БУНТ КИРГИЗСКОГО СУЛТАНА КЕНИСАРЫ КАСИМОВА

(1838-1847 гг.)

Осенняя экспедиция 1843-го года, ее последствия. — Беспорядки первой половины 1844-го года. — Интриги Кенисары и предание суду В. С. Лебедева. — Назначение на его место полковника Дуниковского.

Изучение нашей политики на Востоке и наших отношений к кочующим племенам Средней Азии, как велась первая и как слагались последния в весьма недавнем прошедшем, представляет много поучительного в настоящем и для ближайшего будущего. Мы уже имели случай ¹ познакомиться с событиями Оренбургского края в конце 30-х и в начале 40-х годов, главнейшим героем которых был один из замечательных киргизских султанов того времени Кенисара Касимов, — этот Киргизский Шамиль. Никто, как он, не умел эксплуатировать простодушие и патриархальность нашей местной администрации и пользоваться ее ошибками, источником которых всегда являлась одна и таже причина: отсутствие всяких забот об изучении завоеванного края и величайшая самоуверенность, которая могла равняться одному нашему неведению сил противника и его средств.

Еще в июне 1843-го года Кенисара задумал поднять всех [656] киргизов; месяц прошел прежде, нежели в Оренбурге окончательно убедились в необходимости энергического действия; но и затем оренбургскому генерал-губернатору предстояло списаться с Петербургом и просить денег у правительства чрез канцлера Нессельроде, как для открытия военных действий, так и для объявления цены за голову Кенисары, сверх того, 3 000 рублей. Между тем, положение нашего врага Кенисары было несравненно выгоднее: разграбив мирные аулы тлявских киргизов, кочевавших по реке Уилу, он обратился с прокламацией к биям Назаровского отдела, призывая их покориться ему и признать его своих ханом:

«Бог всемогущ и вечен — так начинает прокламация Кенисары назаровским биям; — по воле Всевышнего, на вас легла кровь наших людей. Раскайтесь в этом ужасном деле, признайте меня ханом, будьте моими, — я хочу сблизиться с вами; вы не побоялись Бога, ратуя против меня, не почли покойников. Ваши проступки наказали тлявцев. Ежели раскаетесь в делах ваших, то пусть лучшие из вас прибудут ко мне. Я буду многомилостив к вам. Если же не явитесь то я, прожив в ожидании вас тридцать лет, тридцать же лет буду карать вас!

Надеюсь на Бога.

Посылаю в вам слугу своего Бавбука, верьте словам его. Султан Кенисара печать приложил».

Это воззвание произвело свое действие; назаровцы решили послать лучших людей с изъявлением совершенной покорности их хану, но, в тоже время, как-бы в оправдание себя пред оренбургским начальством, они, чрез султана-правителя, представили в пограничную коммиссию один экземпляр обращенного к ним воззвания хана Кенисары.

Назаровцы поняли, что обстоятельства ставили их между двух огней: с одной стороны их ожидало наказание русских, а с другой — беспощадный гнев и варварская месть грозного хана Кенисары. Понятное дело, что из двух зол они выбрали меньшее, т. е. признали свою зависимость от Кенисары, рассчитывая, что русские власти, отличаясь всегда гуманностью в прежнее время, и на этот раз будут в ним снисходительны, в виду вынужденной их покорности Кенисаре и тех услуг, которыя, в бывшие поиски против мятежного султана, были оказаны ими русским отрядам, действовавшим в степи. Ослушание же приказаниям грозного и сильного хана неминуемо бы влекло за собою полное и конечное разорение без всякой пощады!.. [657]

Признание Кенисары ханом одним из последних, еще независимых от него отделений оренбургских киргизов, придало мятежному султану еще более дерзости в его замыслах. Ему пришла мысль вновь подчинить своей власти те из родов сибирских кайсаков, которые, незадолго до прикочевания к оренбургской линии, отложились от него. Сознавая свою мощь, мятежник надменно писал к сибирским киргизам повеление — немедленно признать его своим ханом и принять участие в общем деле: освобождения киргизского народа от русской власти.

Послание это было адресовано на имя султана Кучакова, отца Кулдокана, который был освобожден из плена по ходатайству Кенисары, но в 1843-м г. вместе с отцом, завидуя успехам Кенисары, отложился от него.

В тоже время, Кенисара подкреплял свои послания силою оружия, производя набеги на все роды киргизов оренбургского и сибирского ведомств, которые упорно отказывались призвать его своим ханом и платить ханские налоги с муки, баранов и капитала. Когда в Оренбурге еще испрашивали и ожидали разрешения: какие меры принять против мятежного султана, — последний, не стесняясь, действовал изустно и письменно и оружием.

Так, в июле 1843 года, приверженцы Кенисары угнали у биев Джагалбайлинского рода Балышева отделения, Сутьимгенева и Бик Кутенева с прочими, 790 лошадей. Дела в степи становились, с каждым днем все опаснее и опаснее; 32 рода киргизов (Оренб. ведом.) — одни добровольно, увлекаясь богатырством Кенисары, другие из страха его гнева, но все более или менее признавали Касимова своим ханом (чему много способствовало, мимоходом заметим, и происхождение Кенисары от Аблай-хана), платили ему зякет и служили в его войсках. Оренбургское начальство не знало, что предпринять, а из Петербурга ответа еще не было. В сороковых годах сообщение с Оренбургским краем, как вообще, производилось в экстренных случаях через курьеров; — вследствие чего, оренбургской администрации приходилось ждать от двух до трех недель просимого разрешения, а иногда и более, так что энергичный и деятельный Кенисара, в такой значительный период времени, всегда успевал новыми набегами или политическою перепискою с Обручевым, заставить последнего отменять свои первые распоряжения и входить с новыми представлениями к министрам иностранных дел и военному, испрашивая указаний: как «в данном случае» поступить с беспокойным султаном? [658]

Но генерал Обручев своим донесением поставил канцлера в самое затруднительное положение пред императором, так как граф Нессельроде, основываясь на прежнем донесении генерала Обручева, утром того же дня всеподданнейше докладывал, что оренбургский военный губернатор говорит о совершенной и безусловной покорности Кенисары, а вечером — что опасный мятежник угрожает не только степи оренбургских кайсаков, но даже и линии, и что для пресечения его замыслов нужно принятие мер «военных и скорых» и 14 т. руб. на поиск. Два противоречащия представления Обручева были получены канцлером в один день — одно утром, другое вечером.

