ЗАЛЕСОВ Н

ЗАЛЕСОВ Н. Г.

ЗАПИСКИ

(Предыдущие части записок опущены как выходяшие за рамки сайта - Thietmar. 2016).

Генерал-адъютант Катенин. — Поездка в Самару и знакомство с К. К. Гротом. — В. И. Катенина. — Миссия в Хиву и Бухару. — Цели миссии. — Отношения наши к Англии. — Поездка Катенина в степь и Петербурга. — Экспедиции Бутакова и Дандевиля.

В конце 1856 года разнесся положительный слух, что на место Перовского назначается Катенин, а в январе месяце Катенин был уже в Оренбурге, приехав туда ненадолго для предварительного знакомства с краем.

Александр Андреевич Катенин, красивый собою господин с прекрасным даром слова, с придворными мягкими любезными манерами, менял свой пост дежурного генерала на место оренбургского и самарского генерал-губернатора.

Если эта мена происходила отчасти по желанию военного министра, знаменитого Сухозанета, то в такой же степени и по желанию самого Катенина. Любимец императора Николая, всегдашний партнер его за картами, Катенин, командуя Преображенским полком, умел так ловко представлять свою часть покойному царю, что полк этот постоянно оказывался лучше всех.

Катенин встретил меня чрезвычайно любезно, объявив, что получил самые отличные обо мне отзывы от друга своего, генерал-квартирмейстера барона Ливена. [22]

В конце мая мы, сопутствуемые кузеном жены Касьяновым (впоследствии известный интендант Кауфмана во время похода его в Хиву) отправились из Оренбурга в Белебей, но на грех поехали в карете и били жестоко за это наказаны, двигаясь по проселкам на башкирских и чувашских лошадях; карету мы бросили и въехали в город на чувашских дрогах. Пробыв несколько дней в Белебее, мы через Бугуруслан передвинулись на Сергиевские воды, где, благодаря любезности самарского губернатора К. К. Грота, была уже готова мне казенная квартира. Жена немедленно приступила к лечению, а я бродил по живописным окрестностям вод, вспоминая, как я гулял здесь в годы моей молодости. На этот раз съезд на водах был незначительный сравнительно с 1849 годом; все помещики притихли, да и крупных из них никого не было за исключением Мордвинова, прелестная жена которого служила украшением водного сезона.

Так как мне при настоящей поездке поручено было приступить к составлению военно-статистического описания Самарской губернин, чем тогда постоянно занимали офицеров генерального штаба, то я и отправился дня на три за справками в Самару, но на возвратном пути, проезжая на перекладной, уснул; ночью сделался мороз, что в Башкирии не редкость в июне месяце, фуражка с головы у меня спала, и голова покрылась инеем. Проснувшись, я почувствовал страшную боль в голове и, приехав на воды, в тот же день слег воспалением в мозгу, пролежав три недели. Спасибо доброму военному доктору Ильину, который спас меня от смерти. Оправившись от болезни и побывав в театре, где тогда производил фурор провинциальный трагик Милославский, я повез жену домой и на границе Оренбургского уезда в станице Сергиевской, сдав ее выехавшему навстречу Касьянову, сам отправился в Самару составлять свою статистику. Здесь я познакомился с Гротом, будущим творцом акцизной системы. Он принял меня весьма любезно, оказал полное во всем содействие, и мне было весьма приятно беседовать о ним, как с человеком весьма приятным и умным. Из Самары я сталь делать свои экскурсии во все стороны, чтобы лично познакомиться с губернией и на месте собирать нужные материалы.

Возвращаясь в Самару, я, по просьбе К. К. Грота, каждый раз сообщал ему все, что видел и слышал на месте. Так я объехал всю губернию от Симбирска до границы Казанской губернин и от Сергиевских вод до Новоузенска, посвятив особое время на обозрение немецких колоний вдоль Волги. В сентябре все материалы были собраны, и я с массою заметок и разных документов через Бугульму и Белебей возвратился в Оренбург, где приступил к обработке собранного. [23]

В это вреня я познакомился с супругой генерала Катенина, рожденной Вадковской. Она сохранила еще остатки замечательной красоты. Редко я встречал в нашем высшем круге женщину столь привлекательную, развитую и с таким огромным тактом, как покойную Варвару Ивановну Катенину. Она всех принимала ровно, любезно, без малейшего намека на свое высокое положение, со всеми умела говорить о тех предметах, которые были близки представлявшемуся ей лицу, и вся эта беседа велась так мило, просто, что говоривший с Катениной сразу чувствовал себя как дома. Так и со мной она тотчас перешла к разговору о Самарской губернии и, признаюсь, обнаружила при этом такие, хотя и общие, сведения по статистике, каких не имел и сам генерал-губернатор, ее супруг. У Катениных были на зиму назначены вторники, где все собирались запросто и веселились без стеснения, чему пример подавали сами хоэяева, усердно танцовавшие все кадрили.

