, к счастию, преследователи куда-то исчезли, и наш молодец, успокоив трепетавшую в его объятиях красавицу, стал рассыпаться пред нею в любезностях и то и дело целовал ее. Вдруг, преследователи снова точно выросли из земли, и, подойдя к нежничавшей парочке, объяснили нашему молодцу, что он обманут: обнимал и целовал он не свою любезную, а ее брата. Подняли молодца на смех, и он в смущении уехал из аула раньше нас, до рассвета.

На другом ночлеге нам поставили кибитку совершенно отдельно, ибо по дороге к нам то и дело пристраивались киргизы, также отправлявшиеся на поминки, и таким образом, составился у нас довольно большой поезд. На этот раз, мы остановились в ауле волостного управителя, который просил нашего султана провести в его ауле и другой день, чтобы разобрать некоторые тяжебные дела. Султан согласился. В течении двух дней, он все время занимался судебным разбирательством, выслушивая терпеливо самые пустые просьбы киргизов, обращавшихся к нему. Тут были и поземельные, и семейные, и разные другие дела. Многие разбирательства были, однако, отложены до приезда на самые поминки, где, по слухам, находились или ответчики, или свидетели, или же влиятельные лица, в присутствии которых султан хотел постановить свои решения, чтобы ни одна из сторон не отказывалась впоследствии от исполнения приговора.

Когда мы выехали из аула волостного управителя и удалились от него на некоторое расстояние, словоохотливые киргизы принялись осуждать и бранить волостного за то, что он выдал свою дочь за сарта. «Он осквернил этим нашу кость» — говорили одни. — «Его нельзя оставить волостным управителем» — прибавляли другие. «Да, да!» — восклицали третьи, — «при первых же выборах мы непременно сменим его». — «Ведь сарты — по самому названию видно — это сар-ит» (то есть желтые собаки), — сказал один из наших спутников, — «вот послушайте, что я вам расскажу о них...» Другие, услышав это интересное предисловие, ударили по коням и стали тесниться к расскащику, толкая друг друга то коленями, то мордою своей лошади. «Да, сарты», — начал киргиз-расскащик, — «это сущие желтые собаки. Однажды, наши девки отправились купаться; приходят они к озеру, разделись и пустились в воду. Вдруг, увидели они, что прямо по направлению к ним спускаются с горы какие-то всадники. Девки сейчас же с криком выбежали на берег и стали одеваться. Между тем, всадники подъезжают близко. Чтож, вы думаете, наши девки? Как разглядели они, что на жирных конях, на мягких больших подушках, сидят толстяки-сарты, все разом и закричали: «мы думали, что едут мужчины, а вышло — сарты» и, не долго думая, тут же, при сартах, снова разделись и с громкими песнями бросились в воду, — как будто и в самом деле сарты не мужчины!»

Рассказ этот очень понравился слушателям. «Ай да девки! Славно отделали сартов», — воскликнули многие; а иные, выражая явную ненависть к сартам, кричали даже, что с этими желтыми собаками церемониться не должно, а следует просто отнять у них дочь волостного и выдать ее за сына султана С., который ей очень нравится и которому она не раз уже клялась бежать с ним и быть его женою. «Она давно бы так и сделала», — сказал кто-то, — «да боится огорчить своего отца, которому в таком случае прийдется возвратить сарту калым, взятый за нее». «Нет, никогда не прийдется отцу возвращать калым», — возразил говорившему один из стариков, — «вопервых, она должна бежать без ведома отца, — потому-то, может быть, [57] отец и молчит; а во-вторых, этот сарт с нею обращается не почеловечески: закрыл ее с головы до ног, никто ее не видит, и даже родной брат может говорить с нею только при муже».

Слова эти вызвали общее сожаление к бедной киргизке. «Не с кем ей и песни спеть», — заговорили молодые люди, — «не кому и загадки загадывать! Жалко ее, несчастную»! И молодежь до того воспламенилась, что многие тут же ударили по рукам, что не оставят долго несчастную в руках ненавистного мужа.

