ГЛАВА VIII

БЕЛЛЬЮ ГЕНРИ УОЛТЕР

КАШМИР И КАШГАР

ДНЕВНИК АНГЛИЙСКОГО ПОСОЛЬСТВА В КАШГАР

В 1873-1874 г.

KASHMIR AND KASHGHAR: A NARRATIVE OF THE JORNEY TO KASHGHAR IN 1873-74

ГЛАВА VIII

История города Ярканда. — Политические партии в стране. — Времена китайского владычества. — Дунганское восстание. — Внутренность города. — Разноплеменность его жителей. — Внутренность ресторана. — Торговый и будничный день. — Прогулка по лавкам. — Колыбельная жизнь татарских детей. — Русские покрышки и английское содержимое. — Лавка с железным товаром. — Городские учреждения. — Остатки китайского владычества. — Андижанский караван-сарай. — Городской магистрат. — Упадок процветания.

Во время нашего пребывания в Янгишахаре или «Новом Городе» Ярканда мы пользовались предоставленной нам свободой посещать смежный Кухна Сахар, т. с. «Старый Город», с целью изучить его особенности и познакомиться, по возможности, с его историей. Мы видели его суетливость и людность в рыночные дни, а также пустынность и бездеятельность его улиц в обыкновенное время, и имели полную возможность судить о его размерах, населении, торговле и промышленности.

Ярканд один из древних городов Татарии; в отдаленные времена он был резиденцией турецких князей афразиабской династии. Мне не удалось встретить объяснения относительно происхождения его названия, но следуя Ремиза, который производит Хотан от санскритского Кустана, я осмеливаюсь предполагать, что оно происходит из того же источника вместе с несколькими другими местными названиями, хотя нынешняя ороография их и не ясно выдает их происхождение от санскритских форм, как в вышеприведенном примере. Но этимология их не может быть произведена ни от какого местного корн, в то время как легко и без натяжки переделывается из санскритских форм, что, вместе с древнею историческою связью страны, говорит, повидимому, в [188] пользу вышеприведенного мнении. Таким, образом Ярканд есть татарская форма Гари Канд’а, что значат «жилище Гари»; в других местах его называют Герат и Гари близ Пешавара — Гари Чанд, а близ Дели — Гариана. Гражданами своими это место называется Гиаркан, но пишется Ярканд. Город не показывает следов того, чтобы когда нибудь, он занимал большее пространство, чем занимает в настоящее время. Повидимому, он был столицею лишь маленького, окруженного песками, округа, среди которого он находится, и только иногда во время революции, в качестве местопребывания властей, возвышался над другими подобными же маленькими государствами, составляющими его естественную географическую территорию в бассейне реки Тарим.

Уэлльс Уилльямс в своей «Срединной Империи» приписывает, как мне помнится, стенам Ярканда окружность в семнадцать миль. Но невероятно, чтобы город когда нибудь достигал подобных размеров, ибо страна не в состоянии была бы пропитывать его население, если только характер его не был прежде совершенно иной, чем в настоящее время. Гораздо возможнее, что при измерении были включены и окрестности, из которых получались городом средства для пропитания, так как и в настоящее время Ярканд, как городской округ, отдельно от территории, находящейся в его непосредственном ведении, имеет пожалуй именно такую окружность.

Благодаря своему положению на линии древних караванных путей из Китая в Турцию, через Каратегин и Бадакшан в Балк, он имел прежде довольно большое значение, и долго оспаривал у Кашгара честь быть столицею страны. Но лучшее положение последнего на более прямом и легком пути через Андижан, вместе с его стратегическим значением, уже давно обеспечило за ним первенство, удерживавшееся им более или менее непрерывно от времени возвышения арабов до падения моголов. Ярканд между тем имел второстепенное значение, и лишь от времени до времени, когда анархия давала к тому случай, достигал кратковременной независимости, как отдельное государство, но, повидимому, не был местопребыванием правительства, пока Абабакр Мирза не сделал его столицею своего царства, границами которого были Аксу и Хотан на востоке, Атбаши и Исык-Кул — на севере, Узканд (ныне в развалинах), Уш и Мади, Жаграк [189] и Болорские или Памирские степи до Вакхана на западе, и Тибетское плоскогорье до Каракорума на юге.

Абабакр значительно украсил город большими домами и садами и усилил его укрепления такими затеями, которые автор «Тарики Рашиди» описывает как новость страны. Он снабдил каждые городские ворота наружным укреплением, выдающимся вперед шагов на сто. В ста шагах от ворот снаружи были выстроены две круглые башни для стрелков, соединявшиеся с воротами параллельными, крытыми ходами, откуда защищавшиеся могли сыпать свои стрелы на осаждающего ворота неприятеля.

Укрепления эти оказывались весьма действительными при прежнем оружии, так что Юнус два раза потерпел неудачу, пытаясь взять город, хотя силы его были оба раза несравненно превосходнее, чем у осаждаемых. Ныне уже ничего не осталось от этих укреплений, хотя места их у каждых ворот обозначены параллельными рядами шалашей и хижин, почти такой же длины, как и прежние укрепления. О городе во времена Абабакра в упомянутом выше сочинении говорится следующее: стены, перестроенные Абабакром, заключали пространство в 200 кв. мэнов, и имели шесть ворот, защищенных вышеописанным образом. Часть внутреннего пространства была окружена другой стеной, как арг или цитадель, где находился дворец, а остальное разделялось на двенадцать парков или садов, из которых в каждом были дворцы богатых жителей и до ста простых домов. При копании и выравнивании земли во время этих усовершенствований один казюк, т. е. толпа арестантов, нашел колодец со скрытыми богатствами. Стоимость найденных там драгоценностей и монет была так велика, что Абабакр предпринял систематическую раскопку всех древних развалин в своих владениях, и в развалинах Хотана добыл огромное количество драгоценных камней и металлов. Большая часть этих богатств была расхищена войсками Саида, но самые дорогие сокровища были захвачены Абабакром при его побеге в горы и в конце концов были погребены в потоках рек Юрангкаша и Каракаша. Эта то жадность к неизвестным богатствам и была причиною всех его жестокостей и страданий его жертв в «шайках искателей сокровищ», названных казюками по сходству их с толпами галерников в Европе. Как самые ужасные преступники, так и невинные жертвы его гнева — все, без различия [190] степени преступления и пола, приговаривались в казюки для увеличения числа работников.

Город снабжался водою посредством каналов, проведенных Абабакром из реки Ярканд. Качество этой воды чрезвычайно восхваляется, и народ считает ее лучшею ко всем мире. Ей вовсе не приписывается действия производить зоб, столь распространенный здесь, и во всей книге я не встретил ни одного упоминания об этой болезни. Не думаю, чтобы я мог пропустить что либо касательно этого и потому нахожу это весьма странным, так как Мирза Хадар всюду дает весьма полные и верные описания страны вообще. Между тем распространенность этой болезни в Ярканде Марко Поло нашел характеристической чертой местного климата еще за триста лет до Мирзы Хпдара.

Абабакр, как это сказано в названном сочинении, развел в Ярканде двенадцать тысяч садов, но так как в счет этот вошел и Соголок близь Кашгара, то нужно полагать, что число это относится ко всему государству, а не к одной столице. В отчете прославляется благоденствие страны под грозной тиранией его управления, зависевшего исключительно от его деспотической воли. Далее, при описании Кашгара, я приведу замечательный пример силы этой воли.

