БЕЛЛЬЮ ГЕНРИ УОЛТЕР

КАШМИР И КАШГАР

ДНЕВНИК АНГЛИЙСКОГО ПОСОЛЬСТВА В КАШГАР

В 1873-1874 г.

KASHMIR AND KASHGHAR: A NARRATIVE OF THE JORNEY TO KASHGHAR IN 1873-74

ГЛАВА VI.

Посещение реки. — Отъезд из Шахидулла. — Путь вниз по Каракашской долине. — Река Абабакара. — Приближение к проходу Санджу. — Внезапная вьюга. — Падение лавины. — Прибытие в Санджу.

Посланник остановился на несколько дней в Шахидулла, выждать прибытия Саид Якуб Хана, который спешил с своей свитой через Кашмир, чтобы догнать нас, так как для него было чрезвычайно важно, чтобы мы въехали в страну вместе с ними.

Между тем два юзбаша и Мирза Якуб, последний исправлявший должность умара или «коменданта» при дворе Аталыка Гхази, посланные сюда яркандским дадкхвахом, чтобы встретить и приветствовать нас, чрезвычайно любезно исполнили свою обязанность и выказали такое гостеприимство, какое только можно было ожидать в этой отдаленной и ненаселенной местности. Национальное учреждение дастуркхван или «поднос церемонии» (метафорически «скатерть», по только всегда посланная на земле) было конечно самым важным выражением приветствия; присланные к нам туземцы всякий раз перед полдневною молитвою являлись в палатку посланника с их атрибутами церемонии и приглашали нас разделить приготовленное угощение.

Мы, с своей стороны, ценя дружеское внимание, отвечали им тою же любезностью, весьма естественною при восхитительном запахе дынь и приятном виде ячменного сахара «козаки», с русскими надписями на обертке, не обращая даже внимания на непривлекательность устаревших подносов и плохо приготовленных яств. [146] Передние подносы были обыкновенные наши чанные подносы: своим испорченным лаком и множеством царапин они свидетельствовали о продолжительной и тяжкой службе во время часто повторяемых приемов; да задних же лежали фрукты и сласти, которые, судя по виду, были сильно попорчены, переходя попеременно из вьюка на поднос, и из подноса в вьюк, и не могли соблазнить даже голодного гостя. Того же вида были орехи и фисташки, грязные грязные ягоды чернослив и изюм, и, как исключение, тут же лежал мелкий зеленый виноград без косточек и сладкий миндаль. Мало отличались свежестью и различные сахарные яства домашнего приготовления — завитые «собачьи хвосты», ноздреватые «сахарные пузыри», миндаль в сахаре и т. п., вынесшие дальний путь для того, чтобы фигурировать здесь перед нами, тогда как сахарные конфекты стояли между ними в хорошеньких деревянных ящичках, как бы гордясь своими русскими этикетами и надписями.

Вокруг этих лакомств мы ежедневно садились на ковер и, вместе с бизмиллахом, хвалили дыни, но к прочим предложенным яствам относились очень осторожно, пока наконец аллах акбар не освобождал нас от риска расстроить желудки.

Разговаривая с туземцами во время этих ежедневных приемов, мы убедились, что наши андижанские и коканские хозяева совершенно не знали своей страны, и менее нас были знакомы с ее топографией и населением. А смелость, с какой они ездят в одиночку, вдвоем или втроем по ней, доказывает, что они крепко владеют ею, и что имя их государя внушает необыкновенный страх на тихое и беззащитное сельское население.

Шахидулла Кхойя, которая и дала свое название местности, есть священная могила на вершине обрыва, спускающегося в узкий бассейн, образуемый соединением рек Сугат и Киргиз — с рекою Каракаш у того места, где она огибает западный конец Куэнлуньского хребта. Это ничто иное, как куча камней и рогов диких баранов и антилоп, сложенных над могилою какого нибудь беглого Кхоия из Ярканда, убитого китайскими воинами во время покорения ими страны, около ста лет тому назад. Хотя имя это неизвестно, но память о нем почитается местными кочующими киргизами.

Мусульманские путешественники, проезжая по этой дороге, [147] поднимаются на вершину обрыва, чтобы прочесть молитву над могилой и допросить безымянного мученика — исходатайствовать покровительство Бога да их дальнейший путь. Вид этой могилы, совершенно похожей на могилы их родины, привел в такой восторг наших проводников, не видавших столь близкого сердцу их предмета, с тех пор, как они оставили родину свою да границе Пешавара, что все они поднялись, чтобы совершить свой зиарат, вовсе не ведая о ком они молятся, или каким образом похороненный Кхоия освятил это пустынное место в горах своей мученическою кровью. Им было достаточно знать, что указанное место хранят бренные остатки «жертвы за веру», и они, не задумываясь, шли исполнить свой благочестивый долг.