Все это сбивало с толку графа Нессельроде, который медлил иногда ответом, ожидая: не получит ли он из Оренбурга более спокойного и разъясняющего донесения; но надежды его не сбывались. Канцлер медлил, Обручев недоумевал, а Кенисара действовал с успехом; почти вся Оренбургская степь, в буквальном смысле этого слова, отложилась от России и признала своим ханом султана Кенисару. Такому политику, каким был генерал Обручев, исключительно посвящавший все свои помыслы и свободное время парадам и разводам с церемонией, некогда было додуматься, в виду беспрерывно изменявшегося хода дела в степи, что необходимо испросить себе полномочие: действовать против Кенисары соображаясь с обстоятельствами.

Отсюда ясна та трудность и продолжительность борьбы с Кенисарой, которая приводила оренбургское начальство в бешенство и отчаяние и в мерам и мечтам одна другой смешнее, одна другой нелепее. Когда Кенисара, совершенно свободный в своих действиях, беспрерывно переходил от явного мятежа к мнимой покорности, генерал Обручев терялся, становился в тупик и гнал в Петербург курьера за курьером, с вечным вопросом: что делать? Разумеется, что до разрешения этого рокового вопроса военные действия прекращались, и отряды или отзывались из степи на линию, или получали приказание, не трогаясь с места наблюдать за Кенисарою. Конечно, Кенисара, пользуясь перемирием, снимался с позиции, и в виду русского наблюдательного отряда уходил от него на другое невидимое место, где уже, разумеется, оставшийся на прежней позиции отряд наш не мог никак следить за Касимовым, теряя всякий смысл наблюдательного поста!..

Так в Оренбурге ждали с нетерпением утверждения канцлером и военным министерством плана и необходимых [659] расходов экспедиции в степь, которая должна была выступить первого августа; но желаемого разрешения не было еще и в конце июля, ибо в последних числах этого месяца в Оренбурге был получен ответ канцлера лишь на пресловутое представление Обручева о прибытии Кенисары в Оренбург. Граф Нессельроде высказал сомнение на счет прибытия Кенисары в Оренбург, или на линию, для переговоров с генералом Генсом; но еслибы, сверх всякого чаяния, продолжал он, мятежный султан действительно прибыл в Оренбург, то он просил, не принимая против Кенисары никаких мер, тотчас же — для получения приказаний — довести о том до высочайшего сведения!

Только 3-го августа было получено в Оренбурге письмо государственного канцлера, извещавшее о том, что император Николай Павлович разрешил возобновить военные действия против Кенисары, с отнесением потребного для экспедиции расхода на кибиточный сбор; относительно же купли головы Кенисары граф Нессельроде присовокупил: «особенные меры, о которых вы писали в вашем ко мне письме, также одобряются и вы можете, в случае надобности, позаимствовать потребные деньги из того же источника», т. е. из кибиточного сбора.

В конце августа, отряд в 1 800 человек, при четырех орудиях, под главным начальством полковника Безянова, выступил, как предназначалось, с двух пунктов, в горе Айрюк (в Мугоджерах) для действий против Кенисары. На пути следования к экспедиции присоединились султаны-правители восточной и западной частей, с преданными им киргизами и находящимися в их распоряжении казачьими отрядами; с сибирской линии также был двинут вспомогательный отряд, под начальством полковника Кривоногова, человека, понимавшего характер степной войны, и вообще говоря, талантливого.

Отряд, выступивший из Орской крепости, за болезнью начальника В. С. Лебедева, был вверен полковнику Дуниковскому, человеку беспечному, неумелому и вместе с тем самонадеянному до-нельзя. Такая замена ловкого и отлично понимавшего характер войны с Кенисарою, В. С. Лебедева человеком малоспособным, не предвещала хорошего исхода открывшейся экспедиции. Отряды наши двигались крайне медленно; блудили в степи, по необходимости часто изменяя маршрут — попадали не туда, куда нужно; но, наконец, кое-как соединились для совокупных действий против мятежника. Было [660] сделано несколько поисков к кочевкам Кенисары, но они не принесли желаемых результатов; было, правда, отбито много скота, впоследствии проданного в Орской крепости, для вознаграждения из вырученной суммы пострадавших от шаек Кенисары ордынцев, но самого султана захватить не могли.

Кенисара заставлял наши отряды гоняться за собою без устали, так что довел до полного изнурения не только лошадей, бывших в обозе, но и под всадниками; завязавши, напр., перестрелку, он вдруг снимался и начинал отступать, забирая с собою все, что было для него необходимым. Казаки, будучи на изнуренных лошадях и в песках степи, не могли его преследовать, а киргизы, бывшие при султанах-правителях, втайне сочувствуя Кенисаре, — тоже не отличались ретивостью в преследовании мятежных скопищ, отговариваясь изнуренностью лошадей. К этому надо прибавить, что ранняя, холодная и дождливая осень также благоприятствовала Кенисаре, и еще больше вредила и препятствовала нашим поискам. В половине октября, т. е. пробывши в степи только 1½ месяца, отрядные начальники доносили в Оренбург, что в виду крайнего изнурения людей и лошадей, а также и дурной погоды, поиски долее не могли продолжаться в степи с желаемым успехом, а потому просили позволения отступить к линии. Совершенно в том же духе получились пограничною коммиссиею донесения султанов-правителей.

В силу этих заявлений, отряды были отозваны из степи, и в Оренбурге призвали необходимым прекратить военные действия до весны будущего 1844-го года. А чтобы придать более успеха в глазах ордынцев действию наших отрядов в степи, разосланы были через султанов-правителей, для распространения между киргизами, объявления, заключавшия в себе описание каких-то будто бы блистательных побед, одержанных войсками оренбургского корпуса над Кенисарою, который, по выражению объявлений, был совершенно уничтожен и в бесславном бегстве искал спасения.