После Святок я доехал на неделю на свадьбу к брату в уфимскую его деревню и на обратном пути простудил себе ногу; жестокие ревматические боли продержали меня в постели два месяца, но лежа я все-таки работал над своей статистикой, а по вечерам мне приставляли к кровати столик, и мы усаживались в ералаш, при чем постоянным партнером моим был Михаил Григорьевич Черняев, в то время назначенный в распоряжение Катенина. Я был всегда рад Черняеву, мы не видались с ним со времени Калафатского обложения; с той поры он однако же нисколько не изменился: то же огромное самолюбие, та же пылкость в решениях и та же ненасытная жажда новых ощущений и славы. Вскоре Черняев был командирован на Сыр-Дарью в распоряжение командующего линиею генерала Данзаса, и нетрудно было предвидеть, что эти два пылких, честолюбивых человека при первом же столкновении перегрызутся между собою.

В конце зимы были утверждены предположения Катенина о посылки особой миссии в ханства Хиву и Бухару, о которых мы тогда имели самые смутные понятия, а к весне последовало уже назначение в эту миссию лиц. Начальником миссии был назначен флигель-адъютант полковник Игнатьев (Николай Павлович, ныне граф и генерал-адъютант.— Ред.), несколько дипломатических чиновников, фотограф, два топографских офицера и два офицера генеральногоштаба. Не мало было мое огорчение и даже оскорбление, когда я узнал, что оба последние офицеры штабс-капитаны Салацкий и барон Зеделлер назначены из Петербурга. Я бросился сейчас же к Дандевилю и [24] просил его доложить генералу Катенину, что считаю себя нисколько не хуже этих офицеров и что отстранение меня от такой командировки без всякой причины наносит мне обиду тем более, что запас моих сведений о ханствах и знание местных условий похода дают мне преимущество перед назначенными. Доклад Дандевиля подействовал, и Катенин, несмотря на расположение свое к Зеделлеру, как преображенцу и лицу, которому протежировал барон Ливен, выхлопотал о назначении в миссию вместо Зеделлера — меня.

В марте месяце Бог дал мне первую дочь; жена была тяжко при этом больна, сам я едва встал с постели, поход наш назначался не менее года по безводным страшным степям, в варварские совершенно страны, который в то время ни в грош не ставили Россию и где жизнь и смерть всякого европейца зависела от пустой прихоти хана. Все это было причиной, что и молодая моя жена и все родные упрашивали меня отказаться от этого похода, но я настоял на своем и хотя с страшной болью сердца, но пошел с миссией. Начальника миссии я знал еще в академии молодым гвардейским гусарским поручиком.

15-е мая было назначено днем нашего выступления из Оренбурга. Отрядец наш, состоявшей из 3-х десятков людей, взятых поровну от линейной пехоты, оренбургских и уральских казаков, был подобран на славу, особенно же были хороши уральцы, о выборе которых так усердно хлопотал бывший тогда атаманом флигель-адъютант Столыпин, которого казаки боготворили.

Рано утром 15-го мая на полянке за Уралом мы отслужили молебен и двинулись в наш неведомый и страшный путь. В это утро я едва успел взглянуть и благословить свою спавшую еще малютку, а бедная моя жена, прощаясь со мной окончательно, когда а уже сидел верхом, бессознательно уцепилась за мое стремя и без чувств повисла на нем, так что только силой могли разжать ей руки и отнести в экипаж. Тяжелые минуты! не дай Бог никому переживать их.

Теперь позволю себе оказать о секретной цели нашей миссии. Мы тогда, т. е. в 1858 году, решили вести себя с англичанами похрабрее, вероятно под влиянием бунта сипаев.

При поддержке Географического общества решено было исследовать и снять течение Аму-Дарьи до ее верховья, исследовать и открыть пути с этой реки в Кабул и Г?рат, куда одновременно из Перст должна была направиться Географическая экспедиция под начальством Ханыкова, и с которой мы должны были соединиться, и наконец заключить с ханами Кабула, Хивы и Бухары договоры, конечно благоприятные для нас и зловредные для англичан, и [25] получить от двух последних разрешение на свободное плавание наших пароходов по Аму-Дарье и содержание в их столицах наших агентов. Всего этого мы должны были добиться от ханов, которые тогда ни во грош не ставили силу России.

Исполняя свою секретную задачу, Игнатьев вошел в хивинские владения близ устий Аму-Дарьи, именно в г. Кунграде, но тут, с первого же шага, почувствовал вою тяжесть своей миссии. Хивинцы и слышать не хотели, чтобы мы двигались вверх по берегу Аму-Дарьи, ссылаясь на разлив реки, и выехавшие навстречу нам их сановники сразу заговорили тоном старшего с младшим. Игнатьев принужден был уступить и, не дождавшись подхода из Арала судов Бутакова, согласился на разделение отряда: лошадей и часть конвоя отправил кружной дорогой по берегу реки к городу Ханки, а сам со свитою направился в хивинских лодках по Аму-Дарье к тому же городу. Таким образом наша миссия разбилась на три части.