На каменистом берегу под этим обрывом находится небольшой форт, названный тем же именем и сооруженный для защиты местности от набегов Ладакским визирем Кашмирского хана во время беспорядков, раздиравших Кашгар, После свержения там китайского владычества, форт этот был занят в течении нескольких лет небольшим отрядом кашмирских войск, когда наконец, после водворения Аталыка Гразы, он был покинут и занят новыми правителями страны. Теперь в нем помещается гарнизон человек в двадцать пять для охраны дороги, для надзора за соседними киргизами и для перевозки продовольствия из Санджу

На этой границе Кашгара считается около трехсот киргизов рассеянных в различных ущельях и ложбинах, между рекою Какиарою с запада и р. Саригхиарою с востока. Они имеют несколько верблюдов и лошадей, но главное их богатство заключается в яках или кутасах, как они их называют, которых они употребляют для перевозки караванов по проходам Санджу даван, Килиан даван и Джанги даван, более или менее недоступным для обыкновенных лошадей.

Мы насмотрелись на этих свободных и независимых граждан в продолжении пребывания нашего в Шахидулла, и тут в первый раз получили понятие о их акоэ или «белом доме» — кибитках вовсе не того цвета, как обозначает их название. Это такие переломанные и изношенные кибитки, какие только можно было ожидать в таком суровом месте и в такое время года. Жители и нас снабжали провизией сколько нам требовалось, но повсюду заметна была крайняя бедность страны; и если мы все время пути нашего [148] не нуждались в продовольствии, то очевидно, что для доставки его кашмирские власти принимали невероятные усилия. Вовремя нашего пути мы уже слышали о восьми стах вьючных лошадях, ожидавших нас в Шахидулла, и о важных сановниках, которые прибудут для встречи нас с разными роскошными подарками. Ожидания наши превзошли действительность, хотя прием, не смотря на простоту свою, был тем не менее дружественный и мы сумели оценить его.

21-го октября. Вследствие скудости провизии, часть нашего отряда, под начальством полковника Гордона, в сопровождении капитанов Бидделфа и Троттера и доктора Столичка, отправилась в Санджу под предводительством юзбашей Бахауддина и Рази Баи, начальников здешних киргизов; а на следующий день, прибыл в лагерь с множеством лошадей Мухамед Амин, один из служителей Саид Якуб хана, сопровождавших его в Индию, и возвратившийся оттуда в Кашгар в течении лета. Он подтвердил сведение, полученное нами еще ранее, о постройке помещения под квартиры посольства, как в Каргалыке, так и вЯрканде.

В конце следующего дня сам Саид Якуб хан — или Хаджи Тора, как называет его народ — прибыл в лагерь и был принят посланником, в свите которого находился капитан Чапман. В этот вечер он обедал с нами, и был помещен в одну из наших палаток, так как его палатка еще не прибыло. Это довольно образованный уроженец Ташкента, который во время четырехлетнего пребывания своего в столице Турции приобрел более широкие взгляды на цивилизацию Европы, чем какими обладает большинство его соотечественников в центральной Азии; кроме того, изъятый повидимому от предрассудков, он резко отличался от своих сородичей и единоверцев.

Он выехал из Константинополя 14-го августа через Египет, Бомбей, Лагор и Мюри, и проехал это расстояние до границы своей родины в семьдесят дней, включая и остановки. Он сам удивлялся, что мог совершить такой подвиг, посредством способов передвижения, принятых в цивилизованных странах, и с благодарностью рассказывал о любезности британского правительства, об услугах кашмирского и о внимании капитана Моллоя, сопровождавшего его до Нубры для того, чтобы ускорить переезд его [149] через горы. Затем он крайне сожалел о бедности и варварстве страны, по которой ему придется сопровождать нас, и просил нас терпеливо отнестись к всем неудобствам, какие мы встретим на пути.

Он сделал нам несколько полезных указаний, которые посланник тотчас же принял к сведению, и которые принесли громаднейшую пользу нашему отряду и послужили к чести британского имени. В свите его было несколько европейских турок, в том числе, четыре офицера военной службы и один гражданский чиновник.

На следующее утро, 24 октября, мы распрощались с нашими добрыми приятелями м-ром У. Джонсоном, губернатором Ладака и Мехтом Шер Сингом, губернатором Исламабада, посланными магараджей проводить отряд наш до границы. Как они исполнили свое поручение, мы расскажем это на следующих страницах, а как оценило их услуги индийское правительство, предоставляем им самим судить о том. Нам остается только искренно благодарить оказанные нам услуги и за постоянные попечения, облегчавшие нам путь через высочайшие и самые неудобовсходимые горы в мире, и за то, что они даже в пустыне исполняли наши малейшие желания. Здесь же мы расстались с частью отряда бготских кули, которые, услужливым исполнением своих обязанностей и кротостью, сделались почти товарищами наших спутников. Из всего отряда мы оставили человек сорок или пятьдесят, чтобы помочь спуститься нам на ту сторону долины. До сих пор мы берегли наш обоз, а теперь он был употреблен в дело в таком хорошем состоянии, какого нельзя было бы ожидать если бы мулы и погонщики не несли тяжестей на всем пути от Леха.