Далее говорилось, что киргизам теперь уже нечего бояться мятежного султана, и что они могут смело, оставив мятежника, «снова возвратиться под власть русского правительства». До не так думали киргизы, знавшие, что все победы оренбургских войск ограничивались на этот раз лишь отбитием значительной части скота, и то у приверженцев Кенисары.

Счастливее оренбургских войск действовал начальник сибирского отряда, полковник Кривоногов; ему удалось, во время отсутствия Кенисары, напасть на аулы, с которыми [661] кочевал султан, разбить их и, после продолжительной битвы, захватить в плен двух родственников Кенисары, его жену, Куныли-Джан и до тридцати девиц и женщин, состоявших в ее свите.

Таковы последствия осенней экспедиции 1843-го года.

Вопреки ожиданий оренбургской администрации, Кенисара не упал духом после тех «блистательных» побед, которые были одержаны над ним, по выражению генерала Обручева, войсками Оренбургского края, и в наступившем 1844-м году начал мятеж еще с января месяца, тогда как прежде беспорядки в степи возобновлялись лишь с наступлением весны. Таким образом мятежный султан доказывал ордынцам делом, а не словом, что мятеж не только не усмирен, но, напротив, не прерывался, и что Кенисара, после нанесенных ему мнимых поражений, не считал себя обессиленным.

Кочуя с осени 1843-го года в окрестностях гор Улу-Тау и Кичи-Тау, мятежный султан в продолжении зимы взял с япасцев в зякет до 2 000 баранов, 200 верблюдов и 200 лошадей; склонил перекочевать к своим аулам батыря Табынского рода, Байкадама Бек-Аайдарова, которого впоследствии, за оказанные услуги русским отрядам, заковал и задержал при себе.

Затем, из ордынцев, кочующих по Сыр-Дарье близ Ак-мечети и Туркестана, собравши значительные толпы мятежников, произвел в степи целый ряд насилий и грабительств.

Против Кенисары оренбургское начальство вынуждено было снарядить отряд из 1 600 человек, под командою подполковника Лебедева, от которого предварительно похода были истребованы все нужные соображения относительно предстоявшей экспедиции: в отношении состава отряда, продовольствия его в походе и во время нахождения в степи, и, наконец, относительно плана, которого желал бы держаться Лебедев при действиях против Кенисары.

Лебедев, близко знакомый со степью и с характером степной войны, представил весьма дельные соображения относительно предстоявшего ему похода. Главные пункты этих соображений заключались в следующем: 1) Находя неудобным действовать против Кенисары совокупными силами большого отряда, обремененного большим количеством грузов, Лебедев признавал за лучшее действовать против мятежников на-легке; для чего предполагал отряд разделить на три [662] части и произнести одновременное нападение на аулы Кенисары с трех сторон. 2) Для того, чтобы отряды могли двигаться в степи сколь возможно поспешнее, так как быстрота движений в войне с Кенисарою обеспечивала успех дела, Лебедев предполагал заменить верблюдов, на которых обыкновенно возился провиант, — лошадьми, устроив для возки провианта, по особому рисунку, двухколесные одноколки, которыя, по мнению Лебедева, могли свободно двигаться по песчаным пространствам степи, без особенного изнурения для лошадей, а во время нечаянного нападения на отряд, Лебедев предполагал устраивать из них род завалов или укреплений, и 3) Отряд предполагалось составить из двухсот линейных казаков, не по очереди, как это всегда делалось, а по способностям, придать отряду три орудия конной артиллерии и двестипятьдесят человек лучших стрелков из пехоты, посаженных на лошадей.

В заключение Лебедев убеждал генерала Обручева, что такой отряд может с успехом действовать в степи; не будучи обременен верблюдами, он получит возможность, не растягиваясь во время похода, быть всегда в совокупности и действовать на-легке против мятежника, преследуя бунтовщиков по пятам. Генерал Обручев, соглашаясь с мнением Лебедева, нашел однакож нужным усилить этот отряд до 1 600 человек.

Раннею весною отряд выступил в степь, но прежде, чем он мог настигнуть мятежного султана, Кенисара произвел несколько опустошительных набегов. В этот раз особенно деятельное участие оказывал Кенисаре тот самый Байкадамов, который в начале бунта действовал заодно с русскими отрядами, а теперь, устрашенный Кенисарою, перешел на его сторону. Между тем Лебедев быстро двигался по направлению к аулам Кенисары, собирая дорогою все нужные ему сведения; для чего он употреблял довольно оригинальный прием, который, впрочем, нравился ордынцам. Обыкновенно Лебедев старался иметь, по возможности, хороших агентов из среды тех киргизов, которые когда-либо Кенисарою или кем-нибудь из его приверженцев были оскорблены и считали своею обязанностью мстить оскорбителям. Такие агенты давали Лебедеву возможность, во-первых, знать в точности о силах Кенисары, о всех сочувствовавших ему киргизских родах и о местах его кочевок; а во-вторых, с помощью этих же агентов, он мог поверять, насколько были верны [663] те сведения, которыя, за разные почести и золото, доставляли русскому правительству мнимо-преданные России ордынцы. По рассказам очевидцев, Лебедев приглашал к себе в кибитку тех из почетных киргизов, на которых указывало ему оренбургское начальство, как на преданных России, и, угощая чаем, расспрашивал их, где находится Кенисара и много ли при нем вооруженных людей. Получавши от этих биев чаще всего совершенно ложные сведения, Лебедев, замечая их ложь и коварность, поднимался с своего места, брал нагайку и собственноручно колотил солгавшего, приговаривая при этом, где находится Кенисара и какими силами он располагает; а затем, как ни в чем не бывало, продолжал чаепитие и разговоры со своими гостями. Такое обращение русского военачальника чрезвычайно как нравилось нашим степнякам, совпадая с их мировоззрением, так что Лебедев вскоре приобрел популярность между ордынцами, как лихой батырь и славный малый. Уважение и удивление к Лебедеву возрасло еще более, когда киргизы увидали, как он мастерски гонялся за лихим кайсацким партизаном, настигая его всюду, несмотря на превосходство сил Кенисары и на ловкость его уверток. Случалось так, что когда Лебедев, получивши известие, где находится Кенисара, на рассвете снимался с позиции и двигался к ставке мятежника-султана, Кенисара, делая полукруг, переходил окольными, неизвестными Лебедеву дорогами на место ночевки русского отряда. Но раз познакомившись с этим маневром, Лебедев никогда уже не упускал его из виду, и часто или вперед, по дороге к аулам Кенисары, он вдруг возвращался назад или в пути переменял направление в стороны и лицом в лицу встречался с мятежником.

