АРСКИЙ А.

СТЕПЬ И ОАЗИС

(ПИСЬМА О ХИВИНСКОМ ПОХОДЕ 1873 ГОДА)

XX.

Поездка в Ходжали. — Базар и туземная мельница. — Гробница ходжалинского святого и необыкновенное кладбище. — Мечеть и медресе. — Священный город и его привилегии. — Дневки и сношения с жителями.

Вечером, 17 мая. Ходжали.

Стоим уже второй день в ходжалинских садах. Пользуясь этим, постараюсь познакомить вас как с городом, так и с исключительным положением его населения.

Наш кавказский лагерь примыкает к главному ходжалинскому каналу, который имеет здесь вид глубокого, извилистого оврага, около десяти сажен ширины. Стофутовые вязы тянутся шпалерами по обеим его сторонам, а фруктовые деревья и роскошные карагачи, нависшие с берегов высоким зеленеющим сводом, превосходно осеняют зеркальную поверхность почти неподвижной воды. Лучшего места для купанья трудно и придумать. Все кому нечего делать проводят у этого канала вот уже второй день: [582] варят, стирают первый раз за весь поход чересчур у же загрязнившиеся белье и платье и сами полощутся в воде чуть не поминутно, так как ослепительно яркое солнце жжет нестерпимо...

Выкупавшись в этом канале, я сел на лошадь и поехал осматривать Ходжали. Духота обуяла меня сразу как только я выехал из сада на дорогу. В воздухе было необыкновенно тихо: ни один листок не шевелился на деревьях... Желтая раскалившаяся пыль медленно носилась над дорогой по которой сновали наши солдаты и казаки, проносились конные офицеры и изредка, с джугурой на продажу, тянулась в лагерь скрипучая туземная арба, запряженная небольшим, но породистым конем, в сопровождении группы загорелых Ходжалинцев. Последние, в своих полосатых халатах и огромных бараньих шапках, останавливались рядком при виде офицеров, молча отвешивали глубокий поклон со скрещенными на груди руками и, шлепая своими неуклюжими, желтыми сапогами, скрывались через несколько шагов в густых облаках пыли... Чрез глиняные стенки по обеим сторонам дороги, виднелись разбросанные в садах кибитки, группы дремавших верблюдов, и в коновязях полусонные лошади едва оправившиеся от бесполезной гонки за трусливыми войсками Инака...

Свернув за мостом налево, я подвигался некоторое время по берегу канала, а затем проехав две-три тесные, безлюдные улицы, застроенные одноэтажными глиняными саклями, очутился на базаре, почти в центре города. «Интересно побывать на базаре, здесь сосредоточивается вся жизнь среднеазиятских городов», говорили мне еще в лагере и я надеялся увидеть что-нибудь в роде площади застроенной лавками. Не тут-то было... Ходжалинский базар, та же тесная улица в которой не разъехались бы две арбы, но крытая плоскою кровлей. Задыхаясь от жара, я однако с удовольствием въехал в прохладную, густую тень этой улицы, и легкие мои сразу почувствовали сыроватый, освежающий воздух...

Улица была полна народу в самых пестрых одеждах, между которыми преобладали однако белые рубашки наших солдат. Шум и говор доносились еще издали; особенно бойко перекрикивали мальчики, разносившие по базару [583] пшеничные лепешки и кислое молоко со льдом, любимый, прохладительный напиток туземцев. Лавки тянутся по обеим сторонам улицы, но они ничто иное как широкие прорезы в стенах, обвешанные и заваленные до крайности пестрым, разнообразным товаром. Чаще других встречались фруктовые лавки с сушеными плодами, со свежими вишнями и абрикосами; преобладающий товар остальных лавок — туземные халаты, огромные сапоги из верблюжьей коки, конский убор, посуда, табак, кирпичный чай и т. п. Не было ничего, ни изящного, ни ценного, так как все порядочное, говорят, припрятано из боязни грабежа. Многие лавки, в самом деле, были заперты, а в открытых жалко было смотреть на трусливо озиравшиеся фигуры торговцев, сидевших посреди своего товара...

— Должно быть тоже за достопримечательностями города... Ну, что много видели? обратился ко мне в конце базара один из знакомых офицеров.

— Покамест, ровно ничего.

— Мельницу видели?...

— И мельницы не видел.

— Ах, батюшка, вепрем: ино надо посмотреть... Просто умора, я вам скажу!... Вот и идите, отсюда третья дверь направо? Она там, зайдите...

Подъехал я к этой двери направо, слез с коня и вошел в темную сырую, но довольно просторную лавку ходжалинского лабазника и продавца пшеничных лепешек; она вся была заставлена мешками муки, а в одном из ее углов помещалась небольшая туземная пекарня. Чрез открытую, противоположную дверь я спустился отсюда по нескольким ступеням в соседнюю комнату, еще более темную и сырую, казавшуюся на первый взгляд каким-то сказочным подземельем. Свет едва проникал в нее из небольшого отверстия под самым потолком, и только через несколько секунд я начал с трудом разглядывать посредине комнаты какой-то широкий, беловатый цилиндр и за ним, громадную фигуру страшно исхудалого верблюда... Прошло еще несколько минут и только тогда я увидел пред собой крайне не мудрую, но оригинальную, хивинскую мельницу.

На высоте одной сажени от земли, деревянная воронка в которую насылается зерно вставлена в каменный [584] жернов, сидящий и вращающийся на стержне другого такого же камня; этот последний, в свою очередь, лежит на цилиндрической мазанке, которая вмещает в себе выдвижной деревянный ящик, приемник муки. Мельница приводится в движение посредством небольшого наклонного шеста который одним концом прикреплен к верхнему жернову, а другим к большой деревянной дуге в которую впряжен верблюд с завязанными глазами. Бедное животное, обреченное на эту египетскую работу, останавливается или бежит вокруг мельницы, повинуясь крику своего хозяина из соседней комнаты...

Я проехал еще по нескольким улицам, но не встретил ни одного здания сколько-нибудь заслуживающего внимания. Многочисленные мечети отличаются от обыкновенных сакель только несколько большими размерами, ни одна из них не имеет даже минарета.

Мне сказали что при главной мечети есть гробница какого-то святого, родоначальника и патрона Ходжалинцев, и вот я пред нею: вдоль улицы тянется высокая, глиняная ограда, из-за которой слева едва выглядывает вершина кирпичного купола. Маленькою дверью посредине ограды, я вошел в квадратный, довольно просторный внутренний двор: направо расположена высокая галлерея, ведущая в главную мечеть; налево гробница, а между ними прямо против входных дверей могилы.

Гробница ходжалинского святого — высокое четырехугольное кирпичное здание, увенчанное небольшим куполом; всю его красоту составляет лицевая стена с цветными, изразцовыми украшениями, которая подобно вертикальному щиту заслоняет собой все здание и купол гробницы, и оканчивается широким зубчатым карнизом. Чрез маленькую дверь, медленно и как-то таинственно отворенную передо мной привратником Ходжалинцем, я увидел внутренность гробницы или, вернее, самую могилу одного из родственников Магомета. Она возвышалась на несколько футов посреди темной комнаты и сплошь была покрыта кусками парчи, шелковых и бумажных материй...

Заплатив за это удовольствие серебряную монету, принятую с глубоким поклоном хранителем священных останков, я обратил все свое возбужденное внимание на останки обыкновенных смертных, лежавших на поверхности [585] земли, на всем протяжении между гробницей и мечетью. Представьте себе несколько плотных рядов досчатых клетушек или ящиков служащих гробами, положенных на землю и слегка засыпанных сверху землей; над этими нижними рядами, второй и третий ярусы таких же гробов...

Под влиянием времени, доски нижних рядов сгнили, верхние обрушились на них, и все вместе представляют теперь груду костей, земли, тряпья, прогнивших досок и черепов, безобразно выглядывающих из этой хаотической массы. Казалось, я вижу пред собой кладбище каких-то париев не нашедших себе обыкновенного человеческого погребения, но мой чичероне, хранитель святой гробницы, совершенно рассеял эту догадку. Он объяснил происхождение такого странного конгломерата каким-то местным поверием, вследствие которого каждый Ходжалинец еще при жизни добивается чести быть похороненным подле своего святого родоначальника. Хотя это удается не каждому и составляет некоторым образом привилегию важнейших родов, однако, с течением времени, когда земля уже приняла достаточную массу покойников, пришлось хоронить сперва на поверхности ее, а затем и над могилами...

Мечеть, как я уже говорил, не представляет ничего интересного. Это одна высокая и обширная комната, которая может вместить несколько сот человек. Потолок упирается на несколько рядов деревянных столбов, а земляной под покрыт цыновками. При слабом свете, проникавшем из нескольких отверстий под самым потолком я увидел в глубине мечети десятка три белых тюрбанов и столько же согнутых спин в цветных халатах: был час молитвы правоверных.

Боковая дверь с галлереи мечети ведет в ходжалинское медресе или школу. Теперь в ней был только один учитель, — подслеповатый старик в огромной чалме, бежавший из Самарканда при взятии этого города нашими войсками. Сидя на цыновке перед бухарой или камином, он подогревал себе чай при моем появлении, и увидя русский костюм сразу притворился слепым...

Вот все плоды моих скитаний по улицам Ходжали. Прибавлю к этому что довольно значительный город обнесен с трех сторон глинобитным валом со рвом впереди, а с четвертой южной стороны омывается обширным [586] каналом, проведенным из Аму-Дарьи. Очевидно, Хивинцы не думали оборонять и этот город, так как они не только не исправили сильные повреждения городской ограды, но да же не напустили воды в ров, что потребовало бы весьма мало и труда, и времени. Ходжали лежит в семи верстах на запад от Аму-Дарьи и считается священным городом Хивинского ханства. Жители его, которых по их собственным словам от 8 до 9 тысяч, слывут ходжами или сеидами, то есть потомками Пророка, и потому не платят податей, не несут никаких повинностей и составляют нечто в роде маленького государства в государстве. По укоренившемуся обычаю, войска хана не имеют права даже проходить чрез этот город, и между прочим года три тому назад, когда нынешний Мадраим-хан выехал в сопровождении четырех тысяч всадников на соколиную охоту в окрестностях Ходжали, только он со своими министрами, диван-беги и куш-бега, проехал по городу, а вся конница объехала его по дальним садам... Ходжалинцы рассказывают что на их памяти этот обычай нарушен только третьего дня Хомутами, которые, отступая пред нами после дела, не только прошли чрез священный город всею своею массой, но еще вдобавок ограбили жителей и угнали весь их скот...

Чтобы сохранить свое привилегированное положение, ходжи выдают дочерей и женятся только в среде потомков Магомета и тщательно оберегают свой город от всякого постороннего элемента. Несмотря на это, в Ходжали есть несколько сот и обыкновенных смертных, — потомки отпущенных или откупившихся рабов, происшедших от проданных сюда пленных Персиян. Эти последние, конечно, не пользуются привилегиями города, живут в особом квартале и ежегодно вносят в ханскую казну около тысячи рублей...

Два дня под Ходжали мы провели очень весело. В первый день, генерал Веревкин ответил на наш кавказский вечер большим, даже превосходно сервированным в Ходжали обедом, на котором явил себя чрезвычайно простым и радушным хозяином. На следующий день начальник оренбургской кавалерии полковник Леонтьев устроил блестящий вечер. Все это не мало способствовало [587] знакомству и установлению самых дружеских отношений между офицерами обоих отрядов.

С туземцами Ходжали мы также сошлись. Они начади толпами посещать лагерь и приносят с собой все в чем только встречали нужду солдаты и офицеры. Несколько раз появлялся с предложением услуг и местный губернатор, почтенный старик Муртаза-бей-ходжа.

Благодаря всему этому, продовольствие нашего Кавказского отряда приняло наконец несколько приличную физиономию, и запасы возрасли до таких почтенных размеров что для поднятия их пришлось нанять двести ходжалинских арб.

XXI.

Путь до Мангита. — Депутация Чоудуров. — Первые известия об отряде Туркестанском и о возвращении полковника Маркозова. — Сведения о Туркменах. — Ночная тревога у Аму-Дарьи. — Киргизы е повинною. — Бент и причина осушения Аибугира. — Мангит и «черная страница».

20 мая. Лагерь под Мангитом.