Чтобы дать понятие о том, какого рода была помощь кашмирских властей при переезде нашего посольства от Мюри до Шахидулла, я упомяну здесь только число лошадей и носильщиков, выставленных для нас местными властями. Всего было выставлено 1621 лошадей и упряжных быков и 6,476 кули, на которых 1236 было крепких носильщиков. Эти люди и лошади, расставленные на различных станциях, стояли тут два месяца, ожидая прибытия из Мюри и проезда Хаджи Тора и его свиты. Круглым числом на каждую станцию от Мюри до Сринагара полагалось по [150] сорока две лошади и со девяноста два человека, от Сринагара до Леха по 54 лошади и 324 человека, до Мюри по 135 и 140 и до Шахидулла по 145 и 140.

Наш отрад шел впереди. Мы выступили из Шахидулла не задолго до полудни вместе с Хаджи Тора и его свитой, и к вечеру прошли четырнадцать миль до Пиллатагхах. Дорога шла вдоль реки Каракаш по узкому, извилистому ущелью, имеющему шероховатое и каменистое дно, и через целый ряд оврагов, прерывающих левый берег, поросший мелкими кустами.

Здесь мы убедились, что ни кашмирские, ни бготские кули не ходят этою дорогою и не поддерживают ее, так как, по прибытии в лагерь, нашим кузнецам пришлось почти всем лошадям поставить новые подковы, вместо потерянных по дороге. В течении трех часов мы переправлялись через Тохра Су, называемую тоже «Прямою Рекою», и текущую влево от дороги. Летом переход этот вообще очень труден, вследствие массы воды, скатывающейся с находящихся на верху снегов, иногда же путь этот вовсе непроходим. Тут есть другая дорога вверх по реке близь прохода Кулик, лежащего на расстоянии трех дней пути отсюда. Но трудности его сравнивают с перевалами Килиана и Санджу на том же хребте, и переправляются через него на быках, которых доставляют соседние киргизы. По ту сторону проход соединяется с дорогой от Килиана до Ярканда.

Отойдя на час за Тохра-Су, мы пришли к Корхану или «форту». Это — одинокая грязная хижина, обнесенная стенами с бойницами и стоящая около дороги под прикрытием обвалившегося утеса, близь соединения реки Килиан с Каракашем, и на верху которой находятся следы древнего замка. По одну сторону дороги виднеются поля, засеянные хлебом. Несколько далее мы перебрались через Килиан-Су, спускающую слева в глубокую ложбину, по которой идет летний путь в Ярканд. Проход Килиан мы перешли на третий день, и по другую сторону его наткнулись на Китай. Там — бывший китайский передовой пост, находящийся в начале долины, спускающейся к Килиану. В нем находится пятьдесят домов вакхи, которые первоначально пришли из Памира и Вохана и, как говорят, поселились тут сорок лет тому назад. Они мусульмане шииты, говорят на своем особенном наречии и по персидски и не знаются с киргизами. [151]

Еще через час мы дошли до места нашего лагеря, разбитого посреди разбросанных по берегу кустарников. По дороге нам случилось спугнуть маленького зайца, как нам сначала показалось, но поймав его, мы увидели, что это просто крыса из породы lycomis.

Следующий переход наш был в Каракорум, лежащий за десять миль. На полтора часа пути от лагеря мы подошли к извилине реки, огибающей здесь утес, и должны были перейти ее взад и вперед, чтобы добриться до дороги. Переход был труден, так что многие лошади падали под тяжестью вьюков. Для спасения их от гибели в воде, потребовалось не мало усилии. Река имеет быстрое течение по неровному каменистому ложу, и кроме того, почти всегда покрыта небольшими льдинами, что еще более мешало нашим лошадям удерживаться на ногах, и нередко опрокидываю ах. Нашим погонщикам и бготским кули также не легко было предохранять груз свой от подмочки.

Летом переход этот часто непроходим, вследствие разлива вод. Тогда несчастным кули приходится переносить тяжести через утес, а лошадей переправляют далеко в обход, так как дорога для них здесь слишком крута и неудобна. На милю ниже дорога отходит от Каракашской долины, и огибает слева узкую ложбину тот час за мазаром мирзы Абабакара.

Это небольшая кучка скромных киргизских могил, окружающих более богатые могилы, точно также устроенные из глины и камней. Мазар, или могила, убрана бараньими рогами и бычачьими хвостами, привешанными на шесты, и киргизы ей поклоняются в память князя, погибшего изгнанником среди их кочевьев.

