-

ГЕЙНС А. К.

КИРГИЗСКИЕ ОЧЕРКИ

...Из Омска мы не могли ехать прямо в Петропавловск: на почтовых станциях казачьего войска выпали лошади. Падеж скота повторяется в южной Сибири почти ежегодно, свирепствуя с наибольшею силою по «горькой» линии, т. е. между Омском и Петропавловском. Причина падежей кроется едва ли не в територияльных условиях земель 4-го и 5-го казачьих полков. Несколько южнее Петропавловска, начиная от реки Ишима, тянется с запада на восток непрерывный ряд неглубоких, но больших озер полугорькой воды, заражающих окрестный воздух вредными миязмами. Вода в этих озерах подернута плесенью, тиною, переполнена органическими остатками, кишит насекомыми и инфузориями до такой степени, что люди пьют ее не иначе, как пропуская предварительно сквозь чистые сита. Кто позажиточнее, тот фильтрует воду помощию фланелевых мешков, наполненных углем. Питье этой каши, в ее натуральной густоте, едва ли может обходиться скоту безнаказанно. Народ иначе объясняет себе причины заразы и повальных болезней: «Мошкара, оводы да комары заедают скотину. Около самого Петрова дня станут они ее кусать; почнет, это, скотина скучать, жалиться, корму не ест, и тоскует она и мучится, доколе шишки по всему телу не выступят, а там, дня через два, три и начнет вываливаться» — вот что говорят казаки. Может быть, скотину заедает и мошкара; а может быть казаки принимают признаки вредной для скота местности за причину падежа и заразы. Около стоячей воды много и комаров и оводов, и чем мельче вода, чем больше испаряет она миязмов, тем более насекомых в окрестной [146] местности, потому число их может служить мерилом того, до какой степени известная местность вредна скоту.

В нынешнем году падали только лошади, и преимущественно в казачьих землях, но так сильно, что многие почтсодержатели по горькой линии лишились почти всех своих лошадей. «Лечите ли вы больную скотину?» спрашивали мы казаков. — «Как же-с: холодники с дымниками строим, окуриваем в них скотину; во рту и под пахами у ней дегтем мажем; на высокие места выгоняем...»

Итак, чтобы попасть из Омска в Петропавловск, нужно было ехать сперва на Ишим, т. е. сделать более 200 верст лишних.

Ялуторовский и Ишимский округи Тобольской губернии служат переходом от лесистой приуральской страны к киргизским степям. От самого Ялуторовска до Омска тянутся превосходные, как бархат, зеленые луга, испещренные отдельными трупами березняка, усеянные озерами, оставленными разлитиями Тобола, Ишима и Иртыша, и черными заплатами только что поднятой земли. Верстах в 20 или в 25 друг от друга раскинулись обширные и многолюдные слободы с богатыми церквами и зажиточными крестьянами. Около селений пасутся большие стада отличного рогатого скота, бродят или носятся по степи косяки коней, ходят табуны овец и гусей. Лесов только мало, и как ни богата южная Сибирь, а все-таки жалко, что поселяне вырубили весь лес, росший здесь когда-то в изобилии. Со всяким шагом на юг и восток замечается переход к степи. Местность выравнивается, расширяется, превращается в необозримые луга, ограниченные на горизонте каким-нибудь синеватым подъемом. Луга пестреют реже попадающимися рощицами, пахатью, озерами, стогами накошенного сена и многочисленными табунами скота. Вечером, когда въедешь на какой-нибудь бугор и ямщик остановится, чтобы поправить что-либо, то весь этот обширный ландшафт раскидывается разом перед глазами, и вы видите все его детали, благодаря вечернему освещению. И непривычная ширь подобной картины и разнообразие красок одинаково приятно действуют на проезжего. С лугов веет чистым, ароматным воздухом; сквозь дорожное полуонемение, полудремоту, слышишь, как где-то, тут, около самого экипажа, громко бьет перепел; как на озерах резко, [147] каким-то металлическим звуком, выкрикивают гуси и кулики; слышишь тяжелый свист крякв, летящих через дорогу... А в воздухе лежит такая благодатная тишь и такая чуткость; а кругом такое безлюдье и такое спокойствие, что каждый отдаленный шум и крик обращают на себя невольное внимание и передаются мозгу и приятно и тихо, словно далекая музыка...

— Привольная, хорошая наша сторонка. Только, знай, работай, а она, матушка, даст тебе всего в волю: и хлеба, и скота, и зверя, и рыбы — вот отзыв всех жителей юго-западной Сибири.

Несколько станций южнее города Ишима степь начинает оголяться. Деревьев попадается еще меньше; горизонт расширяется еще более и становится еще ровнее. Не доезжая до Петропавловска, местность принимает совершенно степной вид. Ровная, травянистая гладь разнообразится только табунами степных овец, подгоняемых оборванными кирицами. К седлу каждого из них прикреплена длинная укрючина так, что конец, противоположный аркану, тянется по земле. В это время всегда прогоняются гурты овец и рогатых с «тайнчикульской» ярмарки в Курган, Ишим или Екатеринбург.

Таможенная линия отделяет у Петропавловска подвластных нам киргизов от остальной России. Близ таможенного домика, старый-престарый солдат осматривает киргизов, скачущих из города в степь и из степи в город. Таким образом, 159 нижних чинов пограничной стражи сибирского таможенного округа охраняют отечественные мануфактуры от соперничества средне-азиятских товаров, которые, иначе, могли бы где-нибудь пройти через нашу двухтысячеверстную границу.

За линиею раскинулась ровная, безграничная степь, поросшая полынью фута в полтора вышиною, пучкообразным кипцом, морковником да еще какими-то, мне неизвестными, травами с желтенькими и синенькими цветочками. У самой дороги еще различаешь неровности местности, а там, впереди, и сзади, и по бокам, «широко пораскинулась», ровно и гладко легла зеленая степь, принимающая темный оттенок, по мере приближения к горизонту. Малейшие на ней возвышения уже очень заметны, и много раз, во время нашего странствования [148] по степям случалось предполагать издалека значительные высоты там, где, подъезжая, видишь только небольшой холм. Часто примешь табунящиеся к отлету стада драхв за стада овец; одиноко бегущую в степи собаку — за волка; сидящую на бугорке ворону — за драхву. Определить в степи расстояние трудно. Киргизы измеряют его так, как тут всего сподручнее измерять — голосом. «Чакрым» — расстояние, на котором, с киргизскими легкими и слухом, слышен голос человека. Чакрым, по мнению киргизов, равняется нашей версте. Впрочем, нам много раз приходилось убеждаться, что понятие о расстоянии у киргизов весьма неопределенно.

Изредка, по бокам дороги, попадаются озера, с многочисленными на них стадами диких уток и гусей, поросшие по берегам частым камышом. Около озер виднеются словно насыпные кучи одинаковой величины и одинаковой, цилиндрострельчатой, невысокой, формы: это небольшие аулы.

Около юрт бродят худые, злейшие собаки, со стоячими ушами, с остервенением кидающиеся на всякого приближающегося к аулу. Кругом, на полях, ходят лошади, скот, овцы... В степи, недалеко от аула, непременно увидите скачущих или мерно двигающихся взад и вперед всадников, высоко сидящих на спине коренастых лошадок. Всадники то съезжаются вместе, то разъезжаются, то скачут кучею, словно кавалерийский разъезд, то остановятся, поговорят про что-то и потом двинутся, выстроившись рядом. Подъехав ближе, различаешь уродливые меховые шапки, коротко подобранные в стременах ноги и толстые, длинные нагайки, трясущиеся в полусогнутых руках всадников. Завидев много экипажей, киргизы непременно поедут к ним навстречу. Для них такой поезд, как наш, новость, и они не успокоятся, покуда много раз не спросят, кто-такие едут, куда, откуда, зачем и т. д. Женщины тоже повылезут из юрт, в своих высоких и странных головных уборах из белой бязи. Прикрыв глаза рукою, они долго будут стоять у юрт и смотреть с тупым вниманием на проезжих, так долго, покуда не уляжется пыль от экипажей.

Новости — страсть киргиза. Он едет в степь, лучше сказать гуляет по степи, потому что летом ему нечего делать. На горизонте чуть заметно обрисуется фигура проезжающего всадника. Киргиз посмотрит туда сквозь свои косо [149] прорезанные, щелеобразные, но невероятно зоркие глаза, и, если его не удовлетворит эта рекогносцировка, он поскачет к стороне всадника. «Ни хабар?» что нового? спросит он у него, сделав для этого вопроса несколько верст прибавленным аллюром. Но он ехал недаром: вопрошаемый расскажет все, что видел особенного, все, что слыхал нового. Узнав друг у друга все новости, киргизы направляются домой, чтобы передать все слышанное своему аулу. Если известие, привезенное в аул, важно, несколько киргизов непременно поскачут в соседние аулы, с бескорыстною целию рассказать все слышанное. Таким порядком, известным у живущих здесь русских под именем «киргизской почты», сообщаются в степи сведения необычайно скоро и на очень большие расстояния. В ауле, кочующем на линии, могут узнать, что у берегов Балхаша проехали три всадника о дву-конь, узнают совершенно основательно масть лошадей, костюм всадников, отличительные их признаки, узнают, что у одной лошади рассечено ухо, и все это будет верно; но в том же ауле могут узнать из самых верных рук, что трое проехавших всадников смотрели как-то необычайно, что они должны быть неминуемо из Бухары или из Кокана и едут с видимым намерением отнять у киргизов все табуны или съесть Черняева за разгром Ташкента.