... Тростник и тростник!.. Целое тростниковое море, девственное царство кабанов и тигров, раскинулось на левом берегу Аму-Дарьи, на расстоянии трех переходов между Ходжали и Мангитом. Он неизменно тянется по обеим сторонам дороги непроходимою чащей, то возвышаясь до тридцати футов, то снова падая как волны морские, и только на тридцатой версте от Ходжали попадается здесь первый след человека, — глубокий канал Якуб-бай-ярган пересекающий это растительное море с востока на запад... 18 мая, соединенные отряды передвинулись к этому каналу и, после переправы по небольшому мостику, расположились в камышах на ночлег.

Еще на пути к Якуб-баю вас встретила толпа хивинских всадников, человек семдесят, представители туркменского племени Чоудуров. Весть о безостановочном движении Русских и о занятии ими Кунграда и Ходжали разошлась уже по всему оазису, и Чоудуры поспешили выслать депутацию с изъявлением покорности чтоб избавиться от тяжелых последствий непосильной борьбы.. [588]

При нашем приближении, депутация слезла с коней и, встретила нас, по средне-азиятскому обычаю, вытянувшись в длинную линию пред лошадьми. Высокие, сухощавые и смуглые, с кавказским строением лица в общих чертах, Чоудуры казались великанами, благодаря трем некрасивым и крайне неудобным принадлежностям общего костюма всего населения Хивинского оазиса, состоящего из огромных бараньих шапок; из длинных стеганых халатов до земли, неизменно коричневых с синими полосками, широко перепоясанных белою бязью и, наконец, из высоких и неуклюжих сапог из кожи верблюда, превосходно обработанной на подобие желтой замши. Вез страха, но пристально и с крайним любопытством, глядели на нас сухие точно у мумий физиономии одетых таким образом Чоудуров, вытянутых, жидкобородых и с маленькими, ввалившимися, но сверкающими глазами. Короткие ножи за поясом и кривые персидские сабли составляли их вооружение, да человек у десяти выглядывали из-за спины тульские двустволки или длинные фитильные ружья. Хан Чоудурский стоял отдельно, впереди всех. Русая борода, шелковый халат, поверх которого был надет еще другой из голубого сукна и европейский револьвер за шелковым поясом, еще более отличали от остальной толпы его довольно стройную фигуру, старавшуюся выразить нечто в роде сознания собственного достоинства... Но что действительно поразило нас всех в этой неожиданно выросшей пред вами картине, так это длинный ряд высоких аргамаков под разноцветными седлами, осаженных в чащу тростника, из которой там и сям выглядывали прелестные, сухие, с богатыми уздечками, головы на лоснящихся лебединых шеях, и тонкие, изящные, словно выточенные ноги.

Генерал Веревкин остановился пред Чоудурами и после нескольких слов, выражавшим похвалу их благоразумию, предложил им ехать с собою к месту ночлега; те вскочили на лошадей и, по своему обыкновению, мелким галопом рассыпались по дороге впереди генерала.

Чоудуры сообщили нам первое известие о Туркестанском отряде. По их словам, генерал Кауфман находился, несколько дней тому назад, в Уч-Уджахе, по ту сторону [589] Аму-Дарьи; к нему был послан из Хивы диван-беги или первый министр ханства, Мат-Мурад, который уже возвратился назад и почему-то будто арестован по приказанию хана... Другое известие, привезенное Чоудурами, важное и вместе с тем прискорбное, состояло в том что отряд полковника Маркозова, шедший из Красноводска, потерпел на пути сильную катастрофу: вследствие сильных жаров и безводия, он потерял массу лошадей и верблюдов, и принужден был возвратиться назад, не дойдя колодцев Орта-кую, то есть почти с половины дороги... К этому Чоудуры прибавляли что некоторые проводники обманывали полковника Маркозова и, между прочим, навели его отряд на отравленные колодцы, за что и поплатились своими головами...

Под вечер, когда отряды уже расположились около канала Якуб-бай, воздух сразу наполнился мелкими жужжащими мотками, точно они слетели к вам со всего тростникового моря... Я завел к себе Чоудурского хана, и за стаканом чаю старался выпытать у него возможно больше сведений о его племени. Но узнал я весьма не многое: Чоудуры, как выразился хан, «пьют воду из Клыч-Нияз-бая» то есть живут по обеим сторонам этого канала, и вместе с четырьмя другими родами, Игдыр, Бурунчик, Бозачи и Абдал, составляет одно из туркменских племен, известное под именем Хесен и насчитывающее у себя от десяти до двенадцати тысяч кибиток полукочевого населения. Чоудуры, вместе с другим, самым сильным, в сорок тысяч кибиток, Туркменским племенем Иомутов, «пьющих» из Казавата, известны как лучшие воины Хивинского оазиса и составляют здесь нечто в роде преторианцев. Для того чтобы держать их в повиновении или, вернее, пользоваться их поддержкой, ханы Хивинские заставляют своих оседлых, хотя и многочисленных, но изнеженных выродившихся подданных Узбеков и Сартов, живущих по каналу Палван-ата, выставлять ежегодно, бесплатно, двенадцать тысяч человек для исполнения полевых работ и очистки каналов в землях Иомутов и Чоудуров...

Перечисляя, затем, Туркменские племена, кочующие по степям окружающим Хивинский оазис, Чоудурский хан [590] назвал мне Салыр, Сарык, Арсари, Гоглен, Джемшит, Алили и Карадашли, из коих каждое подразделяется на более или менее многочисленные роды. Но самым воинственным и своевольным между всеми считают племя Текинцев, которое подразделяется на Ахал и Мерв; оно насчитывает у себя более пятидесяти тысяч кибиток и имеет сильно укрепленный город Мерв, расположенный в Текинском оазисе...

Было за полночь... Спать хотелось страшно, но назойливые мошки не давали сомкнуть глаз. Наконец усталость превозмогла, я начал засыпать... Вдруг, точно у самых ушей, раздался треск барабана и прежде чем я удостоверился что это не во сне, грохот учащенной дроби смешался с отрывистыми звуками сигнальных рожков и полился по всему лагерю... Тревога!..

Лагерь всполошился.

«В ружье!... К коням!... Марш к орудиям!... Бегом!...» раздавались с разных сторон громкие голоса пока я торопливо одевался, но вскоре все смолкло.

Выскочив из кибитки, я прыгнул на лошадь уже подведенную расторопным Насибом. Луна разливала бледный свет на окружающие волны камыша застилавшие весь горизонт, во лагерь скрывался за этими волнами и я не видел что происходило даже в двух шагах от меня...

— Что такое? раздался возле меня заспанный голос Л.

— Ничего не знаю, полковник, кроме того что «тревога».

— Поезжайте пожалуста к генералу и узнайте что такое?...

Я поскакал в камыши по направлению оренбургского лагеря, во через несколько секунд невозможно было двигаться даже шагом. Конь кряхтел, напирая грудью почти на сплошную стену тростника, но чаща становилась все выше и непроходимее... Куда выбраться? подумывал я, во в это время слева донесся какой-то говор... Я повернул туда и с трудом вылез наконец из этой чащи на более открытую прогалину мелкого камыша, из которого выглядывали в грозном молчании орудия Оренбургской, конной батареи с белеющею вокруг прислугой. За ними, подобно белым стенкам, едва высовывались из камыша [591] пехотные фронты, а еще далее послышался сальный треск и шум, показалась масса казаков, шедшая рысью и остановившаяся на фланге пехоты...

Пока я доехал до кибитки генерала, все войска уже были на ногах, но тут дело разъяснилось и они разошлись... Оказалось что несколько халатников подползли к нашему пикету, дали залп по нем и скрылись в камышах. Наши послали вдогонку несколько выстрелов, и поднялась тревога.

Утром на следующий день к генералу явились с повинною Киргизы, виновники мангишлакского возмущения 1870 года, скрывавшиеся до сего времени в пределах Хивинского ханства. Их приняли весьма любезно и, под условием добросовестной службы в настоящем походе, обещали помилование и разные милости...

К полудню, 19 мая, мы сделали новый переход и расположились на берегу Аму-Дарьи, у урочища Ялангач-Чаганак. Дорога тянулась среди тех же камышей до самого почти Бента. Здесь мы переправились через огромную плотину, возведенную каким-то Назар-ханом для преграждения доступа воды в старый и в свое время многоводный, а теперь совершенно сухой рукав Аму-Дарьи, Лаудан, вдавшийся некогда в Айбугирский залив. Как рассказывал мне Чоудурский хан, эта плотина у Бента была единственною причиной осушения Айбугира, и достаточно прорыть ее для того чтобы снова наполнить водой тот обширный бассейн по дну которого мы прошли у Кара-Гумбета...

Аму-Дарья у Ялангач-Чаганака как бы стиснута между крутыми берегами, поросшими кое-каким кустарником среди камыша, и имеет не более трехсот сажен ширины» она делает здесь почти крутой поворот на запад, так как на противоположном берегу высятся, и чрезвычайно эффектно, конические вершины пятиглавого Беш-Тюбе.

К вечеру лазутчики предупредили нас что две тысячи Хивинцев собираются сделать на лагерь ночное нападение. Вследствие этого пикеты наши были выдвинуты вперед на две с половиной версты, казакам приказано держать лошадей оседланными... Словом, отряды приготовились принять надлежащим образом незваных гостей, но ночь прошла спокойно, и в 4 часа утра мы выступили на Мангит. [592]

Пройдя еще верст десять по камышам, мы наконец начади выходить на открытые поляны, кое-где поросшие высокими кустами гребенщика и колючки. Показались группы неприятельских всадников. Появляясь со всех сторон, выростая точно из земли, толпы их сгущались все более и более и вскоре окружили нас со всех сторон почти непрерывными массами... Аламаны хана гарцовали вокруг вас, угрожая издали обнаженными саблями и неимоверно длинными фитильными ружьями; неистовые крики наполняли воздух... Некоторое время отряды спокойно продолжали движение, не обращая внимания на неприятеля. Но вот дерзость его уже перешла меру: подскакивая все ближе и ближе с левой стороны, довольно значительная толпа всадников вдруг рванулась вперед и с оглушительными криками врубилась в средину нашего обоза... Настала минута умерить этот пыл.

Оренбургские сотни, шедшие в голове колонны, выстроили фронт, заехав повзводно налево и спешились; к ним примкнули слева Апшеронские роты с двумя орудиями 21-й бригады. Правее казаков, стал дивизион конной батареи и развернулись: рота Самурцев, две роты Ширванцев, 2-й Оренбургский баталион и Кавказские сотни; остальные войска прикрывали обоз.

Хивинцы точно не хотели видеть этих приготовлений: они только воодушевились еще более вследствие нашей остановки... Но вот по знаку генерала, гранаты, пули и ракеты посыпались дождем на неприятеля и ошеломили его в одно мгновение: крики смолкли, толпы разорвались и понеслись назад с неудержимою силой...

После этого урока отряды продолжали движение. Но немного погодя неприятель снова сосредоточился и охватил наши фланги, причем отдельные всадники подскакивали даже к самому фронту пехоты, но пули и гранаты опрокинули его снова... Нападение на обоз также было отбито. Но в то время когда неприятель кинулся назад и на него было обращено все внимание прикрытия, с противоположной стороны вдруг выскочил из кустов один туркменский всадник и налетев на бывшего при обозе старика-капитана оренбургской пехоты, положил его на месте выстрелом в упор из пистолета. Проскакав затем между [593] нашими арбами и верблюдами и пред фронтом целого взвода пехоты, Туркмен вышел на другую сторону обоза и помчался вдогонку за своими, потряхивая в воздухе обнаженною саблей. Десятки наших пуль полетели за этим смельчаком, но он ускакал цел и невредим.

Приливы и отливы хивинских аламанов повторились еще несколько раз прежде чем мы подошли к садам маленького городка Кипчак, расположенного на самом берегу Аму-Дарьи. Здесь мы остановились для привала.

После отдыха войска тронулись двумя колоннами, прошли чрез кипчакские сады, оставив самый город по левую руку, и безостановочно подвигались к Мангиту... Неприятель уже не пытался переходить в наступление, но изредка отстреливаясь медленно отступал пред нами, пока не показались вдали утопающие в зелени садов глиняные постройки Мангита. Тут он скрылся...