Между тем, поезд наш приближался уж к тому аулу, где должны были происходить поминки; еще издали услышали мы крик, шум, пение, музыку, рев верблюдов, ржание коней; все это сливалось в общий беспорядочный гул. Люди в ауле бегали и о чем-то хлопотали, иные верхом на лошадях мчались из аула к поставленным для гостей кибиткам, позади которых стояли в кучках, привязанные одна к другой, оседланные лошади, между тем, как хозяева последних сидели в кибитках, упиваясь кумысом и слушая песни бойкого импровизатора, или, расположившись кружками за кибитками, рассуждали о своих домашних делах. Благодаря огромному съезду народа, на поминках, действительно, решаются часто дела давние и важные. Многие киргизы с большим нетерпением ждут такого большого съезда, с надеждою дождаться решения, зная пословицу: «Мясо, спущенное в большой котел, не может не довариться».

Нас встретили два сына хозяина, выбежавшие с криком: «тюря кельды», султан прибыл (киргизы называют султанов тюря), и пригласили нас всех в отдельную, приготовленную для нас, кибитку. Не прошло и пяти минут, как мы были окружены толстыми киргизами, почетными лицами аула, прибывшими к нам для приветствия. Входя в кибитку, где мы сидели, они, по обычаю, приветствовали султана словом «алдияр» (Простых киргизов этими словами не приветствуют.), и каждый справлялся о его здоровьи. Не медля, явились, с балалайкою в руках, народные певцы и также спешили поздравить султана с благополучным приездом и спели ему славословие, в котором восхваляли его добродетели, богатство и проч. Затем, явился на разостланной перед нами скатерти большущий грязный самовар тульской работы, и беглый татарин, как знаток этого дела, принялся разливать нам чай. Несколько человек втащили в нашу кибитку самую большую «сабу» с кумысом и один из них громко произнес, что саба принадлежит такому-то. Старший сын хозяина, много хлопотавший о наших удобствах, приказал своему родственнику наливать кумыс. В несколько минут, родственник его, обставив себя небольшими деревянными чашками, налил в самую большую из них кумыс и стал усердно «сапырить» его, то есть, болтать большим разливательным ковшом. После чая, султан отправил несколько человек, под предводительством одного муллы, в кибитку покойного прочесть там молитву по усопшем. Султан привез «аза», подарок, состоящий из одной лошади. В кибитке покойного, по обыкновению, находились и все ему принадлежавшие вещи; на протянутых по разным направлениям веревках висели разные халаты, ценные и не ценные шапки, седло, нагайка, шлем, кольчуга, ружье, сабли, пика, несколько поясов и других предметов. Вдова сидела у своей постели, против двери, с распущенными волосами, окруженная женщинами, которые не то пели, не то причитали на разные лады о вдовьем горе и о добродетелях покойника.

