ЗАЛЕСОВ Н

ЗАЛЕСОВ Н. Г.

ЗАПИСКИ

(См. «Русскую Старину» август 1903 г.).

XIX

Поездка Крыжановского в Петербург. — Боборыкин. — Образование Туркестанского генерал-губернаторства (1867 г.). — Кауфман. — Работы по Оренбургской железной дороге.

Приехав в Петербург, Романовский не преминул заявить, что власть из Оренбурга стесняет и парализует все его действия на Сыре и что за две тысячи верст управлять краем из Оренбурга нельзя, и потому стал настаивать на совершенном отделении Ташкента от Оренбурга или о сохранении к последнему только номинального подчинения. Вместе с тем он выставил на вид всю целесообразность своих мероприятий по гражданскому устройству края, доказательством чего служила приехавшая с ним местная депутация, которая при представлении государю заявила, что жители вполне довольны управлением Романовского и никого другого не желают. Надо сказать, что Крыжановский при всех своих поездках в степь брал с собой за переводчика учителя Неплюевской военной гимназии Бекчурина, его же взял с собой и теперь в Петербург. Бекчурин этот, будучи знаком со всеми депутациями, вскоре узнал от них (а может и сам их подучил), что они заявили государю о недовольстве на Романовского, но что слова их передали наоборот, о чем как переводчик, так и сам Романовский знали заранее, ибо последнему они и прежде заявляли, что принесут государю жалобу на русское управление. [70] Такого сообщения было достаточно для Крыжанского, успевшего довести о том до сведения наследника. Действительно, вскоре депутаты было потребованы к его высочеству и через переводчика Бекчурина заявили жалобы. Наследник доложил об этом государю. Романовский был выставлен обманщиком, и участь его была решена. Была составлена особая коммиссия по новому устройству Туркестанской области и, несмотря на все возражения заседавшего в ней Крыжановского, коммиссия признала необходимым отделить от Оренбурга Ташкент и образовать из последнего Туркестанское генерал-губернаторство, куда вскоре и был назначен генерал Кауфман, незадолго перед тем удаленный из Вильны.

С отделением Туркестана Крыжановский согласился в Петербурге на уменьшение штата своего окружного управления, и военное министерство так нас обрезало, что лишило возможности правильно работать. По получении штатов, все мы протестовали, и Крыжановский тотчас же послал в Петербург просьбу об оставлении прежнего состава управления, но военный министр отвечал, что штаты недавно утверждены, а потому изменять их беспрерывно нельзя.

Во время пребывания Крыжановского в Петербурге мы мирно работали с Боборыкиным, тем более, что в эту же зиму, за уничтожением в Оренбургском округе особой должности начальника местных войск, обязанности этого лица, а равно и инспектора госпиталей были возложены на начальника штаба, т. е. на меня. Таким образом я сделался командиром всех регулярных войск округа и начальником госпиталей, почему нередко писал сам к себе бумаги и сам же на них отвечал, разумеется, по разным управлениям, что всегда забавляло моего начальника штаба по местным войскам, полковника Петрушевского, впоследствии командира 4-го армейского корпуса.

Боборыкина я знал давно, наравне с Веревкиным (атаманом Уральских казаков) и Балюзеком, управлявшим Оренбургскими киргизами, когда они в молодых еще чинах состояли в штабе начальника артиллерии Дунайской армии. Боборыкин был человек хороший, очень не глупый. Впоследствии он был с графом Игнатьевым в Китае, состоял, кажется, консулом в Урге и, женившись на Кашкиной, искал скромного места в России, когда судьба сразу вывела его после 3-х лет службы в полковничьем чине в звание атамана Оренбургских казаков, губернатора и в чин генерала.

Между прочими делами мы с Боборыкиным усердно занимались снаряжением войск и укомплектований, следовавших в этот год в Туркестан в значительном числе. Осмотрев прибывшие из России команды, я доложил Боборыкину, что при стоящих холодах и при неимении в степях жилья необходимо снабдить всех людей [71] полушубками и дать им юламейки и кошму иа подстилку по примеру прежних лет. Боборыкин согласился. Сделали представление военному министру, но ответа не было, а между тем подходило время отправлять людей, заключены были контракты с возчиками, назначены числа для отправки транспортов, и изменить всю эту процедуру не представлялось возможным иначе, как заплатив контрагентам большую неустойку. Тогда я просил Боборыкина требовать разрешения по телеграфу — послали две телеграммы, но ответа также не было. Началась распутица, проволоки на Волге порвались, почтовое сообщение прекратилось. Тут уже я подал письменный доклад и требовал личного разрешения Боборыкина на расходы из местных сумм. Боборыкин позвал меня к себе и выразил опасение подвергнуться ответственности за такое распоряжение.

— Ручаюсь вам, — отвечал я ему, — что мы поступаем хотя и не по закону, но совершенно резонно. Людей нельзя морозить и заставлять их болеть; наконец, мы теперь в исключительных обстоятельствах, и вы, как главный начальник, имеете право принять экстренные меры.

Боборыкин взял перо и написал на докладе: «разрешаю», сказав:

— Ну, Николай Гаврилович, я этого дела не знаю и полагаюсь вполне на вашу опытность, не введите меня в ответ.