18 суток мы плыли в камышах Аму-Дарьи при жаре 30–45°, отданные на съедение москитам, и наконец остановились в Ханки, где к удивлению лошадей наших не нашли. Тогда вновь прибывший хивинский сановник не стесняясь уже объявил, что мы можем идти в Хиву пешком или плыть туда на лодках, а лошадей получим там.

Это возбудило среди нас всеобщий шум, и хивинский сановник, видя такое возбуждение чинов миссии, сейчас же сбавил тон и начал упрашивать всех плыть в Хиву. Нас доставили к Хиве прямо к отведенному нам дворцу, а лошади пришли через несколько дней, действительно задержанные в некоторых местах разливами, и все дело кончилось благополучно. Хивинский хан, как и следовало ожидать, обошелся с нами высокомерно, ни о каких условиях и слышать не хотел. В августе мы вышли из Хивы, ничего не получив от хана, и направились в Бухару по неизведанным дотоле путям. Через страшные Каракумы добрались мы до Бухары, но грозного эмира Музафара, не застали дома: он громил в это время Кокан и, упоенный победою, жил там. В Бухаре заперли нас в глиняный дворец, окруженный сплошною стеною, и держали под строгим надзором. Прошло около месяца. Эмир не возвращался, и вот однажды Н. П. Игнатьев призывает меня к себе и говорит:

— Николай Гаврилович, чиновники бухарские говорят, что эмир может быть пробудет и зиму в Кокане, — я к нему не поеду, а пошлю вас отвезти ему высочайшие граматы и подарки; вы с ним и переговорите, что нужно. Я выбираю вас потому, что вы знаете лучше всех Среднюю Азию и при том, сколько я мог заметить, вы больше имеете характера, не трусите, как другие мои господа, и [26] конечно будете говорить с эмиром с должным для России достоинством.

Я поблагодарил за делаемое мне доверие и сказал, что всегда готов исполнять приказания.

Здесь кстати объяснить, что Н. П. Игнатьев лично ко мне был весьма благорасположен, за что я ему и поныне благодарен. Я у него был вроде отрядного начальника штаба, и все военные распоряжения шли через меня; он выслушивал благосклонно мои советы и до конца похода оставался со мною в хороших отношениях и потом долго еще спустя, по отъезде в Петербург и затем в Константинополь, дружески со мною переписывался.

Спустя неделю после приведенного разговора эмир неожиданно возвратился в Бухару, и мы были приняты им весьма благосклонно. Эмир по виду согласился даже на все наши желания и отпустил наших пленных. Говорю по виду, потому что впоследствии ни один пункт заключенного нами с Бухарой условия не был исполнен, ибо плавать по Аму-Дарье нам не позволил хивинский хан. Консула в Бухару мы сами не посылали, зная его беспомощное там положение, а сбор огромных пошлин с купцов и захват наших пленных эмир удержал в прежней силе.

В начале октября эмир, позволив (говорю буквально) нам нанять верблюдов и выйти из Бухары, отправил с нами своего ответного посла. На Джаны-Дарье мы встретили конвой, высланный нам с Сыр-Дарьи, и в ноябре, почерневшие от похода, обросшие бородами, прибыли в форт № 1, откуда Игнатьев, взяв меня с собой, довез на верблюдах и почтовых до Оренбурга. Дорогой мы едва с и им не замерзли в голой степи, и только Провидение сохранило нас в страшную снежную бурю. Итак, начав поход при 40–45° тепла и бивакируя постоянно в степи, я возвратился домой при 30–35° мороза на ветру и 6-го декабря ночью въехал в Оренбурга, славя Бога за Его ко мне милосердие.

Радостно было свидание с женою, много она бедная нагоревалась без меня, особенно за время пребывания миссии в Хиве, когда наша почта нередко перехватывалась. Я исполнил свою службу добросовестно, мне дали за этот поход Владимира 4-ой степени и полугодовое жалованье, но вместе с тем от тягостей и лишений похода я окончательно расстроил свое небогатое здоровье.

С возвращением в Оренбурга я встретился с новым для меня начальством; тесть мой, генерал Бутурлин, был назначен оренбургским комендантом, и на место его прислали начальником штаба генерал-майора Дрейера.

Весною 1859 года решено было послать две экспедиции в [27] Среднюю Азию: одну под начальством Бутакова (имея Черняева с дессантом) в Кунград для поддержки восставших противу хивинского хана кунградцев, с целью окончательно исследовать устья Аму, и другую под начальством Дандевиля для описи и исследования восточного берега Каспийского моря. Дессант Черняева постоял у Кунграда, Бутаков на маленьком пароходе успел пробраться в устья Аму, а Дяндевиль победил туркмен и освободил часть персидских пленных.

XII.