В Мазаре дорога покидает Каракашскую долину и поворачивает влево по извилистому ущелью, которое извивается с севера вместе с протоками холмов к южным скатам Санджу Давана. Дорога эта оказалась очень крутой, узкой, неровной и трудно проходимой, вследствие постоянно пересекающих ее потоков, в настоящее время крепко замерзших, и гладких и скользких, как обыкновенно бывает лед. Поднимаясь в продолжении двух часов мы подошли к месту где земля завалила ущелье, и, перебравшись через громадную угловатую массу и отвесные края, мы вошли в проход, казавшийся темным и мрачным между высокими стенами перпендикулярных утесов. Эго узкое ущелье между гор в [152] двести ила траста ярдов длины и пятидесяти или шестидесяти ярдов ширины. Мы поставила наши палатки в узком местечке на лужайках, окаймлявших небольшой лоток, извивающийся по скату, и, в продолжении нашего недолгого пребывания тут, испытала в новой форме неудобства и случайности путешествия в этих горах.

Характер подъема от река до этого места особенно дик и неприятен. А между тем это только слабое представление того, что нам показал следующий день. Горы возвышаются на страшную высоту совершенно голые, неровные утесы хмурятся над узкими ущельями, извивающимися между ними, и смотрят с угрозой, вполне объяснимой массами осколков, там и сям заслоняющих проход и всюду заваливших его. Не смягченная дикость, которую глаз постоянно встречает, утомительна своим однообразием. Нет тут никакого разнообразия в видах, нет дали, которая бы открывалась и избавляла бы взор от утомления. Со всех сторон сланец и шифер, и со всех сторон одинаково обнажен и отвратителен. Чувство замкнутости, ощущаемое путешественником от громадных гор, окружающих его на каждом шагу, не допускает его останавливаться у сыпучих пропастей, в то время как потоки, почти уже замерзшие на неровном ложе, говорят ему о приближении времени года, уничтожающем и ту щедушную растительность, которая пустила тут ростки, и, наконец, говорят и о причине страданий караванных лошадей, тут проходивших.

Замерзание потоков на этих высоких местностях нельзя причислить к последним причинам, убивающим в таком количестве лошадей по этой дороге. Кроме утомления, этим приговоренным животным приходится иногда идти целый день без воды, так как хотя погонщики и оттаивают себе немного льда на чай, но все таки не имеют возможности оттаивать лед для своих лошадей, пока не приходят к более обширным рекам, около которых обыкновенно и становятся лагерем. В этом проходе Санджу станции помещаются по обоим хребтам, и в средине зимы поэтому тут не бывает воды для лошадей.

Наши лошади были очень утомлены в этот день, и, хотя расстояние было всего в десять миль, они не все прибыли в лагерь к семи часам, когда начало смеркаться и местность покрылась обычным мраком. Наше пребывание в Шахидулла истощило [153] средства этой мало населенной местности, и проезд нашего передового отряда по этой дороге за несколько дней перед нами уменьшил запас топлива и корм припасенный тут до крайне умеренного количества. Вследствие этого, в первый раз, в продолжении нашего продолжительного путешествия, мы были доведены до «уменьшенного пайка». К счастью, лошади у нас были хорошие, и мы их по возможности берегли по пути к границе, и потому теперь они могли вынести временную невзгоду, хотя она обессиливала их для невзгод следующего дня.

Высота этого места равнялась 12,050 футам, а холод был жестокий, хотя термометр показывал под верандою моей палатки только 10° Ф. Ночью нас беспокоили и мороз, и ветер, дувший в просеке, нами занимаемой. Мрачные и совершенно отвесные стены утесов, возвышавшихся с обеих сторон, трещали и раскалывались с треском, неприятно действовавшим на слух, и вслед за которым слышался грохот падавших осколков, срываемых с своих мест силою ветра. Некоторые из этих осколков, отскочив от верхних скал, ушибли наших проводников и лошадей и в числе первых — моего грума, который ходил после этого дней восемь или десять хромая.

В этом месте Хаджи Тора получил письмо от дадкхваха яркендского, и вместе с письмом подарок посланнику, хорошенькую, подбитую мехом, джубу или тильпак, в которую, согласно обычаю страны, как ответ на любезность, начальник наш и был немедленно облечен. Хотя яркий цвет шелковой с цветами шубы, с широкими складками, и зеленая бархатная шапка по своей внешности годились скорее для наряда татарского двора, но все таки шуба эта отлично предохраняла от суровости зимнего воздуха Татарии, и дадкхвах в выборе такого доказательства своего расположения выказал предусмотрительность, соединив приличие с практическим употреблением.

Наша следующая станция вела через Санджу Даван в Гачака — за восемнадцать миль. Мы вышли в 9 часов утра, и пошли по северо-восточному направлению, по узкому ущелью, извивающемуся как глубокая выемка между горными стенами из голого камня — высокими, зубчатыми, изломанными и неправильными, созерцанию дикого характера, без малейших признаков, смягчающих суровость их. В три четверти первого мы подошли к [154] большой массе земли, заслонявшей ущелье в виде барикады. Это была целая скала, скатившаяся с соседней горы, которая массой своей, как громадная плотина, завалила проход.