В тот же день он донес о своем разрешении по телеграфу, а я сделал все распоряжения по удовлетворению войск теплыми вещами. Через два дня были получены две телеграммы от начальника Главного штаба с уведомлением, что ответ по нашему представлению послан такого-то числа по почте; наконец, пришла и самая бумага, где говорилось, что военный министр не нашел возможным удовлетворить наше ходатайство. Бедный Боборыкин испугался, но был настолько вежлив, что ни словом не упрекнул меня; я же с своей стороны взялся составить новый доклад по этому делу и испросил разрешение послать его к военному министру и Крыжановскому. Через неделю доклад был готов, мое знание степи дало мне средства написать его с неотразимой логикой, и Боборыкин несколько успокоился. Прошло недели две, и мы получили новую бумагу из министерства, где говорилось, что последняя телеграмма Боборыкина была внесена в Военный Совет, но что он, не найдя возможным утвердить сделанный Боборыкиным расход, положил взыскать с него 50.000 р. с чем-то. Боборыкин струхнул не на штуку, а возвратившийся в это время Крыжановский еще более напугал его, сказав, что с своей стороны ничего не мог сделать в Петербурге. Прошли еще три мучительные недели, когда получена была новая бумага, в которой значилось, что Военный Совет, рассмотрев наш доклад, признал его [72] уважительным и в виде исключения разрешил расход в 50.000 принять на счет казны.

В половине лета приехал в Оренбург генерал Кауфман и начал прием Туркестанской области. Пробыв с неделю в Оренбурге, он отправился через Омск в Ташкент.

Возвратись из Петербурга, Крыжановский сильно стал хлопотать о проведении железной дороги из Оренбурга в Самару. Но трудно было хлопотать, когда не было сделано никаких изысканий, а когда, наконец, дали на это земские деньги, то явился вопрос: кем и по какому именно направлению производить съемки и нивеллировку да притом в кратчайший срок, так как генерал-губернатор по каким-то причинам желал во что бы то ни стало доставить все эти работы в Петербург до Рождества.

Между тем наступил сентябрь месяц, и начались холода, когда собрали огромный комитет из представителей всех ведомств, чтобы решить вопрос о направлении и изысканиях пути. Крыжановский, обратив внимание на всю важность железной дороги для края и необходимость теперь же воспользоваться расположением правительства к этого рода постройкам, объявил, что деньги на изыскания есть, следует произвести их скоро до наступления зимы, но кем и как? Специалистов в Оренбурге нет, особых рабочих сил тоже. Члены комитета молчали. Тогда Крыжановский или правитель его канцелярии Холодковский, не помню хорошенько, сказал:

— Единственный человек, который может нам помочь — это Николай Гаврилович, если он согласится взять на себя это дело, то оно будете произведено и скоро и хорошо; надо, господа, нам его просить.

Вся чиновная публика и купечество тотчас же обратились ко мне с просьбами. Сочувствуя вполне проведению дороги, я предложил из состоявших в моем непосредственном распоряжении топографов и офицеров немедленно выслать на работы 4-х нивеллировочных и 6 съемочных партий под начальством четырех офицеров генерального штаба, а чтобы дело шло успешнее, дать им для работ людей сметливых и развитых, для чего и распределить по партиям состоявшую в ведении моем дисциплинарную команду, образованную из ссыльных поляков. Деньги расходовать не мне, а канцелярии генерал-губернатора, согласно той смете, которая будет представлена мною на утверждение командующему войсками; наблюдете же за работами и за правильною отчетностью я принимаю на себя безвозмездно.

Поднялся гвалт, все бросились меня обнимать и благодарить.

Чтобы понять такую благодарность, надо знать, что чины корпуса топографов и генерального штаба имели тогда в Оренбургском крае свое специальное назначение и командировать их на работы [73] посторонние допускалось лишь тогда, когда это признавало возможным их непосредственное начальство, а как в Оренбургском пггабе постоянно производились огромные срочные картографические и статистические работы, то посылка помянутых чинов исключительно зависела от меня, да кроме того и инструментов нигде нельзя было достать, как только в штабе. Конечно, командующий войсками мог мне дать предписание и я обязан был бы его исполнить, но в таком случае он рисковал, что в штабе прекратятся все военно-топографические работы, вся ответственность за их неисполнение падет на него и работы своевременно не будут представлены на высочайший смотр.

По обыкновению я живо приступил к делу; через три дня чины дисциплинарное команды и топографы были одеты в отличные полушубки, снабжены хорошими кормовыми деньгами, а офицеры пособиями и порционами, в все были готовы к выезду. Каждой партии я назначил час для отправления и, чтобы следить за точностью исполнения, вышел сам на главную улицу города, по которой должны были следовать командированные чины. Тройка за тройкой проносилась мимо меня, все ехавшие выглядывали бодро и весело. Высыпавшие из лавок смотреть на эти поезды купцы от удивления только хлопали руками, заявляя мне свое удовольствие, что все это дело так скоро и хорошо исполнилось. Через полтора месяца изыскания были окончены, съемки вычерчены, статистические данные собраны и вся работа отправлена Крыжановским в Петербурга с подполковником путей сообщения Сергеевым. Дисциплинарные чины заработали большие деньги, вели себя прекрасно, бежавших не было ни одного; офицеры мои и топографы, получив хорошие подъемные и порционные деньги, были очень довольны и усиленными занятиями в штабе вполне наверстали пропущенное ими время. Впоследствии наши работы послужили главным основанием всех правительственных изысканий по Оренбургской железной дороге.