Кроме любопытства, киргизов привлекал к моему тарантасу и полковник Г*, с которым я ехал и который служил долго в здешних степях. Киргизы очень его любят, и скачут они, бывало, около экипажа многие версты, ухмыляясь и показывая нам белые, как жемчуг, зубы.

Однажды, по пути к урочищу Балтабаю, к нам подскакали трое всадников и начали что-то кричать с сильнейшею жестификацией: это они приветствовали Г*. Когда их поняли, они поехали около тарантаса. Один всадник, на красивой соловой лошади, сидел ловко и смело. Его косые глаза смотрели очень бойко. Длинные воротники ситцевой рубахи были откинуты назад. Эта рубаха была единственным его костюмом, со включением высоких сапогов и широких кожаных шароваров (чамбар). Халат же, от пояса, был откинут назад, на седло. Когда, при скачке, ветер отвевал в бок его халат, за поясом можно было рассмотреть заткнутую балалайку. «Спой что-нибудь», сказал я [150] ему, указывая на балалайку. Ямщик, понимавший немного по-русски, передал ему мою просьбу. Киргизы стали смеяться и что-то весело болтать. Потом бандурист взял несколько сильных грудных теноровых нот, заунывных и монотонных, и, постепенно ослабляя мотивы, учащал их, переходя на нечто похожее на нашу «барыню»; потом, сдерживая более и более свои ноты, он кончал неопределенно, протяжно и чуть слышно. Как однообразны и безграничны их степи, так неопределенны негармоничные, монотонные, но типичные их песни. Когда певец брал верхние ноты, он высоко поднимал брови, покачивался, поводил плечами и, переходя на мольные ноты, закрывал глаза, болезненно водил их под веками, судорожно морщинил лоб, двигал щетиною, росшею на лбу, и, раскрывая глаза, показывал мутные, блуждающие зрачки. Он видимо хотел перекричать и шум экипажа и степной ветер. Жилы натягивались на его толстой шее, обнаженная черная грудь высоко поднималась. Когда у бандуриста, от продолжительных усилий, перехватывало дух и лицо багровело от усилий, двое его товарищей подхватывали припев, и выходило что-то согласное. Что они пели? Бог их знает; но их пение весьма согласовались и с этим широким горизонтом, и с этим чистым, звонким воздухом. В подобной песне должна была вылиться душа дикаря, любящая простор, разгул степей, удаль, а может быть и произвол, может и грабеж. Певцы не могли не заметить впечатления, ими произведенного: воодушевление их усиливалось; ноты становились громче; ямщик, громко выкрикивая в такт песне, гнал шибче и шибче... Вдруг певцы, с гиком и воплями, бросились к пристяжным и осыпали их ударами, в то время, как один из них, испуская дикие горловые крики, понесся впереди нашей тройки, прямо по дороге. Лошади буквально понесли. Вне себя от удальства, всадники подцепили постромки сложенными нагайками и, перегнувшись, от усилия, на противоположную сторону седла, стали помогать пристяжным... Воздух, пропитанный запахом полыни и богородицкой травы, свистал мимо ушей; экипаж отпрыгивал всеми четырьмя колесами при малейшей неровности; испуская странные вопли, неслись за тарантасом киргизы, вожаки запасных лошадей, одни полуобнаженные, другие укутанные в тулупы и меховые шапки: они выражали то наслаждение, [151] которое должен испытывать человек, выросший на лошади, когда он несется против ароматного степного воздуха... Акрым! акрым! акрым! тише!... но долго еще нужно было кричать, чтобы спасти целость экипажа.

Хорошо, что лошади попались привычные, приезженные, а то ехать по проселкам на киргизских лошадях просто смех и горе. Киргизские лошади не приучены ни к нашей упряжи, ни к возжам, оттого запряжка их сопровождается самыми комическими сценами.

В ожидании нашего приезда, к попутным аулам сгоняют с волостей целый табун лошадей — такой уж здесь обычай. Одни должны идти в запряжку, другие бежать целую станцию около экипажей, в запас. Когда нужно запрягать, станут ловить арканами тех, которых предназначается запрячь. Подводят коренную. При виде хомута, она дрожит, храпит, поднимается на дыбы и начинает быстро пятиться. Киргиз, продевши повод в хомут и отдавшись назад, тянет лошадь к себе; но последняя берет силу и волочит его по степи. Иногда повод лопнет, и лошадь, отсалютовав по направлению своего тирана несколькими брыканьями, откидывает по ветру хвост и гриву и бежит в степь. За ней, пригнувшись к передней луке, мчится табунщик с арканом в руке... ну, теперь трудно поймать. Чаще сопротивление лошади наказывается закручиванием верхней ее губы или уха, помощию нагаечной петли, что надевается на руку. После этой операции лошадь «чумеет», начинает тяжело сопеть и выделывает смешные гримасы нижнею губою. Тогда лошадь снаряжают будто невесту к неровному браку: она не понимает что с нею делают. С коренною кончено; при ней остается киргиз, держащий нагайку, петлею которой закручена ее губа. Притаскивают пристяжных. Делается множество опытов обуздать их без Форсированных мер. Иногда, закрыв лошади глаза, успевают накинуть на нее шлейку; затем два, три дюжих парня, упершись плечами а круп лошади, втискивают ее в постромки. Но и после того пристяжные, как и подобает нецивилизованным жительницам степей, переступают постромки, перепрыгивают оглобли, становятся мордами к седокам, показывая испуганные физиономии и давясь в шлейках, надетых au rebours. Запряжка сопровождается [152] смехом, бранью, криком. Понабегут киргизки из аула и рвут друг у друга какую-нибудь растрепанную уздечку, злобно перебраниваясь с аульным старшиною. Освирепеет он в свою очередь, вооружится укрючиною и бросится с ругательством на баб: те разбегутся. Наша прислуга бранится тоже на все бока. А то вырвется лошадь с нашим хомутом, да и пошла удирать в степь. Приходится ждать, покуда овладеют хомутом. Наконец, после долгих хлопот, все готово. Губы у лошадей раскручиваются, и все садятся по местам. «Бащи», проводник, садится верхом и берет коренную лошадь на аркан. Ну, трогай! Гайда! Киргизы, держащие лошадей, отпрыгивают; коренная рванет с места как-то бешено, потом присядет, по-собачьему, на задние ноги, потом рванет еще раз, и еще и еще; а пристяжные ведут себя еще несообразнее: то вдруг полезут на оглобли, то какая-нибудь оторвет повод и бросится в бок; но остальная пара уже несется следом за бащи, который тащит за собою коренную; пристяжная, отскочившая в бок, окажется отсталою, вне движения — ее опрокидывают и тащат у колес экипажа до тех пор, покуда удастся остановить экипаж и покуда из тела пристяжной не вырвут куска мяса, годного на порядочный киргизский бифстекс. Впрочем, чаще бывает иначе. Коренная, после тщетных усилий выломить оглобли, начинает кидаться по преимуществу вперед; пристяжные брыкают, перепрыгивают постромки, опять в них впрыгивают, но поправлять некогда, покуда лошади не уходятся. Вдруг что-то треснуло. Экипаж останавливается, и мимо, со скачущими впереди бащи, несутся прочие тарантасы, покуда еще ничего не сломано, покуда он не опрокинулся и вообще не случилось какого-нибудь казуса.

Это ничего, если степь ровна и широка, если нет обрывов, высоких гор, глубоко текущих ручьев или чего-нибудь подобного. По степи носи куда хочешь; много-много что сделают лошади, это — сломают экипаж или испугают, опрокинув его.

Но степь не везде ровна и однообразна. В области Сибирских киргизов есть не мало и значительных гор и больших лесов.

Проселочная дорога из Петропавловска, через Балтабай, на Кокчетавскую казачью станицу, более всего лишена леса, [153] а окружающая ее местность так ровна, как не часто случается в Кокчетавском округе. Это Ишимская степь и по богатству своей растительности и по изобилию озер, но еще площе и ровнее последней, еще беднее лесом. Углубляясь далее в Кокчетавский округ, вы видите, что местность чуть заметно всхалмливается; появляются неровности, бугры, значительные прогалины, а подъезжая к Кокчетавской станице, влево от дороги, можно видеть красивый абрис далеких «Синих» гор, Кокчетау. У Котура узел этих гор. Говорят, что они там высоки; говорят, что богатые золотосодержащие каменные глыбы, нагроможденные на горах, чрезвычайно живописны, что обрывистые их покатости обросли дремучим бором и что горные долины обильны красивыми озерами. Мы там не были; за то перерезали в разных направлениях предгория Кокчетавских гор.