У городских ворот нас встретили аксакалы или старейшины Мангита, в огромных чалмах и в полосатых халатах, и на больших деревянных лотках поднесли генералу Веревкину сушеные фрукты, заменяющие здесь русскую хлеб-соль. Затем с музыкой впереди войска вступили в Мангит, прошли по узким и кривым его улицам и, выйдя за город, расположились лагерем по обеим сторонам дороги... Благодаря хивинским войскам, сегодня мы и не заметили как оставили за собой тридцать шесть верст, так как дела с этими аламанами, по крайней мере до сих пор, представляют одно лишь развлечение...

Мангит — небольшой и плохо укрепленный городок аральских Узбеков, имеющий до пятисот глиняных сакель и около четырех тысяч населения. Он не имеет ни одной выдающейся постройки и по характеру своему представляет то же что и Ходжали, но еще в миниатюре...

Часа через два после нашего прихода я лежал в своей джеломейке, разбитой, по обыкновению, в нескольких шагах от кибитки полковника Л.

— Со стороны города слышутся какие-то выстрелы, сказал князь М., входя и растягиваясь на своей постеле. — Не рассеялся ли наш сегодняшний противник по мангитским садам?.. Ведь он как будто сквозь землю провалился...

— Не думаю чтобы Хивинцы решились на это... А впрочем... [594]

Говоря это, я и сам услышал несколько глухих выстрелов и вышел из джеломейки. Все штабные были уже в сборе пред кибиткой начальника отряда и недоумевали вместе с ним о причине этой загадочной, пальбы то умолкавшей, то разгоравшейся снова...

— Поезжайте пожалуста и узнайте что это такое? обратился ко мне Л.

Пока я скакал по дороге к городу, на встречу попадались веселые группы солдат и казаков, несших оттуда -к то туземный войлок с яркими узорами, кто пестрое одеяло и медную посуду, кто, наконец, подушку и крынку масла, коврик, цыплят, конский убор и т. п. Некоторые ехали на туземных лошадях, или вели их в поводу под вьюком разного скарба. Каждый спешил продать доставшееся ему мангитское добро и обращался с предложением к каждому встречному... Между тем выстрелы продолжали раздаваться попрежнему и над городом уже заклубились в разных местах столбы черного дыма, прорезываемые огненными языками.

К одному из казаков я обратился с вопросом о причине стрельбы в городе.

— Наши бьют Трухменов, ваше благородие, отвечал казак и поскакал дальше...

Я погнал лошадь во всю прыть, но у городских ворот должен был придержать ее, так как едва не налетел на молодого солдата в белой рубахе, который несся ко мне на встречу на породистой туземной лошади, покачиваясь с непривычки на седле и ведя в заводе еще пару таких же коней. Его перегонял казак.

— Слышь, казак! кричит солдат. — Купи лошадь... целковый — на выбор!..

— Скоро разбогатеешь эдак-то... Все равно велят бросить, — возьми пятиалтынный!

— Дай две монеты за тройку!..

— Проваливай!.. Сам саламаню... мало ли этого добра-то в городе...

Вот я в Мангите. Среди раскиданного имущества на улицах и дворах валялись трупы. Я видел как перебегал площадку какой-то растерявшийся Узбек с выражением безнадежного отчаяния; в него целился казак... [595] Несчастный упад на землю, а виновник возмутительного подвига бросился в первый переулок, скрываясь при виде офицера.

Я встретил несколько офицеров которые скакали по улицам Мангита, стараясь остановить разошедшихся людей. Один из них сообщил мае что все дело начато, уже после прохода войск через город, разным сбродом пьяных деньщиков и вестовых, остававшихся при обозе... Не хотелось верить печальной действительности, еще раз подтверждавшей старую истину что ни одна армия в мире не может считать себя свободною от нескольких недостойных отщепенцев...

Был в Мангите, между прочим, и такой случай: проезжают по главной городской улице два офицера в сопровождении конно-иррегулярца. В стороне от них перебегает через переулок и, сильно шатаясь, кидается в ближайший двор высокий старик с обнаженною головой, на которой явственно видны два удара шашки и с которой струится кровь на его лицо и широкую седую бороду; за ним гонится пьяный казак в белой фуражке с окровавленною шашкой в руке... Офицеров покоробило. Один из них бросается в переулок и загораживает казаку дорогу.

— Что ты делаешь, мерзавец?!... Как тебе не стыдно трогать безоружного!

— А они, ваше благородие, нетто мало били наших?

— Вон! негодяй!... Иначе я тебе как собаке разможжу череп.

— Чаво?... череп?... А шашка для чего?...

Офицер выхватил револьвер и уложил казака на месте...

Объезжая Мангит, я случайно выехал на городской канал, и сердце у меня замерло при виде нескольких женщин, искавших здесь спасения, стоя по горло в воде, с искаженными от страха лицами. Недалеко от них, между прибрежными деревьями и небольшою стенкой, притаившись стояли несколько десятков более или менее старых мущин и женщин, вероятно с минуты на минуту ожидая своей смерти... Увидя меня, они бросились на колени и многие зарыдали. Я подъехал к ним и для их безопасности [596] предложил следовать со мной в лагерь на время, пока городе не будет восстановлен порядок. Бог знает кие может быть мрачные мысли навеяло на этих несчастных мое предложение, и только после нескольких клятв они подошли ко мне и вместе с женщинами вышедшим из канала доверчиво обступили мою лошадь... С этою печальною свитой я возвратился в лагерь.

Но пора закрыть эту случайную, черную страницу нашего похода которая, вероятно, уже не повторится...

XXII.

Движение к Китаю. — Первые перебежчики. — Профессия Текинцев и невольники Персияне. — Сосредоточение неприятеля у Горлена и оценка русских голов. — Дело под Янги-Япом. — Письмо и посол Хивинского хана. — Известие о переправе через Аму генерала Кауфмана и решение военного совета.

Вечером, 22 мая. В кишлаках Горлена.

Соединенные отряды оставили Мангит рано утром, 2 мая. Дорога тянулась среди невообразимого лабиринта глиняных стен всевозможных размеров, которыми разгорожены здесь бесконечные кишлаки и сады, многочисленные поля и огороды. Канавы и мостики встречались на каждом шагу, и по невозможности переправляться через некоторый из них иначе как в одну лошадь, войска и в особенности обозы растянулись на несколько верст. День был убийственно жаркий и вместе с облаками тончайшей пыли носившейся над дорогой и затруднявшей дыхание делал переход крайне тяжелым...

Пройдя в этой обстановке верст двенадцать и переправившись по длинному мостику через главный канал Китайцев, мы остановились для привала на одной поляне между кишлаками, не доходя несколько верст до хивинского городка Китай.

Местность была довольно красивая. За Аму-Дарьей, скрытою густою зеленью китайских садов, возвышались едва уловимые очерки Шейх-Джелинских гор и между ними — белеющая вершина Ак-Тау... Поляна, занятая передовыми [597] частями Кавказского отряда, замыкалась с правой стороны небольшою глиняною стенкой, рядом с которою тянулся узкий и глубокий водный арык; по ту сторону этого арыка лежала незначительная равнина, оканчивавшаяся опушкой небольшого леса, а группа роскошных карагачей стоявших над водоподъемною машиной на том берегу арыка так и манила под густую тень своего темно-зеленого свода... И вот, пока войска стягивались, мы, состоящие при штабе, вместе с начальником своего отряда перебрались через арык и с полным кейфом расположились завтракать на разостланных бурках, под широкою тенью карагачей...

Только что явился на сцену обычный наш шашлык, как с пикета примчался казак с известием что большая толпа хивинских всадников подкрадывается к опушке леса.

— Вероятно депутация из города, заметил Л.

— Да еслибы были и Хивинцы; вставил «Ананас», — стоит ли обращать на них внимание...

— Скачут сюда, ваше высокоблагородие!... Вот они! крикнул в ту же секунду казак.

И в самом деле, вероятно не видя за стеной отряда и принимая нас за какой-нибудь пикет, несколько сот Хивинцев сломя голову неслись по поляне прямо на нас... Мы вскочили и бросились к своим за канаву, да так поспешно что, между прочим, полковник Л. не успел захватить даже свой портмоне, туго набитый деньгами: так он и пропал.

«В ружье! к коням!» раздавалось по бивуаку в то время когда мы, перебравшись за стенку, хохотали над неповоротливым «Ананасом», который, не размерив прыжка в суматохе, бухнул в самую средину мутного арыка и, конечно, выкупался.

— Зачем вы беспокоились? шутили над ним, — помилуйте, «стоит ли обращать на них внимание!...»

Между тем подлетевшая к стенке ранее других Гребенская сотня Ракусы-Сущевского встретила толпу дружным залпом... Хивинцы повернули кругом и помчались быстрее прежнего, но прежде чем скрылись вдогонку за ними полетели еще ракеты и пули подоспевшей пехоты... [598]

Как бы в ответ на эти выстрелы, перекаты горячей пальбы раздались и с той стороны откуда мы пришли и где еще продолжали двигаться части обоза и арриергарда. Оказалось что на них налетела в это время трехтысячная масса Иомутов под начальством Якуб-бая и даже прорвала в нескольких местах и разъединила растянувшиеся части обоза прежде чем наши успели положить верблюдов и открыть огонь. Но это была лишь одна минут, после которой учащенные залпы наших скорострелок произвели свое обычное действие: Иомуты быстро отхлынули и скрылись из виду, оставив на месте несколько трупов и лошадей.

К вечеру, без особых приключений, отряды передвинулись к окрестностям Китая и расположились на ночлег в кишлаках около канала Кулан. Здесь явились к нам первые перебежчики Персияне.

Разбойнические инстинкты всех вообще Туркмен, которые грабят одинаково и чужих и своих, пользуются в Хивинском оазисе громкою известностью. Но Текинцы, кроме того, известны здесь как специалисты предпочитающие всему торговлю живым товаром своего промысла — Персиянами. Их набеги в Хорасан ежегодно лишают эту провинцию нескольких сот человек ее населения и настоль же увеличивают число невольников Хивинского ханства... Мало-мальски зажиточный Хивинец считает прежде всего необходимым избавиться от всякой работы, взвалив всю тяжесть ее на раба Персиянина, и за это пожизненное ничегонеделание, к которому так располагает и климат его родины, охотно дает Текинцу хорошую плату, — около тысячи рублей на наши деньги...

За последние тридцать лет, проданных таким образом Персиян накопилось в ханстве уже более сорока тысяч, и если верить тем из них которые явились к нам, бесчеловечность американских плантаторов прежнего времени бледнеет пред тем что приходится испытывать здесь злополучным сынам Персии... Понятно после этого что Персияне обрадовались нам как своим избавителям. Они бегут от своих хозяев и массами являются в наш лагерь несмотря на то что Хивинцы из предосторожности держут их последнее время на цепи, под строгим присмотром... [599]

Я взял к себе одного из перебежчиков, «крепко сшитого, но плохо скроенного», почти совершенно черного Аббаса, который был до своего плена унтер-офицером регулярной персидской пехоты и поэтому спешил показать нам свое искусство в «ружистике»... Он рассказывал мне что восемь лет тому назад пробирался безо всякого оружия, с тремя сарбазами-односельцами, на сборный пункт своего фоуджа (баталиона), в Мешхед. На краю самого города, на них напали среди бела дня шесть конных Туркмен с саблями наголо и перевязали всех... Аббас был продан одному за 500 золотых двухрублевых тенге. Через месяц он бежал от своего хозяина и дней пять скрывался в камышах в ожидании темной ночи, но луна светила как нарочно, лепешки вышли, и муки голода заставили наконец бедного Персиянина выйти на добычу... Он был схвачен, избит и доставлен хозяину... «Как я ни молил о пощаде, продолжал Аббас, как я ни клялся что никогда не повторю своей несчастной попытки, что тоска по семейству лишила меня рассудка... но проклятый Узбек, — чтоб ему провалиться в преисподню ада! — был неумолим. Он привязал меня к дереву вверх ногами и до самых костей прожег мои пятки раскаленным железом, так что пока не поправился, несколько месяцев я только молил Аллаха о смерти...»

