-

ЗАЛЕСОВ Н. Г.

ПИСЬМО ИЗ БУХАРЫ

ПУТЬ ОТ ХИВЫ ДО БУХАРЫ. ¹

Я писал уже к вам, что миссия выступила из Хивы 31 августа.

Караван наш на этот раз состоял из 170 верблюдов, большая часть которых принадлежала возвращавшимся из Хивы Бухарцам; остальные же, вопреки всем нашим возражениям, были наняты у Туркмен, племени Гаудур, с которых почтеннейший диван-баба взял за эту коммиссию препорядочную взятку.

До границ Бухарского ханства миссию сопровождал хивинский чиновник, носивший титул мин-баши. Этот высокостепенный господин, отличавшийся самой плутовской физиономией, считал обязанностию кричать на наших восчиков и, при всяком удобном случае, подчивал как их, так и толпившийся по дороге народ тяжеловесной дубинкой, которая возилась за ним его оруженосцем, исправлявшим в то же время и должность музыканта (думбрачи): кроме этого артиста, в свите чиновника находилось еще человек 7 общипанной и обдерганной стражи, вооруженной чем попало. [336]

Отличительная способность мин-баши состояла в том, что на всех ночлегах и остановках в населенных местах он, каким-то волшебством, добывал для себя огромное количество кур, яиц и масла, что каждый из нас с трудом мог получить, и то за большие деньги. Случалось часто и так, что какой-нибудь бедный узбек, не соглашавшийся уступить нам курицу за 2 теньги (44 коп. сер.), при одном мановении руки или, просто, густых бровей мин-баши, вручал беспрекословно продаваемую птичку его прислужнику и затем, что есть силы, удирал от кибитки чиновника, без всякого слова о вознаграждении.

От Хивы караван потянулся прямо на восток, к Аму-Дарье. Пространство это, около 40 верст, мы шли по стране густо населенной и почти сплошь обработанной. Экономия на землю здесь так велика, что самый проезд производится но дороге не более, как в 3 сажени шириною, и, притом, стесненной с обеих сторон насыпями, садами, полями и канавками; из больших же каналов на этом пути встречаются три: Полван-Ата, Казават и Шах-Абат, из коих через каждый ведет узкий мост на высочайших козлах.

По дороге к Аму, при канале Казават, расположена одна из важнейших хивинских крепостей — Ханки. Крепость имеет фигуру квадрата, бок длиною около 100 саж.; стены глиняные обыкновенной постройки, украшенные вверху зубцами. Крепость была обведена когда-то водяным, довольно широким рвом; но теперь на месте рва видны одни только грязные вонючия лужи. Около самого въезда в крепость, со стороны Хивы, расположены лавки и идут жилья в самом интересном беспорядке.

2 сентября, мы опять увидали мутные воды Окса и ровно в полдень стали на берегу его лагерем.

Ширина Аму-Дарьи, около Ханков, гораздо значительнее, чем под Кунградом, и, несмотря на то, что в это время вода в реке сильно шла на убыль, из нашего лагеря едва, едва можно было видеть противоположный берег.

С приходом на Аму, погода заметно изменилась: пошел маленький дождь и ночью оказалось всего только 11° тепла.

На этот раз, хивинское правительство опять не сдержало своего обещания: лодок на переправе было приготовлено очень мало, и, несмотря на усердие мин-баши, который своею [337] дубинкою подчивал правого и виноватого и даже, в азарте, переломил руку караван-башу, мы никак не могли собрать для переезда более 23 посудин. Но вскоре, однакожь, оказалось, что хлопоты почтенного чиновника были одной комедией, служившей для прикрытия страсти его к взяткам. В первый день нашего прихода на Аму, мин-баши сам же отпустил ночью несколько лодочников, разумеется не даром, и, кроме того, требовал с бухарских восчиков, заплативших уже в Хиве достопочтенному диван-бабе 20 червонцев, еще за переправу 50 тилл, отказ в которых и был тайною причиною перелома руки несчастному караван-башу.