Весь путь от Кокчетавской станицы, через казачьи поселения, до станицы Атбассарской пролегает по самой разнообразной местности. Виды меняются точно цвета в калейдоскопе. То ровная степ, покрытая густою, сочною зеленью, темнеющая по мере приближения к горизонту и оканчивающаяся воздушным очертанием Синих гор; то на самой окраине горизонта выглянет возвышение темно-аквамаринового цвета и бежит к дороге, сходясь у ней с другими, незаметно поднявшимися, возвышениями. Лиственные рощи, чистые, словно английский парк, поднимаются по покатостям гор до разбросанных на вершине валунов, между которыми красуются высокие сосны. Иногда, из-за придорожной высоты, совершенно неожиданно покажет все свои идиллические детали далекий, очень далекий, ландшафт, со спокойными, будто зеркала, озерами, трупами деревьев и маленькими бугорками, темнеющими на блестящей степи, будто они покрыты растительностию коричневого цвета За холмами поднимется главная сопка, покатости которой, как старческими морщинами, изрезаны глубокими промоинами весенних вод. Бока сопки почти всегда поросли темным хвойным бором, посреди которого, из-под зеленой почвы, выглядывают серые массы разрушившихся горных пород. У подножия сопки лежит обыкновенно значительное озеро овальной формы, глубокое и обильное рыбою. По берегам таких озер разбросаны большие казачьи станицы, поселенные здесь в период времени [154] с 1824 по 1849 год (В области Сибирских киргизов была в 1864 году 17,699 душ казачьего населения; из этого числа 8,754 мужчины и 7,943 женщины. Казаки поселены станицами, разбросанными но всей области. Полагая все население области в 286,700 душ обоего пола, выйдет, что казачье население составляет немного более 6%.). За сопкою местность опять начнет понижаться и сольется со степью, до новой живописной трупы, раскинувшейся недалеко от первой. Такова местность между Кокчетавом и Сандыктавом. Обилие строевого леса, воды проточной и стоячей, лугов и в четверть толстый слой превосходной для земледелия нетронутой почвы делают эту часть степи чрезвычайно богатою. Название степи идет к ней гораздо менее, чем шло бы к Валдайским горам.

Впрочем, в области Сибирских киргизов есть такие места, которые едва ли уступят в красоте и знаменитой Саксонской Швейцарии. Таковы две группы гор близ станиц Каркаралинской и Баян-Аульской, из которых первые, кажется, не ниже 1,500-2,000 футов. Та и другая не занимают много пространства и неожиданно поднимаются на ровной, как везде, степи.

Верст за 80 от Каркаралов уже рисуются на небе легкие гольцы Каркаралинских гор, принимающие, по мере приближения к ним, самые причудливые виды. Ниже главных гор заметны возвышения, усеянные обломками скал, среди которых ростет чахлая трава. Горные породы то вырваны со своих мест, перевернуты, нагромождены без связи и порядка друг на друга, то лежат правильными слоями, отделенными друг от друга глубоко вдавленными паралельными линиями. Издалека эти свидетели древних геологических переворотов кажутся развалинами, брошенными, забытыми, заросшими гигантскими соснами и сверху и по бокам, увеличивающими дикость и без того пустынной и глухой местности. Гребни главных сопок еще причудливее, еще страннее. Смотришь на них, и кажется, будто от какой-нибудь вершины вниз, по покатости, раскинулся большой город, с домами тяжелой средневековой архитектуры, закоптелыми и изношенными временем. Посреди этих домов будто видишь неуклюжие колокольни и башни. Только хаотический беспорядок гранитных обломков, да пустынный вид разбросанных и поставленных на ребро горных пород, да сознание, что тут не было и, вероятно, очень долго еще не будет [155] большого города, разрушают иллюзию. Верстах в девяти не доезжая Каркаралинской станицы дорога входит в тесное ущелье. Кругом сдвинулись скалистые горы, поросшие соснами, а на вершине гор поднимаются выветрившиеся гольцы, едва ли доступные даже для марала. Одна из вершин, давшая имя всей трупе, оканчивается гребнем, похожим на челюсть, из которой торчат чудовищные конические клыки. Киргизы, называющие всегда горы по их сходству с каким-нибудь им знакомым предметом, назвали эту трупу гор Каркаралинскою. «Каркара» значит высокий, остроконечный головной убор киргизов.

В Каркаралинских горах водится много маралов (горных оленей), медведей, рысей, волков, лисиц, корсуков, тетеревей и каменных рябчиков. Охота за ними составляет целый промысел для станичных казаков и окрестных киргизов. В особенности интересна и прибыльна охота на маралов. Находясь в зависимости от исключительных местных условий, она. и весьма характеристична; потому считаю нелишним передать здесь впечатление, вынесенное мною из охоты на маралов, впрочем неудачной.

5-го сентября выпал свободный день. Еще накануне, с вечера, просил я начальника Каркаралинской станицы прислать самого искусного охотника на маралов и сговорился с последним отправиться чуть свет в горы. Мои товарищи хотели ехать туда же, чтобы обедать с знакомыми киргизами на берегу Пашенного озера, лежащего между гор, где мы собирались охотиться. Было решено, что меня будут ждать к обеду.

Утром, со светом, мы выехали с казаком Александром Тысяцким и двумя киргизами. Туман тяжелым слоем лежал еще в горных долинах. Воздух был спокоен и чист, но весьма свеж. Пашенное озеро лежит верстах в семи от Каркаралов. Подъехав туда, мы слезли с лошадей и пошли в гору берегом чистого, звонкого ручья. Однако вскоре он потерялся в щели скалы, сажень в семь высотою, которая совершенно загородила нам дорогу. Тысяцкий, шедший впереди, полез на скалу, цепляясь руками и ногами за паралельные выступы, торчащие на боках скалы. Пришлось последовать его примеру, хотя, признаюсь, кровь приливала мне в голову каждый раз, когда рука или нога [156] скользила по голому граниту. Вскарабкавшись наконец, при помощи лезшего сзади киргиза, на каменистую площадку, я увидел, что казак, закрыв глаза от восходящего солнца шапкою, рассматривал что-то на обрыве ближайшей горы. Дождавшись киргиза, он стал советоваться с ним, и оба они уставились на бор, ростущий по крутому обрыву скалы.

— Что ты там рассматриваешь?

— Смотрю на ту кручу — говорил казак, в какой-то ажитации, не отрывая глаз от занимавшего его предмета — не то зверь, не то поваленный лес... во-о-о-о-он!.. видите?.. под горелым бором... будто бревна лежат... сюда обрубками, а далее словно темная кора... У зверя зад белый, а сам он истемна-рыжий... может, это маралы... может, срубленный лес... Нет — решил он наконец — должно быть, бревна. Как поднимемся по щели выше, след их обрежем, так узнаем, куда зверь пошел.

Площадка камня, на которую было так трудно всходить, не представляла затруднений к спуску. Сойдя на дно долины, мы стали подниматься круто в гору, несколько раз переходя с одного берега на другой.

Недалеко от горного седла долина расширялась; наносная почва стала мягкою, будто болотною. Мы пошли врознь. Казак, шедший правее и выше меня, остановился, стад рассматривать что-то на земле, потом позвал меня рукою. Он стоял перед площадкою сажен пять в квадрате, истоптанною до того, что тут не было видно ни одной травинки.

— Тут сегодня зверь поразовал; и много его тут было — не менее дюжины быков... вот телячий след... корова с теленком была.

— Что значит поразовать?

— Поразует зверь, когда с самкою сходится. Теперь самая тому пора. Чуть начнет брежжиться, выбежит бык с камней и почнет реветь, самку звать; и ревет он завсегда на мягком месте. Коли где есть свободная самка, спустится она к нему с камней. Другое же зверье тоже бежит на тот рев; не бегут только быки, которые с коровами одначе из своей щели голос подают, ревут. Когда быки сбегутся, почнут они драться, да и случаются тут же с коровою, только грязь брыжжет. Сегодня тут много зверя поразовало; только их кто-то беспременно испужал. Либо [157] медведь подходил, либо волки охотились. След отселе идет все беглый. Гляньте, что тут хворосту понавалено — аршина два печатных будет, а зверье через него прыгало: некогда ему обегать было.

Мы тронулись по направлению следов. Сначала следы шли прыжками, потом стали поровнее и не так глубоко отпечатывались на земле. По временам мы теряли следы на обнаженных плитах гранита. На одном из приступков скалы все следы снова сходились вместе и так перепутывались, что Тысяцкий стал в тупик:

— Не то зверь полез на эту кручу, не то пошел влево, к бору... Земля тут больно суха и каменьев много... Следом не найдти нам зверя. Теперь, кабы я был один, беспременно пошел бы во-о-о-он на ту сопку. Оттоль далеко видно вниз — по-нашему, хороший высмотр. Под самым отвесом должен быть зверь, потому их самое любимое место.

— Так пойдем туда.

— Только, ваше скородие, охота за маралами — трудная охота. Первое дело — нужно привычку иметь в ногах; второе — в глазах нужно иметь большую смелость, а найпаче, чтоб человек в кручу мог смотреть. Мы люди привычные; а с новизны кабы чего не случилось. Места там крепкие, идти трудно. Как станет вашему скородию боязно, извольте сказать.

Более двух часов шли мы по голому граниту, то поднимаясь, то спускаясь с больших камней. На каждом из них Тысяцкий останавливался, двигался осторожно к краю и потом долго и с величайшим напряжением вглядывался во все щели и обрывы, видные с камня. Иногда попадались довольно глубокие трещины: тогда, не доверяя своим ногам, я вешал штуцер за спину, садился и, придерживаясь руками, сползал до дна, чтобы вновь карабкаться оттуда наверх.