Персияне сообщили нам что хивинские войска под начальством Акуб-бая, нападавшие на нас на пути к Китаю, простираются до пяти тысяч и отступили к Горлену; туда же направилась из Хивы другая пятитысячная масса Иомутов, Гокленов и Узбеков, с которыми находятся и главнейшие сановники ханства, — Инак, Абдурахман, Мехтер и куш-беги. Эти десять тысяч аламанов составляют, по словам Персиян, последнюю надежду Мадраим-хана, и в случае их поражения, он намерен был немедленно бежать к Мора или Мерв-Текинцам. Но Иомуты, как видно, не допускают возможности такого исхода: говорят, выступая в поход против нас, они поклялись хану принести к нему головы всех Русских или лечь костьми пока не иссякнут все их сорок тысяч кибиток... Хан, в свою очередь, обещал им заплатить по 100 рублей за каждую русскую голову столько же за хвост как [600] доказательство убитой под аламаном лошади и по 300 за пленного. Как ни обидна оценка наших голов наравне с хвостами хивинских лошадей, — мы однако собирались видеть черту гуманности в предпочтении оказываемом пленным, но нам объяснили что в этом кроется только коммерческий расчет повелителя Хивы, который надеется выгодно продать нас наравне с персидскими рабами...

С этими известиями мы выступили сегодня рано утром и направились на Горлен б боевом порядке.

Около 7 часов показались большие партии неприятельской конницы, гарцовавшие как и в предшествовавшие дни, впереди по дороге и по сторонам ее, в пашнях и садах, наполняя воздух громкими криками.

Отряды получили приказание двигаться безостановочно, не обращая внимания на неприятеля и не теряя напрасно патронов, во в то же время, стрелять наверняка если к этому представится случай.

Обстановка для движения была самая неудобная. Кишлоки и засеянные поля с глиняными стенками покрывали вокруг все пространство. Не говорю уже об артиллерии и обозе, — даже кавалерия и пехота принуждены были поминутно останавливаться пред арыками и, чтоб облегчить свою переправу, забрасывать их ветвями или засыпать землей. Когда пехота проходила по этим импровизованным насыпям, кавалерия для выигрыша времени перескакивала через небольшие канавы; но при этом лошади и люди нередко падали в воду, — что случилось и с самим начальником нашего отряда, — и вытаскивание их из глубоких арыков отнимало иногда значительное время...

Благодаря этой крайне пересеченной местности, войска наши подвигались сначала медленно, а около Янги-Япа были вынуждены бросить всякий боевой порядок и вытянуться по единственной дороге между высокими стенами... Неприятель показывался за каждою стеной и арыком, кишил в садах и на пашнях, носился во все стороны, обскакивал фланги, наседал на арриергард, и быстро удалялся как только местность становилась открытее... Это продолжалось до полудня.

Последний кишлак Янги-Япа, расположенный на бугорке, имеет довольно значительные размеры и вид глиняного [601] укрепления, окруженного массой фруктовых деревьев. Здесь неприятель, кажется, намеревался задержать нас...

Генерал Веревкин в сопровождении штаба обоих отрядов приближался к этому кишлаку по дороге, а правее и на одной высоте с ним двигалась по пашням стрелковая цепь... В это время из-за стен кишлака вдруг вылетели клубки дыма и раздался неожиданный залп. Цепь остановилась, пули с визгом пролетели над нашими головами и шлепнулись, в нескольких шагах, о глиняную стену... Новые одиночные дымки...

— Выбейте их, произнес генерал, обращаясь к капитану Герингу.

Геринг соскочил с лошади, побежал к сомкнувшейся цепи и с криком ура! бросился вперед; за ним кинулись и белые рубашки, наполовину только высовываясь из густых и высоких хлебов, но... кишлак смолк. Цепь обогнула его справа и скрылась...

— Орудия! орудия сюда! крикнул кто-то, появившись на том месте где только что скрылись наши солдаты.

Князь М. полетел назад за орудиями, а мы все поскакали за цепью. На самой дороге, около кишлака, валялись трупы нескольких Иомутов, а один из них с простреленною головой еще вздрагивал в предсмертной агонии. За кишлаком сразу открылась большая равнина, окаймленная со всех сторон садами и наполовину казавшаяся черною от тысяч гарцовавших на ней неприятельских всадников. Эта туча, казалось, была готова ринуться на нас всею своею массой, но подбежавшие роты Кавказцев быстро развернулись и открыли частый огонь; два орудия Оренбургской батареи на полном карьере вынеслись вперед под прикрытием конно-иррегулярцев, и не успела рассеяться поднятая ими пыль, как две гранаты разорвались в самой гуще Хивинцев: было видно как несколько лошадей взвились на дыбы и опрокинулись вместе со своими всадниками... Остальные части отрядов также быстро явились на поляну и все вместе, не прекращая пальбы, двинулись вперед вслед за неприятелем, который начал отступать медленно, как бы нехотя...

Вскоре после этого мы подошли ко кладбищам Янги-Япа, и здесь одна часть Хивинцев совершенно скрылась [602] из виду, а другая привяла вправо и, как оказалось после, пошла в обход и энергически напала на прикрытие нашего обоза. Но тут успели вовремя положить верблюдов, и из-за этой живой баррикады встретили таким огнем что неприятель оставил на месте около ста пятидесяти трупов и уже более не возобновлял своей попытки...

После небольшого привала мы подвинулись еще до кишлаков Горлена, где и расположились для ночлега.

Часа через два, с аванпостов привели к нам, в кавказский лагерь, посла Хивинского хана, с провожавшим его молодым Иомутом. Оба они были хорошо одеты и на превосходных лошадях с богатою серебряною сбруей, украшенною бирюзой и сердоликом. Якуб, довольно представительный, пожилой и несколько полный человек, с большою поседевшею бородой и с довольно приятным, умным лицом.

По поручению полковника Л., я повел посла в оренбургский лагерь, к генералу Веревкину. Генерал спал. Я вошел в кибитку и разбудил его.

— Прикажите пожалуста подать ему чаю, отвечал генерал, выслушав мой доклад о прибытии посла Хивинского хана — и вообще займите его пока я оденусь.

Посол уселся на стул и ему подали чай и папиросы... Между тем весть о его прибытии разнеслась по лагерю, и в несколько минут человек тридцать офицеров уже толпились пред кибиткой генерала в ожидании его выхода... Но вот и он.

Посол поднялся с места с полным сознанием своего достоинства, и с легким, вежливо-холодным поклоном, который при соответствующих обстоятельствах сделал бы честь и любому европейскому дипломату, подошел к генералу и протянул ему что-то завернутое в ласт почтовой бумаги. Передавая это «что-то» офицеру-переводчику, генерал опустился на стул и пригласил посла сделать то же самое... Водворилась мертвая тишина.

Переводчик развернул бумагу: в ней оказалось послание Хивинского хана, зашитое в белый коленкор; под коленкором был мешочек из пурпурового атласа, расшитого золотыми узорами, и уже в этом последнем лист серой бумаги с одною исписанною страницей... [603]

Началось чтение.

Добрые семь восьмых страницы были посвящены перечислению разных добродетелей «головы аламанов Русского Ак-Падишаха», и только последние строки заключали в себе просьбу «досточтимого, великодушного и т. д. падишаха Хоразма, Сейд-Мухаммад-Рахим-хана» о том чтобы дали ему три дня на размышление и в продолжение этого времени приостановили дальнейшее движение наших войск. Хан уведомлял при этом что он обращался с такою же просьбой и к «ярым-падишаху» («Пол-царя». Так называют в Средней Азии туркестанского генерал-губернатора.), от которого уже получил будто бы надлежащее согласие.

Ответ генерала был так не приветлив что переводчик замялся.

— Передайте, повторил генерал, другого ответа от меня не будет, если не получу приказания от генерала Кауфмана.

Послу сообщили отрицательный ответ и он уехал видимо взволнованный...

До сих пор мы двигались по левому прибрежью Аму-Дарьи, имея в виду соединение с Туркестанским отрядом. Но вследствие полученного сегодня достоверного известия о том что часть войск генерал-адъютанта Кауфмана уже переправилась на левый берег, на высоте Хивы, был собран военный совет, который решил повернуть на юго-восток и двигаться прямо на столицу ханства, так как, продолжая движение по первоначальному направлению, мы можем прибыть к месту переправы Туркестанцев в то время когда последние по всей вероятности будут под стенами Хивы...

Выступаем завтра. [604]

XXIII.

Известие о намерении неприятеля и два конверта на имя Маркозова. — Неожиданная остановка. — Клыч-Нияз-бай и кавалерийская экскурсия на его левом берегу. — Неудачный мост. — Дальнейшее движение и старое русло Аму. — Кят-Кунград и его крепость.

24 мая, 9 часов вечера. Кят.

Утром, 23 мая, было получено известие что хивинские войска, потерпевшие накануне неудачу под Янги-Япом, отступили из окрестностей Горлена за несколько верст, к большому каналу Клыч-Нияз-бай, у которого собираются сжечь мост... Отряды получили приказание выступить немедленно чтобы воспрепятствовать намерению неприятеля.

Мы еще были, в лагере, когда приехал Киргиз с двумя конвертами генерала Кауфмана, адресованными на имя начальника Красноводского отряда, полковника Маркозова. Один из них заключал в себе приказ по войскам, от 13 мая, по случаю прибытия Туркестанского отряда к правому берегу Аму-Дарьи; другой, — требование от полковника Маркозова, который по всей вероятности уже в Тифлисе, донесения о его предположениях по движению Красноводского отряда и сведений об отрядах Оренбургском и Мангишлакском.

Киргиз приехавший с этими бумагами ничего не мог сообщить о Туркестанском отряде, так как по его словам конверты получены им в Шах-Абас-вади от другого Киргиза, не решившегося переправиться на эту сторону Аму

Мы подошли ко Клыч-Ниязь-баю около 9 часов утра. Это действительно самый большой из тех многочисленных каналов через который мы переправлялись до сего времени. Он имеет от двадцати семи до тридцати сажен ширины, при двух с половиной аршинной глубине, с общим направлением на северо-восток, подобно и всем остальным каналам Хивинского оазиса; берега низкие, без насыпей, и по обеим сторонам голая песчанная равнина на значительном пространстве. [605]

Как мы ни спешили к этому каналу, но неприятель предупредил нас и, к сожалению, успел сделать свое дело: мост был сожжен и из воды выглядывали только обгорелые остатки его деревянных козел... На берегу валялся огромный хивинский каик, опрокинутый вверх дном, и в нескольких шагах от него отрубленная голова нашего лазутчика-Киргиза, брошенная, вероятно, для острастки его собратьев по ремеслу... Несколько сот хивинских всадников, рассыпавшись в почтительном отдалении по противоположной равнине, любовались оттуда нашею неожиданною остановкой. Но две гранаты вскоре разорвавшиеся между ними, вероятно, охладили их любопытство, они скрылись и отряд приступил к постройке моста.

Прежде всего, при усилии нескольких сот человек, спустили на воду хивинский каик, от которого ожидали не малой помощи, но он оказался поврежденным и затонул в несколько минут. Это, конечно, не остановило работы. В ближайших кишлаках застучали топоры, к берегу начали сносить всевозможный лес и хворост, в воде закопошились десятки солдат в костюме прародителей, и к одиннадцати часам, мост начал как бы выростать... Но в это время на опушке садов, которые окружали равнину на неприятельском берегу, заклубился дымок и ядро фальконета с визгом и свистом пролетело через наш лагерь. Это повторилось несколько раз и вследствие этого полковник Леонтьев получил приказание взять четыре сотни кавалерии и очистить или обезоружить все ближайшие кишлаки по ту сторону Клыч-Нияз-бая.

Сотни, к которым присоединился и я, поспешно вскочили на коней и, переправившись в брод через канал, понеслись с цепью наездников впереди прямо по направлению фальконетных выстрелов, во неприятеля и след простыл: в кишлаках уже не оказалось ни одной души... Взяв несколько вправо, мы наткнулись на небольшое глиняное укрепление с высокими стенами, прорезанными бойницами и обнесенными маленьким рвом. Ворота укрепления, забаррикадированные несколькими арбами, давали право думать что здесь мы встретим сопротивление и потому, остановив сотни в некотором отдалении, полковник Леонтьев двинул к воротам пятьдесят спешеных казаков... Баррикада разнесена и мы в укреплении. До [606] ста пятидесяти ободранных каракалпакских семейств теснились здесь вокруг нескольких десятков закоптелых кибиток; овцы, лошади и верблюды наполняли все остальное пространство между стенами. Несколько стариков, встретивших нас у ворот с обнаженными головами, были, повидимому, ни живы, ни мертвы.