Узнав о таких проделках, начальник миссии поручил заведывание переправой одному из своих офицеров, а мин-баши, не достигший цели, со злости переколотил своих прислужников и после этого буйного возмездия остальное время переправы посвятил, как бы вы думали, самому невинному удовольствию — музыке. Усевшись преважно на ковре около берега и посади в не вдалеке музыканта, мин-баши весь предался слуху. После нескольких аккордов на двухструнном инструменте, имевшем вид полоскательной чашки с приделанным к ней длинным грифом, музыкант начал слегка покачивать головою, закатывать глаза и потом монотонно запел стихи. По мере пения, думбрачи то утихал, то вдруг приходил в какой-то восторг, вскрикивал и сильно дергал головою, тогда как его барин, с полузакрытыми глазами и покуривая кальян, наслаждался полнейшим кейфом. Стихи пелись из Наваи, любимого джагатайского поэта, и, сколько мне помнится, кто-то из чинов миссии переложил напев их на ноты. В таких занятиях музыкой, с пересыпкой плова, чаю и кальяна, провел остальное время на переправе угомонившийся чиновник. А, между тем, лодки с тяжестями сновали взад и вперед, но, по лености перевозчиков и по быстроте течения, едва успевали сделать в день два рейса. Особенно затруднительно было переправлять верблюдов, из которых некоторые положительно отказывались спускаться в лодку.

3 сентября, утром, вся миссия была уже на правом берегу реки; но, прежде, чем говорить о дальнейшем нашем путешествии, невольно хочется сказать нисколько слов об самой Аму. [338]

Что за роскошная река, какая масса воды, какал сила течения, и неужели все это дано ей только для того, чтобы носить несчастный хивинские посудины с клажей сухого урюка или чего-нибудь подобного! Рано или поздно, но мне кажется, что по этой реке кто-нибудь да внесет же начатки более разумной торговой деятельности, начатки цивилизации в безжизненные пустыни Турана, в среду его грубого, невежественного населения: ведь недаром же природа провела такую великую артерию между Европой и Азией от подножий Гинду-Куша, от древней славной Бактрианы, до Киргиз-Кайсацких степей.

Вы, вероятно, не заподозрите меня в страсти к идеализации, но, конечно, можете возразить, что за морем все хорошо, а если бы привелось нам самим владеть pекою, так мы и не сумели бы с ней справиться, пожалуй даже при этом укажете и например: на Сыр-Дарью, от которой мы в другой раз не знаем, как и отмолиться. Сделав такое замечание, вы будете правы только отчасти и, в свою очередь, повторите один из тех упреков, которые раздаются насчет цели действий на наших в Средней Азии. И, действительно, мы здесь были смелы на проекты, с ловкостию открывали в предмете блестящую его сторону, нс задумываясь, принимались за исполнение обширных предприятий и даже достигали на первое время удачных результатов, но почти никогда не умели вовремя взвесить предполагаемых выгод с неудобствами и часто, при первом неудачном шаге, окончательно терялись и предавались самой полнейшей апатии в том деле, которое незадолго возбуждало в нас живой интерес. В подтверждение моих слов, прочтите всю переписку и проследите все распоряжения по занятно Сыра. Сколько блестящих идей мимоходом брошено то в той, то в другой бумаге, сколько светлых предположений стоит на ряду с пустыми, звонкими фразами, а в итоге ничего общего, ничего доведенного до конца; все придумывалось и соображалось как бы для успеха минуты и ничего для дальнейшего, прочного устройства края. Но отсюда, однакожь, не следует, чтобы мы и в будущем были неспособны на что либо серьёзное и более определенное. Не следует торопиться, не следует пренебрегать частной деятельностью, которая, при известной гарантии правительства, может принести ему существенную пользу в таких странах, как Азия, и, наконец, иметь по более твердости в однажды обдуманном предприятии: [339] тогда, поверьте, на Аму мы не будем смотреть тем разочарованным взглядом, который невольно на нас навеяла занятая нами бесплодная часть Сыра.

Извините за такое отступление от предмета моего рассказа; но, впрочем, оно простительно, при том впечатлении, которое произвела на меня Аму, и я уверен, что если бы и вы, человек более серьезный и положительный, были на моем месте, то не остались бы хладнокровны к такой дивно роскошной реке. Обращаюсь к нашему путешествию.