От непривычного и продолжительного напряжения, мои уставшие ноги ступали как-то нескладно и звонко стучали по граниту, несмотря на желание идти как можно тише. Раз, когда моя нога с особенным шумом скользнула по обнаженному граниту, казак заметил: «Чтоб нам зверя не испужать. Глазом марал не то, чтобы больно был крепок, а топот человеческий далеко слышит. Поэтому по самому, когда ходим на маралов, мы ичиги надеваем — и он [158] показал свои киргизские сапоги без подошв — нога в них крепко держится на камне; а в ваших сапогах, не доведи Господи, еще и в кручу соскользнешь».

В одном месте, карабкаясь наверх, я заметил, что казак пошел тише, несколько раз останавливался, будто всматриваясь в землю, и стал снимать винтовку с плеч. Мы тогда были во впадине, образуемой двумя высокими камнями, лежащими на самой вершине горы. На наносной почве стоял обгорелый лес. Казак прилег за каким-то камнем, заграждавшим впадину с третьей стороны, и звал меня шапкою. Когда я поравнялся с ним, он тихо скользнул на камень. Подражая его движениям, я снял шапку и осторожно выглянул за край камня. Оказалось, что мы над обрывом не менее 250 футов глубины. Внизу, на покатой площадке, стояли обгорелые пни засохшего соснового бора; далее местность шла обрывисто книзу, давая видеть только верхушки сосен. Под горою тянулась широкая долина, замкнутая со всех сторон живописными горами, покрытая ровною зеленью, а по середине долины покоилось овальное ярко-блестящее озеро... Вдруг мое внимание обратилось разом под самый обрыв: там будто что-то промелькнуло... Несколько камешков медленно катилось к пропасти... Еще глубже будто шевелятся сучья валежника... не маралы ли это?... Действительно, между пнями обгорелого леса, я смутно увидел, на одну секунду, нитку больших зверей, крупною рысью бегущих к обрыву...

— Испужали — прервал молчание казак — а ведь тут, внизу, под камнем лежали.

— Что же мы теперь будем делать? нельзя ли опять обрезать их след?

— Куда, ваше скородие! Разве завтра туда дойтить, куда их леший теперь унесет. Коли зверя на этой шишке поднимут, да он не стал на отстой, так э-э-э-эвона куда уйдет! а до той сопки по крайности верст с тридцать. Половина второго теперь, чай, будет?... Время вам отдохнуть, а там начнем и спущаться к озеру.

Закусив взятыми с собою баурсаками (Баурсаками называются небольшие катышки пшеничной муки, зажаренной на бараньем жире.) и напившись чистой воды из натуральной цистерны в камне, я улегся близ [159] окраины скалы. Тысяцкий долго не мог успокоиться. Он ходил куда-то и вернулся через полчаса весь в поту: должно быть, делал опыт поправить нашу охоту. Узнав, что я не хочу еще спускаться вниз, он пояснил, что сбегает на минутку, к ближайшей высоте, посмотреть, нет ли свежих следов; но мне показалось более удобным расспросить его про охоту на маралов. Вот его рассказ, на сколько могу припомнить.

«Марал зверь большой, больше лошади будет. У самого что ни на есть большущего рога здоровенные, в вышину аршина два будут, а то и с четвертью; меж концов пожалуй тожь до двух аршин. Одначе никогда более семи отростков на рогах не видал. День-деньской лежит на верхах, под каменными шишками, где более валеного леса и цеплюшек. Это самые маральи места. К ночи почнет по щелям спущаться на луга и тут уж больно опаслив; только почует человека, либо медведя, зараз ударится в гору. Под утро не так боязен — устает, что ли?

«С собаками любезно за ним охотиться. Как, этта, трава поиззябнет осенью да поприлягет, собакам искать очень слободно; почнут они, этта, бегать по горе, и устали на них нет; опять-таки тогда их задышка не берет. Поднимет которая зверя, подаст голос раз, другой, чтоб оповестить, да молчком и гонит на отстой. Редко, чтобы марал далеко из-под собак пошел. Коли они не больно близко подступили, побегит он сейчас на самую шишку, а оттоле даст прыжок, да, как есть, и станет на отстой. По нашему отстой, а это плита, что из скалы вылезла. И более маралы на те же самые отстой становятся. Коли зверь да собак духом не зачуял и близко подпустил, так вспрыгнет, да сперва, с дуру-то — обомлеет что ли? — прямо на отвес и прыгает и лезет, а потом, в разум взойдет, и пошел улепетывать все прыжками, только копыта звенят по каменьям. Тут далеко уйдет.

«Теперь, как собаки подадут голос, и знаешь, куда бежать: сейчас подложишь чего-либо под курок, чтобы случая какого не было, да и бежишь что есть духу куда надо. Коли на том камне зверя подняли, бежишь на Красный отстой... так промеж себя называем. Коли под этими шишками марала нашли, прыгнет он с камня на камень раза [160] два и станет во-о-о-она... гляньте... внизу плита вышла. По всем горам нам известно, какие у зверя отстой бывают. Вез того нечего и на марала ходить.

«Подходишь розно к зверю: когда снизу подойдешь, а когда и сверху, а уж собаки справляют свою службу: которая с шишки лает, которая с кручи. Как прыгнет марал на отстой, станет он на собак посматривать, ногою топает, головой мотает, рогами грозит. На отстое зверь сердит бывает. Самая что ни на есть лучшая моя собака смерть свою на отстое нашла. Брали ее наши ребята в Кентские горы, на охоту. Поставила она марала на отстой. Подбежали казаки и дали два выпала, да видно плохо уметили. Кровь побежала, а марал стоит, не шелохнулся, только ноги дрожать стали. Собака кровь увидела, сейчас и спрыгни на отстой, а зверь ее рогами в кручу и сбросил.

«Коли уцелишь хорошо, да пуля вдарила в место, марал упадет сразу. Сейчас потрохи ему выпустишь, да идешь в станицу за подводою; а коли выпал был нехорош, пойдет он прыгать с камня на камень и, в тот час, уйдет далеко, пока только силы будут нести. Тут уж собак не боится, а сам их рогами гоняет. Только от человека завсегда бежит. Как он пойдет, нужно смотреть, дал ли краску. Идет кровь шибко — упадет беспременно, потому что марал хотя и большой зверь, но к пуле слабкий.

«Не в пору приехали, ваше скородие! Как это первая пороша пойдет, редко когда даром выедешь, а случалось в день бивать и более одного. Третьего года выехал я это до света, еще совсем смутно было. Пожару-то еще не было. Маралов была сила. Верстах в пяти от станицы подняли собаки марала, около самой большой дороги, и погнали в гору. Ладно. Пошел я... только чудно... стоит собака внизу, у самой скалы да вверх лает, а другие голос в горах подали. Стал я смотреть да рассматривать: вижу в щели рысь сидит, словно кошка на собаку ощетинилась. Как убил, собака в гору ушла. Слышу все три разом голос подают. Поднимался я на кручу, поднимался, а собаки все лают у меня над головою. Смотрю... ан что мол такое в пол-скалы маячится? вереск что ли какой?... Как стал разглядывать: вижу, марал, да такой, какого в жизнь не видывал. Стоит на маленьком камешке, чуть не все ноги [161] вместе, да рогами поворачивает. Дал я выпал: полетел он книзу, да все рога дочиста переломал. Осенью это дело не жалко; а как весною, бывало, убьешь быка, первым долгом рога бережешь.

«Бунта тогда у китайцев не было, и ездили ташкины по станицам для китайца маральи рога покупать. Только чтоб беспременно рога с кровью были, нетвердые, потому что китаец апетит к ним большой имел. Таким манером, когда 25 рублей, а когда и все 50 за рога мы брали...» (Китайцы приготовляют из неокрепших маральих рогов род желе и Употребляют его как укрепляющее и возбуждающее средство.)

Более часу спускались мы к озеру по трещине, наполненной оторвавшимися с вершин камнями, землею, нанесенными дождевыми потоками древесными стволами, хворостом, щебнем. Когда мы спустились в долину, мои руки и ноги дрожали от усталости. Обернувшись назад, на щель, по которой мы сползли, я едва верил глазам: покатость от самой вершины шла не менее, как под 65° наклонения.

Внизу, у озера, я застал товарищей кругом постланной на земле скатерти.

Баян-Аульские горы пониже Каркаралинских; но за то в их ущельях много очень красивых озер. Как и в Каркаралинских горах, большой строевой сосняк поднимается здесь на уступах скал, с плотно прилегшими к каменьям корнями, а около, на наносном дерне, зеленеют березы и приземисто раскинулись кустарники дикой вишни, облепленной красными ягодами. Спускаясь в ущелья, чувствуешь, как в воздухе увеличивается количество влаги и как он пропитывается сильным запахом горных трав и хвойных деревьев. Полною грудью пьешь этот воздух и чувствуешь, как он подкрепляет, как успокоивает нервы.