— К чему все эти приготовления?.. Кому вы думаете сопротивляться?

— Мы, Каракалпаки, рады вам... Мы ждали вас, отвечали бедные старики, едва выговаривая слова от сильного волнения. — Бегущие пред вами Чоудуры и Иомуты нападают по дороге на всех, грабят, режут... Мы только от них укрылись здесь...

Слова эти хотя и дышали искренностью, но приказание нужно было исполнить. Мы вышли из укрепления, забрав предварительно все оружие Каракалпаков, состоявшее из невообразимого хлама разных фитильных ружей, никуда негодных сабель и нескольких тульских пистолетов, по всей вероятности «времен очаковских и покоренья Крыма».

Несколько далее сотни остановились, переправившись по плотине через небольшое озеро, поросшее вокруг камышом, а вперед по двум расходящимся дорогам отправлены были разъезды, из коих один поручика графа Шувалова возвратился вскоре с известием что видел не вдалеке неприятельскую партию не менее ста всадников... Вследствие этого я подучил приказание взять сборную сотню Кавказских и Оренбургских казаков и проследить неприятеля.

Пройдя несколько верст между только что заброшенными кишлаками, тонувшими в густой зелени фруктовых деревьев, я наткнулся наконец Ra огромный кишлак в виде укрепления, с запертыми тяжелыми воротами; несколько бараньих шапок зашевелились за его стенами и мгновенно скрылись... Спешив половину людей, я подошел с ними к воротам кишлака.

— Кто тут?.. Отворите! крикнул Киргиз-проводник, — не бойтесь, вам ничего не сделают... Скорее!.. Иначе разнесем ворота и вам будет плохо...

Слова Киргиза произвели действие. Ворота отворились и я увидел пред собой огромный двор полный людьми; между ними возвышались десятки арб нагруженных постелями, [607] коврами, медною посудой и всевозможным домашним скарбом. Более двухсот оседланных, еще потных лошадей стояли вокруг арб или вдоль стен кишлака, и они не оставляла никакого сомнения в том что мы наткнулись на часть только что действовавшей против вас неприятельской конницы... Однако чтобы не возиться с пленными которые послужили бы только бесполезным бременем, мы ограничились тем что потребовали все оружие. Через несколько минут к нам вынесли более двухсот штук такого же хлама какой был отобран пред этим у Каракалпаков...

Мы уже собирались возвратиться с этою добычей, когда за стеной, в нескольких шагах от себя, услышали какие-то раздирающие крики нескольких голосов...

— Кто это кричит? обратился я к старику Узбеку который стоял около меня и, повидимому, командовал всеми в кишлаке.

Старик замялся...

— Вероятно догма (Так называют здесь всех Персиян-невольников.), отвечал проводник.

С несколькими казаками я подошел к дверям, откуда неслись крики, и в самом деле увидел в темной комнате шесть человек Персиян, из коих одни стояли в кандалах, с искаженными от страха лицами, другие валялись на земле, связанные веревками по рукам и ногам... Нужно было видеть радость этих несчастных, когда освобожденные они выходили из кишлака чтобы следовать за нами в русский лагерь!..

Около ворот Персиян окружили их бывшие хозяева и умоляли простить им «если они в чем-либо провинились». По религии мусульман проклятия раба влекут на голову его хозяина особые муки на том свете...

«Пусть Бог простит...» повторяли один за другим Персияне, но тоном в котором точно слышалась вся бесконечная вереница испытанных ими многолетних страданий.

К 7 часам вечера я присоединился к сотням, а через час мы все уже были в лагере, на правом берегу Клыч-Нияз-бая... [608]

Мост, конечно построенный на живую нитку, был уже готов к рассвету следующего дня, но его настилка из хвороста возвышавшаяся над поверхностью воды на несколько футов, начала понижаться при переправе головных частей пехоты и совершенно погрузилась в воду после прохода двух-трех орудий. К довершению неудачи, вода начала быстро прибывать. Хивинцы, чтобы затруднить переправу, запрудили все разветвления канала и пустили на нас всю массу воды, — и большую часть отряда со всеми верблюдами и колесным обозом пришлось переправить в брод, при условиях значительно ухудшившихся. Таким образом мы бесполезно потеряли сутки у Клыч-Нияз-бая...

Провозившись у переправы несколько часов, мы тронулись в дальнейший путь.

Хивинцы, наконец, отвязались и не беспокоили нас в течение целого дня. Затем, обстановка движения так мало развилась от той к которой мы привыкли за последние дни похода, хивинский пейзаж, с его глиняными кишлаками и изобилием растительности и воды в такой степени однообразен что, казалось, проходишь по знакомой уже местности. Все разнообразие сегодняшнего перехода состояло в том что недалеко от Кята мы переправились через канал Ярмыш, параллельно которому тянется сухое песчаное русло, имеющее около двух верст ширины. По словам туземцев, это то самое старое русло по которому Аму-Дарья вливалась некогда в Сары-Камышские озера и далее в Каспийское море...

Под вечер отряды остановились в превосходных садах за каналом Ярмыш. Пока здесь разбивали лагерь, несколько офицеров, в том числе и я, поехали осматривать хивинский городок Кят или Кят-Кунград, расположенный в версте от канала и, как говорили, замечательный по своей крепости...

Городок с трехтысячным населением разбросан несколькими отдельными группами и ничего особенного не представляет, за исключением разве окружающих садов, в которых чистота и оконченность во всем поразили бы и самого аккуратного из немецких садоводов. Обыкновенно, в центре сада, под тенью громадных деревьев, ютится летний дом в несколько комнат, украшенный снаружи глиняными колоннами и небольшою верандой, пред [609] которою расположен бассейн. От дома во все стороны идут аллеи всевозможных деревьев и между ними — грядки с расхолеными виноградными кустами, с проведенными к каждому из них маленькими красиво отделанными оросительными канавками. Сады непременно обнесены высокими глиняными оградами со множеством таких же колонн и с одними тяжелыми воротами, выходящими на пыльную дорогу. Таким образом, каждый сад или кишлак является убежищем довольно безопасным от постороннего соблазна, — условие необходимое здесь при существующей повальной слабости ко всему плохолежащему, не только у Туркмен, но и у самих Узбеков...

За городом, на возвышении имеющем форму земляной пирамиды усеченной на высоте приблизительно ста футов, расположены высокие крепостные стены, имеющие около полутораста сажен по каждому фасу. Замечательно что этот колоссальный, так сказать, пьедестал крепости, обнесенный глубоким рвом, искусственный и, если верить жителям самого Кята, насыпан из земли извлеченной при проведении канала Ярмыш...

На восточном фасе крепостной ограды расположены три полукруглые башни. Над одною из них еще на несколько сажен возвышается четырехугольная деревянная вышка, а между двумя остальными расположены единственные ворота. Все внутреннее пространство крепости, занятое прилипшими друг к другу мрачными, темными и полуразрушенными саклями с одною мечетью, произвело на меня впечатление запустения и ужасающей бедности. Но куда делось это чувство, когда я взобрался на вышку крепости и взглянул с высоты птичьего полета на окрестности Кята!.. Зеленеющие поля, темные сады с желтоватыми пятнами кишлаков и сеть блестящих на солнце каналов, по которым дробились и без плеска скользили мутные воды великой реки, — развернулись предо мной, точно роскошные узорчатые ковры с серебряными коймами... Какою-то негой веял весь обширный кругозор раскинувшийся пред моими глазами; и природа, и люди млели в неподвижности раскаленного воздуха. Только в одном месте, нарушая общую гармонию покоя, точно большой встревоженный муравейник, копошился наш лагерь, — лагерь далеких и незваных сюда пришельцев... [610]

XXIV.

Немецкая записка. — Движение к Кош-купыру и к ханскому саду. — Авангардная стычка. — Ночное нападение и угон верблюдов. — Авангардные развлечения под Хивой.

Вечером, 27 мая. Загородный ханский сад.

Утром, 25 мая, пред выступлением из Кята, в отряде была получена записка генерал-адъютанта Кауфмана, от 21 числа, написанная из предосторожности на немецком языке и извещающая о том что он благополучно переправился через Аму, и с частью Туркестанского отряда находится уже в Хазар-аспе, в семидесяти верстах от столицы ханства. Прося о скорейшем соединении с ним наших отрядов, генерал уведомлял далее что отряд его, состоящий из десяти рот, шеста сотен, восьми орудий и двух митральез, будет под Хивой 30 мая. Генерал Веревкин ответил на том же языке что 26 числа будет ждать под Хивой дальнейших приказаний...

«Итак, завтра под Хивой!» радостно восклицали все, выступая из Кята. Казалось, просто не дождешься этого «завтра»!... Общее нетерпение и солдат и офицеров растет по мере приближения к цели в такой степени что все опечалятся не на шутку если объявят что будет, например, дневка сегодня или завтра. Между тем время за последние дни летит точно молния: в течение дня быстро меняющиеся по пути картины не дают и почувствовать как остался за плечами целый переход... Придя на место уже чувствуешь и голод и утомление, и не успеешь подкрепить себя крайне немудрым произведением какого-нибудь православного Лепорелло, как наступает вечер, клонить ко сну... А если еще пересилил на время этот сон и взялся за перо, — сразу чувствуешь все свое бессилие передать бумаге и картины своеобразной природы с ее культурными особенностями, меняющиеся пред нами как в калейдоскопе, и наши впечатления мелькающие также быстро как эти картины, но часы пролетают как одна минута, прежде чем успеешь набросать несколько страниц... [611]

Верстах в восьми от Кята, отряды переправились через канал Шах-Аббат, столь же значительный как — Клыч-Нияз-бай, по деревянному мостику, имеющему на восточной стороне глиняную башню, исправляющую здесь должность предмостного укрепления. Хивинцы уже перестали портить мосты, так как убедились, вероятно, что это совершенно бесполезно...

За каналом мы сразу вступили в сыпучие пески, которые в этом месте врезываются клином в Хивинский оазис и почта разделяют его на две части. Пройдя еще верст пятнадцать в этой новой обстановке, мы подошли к Кош-Купиру и около 5 часов вечера остановились в его пустых, брошенных кишлаках.

Кош-купирские кишлаки с окружающими их садами лежат по берегам также огромного канала Казаках, и принадлежат большею частью диван-бегу и другим вельможам Хивинского ханства. Они представляют нечто особенное по своим размерам: можно сказать что это положительно целые отдельные укрепления заключающие в своих зубчатых стенах лабиринты всевозможных безоконных построек из глины, с несколькими просторными дворами. Не знаю была ли в этом надобность, но вечером многие из кишлаков были преданы огню, и зарево их пожара долго освещало лагери соединенных отрядов...

В этот же вечер неожиданно прибыл Киргиз, который каким-то чудом один прокрался через все ханство и привез из Оренбурга почту... Почти со времени оставления Кавказа мы прервали всякие сношения с цивилизованным миром и, конечно, не знаем что в нем делается. Сколько нового, неожиданного быть может, произошло за это время в политической и общественной жизни народов, невольно приходило в голову, и с этими мыслями мы бросились в оренбургский штаб за свежими газетами, но, увы! новейшие из них были от 25 марта...

От Кош-Купира до Хивы всего около шестнадцати верст. Пройдя половину этого расстояния и переправившись через несколько каналов, вчера, около 10 часов утра, мы подошли к загородному ханскому саду который отличается от кот-купирских кишлаков разве только своими еще более грандиозными размерами. Отряды расположились вокруг [612] садовой ограды, а генерал Веревкин со своим штабом в самом саду.

Как только пришли сюда, подполковник Скобелев получил приказание продвинуться, если можно, вперед еще на несколько верст с двумя сотнями Уральских и Сунженских казаков, обрекогносцировать местность и затем, остановившись на удобном месте, составить род авангарда. Скобелев пригласил меня примкнуть к его поездке, и мы тронулись по направлению Хивы...