Служба с Катениным. — А. Д. Данзас. — Работы по переустройству штаба, степи и кордонной линии. — Кончина Катенина. — Приезд А. П. Безака и первое с ним знакомство.

За отъездом Дандевиля обер-квартирмейстером остался полуумный полковник Шульц, но, к счастию, с возвращением Катенина из Петербурга Шульца отстранили и передали должность эту мне. Здесь я имел возможность лично вести работу с Катениным, и моими трудами он остался очень доволен. Вообще в это время Катенин держал себя очень доступно и часто пускался со мной в рассуждения, для того времени весьма либеральные.

Вскоре я должен был вновь поехать на Сергиевские воды, чтобы поправить немножко здоровье, расстроенное степным походом, и Катенин дал мне 150 рублей пособия из экстраординарных сумм. Любезность его ко мне проявилась и в другом случае, а именно: когда у меня родилась вторая дочь, то на другой же день я получил от него собственноручное поздравление с приложением на «зубок» 150 рублей из тех же сумм, что он, впрочем, делал и в отношении других состоявших при нем лиц.

К осени этого года опять произошла перемена в начальстве. Дрейера уволили, а на место его назначили начальником штаба генерал-майора Данзаса, заменив последнего в командоваиии Сыр-Дарьинскою линиею генерал-лейтенантом Дебу.

Александр Логгинович Данзас принадлежал к числу людей весьма умных и при обширном образованы и начитанности отличался сильным, энергическим характером и большою волею. Он сразу увидал все недостатки тогдашнего военного управления краем и, энергически потребовав от Катенина реформ, круто повел их. Действительно, штаб корпуса представлял какой-то хаос, в [28] котором отделения переписывались друг с другом бумагами за №№, управлеиие и снабжение степи производилось по какой-то письменной инструкции Перовского, давно утратившей всякое значение, и потому отличалось полным произволом; правильности в инженерных работах в степи никакой не было; словом, всякий начальник делал, что хотел, и только норовил вытребовать побольше от казны денег, конечно без контроля, о котором тогда никто и не думал. Судная часть в корпусе была вертепом взяточничества, в котором ворочали всеми делами аудиторы из писарей. Преобразованием судной части Данзас занялся сам и настоял на назначении в Оренбурга старшего обер-аудитора из людей с высшим юридическим образованием. Составление точных законоположений о степи было поручено статскому советнику Шубину, который выработал прекрасный устав о Сыр-Дарьинской линии, служивший долгое время основою, для степных снабжений. Составление доклада о преобразовании корпусного штаба, управления Аральской флотилией и производстве инженерных работ в степи Данзас поручил мне, а для определения цели и характера действий в Средней Азии была под председательством самого Катенина образована особая коммиссия, в состав которой вошли: Данзас, Григорьев, Галкин, Арцимович, Дандевиль, я, капитан Мейер и инженер Старков. Нам приказано было составить каждому свои предположения и представить в коммиссию.

Окончив работы, мы собрались у Катенина, и здесь началось чтение и обсуждение записок. Коммиссия разделилась на две партии: одни, имея во главе Данзаса, настаивали на соединении Сыр-Дарьинской линии с Сибирской, значит, на действиях к стороне Кокана; Дандевиль же и я, допуская пользу соединения этих линий, требовали энергического действия по линии на озеро Дау-Кара, к устьям Аму-Дарьи, чтобы, став твердою ногою на этой реке, господствовать посредством флотилии над ханствами Хивою и Бухарою. Катенин согласился с большинством, и тогда же решено было построить укрепление Джулек, первый этап наш к стороне Ташкента.

К весне я кончил свой проект о переформировке управления корпуса и, будучи знаком вполне со всеми производившимися здесь беспорядками, не пожалел красок, чтобы выставить все их безобразие, опираясь на факты. Сам сознаю теперь, что доклад был резок и желчен, но он понравился Данзасу и был передан Катенину, который вскоре заболел и, как говорили тогда, от тревоги, произведенной докладом. Через несколько времени меня потребовали к корпусному командиру. Катенин принял меня в постели, говорил много о моей работе, проводил мысль, что за всем в крае трудно усмотреть, что надо быть снисходительным к людям и проч., и затем [29] отпустил, поблагодарив за работу. К чести Александра Андреевича я должен сказать, что, несмотря на многие резкие в докладе отзывы о его личных распоряжениях по управлению краем, он не только на меня не претендовал, но с того времени относился ко мне с особенным вниманием, чему, конечно, много способствовал Александр Логгинович Данзас.

Вообще я должен сознаться, что работа с Данзасом была для меня весьма полезна; она заставила меня основательно познакомиться с нашими военными законами, дала устойчивость моим взглядам на обязанности военной администрации и еще более развила во мне отвращение ко всякому произволу. На основании моего доклада был преобразован корпусный штаб, и по примеру штаба армии в нем прибавили два отделения: морское для заведывания Аральской флотилией и инженерно-артиллерийское для заведывания этими частями в степи. Данзас ежедневно ходил к нам в штаб и беседовал с нами, как старший товарищ. Он же подтолкнул меня к разработке исторических и дипломатических сведений о ханствах, следствием чего был ряд моих статей в «Военном Сборнике» о дипломатических сношениях России с Хивою и Бухарою в царствование императора Николая.