Дорога наша — если только можно назвать дорогой место, по которому мы вели своих лошадей, карабкаясь, перелезая и перескакивая через груды утесов, то попадая в расщелину между камнями, то шагая через труп вьючной лошади, которая, не в силах будучи служить, заполняла телом своим яму и улучшала путь для следующих товарищей по труду, или лежала поперек откосной скалы, представляя своей неподвижностью опасный переход — в этом месте сделалась совершенно непроходима, и множество скелетов, лежавших по ней, говорило о трудностях ее.

К счастью, она не длинна, и примыкает к хорошей дороге, извивающейся по течению реки, в это время года покрытой крепким льдом, скользкой и ведущей к месту, где она разделяется, принимая в себя ручьи двух округленных скатов горы Санджу, здесь встречающих выход и образующих узкую, небольшую ложбину. Место это называется Законгра киргизами — по названию ручья; также называется она и Каракорумом — по темному цвету осколков скал, и образует первую станцию у подножия прохода по сю сторону. Мы остановились тут завтракать и застали караван афганцев, навьючивавших своих лошадей и прогонявших их одну вслед за другой для отыскания пути по ущелью, только что нами пройденному. У них было около шестидесяти лошадей, навьюченных чаррасом «смолой из индейской конопли», которую они перевозили из Ярканда в Ладак, и на ночь останавливались под нависшим утесом из конгломерата, заслоняющего тут путь на гору Санджу Даван.

Наши вещи и лагерь тронулся двумя часами ранее нас, а отправился на лошадях и яках, приготовленных нашими яркандскими союзниками; наши же мулы, в количестве ста десяти штук, сберегались на крайний случай. Во время остановки нашей для завтрака, пешеходы и отставшие от лагеря прибыли и прошли милю, так что мы радовались, что путь наш очищен.

В полдень мы сели на быков, припасенных нам, и продолжали наш путь. Пройдя несколько шагов через малое Каракорумское ущелье, мы дошли до глубокой просеки между [155] утесами, по которой могло идти только по одному вьючному мулу вряд, а затем дорога пошла вверх по более широкому проходу между высокими стенами из шифера в большому скату, на вершине которого находится проход Санджу.

Вид представившийся нашим взорам не легко описать, и не легко забить. Как раз по обе стороны, в роде портала дверей, стояли голые стены из серо-серебристого шифера, красиво упиравшиеся по обеим сторонам в горы, наклоненные и образующие театр зрелища, границей которого они служили. Спереди тотчас же начинался красивый подъем по плитам из шифера, естественный темный отлив которого терялся от яркого блеска множества глиммера — и вел на сколько видел глаз.

Тут, у подножия подъема, мы сразу избавились от утомительного однообразия голых скал, оставшихся за нами со всеми их мрачными оттенками, и перешли к снегу, покрывавшему все перед нами белым покровом самой ослепительной белизны. Слева и справа он покрывал все с однообразной правильностью до гребней граничащих хребтов по всем направлениям; а спереди он возвышался громадной стеной, вершина которой разрезала небеса целым рядом острых пиков, поразительно ясно очерченных.

И над всем этим широко расстилалось глубокое, непроницаемое, совершенно чистое, голубое небо, такое спокойное, каким оно часто бывает перед бурей. Это была дивная картина!

Я остановился на минуту, чтобы полюбоваться ею, но в то время как я переводил глаза в разные стороны, наблюдая за белыми орлами, величественно кружившимися над проходом, точно парусные корабли по широкому синему морю, — внимание мое привлекло нечто, давшее тотчас другой оборот моим мыслям. В верху прохода в узкой теснине, между двух острых пиков, я увидел несколько, беспокойно двигавшихся на одном месте, черных фигур, от которых тянулась до самой крутизны длинная, темная, извивающаяся, недвижимая и спокойная линия. В несколько минут я был у хвоста колонны и узнал, что наша партия и скот были остановлены здесь; никто не знал почему, знали только, что наверху прохода голова колонны встретила караван, шедший с противоположной стороны. Предприняв трудное и скучное восхождение, то пешком, то на яке, мимо длинного [156] ряда стоящего скота, я добрался до вершины. Здесь посланник и Хаджи Тора наблюдали за проходом нашего каравана с узкого выступа скалы на самом гребне. Сейчас же над ними, на выдающейся скале, я нашел шест и, измерив при помощи гипсометра высоту, узнал, что она равна приблизительно 16.300 футам. Небо было чрезвычайно чисто, воздух прозрачен, тих и морозен, а вид снежных цепей со множеством острозубчатых вершин очень красив. Но тут одно обстоятельство привлекло наше внимание на довольно продолжительное время. Шагов на тридцать от вершины прохода скалы были покрыты слоем льда, который был до того скользок и лежал на таком крутом склоне, что ни одно животное не могло перейти этого места без помощи. При помощи ломов были высечены во льду ступени и покрыты одеялами и войлоками; затем стали вводить скот штуку за штукой, при чем один киргиз вел спереди, а другой погонял кнутом сзади, и, проведя таким образом через узкий проход гребня, пускали на волю, чтобы скот спускался по другой стороне, как сам знает. Это дело было трудно и сопряжено со многими препятствиями, так как, простояв несколько часов кряду в снегу, скот до того окоченел, что ноги у него двигались далеко не свободно. Один из наших мулов, соскользнув с узкой тропинки, докатился вниз по склону до самого поворота прохода, и так разбился, что его пришлось застрелить на месте. Другой при переходе по льду упал с такою сплою, что киргиз не мог удержать повода, и мул покатился кувырком в пропасть самым оригинальным образом, прыгая по встречавшимся на пути камням и отскакивая от них с силою, совершенно достаточною, чтобы раздробить все кости. Мы, собственно так и подумали, видя, как махались ого ноги, словно цепы, и как подвертывалась шея под его катившееся тело. Но к удивлению нашему, задержанные в своем страшном падении небольшим выступом склона футов на четыреста ниже, он побарахтался с минуту, чтобы повернуться на снегу, затем встал на ноги, встряхнулся, поглядел вокруг, и инстинктивно пошел по снегу, чтобы присоединиться к ряду своих товарищей, которые уже успели перейти. Впрочем, бедное животное было так исцарапано и исковеркано, что околело через несколько дней.