Кенисара сразу оценил и понял русского военачальника, увидевши в нем не только опасного преследователя, но даже и соперника по батырству. Поэтому он напрягал все силы своего изворотливого ума, чтобы избавиться от Лебедева, осторожность которого лишила его возможности уничтожить русский отряд нечаянным нападением, а между тем последния неудачи султана уменьшили его обаяние между ордынцами, из которых многие увлекались искренно ловкостью и безкорыстием русского начальника, так успешно действовавшего против «непобедимого отца величия»!

10-го июня, по наущению Кенисары, киргизы, преданные Байкадаму, в числе 30-ти человек напали, близ озера Ургачи, на посланных Лебедевым двух киргизов с почтою в укрепление Николаевское, причем захватили конверты и одного [664] киргиза, а другой успел ускакать к Лебедеву и донести ему о случившемся. Затем, в ночь на 12-е июня, тот же Байкадам, предводительствуя шайкою хищников, отогнал у киргизов аргынского рода 250 лошадей.

Такая двуличность Байкадама, игравшего роль преданного русскому правительству киргиза, внушила Лебедеву мысль, для острастки ему подобных, наказать его. Настигнув старшину Байкадама, русский отряд разбил его на голову, захватил все его имущество и множество пленных и скота; один Байкадам успел скрыться. Отбитое имущество и скот были разделены Лебедевым между пострадавшими от мятежных шаек ордынцами, а оставшияся за разделом лошади подарены были тем казакам, которые лишились подручных лошадей в поисках за Кенисарою.

13-го июня, сам Кенисара, предводительствуя скопищем до 700 человек, неожиданно разбил на реке Аяте, близ урочища Бара-Уба, 68 аулов киргизов кинчасского и япасского родов, в том числе бия Алтыбашева отделения Ямбурчина, многих других кочевавших тут биев, и дистаночного начальника Мурзабая Тычкайбаева, захватил у них 2 998 лошадей, 854 верблюда, 102 головы рогатого скота, 1 056 баранов и ограбил 381 кибитку с имуществом на сумму в 153 320 руб. При этом убит один киргиз, несколько человек ранено и трое увлечены в плен.

Спустя несколько дней после описанных событий, когда Лебедев собирался открыть и наказать Кенисару, он был неожиданно лишен командования отрядом и отозван в Оренбург, где вскоре был предан суду, якобы за воровство и хищничество в аулах мирных киргизов.

Необъяснимая для Лебедева немилость к нему оренбургского военного губернатора, стала для него ясною только по прибытии в Оренбург. Здесь, говорит предание, генерал Обручев сказал отозванному и оскорбленному, начальнику отряда, что его корыстное поведение в степи, вопреки указаниям государственного канцлера, вынудило почтенного администратора отозвать Лебедева и предать его суду за разграбление аулов, столь полезного и так преданного русскому правительству старшины Байкадама, которому он велел уже возвратить все расхищенное русским отрядом имущество. Говорят, что Лебедев отвечал на новые и незаслуженные оскорбления генерала Обручева, что время и суд оправдают его поступок с Байкадамом, который есть рьяный сподвижник Кенисары, а не слуга русского государя.

Место Лебедева в отряде занял безталанный Дуниковский. [665]

Продолжение беспорядков 1844 г. — Действия полковника Дуниковского против Кенисары. — Нападение мятежника на отряд 20-го июля. — Набег Касимова на Екатерининскую станицу, захват пленных и сожжение Елизаветинского форпоста. — Осенние беспорядки в степи. — Донесение султана Кенисары председателю пограничной коммиссии о причинах набега на станицу Екатерининскую.

Полковник Дуниковский, как (в большинстве случаев) всякий новый начальник, не желая следовать примеру или плану Лебедева, хотел действовать в степи по своему; он, разумеется, тотчас начал устранять важныя, по его мнению, несовершенства его предшественника. Преобразования в отряде начались тем, что одноколки, изобретенные Лебедевым для ускорения движения отряда, признаны были Дуниковским неудобными и заменены, по завещанию рутины, верблюдами. Подобная замена сразу замедлила движение отряда и растянула его весьма значительно, Затем агенты лебедевские были частию устранены, а частию устранились сами, видя излишнюю щекотливость и требовательность нового русского военно-начальника. Дуниковский решил, что, таки называемые, преданные русскому начальству почетные бии и киргизы будут ему полезнее бывших лебедевских агентов. По его требованию, к нему в отряд было назначено значительное число султанов, султанских детей, биев и других почетных ордынских людей. Дуниковский изобрел иной план действий в степи, чем тот, которого держался Лебедев. Тогда, как по мнению Лебедева успех в степи русских отрядов обусловливался быстротою передвижений и внезапным нападением на аулы мятежных киргизов, новый начальник думал напротив, что сгруппированный отряд может сделать в степи больше, чем мелкие отряды, действующие врознь, и потому стянул все силы под личное начальство; затем, ему вообразилось составить авангард своего отряда из находившихся при нем султанов и почетных ордынцев, который должен был следовать впереди отряда, в 1½ верстах, и, влиятельностью личностей, его составлявших, покорять, без кровопролития, русской власти отложившиеся аулы.