Зимою с 1859 на 1860 год Катенин опять ездил в Петербург на какой-то праздник в Преображенском полку, а весною предпринял поездку по осмотру Уральской кордонной линии, взяв с собой Данзаса и Галкина. Наступившее лето особенно в Уральской земле было необыкновенно жаркое; — Катенин, следуя Николаевской манере, являлся на всякий кордон не иначе, как в мундире, и при страшной жаре производил смотры. Все это вместе с почетными встречами в Уральске истомило его. Подъезжая к Оренбургу, он уже чувствовал себя нездоровым, и в первую же ночь по приезде его не стало — он скончался от удара.

Смерть Катенина произвела тяжкое на всех впечатление: он был человек добрый, а пробыв несколько лет в крае, вероятно со временем постиг бы и его нужды.

С занятием Сыр-Дарьи и устройством укреплений в степи еще при Перовском возник вопрос о сокращении Оренбургской кордонной линии, содержавшейся с целью охраны прилинейных жителей от прорыва киргиз и усиления таможенной стражи. На кордоны эти назначалось ежегодно огромное число казаков и башкир с лошадьми, в содержание их, а равно зданий, обходилось войскам очень дорого. Кордонная служба требовала постоянной реформы, но по важности и сложности вопроса и за недостатком специальных лиц он год от году откладывался. При Катенине потребность реформы возникла с [30] новою силою, и Данзас работу эту возложил на меня, придав в помощь инженерного подполковника Ветринского. Объезжая кордон за кордоном, мы осмотрели с Ветринским всю линию, и я составлял соображения об упразднении кордонной стражи, производил съемку окрестной местности, составлял протоколы, а Ветринский на основании моих решений составлял сметы по исправлению или уничтожению построек. В конце августа мы воротились в Оренбург, и я приступил к разработке материалов. Поездка эта была для меня очень утомительна. Помимо тяжелых трудов мы принуждены были питаться дорогой Бог знает чем и вести на каждом кордоне тяжелые споры с казачьими командирами. Те же споры я потом выдержал и в Оренбурге и нажил себе много врагов. Дело в том, что кордонная стража, как бы для продовольствия своих лошадей, накашивала громадное количество сена. Около своих кордонов, из которого только самая малая часть шла на стражу, остальная же продавалась киргизам и деньги поступали в так называемую кордонную сумму, которая ежегодно распределялась в награду кордонным начальникам и высшим казачьим чинам. Несмотря однако же на все препятствия, я проектировал сократить кордоны более чем на половину, сняв с них около 3-х тысяч человек стражи, в том числе всех башкир, что составило, помимо освобождения людей, ежегодной экономии Оренбургскому войску 36-ть тысяч рублей. К соображению своему я приложил объяснительную записку, в которой изложил все безобразия, допущенный в управлении кордонами начальством Оренбургского казачьего войска; но все эти работы привелось уже представить не Катенину, а новому генерал-губернатору Безаку.

Приехав в Оренбурга в сентябре месяце, Безак, также как и Катенин, встретил меня ласково и оказал, что имеет обо мне самые отличные рекомендации от барона Ливена и весьма рад со мной познакомиться.

Александр Павлович Безак был небольшого роста человек, в парике, весь накрашенный, наружность имел суровую, говорил всегда серьезно, отрывисто. Он произвел на всех впечатление неблагоприятное. Вступив в должность, Безак тотчас же стал вникать во все отрасли, управления, читать дела и знакомиться со всяким разумным человеком, не обращая внимания на чины и звания. Сразу почувствовалась во всех делах рука дельного администратора, и везде начала сказываться деятельность умного человека.

Я полагал, что за мои резкие, даже дерзкие доклады об устройстве штаба и кордонной линии, которые Безак прочитал сейчас же, получу нагоняй, но к удивлению он, испещрив их только резолюциями в роде того, что к людям надо относиться снисходительнее [31] что они не всегда бывают виноваты и т. д., одобрил все мои предлоложения, приказав тотчас же представить меня вне правил к чину подполковника, несмотря на то, что капитаном я прослужил только год и 5 месяцев.

В эту зиму, за смертью матушки жены, мы перешли от тестя на квартиру и вполне повели самостоятельную жизнь. Я работал по-прежнему в штабе, но в то же время по просьбе директора Неплюевского корпуса генерала Шилова читал зимою в корпусе безвозмездно лекции военной истории.

XIII.

Первая поездка в Петербург в 1861 году.