Когда страна была завоевана Саидом, Ярканд продолжал оставаться столицею, но сын и приемник Саида, Рашид, перевел свой двор в Кашгар, возвратив ему, таким образом, снова значение столичного города страны. Так было до тех пор, пока во время анархии, последовавшей за его смертью, Ярканд не вздумал оспаривать у него это положение. Период этот известен под названием узурпации Ходжи и взаимных войн партий Каратахлук и Актахлук, т. е. «Черных Горцев» и «Белых Горцев».

Вскоре по своем вступлении на престол в 1583 г., Рашид вошел в союз с узбекскими правителями страны к западу от гор и был посещен знаменитым духовным лицом Самарканда Маулана Ходжа Казани («наш преподобный владыка Казани»), более известным под титулом Махдуми аль Азам («мой верховный Господин»). Этот святой отец был принят с надлежащим почтением, в знак которого получил в Кашгаре большое имение. Он женился в Кашгаре и оставил в нем двух сыновей: Ходжу Колана и Ходжу Ишака. По смерти отца в 1542 году в [191] Самарканде эти два сына искусились в деле управления, и образовали две соперничествующие партии. Старшего сына, мать которого была родом из Самарканда, поддерживали в его претензиях яркандцы и каратахцы на западе, а младшего, бывшего местным урожденцем — жители Кашгара и Актаха на севере.

Их взаимные зависть и споры повергли страну в беспорядки и раздробили се между сыновьями Рашида, которые, сделавшись независимыми в своих отдельных маленьких владениях, начали войны между собою из-за первенства. Среди этой анархии Ходжа Гадайтулла, обыкновенно называемый Хазрат Афак, сделавшийся предводителем актахлукской партии, попытался было завладеть Кашгаром, по получил отпор и был прогнан из страны; в конце же концов, пробравшись на Или, он нашел себе помощь со стороны Халдана, т. е. «управителя» Джунгарии, чтобы захватить управление, которое ему не удалось забрать одному.

Халдан отправил в Кашгар армию и в 1678 году присоединил страну к своим владениям, сделав Ходжу своим управителем в столице Ярканда, и разместив свои калмыцкие войска и чиновников по всем городам. В таком положении страна оставалась почти сто лет. Занятие ее калмыками было для нее чисто военною зависимостью, так как администрация была отдана в руки мусульманских чиновников, избранных Ходжею и подчиненных калмыцким чиновникам, назначенным из Джунгарии. Все это, как можно было бы сказать наперед, повело к бесконечным спорам между Ходжами, число которых, с годами, повидимому возрастало, и наследниками ханов, у которых были похищены их права, и следовательно правление калмыков охарактеризовалось целым рядом войн, имевших целью восстановить порядок в стране, захваченной у ее воюющих владетелей.

По завоевании Джунгарии китайцами, последние завладели и Кашгаром, как принадлежностью Халданских владений, при чем они сохранили ту же систему управления, как и предшественники. Они оставили Ярканд столицею и резиденциею Хана амбаня, т. е. «главного управителя», подчиненного вице-королю Илы, к которой Кашгар и Джунгария относились уже как провинции. Они держали страну в своих руках при помощи сильных гарнизонов, размещенных по городам различных, составляющих территорию, государств, внутреннее управление было оставлено в руках [192] мусульманских чиновников, избираемых народом или назначенных вицекоролем, сами же они только защищали границы и наблюдала за доходами, поддерживая порядок в стране и поощряя торговлю. Впрочем правление их через мусульман не оказалось более мирным или выгодным, чем правление их единоверцев и предшественников калмыков при том же посредничестве, и гордый дух ислама, находившийся в брожении во все время господства иноверного ига, воспользовался снисходительностью язычников к своим подданным, какого бы вероисповедания они ни были, чтобы произвести не менее четырех серьезных восстаний менее чем в четыре десятилетия, с целью низвергнуть их ненавистное управление. Но оно было ненавистно, пока не было утрачено, а затем мятежники уже жалели о нем, променяв его на худшее.

Последнее из этих восстаний было под предводительством бежавшего в Конан Хаджи Вали Хана, о котором я буду еще говорить ниже; варварства его были так ужасны, что вероятно оно было бы последним, если бы даже китайское владычество и не было низвергнуто, благодаря действию совершенно иных причин. В эти восстания вовлечены были Хотан, Ярканд и Кашгар, подстрекаемые ходжами, и только они и пострадали от мер, явившихся необходимыми для подавления этих восстаний, и едва ли менее варварских, чем вызвавшее их явление.

Под китайским управлением Ярканд был повидимому самым цветущим городом в Кашгарской территории, но со времени завоевания страны Аталыком Газы и избрания им своею столицею Кашгара, он значительно понизился в отношении значения и благосостояния. Много лет должно пройти, чтобы он мог снова возвратить себе свое цветущее состояние, если только нетерпимость нынешнего исламского закона не ослабеет значительно в пользу неверующих в его совершенство. К счастью, политика, принятая нынешним управителем, дает надежду на это, и благодаря британским купцам с одной стороны, и русским с другой страна его должна сделаться свободным рынком для европейцев и образцом просвещенного государства для своих невежественных и уединенных собратий в Центральной Азии. С этим горячим пожеланием оставим сомнительное будущее и обратимся снова к прошедшему. [193]

Ярканд привлекает к себе наше любопытство и симпатию уже как местопребывание христианского епископства, как резиденция Марко Поло в тринадцатом столетии и как убежище Венедикта Госа в семнадцатом, о чем написаны прекрасные страницы в книге «Китай и дорога туда». Но в настоящее время он приобрел для нас еще новый интерес, благодаря дунганскому восстанию и отделению страны от Китая, окончившемуся завоеванием ее соседним племенем и заменою отчужденности прежних ее владельцев дружескими сношениями настоящего времени.

Об истинных причинах и точном ходе этого восстания, столь несчастного для обаяния Китайской империи, весьма мало известно достоверного. Движение началось в Саларе или Гачове в провинции Кансу, в то время, когда такие же военные действия были начаты тайпингами на севере и пантеями на юге империи, и подобно им это была, как кажется, религиозная война из-за ниспровержения буддистского правления в пользу ислама.

В Канзу мусульманские китайцы, называемые дунганами, восстали против своих братьев буддистов, называемых китайцами, и, перебив их, захватили правление в свои руки, после чего начали успешную войну против императорских войск. Этих дунганей было несколько тысяч к различных гарнизонах Джунгарии и Кашгара, в перемежку с китайцами. Успешные действия собратий в средоточии их силы тотчас же пробудили в них тот же дух недовольства, и пламя быстро распространилось по всей запятой ими территории.

Что касается собственно Кашгара, то волны революции направлялись здесь от Камила и Турфана на север к Урумчи и Манасу, и на запад вдоль караванного пути к Куче и Аксу. Всюду мятежники делали одно и то же, т. е. убивали и грабили буддистов, и затем подпадали под власть мусульманского духовенства, совершенно другой секты, презиравшего их, как еретиков. Так к северу и к востоку от Карашара до Турфана включительно они подпали под временное управление Дауда Халифа, пожилого Хаджи из Урумчи, на западе же, включая и Ярканд, но исключая Кашгар и Хотан — под управление Рашуддина или Рашидуддина Хаджи из Аксу, который он сделал столицею своего кратковременного царства.