4 сентября, миссия двинулась в дальнейший путь, вверх по правому берегу Аму. Переход был немножко тяжел. Картина совершенно изменилась: вместо обработанной, густо населенной полосы, мы сразу очутились в низменной пустынной степи, по которой кой-где мелькали кибитки оборванных Каракалпаков, и чем дальше в степь, тем страна становится безжизненнее: на огромном песчаном пространстве изредка выглядывают где-нибудь кустики гребеньщика да торчит одиноко ковыль, и только по самым прибрежьям реки, окаймляя ее с обеих сторон, как две бархатные ленты, тянутся узкими полосами ярко-зеленые камыши. Ширина этих полос различна и, при возвышенных берегах, простирается всего на несколько сажен.

С переходом через Аму, спокойствие, господствовавшее до тех пор в нашем караване, начало нарушаться, и главною причиною волнения оказался все тот же мин-баши. Этот храбрый наездник положительно стал уверять, что Чаудуровцы, недовольные за отказ напять у них верблюдов, решились сделать на нас нападение, и с этою целью шайка их, в числе 300 человек, переправилась уже через Аму и гонится за караваном. Откуда выкопал почтенный чиновник такие известия, решительно нельзя было понять. По крайней мере, он клялся и божился, что говорит истинную правду. Как бы ни было, а восчики наши начинали трусить не на шутку, особенно, когда к нам примкнули шедшие в Бухару два купеческих каравана, верблюдов в 50 каждый, хозяева которых умоляли о защите. В это же время под наше покровительство пристроились Кандагарец, совершивший, по какому-то обету, путешествие по святым местам Средней Азии, и бухарский Еврей.

Я уже писал к вам, что климат Хивы и плоды произвели не совсем благоприятное действие на здоровье наших [340] людей, а бивуакирование на низменных берегах реки еще более увеличило болезни в конвое, так что, при движении за Аму, половина наших людей лежала в странных лихорадках и походила на какие-то тени.

Поэтому, как ни смешон казался нам почтенный мин-баши, видевший в каждом песчаном холме Туркмена, но предосторожность, никогда не лишняя в здешних местах, заставила и нас принять некоторые меры против случайностей. После второго перехода за Аму, караван из одной огромной нити перестроился в несколько рядов, ряды сблизились, и мы двигаясь, таким образом, получили большую возможность защитить наши тяжести, в случае нечаянного нападения. Приходя на место, мы каждый вечер спускали несколько сигнальных ракет, чтобы показать следившим за нами Туркменам, что идем не с пустыми руками, при чем свита чиновника и некоторые из восчиков ложились лицом к земле, а сам мин-баши просил начальника миссии пускать ракет горизонтально. Несмотря на предосторожности, караван шел, однакожь, теперь с гораздо большим шумом, чем на Усть-урте. По бухарскому обычаю, между каждыми пятью или шестью верблюдами помещается в караване осел, на котором обыкновенно и восседает хозяин сзади идущей партии верблюдов, ведя передового из них за веревку. Беспрерывное ржание этих ослов, звон висевших у них на шее колокольчиков, постоянный крик купцов и почтенного мин-баши производили в мертвой степи такой гул, что он далеко давал знать о нашем шествии.

5 сентября, мы пришли на ночлег около 6 часов вечера, совершенно истомленные огромным переходом по сыпучим пескам и везя за собой умершего на переходе уральского казака.

Остановясь лагерем верстах в 2 от Аму, мы незаметно отвезли к реке покойника и там наскоро его обмыли. Грустные, суровые суетились около него бородатые товарищи, в белых как саван кителях. Бог знает, что у них в эту минуту было на сердце, но вероятнее каждому думалось, что и он может сложить голову без родных и исповеди, на пустынном берегу чужой реки, где на могиле его будет гулять перекатный песок...

Так, по крайней мере, казалось мне, когда я смотрел на их загорелые, обросшие лица, по которым невольно катились слезы. Когда опускали тело в могилу, было уже темно и [341] кругом царствовала невозмутимая тишина: только среди этого мрака гореть как огонек небольшой огарочек свечи, вероятно, найденный в чьей-нибудь походной суме, да около свечи внятно и резко, среди общего молчания, раздавались слова отходной молитвы, которую читал начальник миссии....