Очень хороши некоторые части степи. Заметьте: некоторые. Действительно, если Кокчетавский округ изобилует всеми богатствами природы, если в других частях степи поднимаются значительные горы, с самым разнообразным местоположением, с лесами и большими озерами, то это только исключения. Если же пришлось говорить про них раньше общей характеристики степи, то потому только, чтобы сказать, что степь не всегда бывает ровна как стол и безлесна как пески Сахары. [162]

Переходя от исключений к общему, нельзя не заметить, что большая часть степи, даже в области Сибирских киргизов, как говорят, самой плодоносной ее части, однообразна, бедна водою, с редкими аулами, с редкими признаками человеческого существования. Растительность здесь, говоря вообще, мелка, скудна и не скрывает ни малейшей неровности местности. К разъезженной дороге выступит сначала короткая серо-пепельная полынь, устилающая, как мохом, голую степь. Немного далее от дороги, из плотно прилегшей к земле полыни, выпрыгнет высокенький стебелек. Еще далее, кое-где зазеленеют между полынью кустики кипда, поднимает свою подвижную веточку ковыль и распускает темные сучки морковник. Иногда, из густого куста длинных зелено-палевых листьев, вытянется полутора-аршинное чий, на столько же полезное, как любимый корм верблюдов, на сколько нужное для матов, которыми каждый киргиз обкладывает свою юрту. Еще несколько видов — и вот все, что ростет на однообразной степной поверхности. Между растениями видны лысины голой земли, на которых легко отличишь кусочки слайдов и метаморфических пород, крупные зерна разрушенного гранита и порфира. Равнины и холмы однообразно растягиваются и поднимаются, уступая место другим равнинам, другим холмам, последовательно вылезающим из-за горизонта. Когда степь вытянется ровно и гладко — все лучше. Начинаешь смотреть по сторонам; вот, думаешь, далекий кругозор: должно быть, с десяток кавалерийских корпусов могли бы маневрировать. А куда как скучно, когда степь начнет коробиться. Все бугры да прогалины; все то же да то же. Едешь, едешь да ждешь, что авось далее, за бугром, откроется что-либо поновее. И мучает это тебя; а смотришь: кругом будто те же косогоры да буераки, что только что остались сзади. Поднимешься на высоту — трава редеет и будто прилегает к земле; под колесами зажурчит крупный щебень, которого много на высоте, почему иногда он и отвоевывает у травы пространства, лишенные растительности. За то в прогалинах растения сгущаются, разнообразятся, делаются выше и красивее. Обрадуешься, смотришь на сплошную массу ковыля и притворяешься, будто бы приятно смотреть, как он беспорядочно и быстро махает головками по ветру, словно не зная куда [163] деться от своего притеснителя. А то начнешь спускаться к высохшему руслу ручья, что живет только весною, и куда как ярка и богата кажется зелень ложбины, по сравнению с бурою травою степи. В кои-веки подъедешь и к такому ручью, где вода держится в омутах даже осенью. Такой ручей, который непременно нанесен на каждой специальной карте под громким именем реки, дает много жизни. Вдали или вблизи, но около речонки, непременно стоят аулы, бродят стада, снуют верховые киргизы. Волкообразные собаки гложут какой-нибудь остов, валяющийся недалеко от ручья. Заслышав колокольчики, они с недоумением поднимут головы и вспугнут стадо сорок, которые однако сейчас же усядутся и станут бочком подбираться к лакомому блюду, заражающему зловонием всю окрестность. Чуть не из-под лошадей вспорхнут дикие утки и испугают «авдошку», большого, в голубь, кулика, который поднимется в воздух с громкими жалобными криками. Недалеко в степи пасутся тяжелые, словно бараны, дрохвы. Где-нибудь на бугре сидит огромный орел-стервятник, гордо поворачивая голову за проезжающими... Тут и в самом деле ободришься. Остановишься у ручья и без всякой нужды выпьешь дрянной воды, а потом чувствуешь раскаяние и неблагополучие в желудке.

Иногда степь разнообразится другим образом. Слышишь, будто экипаж вдруг перестал шуметь и покатился будто по вате. Это солонцы. Темная, лишенная растительности, поверхность их ровна, словно вылакирована. Кое-где внаружу выступила белая, окристализовавшаяся соль. Колеса и копыта лошадей едва оставляют след на солонце, и экипаж катится по ним быстро и ровно. Но если шли дожди, если соль, заключенная в почве, успела втянуть влагу в глубину солонца, тогда лучше сделать большой круг, чтоб его объехать. Клейкая грязь солонца облепит колеса, ступицы, подножки, дрожины, все, к чему только может приклеиться. Размокшая почва станет подаваться под колесами и втянет их по ступицу, и много мучений выдержат и седок и лошади прежде, чем спасутся из грязной хляби.

В других местах, и преимущественно в восточной части области Сибирских киргизов, однообразие пути нарушается блестящим, ярко-белым цветом высохших соляных озер. В середине такого озера ветер рябит густой, свинцовый [164] рассол. Кругом все голо и пустынно. Ни камышей, ни живого существа около. Дикие птицы бывают на них только весною, когда рассол не крепок. Везде, особенно в степях, привыкнешь видеть жизнь и движение именно у воды; оттого пустынная, недружелюбная окрестность соляных озер производит чрезвычайно неприятное впечатление.

Когда день теплый и солнце светит ярко, в степи почти постоянно можно наблюдать разнообразные миражи. Первоначально окраина неба будто начнет застилаться густым, но полупрозрачным паром. Этот пар постепенно становится гуще и непрозрачнее, ползет по земле, разливается у подножия далеких холмов, стелется паралельно горизонту длинными полосами, отделяя возвышения от своих оснований. Он струится и переливается, искажая формы предметов до того, что невозможно узнать их очертаний. То кажется, что там огромный лес, растущий на воде, то какая-то темная, неопределенная, но значительная масса. Подъезжаешь ближе, и на местах больших лесов и гор оказываются какая-нибудь юрта, киргизская зимовка, табун лошадей, маленький бугорок. В очень теплые и яркие дни марево охватывает половину горизонта, почти всегда рисуя большой лес, растущий на зыбкой, будто вода, почве.

В течение трех месяцев, мне пришлось убедиться, что мираж привязывает свои фантастические картины всегда к действительно существующим предметам, принимая их как бы за свою основу, и только искажает их, давая им неопределенные, странные, преувеличенные формы. Наоборот, на месте миража степь никогда не была совершенно ровна, а всегда там находились либо какое-нибудь возвышение, либо какой-нибудь предмет.

Смотришь на эти странные явления степи, и первоначально поражают они сильно своею оригинальностию. Резко отпечатываются на мозгу каждый симптом степной жизни, каждое чуть заметное явление; но новизна и свежесть впечатлений пропадают по мере того, как обживаешься в степи, заменяясь не только равнодушием к однообразной природе, но даже утомлением.

Безучастие, с которым смотришь на окружающую степь, переходит осенью в самую полную, самую всестороннюю скуку. Монотонно смотрят тогда изношенные, опустелые, [165] лишенные жизни поля, а по ним гуляют пустынные ветры, нагоняющие своею музыкою тоску и хандру. В особенности упрям и безжалостен юго-западный ветер, пронизывающий человека насквозь и расстраивающий его нервы до мрачного озлобления. Как начнет он вытягивать свои ноты, значит быть холоду и дождю. Понависнут на горизонте тяжелые тучи и пойдут подвигаться все ближе и ближе. Темная тень пробежит по степи длинною полосою и кажется еще темнее от контраста освещенных мест. Трава будто всполошится, и вся степь замахает своими колосиками под порывами ветра. Несколько ворон покажутся в воздухе, лавируя с усилием против ветра. Даль закроется мутною завесою — там дождь. Подымай скорее верх тарантаса... А умно делают те птицы, которые загодя убираются отсюда подобру-поздорову.

Много раз мы бедствовали, но 29-го августа прияли такие муки мученические, что все предыдущие и последующие неудачи стушевывались перед ними.

29-го мы тронулись в путь в пять часов утра, и уже шел мелкий дождик, задергивая всю степь сизым туманом. Ближайшие возвышенности едва отличались от туч, нависших над самою землею. Дул пронзительно-холодный юго-западный ветер. Лисий бешмет и шуба не спасали от холода: приподнимая фартук тарантаса, ветер сильно продувал ноги. Лошади шли шагом, чуть не с места. К полудню ветер и дождь стали усиливаться. Атмосфера, наполнилась косым ливнем; близкая окрестность стала едва проницаемою... Промокший до костей ямщик-киргиз остановил лошадей посреди степи и стал распрягать их. Оказалось, что здесь станция. — «Где же юрта?» — «Джок! аул нет». — «А чтоб тебя...»

Дождь превратился в самый сильный ливень; ветер переходил в бурю; кругом пусто; только около самой дороги стоит куча перезябших, взъерошенных лошадей, согнанная посиневшими киргизами. Ни от холода, ни от дождя, начинающего проникать в тарантас, ни от голода нет спасенья. Курить нельзя — все перемокло и забрызгано грязью. Заслышав наши сетования, повар сунул в тарантас черствую булку, облитую дождем; но чаю сделать нельзя: огня не добудешь. Хоть подставляй от жажды рот под дождик. Что же делать? запрягай... [166]

Наш тарантас тронулся первым. Лошади сорвали его с грязи, понесли куда-то в степь и стали хвостом к ветру. Подскакали верховые киргизы, взяли на аркан коренную. На всю тройку посыпались частые удары нагаек; раздались вопли и крики... ни с места. Коренная бьет. Пристяжные рвут упряжь... наконец коренник лег. Нет запасных лошадей? — Джок! Нужно же как-нибудь тронуться. По рецепту дяди Митяя, стали запрягать одну из пристяжных в корень. Мимо пронеслись другие тарантасы; их поволокли лошади в степь, что, впрочем, не мешает им стать вскоре в разных местах. Перепрягли. Новые удары и вопли... лошади ломают экипаж, но не двигаются с места.