В октябре месяце я был, наконец, назначен высочайшим приказом исправлять должность начальника штаба, и затем опять пошла моя жизнь тихо, мирно.

XX.

Поездка Крыжановского в Петербург в 1868 году и возвращение в Оренбург. — Балюзек. — Веревкин. — Поездка моя в Петербург. — Введение нового положения у киргизов.

Бывая в продолжение 3-х лет постоянно на вечерах и обедах у Крыжановских и их приближенных, мы с женой решили [74] отплатить им хоть раз хлебом-солью и с этою целью пригласили всю высокую администрацию Оренбурга к себе на обед; и пригласил также и всех офицеров генерального штаба. Обед вышел по-провинциальному парадный, гремела музыка. Крыжановский приехал в мундире генерального штаба и в конце обеда провозгласил тост за генеральный штаб и меня, как его представителя, я ответил тостом за его здоровье и благодарил за постоянное его расположение к моим офицерам. Крыжановский едва говорил, казался совершенно больным, и жена его сказала мне: «вы видите, как Николай болен, он никуда не выходит, но к вам во что бы то ни стало захотел ехать».

К весне Крыжановские уехали в Петербург, а оттуда ненадолго за границу, к умиравшей дочери Тилло. Схоронив эту милую, симпатичную особу, сам Крыжановский должен был вернуться в Оренбург, чтобы встретить здесь путешествовавшего тогда по России великого князя Владимира Александровича.

Во время отлучки Кржановского, мне привелось работать с тургайским губернатором Балюзеком. Это был добрый, милый человек, большой музыкант, но не знавший вовсе дела. Он безусловно соглашался со всеми моими распоряжениями.

За несколько дней до приезда великого князя возвратился Крыжановский, и начались приготовления к приему. Великий князь пробыл в Оренбурге три дня, и Крыжановский, проводив его, сдал должность уже не Балюзеку, а уральскому атаману Веревкину, и через Уфу поехал в Петербург, а оттуда за границу.

Вскоре после отъезда Крыжановского, мы должны были проститься с нашей доброй г-жей Мисевич. Пользуясь амнистией, подписанной в минувшем году государем в Вержболово, мать ее собралась переселиться в Варшаву и взяла своих дочерей от нас и Зенгбуша. За два года г-жа Мисевич привязалась к нам, как родная; утих в ней польский напускной энтузиазм, взглянула она на дело своих земляков более здраво и серьезно, и сама созналась, что она, как 16-ти летняя девочка, подстрекаемая своей фанатичной матерью, делала в Вильне иногда глупости, состоявшие в том, что во время манифестаций пела вместе с другими непозволительные гимны, к чему, впрочем, ее побуждали и все родные и знакомые. Мы в свою очередь тоже привыкли к доброму, вечно ласковому обхождению г-жи Мисевич, а дети теряли в ней не столько наставницу, сколько друга или самую близкую родственницу, так она умела привязать их к себе; поэтому понятно, как тяжело было нам расставаться. В день отъезда я приехал со всей семьей с дачи, и затем мы с женой проводили г-жу Мисевич, версты за две за город, где она пересела из нашего [75] экипажа в кибитку своей матери и, не помня себя от горя, отправилась в сопровождении солдата в Бузулук.

Прошло недели две, и я решился поехать осмотреть войска и учреждения в округе, подчиненные мне по всем трем моим должностями начальника штаба, начальника местных войск и инспектора госпиталей. Осмотрев подробно баталионы, расположенные в Уфе, и найдя их в отличном порядке, особенно губернский, которым командовал мой бывший ротный командир, подполковник Темников, я через Стерлитамак проехал в Орск и тем закончил свою инспекцию на этот год. В Оренбурге бедный Веревкин умирал с тоски, не знал, что делать от скуки, когда получилась телеграмма от Крыжановского, который требовал, чтобы ему выслали в Петербург кого-либо из знающих край людей для заведывания его канцелярией. Веревкин остановился на Холодковском и мне, и дня через два мы отправились в Петербург, взяв с собой наших жен.

В конце сентября я дотащился до Питера и остановился, как всегда, в «Hotel de France», как раз напротив Крыжановского, жившего в «Hotel de la paix». Дела было немного, и мы могли считать свою поездку прогулкой.