На другой день, с грустию потянулись мы от места ночлега. Берега Аму стали круты и обрывисты, и мы шли по прибрежным кряжам, изредка спускаясь в низменную, покрытую камышами полосу, идущую между их подножием и рекою.

Мин-баши трусить больше прежнего и уверяет, что через два дня на нас непременно нападут Туркмены, на ночлеге близ Аму. Да отчего же непременно на ночлеге, а не на переходе? спрашиваем мы чиновника. «Да оттого, отвечал он, что в этом самом месте в прошлом году они на меня напали.»

Идем то песками, то по твердому, каменистому грунту прибрежных кряжей, для ночлегов большею частию спускаемся вниз к воде, где есть подножный корм для лошадей. По ночам лагерь охраняется, кроме часовых, и рассыльными Киргизами, которые, вместо «слушай», кричат протяжно: «алла!»

У мин-баши оборванной стражи возрасло до 20 человек; но опасное место пройдено благополучно и нападения Туркмен не последовало.

10 сентября, весь переход сделали по окраине береговых гор. Аму видна как на ладони. Заметно, что она сильно обмелела: беспрестано встречаются песчаные острова, которые делят реку на несколько рукавов; но, несмотря на это, она сохраняет — по крайней мере, в ширину — удобный для судоходства фарватер. К вечеру караван стал около уроч. Кукертли, официальной границы Хивинского ханства. Здесь мы нашли пустую глиняную развалину, которая служит убежищем для пограничного хивинского караула; сами же караульные потянули вверх по реке какие-то лодки с товарами, вероятно, найдя это занятие более выгодным, чем стоять в глухой степи.

11 числа, распростился с нами достопочтенный мин-баши, получив на прощанье в подарок сукна и разных вещиц.

Вообще путь, по которому мы шли за рекою и который предстоял нам далее в Бухару, несмотря на свою безжизненность и бесплодность, возбуждал в нас живейший интерес. С 1740 года, т. е. со времени путешествия английского купца Томсона, по этому направленно, сколько известно, не проникал [342] никто из Европейцев, и мы имели честь первые проверить на опыте трудности пути, который до сих пор считался едва доступным, даже для купеческих караванов, делающих переходы от 60 — 70 верст в сутки, тогда как мы проходили в день от 30 — 10 верст, при одной кочевке.

Простившись с чиновником, а с тем вместе и с его россказнями о нападениях Туркмен, наши восчики еще две ночи не могли оправиться от боязни и по вечерам, на бивуаке, приступали к начальнику миссии с просьбою пустить хоть одну ракету, говоря, что Туркмены, увидя ее, наберутся страха на целую ночь и караван проведет ее спокойно.

13 числа, идя по берегу Аму, мы прошли мимо двух полуразрушенных крепостей, из которых одна называется Джигит-Кала (Молодецкая крепость), а другая — Кыс-Кала (Девичья крепость). Последняя построена на отдельной высокой сопке, составляющей как бы продолжение берегового кряжа; первая же в саженях 300 — 400 от предыдущей, близь самой реки, на нижнем скате, или, лучше сказать, на равнине, примыкающей к его подошве. Обе крепости четырехугольные; стены сложены из дикого камня; к внутренней их стороне примыкают комнаты со сводами, построенные из жженого кирпича. Верхняя крепость имеет в окружности около версты, и стены ее расположены по окраине горы, которая возвышается над Аму футов на 300. По средине крепости стояло какое-то большое здание из жженого кирпича; в крепость вели одни ворота, доступ к которым, как равно и на самую скалу, возможен только по одной узенькой тропинке. Внутри крепости высечен очень глубокий колодезь, который когда-то соединялся подземным водопроводом с рекою.

К этому описанию позвольте присоединишь еще и не лишенную поэзии туземную легенду.

Основание крепостей, как рассказывали нам Бухарцы, произошло лет за 400 пред сим, по следующему случаю:

Богатая красавица-магометанка, не зная, куда деваться от докучливых женихов, решилась удалиться со всем имуществом на описанную скалу и заперлась там в крепости с своими приближенными. Тогда один из самых пламенных и неутешных ее поклонников, в свою очередь, основал другую крепость, внизу, около реки, и решился добыть красавицу силой, отняв у нее воду; но невеста не сдавалась и от жажды [343] не умирала, пока одна из ее прислужниц, подкупленная женихом, не открыла последнему о существовании тайника.