Обыкновенно, при подобных обстоятельствах, сидишь сжавши зубы и ждешь, покуда экипаж как-нибудь тронется. Тут же нельзя оставаться в пассивном положении. Нужно выйти из тарантаса помогать. Ух! какой холод! а ливень-то, ливень, будто еще шибче прежнего... Ну! но! гайда! аа! ааа! По щиколодку в распустившейся солонцоватой степной грязи мы накатываем экипаж; но лошади пятятся, поднимаются надыбы, пристяжные перекидываются через оглобли, вырывают постромки. Как только оставят лошадей в покое, они наклонят головы, подберут круп и станут хвостом к буре, дрожа всем телом.

Нет возможности ехать. Измоченные, забрызганные и запачканные грязью, собираемся мы к тарантасу начальника на совет. Мы застаем его промокшим и перепачканным в грязи, как и все. Решено: два экипажа бросить на месте, а лошадей из-под них припречь к нашим тарантасам. Пятерную упряжь устроили привязав хвостами двух выносных лошадей к гужам коренной. Наш экипаж тронулся. Лошади пошли медленно, но дружно... Я засыпал, просыпался, опять засыпал, а сквозь дремоту все слышал, как дождь хлестал по верху тарантаса. Ветер превратился в целый ураган. Несмотря на всевозможную рухлядь, которою я укутался, мои ноги ныли от холода... Наступал вечер — мы все подвигались вперед. — «Гей! казак! ни ча чахрым? Много ли верст?» — Ямщик, у которого зуб не попадал на зуб, показал три пальца. Три ли версты, или тридцать?...

Просыпаюсь. Темно. Ветер так и рвет. Из тарантаса видна только серая темень ливня. На козлах съежился [167] киргиз, колотящий ногами по подножке. Деньщик пригнулся к самым козлам и поворотил спину к урагану — должно быть, спит. — «Сколько осталось верст?» перекрикиваешь ветер. — «Я его только что спрашивал», отзывается товарищ из темного угла тарантаса. — «Ямщик говорит, что осталось двадцать-пять верст». — «Как же это? он Бог знает когда показывал три пальца». — «Должно быть, ошибается. Впрочем, всей станции пятьдесят верст».

Не может быть, чтобы осталось так много, думаешь, опускаясь с испугом в глубь тарантаса.

Проходит час, другой, третий. Мы все едем шагом. Пить хочется смерть, да и голод мучит порядком. Холод страшнейший, а платье сыро. По временам обрисуются неопределенные силуэты каких-то гор. Близки или далеки эти горы? Бог их знает. Какие-то предметы, кажется, выростают около дороги... Зверь ли это какой, или камень, или едущий куда-либо киргиз?...

Вдруг ямщик начинает учащенно погонять лошадей, усердно колотя их и издавая испуганные вопли. Ничего не поможет: мы стали. Ветер, который заглушался прежде шумом движения, кажется, удвоил свою силу. С каким-то особенным напряжением останавливается теперь внимание на порывистом шуме ветра, гуляющего по простору степи. Первоначально где-то далеко слышится точно вой живого существа; потом порыв ветра приближается с прибавлением резких нот, и когда он опрокидывается на тарантас, то тоскливые и заунывные стоны слышны уже далеко на другой стороне дороги. Дождь вторит ударам ветра, порывисто сыпля будто из ведра...

Нужно выяснить положение дел. Деньщик объявляет, что «лошади совсем зачумели, стоят да шатаются». Киргиз объявляет моему товарищу, что аула нет в окрестности, равно как и впереди, где нас ждет подстава; что, может быть, там не выставлены и юрты, и тогда, вероятно, подстава разбежалась от урагана. Вот тебе и раз! Неужели и впереди нет юрты? Ведь можно умереть от холода и голода!... Впрочем, нужно быть стоиком. Закутываешься тщательно во все, что может предохранить от ветра, и даешь себе слово злобствовать сосредоточенно, но не произносить больше ни звука... [168]

Мы едем. Я спал около трех часов. Продрогшие лошади пошли тем временем Пожалуй, доберемся куда-нибудь. Но проходит много времени, а мы все безнадежно подаемся вперед. Ветер крепчает, но дождь ослабевает, наконец перестает совсем. Становится светлее. Сквозь трещину между тучами луна бросила яркую полосу серебряного света, Фантастически освещая какую-то теснину и крутые придорожные бугры.

Вдруг крик и голоса. Это выслали нам лошадей навстречу. Ну, теперь можно быть покойным: и лошади есть и впереди выставлена юрта. «Посылай побольше лошадей: генеральский тарантас стал далеко назади!» кричит деньщик киргизу, распоряжающемуся запряжкою.

Через несколько времени мы сидели в юрте, около ярко горящих сучьев караганника. Горный ревизор области, ехавший впереди нас, обеспокоенный нашим долгим отсутствием, выслал навстречу лошадей и теперь ждал нас с кипящим самоваром. Куда как хорошо обогреть свои окоченелые члены? Вот уж именно: не узнавши горького, не узнаешь и сладкого.

Другим товарищам выпала более тяжелая доля. Наш председатель оставался полторы суток без пищи, под пронзительным ветром и мог приехать только к полудню. Остальные экипажи поспели еще через сутки, привезя с собою и одурелых от холода ямщиков-киргизов, из которых один начинал уже коченеть.

Говоря вообще, впечатление, оставленное степью, было бы приятно, если бы вычеркнуть из наших воспоминаний случаи, подобные вышеописанному, и если б пришлось ездить по ней летом; но крестить степь в разных направлениях осенью — весьма скучно., в особенности тем, которые могут быть убеждены, что их застанет зима между двумя подставами лошадей, зима, со всеми своими степными прелестями: трескучими морозами, буранами, отсутствием спокойного ночлега и неизбежными остановками между снежными сугробами.

В настоящем очерке, я старался набросать краткий абрис внешнего вида степи, так, как она представляется в области Сибирских киргизов. Не стесняя себя литературными требованиями, я писал все, что может характеризовать местность и природу этой части степи, но с намерением ни разу не [169] касался до внутреннего быта киргизов. Этот быт до того оригинален и сложен, до того не исследован у нас и мало известен, что касаться до него, даже вскользь, можно только уяснив себе основательно все стороны степной жизни. Каждая особенность в жизни полудиких пастухов, известных у нас под странным именем киргизов, каждый их обычай имеют глубокие корни в прошедшем. Их жилища, нравы, поверья, даже домашняя обстановка и теперь почти совершенно такие же, какие были у монголов в XIII и XIV столетиях, по описаниям Плано-Карпини, Марко-Поло и Рубриквиса. Потому объяснять себе и изучать внутренний быт киргизов можно только осторожно расспрашивая «аксакалов», седых бород, и умных киргизов, знающих и свои предания и все своеобразное хозяйство номада.

Пополнив пробелы собственных знаний, я постараюсь познакомить читателей «Военного Сборника» с внутреннею стороною киргизской жизни в одной из следующих статей; настоящий же очерк закончу тем, что расскажу выборы старшего султана в Атбассарском округе, которых мы были свидетелями.

Для того, чтобы была понята процедура выборов, нужно сказать два слова об устройстве области Сибирских киргизов.

Область разделяется на пять округов: Кокчетавский, Атбассарский, Акмолинский, Каркаралинский и Баян-Аульский (Приказы находятся в казачьих станицах тех же имен. Одна из них, Акмолинская, в 1862 году, переименована в город Акмолинск.). Каждый округ управляется приказом, состоящим из председателя и пяти заседателей, с правами голоса. Приказы заведывают делами земской полиции и окружного суда. Председатель приказа есть старший султан, избираемый народом согласно существующим постановлениям. Из пяти заседателей три русских чиновника от правительства и двое киргизских, выбираемых от округа. Каждый округ делится на неопределенное число волостей (Не более двадцати.), а эти последние на аулы. Волости составляются из киргизов, по возможности, одного рода, полагая в каждой от 10 до 20 аулов. Аул состоит из 50 до 100 юрт. Волости и аулы управляются киргизами по выбору народа. Старший султан избирается: 1) [170] совершеннолетними лицами султанского происхождения (В киргизских степях множество султанских родов. Все они происходят от Чингис-хана, лучше сказать от Чучия, старшего сына чингисова. Чучи (Абулгази), или Джуче, или Туши, или Чепе, управлял, по приказанию Чингиса, Дешт-Капчаком, т. е. Половецкою землю. В 1224 году он разбил русских при Калке, вместе с воеводою Зупутаем или Субботаем Чучи умер за шесть месяцев до смерти отца. У Чучи были сыновья: Орда-Ицень-Бату (Батый), Бурга (Беркай), Менгу-Тимур, Шейбани и Тогай-Тимур.), 2) волостными управителями и 3) киргизами, имеющими офицерские чины и почетные медали. Волостные управители избираются: 1) всеми имеющими голос при выборе султанов, 2) аульными старшинами и 3) почетными биями (бий значит хороший человек). Аульные старшины избираются всем мужским населением аула.

