-

ВАЛИХАНОВ, Ч. Ч.

СОЧИНЕНИЯ

Шуна Батырь.

(Авантюрист XVIII ст).

Киргизская степь не только в прошлом столетии, но даже и теперь еще служит убежищем средне-азиатских рефюжье; в прошлом столетии здесь скрывались недовольные и обиженные со всех сторон света, из Татарской Сибири, из Кокана, Джунгарии и с низовьев Волги; кроме множества дезертиров из простого народа, здесь укрывались нередко и люди аристократического происхождения, принимались с полным гостеприимством и даже всегда сохраняли свое высокое положение в этой кочевой орде. Так: Аблай-хан, туркестанский принц, бежавший в степь. В половине прошлого столетия два несчастных джунгарских принца Дебачи и Амурсана бежали из своего отечества вследствие политических событий, были гостеприимно приняты в степи и получили тотчас целое киргизское поколение . . . (Пропуск в рукописи для помещения названия поколения. И далее точками обозначены пробелы в рукописи. Ред) в управление.

К числу таких знаменитых рефюжье принадлежит Карасакал, возмутивший башкирский народ в 1740 г. и выдавший себя в степи за Шуну, брата тогдашнего джунгарского, контайши Галдан Черена. В степи он нашел убежище у Кабакбай батыря из рода Кирей-Найман и помощью его получил в управление небольшой удел из поколения Найманов и принял новое название Кара-хана. Это был один из загадочных и счастливых степных авантюристов. Поселившись в степи, он сделался опасен, как для России, так и для Джунгарии; первая боялась, чтоб он снова не возмутил башкирского народа, вторая была [202] напугана его самозванством: какой-то Шуна, погибший претендент на джунгарский престол, был так любим джунгарским народом, что последний готов был во имя его восстать против тогдашнего хана Галдан-Черена. Джунгарские калмыки часто осведомлялись у русских, не знают ли они, где Шуна? Выбежавший из Джунгарии 1746 г. калмык Монго Усюмов показал русскому начальству, что калмыки желают иметь своим владельцем Шуну-батыря, который будто бы командует русским войском; а если русское войско придет в Джунгарию без Шуны, то калмыки без бою не отдадутся (Архив при областном правлении Сиб. кирг. Рапорт капитана Быкова, 30 октября 1746 г).

В 1748 г. у сержанта Камовщикова, бывшего в Джунгарии, один калмыцкий демичи, Генден, расспрашивал о бывшем брате Галдан-Черена, Шуне-батыре, к которому будто бы желали идти в подданство нойоны Дебачи и Эмаккули, из которых первый бежал из Джунгарии в Киргизскую степь (Тот же архив, рапорт полковника Павлуцкого, 22 апреля 1748 г).

Очевидно, что это был их мессия и когда Карасакал, убежавши в степь, стал выдавать себя за Шуну, то Галдан-Черен стал сильно опасаться за свое спокойствие и даже подкупал одного значительного киргизского султана, Барака, убить этого самозванца. Впрочем, надо оговориться, что современники не могли определенно решить, действительно ли он самозванец, или настоящий Шуна, и в преданиях настоящих жителей степи существует только один образ Шуны, а имя Карасакала утратилось. Предания эти очень замечательны. Шуну знают на всем пространстве степей, которые принадлежат России; воспоминания об нем сохранились в поэтическом рассказе алтайских калмыков и у киргизов, и у волжских калмыков; киргизы говорят только, что Сна-батырь натягивал очень тугой лук, который пробивал . . . . ; у волжских калмыков так же есть предание о нем и между прочим о том, что он погиб в [203] чернях, т. e. грязях устья Кумы. Самый большой рассказ о Шуне сохранился у алтайских калмыков. Мы заимствуем этот рассказ из «Томских Губ. Ведомостей» (1858 г. № 29, ст. Вербицкого под заглавием: «Народные легенды кузнецких телеутов»).