Пока Дуниковский «налаживался», как выражается один из современников-очевидцев, для действий против Кенисары, бунт ожесточался и набеги продолжались. Так, 30-го июня, на [666] закате солнца, хищники из шайки брата Кенисары, султана Наурузбая, числом до тысячи, захватили на реке Тобиле, при урочище Тепловском, в 90 верстах от крепости Уст-Уйской, шесть человек крестьян Челябинского уезда, прибывших туда для рыболовства. Одному из схваченных, во время ночлега хищников, удалось бежать и принести известие на линию об участи, постигшей его товарищей. Вслед затем, ночью с 2-го на 3-е июля, шайка воров, под предводительством известного сообщника Касимова, киргиза Уколы, угнала у биа япасского рода Карагузова отделения, Нысака Алтыбаева и других киргизов, кочевавших за p. Аятом в окрестностях урочища Алакуль, в числе 140 кибиток, — 1 849 лошадей; при этом тяжело ранено два киргиза. На другой день, т. е. 3-го июля, пред солнечным закатом сам султан Наурузбай Касимов с приверженцами бросились на аулы султана Чутая Бахтыгиреева и киргизов кирейского рода, кочевавших при озере Джаре-Куле в числе 193-х кибиток, и захватили 6 194 лошади, из числа же выбежавших для обороны хозяев убили двух киргизов, нескольких человек ранили и увлекли в плен султана Чутая, которого, несколько позже, отпустили с р. Тобола совершенно ограбленного.

Как ни медленно двигался полковник Дуниковский с своими султанским авангардом и верблюжьим арьергардом, однакож, все-таки, около половины поля приблизился в аулам Кенисары не более двух переходов.

Полная беспечность и мнимая покорность встречавшихся на пути аулов, еще более укрепляли Дуниковского в резонности изобретенного им способа — покорять непокорных влиянием лиц, составлявших его авангард. Между тем Кенисара не дремал, и собравши от мнимо-покорных киргизов все нужные для его соображений сведения о числе отряда и личных качествах его начальника (в которым прежде всего следует отвести изумительную небрежность, беспечность, самонадеянность и крайне презрительное отношение в противнику) выжидал удобной минуты, чтобы дать ему хороший урок. Минута эта скоро настала. 20-го числа Дуниковский расположился лагерем около вершины Тобола, выставивши, по обыкновению, чиновный авангард в 1½ версте от лагеря и, не послав разъездов, не поставив пикетов, расположился на ночлег. В ночь, когда весь отряд спал беспечным сном младенца, купно с мудреным Дуниковским, Кенисара напал на лагерь, перерезал всех султанов, их детей, биев и почетных ордынцев [667] чиновного авангарда, и, оставив из них в живых только 20 человек раненых, вернулся в степь. Когда казаки вооружились, Кенисара уже был далеко. Отряд, двинутый растерявшимся Дуниковским, имел в виду отступавшего султана только 9 часов, а затем, как говорилось в донесении, «по причине утомления лошадей и всадников опустил его из виду». Семействам султанов, погибших неповинно или по вине Дуниковского в этом деле, покойный государь даровал пожизненные пособия, как бы в награду за понесенную потерю.

Ошеломленный дерзкою смелостью ничтожного мятежника, преемник Лебедева решительно стал в тупик; он желал загладить свой промах конечным истреблением мятежных скопищ Кенисары, но не зная где найти его, бросался в разные стороны широкой степи, и совершенно безуспешно. В то время, когда сконфуженный Дуниковский искал Кенисару, удаляясь в глубь степи, по указанию преданных ему киргизов, мятежный султан, на оборот, приближался к линии и 14-го августа напал на отряд Екатерининский и форштат Елизаветинский, что на новой линии, выжег их и захвативши, по русскому донесению, более сорока пленных, а по сознанию самого Кенисары — до 120 человек, благополучно отступил.

Отсюда опасность переходила в Наследницкой станице и другим пунктам новой линии, жители которой находились в страхе и за свою жизнь и за свое имущество. Полковник Данилевский, получивший известие о нападении Кенисары на Екатерининскую станицу, живо собрал свой полк и выступил в степь для поисков за хищниками, но возвратился без всякого успеха.

Злосчастный же Дуниковский, соединившись с сибирским отрядом, старался догнать Кенисару около Эмбы, но тоже безуспешно; здесь, получивши весьма сомнительные сведения, что Кенисара будто бы идет к Аральскому морю, повернул свой отряд и отступил к Орской крепости (что ныне город), откуда 23-го сентября отряд Дуниковского был распущен по домам.

Ни один поиск в степь не кончился так безуспешно и так неблагоприятно для русских, как Дуниковского. Погибель султанов от руки мятежного Кенисары в глазах русского отряда, долженствовавшего оберегать их жизнь и имущество и оказывать покровительство преданным России киргизам, нанесла сильный удар русскому авторитету в глазах [668] мирных ордынцев и умножила страх и уважение их к непобедимому хану. Безусловное отступление русского отряда, конечно, придало еще более дерзости Кенисаре, и шайки его продолжали набеги. Так, 19-го августа, приверженные Кенисаре киргизы, приехав к кочевавшим на реке Караганды, чумексевцам, схватили прикащика орского купца Адамова, привезли его к Кенисаре и взыскав 500 р. в пошлину отпустили с тем, чтобы он ехал к боганалинцам, перешедшим внутрь за новую линию, и сказал последним, что если только они добровольно не присоединятся к Кенисаре, то будут непременно разграблены, так как как Касимов решился, во что бы то ни стало, истребить и выжечь всю новую линию, как «бесправно построенную на киргизских землях».

В ночь на 20-е августа приверженцы Кенисары, до 6-ти тысяч человек, под предводительством батыря Джилы, напали на аул бия алчинского рода Куватова, отбили всех лошадей, съестные припасы и заставили самих алчинцев удалиться в глубь степи, для соединения с мятежными шайками. Исполняя это повеление, алчинцы, на пути к кенисаринскому скопищу, обмолотили и увезли с собою нажатый киргизами джигалбайлинского рода хлеб, а оставшийся на корне выбили и потравили скотом. В промежуток времени от 14-го августа по 21-е сделано было еще несколько нападений на аулы мирных киргизов, и много отбарантовано скота. Двадцать первого числа в Оренбурге получено было известие, что сам Кенисара, подвигаясь от новой линии вниз и находившись с многочисленным скопищем бунтовщиков близ речки Каратугая (отстоящей от Куралинского пикета в 100 верстах), захватил принадлежавший купцу Дееву скот и сжег заготовленное мирными киргизами сено, в скорости удалился в глубь степи.