В этот день, султан наш отказался от ужина и объявил, что чувствует себя усталым, что ему следует, поэтому, как он выразился, «танг-асу» («Танг-асу» называется выставка, когда лошадей привязывают, после большой езды, без корму, на ночь, до утра.). Тогда мы отправились в другую кибитку, где, как нам сообщили, происходило, среди громадной толпы зрителей, состязание двух певцов, [58] старавшихся превзойти друг друга ловкостью, умением и красноречием. Когда мы вошли туда, кибитка была полна народом; проходу положительно не было, и даже снаружи она была со всех сторон окружена густою толпою киргизов. Верх кибитки был откинут, и народ, внимательно слушая громко распевавших певцов, после каждой спетой ими песни, кричал свое одобрительное «чау-у». Мы, с большим трудом и только благодаря усилиям хозяйского сына, пробрались внутрь кибитки и заняли место против самых певцов. Немедленно подали нам в небольших деревянных чашках кумыс и, вслед затем, явился впереди нас киргиз-распорядитель в этой кибитке — с чашкой и разливательною ложкою в руках. В чашку налили кумысу из «сабы», объявив предварительно, что кумыс этот из такого-то аула, и киргиз принялся за свое дело — «сапырить» напиток ложкой. Сын султана залпом выпил первую чашку, а когда ему подали другую, то он передал ее одному из певцов; тот с почтением встал с места, сказал с поклоном «алдияр», опустился на одно колено (знак уважения) и медленно, но безостановочно, опрокинул в себя всю чашку, не оставив на дне ни капли; затем, певец обратился к киргизу — распорядителю, и когда тот наполнил его чашку снова, он встал, подошел к султанскому сыну, снова стал пред ним на одно колено, почтительно подал ему обеими руками чашку с кумысом и удалился на свое место. Та же чашка была передана и другому певцу, и тот проделал тоже, что и первый. Затем чашка с кумысом осталась пред сыном султана, и он, время от времени, угощал из нее того или другого из присутствующих, выражая ему тем свое внимание.

Два соперника-певца сидели один против другого; одного звали Урумбай, другого — Чуджа; оба слыли в степи за самых лучших и даже знаменитых певцов и пользовались у киргиз большою славой. Они сидели без рубашек и без шапок, с «домброю» (балалайкою) в руках. Слушатели разделились на две партии — одна была на стороне Урумбая, другая на стороне Чуджи; сторонники обеих партий держали между собою заклад и слушали, не проронив из их импровизаций ни одной ловкой, меткой, красноречивой и кстати вставленной фразы. Певцы вооружились всею силою своих дарований, соперничая друг с другом в своих познаниях в истории и мироведении, в народных преданиях и проч. Малейшая неудача одного давала другому средство выставить перед публикой своего противника не сведущим, не заслуживающим внимания и одобрения. Певцы стали говорить о своих предках; один выставлял яркими красками своих, описывая их добродетели, другой опровергал его; наконец, не щадя взаимно самолюбия, они принялись бранить друг друга непозволительными словами, вызывая громкий хохот в публике. Певцы вошли в самый, как говорится, азарт, раскачиваясь на месте с своею думброй, в поте лица, с неистовым рвением отстаивая свои преимущества и стараясь не дать друг другу времени на размышление. Положение обоих было трудное, ибо к каждому слову, сказанному одним певцом, противником его могла быть подобрана рифма и словесное состязание сведено на тот предмет, которого другая сторона не знает. Напротив того, какой-нибудь вопрос, оставленный без ответа, или одно не кстати сказанное слово, могли уронить певца в глазах толпы. Но вот один из певцов начинает, так сказать, терять равновесие: на вопрос соперника о том, какие подвиги совершили его предки, только что поименованные им в бойкой песне, он отвечает неудачно, между тем, как другой неотступно требует ответа. Ответа нет — как нет. Общий смех публики приводит беднягу-певца в совершенное смятение. Не успел он еще кончить начатую фразу, как вся публика уже на ногах с одобрительными восклицаниями бросается на его противника и выражает ему свое одобрение разными подарками. Побежденный незаметно скрывается в толпе, среди которой слышны громкие толки и споры о двух соперниках... [59]

Певец-победитель, пользуясь своим успехом, посетил в этот день много кибиток и везде был принимаем с восторгом, как истый герой дня. При этом, по большей части, он обращался к какому-нибудь киргизу — богачу и воспевал сладкоречивыми словами его добродетели, ум его сравнивал с весенним разливом реки, голос — с рычанием льва и тигра, лицо — с солнечными лучами, речь — со сладостью меда, со сливками и т. д.

В этих случаях, тщеславные киргизы, желая прослыть за «мурз» (щедрых), богато награждают известных в народе певцов, — и потому прибыль певца была на этот раз довольно значительна.