Тогда жених пустил по Аму мимо крепостей клок сена и, где его потянуло вниз, там отыскал начало водопровода, который тотчас же и разрушил. После этого происшествия красавица вышла из крепости, села на лодку и спустилась в низовья Аму, где и умерла, считаясь святою...

16 сентября, мы подошли наконец к окраине населенной долины. На половине этого перехода получили известие о выезде навстречу миссии губернатора ближайшей бухарской крепости Усты, а пройдя еще версты две, встретили одного из его приближенных, приехавшего пораспросить под рукою о церемониале встречи. Вскоре по отъезде посланного предстал и сам губернатор. Это был маленький, но плотный, лет 60 старик в шалевом халате и меховой выдровой шапке, на манер наших поповских; он сидел на превосходном рыжем туркменском коне, который был покрыт шалевым чепраком. Все принадлежности седла были украшены крупными прекрасными камнями бирюзы, а стремена сделаны из серебра.

Съехавшись с нами, губернатор отдал честь, приложив руку к сердцу, а начальник миссии — к козырьку. Вслед засим, по случаю благополучного нашего прибытия, свита его степенства начала празднество, известное у Азиатцев под названием курбани. Для этого один из Бухарцев схватил где-то козленка и начал с ним кружить около начальника миссии и его свиты. За первым наездником ринулась вся свита губернатора и начала отнимать и рвать бедное животное, бросая куски от него, в знак особого почета, в ту сторону, где ехал начальник миссии. Вообще же временного владельца козленка били нагайками, толкали, давили, до тех пор, пока находившаяся у него жертва не поступала в руки к другому счастливцу, с которым поступали таким же образом, как и с предыдущим, и все это совершалось на всем скаку, с страшным гиком, кружась около нас. Самым же ловким молодцом признан был тот, которому удалось вырвать из козленка печенку и бросить ее к ногам лошади, на которой ехал начальник миссии. За первым козленком последовал второй, которого не раздирали, а, убив и взяв его целиком, поступили с ним так же, как и с печенкой. Вообще картина, [344] представлявшая носившихся по обширной степи бухарских наездников, была очень живописна: они то рассыпались, то смыкались кучками, то, как бы случайно сплотившись в одну массу, направлялись к одной точке — к тому счастливцу, у которого был козленок, при чем концы белых их чалм, размотавшись от быстрого движения, неслись как флюгера за ловкими всадниками.

После истории с козленком следовало другое угощение — музыка. Инструментов было немного: всего только один рожок, в роде наших пастушеских, — и игравший на нем музыкант так надседался, что мы невольно удивлялись крепости его легких.

По прибытии на ночлег, Бухарцы предложили нам угощение, в числе которого, конечно, немаловажную роль играли фрукты; в свою очередь, губернатор и его свита были приглашены на чай к начальнику миссии, где получили разные подарки.

На другой день шли по местам хотя и населенным, но многие из строений были, однакожь, брошены и частию засыпаны песком, дошедшим здесь вплоть до Аму. На этом же переходе миновали кр. Усты.

Представьте себе на ровной как ладонь местности поднявшуюся футов на 200 глыбу глины, вершина которой образует небольшое плато. Вот на этом-то плато, паря над разбросанными внизу жильями, высится крепость, не имеющая, впрочем, никакой ограды и состоящая из 15-20 мазанок, стены которых вплоть примыкают к краям глыбы. Крепость имеет одни ворота, к которым ведет узкая тропинка, проложенная по одному из обрывистых скатов глыбы. Бухарцы говорили, что в крепости находится 100 человек гарнизона; но в действительности здесь едва ли может поместится и 20. Конечно, для полудиких Туркмен, такая естественная твердыня есть уже защита; но атаки правильного строя Усты выдержать решительно не в состоянии.

Далее мы шли вблизи Аму и по окраине знаменитых и страшных Кызыл-Кумов; ночь провели в одной населенной местности, называемой Крачь.