Как только Рашуддин, в конце 1862 г., взял в свои руки [194] контроль над делами в Аксу, так китайские амбани или управители западных городов, видя себя отрезанными от своей главной квартиры в Или, тотчас же заперлись в своих фортах и отделились от своих дунганских товарищей, за которыми они надзирали; яркандский же амбань, в качестве главного управителя столицы измышлял между тем средства, как бы обезоружить их. Но он опоздал, и подозрительные дунгане, узнав о его плане, предупредили его намерение, напали ночью на форт и убили до 2,000 своих прежних товарищей с их семьями. Утром они кинулись в город, подняли народ, и к вечеру все улицы были покрыты трупами китайцев, а лавки их ограблены. Многие бежали в предместья, а некоторые, преимущественно женщины и дети, нашли себе убежища в погребах добрых мусульман-соседей. Через несколько дней примеру Ярканда последовали Хотан и Кашгар. В Хотане предводителем явился старый, только что вернувшийся с богомолья священник, по имени Хаджи Хабибулла со своим сыном Абдурахманом Хаджею; по смерти последнего в деле против аксусских войск, он достиг независимой власти царя под титулом Хаджи Хабибуллы Паши. В Кашгаре город был защищаем китайским мусульманским губернатором, призвавшим на помощь киргизского предводителя Садик Бея, который оказался вместе со своей шайкой таким негодяем, что был прогнан, и тогда, не будучи в состоянии снова завладеть городом, Садик призвал Хаджу из Кокана, как об этом будет говориться впоследствии. Между тем в Ярканде, оправившись от потрясений кровавого восстания, поднятого дунганцами, народ сделал своего главного священника Хозрата Абдуррахмана царем, а одного из сограждан, Ниаза Бея, первым министром, для поддержания порядка и организования военной силы с дунганцами во главе, чтобы завладеть Янгишаром, который был в руках у китайцев.

Они осаждали и штурмовали его в течении трех месяцев, но успех был плох; после этого прибыло несколько хаджей из Кучи и Аксу с большой армией и осада была возобновлена с удвоенной энергией. Однако прошло еще три месяца, пока они довели гарнизон до крайности. В конце концов амбань, видя, что под внешние стены сделаны подкопы, взорвал себя и всю свою семью на воздух вместе со своим дворцом, после чего солдаты [195] тотчас же подожгли пороховые магазины и таким образом погиб в развалинах весь гарнизон.

Аксусские хаджи приписали победу себе и изъявили притязание на управление местностью в качестве служащих у Рашуддина. Граждане протестовали и правление разделилось между Абдуррахманом — в городе и хаджею Бурхануддимом с дунганскими и атссусскими войсками — в форте. Это положение продолжалось до тех пор пока не явился Аталтык Газы и не потребовал от хаджи подданства своему господину Бузургу, как Хану ходже, т. е. «верховному владыке». Но попытка его — взять крепость хитростью не удалась, и он принужден был отступить. Вторая попытка было более удачна и Ниаз Бей, помогший ему завладеть местностью, попал к нему в милость; впоследствии он назначил его дадквахом Хотана, который вскоре попал в руки Аталыка Газы, благодаря измене и неумолимой резне, являющимся вовсе не единственным пятном в характере его побед в этой местности, как могут засвидетельствовать и Аксу, и Куча, и Турфан.

С водворением нового правительства настал мир, и каковы бы ни были употребленные средства, порядок был установлен удивительно прочно. При нынешнем дадквахе крупные преступления почти неизвестны, и торговля, ищущая себе новых путей после закрытия старых, поощряется и считается абсолютно необходимою, если не для народа, то по крайней мере для ее управителей.

Город построен, подобно всем городам Центральной Азии, из необоженных кирпичей и глины и со своими неисправленными укреплениями имеет довольно неопрятный вид. Он расположен внизу равнины среди лесистых окрестностей и не представляет ничего привлекательного для приближающегося к нему иностранца. Стены составляют неправильную трапецию, длинные стороны которой идут от севера к югу, и имеют пятеро ворот, а именно: Алтун Дабза, т. е. «Золотые ворота» — на юге; Кавухат, или «Дынные» — на западе; Терабах, или «Парк» на северо-западе; Мусци или «Отравитель», получившие свое название от того, что здесь бил отравлен один предводитель, — на северо-востоке, и Ханкаг или «Монастырь», на востоке. Они чрезвычайно массивные поддерживаются местами укреплениями в роде башен, между тем как по верху идет парапет стен с бойницами. Рва нет, и высота стен значительно скрадывается грудами мусору, [196] образующими местами скат, начинающийся от самого верху, так что; взобраться на стену вовсе не трудно.

Что касается внутреннего устройства города, то улицы и дома в нем кривы и неправильны, как и всюду в городах востока, по имеют одну особенность, не встреченную мною нигде более в Центральной Азии, а именно-маленькие скверы с водоемами, в тени прекрасных серебристых тополей и ив. Эти водоемы снабжают водой горожан и ничем не защищены от уличных нечистот и пыли. Так, с одной стороны можно бывает видеть женщину, моющую грязное белье, а с другой — мужчину, наполняющего свой капак (пустую тыкву), дно же совершенно черно от опавших листьев, которых множество плавает по поверхности, и от слоя пыли и от всего нанесенного ветром. Говорят, что водоемов этих в городе более ста. Некоторые из них снабжаются водою посредством постоянно текущих каналов, но большая часть их наполняется свежею водою лишь через каждые три-четыре дня. Зимою, когда каналы замерзают, вода не переменяется по три и по четыре недели к ряду. В городе есть также несколько колодцев, но вода их считается весьма нездоровою, и потому ими пользуются редко.

Частные жилища имеют снаружи такой вид, как будто они оставлены в полном небрежении, а лавки на базарах и в улицах хуже, чем в подобных же городах Индии, вероятно вследствие худшего строительного материала. По общему виду внутреннего устройства Ярканд можно сравнить с Кондагаром, хотя он и не имеет такой правильной формы укреплений, как последний, и ни одного базара, подобного Чарсу. Они сходны тем, что оба построены из глины, стоят на равнине, снабжаются водою посредством каналов к окружены предместьями со множеством садов. В этих отношениях Ярканд похож и на Мешгед, хотя не может сравниться с ним по размеру, изяществу, богатству и населению.

Относительно населения я разумею только численность, так как по наружному виду различие между населением Ярканда и Мешгеда не так велико, как между населением Ярканда и Кандагара, где татарская шапка и сапоги, и татарская физиономия не встречаются среди красивых арианских типов и изящных тюрбанов, снующих по его базарам людей. [197]

Впрочем, сходство этим и ограничивается, ибо в нравах и домашней жизни, равно как в языке и религии различие уже гораздо значительнее, хотя все-таки между ними есть некоторое фамильное сродство. Грубость татарской физиономии, которая в Мешгеде смягчается почти до европейского склада, является здесь в разнообразных формах — от чистокровного манчу до помесей турка.

Последние составляют деревенское население страны и в рыночные дни положительно наводняют город, совершенно преобразуя его внешний вид на десять или на двенадцать часов. Для путешественника, явившегося из Индии, сцена переменяется вполне, и ему кажется, будто он находится в каком отбудь провинциальном городе Восточной Европы. Вместо темной кожи, гибких форм и легкой драпировки, виденных им к югу от проходов, он находит народ с таким светлым цветом лица, что индиец в его толпе похож на черную овцу в стаде; он видит здесь крупные фигуры, высота которых не теряется от их ширины, вместо же мягких складок кисеи и газа и тесного платья из каленкора и набойки, главам его представляются широкие одежды из клеенки и фриза, или из ярких шелковых тканей и тяжелого меха.