Мы приехали в Атбассары в то время, когда начальник области, генерал-лейтенант Панов, производил ревизию окружного приказа. По окончании ревизии, должны были происходить выборы старшего султана. Если бы и не знать этого, то можно было догадаться, что в станице происходит что-то необычайное. Толпы всадников разъезжали по улицам, собирались в кучи, совещались о чем-то. За Атбассарами стояло много юрт, скакало и двигалось много киргизов.

Едва мы успели занять квартиру, как к нам пришел старший султан округа. Он был скучен и, по уходе других киргизов, оставшись наедине с нами, передал, через своего переводчика, следующее: «Губернатор очень на меня сердит и отдал меня под следствие, а всему виноват Акашкар Кичкентаев, хлопочущий всеми силами быть выбранным в султаны. Желая отстранить меня, он, через своих родственников и работников, подал губернатору прошение, что будто бы я делал произвольные сборы с народа. Я делал богоугодные дела, собирал с волостей деньги на постройку мечети в Атбассарах, а губернатор требует от меня приговорных листов...а Мы выразили сожаление к судьбе султана и доверие к благородству и справедливости губернатора, доверие, которое он заслужил у всех киргизов.

По выходе старшего султана, в комнату вошел молодой киргиз в форме прапорщика, сопровождаемый свитою в шесть либо семь человек. Это был Джантюре Джанаев, степной патриций по происхождению и богатству.

— Завтра у вас выборы?

— Да. Губернатор сейчас требовал у нас имена двух [171] кандидатов на султанское звание, отвечал Джантюре через переводчика. — Выбрали меня и Акашкара Кичкентаева.

Молчание.

— ...Кичкентаев бунтует народ. Сегодня он разбил две юрты за станицею, зарезал двух кобыл и стал угощать волостных управителей и народ. Он всех купил: каждому управителю дал по 1,200 рублей, чтобы подали за него голоса, сказал Джантюре.

— Ассигнациями?

— Ассигнациями.

— Разве Кичкентаев очень богат?

Когда переводчик передал киргизам наш вопрос, они пришли в ажитацию.

— О-о-о-о! очень!

И киргизы выразили мимикою, как богат Кичкентаев.

— Мы — продолжал Джантюре — хотим жаловаться губернатору, что Кичкентаев народ бунтует. За нас все султаны, а он подкупает волостных, говорит, что народ должен иметь такой же голос на выборах, как султанские роды...

— Делайте, как знаете. Правила выборов определены законами, а губернатор, как вы же говорите, человек справедливый, следовательно никому не дозволит поступать незаконно.

Молчание. В дверях маленькой комнатки, где стоят две наши кровати и сидит около десятка человек, показывается новая толпа; но только один полный мужчина может протиснуться к нам, да и то благодаря тому, что ему с почтением дают дорогу. Это Кичкентаев, про которого только что шла речь. Судя по лицу, он должен быть очень умен.

Противные партии видимо сконфужены неожиданностию встречи. Воцаряется неловкое молчание. Вскоре Джантюре выходит с большею частию людей, с которыми пришел, попрощавшись, впрочем совершенно радушно, с Кичкентаевым. Из партии Джантюре продолжают сидеть только две, три седые бороды, остающиеся в обществе Кичкентаева, вероятно, на всякий случай. Партия Кичкентаева входит в комнату и рассаживается по освободившимся местам.

— Вас, кажется, назначили кандидатом к завтрашним выборам?

— Все волостные управители и весь народ желают меня [172] выбрать; но султанские роды не хотят допустить меня, как черную кость. Впрочем, я уверен в выборе. Г. губернатор увидит, на чьей стороне желание народа, и отстранит Джантюре, которого народ не любит, а выбирают только родичи-султаны.

— Кому, из числа одобренных губернатором кандидатов, достанется законное большинство голосов, тот, вероятно, и будет утвержден. Закона же никто не может изменять, даже сам губернатор.

Кичкентаев встает, кланяется и опять садится. Молчание. Только слышно, как мы прихлебываем чай.

— Джантюре — неожиданно заговорил Кичкентаев — поддерживается одними султанскими родами: как же его утвердят?...

— Если больше законных голосов будет за вас, вероятно, и вас утвердят. Обо всем этом мы знаем еще меньше вас, потому что только сегодня приехали сюда, да еще и потому, что это нас не касается.

Кичкентаев складывает лукавую и недоверчивую улыбку.

— Хош! прощайте! говорит он, протягивая руку.

— Хош!

— Хош! говорят все киргизы, поочередно подавая нам свои руки.

Атбассарский округ состоит из семи волостей. Четыре составлены из сильного баганалинского рода, кочующего от реки Чу до верховий Ишима. Одна волость называется Алеке-Байдалинская (т. е. составлена из родов Алеке и Байдалы). Две остальные, Таракты-Нагаевская и Туртугул-Казгановская, составлены из небольшой части киргизов, остававшихся всегда верноподданными, и из остатков так называемых кениссаринских волостей.

Граф Сперанский, составив свое положение для управления степью сибирского ведомства, определил, что оно может быть вводимо только между теми киргизами, которые выразят желание управляться этим положением. Помимо других достоинств и недостатков, законодательство Сперанского, прежде всего, подрывало власть множества мелких тиранов, произвол которых в степи оправдывался одним правом — происхождением от Чингис-хана. Именно потому родоначальники и влиятельные люди из народа просили ввести в степь новое положение, как гарантию от произвола султанских родов. [173] Понятно, что большая часть последних смотрела враждебно на введение в степи новых порядков и на постепенное открытие округов, в которых прежние самовластные ханы превращались в ответственных перед Россиею чиновников. К 1836 году, по разным причинам, число недовольных возрасло до такой степени, что внуки знаменитого Аблай-хана (Аблай-хан, сильный владетель всей Средней орды, принял подданство России в 1738 году.), Саржан, а потом Кениссара, произвели в степи большие беспорядки, продолжавшиеся восемь лет. Кениссара увлек за собою всех протестовавших против нового порядка вещей, т. е. султанов, недовольных применением закона. Они бежали к нему из округов, со своими семействами и стадами, и были некоторое время фактическими господами степи, грабя киргизов, остававшихся верными, силою гоняя волости за собою и двигаясь взад и вперед почти безнаказанно. Впоследствии Кениссара, теснимый нашими войсками, удалился в горы Улутау (на юге Атбассарского округа), потом в Кокан и, наконец, бежал к дико-каменным киргизам, где и убит в 1847 году.

По смерти Кениссары, его шайки продолжали признавать власть Кокана и оставались за рекою Чу. После, не будучи в состоянии выдерживать притеснений коканцев, часть прежних товарищей Кениссары вернулась снова в наши пределы, прося забвения прошлого. Покойный император даровал им «салават», всепрощение, и принял присягу на верноподданство, а сибирское начальство составило из них две волости: Таракты-Нагаевскую и Туртугул-Казгановекую, отведя им кочевья по рекам Ишиму и Тарсакану.

На семь атбассарских волостей было 52 человека, имевших право голоса при выборах старшего султана. Из того числа 45 голосов принадлежали султанским родам (15 голосов на султанов четырех баганалинских волостей и 30 султанов Таракты-Ногаевской и Туртугул-Казгановских волостей); остальные 8 людям черной кости (в том числе 6 волостных управителей).

На другой день, утром, являясь к генералу Панову, мы просили дозволения быть при избрании султана. Генерал Панов ответил, что он сам никогда не бывает на выборах, чтоб никого не стеснять; в настоящем же году, когда [174] выборы в первый раз будут производиться тайною балотировкою, он хочет присутствовать, с тем, чтобы растолковать киргизам новый способ подачи голосов, и потому считает возможным быть при выборах и нам.

В одиннадцать часов мы отправились в здание окружного приказа. Кругом его стояло много стреноженных лошадей и сидело еще более киргизов, ожидавших результата выборов.

Губернатор вошел в середину избирателей, собравшихся в приказе, и сказал, что будут балотироваться два кандидата: хорунжий Джанаев и есаул Кичкентаев, но что настоящего старшего султана избирать нельзя будет до тех пор, покуда не кончится наряженное над ним следствие. Потом генерал Панов убеждал избирателей подавать голоса не согласно родственным чувствам или личным отношениям, а согласно желаниям народа, которого они представляют. Он обратил внимание избирателей на тот факт, что в Акмолинском и Баян-Аульском округах, где султаны не ханского происхождения, народ доволен и порядок примерный. Потом губернатор ушел в комнату присутствия и стал вызывать избирателей поочередно. Каждому из них переводчик толковал, почему удобнее тайная подача голосов, почему она теперь введена, и как каждый избиратель может подавать голос совершенно независимо от чьего бы то ни было контроля. Киргиз выслушивал переводчика, брал шар, закрывал руку салфеткою, со всею внешностию таинственности, но почти каждый, опуская шар, говорил: хочу Джантюре, или хочу Кичкентаева. Первым балотировался Кичкентаев. Ему положили белые шары: 8 избирателей черной кости и 14 султанского рода. К тому нужно присовокупить голос смененного султана, галантерейно положившего обоим своим противникам белые шары. Итого 23 голоса за и 29 против.