18 сентября, миссия вступила в пески. Путь, который был избран через Кызыл-Кумы, представлял ту выгоду, что пересекал пески, примыкающие к Бухаре с запада, на самой [345] незначительной их ширине, именно около 28 верст; но даже для перехода такого незначительного расстояния потребовалось и много времени и много усилий, особенно для повозок, прежде, чем мы снова достигли населенной полосы.

Вообразите огромное море, как бы захваченное в минуту его волнения и оставленное в таком положении, и вы будете иметь слабое понятие о Кызыл-Кумах. Еще на окраинах кой-где выглядывают из-за песчаных волн то полузасыпанная стена какого-нибудь здания, то ковыль; но это только в начале, дальше же, чем глубже в пески, тем местность становится все более и более безжизненной. Движение страшно тяжело, так как, кроме беспрерывных подъемов и спусков с песчаных волн, лошади постоянно вязнут в сыпучем грунте, уходя в него до колена. На половине перехода, на небольшой поляне, окруженной песчаными холмами, чья-то блогодетельная рука вырыла колодезь, где усталые странники и верблюды подкрепляют свои силы для совершения другой половины пути.

Было часов 5 или 6 вечера, когда миссия начала выходить из песков и подошла к остаткам зданий, служивших когда-то местом жилья обширного населения, а теперь занесенных вполовину песком. Но весь этот день, в природе царствовало совершенное спокойствие, вследствие чего мы хотя и изнемогали под гнетом жара и духоты, но все-таки считали себя счастливыми; иначе, если бы в пустыне задул хоть маленький ветерок и заволновал эту страшную массу песку, перенося ее с места на место, нам пришлось бы очень плохо.

Ночь провели мы среди населения, не находя слов благодарить Бога за такой успешный переход через пустыню и вообще за все путешествие от Хивы. На другой день, утром, представлялся начальнику миссии молодой, женоподобный чиновник, назначенный правительством эмира для нашей встречи и сопровождения до Бухары. Мирза Фазиль — так звали приехавшего — обошелся с нами с самой утонченной любезностию. Он родился в Казани, где отец его был женат на какой-то Татарке, и молодые годы провел в России. В сопровождении нового пристава, миссия направилась к г. Каракулю, подходя к которому была встречена местным начальством; до самого города шли по местам населенным и обработанным, и нас постоянно сопровождала огромная масса народа. [346]

Каракуль — это депо знаменитых мерлушек — небольшой глиняный город, с самой миниатюрной крепостью. Здесь сначала остановились в ханском дворце, из которого, после различных приветствий и угощения, перешли в лагерь, разбитый под самим городом, на берегу рукава Зарбавшана. К вечеру прибыло к нам еще человек пять чиновников, назначенных для сопровождения миссии в Бухару. Это были по большей части родственники главного закятчи Бухарского ханства, или, другими словами, бухарского министра иностранных дел. На другой день, после довольно тяжелого завтрака, приготовленного с явной претензией на европейскую кухню, миссия, в сопровождении всех приставов, потянулась к Бухаре, при чем для проезда до столицы от имени главного закятчи был предложен начальнику миссии превосходный серый конь в богатой сбруе.

Предупредительность Бухарцев не покидала нас ни на минуту: придя к месту ночлега, одинокому караван-сараю, мы нашли там изготовленные заранее для нашего отдохновения палатки, по входе в которые нам тотчас же были поданы чай и угощение из фруктов и мяса.

На следующий день, выступив опять-таки не прежде, как после завтрака, шли по довольно населенным местам, вплоть до предместий Бухары, и, не доходя двух верст до города, остановились довольно рано на ночлег, для того, чтобы иметь возможность приготовиться к торжественному въезду в столицу Нассыр-Уллы-Богадур-хана.

Здесь к нам прибыло несколько таможенных чиновников, которые хотя и по наружности, но довольно внимательно осмотрели наши вьюки.