Он может заметить на рынке группы женщин с розовым цветом лица и привлекательными чертами, которые напомнят ему нечто виденное им ближе к дому, если он из средней Европы, как мне они напомнили рыночную сцену, виденную несколько лет тому назад в Буда Песте. Он непременно заметит, как их походка и поступь похожа на европейскую, а пожалуй найдет даже нечто знакомое в их одежде. Во всяком случае, глубокий реверанс проходящему мимо другу и его низкий поклон в ответ на него будут не единственною чертою сходства с знакомыми родными нравами.

Если он согласится на громкий, резкий, как бы озабоченный призыв трактирного «хозяина», то он войдет в маленькую харчевню, в которой будет все, кроме напитков. Здесь он сядет за стол вместе с другими на скамью, сделанную быть может и английским плотником, так как она ничем особенно не отличается, и прежде чем он будет иметь время полюбоваться прекрасными китайскими чашами, тарелками и новыми фарфоровыми [198] ложками, разглядеть содержание стоящих перед ним кушаньев или заметить ненарушимое спокойствие, с которым его соседи выхлебывают чаши супу и уничтожают свои порции пилава, к нему явится настоящий половой, с салфеткой на руке и такой же проворный со своим «таксир», как его английский собрат со своим «yes sir». Здесь есть супы с вермишелью, макароны и другие виды теста, которые можно ожидать за французским или итальянским столом, а никак не здесь. Здесь есть душеное мясо, рагу, кушанья из рису, баранины и зелени, вареных вместе в твороге и сыворотке или в своем собственном соку. Есть баранина, воловье мясо и конина, жареные и вареные, и перваные пальцами, как в Авганистане, а резанные ножем. Есть всевозможное печенье, мясные паштеты, паштеты с вареньем, пироги с мясною начинкою. Есть также различные пуддинги, хотя нет ни одного такого сытного, как простые пироги из теста и жира, но за то есть занбоза, т. е. женский поцелуй, свидетельствующий о татарских вкусах в Андижане, откуда он происходит — это пирожки, с запахом лука и чесноку, начиненные концами хрящей и салом. Затем есть еще манту, т. е. «ты и я», пирожки вареные на паре, в особенности любимые андижанцами, как и предыдущие. Наконец здесь есть также салады из тонко нарезанной моркови, редиса, луку и креса с горчицею.

Наевшись, он заплатит за прекрасный обед всего пять-шесть пенсов, которые будут приняты без всякого возражения с чьей бы то ни было стороны, и затем, протолкавшись сквозь теснящуюся толпу, может отправиться искать новых сюрпризов. Он найдет подобные же, но маленькие заведения, где кухня и столовая — все в одной комнате, наполненной мужиками, окончившими свой меновой торг, или явившимися единственно для праздничного обеда. Из расспросов он узнает, что эти оживленные сцены повторяются каждый понедельник и четверг, когда поселяне являются в город. Ему расскажут также, что прежде в этих лавках бывали совершенно иного рода блюда, из кошек, собак, и крыс, приготовленных в китайском вкусе, но кушанья эти, равно как и свиное и ослиное мясо, были изгнаны исламом, вместе с тою религией, приверженцы которой могли бы предпочесть подобный стол, даже при полном довольстве. Вместе совсем этим [199] исчезли также спиртные и всякие другие напитки, которые составляли прежде главнейшую привлекательность этих съестных лавок, и которых не могли заменить чайгун и то что ныне называется здесь чаем.

Проходя ко базарам, он найдет лавки мясников и пекарей, столь же набитые деревенскими покупателями, как и лавки суконщиков, и те, в которых выставлены для продажи сапоги, шляпы, готовые меха и другое платье. При этом он увидит, что хлопок (в виде пряжи и в виде ткани), куры, зерновой хлеб и живой скот являются столь же легким предметом мены, как и деньги.

Выйдя из толпы и направившись по менее людным улицам к скотному рынку, по ту сторону Кавуготских ворот, он найдет и там толкающуюся толпу, подобную той, которую он оставил; и здесь, как и в городе, будет столько же верховых, сколько и пеших, и зрителей не менее, чем покупателей. Он увидит, как лошадей меняют на коров, коров на овец, калмыцкого юношу на меховую одежду, а китайскую девушку на шелковую или наоборот, и затем, как все это в свою очередь продают на деньги. На свободном месте среди этой волнующейся по неровной почве толпы, или у угла какого нибудь дома, он встретит также бокси т. е. «музыканта», с гитарой в руке, акомпанирующего нежным звуком своего голоса и занимающего своей музыкой собравшуюся около него группу восхищенных деревенских слушателей. Или же увидать какого нибудь мудрого, старого гадальщика, который, сидя в уединеном углу, бросает кости и с каждым разом усиливает напряженное внимание своих клиенток; он торжественно справляется со своим астрологическим календарем, который открывает с размышлением, поправляя предварительно очки и держа один палец постояно между теми страницами, где была последняя ссылка.

И среди всей этой тесной толпы, состоящей быть может из восемнадцати или двадцати тысяч мужчин и женщин, пеших и верхами, он будет слышать только гул голосов, но не заметит никакого несогласия или разлада. Перед закатом солнца, улицы сделаются пусты и останутся такими до следующего рыночного дня. Если читатель желает сопровождать меня, то мы посетим вместе с ним город в один из его спокойных дней, впрочем не иначе, как в сопровождении чичероне, назначенного дадквахом, [200] т. е. чиновника, который выказывал преданность своему господину тем, что постоянно торчал у нашей двери и сопровождал нас, как только мы из нее выйдем: он походил бы на тень, если бы только его голос и присутствие не были досадною действительностью.

После завтрака мы садимся на лошадей, ибо здесь всякий, желающий быть сколько нибудь благопристойным не идет, а едет, и выезжаем из стен нашей резиденции на главную улицу, ведущую от ворот форта к Орде, т. е. «дворцу» дадкваха. Затем поворачиваем на лево и направляемся к воротам, находящимся в нескольких стах ярдах впереди нас. Дорогою мы встречаем группу всадников, солдат, как сообщает наш проводник, только что вернувшихся со службы с турфанской границы и шедших теперь представиться губернатору, который должен был принять их в полдень.

Это кипчакские и узбекские воины из Андижана, красивые, бравые молодцы, смотрят с видом сознания своего достоинства. Проходя мимо нас, они глядят нам прямо в лицо с выражением любопытства и благосклонности. Мы же рассматриваем их пестрые одежды, подаренные им в счет жалованья при отпуске, и богато вышитые шелковые чапраки некоторых из них, награбленные на границе.