Через два часа такой работы было переведено около ста штук [157] скота, но еще вдвое большее число его стояло в ожидании очереди. Вдруг с северной стороны подул внезапный ветер, надвинулись тучи, и мелкий снег, словно мерзлый песок, стал бить нам прямо в лицо с такою силою, что мы не могли смотреть. Было около четырех часов и Хаджи Тора, встав с своего места на льду, торопил посланника оставить с вой пост и поскорее выбраться из снега на другую сторону, так как иначе все мы могли заночевать на месте.

Колебаться или откладывать было некогда, и мы последовали за Хаджи. Проход в гребне был очень не длинен и узок, так что в нем навьюченные мулы могли проходить только по одиночке, и когда мы прошли его, то перед нами открылся спуск, по которому шла дорога. Он походил на белую доску, приставленную под острым углом к стене, и по обеим сторонам тропинки был усеяв следами крушений нашего отряда. Самая тропинка, шедшая крутыми, острыми зигзагами, была тверда, мерзла и так скользка, что скот, спускавшийся уже без вожаков, сбивался у поворотов в кучу, которую напирающие сверху толкали в снег или гнали по тропинке до следующего поворота.

Сначала мы хотели было пользоваться при спуске услугами наших яков, но от смятения и шума бури они стали до того упрямиться, что были на льду ничуть не устойчивее другого скота, а потому мы предпочли довериться своим собственным силам, пока не достигнем менее крутого спуска. Как спускались другие, и не знаю, но весьма живо помню способ своего собственного спуска. У меня были надеты охотничьи сапоги с тройною подошвою, подбитые гвоздями, которые я находил обыкновенно весьма устойчивыми на скользких скалах и на льду и потому пошел по тропинке осторожно на ногах. Но едва успел я пройти первый поворот, как один погоняемый сверху мул покатился позади меня и сшиб меня с тропинки. Тут уже я зашагал но крутизне гигантскими шагами, пока не увидел впереди себя опрокинутого мула, неистово махавшего в воздухе ногами и усиливавшегося встать, что заставило меня инстинктивно упасть на спину, и я тотчас же остановился, упершись ногами в его ребра. Но бесцеремонность имела взаимную пользу, так как помогла животному подняться на ноги в то самое время, когда на помощь ко мне пришло несколько наших ладакских носильщиков, оставивших [158] другого упавшего мула, которого они развьючивали но близости от того места. Я опять пошел потихоньку своим путем среди валявшегося умирающего, или безумно барахтающегося скота, который старался освободиться от запутавшихся веревок упавшей клади и среди разбросанных всюду палаток, ящиков и одежды, остановленных в своем падении каким нибудь попавшимся на пути камнем. При этом я то проваливался по колено в какую нибудь западню, то спотыкался о какой нибудь скрытый под снегом камень, пока наконец не дошел до широкого откоса, где в пещере, под защитой большой наклонной скалы, я нашел партию афганских купцов, остановившихся здесь, вследствие занятия нами прохода. С ними отдыхали несколько их соотечественников, — принадлежавших к нашему отряду, дружески покуривая трубки. Я остановился около них, чтобы узнать последние новости из Ярканда. В эту самую минуту ужасный треск заставил нас оглянуться к проходу, и глазам нашим представилась сцена, которую описать невозможно. Верхняя часть прохода была одета густым туманом, из-под которого по краям виднелись люди и скот, стремившиеся смешанной массой, кто как мог, к тому откосу, на котором стояли мы. Пока мы смотрели на них, другой обвал обрушился на сто или на полтораста ярдов вправо от прохода и покатился в бездну тотчас же за тем местом, с которого мы смотрели на проход.