В Оренбурге с давних пор практиковался обычай ежегодные съемочные работы в крае отправлять с кем-либо из офицеров генеральная штаба, или корпуса топографов в Петербург, чтобы дать возможность офицеру съездить на казенный счет в столицу. На этот раз очередь выпала мне, и вот я, нагруженный планами и инструментами, в небольшой рогожной кибитке, В 1-го января 1861 года, отправился в путь. В страшные бураны я тащился до Москвы и только там, сев в вагон железной дороги, вздохнул свободно. По приезде, я остановился в номерах, близ Казанского собора, но в тот же вечер Аничков перетащил меня к себе на квартиру в Измайловский полк, где я и поселился с братом его жены, Крыловым. Очутившись в Петербурге, я попал в какой-то водоворот, и моя свежая провинциальная голова никак не могла понять того сумбура, который происходил тогда в обществе даже в таком интеллигентном, как окружавшие меня профессора академии генерального штаба. Я застал петербургскую публику под давлением двух событий: ожидавшегося освобождения крестьян и польского восстания. Проехав пол-России и не заметив нигде враждебного настроения крестьян противу господ, я был изумлен раздававшимися около меня слухами вроде того, что крестьяне там-то и там-то решили перевешать помещиков, и необходимо послать туда вооруженную силу, что дворники домов в Петербурге прямо пугают своих господ, что с получением воли поколотят их, что горничные, лакеи и повара не хотят ничего делать и грозят судом своим господам и проч. Вообще брожение умов по этому поводу было огромное, и публика находилась в тревоге. [32]

Воскресные школы в Петербурге я застал в полном разгаре. Читали в академиях, гимназиях, училищах, читали и профессора, читали и люди, которым прежде всего следовало самим научиться чему-нибудь, но зато как читали — ведал один Бог. Так, например, читали рабочим о грамоте, о пользе труда и рядом о современном расстройстве наших финансов, о гуманности и проч.

Окончив дело с представлением карт и планов благодушному Бларамбергу, директору военно-топографического депо, я едва мог в три недели поймать нашего генерал-квартирмейстера барона Ливена, так как он постоянно уезжал с царем по Московской дороге на охоту. Ливен принял меня, как всегда, чрезвычайно любовно, но главными воротилами в то время в департаменте были вице-директор Скалон и правитель канцелярии Анучин.

Получив исправленные инструменты и прогоны, я остался в Петербурге еще несколько дней, так как наступила масляная и мне хотелось побывать в опере и повидать еще некоторых знакомих. Я направился к добрейшим Симоновым. Симонов, по переводе из Оренбурга, занял место штаб-офицера в академии генерального штаба и жил тогда на Екатерингофском проспекте. Он и милая жена его, англичанка, приняли меня совершенно как родного — они остались такими же тихими, скромными людьми, какими я знал их и прежде. Пообедав у них, я пошел с Симоновым в его кабинетик и стал рассматривать висевшие на стене портреты. Два довольно умных, энергичных лица остановили мое внимание, и на вопрос: кто это такие? Симонов отвечал: да разве вы не знаете? это Герцен и Огарев. Видя, что я интересуюсь ими, хозяин добавил: «ну, на вас я могу положиться и потому, если хотите, я вам подарю несколько таких портретов для раздачи в Оренбурге; Герцена возьмите теперь, он литографированный, а за Огаревым заезжайте после, я вам пересниму его; признаться, я не успеваю изготовлять портреты даже для добрых друзей: так много на них охотников».

Что это такое, думал я, уезжая к себе на квартиру: смиреннейший из людей, всегда легальный и робкий Симонов, и тот распространяет литографию Герцена и фотографирует у себя на квартире портреты Огарева, не опасаясь за последствия. Это ли еще не знамение времени?

Как раз в средине масляной я выехал из Петербурга; на одном поезде со мной отправилось множество флигель-адъютантов для объявления в губерниях манифеста о свободе крестьян. Проезжая в последние дни масляной по Владимирской губернии, я около каждой станции встречал толпы народа; они гуляли дием и ночью по случаю праздников и по случаю воли, но нигде ни разу я не заметил ни шума, [33] ни особого пьянства или драки; все веселилось прилично, от души, расспрашивая проезжающих о состоявшейся воле. И здесь сказался здравый смысл простого нашего народа, и тут он пристыдил петербургских клеветников, кричавших о неминуемом бунте, резне помещиков и пр.

Около Симбирска меня застала распутица, и я принужден был бросить сани и ехать на колесах. Разбитый страшными ухабами, полуживой, я дотащился 12-го марта до Оренбурга, едва не утонув в виду города в реке Сакмаре.

Когда я вошел к жене, она долго смотрела на меня, прежде, чем признала мое лицо — до такой степени оно почернело и исхудало от мучительной дороги. Тысячу раз блажен тот, кто начал езду с железных дорог, и кого таким образом миновала горькая участь кататься по русским почтовым трактам, да еще на перекладной.

XIV.