Пробыв недели две в Петербурге и почти не имея дела, мы с женой решили съездить в Вильну к сестре ее m-me Мозель. Пробыв там дня два, мы прокатились и в Варшаву, чтобы взглянуть на нашу бедную г-жу Мисевич, только лишь оправившуюся от тяжкой болезни. Как то, так и другое свидание было самое радостное; мы пробыли двое суток в Варшаве, уговорили г-жу Мисевич хлопотать о паспорте для возвращения к нам, в Оренбург, и вернулись через Вильну же в Петербург. Здесь делать было нечего, и мы в один день с Крыжановским поехали восвояси с тою разницею, что он предварительно хотел заехать к дяде своему Безаку в Киев и к матери в Николаев. Проезжая через Нижний, я встретил там на станции старую свою знакомую, жену доктора Станиславского, бойкую барыню, сводившую когда-то с ума весь Оренбург. С ней ехала какая-то барышня. Разговорясь с Станиславской, я у знал, что барышня эта едет в гувернантки к уфимскому воинскому начальнику Стебуту, но не знает, как ей добраться от Казани до Уфы. Не имея возможности по дороговизне цены отыскать себе гувернантку в Петербург, мы с женой решили предложить этой барышне место у себя с тем, что все расходы, сделанные Стебутом, будут нами уплачены. У барышни оказалась в Оренбурге близкая родственница, и она охотно согласилась променять уфимское место на наше. Была вторая половина октября, но, несмотря на бурю и темноту ночей, капитан волжского парохода, на котором мы плыли, так промчал нас по Волге, [76] что мы в срок поспели в Самару, а оттуда в два дня в Оренбург. Проезжая последнюю ночь, жена простудила себе жестоко голову, что с прежними ее болезнями значительно ослабило ее здоровье.

В начале ноября вернулся и Крыжановский, а вскоре было получено вновь утвержденное положение об управлении киргизами, которое с нового года и следовало ввести в степи. Начались комитеты о том, как и когда вводить положение, но тут сразу оказалось, что оба губернатора, Веревкин и Балюзек, и не подумали подготовить народ к новой системе управления, что об этом если и знали некоторые выборные из киргиз, то очень смутно, между тем губернаторам откладывать введение положения не хотелось, так как с ним им назначено было отпускать гораздо большее содержание, чем они получали прежде. Я присутствовал на этих комитетах и удивлялся тем незатейливым приемам, которые были утверждены по настоянию губернаторов для ввода положения, точно все дело шло об отдаче какого-нибудь пустого приказа по войскам, а не о мере, ломавшей весь строй киргизского управления. Назначены были особые чиновники, которые должны были ехать в степь, объявлять о новом положении киргизам и тотчас же вводить его и устанавливать местные власти взамен существовавших дотоле в степи султанов-правителей; вспомнили, наконец, что полезно было бы перевести положение на киргизский язык и распространить его в степи, но несмотря на то, что киргизский шрифт был в типографии штаба округа, Балюзек распорядился послать положение для печатания в Казань, и это тогда, когда чиновники уже готовились ехать в степь. Разумеется, положение опоздало и было прислано в Оренбург, когда в степи начался уже мятеж. Как и всегда в грубой толпе киргиз, явились свои толкователи нового закона, по преимуществу муллы, лишавшиеся с новым положением доходной своей роли судей: начали рассказывать, что по новому положению будут брать киргиз в солдаты, уничтожать магометанскую религию, отнимут земли и пр. Не чужды были всему этому и султанские роды, терявшие отныне надежду когда-либо занять место султанов-правителей, и во главе недовольных явился вскоре действительно человек султанской крови, бывший воспитанник Неплюевского корпуса.

XXI.

Бунт в степи. — Высылка отрядов и возведение новых укреплений. — Приготовления к моей поездке в Петербург.

С первым же шагом вновь назначенных уездных начальников в западную степь, обнаружилось, что даже ближайшие к [77] линии киргизы де только не ознакомлены с новым положением, но, напротив, оно истолковано им кем-то в таком превратном виде, что они прямо объявили нашим чиновникам, что слушать их не хотят и положение не принимают.

Будь на месте чиновников люди более энергические, они съумели бы по крайней мере поддержать в степи достоинство русской власти, так важное в глазах азиатцев, но, к сожалению, выбор их был неудачен: посланный в Илецкий район чиновник сейчас же бежал из степи, бросив там все свои вещи, а посланный из Уральской области войсковой старшина по своему происхождению был ненавидим киргизами, а потому тоже должен был ретироваться из степи. Вслед за изгнанием таких лиц начали формироваться в степи шайки, и дело приняло оборот не шуточный.

Напрасно генерал Крыжановский и Балюзек писали в степь прокламации, высылали для уговора киргизов их почетных соотечественников. Возмутившиеся ничего не слушали и взялись за оружие. Положение было весьма печально: войск в крае было всего 3 регулярных баталиона. Тем не менее я и Боборыкин настояли на немедленном открытии в степи военных действий теми силами, который имелись под рукою.

Первою заботою было обеспечить Эмбенское укрепление, совершенно отрезанное от линии. Туда тотчас же, несмотря на страшную зиму, были направлены две сотни казаков, которые, опрокинув шайки, благополучно достигли своего назначения, затем представлены с курьером сметы военному министру на возведение двух новых укреплений в степи: на Ак-Тюбе и Уиле, приступлено к формированию 4-х отрядов для высылки раннею весною в степь как для возведения укреплений, так и для рассеяния шаек, и призван экстренно на службу один баталион пеших оренбургских казаков. Дело в штабе закипело с тою энергию, какой требовали обстоятельства, и я нисколько не сомневался, что, собственно, с боевою силою мятежа мы скоро управимся, но что волнение умом населения пойдет непременно в затяжку.

Наступила масляная, мятеж все развивался, и Веревкин стал доносить, что и в Уральской области он не знаеть, как справиться с киргизами. Доложив бумаги Веревкина, я решительно заявил генералу Крыжановскому, что ему необходимо лично побывать в Уральске, расшевелить атамана и своими прямыми приказаниями подвинуть все распоряжения по Уральской области.