Затем мы выезжаем из ворот торта, стража которых сидит на веранде гауптвахты совершенно так же, как мы привыкли видеть, т. е. безмолвно и неподвижно, на подобие деревянных обрубков, и оказываемся на открытом пространстве, с которого широкая улица лавок ведет к городским воротам, находящимся впереди нас приблизительно в пятистах ярдах, по направлению к востоку. Здесь мы находим множество оборванных китайцев — ныне они янги, т. е. мусульмане, а несколько лет тому назад были китайцами. Они снуют здесь и оказывают мелкие услуги солдатам или проезжим, то подержат лошадь, то сходят куда-нибудь, то принесут что-нибудь. Они не все местные жители, и между ними много военнопленных из разных восточных городов до Урумчи и Манаса включительно. Как они живут, никто не знает, — известно только, что они спят в хлевах и бараках переходят как рабы из под власти одного солдата под власть другого. [201]

Вот один из них носит перед собой лоток со сладостями и сухарями, висящими на перекинутой чрез шею керенке и продает свой товар от нанявшего его пекаря. Главные его покупатели — его же братия; он собирает ее только что заработанные медяки, из которых и составляется его касса. После него наше внимание привлекается длинными волосами женщины, которую мы догнали на дороге. Они заплетены в две тугие, блестящие, черные косы, висящие вдоль спины и достигающие своими заостренными концами почти до пят. Она взглядывает на нас, когда мы проезжаем мимо нее, и видим ее незакрытую покрывалом совершенно красную физиономию с резкими татарскими чертами без особенной претензии на привлекательность. У ней надета круглая шапка из шелковой парчи с темной опушкой из выдрового меха, и хотя воздух морозен, тем не менее поверх ее стеганого платья, покрывающего нижнюю рубашку, красуется белое кисейное покрывало. На ногах у нее шагреневые сапоги, которые украшены шелковым желтым и красным шитьем, и верхняя часть которых скрыта под такими же расшитыми широкими панталонами. Это местная урожденка, жена андижанского солдата, идущая в полном наряде в гости к живущему по близости соседу. Далее, въезжая в ворота, мы встречаем двух пожилых дам верхом на ослах. Они закутаны в широкие верхние одежды из лощеной индигово-синей бумажной ткани и сидят на своих ослах чрезвычайно не крепко, так что походили бы на узлы с платьем, если бы не висели по обеим сторонам их длинные бурые сапоги, да не видно было сверху их лиц с откинутыми назад через их круглые шайки вуалями.

Достойные дамы очевидно близоруки, ибо не замечают нас, пока мы не подъезжаем совершенно близко. Чувство приличие вызывает в них внезапное усилие скрыть под вуалем увядшую красоту, при чем это чувство так велико, что опрокидывает одну из них на землю. Торговец нюхательного табаку, сидящий с одной стороны прохода с своим грубым зеленым порошком, насыпанным маленькими кучками на стоящем возле него лотке, вскакивает с своего места, и, подняв упавшую к его ногам даму, толкает ее в один из боковых проходов, попрекая ее за недостаток свойственной ее полу скромности, доходящий до того, [202] что она осмелилась ехать проходом, занятым иностранными мужчинами.

Мы продолжаем путь и, миновав ряд из шести или семи открытых по обеим сторонам улицы лавок колониальных, фруктовых, слесарных, табачных и др., поворачиваем на право, чтобы посетить сапожный и шапочный рынок. Крайние постройки представляют открытые шалаши для продажи мяса, зелени, плодов и пр., лавку пекаря и лавку пирожника. Позади их видны белые мазанковые стены и двери частных жилищ. Улица почти пуста и теперь видна вся ее грязь, скрываемая в рыночные дни толпою.

Двери почти все открыты и около них внутри или снаружи сидит обыкновенно женщина со своими детьми. Она или тачает рубашку или вышивает что нибудь, а дети возятся около нее в сапогах таких же размеров, как они сами. В некоторых дверях видны молодые девушки с иголкой в руке, а в других даже вывешены бешики, т. е. «люльки» с их маленькими хозяевами, завитыми в свивальники и скрученными на подобие мумий. Дети таким образом вывешиваются спать на открытом воздухе; они лежат на матрасах, но не покрыты одеялами. В матрасе бывает обыкновенно круглая дыра по середине и посредством весьма остроумного приспособления ребенок предохраняется от того, чтобы мокрое белье не замерзало вокруг него. Инструмент назначенный для этого называется шумак и делается из дерева на подобие обыкновенной курительной трубки; его можно видеть вывешенным для продажи в лавках по нескольку штук вместе на одном шнурке. Проезжая мимо одних дверей, мы видим в них двух лошадей, вертящих маслобойку, и останавливаемся посмотреть. Маслобойка эта совершенно в том же роде, какие употребляются в Пенджабе, и занимает нечто в роде сарая. Из слов работавшего там человека, которому помогали поочередно три мальчика, мы узнали, что льняное семя возделывается в стране и составляет единственный материал для добывания масла, выжимки же составляют питательное прибавление к зимнему корму скота. Немного далее мы поворачиваем из этой малолюдной улицы в другую на лево, и на самом перекрестке видим стоящего в карауле пешего солдата, вооруженного длинным местным ружьем. Повернув, мы вскоре подъезжаем к одному из многочисленных колов или водоемов. По двум сторонам его идет дорога, а с других сторон [203] находятся частные дома, с выходящими к нему дворами. Поверхность его замерзла на глубину двух или трех дюймов, но по краям сделаны прорубки, чтобы доставать воду для ежедневной потребы. Сквозь отворенные ворота мы видим на одном из дворов привязанную лошадь и двух коров, а в другом целую семью, занятую очисткою хлопка от семени посредством чихрика. Он состоит из двух валов, прикрепленных плотно один над другим над деревянной рамкой, которая бывает двух различных сортов. В обоих случаях верхний вал бывает деревянный, а нижний железный и вращаются вместе в одном направлении посредством трезубца, который у одного приводится в движение помощию изогнутой ручки, а у другого — посредством эксцентрического колеса, движимого педалью. Старик, сидя на высоком стуле, приводил в движение последний, а его молодой товарищ сидел скорчившись на земле и двигал первую. Хлопок держится между валами с одной стороны и вследствие их движения выходит с другой уже освобожденный от семени. Далее мы видим группу людей около кузницы. Кузнец подковывает лошадь, принадлежащую одному из его посетителей, и три или четыре других ждут очереди. Кузнец родом китаец, силою обращенный в мусульманство; он лишился косы вместе с своею свободой и переменил свой национальный костюм на местный татарский. Но к счастию для него, очки не включены в длинный перечень предметов, запрещаемых исламом нынешнего правительства, и потому их большие круглые стеклянные диски красуются на обеих щеках по обеим сторонам носа, соединенные между собою медным перехватом. Его инструменты и аппараты, подобно ему самому, китайского происхождения и привлекают внимание своею оригинальностью; поэтому мы останавливаемся посмотреть на его работу.

Упрямое животное приводится в спокойное состояние, тем, что его валят на землю, между двумя параллельными брусьями, находящимися перед кузницей со стороны улицы, и тогда с его копытами управляются свободно. Старые подковы и гвозди устраняются посредством клещей, а копыта подчищаются и выравниваются грубым напилком. Ни ножа, ни какого другого режущего инструмента при этом не употребляется. Новые подковы прибиваются гвоздями помощию молотка, наконец нога кладется на камень и выдающиеся гвозди уравниваются посредством длинной палки с железным [204] наконечником. Палку эту употребляют стоя и колотят по верхнему ее концу молотком. Затем лошадь освобождают, и место ее занимает другая.

Мы отправляемся далее, и выезжаем на базар. Вид его спокоен, народу мало, и некоторые лавки заперты. Шалаша, которые в рыночный день были так набиты мехами, шапками, сапогами и в высшей степени оживлены, сегодня совершенно пусты; пирожные печи не топятся. Сойдя с лошадей, мы передаем их едущим позади слугам, и поворачиваем назад, чтобы пройти вдоль базара, дорога через который покрыта тростником и ивою, для защиты от летнего зноя. По обеим сторонам ее идет длинная возвышенная платформа, в отделениях которой выставлены в корзинах и на деревянных лотках товары находящихся позади их лавок. Лавки теперь открыты на улицу, но с закатом солнца закроются широкими ставнями, и проходная дверь с одной стороны будет служить входом в находящийся за нею дом. В продолжение дня хозяин сидит среди своего имущества, погрузившись в широкие складки своего просторного платья и задумчиво склонив на бок голову под тяжестию тюрбана, пока его не пробудит от задумчивости какой нибудь посетитель.