Составление отчета. — Работы по Эмбенскому посту. — Назначение обер-квартермейстером. — Назначение Черняева. — Сцена с Безаком. — Ссора Безака с Григорьевым и Черняевым. — Левкович. — Гюббенет. — Заслуги Безака.

Безак встретнл меня очень приветливо, долго расспрашивал о Петербурге и польских делах.

К весне я был произведен в подполковники и купил себе маленький домик недалеко от церкви Петра и Павла, переделкой которого и занимался в продолжение всего лета.

К осени Данзас был произведен в генерал-лейтенанты и вскоре назначен генерал-провиантмейстером главного штаба его величества, и мы временно остались без начальника штаба.

Зиму эту Оренбург провел очень весело; я был выбран старшиною дворянского клуба, и мы, новые старшины, повели хозяйственный дела собрания так удачно, что могли веселиться вволю, к чему поощрял нас и сам Безак, посещая каждый раз клуб и даже устраивая вечера у себя дома.

К осени я перешел в свой недостроенный дом, так что в октябре месяце мы жили еще в двух комнатах, рядом с которыми другие стояли без окон и штукатурились.

Пришел Рождественский пост; скончался батюшка жены генерал Бутурлин, и наступало время поездки Безака в Петербург с отчетом по краю. Однажды вечером я получил от него записку с приказанием прибыть к нему. Время призыва меня удиввло, но я поехал. [34]

— Я имею к вам просьбу, Николай Гаврилович, — встретил меня Безак, — вы хорошо пишете, знаете все здешние дела, и потому прошу вас составить мне всеподданнейший отчет по военной части. Пользуйтесь всеми материалами, приезжайте ко мне, когда хотите, но пожалуйста будьте как можно кратки.

Я принялся за работу как всегда с кипучей деятельностью; рядом со мной жил горный инженер Михайлов, которому было поручено составить отчет по гражданской части, и мы старались работать как бы из соревнования. Часто за это время я ездил к Безаку, читать черновые и всегда был рад умной его беседе; в январе отчет мой был готов и уместился всего на 13 1/2 листах крупного письма. Безак меня очень благодарил, хотя и заметил о нехорошем числе 13.

Безак прожил в Петербурге до мая месяца и перед приездом в Оренбург остановился на несколько дней в Самаре. Я получил от него передовой высочайший приказ о назначении меня обер-квартермейстером на место Дандевиля, назначенного еще на Пасху атаманом Уральского войска. Признаюсь, я был приятно изумлен этим.

За месяц до приезда Безака состоялось высочайшее повеление о возведении Эмбенского укрепленного поста в степи. Нужно было возвести его в одно лето, свезти на Эмбу материалы из Оренбурга, выслать туда рабочих и гарнизон, дать им инструкции на случай неприязненных действий киргиз и обеспечить людей всем довольствием на год. Всякий поймет, какую это составляло работу, когда в степь можно выслать людей не иначе, как снабдив их буквально всем необходимым, начиная оть иголки, кусочка ваксы, дратвы и кончая перцем, луком, удочкой и всякой одеждой. Старик генерал Ладыженский, прочитав такое повеление, только развел руками и, призвав меня (я исправлял уже должность Дандевиля), сказал:

— Я тут ничего не знаю; поручаю все дело вам, Николай Гаврилович, и возлагаю всю ответственность на вас. В случае какого-либо промаха, вы меня уже извините, я прямо донесу на вас.

Хотя дело было для меня знакомое, но задача была очень обширна и требовала крайней осмотрительности при исполнении. Я заперся на две недели на своей квартире, работая о моим старшим писарем Ефремовым, и все соображения по движению, снабжению и действиям команды были изготовлены, а данные мною инструкции послужили примером в будущем для всех подобных работ.

Одновременно со мною последовало и назначение начальников штаба корпуса полковника Михаила Григорьевича Черняева, о котором Безак давно уже забирал справки и получал везде весьма [35] лестные отзывы, но я, лично зная характеры обоих лиц, был тогда же уверен, что они долго не уживутся вместе.

Лето Безак проводил на даче в зауральской роще.

В половине лета приехал Черняев; мы с ним встретились по-прежнему дружески, и я старался познакомить его подробно с характером Безака, но едва-ли не напрасно: их натуры были слишком противуположны, чтобы ужиться. Безак принял Черняева чрезвычайно любезно и, как все старые корпусные камандиры, сказал ему:

— Поручаю вам, как ближайшему моему помощнику, всю военную часть; делайте, что хотите, но только докладывайте мне. Для меня лично будет достаточно гражданских дел.

При такой широкой свободе можно было хорошо работать, но Черняев по своей горячности и крайней обидчивости все испортил. Через месяц уже начались неприятности по случаю недостатка провианта в степных укреплениях. Безак упрекнул Черняева, отчего он не принял заблаговременно необходимых мер, а Черняев обиделся я взвалил всю вину на обер-провиантмейстера Левковича, что было не совсем справедливо; однако же Безак его поддержал. Он распек Левковича, и тот вскоре отказался от своей должности, нажив в Оренбурге порядочные деньги своими подрядами по поставке провианта в степь через киргиз.