Впрочем, прежде чем удалиться от пределов русской линии, Кенисара прислал письмо на имя председателя пограничной коммиссии, в котором объяснял причины, побудившие его к набегам на линию. В этом письме всю вину своих неприязненных поступков Кенисара сваливал на оренбургское и сибирское начальства. «Прежде всего — говорит мятежный султан — когда мы, исполняя волю высшего начальства, прикочевали к оренбургской линии, на нас наехал майор Лебедев, отряд которого, как объяснил он нам, был выслан не против нас, но для прикрытия съемочных партий, но все же мы возимели сомнение; затем, сибирский отряд [669] напал на кочевья вашего брата и увлек многих в плен, а еще большее число разграбил. Наконец те же сибиряки напали, в наше отсутствие, на аулы наши и увлекли в плен жену нашу и двух родственных султанов. Убеждаясь из всего этого, что милость, объявленная нам государем, недействительна, мы сами вооружились и выжгли русскую станицу, захватив много людей в плен, которых готовы отпустить, если нам будет обещано возвращение в орду всех ваших родственников, захваченных в разное время русскими отрядами» и т. д. в этом же роде.

Причины, выставленные Кенисарою, и на этот раз показались убедительными и тем более могли служить ему в оправдание, что действительно сибирский отряд, без всякой очевидной надобности, первый открыл военные действия нападением на аул брата Кенисары, в то время, когда тот, повидимому, оставался совершенно спокоен и откочевывал уже от Сибирской линии в Оренбургскую степь.

Принимая в соображение это обстоятельство и убеждаясь бесполезностью поисков, оренбургский военный губернатор поручил председателю пограничной коммиссии войти в переписку с Кенисарою, а письма его, с просьбою об освобождении его жены, дяди и других родственников задержанных в Оренбурге и в Сибири, представить в канцлеру на заключение.

Исполняя поручение генерала Обручева, управлявший киргизами М. В. Ладыженский написал к мятежному султану весьма убедительное письмо, в котором говорил, что одних обещаний для получения Кенисарою прощения недостаточно, но что ему следует доказать свою покорность делом, и что лучшим доказательством его раскаяния может послужить возвращение Касимовым всех находящихся у него в плену русских. «Тогда, говорилось далее в письме, правительство наше увидит не одни слова, столько раз бывшия пустым звуком в устах степенного султана, но существенное доказательство его искреннего раскаяния в своих проступках, и наверное исполнит все его просьбы».

Следствием этого письма было возвращение Кенисарою, в конце 1844-го года, всех русских, захваченных им в разное время. [670]

III

Война Бухары с Коканом и Хивою, как причина, заставившая на время Кенисару искать мира с русскими. — Признание Кенисары ханом владетелями средне-азиатских ханств; посольства и подарки последних к Кенисаре.

Продолжительная и ожесточенная война, охватившая весь Туркестан, невольно привлекла к себе внимание Кенисары, и это отчасти было поводом, что Кенисара искал мира с русскими и так поспешно исполнил желание оренбургского начальства отпуском пленных. Он тем более нуждался в мире, что распря средне-азиатских владельцев, обращавшихся поочередно к нему за помощью, могла послужить прекрасным поводом к удовлетворению его честолюбия.

Бухарский эмир, покоривший Кокан, навел страх на хивинского хана, который, опасаясь возрастающего могущества бухарского владельца, требовал от последнего очищения занятых войсками его коканских провинций и восстановления в правах коканского хана, угрожая в противном случае войной. Последовавший со стороны Бухары отказ послужил поводом к разрыву между помянутыми владельцами. Завязалась продолжительная война, доведшая Хиву до крайнего истощения.

В тот момент, когда совершались описываемые нами события, распря эта находилась в следующем положении.

Война Бухары с Хивою продолжалась; перемирия заключались очень часто и послы обоих владений то и дело переезжали из Хивы в Бухару и наоборот.

В сентябре 1844-го года Рахимкул (хивинский хан), с 10 000 сборного войска (из трухменцев и каракалпаков) выступил против города Маври и кочующих в окрестностях его туркменцев, но чрез месяц возвратился в Хиву с значительным уроном. В то время в Хиве находился бухарский посол, который 10-го ноября возвратился в Бухару в сопровождении посла хивинского, отправленного с предложением мирных условий. Условия эти остались тайною дивана, но за всем тем мир казался неизбежным и хивинский купеческий караван из 1 000 верблюдов самонадеянно выступил в Бухару по настоянию самого Рахимкула; но на пути узнав о новых разбоях шаек туркменских, ограбивших впереди шедший караван из Хезарасба (Азарыса), возвратился по вызову хана и прибыл обратно в Хиву 1-го декабря. Рахимкул, видя в действиях «маврских трухменцев» происки бухарского эмира, выслал 11-го января к границам его [671] 5 000-й отряд, под предводительством Инака, который в течении месяца разорил городок Ак-Каля (Кара-Кулч), ограбил каракалпаков, захватил до 1 т. женщин с детьми, угнал до 500 верблюдов и возвратился 11-го февраля, потерпев с своей стороны очень мало. Пленные были розданы жителям Хивы и употреблялись в тяжкие работы, при самом скудном содержании. Между тем, 18-го января приезжал в Хиву новый бухарский посол, с ним возвратились два хивинские посланника, из которых один был посылаем в Кокан, но на пути следования перехвачен и задержан бухарцами. В феврале месяце и этот посол выехал обратно в Бухару в сопровождении нового хивинского посланника с новыми предложениями мира. На этот раз условия cо стороны Бухары были следующие:

1) Хива должна была возвратить пленных и все их имущество; 2) не покровительствовать коканцам и оставить всякие виды на Кокан и Ташкент, несмотря на приглашения с их стороны и 3) Маври Бухария уступает Хиве.

Со стороны Хивы:

1) Бухария не должна требовать возврата пленных; 2) уступить Маври, как принадлежность Хивы и не возмущать «трухменцев» и 3) оставить Кокан и Ташкент управляться своим ханом, независимо от Бухары.

Такие противуположные требования не предвещали Хиве скорого мира, и потому война продолжалась.