На другой день, мы пошли смотреть борцов. Собравшаяся публика образовала большой круг; в нервом ряду зрители сидели, сложив под собою ноги калачом, во втором — сидели на коленях, подложив ноги под себя, отчего были выше передних, в третьем — смотревшие сидели на конях, а позади их, на спинах их же лошадей, стояли еще по одному и по два человека. В круг входили борцы, выбранные из разных родов. Засучив рукава у рубах и ослабив кушаки, они садились отдельно от публики; некоторые выходили вовсе без рубах, но с кушаком. По средине круга находились и распорядители; одни из них, с палкою в руках, чтобы водворять в толпе порядок, сводили, двух борцов, предварительно осмотрев их пояса (кушаки),и предупреждали, чтобы те не брали друг друга за ноги; другие, с призами в руках для победителей, следили за борьбой и воодушевляли борцов криками и одобрениями.

Говорят, что, в прежнее время, борец, победивший одного противника, должен был идти на другого, затем — на третьего, и только тогда получал приз. Но на празднестве, которого я был свидетелем, этого правила не держались, ибо подарков было достаточно; состояли они из шелковых и полушелковых халатов, бухарских материй, шелковых поясов, вышитых шелками, бухарских чамбаров, платков, ситца, бухарской бязи и т. п. Подарки были сложены около знатного султана, к которому обращались и за объяснением, в случае недоразумений.

Сидевшие около этого султана почетные киргизы определяли, по достоинствам, призы более известным борцам, победившим несколько человек сряду.

Борцы, размахивая руками, медленно сходились и вцеплялись обоими руками друг в друга; иные же брали своего противника только одною рукой, показывая этим презрение, и долго таскали его по кругу, прибегая к помощи другой руки только тогда, когда наступала минута окончательной победы. Некоторые сразу сжимали противника, свободно повертывая его во все стороны и подняв на воздух, сразу бросали на землю; другие очень долго ходили в кругу, согнувшись всем телом вперед и стараясь, но без успеха, поднять с земли своего противника; третьи, рассчитывая на свою ловкость, вступали в борьбу с известными силачами и перекидывали своего противника через себя стремительно и так ловко, что вызывали тем гул общего одобрения. Родственники победивших подбегали к ним и получали за них призы. По обычаю, первый выигранный приз поступает от победившего к старшему в его ауле, второй он дарит по своему выбору и только остальные призы остаются в его пользу.

Зрители бились об заклад за разных борцов и зорко следили за каждым движением и ловкостью выбранной пары. Победивший, повалив своего противника на землю, считал долгом, по обычаю, перешагнуть через его голову в то время, когда тот лежит; если же оба, в одно время, падали на землю, и ни один не успевал перешагнуть через голову друго , то зрители требовали повторения борьбы...

Это зрелище заняло собою почти весь этот день. На следующий, назначена была скачка лошадей.

С раннего утра встали те, лошади которых должны были скакать, а некоторые хозяева вовсе не спали и всю ночь ухаживали за своими конями; весьма многие сажали мулл, [60] прибывших из разных мест на поминки, за чтение молитв и обещали им хорошие подарки, если лошади их возьмут первый приз, а сами, сверх того, молились своим усопшим предкам, прося их помочь в выигрыше приза и обещая принести в честь их в жертву барана, белого или черного, со звездочкой на лбу, означающей счастие. Некоторые, наконец, не отходили от «кумалакчи», гадателей в кумалак (овечий помет), сотый раз заставляя их гадать о том, возьмут ли их лошади призы. Что касается ухода за бегунами, то надобно заметить, что, вообще, киргизы делают это с удивительною любовью и большим уменьем; за несколько дней до скачки, не поят их водою, а дают молока; если место, откуда кони должны быть пущены на бег, далеко от аула, то их отправляют накануне скачки. Притом киргизы чрезвычайно боятся, чтобы кто-нибудь не сглазил их коней; поэтому, предназначенных на скачку лошадей они никому не показывают, держат их под попоной, а гривы и хвосты сплетают на манер девичьих кос, прикрепляя в разных местах, перья филина и приобретенные от мулл талисманы от дурного глаза.