Между спускавшимися в это время по крутизне, были три турецкие офицера, прибывшие с Хаджи Торою из Константинополя. Окоченелые, голодные и напуганные, они высматривали своих лошадей, которых потеряли в проходе. Они сказали, что видели мимоходом мою лошадь и яка, шедших вместе у самого подножие крутизны. По этому, в ожидании их, я пошел вниз по откосу, в надежде застрелить снежного фазана, которых, как говорят, много в этой местности. Но я не открыл следов их, и приобрел дорогою лишь несколько видов нежного золотого подорожника.

У подножия крутизны наклон почвы слаб и по обеим сторонам, она волнообразно поднимается до холмов. Здесь я вернулся на тропинку, чтобы опять сесть на моего яка, и встретил одного из турок, оставленных мною у подножия крутизны. Он взял было чужого яка, и когда хозяин заявил претензию на свою [159] собственность, то он принужден был плестись пешком. Когда я подошел к нему, он сидел на снегу, ломая себе руки, и кричал в беспомощном отчаянии: Иа Аллах, Иа Аллах. Его нос, щеки и суставы пальцев были покрыты глубокими, кровавыми трещинами, точно насеченными ножом, и вообще он имел чрезвычайно жалкий вид. Он был до того расстроен, что не обращал внимания на развевающееся по ветру свое широкое платье. Взглянув на меня с печальным видом, он проговорил: Иа Аллах! и затем, уныло качая головой из стороны в сторону, стал монотонно повторять: Фана чок фана! «Страшно! очень страшно!»

Я не мог удержаться от смела при его забавном выражении горя и весьма живых, хотя и непонятных, упоминаниях Стамбула, которыми, как я растолковал себе, он хотел сказать, «что Константинополь несравненно лучше этого места, и он поступил сумасбродно, оставив его». Я ободрил его и, дав ему глотнуть водки из своей медной фляжки, что он сделал не хуже христианина, посадил его на своего пони, ловкое и бойкое маленькое животное, выбранное мною из всех приготовленных для нас г. Джонсоном в Нубре.

Резвое и плохо выезженное маленькое создание заметило, что им управляет новая рука только тогда, когда начало играть и, испуганное развевающимся платьем всадника, помчалось во весь опор по направлению к холмам на лево. Турок крепко прижался к дикому маленькому животному, бешено скакавшему по неровностям почвы, пока наконец оно не подало в кучу снега и не перекувырнуло своего всадника через голову. Сначала была видна только темная куча платья, но затем показались голова и руки, воздетые к небу, и, конечно, раздалось многократно Иа Аллах! хотя я был слишком далеко, чтобы слышать это.

Пони мой, между тем, помчался вниз по долине, сбросив с себя в одном месте седло, в другом узду, и затем присоединился по привычке к стаду вьючных лошадей яркандского каравана, который мы вскоре нашли остановившимся в Карамлик-Джильге — месте стоянки, мили на полторы ниже.

Здесь я нашел посланника, Хаджи Тора, капитана Чэпмэна и с полдюжины других людей, принадлежавших к нашей партии. Все были невредимы и освежали себя предложенным яркандцами чаем. Мы остановились здесь на несколько минут, чтобы [160] посмотреть на страшный, оставшийся позади нас проход, но ничего не было видно, кроне туч и снегу, да темных теней от быстро наступавшей ночи; затем мы отправились далее по круто понижающемуся ущелью с извилистой тропинкой среди лабиринта земляных валов, спеша в Гачаку, на расстоянии семи или восьми миль.

Тропинка, благодаря сильному морозу, была очень скользка, и последняя часть пути была, пройдена в потьмах. Было восемь часов, когда мы достигли Гачаки, где узнали, что ни одной части нашего отряда еще не прибыло. Хаджи Тора устроил для нас обед в поставленной для него киргизской кибитке, и пока мы были заняты этим приятным делом, другая такая же кибитка была поставлена для нас. Это была единственная кибитка, какую могли достать, и хотя вид ее был весьма жалок, тем не менее мы были ей очень рады. Между тем стали понемногу сходиться наши товарищи по одному, по два, но палаток, кроме палатки посланника, не было принесено в эту ночь пи одной.

Впрочем, я уже достаточно сказал о нашем переходе чрез Санджу Даван, о котором мы слышали уже от наших друзей, называвших его «Ужасным проходом». Название это не известно туземцам, но какого бы происхождения оно ни было, мы по опыту убедились, что оно вполне подходит к нему.

Следующий день мы оставались в Гачаке, поджидая товарищей, заночевавших в проходе. Это — простое место стоянки при реке Саригиаре на высоте около 10,000 футов; здесь есть несколько киргизских юрт по проходам и закоулкам и несколько клочков полей зернового хлеба, но нет ни одного дома, ни одной хижины.