По этому преданию Шуна был калмыцкий богатырь и мудрец. Отец его, Конгдайчь (т. е. джунгарский хан) имел еще сына Калдана. Шуна жил с наложницею Кара-кыз, в которую влюбился брат его и женился на ней. Оскорбленный Шуна пригласил своих двенадцать друзей разгуляться по хребтам Алтая. Отъехав на одну версту от своего жилища, он рассказал им свое горе, натянул лук и пустил стрелу свою в юрту брата, стрела вонзилась в дверь; Калдан узнал по стреле ее хозяина и пожаловался отцу. Вечером Шуна возвратился с охоты; Конгдайчь призвал его к себе и велел, вырезавши ему лопатки и связавши сыромятными ремнями руки и ноги, бросить в подземелье, глубиною в 70 сажен. Это сделано было секретно, и никто не знал, куда девался любимец народа, только один старик, вхожий к хану, догадался об истине, сделал от своей юрты подкоп к темнице и в продолжении 7-ми лет питал узника. Сильный сосед и данник Конгдайча, черный калмык, узнавши, что не стало вещего богатыря Шуны, присылает к нему двух сорок, из которых одна была действительная, а другая превращенная волшебством из вороны, с условием — если Конгдайчь отличит настоящую сороку от мнимой, то он, черный калмык, будет платит ему дань по-прежнему, если же не отличит, то перестанет. Конгдайчь запечалился. Но старик, принося Шуне пищу, рассказал ему о горе его отца; Шуна сказал: «велика ли это мудрость отличить сороку от вороны! Ты посоветуй моему отцу поставить шест, а подле него навес, и в ненастное время выпустить птиц; сорока полетит под навес, а ворона сядет на шест и закаркает». Таким образом птицы были разгаданы и черный калмык остался данником Конгдайчу. Спустя два года после этого, черный калмык опять присылает к Конгдайчу послов с таволожным кустом, [204] чтобы отличить комель от вершины, опять Конгдайчь запечалился и старик рассказал об этом Шуне; Шуна научил пустить куст на воду и тот конец, который пойдет вперед будет вершина; а другой конец комель (Миссионер Вербицкий вероятно записал предание не верно, по физическим законам должно было случиться наоборот. Эта же загадка встречается в другом калмыцком предании о девице Коокю. Ханские судьи, испытывая мудрость этой девицы, послали к ней дерево, со всех сторон обтесанное, чтоб узнала, где вершина, где корень. Коокио бросила его на воду, корень потонул, а вершина всплыла наверх. «Сын Отеч.» 1822 г., № 7, статья Воейкова, «Описание калмыцкого народа»).

Черный калмык опять остался данником, но через год он уже не загадку задает, а присылает железный лук, чтоб натянуть его. Однако, лук был такой тугой, что никто этого сделать не мог, брались тридцать человек разом и все безуспешно. Тогда Шуна научил своего старика заплакать перед ханом и сказать: «своего, богатыря мы сами уничтожили, а теперь должны покориться даннику!» Да не жив ли он? спросил Конгдайчь. Надо посмотреть. Шуну вытащили из подземелья, он весь оброс мохом, плечи его зажили; но он отучился видеть солнечный свет, упал ниц и пролежал так целых полдня. Отец приказал вымыть его верблюжьим молоком и нарядить. Тогда Шуна спросил: «для чего ты, родитель, меня мертвеца пошевелил?» но отец, вместо ответа, подал ему огромную чару вина. Богатырь выпил ее одним духом; подали другую чару и эту он выпил и закусил целым бараном. Тогда отец передал ему свое горе. Неси, родитель, лук, сказал Шуна. Тридцать человек принесли лук. Он заложил тетиву одним мизинцем и лук погнулся. Тогда Шуна, сказал отцу: «ну, родимый батюшка, благословляй меня на путь; я тебе более не сын, ты мне не отец». С этими словами он оставил отечество. Далее рассказывается, что он был ханом Кокании, потом, посадив на коканский престол одного из своих друзей, он отправился в Москву, к Алексею Михайловичу, который полюбил его, назвал Краснощеким и подарил ему дворец. По другому преданию, также [205] записанному миссионером Вербицким, это появление Шуны при дворе Алексея Михайловича объясняется бегством. Конгдайчь имел двух жен; от одной он имел сына Шуну и дочь Шюжды, от другой пятерых сыновей. По смерти Конгдайча, между детьми возгорелось несогласие, братья составили заговор против Шуны, но сестра его, узнав об нем, предупредила Шуну, и он бежал под покровительство Алексея Михайловича; сестра была убита заговорщиками за открытие их замысла. Мы имеем документ прошлого столетия, в котором рассказывается почти тождественная история того же Шуны; именно: русское правительство, опасавшееся намерений Карасакала, отправило в 1745 году в Киргизскую степь башкира Тюкана . . . . . : рассказ этого Тюкана свидетельствует, что приключения Шуны были тогда очень популярны и у киргизов. Вот вкратце рассказ Тюкана.

Карасакал, услыхавши, что Тюкан привез Барак-Султану саблю и грамоту за его вступление в подданство России, пригласил Тюкана к себе для переговоров о том же. Тюкан прожил у него четыре дня. Карасакал, знатный старшина, Казбек-бий, Кабакбай батырь, после народного совета, уполномочили Тюкана передать оренбургскому начальству свою просьбу о принятии их в подданство России, обещаясь оказать помощь в случае нападения джунгарского владельца Галдан-Черена. Тюкан говорит даже, что они «того ради утвердились, дабы им к тому во всякой готовности быть, и всем в улусах своих около их состоящим людям приказ отдали, дабы они ездили и всякую потребность свою исправляли на жеребятах и к дальней нужде неспособных лошадях, а хороших и к войне надежных имели б в бережении».