Рано утром, в день скачки, верховой киргиз объехал все кибитки и известил хозяев, приведших на скачку лошадей, что пора отправлять их на сборное место, куда, говорил он, — уж отправился, выбранный обществом, почетный киргиз N,no счету и команде которого все лошади должны разом тронуться в бег. Это место отстояло от аула в 30 или даже в 40 верстах. Спустя некоторое время после того, как лошади были отправлены на это место, толпы киргизов стали собираться на место вчерашней борьбы и снова образовали большой круг, в ожидании прибытия бегунов. Те, которые обладали хорошим зрением, то и дело производили фальшивую тревогу и подымали суматоху среди остальных, мирно сидевших большою кучей; восстановлять порядок в этой толпе стоило распорядителям больших усилий и трудов. Наконец, дальняя, простому глазу почти незаметная пыль возвестила, что бегуны скачут. Киргизы, которых лошади были отправлены на скачку, поспешили на встречу своим лошадям на «кутерму» (поднимать, подсоблять). В толпе произошел большой беспорядок: все сидевшие мигом вскочили с мест, засуетились, забегали, бросились искать своих лошадей, звали друг друга; но не прошло, однако, и десяти минут, как оказалось, что и на этот раз была фальшивая тревога; киргизы опять вернулись на свои места и удобнее стали усаживаться попрежнему.

Спустя еще полчаса, прискакал, однако, верхом на взмыленном коне, киргиз и возвестил, что бегуны скачут уже не далеко; оказалось, что пыль вдали, которая произвела перед тем общую суматоху, была поднята его конем. Теперь все сидевшие бросились на приготовленных коней и стали в два ряда, лицом к лицу и плотно прижавшись друг к другу, образовали, таким способом, из себя длинную улицу. Позади этих всадников, толпились прочие конники, причем те из них, которые желали лучше разглядеть скачущих лошадей, становились на своих коней ногами, а некоторые даже взбирались на плечи передовых всадников. В толпе шли, разумеется, оживленные толки и споры и заключались заклады. Одни, всматриваясь в даль, говорили, что первая скачет вороная лошадь, со звездочкой на лбу, принадлежащая Алтыбаю, который выманил ее у Джетныспая; другие возражали, что впереди идет гнедая и что на ней сидит мальчик, в красном кушаке (На скачку киргизы обыкновенно сажают для легкости мальчиков, и иногда очень маленьких. Отправляясь в дальний путь или пускаясь на скачку, они всегда крепко стягивают кушаки и, кроме того, перекидывая концы чрез туго стягивают.), почему и заключали, что то — лошадь Бийсеня. Прискакавший киргиз прервал эти споры, громко возвестив, что первая скачущая лошадь, действительно, принадлежит Бийсеню. Спустя несколько минут, показались и первые из скачущих; усталый скакун, махая хвостом, нес мальчика, который что есть мочи хлестал [61] его нагайкой и бойко выкрикивал имя своего хозяина. Всадники, скакавшие около этого бегуна, тащили его за повод, подбадривали гиканьем и также беспрестанно стегали его нагайками. Народ неистовыми криками приветствовал появление этой толпы и не раз посылал одобрение то лошади, то хозяину, то скакавшему на ней мальчику. Точно таким же образом пронеслась и другая толпа со скакуном и его спутниками, с криком «Аблай», что означало происхождение хозяина лошади от потомков Аблай-Хана. Третий конь скакал весьма бодро, чем вызвал оглушительное одобрение зрителей; он принадлежал человеку не богатому и потому только двое сопутствующих всадников, да сидевший на нем мальчик, усердно кричали имя хозяина и дружно хлестали лошадь толстыми нагайками. Четвертого коня пришлось ждать несколько минут, наконец, и он пронесся, сопровождаемый криком своих спутников, а за ним последовали и остальные. В числе прибывших лошадей, одна оказалась без седока, но не смотря на то, получила назначенный приз; седок же мальчик, взятый хозяином из того самого аула, где праздновали поминки, во время самой скачки, спускаясь с горки, упал с лошади и, ударившись о камень, убился на месте. Султан решил, что приз, выигранный этою лошадью, должен быть выдан отцу умершего; приз состоял из одного верблюда, двух кобыл, одного быка и 15 баранов. Отец протестовал, однако, против этого решения и отказался получить по этому решению приз, который казался ему слишком малым вознаграждением за его беду; вследствие того, дело должно было поступить на решение уже старшего султана. Истец приглашал из своего аула говорунов (ораторов), чтобы на разбирательстве выговорить за убитого сына как можно больше скота. Не знаю, чем кончилось впоследствии это дело; но помню, что мать убитого мальчика часто бранила того султана, который разбирал дело на поминках, приговаривая киргизскую пословицу: «У камня нет жил, у султана нет сердца».