Вот обыкновенный торговец, одетый во множество чогаев или джуба, как их здесь называют, от которых он принимает размеры страждущего водяною болезнью гиганта. У него целый склад дешевых ручных зеркалец, складных ножей, флаконов с духами, разрисованных коробочек с бусами, и пуговицами из цветного стекла всевозможных форм и размеров, пакетиков с иголками, которые, подобно всему остальному его товару, завернуты в русские обертки, снабженные русским клеймом, между тем как, в особенности в отношения к иголкам, внутренняя обертка нередко указывает на английское происхождение. У него есть также шумаки, подвешенные дюжинами на шнурке, есть также готовые волосяные косы; достигающие такой же длины, как косы прекрасной татарки, встреченной нами вскоре по выезде. Есть у него также и бумажные набойчатые платки пестрых рисунков или же более практического свойства, с картами России и ее железных дорог, проведенных яркими линиями.

Сосед его москатильщик, и платформа перед его лавкой покрыта сплошным рядом корзин и мешков, с закрученными [205] наружу краями, вследствие чего содержимое их открыто. Оно состоит преимущественно из индийских антенных снадобий и пряностей, каковы тмин, кардамон, корица, имбирь, а между аптечными снадобьями александринский лист, длинный перец, орешки emblie и водяной лилии, а также strychnos nux vomica. Последний можно видеть во множестве во всех подобных лавках; он во всеобщем употреблении в виде декокта, как крепительное средство в случаях диспепсии, вызываемой злоупотреблением опиума и банга. Местные продукты представляют цветочные почки одного вида артемизии, называемой тукм и употребляемой для мытья волос, и тограху, грибовидное образование на коре тополя пустыни, употребляемое как закваска при печенье и как катаплазма при ранах и чирьях.

Москательщик впрочем, отпуская свои снадобья, сообщает и их употребление, если того пожелает покупатель, ибо в этой стране медицинская наука не имеет профессиональных служителей и всякий доктор сам для себя. Его весы и гири китайского происхождения и носят китайские названия. Гиря представляют хорошенькие медные кубики с китайским штемпелем, обозначающим их вес, а весы состоят из обыкновенных двух чашечек. Впрочем для менее тяжелых веществ он употребляет обыкновенно весы другой формы, также китайского происхождения. Они состоят, как безмен, из одной чашечки и горизонтального коромысла. Равновесие достигается помощию снурка, прикрепленного ближе к коромыслу несколько в сторону прикрепления чашки, а груз передвигается назад и вперед по отметкам делений на коромысле.

Пройдя мимо этих лавок, мы останавливаемся посмотреть на железную лавку. Товар ее состоит из заступов, мотык, замков, железных палок, цепей, крючков, наконечников всякого рода, удил и стремян. Есть здесь также собрания необделанных минералов на деревянных лотках. Есть соль плоскими плитками, находимая в таком виде в высохших солончаках пустыни. Она грязна до такой степени, что ее можно узнать только тогда, когда она будет названа.

Есть масивные кристаллы квасцов, серная окись меди и аммиаковая соль, добываемые в вулканической области Аксу, а также куски желтой охры, добываемые там же. Есть и куски сурьмы из Китая, [206] завернутые в бумажные пакетики; вместо яркого металического блеска местной руды она разложена по маленьким литым формам как бы для немедленного употребления; годность ее узнается потому, что она марает пальцы рот дотрогиваньи и покрывающую ее бумагу.

Хозяина лавка зовут именем его товара тимурчи, «Торгующий железом». Он так же груб и жесток по манерам и но виду, как и тот ржавый товар и необделанные материалы, перед которыми он заседает. Он отвечает на наши вопросы, постоянно поглядывая через наши плечи на чичероне, стоящего позади нас и с видимою нерешительностью. «Вы говорите, что эти квасцы привозятся из Бадакшана? А нам сказали в одной из предыдущих лавок, что их привозят из Аксу?» Мое замечание было неожиданно, и тимурчи торопливо ответил: «Это так. Всякий знает, что они привозятся из Аксу». Но смущение его было скрыто ловким вмешательством того, кто был его причиною. Выступая вперед и как бы рассматривая взятый в руку кусок, наш чичероне воскликнул: «Да; но лучший сорт получается из Бадакшана, и он то именно употребляется всеми кожевниками и красильщиками».

После такого примера двуличности нашего проводника, мы оставляем этот базар и направляемся к суконному рынку. Мы проходим две три извилистые аллеи с одинокими прохожими, идущими там и сям посреди улицы, и не замечаем ничего достойного внимания, кроме ворчащих на нас паршивых, голодных собак, обнюхивающих кучи мусору, да детей, играющих с детским увлечением в грязи перед дверями домов. В более широком месте дороги, среди мазаночных стен, возвышаются высокие порталы древнего здания в арабском стиле, выдающегося среди всех окружающих его построек и привлекающего внимание своею архитектурою и черепицею. Это медрассе или «коллегия», одно из дватцати восьми или тридцати подобных учреждений в городе. Но ту сторону двора против ворот находится мечеть, а по обеим сторонам ее идет ряд в восемь или десять комнат, служащих помещением для студентов богословия, ибо в стенах этих преподаются только доктрины ислама. Студенты выходят из своих келий посмотреть на незванных гостей, но проводник служит достаточной гарантией протекции и мы не замечаем [207] никакого признака протеста. Числом их около тридцати; многие уже зрелых лет, но, не смотря на свои быть может богатые теологические познания, они весьма бедны в отношении мирских благ. Находя себе здесь счастливый приют, они вместе с своими семьями имеют возможность бороться с нищетой, будучи пансионерами заведения, имеющего вклад от какого нибудь набожного мусульманина прежних времен, жертвующего на содержание нуждающихся студентов. Маленькая золотая монета принимается шекхом и его учениками с благодарностью, они повторяют за ним благословение подателю и, произнося «аминь», поглаживают бороды; мы же выходим вон и продолжаем свой путь.

Идя вдоль безмолвной улицы, где местами только одна или две лавки прерывают ряд стен частных жилищ, мы невольно удивляемся, услыхав в одном из них оживленные голоса. Это так «мактаб», говорит наш проводник. Мы толкаем дверь, которую находим полуотворенною, и входим, чтобы досмотреть школу. Это нечто в роде низкой залы, уставленной скамейками по обе стороны срединного прохода, по которому ходит взад и вперед помощник учителя с камышевкой в руке и хлещет ленивых учеников, то по ту, то по другую сторону прохода. На низком помосте, к одной стороне от двери сидел сам учитель с важным взглядом и в очках, а вокруг него — наиболее успевшие ученики, всего шесть или восемь, возрастом между четырнадцатью и восемнадцатью годами. Они читали персидские книги и писали под диктовку.

Комната была битком набита детьми, и атмосфера в ней была душная: она имела в длину всего двадцать четыре фута, а в ширину шестнадцать и, не смотря на это, содержала в себе более пятидесяти учеников (мы насчитали пятьдесят восемь), размещенных по скамейкам и на двух маленьких галлереях под крышей по обеим сторонам комнаты. Наш приход ничуть не прекратил гама голосов, повторявших символ и первые правила магометанской веры; напротив, поощренные нашим вниманием, прилежные маленькие создания, наклонив туловище, вопили с усиленной энергией, и потребовалось несколько сильных взмахов трости, чтобы остановить механическое повторение раз начатого урока.