Разорительные раздоры Бухары с Хивой и Коканом истощали силы и финансы всех воюющих сторон, и в особенности Хивы, которая видимо ослабела и обеднела от продолжения борьбы; лучшим доказательством этому может служить тегостный поголовный налог (в сентябре 1844 г.), предшествовавший снаряжению экспедиции против маврийских туркменцев. Все эти обременительные налоги вызывали ропот хивинских подданных, опасавшихся нового нашествия бухарцев.

Со стороны Персии тоже грозила опасность Хиве, ибо посол первой, приезжавший в августе 1844-го года с требованием шаха об освобождении из Хивы пленных персиян и получивший отказ, грозил гневом своего шаха и дружественного ему российского двора.

Война окончательно расстроила торговлю Хивы; сношения с соседними торговыми пунктами прекратились. Торговля же Бухары напротив заметно оживилась за это время, особенно значительным ввозом на ее рынки английских шерстяных [672] и пеньковых товаров, вытеснивших дешевизною цен русских купцов. Товары эти доставлялись на бухарские рывки английскими коммиссионерами из афганцев и персиян чрез Бабул и Мешед.

Хивинские сановники, окружавшие Рахимкула, отличаясь корыстолюбием и варварской жестокостью, вызывали народный ропот и грозили вызвать, вдобавок в опасности внешней, бунт внутри ханства.

В эти-то критические минуты к Кенисаре были посылаемы от средне-азиатских ханов посольства, с дорогими подарками, с просьбой оказать каждому свое содействие; при этом каждый из врагов спешил признать Кенисару ханом киргизских орд. Бухарский эмир прислал Кенисаре 60 ружей, 15 горных пушек и боевые снаряды. Хивинский владелец прислал 15 лучших аргамаков, два золотом залитых седла, также две пушки и несколько верблюдов, из которых две были навьючены порохом; тот и другой, утверждая Кенисару ханом, искали его союза. Хивинский владелец, кроме того, дозволил мятежному султану покувать и выменивать в Хиве оружие и боевые запасы, а также разрешал ему избрать любое место для своих кочевок в хивинских пределах, но с тем, чтобы как Кенисара, так и все русские киргизы не позволяли русским строить в степи укреплений. Кенисара благосклонно принял обоих посланцев, подарил каждому хану по казаку (из числа захваченных им с Сибирской линии), но относительно союза дал весьма уклончивый ответ обоим ханствам. Такое поведение Касимова объясняется его болезненным честолюбием; он надеялся, что продолжающаяся распря доведет средне-азиатских владельцев до крайнего истощения и бессилия, пользуясь которым он без труда займет растерзанный Кокан, объявит себя его ханом и, обессиленные продолжительною войною соседи его, властители Бухары и Хивы, поневоле, из личной безопасности, должны будут признать его в этом звании.

Преследуя эту цель и желая для того не только сберечь, но даже и увеличить свои силы, Кенисара настойчиво искал мира с русскими, посылая в Оренбург письмо за письмом, в которых, со всей искренностью, сознавшего свои проступки заблуждавшегося человека — просил о помиловании.

В Оренбурге письма мятежного султана произвели сильное впечатление и военные действия на время превратились....

Ожидали указаний государственного канцлера. [673]

1845-й год. — Русское посольство к Кенисаре. — Прокламация по этому поводу генерала Ладыженского. — Заботливость Обручева о придании возможно-большего этикета посольству. — Чиновник Долгов в качестве главного посла и его товарищи: доктор Майдель и поручик Герн, командированные с учеными целями в аулы Кенисары. — Прием Долгова и холодность Кенисары. — Участь Герна и увольнение обоих посланников. — Возобновление беспорядков ².

Кенисаре решительно повезло, и 1845-й год можно назвать годом его наибольшей славы и величия; прежде гордые, надменные с ним средне-азиатские ханы, у которых он искал убежища, теперь заискивали наперерыв его расположения, дружбы и союза. Ташкентские киргизы, бывшие доселе заклятыми врагами султанов из рода хана Аблая, теперь несли повинную голову в ногам Кенисары, и, ища в нем защитника, отдавались ему в подданство!

В это-то самое время, когда Кенисара сделался чуть не идолом киргизского народа, генерал Обручев решился внезапно превратить военные действия (как бы жалея, одною удачною битвою, уничтожить величие мятежного султана), и вступил с ним в переговори.

Кенисара видимо смеялся над Обручевым; но все его плохо замаскированные выходки приписывались хитроумным политиком или «неразвитости», или «дикости» степняка и принимались за чистую монету. Между прочим стоило только сличить письма, прежде писанные Кенисарою в Оренбург, с теперь получаемыми, чтобы из одного их заглавия, не говоря уже об ироническом тоне, которым отличались последния послания мятежника к Обручеву, убедиться, что Касимов просто смеялся над излишней доверчивостью оренбургского военного губернатора. Для доказательства сказанного приведем (конечно, в сокращенном виде) содержание двух последних его писем к Обручеву, озаглавленных так: «Проживающему в Оренбурге генералу», вместо употреблявшихся им обыкновенно почетных титулов в сношениях с оренбургскими властями.

Первое из упомянутых писем говорило о том, что [674] Кенисара, названный Обручевым в сравнении с русским императором «ничтожным степным жаворонком», сомневался, чтобы «река милостей, изливающаяся из отечески-доброго сердца великого государя многоводным потоком на всю обширную Россию, могла иссякнуть, если он (Кенисара) малый, ничтожный, степной жаворонок лишний раз изопьет из нея водицы милости, — льющейся из сердца царя царей». А потому Кенисара настойчиво требовал ходатайства оренбургского военного губернатора об его прощении. Когда же Обручев, в виду «его мнимого раскаяния, с радостью изъявил свою готовность принять мятежного султана под свое покровительство и в доказательство своей дружбы и расположения к нему уведомил мятежника, что все его родственники будут возвращены в орду, Кенисара прислал другое письмо, в котором писал: что он желает быть принятым под покровительство оренбургского начальства, изъявляет готовность принять присягу белому царю и обещает, со всею вооруженною шайкою своею, являться к нам для содействия в наших военных предприятиях, но с тем, чтобы и мы его в нужде не оставляли; а для доказательства искренности нашей к нему дружбы, соединили бы ныне же войска наши с его войсками и пошли войною на князя Горчакова (зап.-сибирского генер.-губернатора), потому что «князь этот его сильно обижает и грабит»!