Этою скачкою заключились празднества поминок; на другой день, аул, в котором они происходили, уже совершенно опустел...

Два слова о муллах. Муллы, прибывшие из разных мест на поминки, в эти несколько дней, собрали множество скота, раздавая собравшимся из отдаленных мест киргизам свои талисманы. Вообще, муллы в киргизских степях имеют громадное влияние на свою простодушную паству. Киргизы безусловно веруют во все, что говорится им муллами-татарами и печатается в татарских книгах, издаваемых в Казани; книги эти — или сонники, или сборники охранительных молитв (заклинаний), или толкование корана на арабском языке, чуждом для киргизов; содержание, по большей части, не понятно им, и потому каждый аул старается запастись муллой-татарином, чтоб тот растолковывал киргизам содержание этих книг. При этот случае, мулла, не жалея слов и не краснея за свой язык, может наговорить все, что ему хочется, и киргиз простодушно поверит всему. В доказательство приведу один характерный случай из быта сибирских киргизов.

В 1858 году, в Западно-Сибирской степи умер один довольно богатый киргиз, которого не могли спасти от смерти даже силою молитвы. Киргизы, как вообще все магометане, хоронят покойников в день смерти, считая грехом откладывать погребение до другого дня. Так как, по понятиям магометан, в рай может попасть лишь тот, кто исполнял каждый день пятикратное моление, кто держал «ураза» (пост), очищал закетом свое имущество, ездил, если состояние его позволяло, на поклонение в Мекку, знал молитву «Иман» (Эту молитву покойник должен прочесть в могиле, по появлении двух ангелов, которые должны явиться после того, как хоронившие его удалятся от могилы на 40 шагов.) и, наконец, творил хорошие дела, — то и по смерти того богача родственники его немедленно после обмывания принялись, по обычаю, очищать его от грехов: подвели к покойнику, с правой стороны, [62] верблюда и чрез труп перекинули повод узды мулле, сидевшему по левой стороне трупа; затем, муллу спросили: «берешь ли на себя грехи усопшего, за неисполнение им пятикратного моления?» Мулла три раза ответил: «беру» и получил верблюда. Тот же обряд был повторен и с лошадью, и с быком и с бараном, — по числу вышеназванных грехов покойного, и вся эта живность постепенно становилась собственностию муллы, в возмездие за принятие хозяйских грехов. Затем, последовал обычный намаз, и начались похороны; как вдруг мулла обратил внимание на одно важное препятствие к посмертному благополучию покойного. Оказалось, что за ним осталась в долгу не выученная им молитва, незнание которой, как значится в татарских духовных книгах, влечет в ад. Родственники составили совет и, зная наперед, что мулла не согласится на их предложения, решили без его согласия спустить его в могилу вместе с покойником, чтоб он там произнес за умершего последнюю молитву. Как решили, так и сделали. На несколько часов оставив муллу в могиле, разумеется — незакрытой, киргизы кучками уселись в 40 шагах от нее; но, не вполне доверяя мулле, они решили оставить при могиле еще одного мальчика, так как только молодые безгрешные люди могут быть свидетелями столь важного дела. Хитрый мулла понял этой, сидя в могиле, принялся кричать на разные голоса. Услышав крики, мальчик бросился к сидевшим поодаль киргизам и сообщил им, что в