«Что касается до состояния оного Карасакала, то он, как и сперва, в киргизской орде . . . . . о себе упоминает, яко бы он умершего зенгорского владельца контайши сын, именем Шуна, и баснословит . . . . и такой де силы ныне уже не имеет». Чтобы он не убежал, контайша дал ему сорок слуг и приставил стражи тысячу человек; но Шуна, вместе с этими сорока слугами, отбился от стражи, бежал через [206] Каракалпатскую и Киргизскую степи к волжским калмыкам, к родной своей сестре, отданной в замужество за Аюку-хана, и поселился у ней. Контайша, проведав об убежище Шуны, (писал) к Аюке, чтоб он выслал беглеца; калмыки, желая угодить контайше, поймали Шуну и хотели уже выдать, но сведав то, означенная его сестра удавила одного калмыка и как Аюке, так и прочим калмыкам сделала такой вид, яко бы тот мертвый — Шуна, и умер, между тем сам Шуна с шестью калмыками и одним киргизом Кабаком бежал к кубанцам, а от них к туркам и принял ислам с странным заветом никогда более не говорить по-калмыцки». А из турков же нечаянным случаем попал он к таким людям, которые имеют у себя песьи головы, а ноги скотские и едят людей, однако же и оттуда он ушел убегом и вышел в Россию, и был в Санктпетербурге и Москве недолгое время; потом он пришел в Башкирию и жил двенадцать лет на ногайской и сибирской дорогах, в Ерматлинской и Каратабынской волостях, наконец в 1740 году сделался виновником народного восстания. В Башкирии «он сказал о себе башкирцу Аладжай Гулу, якобы он родом кубанец, имя ему Султан-Гирей, и с ним согласились башкирцев в бунт привесть». Испытавши неудачу, он бежал в киргизскую орду; здесь он объявил себя Шуной, братом Галдан-Черена, что подтверждали находившиеся при нем калмык и киргиз Кабак, сопровождавшие его во время всех его странствований между кубанцами, турками и башкирцами. Киргизы и старшины их поверили этому и предоставили ему в управление две тысячи годных к войне людей из поколения Найман, не считая жен и детей. — «Он же Карасакал разглашает о себе, яко бы может снег и дождь напустить, а когда оное случится, то сказывает, яко бы он напустил; так же больных от разных болезней вылечивает, чем, понеже и другими своими . . . . довольно одаривают». По «происшедшей об нем славе», что он Шуна, из Джунгарии выбежали к нему три года назад Как Кашка, а в прошлом году одноматерный брат Шуны, Баргай, который быв еще в детстве по приказанию [207] контайши ослеплен и сослан в: ссылку. Баргай спрашивал у Тюкана, признает ли он Карасакала за Шуну, «размышляя по его Карасакаловой природе, что он не только на Шуну, но и на калмыка не весьма схож, и состояние от калмыцкого весьма разнствует». Но Тюкан уклончиво отвечал ему, что он своего брата лучше знать должен; в самом же деле и Тюкан того мнения, что это не Шуна, и что он его «инакого» не может признать как башкирцем, потому что он по-калмыцки не говорит, «обхождения ни мало не знает», и речь его «самая башкирская, сибирской дороги». От роду ему, повидимому, лет сорок (Архив при областном правлении Сиб. киргизов, сообщение от Штокмана. 26 июня 1745 г).

Несмотря, однакожь, на эту очевидность самозванства, Галдан-Черен напугался этого авантюриста. Слухи, что Шуна жив и находится в степи, распространились до самой Джунгарии, что свидетельствуют и выбежавшие Как Кашка и Баргай, а также и приведенные нами выше расспросы калмыков у русских о достоверности слухов, что Шуна возвращается с русским войском. При таком неспокойствии умов в Джунгарии, Карасакал легко становился опасным для Галдан-Черена, так что после стал искать смерти Карасакала и подговаривал к тому (Барак-Солтана). Барак-Солтан и Карасакал были «между собою согласны», — но потом рассорились.

Когда Барак-Солтан послал к Галдан-Черену в замену прежнего аманата своего сына Шигая, то Галдан-Черен, обещал ему отпустить его сына Шигая, если он поймает мнимого Шуну, «на что он, Барак, якобы и склонился и умыслив к поимке его, Карасакала, способ сговором за его, Каракасала, (сестру) его поймать». Барак действительно успел сговорить свою сестру за Карасакала, но последний, узнав его намерение, ездить к нему «стал опасен» и «за страхом» откочевал от Барака в отдаленную степь, в близость к поколению Каракисет-Аргын, именно к кочевьям Казбек бия. Этот бий, вместе с Кабакбаем, у которого он и прежде с «охранений» жил и через которого больше [208] он и в «усильство», и в славу вошел, обещались защищать его от нападения Барак-Солтана.

Нет сомнения, что Карасакал и Шуна две личности различные; но тем еще загадочнее этот башкир, успевший своими смелыми замыслами привести в испуг Галдан-Черена. Предание волжских калмыков указывает на устье Кумы, как на место смерти Шуны; но в том же архиве мы нашли известие, что Карасакал умер спокойно в степи; именно: выбежавший из киргизской степи . . . . . Акбай Сундуков показал, что он был взят в плен из Грачевского станца киргизами ведения Барина (Баргая), брата Карасакала, «башкирского возмутителя», умершего назад тому два месяца (из бумаги к Неплюеву, 31 июля 1749 года). И то, и другое известия могут быть верны, если они относятся к различным личностям.

Текст воспроизведен по изданию: Сочинения Чокана Чингисовича Валиханова (Записки императорского русского географического общества по отделению этнографии, Том XXIX). СПб. 1904