Дело было устроено тотчас же, и в чистый понедельник мы мчались в Уральск.

С въездом в Уральские земли начались овации [78] генерал-губернатору. Уральцы до тонкости изучили и знали процедуру встреч начальства, соображая всегда весьма ловко степень угощения и восторгов с выгодами, которые может принести им чествуемое лицо. Так было и теперь: на границе встретила нас особая депутация с приветствием от войска, на всех станциях ждали почетные караулы, везде был сервирован чай, закуска, ужин, так что помню в одной станице в 5 ч. утра нас угощали супом, бифштексом, рыбой и бламанже, и это почти в глухой степи. Впереди нас скакали уездный начальник и чиновник особых поручений атамана, а сзади начальник кордонной стражи, и мы, несясь с сумасшедшей быстротой, в 4 часа после обеда подъехали к Уральску. Здесь новые овации: у ворот полицеймейстер с рапортом, у дома почетный караул с музыкой и массы народа без шапок. Окна затряслись в домах, когда на приветствие Крыжановского: «здорово, уральцы» грянуло: «здравия желаем, ваше высокопревосходительство».

Нас сейчас же развели по лучшим квартирам, где было уже все готово для приема до самых мелочей. В своей квартире я нашел пехотных и казачьих ординарцев, готовый чай, а через пять минут явился полицеймейстер узнать, не угодно ли еще чего и с просьбою: что бы ни понадобилось, сказать только ординарцу, и все будет сейчас же подано бесплатно на городской счет. Едва я успел умыться и отдохнуть, как пришли звать на чай к атаману, куда я и отправился.

Атаман жил в казенном доме, имея от войска всю сервировку и пай в рыбной ловле.

У атамана я нашел сервированный великолепным серебром чайный стол и самое радушное гостеприимство со стороны молодой, годившейся ему во внучки, его супруги — моей старой знакомой. Все время пребывания в Уральске милая m-me Веревкина хлопотала обо мне, как о родном, кормила с своей кухни и простирала свою заботливость до последних мелочей. С благодарностью вспоминаю об этой доброй женщине.

Просидев часа два, я отправился домой спать, дабы собраться с силами к следующему дню. Действительно, силы понадобились. На другой день было торжественное представление командующему войсками всех сословий Уральска, затем обедня и молебен в соборе, молебен в мечети, визиты, и в 4 часа торжественный обед в войсковом собрании с речами, шампанским и музыкою. Вечером был раут у Веревкииа, там с час мы протолковали о делах, и решили действовать вооруженной рукою против мятежников. На следующий день пошел осмотр пожарной и местной команд, богоугодных и учебных заведений, экзамены девичьего училища и пр., [79] наконец парадный обед у атамана с шампанским, речами и пр., и затем вновь триумфиальное шествие в Оренбург чрез иллюминованные станции.

Возвратясь в Оренбург, Крыжановский силою обстоятельств окончательно был убежден в том, что так разумно начато было еще Обручевым, т. е. в необходимости возведения в степи укреплений, дабы держать ее в постоянной покорности. Полетели настоятельные представления военному министру о скорейшем отпуске сумм, а необходимые для сего сметы велено отправлять в Петербург с курьерами. С одним из этих курьеров возвратилась к нам и наша добрая Мисевич. Надо сказать, что получив от варшавской полиции удостоверение, что она ни в каких политических делах не была замешана, и паспорт на свободное проживание в России, где угодно, она сначала переехала из Варшавы в Вильну к сестре моей жены г-же Мозель, а потом вместе с нею отправилась и в Петербург.

На Пасху 20-го апреля 1869 года я был произведен в генералы с утверждением в должности начальника окружного штаба.

Несмотря на всевозможные кляузы контрольной палаты, нам удалось, наконец, добыть деньги, и раннею весною мы двинули в степь отряды: подполковника барона Штемпеля из Уральска для постройки укреяления на р. Уиле и флигель-адъютанта полковника графа Борха для постройки укрепления на Ак-Тюбе; а между ними для действия в поле отряды полковника графа Комаровского и подполковника Веревкина; весь же Орско-Казалинский тракт с особым отрядом был соручен начальнику артиллерии округа генералу Кондратьеву. Главное дело было сделано, оставалось только энергически вести его, и смело можно было надеяться на ограничение мятежа; все инструкции отрядным начальникам были составлены мною, я же следил и подталкивал их к действиям; приемная моя в это время не затворялась: все лезло ко мне за разными разъяснениями, разрешениями, деньгами и пр. Работал я без устали, живо, энергично, не справляясь уже с приказаниями командующего войсками, а только дорожа временем, и дело кипело. Отряды действовали удачно, мятежников погнали к Усть-Урту, прилинейная степь утихла, но в таком деле одною, и при том малою, военного силою всего не сделаешь. Новая гражданская администрация не пользовалась доверием киргиз, следовало нанести удар мятежу в самое сердце; т. е. на Усть-Урте, где его поддерживала Хива; но на все это не имелось достаточных средств под рукою: мало было войск и способных начальников, а главное: не доставало решимости слишком далеко засылать отряды на безводный Усть-Урт.