Уже в версте от ханского сада начали показываться по сторонам дорога небольшие партии неприятельских всадников, но продолжали подвигаться не обращая на них внимания. Держась в почтительном отдалении, всадники медленно отступали пред нами и скрывались за ближайшими садами... Отъехав версты две с половиной мы вышли на небольшую равнину пересеченную несколькими арыками; на мостике переброшенном через один из них копошилась спешенная толпа в несколько десятков человек. Чтобы не дать испортить мостик, Скобелев вызвал наездников из обеих сотен и приказал мне атаковать толпу. Мы понеслись в карьер с места. Хивинцы уследи снять лишь несколько досок мостовой настилки, но заметив нас бросились к своим коням и ускакали прямо по дороге. Увлекаясь за ними, мы попали в узкую улицу между двумя кишлаками и вынеслись отсюда на большую равнину окаймленную со всех сторон садами и глиняными стенками. Здесь неприятель рассыпался веером и скрылся в садах, а мы остановились посреди равнины, так как лошади была уже в мыле, и за нами не в первый раз раздавались сигналы «шагом» и «стой». Вскоре к нам присоединился и подполковник Скобелев со своими сотнями.

Едва осела пыль скрывавшая вашу малочисленность, как уже толпы неприятельских всадников начали показываться со всех сторон и сгущаться все более и более... Вскоре сплошные массы Хивинцев заняли и кишлаки оставшиеся у вас в тылу, и узкую дорогу между ними по которой мы только что вынеслись на поляну: мы окружены, и путь отступления отрезан...

Сотни спешились и открыли огонь, направляя его преимущественно на дорогу между кишлаками... Справа, из-за стенки одного сада, вдруг вылетел плотный клуб белого [613] дыма, раздалось что-то в роде пушечного выстрела, со свистом и визгом, потрясая воздух, пронеслось над нами ядро фальконета и шлепнулось в противоположной стороне, в толпе хивинских же всадников.

— Ловко! произнес есаул, стоявший недалеко от меня на фланге сотни. — Жаль что у них мало этих пукалок; они бы этак скорее перебили друг друга...

Перестрелка длилась уже четверть часа. Ожесточенные крики «аламан! аламан!» наполнявшие воздух раздавались все ближе и ближе. Пули визжали со всех сторон. Пролетели еще два-три ядра... Вдруг Хивинцы с саблями наголо хлынули на поляну со стороны вашего лагеря... минута была не из особенно приятных, во встреченные градом наших пуль, понеслись мимо кишлаков вправо и влево подобно стаям испуганных зайцев... Дорога между кишлаками очистилась, и за нею, движимые точно ураганом, заклубились облака желтой пыли, из которых начала прорезываться масса мчавшихся к нам белых всадников... Наши!...

Оказалось что фальконетные выстрелы Хивинцев, не причинив никакого вреда, оказали нам одну только услугу: они подняли в лагере тревогу, и вот на помощь к нам послали оттуда всю кавалерию.. Вместе с нею мы пошли вперед, по следам Хивинцев, но последние точно канули в воду, — ни одного из них не было уже видно. Не доезжая трех верст до Хивы, мы вернулись назад и под вечер прибыли в лагерь. В авангарде снова остались две сотни кавалерии, к которым вечером послали из лагеря еще по одной роте Апшеронского и Ширванского баталионов...

Сегодня на рассвете неожиданная тревога подняла на ноги весь лагерь. Когда я выскочил из кибитки, пехота уже стояла под ружьем, артиллеристы запрягали орудия, казаки седлали коней и, перегоняя друг друга, проносились к своим сотням. Вдали слышалась ружейная трескотня... В этой боевой обстановке священник в полном облачении служил молебен пред выстроившимися ротами Апшеронцев, у которых сегодня полковой праздник...

Дело вскоре разъяснилось и войска были распущены. Ночью, на левом фланге лагеря далеко выдвинулись вперед верблюды Оренбургского отряда. Иомуты заметили это, [614] и излетев врасплох, отхватила более 400 голов, но в то время когда они возвращались с этою добычей, авангард Скобелева перерезал пм дорогу, отбил обратно верблюдов и положил на месте до двухсот человек неприятелей. Говорят что особенно отличилась при этом сотня Дагестанцев, которая хоть раз наконец настигла Иомутов, но за то так что рубила на выбор и вернулась с трофеями в виде иомутских лошадей и оружия...

Через несколько часов после тревоги, к генералу приехал подполковник Скобелев для доклада об утреннем нападении Хивинцев и на возвратном пути завернул ко мне в кибитку.

— А лихое было дело сегодня! произнес он между прочим с довольною улыбкой. — Жаль что у нас мало конно-иррегулярцев. Ведь это золото!... Они называют своего сотенного командира подполковника Квинитадзе, как принято у горцев, просто по имени, Иваном... Вот скачет Квинитадзе. Пред ним, в нескольких шагах, Лезгин настигает Иомута и одним ударом раскроил ему череп. Иомут полетел с коня, а Лезгин, догоняя следующего, оборачивается на всем скаку к своему командиру: «Иван!.. видел?» — Молодец! видел, отвечает тот... Лезгин наносит новый удар а новый Иомут валится с коня: «Иван!... видел?» — Молодчина! повторяет командир... Лезгин не мог уже догнать третьего Иомута на превосходной лошади и выхватил пистолет; раздался выстрел и новая жертва грохнулась на землю вместе с конем, тот же вопрос и тот же ответ... Да что вы тут коптите, поедемте в авангард. Там у меня по крайней мере развлечение... Кстати, мой Мишка собирается дать сегодня генеральный шашлык... Поедемте.

Отправились.

Две сотни составлявшие авангард стояли попрежнему в четырех верстах от Хивы, на той самой поляне на которой нас выручило вчера неожиданное появление кавалерии... До полудня время прошло в бесплодной перестрелке с мелкими неприятельскими партиями. Но к этому времени Хивинцы высыпали в столь значительных силам и начали наседать на нас так энергично что пришлось дать знать в лагерь... Не прошло и часа как оттуда снова [615] прискакала кавалерия, а вслед за нею подошла и часть пехоты с генералом Веревкиным.

По обыкновению, держась почти вне выстрелов, толпы неприятеля гарцовали до изнурения лошадей и скрылись из виду после нескольких выстрелов из наших орудий. После этого и генерал отвел войска в лагерь, обещав усилить нас на ночь двумя ротами...

Оставшись снова с двумя сотнями, мы расположились отдыхать под тенью фруктовой рощи, на берегу небольшого арыка. Но недолго продолжалось наше спокойствие...

— Ну, Мишка, давай-ка теперь свой шашлык! крикнул Скобелев, опускаясь на бурку.

Но прежде чем он окончил свою фразу, жик! жжик! шлепнули две пули о ствол дерева над нашими головами, и толпа неприятельских всадников ринулась на поляну из ближайших садов с хивинской стороны.

— К коням!... Садись!...

Едва мы вскочили на лошадей, Хивинцев и след простыл... Подобные выходки повторялись несколько раз и выводили всех из терпения...

— Ишь, проклятые, как разгулялись! слышалось между казаками. — Мало их потрепали сегодня утром... Надо бы еще маленько почесать...

— В самом деле, надо бы их еще раз проучить, подхватил Скобелев, — но ведь не подойдут канальи...

В это время солнце уже скрывалось за хивинскими садами, и со стороны лагеря показались две роты с орудием которые шли к нам на подкрепление.

— Теперь, если хотите, мы можем и проучить хивинских наездников, обратился я к начальнику авангарда. — Стоит только заложить эти роты за арык, а какому-нибудь взводу казаков выехать вперед в виде разъезда и затем обратиться во мнимое бегство по направлению засады. Наверно партия Хивинцев бросится преследовать и нарвется.

Предложение было принято. Роты залегли за арыком, по обеим сторонам орудия, а кавалерия, оставив на месте один взвод, начала медленно удаляться назад. Оставшись вести «приманку», я объяснил казакам цель движения и мы тронулись.

Пред арыком широкая полоса равнины была затоплена водой выпущенной Хивинцами для затруднения нашего [616] движения. Далее через четверть версты дорога пошла между глиняными стенками садов и вскоре выбежала на новую небольшую поляну. Как только мы доехали до ее средины, изо всех окружающих садов вылетели дымки, завизжали пули и начали выскакивать толпы всадников... Сделать залп изо всех ружей и повернуть назад было для казаков делом одного мгновения. Мы помчались что есть мочи. Вся масса Хивинцев, выхватывая сабли, с торжествующими криками ринулись за вами... Вот мы уже на равнине пред нашим арыком... уже под ногами лошадей расплескалась и забрызгала вода затопленной местности. Послышалось отрывистое «пли». Насыпь арыка точно дохнула дымом и треснул залп... Теперь Хивинцы повернули в свою очередь и помчались назад во весь дух, во не все: некоторые из них барахтались в воде вместе с лошадьми, другие корчились на сухой поляне...

— Ваше благородие, казак у нас равен в плечо, подлетел ко мне урядник, когда мы уже остановились.

— Ты не видел? обратился с другой стороны Насиб.

— Чего?...

Он указал на мою лошадь, которая дрожала как в лихорадке. С правой стороны по ее ребрам и задней ляшке струилась кровь: она была ранена тремя ружейными картечинами... Благословляю судьбу что несмотря на эти раны бедное животное не свалилось во время нашей бешеной скачки пред Хивинцами, иначе... я бы наверно не писал теперь этих строк...

XXV.

Движение к Хиве и общее настроение. — Первые трофеи-пушки. — Неудачная погоня за третьим орудием и мои впечатления. — На перевязочном пункте. — Оригинальные пули и хивинская депутация. — Революция в городе, новый хан и бегство старого. — Ответ генерала и пересуды офицеров. — Письмо генерала Кауфмана.

5 июля. Лагерь под Хивой.

Много прошло дней и еще более пронеслось событий и впечатлений со времени последнего моего письма. Но вы, вероятно, уже знаете причину перерыва моих рассказов на самом, так сказать, пикантном месте... Во всяком [617] случае не буду забегать вперед, и как ни трудно мне писать легка на спине, постараюсь пополнить этот пробел насколько возможно...

Остановившись в восьми верстах от Хивы, отряды Мангишлакский и Оренбургский ждали Туркестанцев единственно из военной деликатности чтобы преждевременным взятием столицы ханства не поставить их в то неприятное положение которого так боялись сами в течение похода, и которое непременно должны испытывать рвущиеся в дело войска, перенесшие массу гигантских трудов, если опоздают несколькими часами и придут к шапочному разбору... Но Хивинцам, конечно, были недоступны эти тонкости. Стали, нейдут. Значит не могут, подсказывала им азиатская логика. Дерзость их возрастала с каждым днем. Они стали назойливы до такой степени что не давали вам покоя ни днем, ни ночью...

С утра 28 мая, тысяча хивинских всадников начали наседать на авангард, заскакивать в тыл и подлетать к самому лагерю. Опрокинутые и отброшенные несколько раз, они появлялись снова... В виду этого, генерал Веревкин счел необходимым приступить, так сказать, к началу конца...

Около 12 часов утра, он явился со всеми войсками соединенных отрядов к месту расположения авангарда, и приказав подполковнику Скобелеву следовать со своими войсками в арриергарде за кавалерией, двинулся вперед в направлении к Хиве. Пехота пошла в голове общей колонны.

Войска были в самом радужном настроении и шли в смутном ожидании чего-то важного, как будто на давно обещанный праздник. Об офицерах уж я и не говорю; трудно себе представить более праздничный, более счастливый вид чем был у них. Они были почти в том состоянии когда человека так и подмывает плясать или обниматься... Я уверен что никто из вас не сумел бы объяснить чему собственно мы радовались? Водные, друзья или даже нормальные условия жизни нас не ждали в Хиве. Мы знали что пройдут еще многие месяцы прежде чем нас вернут на родину. Мы даже не обманывали себя насчет тех затруднений которые могут вырости под стенами Хивы и, в плохом случае, поставить вверх дном все достигнутые до сего времени результаты наших жертв [618] и усилий. Но тем не менее таково было наше безотчетное настроение...