могиле идет сильная борьба. Киргизы поспешили было к могиле, но мулла настойчиво потребовал, чтоб они удалились. Несколько часов пробыл он в могиле и, когда его оттуда подняли, вещал следующее: «Явились в могилу два ангела с накаленными, железными палками, длинными, как бакан (Бакан — палка, служащая в киргизской кибитке подпорой во время непогоды.), и спросили Бугембай-акя (имя умершего), кто он — кафир или мусульманин? Бугембай-акя онемел от ужаса и показал на меня. Ангелы молчание его приняли за незнание молитвы и стали его наказывать, я же стал защищать его, говоря, что он был человек очень богомольный, исполнял, по возможности, все обряды, а за не исполнение некоторых и за грехи уже очистил себя сделанными мне пожертвованиями; но ангелы не переставали, били его палкой, требовали чтения молитвы и, наконец, связав ему руки и ноги, потащили в ад. Тогда я, видя, что нет никакого спасения, принялся читать сильные молитвы, но в торопях, какую ни начну — одну, другую, третью, ни которая не помогает. Наконец, вспомнил молитву, которая всегда выручала меня из беды, и начинаю читать ее как можно громче, а сам думаю, что если и эта молитва не поможет, то уж верно покойному суждено Богом быть в аду. Не проходит столько времени, сколько нужно хорошей хозяйке, чтоб надоить кобылу, как является ангел и спрашивает меня: почему я взялся читать такую сильную молитву? Я отвечаю, что покойный заслуживает прощения; всегда— де он слушался мулл и щедро награждал их во имя Божие. «Во имя твоей славной молитвы», сказал мне ангел, — «Бог милует покойника, и он сейчас к тебе явится». Действительно, в короткий срок, в какой не успеет простыть молоко, явился предо мною Бугембай-акя, пересказал все ужасы ада (Повествование об ужасах ада долго ходило по аулам, наводя ужасный страх на киргизов.) и, со слезами на глазах прощаясь со мною, просил меня именем Бога, чтоб я непременно женился на его «токал» (младшей жене) и принял все его достояние. «Вам»,прибавил мулла, обращаясь к слушавшим его родственникам покойного, — «Бугембай-акя посылает свой задушевный привет; а тебя» — тут он обратился к старшему сыну покойника, от произвола которого зависело все наследство, — «умоляет поступить под мое покровительство; я же спасу тебя от гнева Божия, дабы и ты, подобно своему отцу, заслужил милость Бога и избег ада».

Загробная воля Бугембай-акя была [63] исполнена: такова наивность киргизов и их вера в слова татарских мулл!

В виду столь вредного влияния мулл на киргизский народ нельзя не пожелать, чтобы поскорее пришло то время, когда это влияние встретит оппозицию со стороны истинного просвещения. Около 3-х миллионов киргизов более 150 лет находится в русском подданстве: пора бы, казалось, местным администраторам подумать об участи киргизов, которые в настоящее время еще не вышли из патриархального быта и не усвоили себе религиозного мусульманского фанатизма; не то еще будет со временем при постоянном влиянии мулл, и тогда распространение европейской цивилизации среди киргизов встретит более препятствий, чем в настоящую пору.

И. Ибрагимов.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки быта киргизов // Древняя и новая Россия, № 9. 1876

© текст - Ибрагимов И. 1876
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Древняя и новая Россия. 1876