Высшее правительство сначала смотрело на мятеж, как на [80] вздорное дело, и, вероятно, ожидало мгновенного усмирения киргиз; но когда прошла половина лета, а мятеж еще не везде был подавлен и беспрерывно требовались новые расходы, то к нам стали доходить из Петербурга слухи, что там недовольны действиями генерал-губернатора, что он ввел в заблуждение правительство, уверив, что степь с готовностью приметь новое положение и пр.

Между тем можно было ожидать, что с весною потребуются новые силы и расходы для успокоения киргизов, и что в Петербурге этот мятеж во всяком олучае оставил неприятное впечатление. Вопрос о том, чтобы подготовить почву для испрошеиия новых ассигновок, становился таким образом для генерал-губернатора на первом плане, и привести его к благополучному разрешению только и можно было или личным его присутствием в Петербурге или посылкою туда доверенного и знающего страну человека, а как бросить взволнованный край было опасно, то Крыжановский поручил мне съездить в Петербург и заменить его там при различных объяснениях с представителями власти.

Немедленно была отправлена телеграмма военному министру с просьбою, за невозможностью генерал-губернатору отлучиться из края, испросить высочайшее соизволение на приезд мой в Петербург для объяснения по весьма важным делам службы, а через два дня последовал по телеграфу же и разрешительный ответ.

Поручения, возложенные на меня генерал-губернатором, были очень разнообразны и довольно серьезного характера. Мне поручалось: 1) хлопотать о праве производить военные расходы по возведению новых укреплений в степи авансами, не обращая внимания на контроль, которому сообщать отчеты лишь впоследствии, по окончании всех расходов; 2) о сохранении в прежнем размере экстраординарных сумм, отпускавшихся в распоряжение генерал-губернатора; 3) об увеличении штата военной прогимназии и ассигновке для постройки ее 300.000 руб. сер.; 4) о проведении железной дороги в Оренбург и оттуда в Ташкент, а не от Каспийского моря, как это тогда предполагалось; 5) об отпуске добавочных денег на окончательное устройство дачи генерал-губернатору; 6) об ускорении решения относительно поземельных споров между киргизами и уральскими казаками; 7) о назначении начальника артиллерии в Оренбург и высылке туда боевых ракет; 8) об ассигновании 19.000 р. на поездку генерала Крыжановского в степь; 9) об ассигновании денег на постройку здания военно-исправительной роты; 10) об отчислении 20.000 руб. из сумм Букеевской орды на содержание Оренбургской гражданской гимназии; 11) об отдаче степных станций одному почто-содержателю и об отпуске денег на постройку станционных домов и проч. и проч. [81]

Перед отправлением моим Крыжановский созвал особый комитет, под своим председательством, с участием торгующих в Туркестане оренбургских купцов, в котором окончательно было решено ходатайствовать о направлении железной дороги в Среднюю Азию через Оренбург, на основании чего и была составлена подполковником Тилло особая записка, которая по напечатании вручена мне для представления высочайшим особам и разным высокопоставленным лицам.

Получив такую бездну поручений, я невольно должен был посвятить несколько дней для ознакомления с ходом гражданских дел и потому усердно занялся чтением переписки с Петербургом по канцелярия генерал-губернатора. К удивлению моему, во всех донесениях и телеграммах я везде нашел уверения, что мятеж в степи окончательно подавлен, что киргизы повсюду изъявили раскаяние, словом, что вопрос о бунте есть вопрос уже порешенный и сданный в архив. Между тем, степь была в это время далеко не усмирена, чему служит доказательством, что четыре года после того, т. е. до самой экспедиции Кауфмана в Хиву иэ Оренбурга, постоянно высылались отряды за Эмбу, и ни одно лето не прошло без грабежа киргизов в драки нашей с ними. Поэтому я предложил написать рапорт военному министру, в котором обозревалось настоящее положение дел в степи, говорилось о ее видимом порядке, но и заявлялось категорически, что за будущее спокойствие в степи нельзя поручиться ни в каком случае до тех пор, пока прилегающее к южной границе степи Хивинское ханство не будет обуздано или не будет разрешено выставлять на лето по этой границе особые наблюдательные отряды. Бумага эта была вручена мне для личного представления военному министру.

XXII.

Поездка в Петербург в 1869–70 гг.

20-го декабря 1869 года я пустился в дорогу; выдержав сильный буран под Бузулуком, я перенес еще немалую пытку на Мстинской переправе. По случаю пожара моста, нас вывели из вагонов перед рекою Мстою, усадили на крестьянские подводы и таким образом в самую мерзейшую петербургскую оттепель перетаскивали на другую сторону реки. Как теперь помню одну даму с двумя крошками-детьми, из которых один грудной. Каких трудов ей стоило [82] перетащиться с ними через страшнейший овраг. Бедная женщина ехала из Иркутска хлопотать о переводе мужа и была уже в дороге пятый месяц.

31-го декабря я был в Петербурге и встретил самый радушный прием со стороны сестры моей жены, madame Мозель, в квартире которой на Васильевском острове я и остановился.

На другой день нового года, я отправился в Главный штаб, и первое попавшееся мне лицо был генерал Мещеринов. Приняв меня с важностью, он сказал:

— Мы предлагали командующему войсками Одесского округа взять вас в начальники штаба, но генерал Коцебу не изъявил согласия. Что делается у вас в степи? А мы здесь в домашнем комитете решили взять Александровский форт и восточный берег Каспийского моря из ведения Оренбургского округа и передать их в управление Кавказского наместника.