Дорога все время тянулась в неизменной хивинской обстановке, между садами и кишлаками, через канавы и арыки. Она то расширялась, пробегая по небольшим полям, то снова извивалась, стиснутая между глиняными стенками... Придерживаясь по обыкновению бессмысленной своей тактики, неприятельские массы неслись пред нами сломя голову, безжалостно загоняя превосходных своих коней, или рассыпались по окружающим садам и оглушали их своими криками. Только изредка, и то бесплодно, нс нанося нам никакого вреда, Хивинцы пукали из своих фитильных ружей в то время когда местность на каждом шагу благоприятствовала самым смертоносным засадам...

На одной поляне Хивинцы столпились в большую массу и остановились... К головным частям потребовали орудия.

— Эх ма!.. Жги!.. Жги ребята! кричал на всем скаку есаул Горячев, вылетая вперед со своими орудиями.

Грянул выстрел. Белое кольцо его дыма еще расширялось в воздухе как уж последовали другой и третий... Толпа дрогнула и быстро очистила поляну. Рассказывали уж после сами Хивинцы что в то время сам хан находился во главе этой толпы, и что одна из наших гранат оторвала голову его лошади и разорвалась между окружавшими его. Хан повалился на землю, но быстро вскочив на нога сел на подведенную лошадь и ускакал за своими войсками...

Продвинувшись еще немного, мы очутились на большой площадке между кишлаком и несколькими кирпичными заводами. Войска начали здесь скучиваться, так как впереди узкая дорога между двумя глиняными стенками, в которую уже вступили головные части, позволяла проходить только вытянувшись в длинную походную колонну... Впереди послышалась трескотня ружейной пальбы, загремели пушечные выстрелы и ядра одно за другим начали визжать через наши головы... Впечатление было, конечно, не особенно приятно. Киргизы стоявшие вместе с нами в свите полковника Л. соскочили с лошадей и спрятались под воротами соседнего кишлака. Туда же направился и один из наших эскулапов, но вскоре он как бомба [619] вылетел оттуда обратно на дорогу, как оказалось, выпертый Киргизами, так как под воротами уж не было места...

Что делалось впереди — никто не знал. Me Аду тем все могло кончиться в одну минуту... Мне так хотелось быть хоть очевидцем происходящего, и любопытство поджигало меня в такой степени что минуты нашей остановки казалась часами. Наконец, я не выдержал и хотя знал что это не нравится Л., подъехав к нему, попросил его разрешения и поскакал вперед... Через минуту я у же вынесся на открытое место и очутился около моста переброшенного через большой канал Палван-Ата, пересекавший дорогу. По ту сторону моста, на дороге стояли дулом ко мне два брошенные хивинские орудия, а несколько правее их, за глиняною стенкой, две Апшеронские роты. За каналом дорога скатывалась несколько книзу, и не далее 400 шагов от моста она упиралась в хивинскую крепостную ограду, зубцы и бойницы которой внушительно выглядывали из-за разных мелких построек... Ограда точно курилась. Дымки перебегали по ее бойницам, а пули насквозь пронизывали дорогу к каналу...

Оказывается что шедшие во главе отряда Апшеронцы были уже недалеко от канала, когда за мостом раздались первые пушечные выстрелы Хивинцев... Роты прибавили шага и, приближаясь к каналу, неожиданно увидали пред собой неприятельскую батарею из трех орудий. В ту же секунду грянуло дружное ура! и 4-я стрелковая рота с капитаном Бекузаровым во главе, а за нею и 9-я, бросились через мост на неприятельскую батарею... Хивинцы не ожидали Русских так скоро и были поражены их внезапным появлением пред самым носом. Ура и стремительный напор Апшеронцев довершили их панику: они побежали, успев оттащить назад только одну из своих пушек. Скучившись вокруг хивинских орудий, Апшеронцы очутились под сильным огнем крепостной ограды и укрылись на время за ближайшею глиняною стенкой... В таком положении я застал эти две роты, когда подъезжал к каналу Палван-Ата.

Едва я приблизился к мосту как услышал недалеко от себя громкий голос окликавший меня по фамилии. Оглянувшись я увидел начальника штаба Оренбургского [620] отряда, полковника Саранчова; он сидел на насыпи по сю сторону канала, укрываясь от выстрелов тою же самою стеной, за которой на противоположном берегу стояли Апшеронцы.

— Скачите пожалуста к генералу, произнес он, — и передайте что здесь можно поставить орудия.

Я поскакал обратно. Пехота уже приближалась к каналу. Но вместе с ней по узкой дороге между двумя стенками двигались такие тучи пыли что в трех шагах солдаты исчезали в них точно призраки... За пехотой в такой же обстановке ехал генерал Веревкин со свитой. Он был неузнаваем: загар исчез, а белоснежные усы казались светло-русыми, — все было покрыто желтою пылью...

Выслушав мой доклад, генерал приказал начальнику артиллерии, полковнику Константиновичу, послать вперед дивизион конной батареи, а мне — вести этот дивизион куда следует. Мы понеслись... Через минуту орудия уже стояли пред мостом на Палван-Ате и громили городскую ограду. Но Апшеронцев уже не было на прежнем месте...

После первых же выстрелов наших орудий подъехал к мосту и генерал Веревкин Как только остановился несколько левее дороги, возле большого дерева, стоявшего по сю сторону канала, новое неприятельское ядро пролетело через наши головы. Но где стреляли Хивинцы, внутри или вне крепостной ограды, не было видно. Говорили со всех сторон что пушка которую успели оттащить Хивинцы стоит пред городскими воротами, прямо против нас, и то же самое подтвердил подъехавший к генералу полковник Гаранчов... В это время к мосту подходила голова одной из Ширванских рот, и я пришел в такое состояние точно хивинская пушка — скользила из моих собственных рук... Уж именно, охота пуще неволи!...

— Ваше превосходительство, позвольте мне взять это орудие, невольно вырвалось у меня, как только я услышал слова начальника штаба.

— Возьмите! ответил генерал, указывая на подходившую роту.

Бывают чересчур сильные радости, как громом поражающие человека. В эту минуту меня охватила именно [621] такая радость, но я уверен что поймет ее только тот из военных кто сам испытывал нечто подобное... Соскочив с лошади я бросился к Ширванцам и с криком ура! побежал вперед. Ура! ура!! подхватили белые рубашки и хлынули за мной...

Судя по подробному плаву Хивы с ближайшими ее окрестностями, который я достал еще на Кавказе, наша дорога должна была привести прямо к северным воротам города, с левой стороны расположенного пред воротами большого здания медресе Бек-Нияза. Но вот, пробежав в одно мгновение расстояние около 400 шагов, мы очутились пред этим зданием. По левую руку, несколько не доходя до медресе, мимо меня точно мелькнула огромная баррикада, состоявшая из нескольких сот арб наваленных друг на друга. Она закрывала дорогу к городским воротам, но тогда на бегу это мне не пришло в голову и на баррикаду я не обратил никакого внимания, тем более что размышлять было некогда: пули летели на нас целым дождем, солдаты валились на землю один за другим...

Продолжая бежать по свободной дороге, проходившей правее медресе, мы очутились на кладбище, где за каждым памятником уже лежали группы Апшеронцев. Прямо против вас, шагах в двенадцати, возвышалась зубчатая стена городской ограды с двумя полукруглыми башнями по сторонам. Ворот не было. К левой башне примыкало здание медресе, в правую почти упиралась глиняная стенка. На кладбище между этими тремя стенами скучились три наши роты под безнаказанными выстрелами Хивинцев... Солнце обливало ослепительными лучами желтоватую стену крепостной ограды и только узкие бойницы чернели на этом нестерпимо ярком фоне. Едва я остановился, как вдруг из одной крайней бойницы мелькнул огонек, грянул выстрел и ряд соседних бойниц скрылся в облаке белесоватого дыма... Еще выстрел.

«А!» раздалось за мной в то же мгновение чье-то громкое восклицание.

Быстро обернувшись назад, я увидел пред собой на расстоянии одного шага капитана Бекузарова. Он стоял с маленькою сабелькой в руке против самого входа в медресе Бек-Нияза. За дверьми, внутри медресе, я увидел [622] в ту же минуту дородного Туркмена в огромной бараньей тапке и в полосатом халате, уже замахнувшегося кривою саблей. Еще маг, сверкнуло подобно молнии стальное лезвие... и капитан, конечно, пал бы на месте, но, к счастию, Туркмен со всего размаха хватил саблей о притолку двери. Нас обоих обдало мелкою глиной в то время когда я почти инстинктивно уже спустил курок револьвера. Раздался выстрел, сабля выпала из рук Туркмена, он схватился за левый бок и крикнул «аман!» (Пощади.)

— Вот тебе «аман!» произнес я совершенно бессознательно и, с грустью признаюсь, выстрелил вторично.

Теперь мне тяжело и вспоминать это. Но в то время, опьяняющий запах пороха, огоньки неприятельских выстрелов в нескольких шагах от нас и кровь своих привели меня в такое остервенение о котором раньше я не имел и понятия. Туркмен покачнулся, сделал шага два назад и грохнулся на пол. Я вскочил за ним в медресе, а за мной капитан и десятка два солдат. Но в момент когда я заносил ногу на ступеньку пред его дверьми, я почувствовал как будто кто стегнул меня бичом по голой икре правой ноги и точно ударил палкой около чашки левой. В первую минуту я не сознавал происшедшего со мною и, остановившись возле трупа Туркмена, невольно прислонился к стене чтобы только перевести дух, так как с непривычки задыхался от сильного бега.

Медресе Бек-Нияза — квадратное здание с открытым двориком в средине и со множеством дверей ведущих с этого двора в отдельные комнаты хивинских бурсаков. Комнаты теперь были заняты верблюдами в оригинальной упряжи и прислугой тех орудий которые около моста попали в руки Апшеронцев. Солдаты Бекузарова рассыпались по двору и начали колоть хивинских артиллеристов. Вскоре из разных комнат донеслись до меня крики и стоны и я уже собирался уйти от этой потрясающей музыки как к дверям медресе подбежал князь М.

— Черт знает куда наши попали! торопливо воскликнул князь, в один прыжок очутившись рядом со мной. — Меня прислали с приказанием отступить отсюда... Что вы здесь делаете? [623]

— Право не знаю... Я, кажется, ранен в ноги.

— Где? Покажите.

И он нагнулся чтобы посмотреть. Но странно, мне самому даже не пришло в голову сделать то же самое, хотя я простоял почти полминуты до прихода князя и уже чувствовал как что-то жидкое расползается под голенищами моих сапог. Князь отыскал на моих рейтузах три круглые отверстия: два около правого колена и одно около левого.

— Пойдемте! пойдемте... пока вы в состоянии ходить, заторопился М. и направился к двери. — Я попробовал двинуться за ним, но остановился на первом же шаге, боль была страшная и я не мог становиться на левую ногу. Наконец, сильно прихрамывая и опираясь на шашку, я начал медленно подвигаться, вышел из медресе и сделал несколько шагов по дороге. Роты все еще лежали за могилами, но бойницы уже молчали и зловещее их безмолвие нарушали только выстрелы нашей батареи у канала, да гранаты пролетавшие оттуда через наши головы за хивинскую ограду. Но вдруг все ваши поднялись разом из-за своих закрытий и хлынули назад к каналу сплошною толпой наполнявшею дорогу. В то же мгновение крепостная стена и обе башни опоясались дымом, грянул дружный точно по команде залп изо всех бойниц и пули целым снопом провизжали по дороге.

Несколько солдат упали, другие остановились среди бегущих. Послышались разные восклицания.

«Ой, батюшки!... оой!!...» как-то особенно громко крикнул предо мной майор Буравцов, раненый сразу в левую руку, в спину и выше правого локтя с раздроблением кости.

Тот же залп свалил с ног раненых более или менее сильно майора Аварского, князя Аргутинского и задел в щеку Ширванского офицера Федорова.

Хивинцы продолжали безнаказанно посылать в вас пулю за пулей, и вокруг меня все спешило поскорее выбраться из-под этих выстрелов. Между тем силы мои уже истощались; я принужден был останавливается после каждого шага, а до моста еще оставалось около ста шагов. В это время два Лезгина выбежали ко мне на встречу, подняли меня на руки и понесли за ту стенку около канала за [624] которой стояли вначале Апшеронцы. Здесь меня положили на землю пред доктором Мешвеловым, который в одно мгновение разодрал в клочки мои рейтузы так что от них уцелел только пояс и затем осмотрел раны: правая нога была прострелена навылет, в левой около коленных суставов засела пуля.