Утром были посланы к проходу отряды киргизов со всем их годным в дело скотом, в помощь нашим отставшим людям и для перевозки багажа, и вот около десяти часов вечера все наши спутники собрались со всеми мулами, исключая восьми, погибших в проходе. Только верховые пони некоторых из наших спутников настигли нас лишь на следующий день в Таме, причем объеденные хвосты и обглоданная кожа показывали нам до какой крайности они были доведены голодом. У Хаджи Торы пало в проходе двенадцать лошадей а у наших спутников три лошади сильно познобили себе ноги, так что потеряли по несколько копыт и в течение трех или четырех месяцев не [161] могли ступать; но и другие лошади более или менее пострадали от ночевки в снегу. Если бы не тщательные приготовления посланника в Ладаке, где каждый человек был снабжен надлежащим теплым платьем и мехом, то я уверен, что мы потеряли бы и нескольких людей. В данном же случае они перенесли тяжелое испытание легче, чем можно было рассчитывать. В Гачаке мы рассчитали своих приведенных из Шахидула бготских кули, так как она стали со слезами просить нас об этом, желая возвратиться домой до окончательного наступления зимы. Мы напутствовали бедняг самыми искренними пожеланиями, которые они, конечно, вполне заслужили.

Вечером Хаджи Тора простился с посланником, так как его ожидали в Таме, на десять миль ниже по долине, по одному деликатному делу, в котором, по обычаю страны, принимала вместе с ним участие киргизская девушка. На следующий день мы снова сошлись с ним в Таме, и прежде чем оставили эту деревушку, состоящую из шести, восьми хижин, скучившихся под двумя крышами, к нам присоединились остальные наши спутники и доставленные киргизами багаж и скот из прохода.

Там значит «стена» или «мазанка», что вполне характеризует это местечко, первое встреченное нами оседлое поселение с возделанными полями, с тех пор как мы оставили Шанглунг. Он стоит на песке на самом берегу реки Саригиар или «Желтого рва», названной так по преобладающему цвету скал, точно также, как далее к западу Кокиар или «Синий ров» назван этим именем благодаря темному оттенку скал.

Из Тама мы направились к Кивацу, отстоящему на шестнадцать миль. Дорога спускается туда по узкому и извилистому ущелью, пересекая несколько раз реку среди постепенно густеющего хворостинка. На пути мы встретили три или четыре каравана из Ярканда, поднимавшиеся к проходу. От Гачака до этого места реку приходится переходить двадцать восемь раз, отчего летом, вследствие разлива, дорога непроходима втечение нескольких месяцев, и тогда пользуются проходами Куликским и Килианским.

В Кивоце долина расширяется в плоскую песчаную равнину, на которой разбросано несколько хижин и довольно много возделанных полей, но я не видал здесь хлопка, как следовало бы ожидать, судя по названию места. Что касается кустарника, [162] растущего вдоль берегов реки, то он весьма сходен с кустарником долины Нубра.

Когда мы прибыли сюда, посланник был принят Муллою Хидаром, Хакимом-Беем-Гумы, привезшим с собою несколько фазанов, пойманных соколами близ его столицы. Это был старик с весьма мягкими чертами лица и весьма тихими и незаносчивыми манерами. Он привлек наше внимание размерами своей татарской шапки и ее лисьей опушкой, первым явным признаком новых обычаев нового народа, к которому мы пришли.

На следующий день мы отправились в Санджу, за двенадцать миль и настигли передовую партию под предводительством полковника Гордона. Вскоре по выходе из места стоянки мы перешли реку Саригиар, текущую по широкому каменистому ложу, и идя по расширяющейся долине, вдоль подножия высоких валов красного песку и гравия, прибыли через полтора часа в полям и садам Санджу, между которыми мы шли еще почти полтора часа, и лишь затем достигли места стоянки, близ которого среда деревьев показались знакомые мундиры наших товарищей, вышедших на встречу своему начальнику. Отвлеченные на время от необыкновенной и внезапной перемены вида, мы вдались в более интересные темы взаимных расспросов о состоянии здоровья и перенесенных испытаниях. Оказалось, что друзья наши перешли проход до наступления мороза и сопровождавших его снежных метелей, и таким образом счастливо избежали тех затруднений, которым подверглись мы.

Мы пробыли здесь три дня, чтобы дождаться отставших от нашей собственной партии и от партии Хаджи Торы с багажом и пр., оставленным по ту сторону прохода. И во всей этой области не могло быть более приятного места для отдыха. Остановка дала нам случай испытать такое же удивление от перемены вида, какое испытал более трехсот лет тому назад император Бабур, при его гораздо более внезапном переходе с северного склона Гинду-Куша на южный в Кабул, что весьма интересно описано в его мемуарах. Он нашел там точно так же, как мы нашли здесь, совершенную перемену в характере сцены. Климат, страна и почва — все было другое; люди, их язык и нравы были другого рода, растения, животные и птицы также были не те.

Текст воспроизведен по изданию: Кашмир и Кашгар. Дневник английского посольства в Кашгар в 1873-74. СПб. 1877

© текст - ??. 1877
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001