Они уже оканчивали путешествие по лагерю, когда внимание их было остановлено одним большим вьюком, составленным из нескольких ящиков. Мигом тут образовалась густая толпа народа, и между чиновниками завязался горячий разговор, перешедший вскоре в крик. Мы сначала решительно не понимали, в чем дело, но потом недоумение наше заменил сильный смех. Вы припомните, конечно, что, идя по берегу Аму, мы втихомолку похоронили уральского казака, Восчики нашего каравана, зная о смерти одного из русских, в то же время были убеждены, что тело покойного следует при миссии в Бухару, о чем не замедлили сообщить, по секрету, [347] и бухарским чиновникам, присовокупя, что Русский умер от чумы и, вероятно, должен находиться в каком либо из наших больших вьюков. С таким подозрением Бухарцы начали осмотр наших тяжестей и, как нарочно, попали на ящик, смрадный запах от которого окончательно убедил их в справедливости рассказа восчиков; поэтому они настоятельно потребовали вскрытия ящика и, несмотря на все убеждения, что они не найдут там ничего похожего на мертвое тело, настаивали на своем. При общем смехе конвоя, таинственный ящик открылся, и Бухарцы от изумления разинули рты, когда, вместо страшного зачумленного, увидали четыреугольные правильные плитки прессованной капусты, употребление которой в пищу им было тотчас же объяснено на деле.

22 сентября, утром, нас угостили еще раз завтраком, в одном из ближайших к лагерю домов предместья, и мы, облекшись в парадную форму, приготовились к торжественному въезду в Бухару.

Было около 9 часов, когда миссия тронулась с места, окруженная необозримой толпой народа. Впереди ехало несколько бухарских чиновников, по обыкновенно, щедро рассыпавших на все стороны удары плети, за ними часть конвоя, потом начальник миссии, в сопровождении своих офицеров, бухарских приставов и остальной части конвоя: наконец, в хвосте караван. Справа и слева около нас бежало множество блюстителей порядка, с длинными, белыми палками; но ни эти последние, ни те, которые ехали верхом, решительно не могли удержать в порядке народ, который давил нас с боков, напирал с тылу и совершенно заграждал путь, переливаясь, как волна, с одной стороны улицы на другую. Спотыкаясь и падая в песок, любопытные, кроме того, целыми кучами сталкивались в канавы, придавливались к заборам и получали ловкие удары в спину, в шею и преимущественно в бритую голову; но ничего не помогало, и правоверный, только лишь побывавший в песке или в луже и с помощию полицейских украсивший физиономию свою волдырями, через несколько минут опять проталкивался к поезду и бежал около него с самым веселым лицом.

Подойдя к высокой зубчатой городской стене, обсаженной со стороны въезда деревьями, мы встретили новую толпу народа и, вместе с бежавшею за нами, втиснулись в ворота. [348]

Я решительно не в состоянии описать вам той муки, которую мы вытерпели в самом городе. Нас вели то широкими мощеными улицами, то по грязным крытым рядам, мимо лавок, куда едва-едва проникал дневной свет; в некоторых местах улицы были в роде лазеек, а тут еще со всех сторон напирали на нас зрители, тянули за ноги нищие, прося милостыню, и подъезжали под самый нос лошади наездники на ослах. По дороге мы прошли несколько медресе, крыльца и террасы которых были покрыты муллами и другими учеными, сидевшими поджав ноги и смотревшими на наш поезд, как на театральное представление; с плоских же кровель жилищ метались жадные, огненные взгляды прекрасных Бухарок, закутанных в халаты и с черной сеткою на лице. Но всему на свете есть конец: так и мы, пройдя около трех верст городом, приблизились к широким сводчатым воротам, которые быстро поглотили всю нашу процессию и в которые назойливая толпа не имела права вступить. Въехав в ворота, мы очутились на огромном, огороженном высокими стенами дворе, откуда в самое здание, назначенное для нашего пребывания, вела только одна маленькая лазейка. Здание состояло из нескольких двориков и заключало в себе около 100 глиняных клеток, из которых 10-15 были еще на что-нибудь похожи, остальные же имели вид сырых и темных мазанок.

Здесь нас угостили чаем и завтраком, потом предложили разместиться по комнатам.

Н. ЗАЛЕСОВ.

Бухара.
28 сентября 1858 года.

Комментарии

1. Письмо из степи и два письма из Хивы напечатаны в "Военном сборнике" в №№ 4 и 6 за 1858 г. и в № 1 за 1859 г.

Текст воспроизведен по изданию: Письмо из Бухары // Военный сборник, № 4. 1860