Поговорив еще о разных мелочах, я отправился к начальнику Главного штаба. Прием графа Гейдена был самый любезный; этот добрый человек с участием осведомился о моем здоровье, пожалел, что сейчас не может предоставить мне другого места и, расспросив о положении степи, приказал ехать к военному министру.

При представлении военному министру, встретившему меня с известной своей учтивостью, он сказал мне между прочим:

— Вы хотите оставить Оренбургский край?

— Точно так, здоровье мое и жены не позволяет мне дольше служить там.

— Жаль, очень жаль.

— Я 13 лет прослужил в степи, кажется, довольно...

— Вот потому-то и желательно, чтобы вы там еще оставались; там необходимы люди опытные, они только и могут принести пользу краю. Жаль, очень жаль.

Отпуская меня, военный министр назначил мне особую аудиенцию у себя на квартире для объяснения по оренбургским делам и приказал записку о железных дорогах отвезти к редактору «Инвалида», генералу Менькову, для немедленного напечатания ее, разумеется, с некоторыми сокращениями.

На другой день начались мои мытарства по городу, для объяснения с начальствующими лицами по порученным мне делам.

Первый визит мой был к генералу Чевкину. Он принял меня очень любезно, но положительно сказал, что никак не может сохранить оренбургскому генерал-губернатору в прежнем размере экстраординарный суммы и что государственная роспись прошла уже Государственный Совет и окончательно утверждена. [83]

От Чевкииа я поехал к директору азиатского департамента Стремоухову, который тотчас начал развивать свои соображения насчет устройства среднеазиатских дел. Через две недели в особом комитете, собранном под председательством великого князя Константина Николаевича, Александровский форт, как увидим, был отдан наместннку Кавказа.

От Стремоухова я отправился к министру финансов. Принятый немедленно, я представил Рейтерну записку Крыжановского о железной дороге и изложил все его ходатайства по денежным делам. Министр делал по временам возражения, обличавшие в нем знакомство с общим ходом дел даже в нашей далекой окраине. Наконец, выслушав все мои просьбы и доводы, он отвечал:

— Много из того, что вы сказали, полезно было бы сделать, но у нас есть нужды гораздо важнее ваших и как свободных финансовых средств нет, то передайте генералу Крыжановскому, что при всем желании я не могу исполнить его просьб.

На другой день новые мытарства, еду к министру внутренних дел Тимашеву, жду два часа в приемной, наконец министр выходит. Передаю ему ходатайства генерал-губернатора и получаю ответы: «не помню, справьтесь в департаменте, не знаю, на чем остановилось дело» и т. д.

Спустя несколько дней собрался, наконец, комитет под председательством графа Гейдена, для решения вопроса об Александровском форте. В числе приглашенных лиц находились также директор департамента общих дел министерства путей сообщения, генерал Гейнс, и начальник штаба Кавказского округа, генерал Свистунов.

По открытии заседания генерал Гейнс, владеющий хорошим даром слова, набросал перед нами идиллическую картинку жизни кочевника, но не сказал ни слова об Александровском форте. С первых же слов графа Гейдена было ясно, что вопрос о присоединении форта к Кавказу был уже вопрос решенный, и если нас собрали потолковать об этом предмете, как специалистов, то разве из одной служебной вежливости. При такой обстановке рассуждать много было нечего, особенно, когда Свистунов заявил, что на присоединение форта к Кавказу наместник изъявляет свое согласие.

Видя, что дела не поправишь, я решился предложить по крайней мере, чтобы Кавказ, присоединяя к себе форт, принял на себя и обязанность оберегать южную границу Оренбургской степи от туркмен и хивинцев, при чем сделал беглый топографический очерк Усть-Урта и северной части Хивинского ханства. Сидевший рядом со мною Мещеринов сказал: [84]

— Что вы рассуждаете о Хиве и об Усть-Урге? — разве вы там были?

— Значить, был, если говорю.

— Когда же?

— Тогда-то.

— А я этого не знал.

— Напрасно вы не спросили, прежде, чем возражать.

— Да я этого не знал.

Через неделю был прислан мне журнал, но я, не имея на передачу форта полномочий от Крыжановского, не согласился его подписать и подал особое мнение.

В половине января меня принял и военный министр. Доложив подробно о делах Оренбургского края, я только по некоторым вопросам получил разрешение, остальные же или были отвергнуты или требовали предварительного рассмотрения в главных управлениях. Министр был очень внимателен, восставал против стеснений, делаемых контролем, и просил, чтобы я доставил лично ему в частном письме сведения о тех придирках Оренбургской контрольной палаты, которые не оправдывались никаким законом.

В заключение я коснулся своей дальнейшей службы, при чем министр пожалел опять, что я оставляю Оренбургский край, спросил, какое место я желал бы занять.

— Я был бы весьма благодарен, если бы мне дали то же место, т. е. начальника штаба, но только внутри России, а если этого нельзя, то хоть атамана какого-нибудь казачьего войска.