Хорунжему Джантюре положили белые шары все 30 султанов Таракты-Ногаевской и Туртугул-Казгановских волостей.

Партия кичкентаев показывала всеми силами, что она не довольна выборами. Один киргиз, с медалью на шее, сказал даже это губернатору, который тем не менее поздравил Джантюре старшим султаном и пожелал, чтобы он исправлял свою новую обязанность энергично и на точном основании законов.

Когда мы вышли из приказа, Кичкентаев стоял в толпе [175] народа и что-то говорил. Его слушали с таким вниманием, что не заметили выхода из приказа старшего султана. Потом Кичкентаев сел верхом; вся масса киргизов сделала тоже и тронулась за ним по улицам станицы.

Часов в семь вечера мы поехали на «байгу», народный праздник, устроенный в степи, в двух верстах от города (Казна отпускает полтораста рублей на народный праздник, устраиваемый ежегодно в каждом округе, во время ревизии губернатором приказа.). Здесь долженствовали быть скачка, борьба и угощение народа.

Первоначально адъютант губернатора вызвал «бегунцов», лошадей, назначенных для состязания, и поставил их в ряд. Лошадей было около 20. В их хвосты и холки были вплетены пучки совиных перьев, что делало лошадей очень нарядными. Наездниками были мальчишки от шести до двенадцати лет. Крепко и ловко держались они на седлах, вцепившись в бока лошадей своими иногда голыми ногами. Им роздали билетики с нумерами и именами владельцев лошадей. Потом один киргиз, назначенный губернатором, повел всех бегунцов за 20 верст, откуда должна была начаться скачка.

Около юрты, разбитой для губернатора, был вкопан столб, с привязанным наверху халатом, в карман которого положены деньги. У юрты играли доморощенные казаки-музыканты на балалайке, скрипке и еще на чем-то. Несколько киргизов, с нагайками в руках, расчищали арену для борцов, con amore производя распорядок. Кругом толпилась огромная масса народа. Первые ряды сидели по-азиятски на земле; вторые стояли; еще далее виднелись целые эскадроны всадников.

На расчищенной арене появляется коренастый малый, в одной рубашке, подпоясанной кушаком. «Крют! крют!» (борьба) пробегает по толпе веселый говор. Из задних рядов выходит парень, прочищая себе дорогу локтями и плечами. Он подходит к противнику, садится и начинает раздеваться. Оставшись в одних рубахах, подпоясанных кушаками, борцы берутся за пояс, одною рукою спереди, другою сзади, и начинают возить друг друга по степи, поднимая ногами едкую пыль. Чтобы затруднить противника и обеспечить себя от неожиданного удара по ногам, борцы наклоняются [176] переднею частию тела и стараются держать свои ноги как можно дальше от ног своего антагониста. По временам один из борющихся описывает в воздухе параболу, сдернутый с места сильными руками противника, но едва его бронзовые ноги касаются земли, как он стоит уже крепко и устойчиво. Внимание, сочувствие и говор толпы ростут пропорционально искусству борцов. Вдруг один из них неожиданно падает на колено и перебрасывает противника через свою голову. Бой кончен. Победитель подходит к султану и получает около аршина яркого ситца. Иногда к оторванному куску кидались оба противника вместе, и тогда, согласно приговору султана, борьба начиналась снова.

Едва победитель возвращался к толпе, как ситец отнимался у него каким-нибудь хорошо одетым киргизом. Заметив, что это делается постоянно, я обратился за разъяснениями к султану.

— Адат такой, отвечал он. — По нашему обычаю, все выигранное в состязании принадлежит не победителю, а старшему лицу аула. Впрочем, они поделятся.

Хорош адат!

Тем временем делались необычайные усилия, чтобы добраться до халата, повешенного на намазанном мылом шесте. Видно, это было нелегко. Десятки соскользнули с шеста, не поднявшись и на сажень. Наконец стали помогать друг другу, подпирая лезущего выше своею головою и опираясь ногами на голову того, который ползет ниже. Такой практический способ дозволил добраться и до халата и до денег.

— Ваше превосходительство — говорит кто-то губернатору — байга скачет.

Небольшое возвышение местности скрывало от нас байгу; но можно было различать сильную пыль, поднятую скачущими. Вот из-за бугра показалась одна лошадь, а потом и вся линия скачущих во весь опор мальчишек. Далеко впереди всех несся один из них, на серой лошади. Он сыпал частые удары по спине своего коня и усердию бил обеими ногами дымящиеся его бока.

— Моя конь, говорит Кичкентаев, случившийся около меня и воодушевившийся до забвения всего прошлого. — Моя конь! — И он указывал на свою грудь. — Якши моя конь.

Приближение скачущих ознаменовалось общим криком, [177] гамом и величайшею неурядицею. Какой-то киргиз, с пронзительным визгом, понесся на встречу к передней лошади, схватил ее под уздцы и подтащил к губернатору сквозь толпу, которая вопила, махала руками, меховыми шапками и издавала всевозможные туземные междометия. Тем временем все верховые последовали примеру первого нарушителя порядка. Пригнувшись на луку и осыпая лошадей нагаечными ударами, они вынеслись на встречу скачущей байге. Второй конь бежал за первым не ближе ста шагов. Когда внимание толпы от первой лошади перенеслось на него, то вопли, крики, свист, горловые завывания поднялись снова и продолжались до тех пор, покуда лошадь не подтащили под уздцы к губернатору. На приближение остальных не смотрели: все бросилось оглядывать призы, которые принесли в то время. Первым пяти коням были розданы призы, состоявшие из серебряных приборов, погребцов, тазиков для омовения и т. д. По окончании скачки, губернатор подарил двум киргизам, служащим по выборам, серебряные вещи, за хорошее исполнение ими своих обязанностей.

После киргизам вынесли миски с бараньим мясом, которое толпа, буквально, разрывала между собою. Счастливому обладателю бараньего ребра, вывалянного, во время возни, в песке, более несчастливый байгуш накладывал в шею, в свое утешение... В то же время почетные киргизские люди уселись в сторонке; вооружившись маленькими ножами, они медленно срезали с бараньих лопаток лакомые кусочки и еще медленнее клали их в рот пальцами.

По окончании кулинарной части пира, бросили народу мелкую серебряную монету и пучки табаку, к которому киргизы начинают привыкать. За каждою пригоршнею брошенных денег или табаку наваливалась куча киргизов, без милосердия давя друг друга. Но нижние не в претензии за это: они нарочно растянулись плашмя, чтобы своим телом защищать несколько гривенников или пучков туземного тютюна. Да и мнут же тех, кто пониже! Но чуть отпустят душу на покаяние, счастливец нижнего яруса вскочит, да бегом из толпы, чтобы спасти свою добычу от разграбления. Долго потом, на пыльных местах свалки, ползают мальчишки, ковыряя пыль и тщательно отыскивая что-то.

Когда губернатор уехал, я бродил некоторое время [178] между народом, рассыпавшимся по степи. Солнце село. Киргизы собирались домой и переклинивались, вызывая товарищей. Всадники двигались по степи кучами взад и вперед.

Это напоминало мне окончание праздника, который мы давали киргизам, в урочище Балтабае.

После неизбежных скачки и борьбы, киргизы попросили козленка, не менее как в полтора пуда весом. Ему отрезали голову и положили на землю. Каждый присутствующий мог поднять его, конечно на всем скаку, и увезти в свой аул, если сумел бы ускакать от других всадников. Понятно, сколько это требует ловкости и силы. Потому киргизы любят играть в серого волка (кок-бурэ). После нескольких неудачных опытов, козленок был поднят с земли одним ташкентцем, из ближнего аула. Моментально вся толпа всадников ринулась за ним, с диким воплем и криком. Чтобы задержать преследователей, ташкенец бросился прямо на пеших зрителей. Сначала он выиграл несколько шагов, но, не доезжая до своего аула, был сброшен с седла, а козленок достался в другие руки. Приостановившаяся на секунду толпа всадников повернула назад, растянулась и понеслась мимо нас с гамом и гиком.

Картина была очень оригинальная. Кругом лежала ровная, огромная степь. В нескольких точках горизонта рисовались трупами юрты. Вечер был тихий и теплый, и по этой-то степи, оглашая всю окрестность разнообразными, резкими звуками, неслась в бешеной скачке толпа всадников, одетая почти таким же образом, как на картине Каульбаха представлены воины Аттилы. Толпа быстро поворачивала в разные стороны, растягивалась, сбивалась в плотную кучу. По ветру доносились шумные взрывы смеха и гиканья, в воздухе поднимались нагайки, и на смеркающемся небе рисовались странные всадники в мохнатых шапках, подававшиеся вперед и составлявшие как бы одно целое со своими маленькими коньками. Вот они едва видны на горизонте, а еще слышны по временам их крики, и куча всадников все движется в разные стороны...

А. К. ГЕЙНС,

Семипалатинск.
26-го сентября 1865 г.

Текст воспроизведен по изданию: Киргизские очерки // Военный сборник, № 1. 1866