Дети большею частью были маленькие, от шести или восьми, до десяти лет, и со своими хорошенькими розовыми личиками [208] имели вид весьма сходный с европейским. По одну сторону две скамейки и галлерея были заняты приблизительно двадцатью маленькими девочками. Некоторые из них были очень миленькие малютки, с невинными чертами и с самым прекрасным цветом лица. Они казались особенно хорошенькими в своих круглых шапочках, белых кафтанах и чистых сапогах. Несколько медных монет, розданных ученикам, вызвали такие же изъявления восторга, как и в наших школах.

Продолжая путь, мы встречаем точильщика, катящего свое колесо и возвещающего о своем ремесле совершенно таким же голосом, как и в Англии. Повидимому, это то же самое существо, машина у него почти та же и крик положительно такой же. По всему же остальному, вас окружающему, вы можете подумать, что вы где нибудь по соседству с Лондоном. И вот как бы в довершению иллюзии идет пирожник; он катит свою тачку и призывает покупателей совершенно так, как будто говорит: «Купите! Купите! Пирожки горячие, пирожки холодные, пирожки свежие, пирожки старые!» Весь его общий вид, тележка и все вообще удивительно напоминает домашние сцены; даже пирожки, продаваемые им, вовсе не так отличаются от наших.

Наконец мы приходим на суконный рынок, представляющий длинный ряд лавок по обе стороны извилистой улицы, покрытой для тени тростниковою и маисовою соломою, и находим, что это самый лучший и самый богатый базар в городе. Здесь есть всевозможные лавки и всякого рода купцы.

Вот например андижанский ножовщик. Прилавок у него покрыт сотнями ножей в ножнах, и все ножи одинаково блестящи и остры как бритвы. Полки его полны обделанных в медь и железо кремней и футляров с огнивами, кожи которых почти не видно под металическими украшениями. Стены же увешаны целыми связками ножен и ремней из буйловой кожи.

Затем мы останавливаемся перед суконной лавкой. Хозяин ее кашмирский эмигрант или аргун, т. е. потомок его от местной женщины. У него богатый выбор бумажных набивных тканей, каленкоров, ситцев, а также цветных шелковых материй из Конана и Хотана, разложенных по столам или развешанных кусками на веревках, протянутых между столбами, поддерживающими веранду его лавки. В несколько минут он может [209] показать вам и кисеи с цветами, и шелковую и золотую парчу, и атлас, и бархат, и грубый суконный товар, причем укажет на английские метки на тканях для доказательства их хорошего качества.

Здесь есть несколько подобных лавок, и в некоторых из них встречаются русские торговые знаки, хотя фабрики этой страны доставляют сюда преимущественно грубые бумажные ткани, таких рисунков, какие здесь в моде. Наш кашмирец или аргун раскланивается с нами с улыбающейся физиономией и со свойственным этому народу выговором объясняет нам на бойком индустанском наречии все, что нам нужно, и кроме того все, что он сам желает высказать нам о своих верноподданнических чувствах и своем особенном удовольствии видеть нас здесь.

Даже грубые афганцы, слонявшиеся в его лавке, чтобы как нибудь провести скучное время, пока их караван получит позволение двинуться в путь, присоединились к нему, чтобы приветствовать нас, как предвестников лучших времен, предстоящих для всех в будущем, между тем как сейк из Пенджаба, перешедший проходы, считает себя своим человеком относительно нас, и, переодетый в местный костюм, приветствует нас как старых друзей на вежливом языке своего народа, и в месте своего ежедневного торга чрезвычайно гордится знакомством с царскими гостями.

Между прочим мы останавливаемся и перед средней руки лавкой готового платья, представляющей нечто в роде помещения закладчика и лавки древностей. Здесь собраны всевозможные вещи, оценяемые повидимому совершенно произвольно живущим среди этих вещей засыпанным нюхательным табаком и забитым яркандцем. Здесь есть заплатанные овчинные шубы и стеганные халаты из бумажной материи, подновленные перекраской. Есть китайский фарфор, разбитые скрипки и американские часы, которые не ходят. Есть нефритовые амулеты и мундштуки для трубок из того же минерала, а также крупные бусы из агата и хрусталя, но все весьма низкого достоинства и соответствующей цены. Есть китайские палочки для еды, веера, очки, кошельки. Есть также богатые китайские одежды из дорогих мехов иди шелковой материи с вышитыми драконами и цветами, покрывала из льняного газа, [210] искусно вытканные различными рисунками, разные другие остатки прежних управителей, отошедшие ныне в разряд редкостей и исчезающие от революции, отдавшей их на расхищение черни, от которой они разными путями дошли до осматриваемой нами лавки, более или менее запятнанные, изношенные и попорченные, смотря по тому, какой участи они подвергались.

Выйдя с базара, мы поворачиваем назад по направлению к дому, но предварительно останавливаемся перед книжной лавкой. Книги оказываются большею частью турецкими рукописями на религиозные темы, но между ними есть также несколько литографированых книг по медицине, истории и теологии, все на персидском языке, из Индии. Мы тщетно ищем записок из истории страны или чего нибудь из местной литературы в стихах или прозе. Такие сочинения существуют, но хранятся как нечто священное в монастырях или составляют собственность частных лиц.

Пройдя немного, мы видим на дороге группу мужчин и мальчиков, собравшихся вокруг нескольких пляшущих дервишей. Одетые в лохмотья, дервиши презирают холод и топят заботы в диких песнях своего ремесла и избранной ими свободной жизни. Они носят высокую коническую шапку с мохнатой меховой опушкой и леопардовую, антилоповую или другую какую нибудь шкуру, закинутую за спину. Спереди висит на шее нищенское корытце, а в руке толстая дубина или железная палка с бренчащими кольцами. Это брянчанье составляет аккомпанимент к их песням и служит для отбивания такта при пляске. Это ленивый и негодный народ, но здесь покровительствуют им охотно. В данную минуту они сдерживали обычный фанатизм, свойственный их сословию, чтобы получить от нас подачку со всевозможными выражениями благодарности.

Далее нам попадается на пути красивое новое каменное строение, правильные линии которого и квадраты кирпичей и мергеля среди окружающих его развалившихся стен и мазаночных хижин дают ему вид новой заплаты на старой одежде. Это андижанский построенный нынешним управителем сарай, для помещения посещающих его страну купцов.

Мы входим в него и находим, что его удобные квартиры заняты купцами из Оренбурга, Ташкента, Верного и других [211] русских городов. Они мусульмане, и весьма вежливо приглашают нас к чаю, который они пьют. Тюки их наполнены мареною, полосовым железом, железными котлами, медными подсвечниками, сахаром, чаем и бумажными набивными тканями. Тюками загроможден весь двор и завалены, как видно сквозь решетку, погреба. Хозяева их берут в промен хотанские войлоки и ковры, а также шелк и хлопок. Одеты они красивее и лучше, чем туземцы, и между ними есть несколько человек совершенно чуждых стране — быть может купцов, приехавших из Москвы; повидимому все они живут в сарае каждый сам по себе. У одного из них в руках щеты, то есть машинка для вычислений. Это нечто в роде ready-reckoner, и состоит из продолговатой деревянной рамки, в которой набраны на проволоках шарики различных цветов для единиц, десятков и т. д. Шарики эти передвигаются по проволоками, из стороны в сторону, согласно с правилами употребления инструмента, и дают возможность легко считать большие суммы.