Через минуту раны были наскоро перевязаны клочками моего же окровавленного белья, я перенесен за мост и положен в ожидании носилок за то дерево около которого стоял генерал Веревкин когда мы бросились за третьим орудием. Несколько правее меня на берегу канала стояла батарея наших орудий и, под руководством сам. го начальника артиллерии, посылала в город снаряд за снарядом. Других войск я не видел. Генерала у же не было, он отъехал назад, будучи ранен на том самом месте где я лежал теперь под защитой дерева; шальная хивинская пуля лопала старику прямо в лоб, но к счастию, не пробив черепа, засела под кожей и была вскоре вырезана. У этого же дерева был ранен саперный подпоручик Саранчов, брат начальника штаба.

Не пролежал я и минуты под этим несчастливым деревом как пули завизжали снова... Откуда-то взялся в это время и подбежал ко мне Имеретин, человек подполковника Гродекова.

— Ах, ваши благороди!.. бедни ваши благороди... начал он, разводя руками от удивления или соболезнования.

— Отойди отсюда, прервал я, — тебя могут...

— Ай! крикнул Имеретин на половине моей фразы, быстро поднося ко рту простреленный палец левой руки.

— Ты ра...

— Ай! вторично и как-то глухо прервал он мою фразу, хватаясь обеими руками за правый бок. Побледнев в одно мгновение как полотно, Имеретин свернулся на бок и повалился как сноп... Вторая пуля угодила несчастному под самые ребра.

Вслед за этим ко мне подошел полковник Константинович и, узнав что я валяюсь в ожидании носилок, которых, кстати, и не имелось при Кавказском отряде, — был так любезен что отправился распорядиться этим лично. Через несколько минут ко мне явился молодой офицер одного из Оренбургских баталионов и с ним [625] восемь человек солдат с носилками. Подняли и понесли меня... но куда? Где перевязочный пункт, где даже отряды? Никто из нас не знал и не у кого было спросить...

Пока солдаты, чередуясь между собой и отыскивая пристанище, наугад несли меня назад через разные поля и сады, натыкаясь на каждом шагу на арыки и стенки, мысли мои перелетели одним взмахом через стели и море, к родному уголку за снежными вершинами далекого края. Предо мной в живых картинах пронеслись и беззаботное детство, и лучшие годы юности; вокруг меня теснились живые образы близки к сердцу людей; надо мной как-то особенно приветливо встала светлая лазурь родного неба; мне послышались и вечернее журчание знакомого ручья, и шум отдаленного водопада; я замирал, прислушиваясь к ним, всматриваясь в дорогие лица... Но вот все это точно задергивается туманною пеленой, мраком, начинает ускользать от меня как призрак, как дорогое видение... и мне стало невыразимо грустно!..

С нынешним днем, думал я, должны были окончиться, хотя на время, все невзгоды и лишения тяжелого похода. Казалось, нас уже ждет своеобразная, заманчивая Хива, к которой два месяца под ряд и днем, и ночью стремились наши мысли... Неужели меня здесь ждали только пули и нынешний день будет только началом неизведанных еще и, быть может, бесконечных мук!.. Да еще муки ли только ждут меня? Увижу ли я все то с чем не легко было расстаться и на время, или должен сказать безвозвратно прости и сраженной молодости, и излюбленным мечтам и надеждам многих лет?.. Неужели так скоро... ведь я не жил еще! И две слезы готовы были, скатиться с моих ресниц, но я поспешил оправиться, так как мы подходили в это время к конно-иррегулярцам, стоявшим на небольшой прогалине между садами. Солдаты остановились здесь на минуту и я был окружен Лезгинами, которые наперерыв друг пред другом спешили принести мне свои поздравления, даже не спрашивая как я ранен, точно дело было не в этом. Таков, оказывается, военный обычай этого племени...

По указанию Лезгин, солдаты отыскали вскоре превосходный сад где и поместили генерала Веревкина. [626] Этот же сад был назначен перевязочным пунктом, а вот, наконец, принесли меня сюда и положили возле широкого пруда, под тенью раскидистых карагачей. Ко мне бросаются доктора, снимают с ног окровавленное тряпье, один за другим зондируют раны и хозяйничают в моем теле, и наконец, перевязывают как следует и оставляют меня в покое, придя к тому убеждению что извлечь пулю невозможно, так как она засела в опасном месте между коленными суставами, на глубине почти двух вершков... Утешительно!.. Не правда ли?..

Между тем около меня уже раздаются стоны и крики, — число раненых быстро ростет вокруг пруда: одних приводят, других приносят, а наиболее счастливые подходят сами и, усаживаясь где-нибудь в тени, молча и сосредоточенно ждут своей очереди стать под немилосердные скальпели и зонды...

Некоторые из раненых страдали ужасно. Между прочими особенно врезался в моей памяти один несчастный которого поддерживали два солдата. Его белая рубашка была окрашена кровью против самой груди; он не мог ни сидеть, ни лежать, стонал как-то отрывисто и глухо, и так его ломали корчи что я не мог смотреть и отвернул свою голову... Иногда казались даже странными ужасные страдания некоторых, при относительно весьма незначительных ранах. Но дело вскоре разъяснилось...

— Посмотрите, господа, чем стреляют эти канальи! произнес один из врачей только что вынувший пулю, — ведь это хуже всяких разрывных пуль!..

Офицеры стоявшие около меня обернулись чтобы посмотреть на хивинское изобретение и вскоре один из них принес показать и мне оригинальную, уже несколько сплюснутую, пулю, состоявшую из толченого стекла обернутого в свинцовую оболочку... В последствии я слышал от самих Хивинцев что подобные пули в большом ходу у всех Туркмен.

После пуль общее внимание было привлечено толпой хивинских стариков, человек в десять, чинно проходивших мимо перевязочного пункта в огромных белых тюрбанах и в цветных халатах. Это была депутация города Хивы, пробиравшаяся к генералу Веревкину для передачи [627] ему просьбы о прекращении нашей канонады производящей в городе страшные опустошения...

По словам этой депутации, вслед за первыми известиями о намерении Русских предпринять настоящую экспедицию, влиятельные люди Хивы разделились на две политические партии, из коих одна проповедывала сопротивление во что бы то ни стало, а другая — безусловное исполнение всех требований России. Во главе первой партии стал главный сановник ханства Мат-Мурад, диван-бега, сын раба-Персиянина, а второю руководил 20-тилетний юноша; родной брат хивинского хана, Сеид-Ахмет или Атаджан-тюра. Нужно заметить что, как бывший воспитатель хана и как человек решительный и энергический, Мат-Мурад имел на него огромное влияние и благодаря этому почти неограниченно управлял всем ханством. При таких условиях борьба партий была немыслима. Мат-Мурат не только навязал хану свою политику, но еще сумел уверить что его брат подкуплен Русскими и добивается престола во что бы то ни стало... Немилость встревоженного деспота, конечно, не замедлила обрушиться на голову Атаджана: месяцев за восемь до нашего появления под Хивой он попал под строгое заключение, в котором томился в ежедневном ожидании своей казни вплоть до 28 мая, когда неожиданное обстоятельство изменило судьбу несчастного хивинского принца...

28 мая, как я уже рассказывал, Мадраим-хан решился лично попытать счастие и встретил нас во главе своих войск в двух верстах от города Хивы. В то время когда хан был еще за стенами, в городе уже распространилось известие, о том что войска его разбиты и обращены в бегство, а он сам едва спасся от плена после убитой под ним лошади... В Хиве тотчас же вспыхнуло возмущение: огромная партия недовольных жестоким и корыстолюбивым управлением Мат-Мурада немедленно освободила молодого Атаджана и провозгласила его ханом... Вскоре после этого к городским воротам подъехал и отступавший пред нами низверженный владетель Хивы, но его не впустили в город. Говорят, что хан совершенно растерялся при известии о перевороте совершенном в его отсутствии. Мат-Мурад, напротив, точно ждал его, спокойно предложил бежать немедленно к Иомутам, «так как [628] размышлять некогда, Русские могут настигнуть каждую секунду»...

Так и сделали: Мадраим-хан и его руководитель, в сопровождении нескольких сот преданных им всадников, обскакали городскую ограду и удалялись от ее южных ворот в то самое время когда пред северными уже показались белые рубашки...

— Итак партия мира восторжествовала в Хиве и Атаджан немедленно откроет городские ворота как только будут изгнаны Иомуты, которые только и продолжают сопротивляться, говорила депутация, присоединяя к этому просьбу населения о прекращении канонады.

— Наши пушки не замолчат до тех пор, коротко ответил генерал, — пока ворота Хивы не будут отворены. Поспешите сделать это если хотите сласти свой город. Иначе завтра я разнесу его!..

С этим ответом депутация повернула назад и медленно потянулась снова мимо перевязочного пункта...

Солнце уже приближалось к горизонту... У Палван-аты все еще гремели по временам ваши орудия... Только небольшая часть пехоты, под начальством Скобелева, оставалась еще у канала и, прикрывая артиллерию, устраивала ей в то же время земляную батарею; остальные войска соединенных отрядов были уже отведены несколько назад и расположены двумя группами, в двух больших садах, недалеко друга от друга...

Наконец и я перенесен с перевязочного пункта в Кавказский лагерь, где уже ожидали меня джеломейка, разбитая под тенью деревьев, чистая постель и чай, все о чем только можно было мечтать здесь в моем новом положении... Знакомые офицеры обоих отрядов наполнили вскоре мое жилище, и я с удовольствием вспоминаю то дружеское участие которое они выражали мне один пред другим. В особенности я никогда не забуду братьев Бекузаровых, ухаживавших за мной так как это делают только самые близкие люди...

Разговор собравшихся у меня вращался, конечно, вокруг событий все еще переживаемого дня.

— Сегодня, надо отдать справедливость, говорил один, — мы «сунулись в воду, не спросясь броду», и поэтому глупейшим образом попали в хивинскую ловушку... Помилуйте! лезть на незнакомую крепость, как кто хотел, без общего плана атаки, безо всякой рекогносцировки, не [629] имея лестниц, не удостоверившись есть ли ворота, где они и в каком состоянии, — на что это похоже!.. Положим, мы в Средней Азии и имеем пред собой противника с которым очень часто можно шутить, но Хива же все-таки не Мангит и не Ходжали, а мы и к ним подходили с большим военным смыслом чем сегодня... Досаднее всего что не подумали о лестницах! По крайней мере, раз у же сунулись, полезли бы на стену и сегодня же блистательно покончили бы с Хивой...

— Совершенно верно, подтвердил другой, — и к сожалению, в военном деле всякая ошибка непременно влечет за собой и другую: еслибы храбрые Апшеронцы, попавшие на кладбище и под перекрестный огонь в упор, догадались отойти назад после первого же безнаказанного залпа с крепостной ограды, ошибка дня обошлась бы не так дорого... А то они прождали за могилами ровно столько времени сколько нужно Хивинцам для того чтобы вновь зарядить свои допотопные ружья... Одна эта ошибка стоила сегодня нескольких офицеров и более двадцати нижних чинов...

Рассуждения в таком роде длились у меня до позднего вечера, пока один из вошедших не дал новое направление разговору, сообщив что получено письмо от генерала Кауфмана, в котором он извещает что находится вместе с Туркменским отрядом у Янги-арыка, в семнадцати верстах от Хивы, и соединится с ними, завтра то есть 29 мая...

Было за полночь. Огни погасли и глубокая тишина давно уже царила в Кавказском лагере. Бодрствовали среди этого всенаполняющего безмолвия ночи только на батарее у Палван-аты, откуда доносился по временам гул орудийного выстрела, вслед за которым огненная полоска, точно вылетая из-за садовой ограды, направлялись к Хиве и рассекала на мгновение темное небо... Опять тишина на несколько минут... новый гул и новый огненный след на темном фоне беззвездной ночи... Бодрствовал и я, прикованный к постели, и среди окружающей тишины безучастно прислушивался к гулу, безучастно взирал на зрелище ночного полета снарядов, чувствуя и лихорадочную слабость, и боль, и утомление, но напрасно стараясь заснуть, пока, измученный, я не принял пред рассветом почти опасную дозу морфия...

А. В. АРСКИЙ.

© текст - Арский А. 1879
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1879