— Мест начальника штаба теперь нет свободных, и при том вам следует дать что-нибудь высшее, впрочем, по этому делу вы поговорите подробнее с графом Гейденом, а он передаст после мне.

Когда же министр услыхал, что я через две недели еду опять в Оренбург, то очень удивился и спросил:

— Разве вы не совсем еще приехали, и семейство ваше в Оренбурге? Я думал, что вы туда уже не вернетесь.

Вообще, разговором с министром я остался весьма доволен — он был постоянно любезен.

С беспрерывными разъездами по оффициальным делам я не мог повидать и половины своих знакомых и должен был отказываться почти от всех приглашений. Мне удалось только завернуть к старым своим коллегам по академии Клугину и Аничкову, из которых последний страдал уже болезнью, доведшею его впоследствии до сумасшествия.

Кроме этих посещений я провел один вечер у старого своего [85] товарища, полковника Лаврентьева (Тогда помощника редактора «Русского Инвалида» и «Военного Сборника») и заехал к бывшему своему начальнику генералу Данзасу. У Лаврентьева я нашел человек 10 офицеров генеральная штаба, с которыми и проболтал часа два; там же я встретил старую свою оренбургскую знакомую, дочь А. П. Безака — княгиню Трубецкую. Княгиня была по-прежнему мила и любезна.

Приехав к Данзасу, я не узнал его: так он постарел физически и нравственно. Изящный паж двора императрицы Марии Феодоровны, бравый полковой командир Екатеринославского полка, энергичный начальник штаба Оренбургского корпуса, человек, соединявши с замечательною наружностью огромную начитанность и блестящее остроумие, — выглядел теперь совершенным старцем.

23-го января я выехал в Варшаву. Во всю поездку и во время пребывания в Варшаве стоял страшнейший холод, не менее 23°. Вагоны 2-го класса, в котором я ехал, тогда не топились, поезд вследствие мороза беспрерывно задерживался, и я едва, едва не замерз. По приезде в Варшаву, остановясь в «Европейской гостинице», я тотчас же поехал к родным нашей доброй воспитательницы детей г. Мисевич, где и встретил самый радушный привет. Неделю я прожил в Варшаве, и эти бедные люди не знали, где меня усадить и чем угостить.

На другой день я поехал к начальнику штаба округа Минквицу и от него к графу Бергу. Фельдмаршал встретил меня чрезвычайно ласково, долго толковал со мною и, узнав, что я начал службу в генеральном штабе под его начальством и что он же отправил меня в первый раз в бой в 1853 г., сказал, что ему очень приятно видеть своего ученика в таком чине и занимающим такое высокое место. Затем фельдмаршал пригласил меня ехать в собор на молебствие по случаю какого-то праздника. Следующие три дня я посвятил подробному осмотру юнкерского училища, не оставив ни одного предмета без внимания. Постановку занятий училища я нашел в удовлетворительном состоянии, но ничего нового не узнал, и в хозяйственном отношении оно было далеко ниже нашего, только лишь открывавшегося Оренбургского училища.

На другой день добрая г. Мисевич со слезами проводила меня на вокзал железной дороги, а чрез сутки с небольшим я вновь был в Петербурге. Здесь madame Мозель встретила меня ужасной новостью: телеграммой из Оренбурга извещали, что жена моя больна при смерти. Это известие послужило причиною, что я решился в два-три дня [86] закончить свои дела и, не дожидаясь разъяснений некоторых вопросов, тотчас же выехать в Оренбург. С этою целью я на другой же день испросил прощальную аудиенцию у военного министра, отдал ему отчет о поездке в Варшаву, повторил просьбу о переводе и был отпущен так же любезно, как и встречен. Затем, переехав к Гейдену, я решился окончательно переговорить с ним о дальнейшей своей судьбе.

— Знаете, что я вам посоветую, — начал граф, — вы теперь отчисляйтесь от вашей должности, мы сохраним вам содержание, а там посмотрим, как вас устроить.

— В скором времени едва-ли я могу получить что-нибудь?

— Отчисляйтесь на 11 месяцев.

— Но если и по прошествии этого времени я не получу ничего, а я человек без состояния и долго жить в Петербурге не могу.

— Нет, этого быть не может, для вас всегда найдется место. Ну, наконец, год, самое большое полтора, а там мы вас непременно устроим.

— Захочет ли военный министр дать мне место?

— Помилуйте, вы у нас на отличнейшем счету, военный министр прекрасно о вас отзывается, наконец, нам нужны такие боевые офицеры, как вы. Мы вас сделаем начальником дивизии.

— Много есть старше меня генералов, я произведен по манифесту.

— Это ничего не значит. Отчисляйтесь и не бойтесь. Вы-то не останетесь без места.

Я нарочно привел с буквальною точностью этот разговор, чтобы показать, что, отчисляясь впоследствии от должности начальника штаба, я действовал, не очертя голову.

От Гейдена я заехал к Мещеринову, который под страшным секретом полушепотом передал мне в кабинете своей квартиры, что мне за усмирение киргизского возмущения пожалована Станиславская лента.

К вечеру в тот же день я уложился, обнял в последний раз madame Мозель и помчался в Москву на почтовом поезде, выходившем тогда по случаю пожара Мстинского моста в 11-ть часов вечера.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки Н. Г. Залесова // Русская старина, № 10. 1903