К осени отношения Черняева к Безаку стали еще более натянутыми, и кроме резкой разницы во взгляде на действия отрядов в Средней Азии к этому присоединилась и другая причина. С приездом Безака в край фонды председателя областного правления киргизами Василия Васильевича Григорьева, пользовавшегося таким авторитетом при Перовском и Катенине, очень упали, так как Безак не любил при себе влиятельных людей. Пошли неудовольствия, который всеми мерами разжигал правитель канцелярии Безака Тарасов.

Получив донос на Григорьева, Безак назначил ревизию областного правления. Вражда между Григорьевым и Безаком загорелась страшная, и Григорьев послал по этому делу донесение министру Валуеву. На беду Черняев был очень дружен с Григорьевым еще со времени первая пребывания своего в Оренбурге. Знакомство это продолжалось и теперь, что сильно не нравилось Безаку, который наконец стал просить Черняева оффициально прекратить знакомство с Григорьевым, находя неудобным при ссоре с последним, что начальник штаба ее оставался в близких отношениях с ее врагам. Черняев, будучи честным человеком, как и следовало ожидать, отказался от исполнения такого предложения и по свойственному русскому человеку состраданию к угнетенному стал еще внимательнее к Григорьеву. На святки Безак поскакал в Петербург [36] и докладывал лично государю о правоте своей в деле с Григорьевым. Кончилось тем, что Григорьева сменили. Поехал в Петербург и Черняев, предчувствуй свою беду; там они несколько опять сошлись с Безаком, и Черняев получил начальство над рекогносцировочным отрядом к стороне Туркестана, с приказанием однако же отнюдь не брать этого города.

Раннею весною Черняев прибыл в Оренбург и спустя несколько дней уехал на Сырь, сохранив за собою место начальника штаба, а спустя месяц возвратился и Безак.

К осени я перешел в казенный дом обер-квартермейстера, где остался и с назначением начальником штаба. Дом этот находится в Атаманском переулке, и я жил в нем до последнего дня моего пребывания в Оренбурге.

До сих пор мне приводилось говорить большею частью о Безаке, как о начальнике военном, но долг справедливости заставляет упомянуть о деятельности этого умного человека и как гражданского администратора. Познакомившись с краем, Безак обратил особенное внимание на безотрадное положение башкир и со свойственною ему энергиею провел в Государственном Совете положение об обращении этого импровизированного войска в мирных граждан; он же первый ввел гражданское управление в Оренбургском казачьем войске, насколько оно было возможно при обязанности войска нести военную службу, и в этих видах соединил должность атамана с должностью губернатора вновь образованной Оренбургской губернии.

По обоим войскам были произведены обширные хозяйственный и межевые работы, и ежегодно особая коммиссия, в которой я был председателем, поверяла их. Все эти распоряжения были благодетельны для войск и гражданского преуспеяния края, а реформа в Оренбургском войске послужила для военного министерства примером для преобразования по тому же образцу донского и кавказского казачьих войск. Строгая экономия во всех расходах после размашистой деятельности Перовского и Катенина значительно сократила в крае все расходы казны и в то же время дала Безаку возможность значительную часть состоявших в его непосредственном распоря-жении средстве употребить на общеполезный учреждения в Оренбурге. Так около 50 тысяч рублей было им употреблено на устройство общественных бань в Оренбурге, получивших название Александровских, и значительные суммы на проведение тротуаров и особенно на устройство в городе водопровода, возведете которого поручено было состоявшему при нем полковнику Савину. Он же оздоровил Оренбург, срыв его крепость и построив прекрасные казармы. Безак не жалел также денег на выписку разных машин для [37] Сыр-Дарьи, устройство там плавучих мельниц и проч. Ему обязан Оренбургский института своим расширением, и он же образовал коммиссию, в которой я был членом, для переустройства Оренбургская Неплюевского кадетского корпуса. Безак охотно допускал на хозяйственный места мошенников, ибо, как неоднократно говорил мне, я допускаю их потому, что они люди умные и ловкие и всякое дело, какое я им поручу, они сделают хорошо, а если при этом и украдут, так ведь у нас без этого нельзя.

В эту зиму приехал в Оренбург для набора свиты ее величества генерал-майор Тетенборн. Не желая его угощать дома, Безак постоянно обращался ко мне с просьбою почаще устраивать вечера в клубе, говоря: «пусть его пляшет», и действительно полуседой уже Тетенборн лихо отплясывал мазурку. Он был женат на дочери известного богача Базилевского, мать которого, еще в молодые мои годы, жила в небольшом домике в г. Стерлитамаке, тогда как сын ее, составивший состояние откупами, имел известный всему миру отель Базилевского в Париже и жил на самую широкую ногу.

Сообщ. Н. Н. Длусская.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки Н. Г. Залесова // Русская старина, № 7. 1903