Пройдя город, мы снова садимся на лошадей и на обратном пути подводим итог всему нами виденному и выводим из него свои заключения, не забывая впрочем замечать дорогою такие предметы, которые могут на время прервать ход наших мыслей.

Самый интересный результат нашего посещения города, это тот новый вид, в котором представился нам народ в своей обыденной жизни, и мы весьма довольны, заметив, что неблагоприятное впечатление, произведенное безобразием толпы, возбудившем наше любопытство и внимание в день нашего приезда, значительно ослабевает, ибо виденные нами тогда отталкивающие физиономии перемешиваются с более мягкими чертами женщин и более привлекательными лицами юношей. Однако оно далеко не изглаживается, ибо безобразный зоб встречается нам на всякой улице и во всяком переулке. Его громадная масса червеобразных извилистых сосудов иногда совершенно вытягивает черты лица, а глаза выпячивает вперед, так что иногда они оказываются почти на щеках, конечно, вовсе не привлекательной физиономии. В меньшей степени развития эти безобразные опухоли часто уродуют иную красивую женскую физиономию, и даже в самом начале уменьшают прелесть детской красоты.

Распространенность этого непривлекательного уродства, вместе с бледножелтым цветом лица и болезненным взглядом, так [212] часто встречаемыми по улицам и базарам города, значительно уменьшает даже то приятное впечатление, которое производит деревенское население, стекающееся в праздничной одежде по рыночным дням. Сегодня нигде незаметно оживленности и деятельности, разнообразных татарских костюмов и румяных от избытка здоровья лиц. Горожане спрятали свое хорошее платье и каждый тихо занимается в своей лавке и мастерской своим обычным делом: на базарах всякий наблюдает за своей лавкой, а в домах кто красит платье, которое выставит на продажу в рыночный день, кто шьет сапоги, кто отделывает шапки, которые вместе с меховыми одеждами, вышитыми шелком рубахами и пр., будут променяны крестьянам или, еще лучше, проданы за деньги, только что полученные ими за их деревенские продукты.

Сегодня должны господствовать труд и покой: вот из боковой улицы показывается и чиновник, обязанность которого смотреть за соблюдением этого правила. Это Кази Раис, или главный начальник города, совершающий свой ежедневной обход базаров для предостережения игроков, гуляк и людей не слушающих призыва к молитве, а также для осмотра весов и мер и предохранения народа от обманов мясников и лавочников. Он едет верхом в сопровождений секретаря, а впереди идут ровным медленным шагом еще шесть человек по три вряд. Каждый из них держит в руках знак своей должности — диру. Эго широкая коженая плеть, которая держится за деревяную ручку, а сама перекинута через плечо. Они поворачивают на дорогу, по которой едем мы, и потому мы отступаем назад, чтобы следовать за процессией. Народ, проходящий по обеим сторонам, делает Кази почтительный поклон, складывая руки на животе и быстро сгибаясь при этом, как бы от внезапной судороги. Женщины, которые не покрыты покрывалом, как того требует строгое соблюдете шара, поспешно спускают эти квадратные сетчатые лоскутки, которые, если цензора нет на дороге, часто бывают откинуты через шапку назад, и, отбежав в сторону, становятся лицом к стене, а если можно, то скрываются в какую нибудь отпертую дверь или в переулок. Но вот одна из них так занята своими мыслями, что не только забыла о покрывале, а даже не замечает цензоров, пока они не оказываются совершенно близко. Она быстро поворачивается к стене, однако [213] пренебрежение долга, налагаемого исламом, нс ускользает от зорких глаз Кази Раиса, который мимоходом произносит несколько слов упрека и увещания, которые подкрепляются четырьмя или пятью быстрыми ударами диры по голове виновницы и по плечам, когда та наклонила голову.

Миновав несколько лавок, партия останавливается перед лавкой колониальных товаров для осмотра весов. Со слов носильщиков диры и по получении «Кази-Раисских» доходов, секретарь объявляет все верным, после чего переходят к одной из пекарен. В муке оказывается примесь земли, и пекарь без дальнейших околичностей приговаривается к побоям, а испорченная мука конфискуется. Его раскладывают на улице перед лавкой и бьют по чем попало без пощады.

Мясник отделался от подобной же кары, объяснив, что испортившееся мясо, у него найденное, держится им для собак, осаждающих его лавку. Затем процессия сворачивает с нашей дороги, мы же продолжаем свой путь и, проехав мимо гнезда нищих, самых презренных и поистине отвратительных созданий, каких я когда либо видел, — слепых, прокаженных, зобатых, ползающих в грязи нескольких низких лачуг, построенных при основании высокой стены близь ворот, в которые мы въехали и живущих и размножающихся на подаяния проезжих, — мы оставляем город и возвращаемся домой тою же дорогой, которой выехали. Мы довольны проведенным днем, хотя и не вполне удовлетворены в отношении наперед составленного нами представления о населении города и его благосостоянии, основанного на сведениях, доходивших до нас в Индии. Базары его положительно бедны в сравнении с базарами какого нибудь индийского города такого же разряда, и не представляли такого множества ценных вещей, какое мы видели на обратном пути в Индию на туземном базаре в Симле. Обычная торговля в улицах также не может быть сравниваема с обыденною жизнью индийского города. Народ одет тепло и удобно, как того требует климат, но в платье его никогда нет ничего роскошного. Золотые и серебряные украшения и драгоценные камеи встречаются редко, даже никогда или только в некоторых лавках в качестве китайских редкостей. О роскоши частных гаремов можно догадываться только по виденным нами в продаже вышитым покрывалам, [214] украшенным рубинами и жемчугом по краю золотой бахромы, золотым серьгам с красными кораллами, браслетам с простыми чеканными узорами, изумрудами и бирюзой и другим вещам турецкого будуара. В сущности украшения не в моде, по крайней мере в народе, и лавки ювелиров так же редки на базарах, как и книжные. Город не имеет никакой сколько нибудь значительной специальной промышленности, хотя в своем околодке славится выделкой кож, а также сапогами и башмаками, которые считаются лучшими во всей стране. Этою промышленностью, а также скорняжьим и шапочным ремеслом занято несколько сот семейств, по произведения их не идут далее границ соседних городов страны до Хотана — в одном направлении и Аксу — в другом.

При господстве китайцев особенно поощрилась торговля нефритом и промысел добывания его занимал несколько тысяч семейств как здесь, так и в Хотане, и также в каменоломнях долины Каракаш, как в южных холмах золотой промысел. Но с изгнанием их из страны, эти занятия, за исключением одной золотой копи близь Хотана, совершенно прекратились и нефритовый промысел можно считать исчезнувшим. Даже во времена китайского управления лучшие экземпляры этого высокоценимого минерала отправлялись повидимому кусками в Китай и там уже вверялись искуству художника. Я специально искал изделий из этого камня, и лишь случайно достал несколько хороших изваяний в индийском стиле и повидимому древнего происхождения. Об их существовании было объявлено под большим секретом, из страха, чтобы они не перешли все по номинальной цене в руки правительства, и когда я получил их, они были запачканы в глине, как будто были скрываемы в земле.

В настоящее время здесь нет больше нефритовых мастеров и искателей, и все требования на минерал русских торговцев, отыскивающих его для китайских рынков, удовлетворяются тем, что было оставлено в стране китайцами. Наилучшие экземпляры как белого, так и зеленого нефрита обыкновенно вырывались в опустевшем русле реки Хотана, близь города того же имени.

Текст воспроизведен по изданию: Кашмир и Кашгар. Дневник английского посольства в Кашгар в 1873-74. СПб. 1877