Хотя смысл приведенного письма очень ясно указывал за то, что Кенисара не искал подданства, а только вассальной зависимости от России, желая сохранить звание хана, и в Оренбурге не могли не знать, что Касимов отлично понимал невозможность войны двух русских администраторов между собою, а писал это лишь ради того, чтобы выиграть время и задержать возобновление военных действий в степи; но Обручев, отуманенный скорым возвращением Кенисарою русских пленных, по первому его требованию, охотно верил Кенисаре на слово, приписывая нелепость его желания неразвитости степного султана, для вразумления которого он снаряжал посольство.

В январе 1845-го года было получено письмо от государственного вице-канцлера, где Нессельроде писал, — по поводу представления генерала Обручева о возвращении Кенисарою всех русских пленных и о его покорности:

«При внимательном обсуждении изложенных в представлении вашем обстоятельств, министерство иностранных дел с своей стороны находило: что хотя нельзя еще вполне полагаться на раскаяние султана Кенисары Касимова, но [675] настоящий поступок его, — возвращение более 30 человек русских пленных и безусловное исполнение воли начальства, — дает основательные причины полагать, что при дальнейших стараниях и продолжая те же благоразумные меры, которые были употреблены, и которые произвели в нем столь неожиданный переворот, можно еще надеяться принести сего султана в должное повиновение и таким образом достигнуть желаемой цели: прекращения беспорядков в Орде, не прибегая к мерам усиленным, требующим значительных пожертвований и остающихся большею частью без успеха. А потому министерство признавало бы полезным: продолжая начатое дело убеждения, предоставить председателю пограничной коммиссии написать от своего имени ответное письмо к Кенисаре Касимову и сделать ему в сем письме внушения, — какие по ходу дел и обстоятельствам найдены будут нужными, и с достоинством правительства сообразными».

Далее говорилось о возвращении Кенисаре, в виде уступки, всех родственников его, захваченных русскими отрядами в разное время; возвращение каковых казалось канцлеру тем удобоисполнимее, «что задержание их доселе нисколько не останавливало его (Кенисару) от враждебных поступков, тогда как оказанное во время великодушие, быть может, произведет на него благоприятное влияние».

Затем канцлер предлагал уведомить чрез генерала Ладыженского Кенисару о возвращении его родственников, причем вменялось в том же письме объяснить раскаявшемуся султану: «что воля правительства состоит в том, чтобы он не тревожил мирных киргизов, не возбуждал их ни тайно, ни явно против законного начальства, и не причинял бы никаких насилий и остановок проходящим чрез степь караванам; одним словом, дать понять Кенисаре, что скорая, безусловная и чистосердечная покорность правительству есть для него самое лучшее и самое верное средство для получения прощения в прежних противузаконных его действиях».

Относительно определения места кочевок Кенисары, канцлер советовал не стесняться прежним проектом генерала Генса, и предоставлял отвод земли усмотрению нового пограничного начальства, а также торопил генерала Обручева, не ожидая возвращения в Сибири находящихся родственников Кенисары, которые не скоро могли прибыть в Орскую крепость, теперь же отправить ответное письмо к нему с теми киргизами, которые содержались в Оренбурге и из которых главные были: дядя мятежного султана — султан Коробай и преданнейший слуга и [676] сообщник Кенисары Худжа-Мухамед-Галий-Уемонов; последний, будучи одарен особенным умом, происходя, по киргизскому выражению, от белой кости (дворянин), наконец, находясь в родстве с известными на линии ордынцами и имея большое влияние на киргизов и на самого Кенисару, мог, по мнению канцлера, «в настоящих обстоятельствах быть полезным для нас орудием».

Как только было получено в Оренбурге приведенное предписание, то тотчас же приступили к составлению и отправлению посольства в аулы мятежного Кенисары. Главным послом был избран и назначен киргизский попечитель Долгов, которому дана была особая, очень пространная и довольно дельная инструкция, как поступить с Кенисарою и чего добиваться от него, после взаимных любезностей и вручения султану своих кредитивных грамот, т. е. писем генералов Обручева и Ладыжненского, а также особой записки, долженствовавшей разъяснить Кенисаре его обязанности к России, после принятия его в подданство.

К посольству были прикомандированы доктор Мандель и генерального штаба поручик Герн; последние два имели ученые поручения: первый из них, доктор Майдель имел познакомиться с степным климатом, гигиеническими условиями киргизской кочевой жизни, пищею, болезнями, господствующими между ордынцами, их лечебными средствами, туземными врачами-знахарями, а также способами и средствами, употребляемыми последними при лечении разных болезней.

Герну, также как и Долгову, дана была особая инструкция, главные пункты которой заключались в следующем:

а) Узнать сущность намерений Кенисары; б) разъяснить (?) ему нелепость его желания воевать в союзе с нами против князя Горчакова; и) стараться возбудить в нем интерес к сближению с нами и исподволь узнать о его военных силах и средствах. Кроме того, Герну, под величайшим секретом, было предписано избрать два места для возведения укреплений на реках Иргизе и Тургае.

Долгов и Майдель отправились еще зимою, а Герн остался в Оренбурге, в ожидании прибытия туда из Сибири освобожденной султанши Кудым-Джан, для сопровождения в аулы ее мужа, как доказательство особенной к нему милости российского правительства.

Отправление поименованных лиц в аулы мятежного султана, по высочайшему повелению, для политических с ним [677] переговоров (как гласит дело) не обошлось без препирательства в среде оренбургской администрации.

Генерал Ладыженский, новый председатель пограничной коммиссии, управлявший до перевода в Оренбург сибирскими киргизами, имея случай и возможность близко познакомиться с характером бунта Кенисары и тою ролью, которую стремился занять Кенисара в орде, находил нужным, до отправления в аулы Касимова русских чиновников, опубликовать по орде, что командируемые лица отправляются в ставку мятежного султана не в качестве посланников, как к самостоятельному хану, а просто для рассеяния заблуждений раскаявшегося мятежника и укрепления в чувствах верноподданного. Такое мероприятие казалось Ладыженскому тем целесообразнее, что Кенисара, недавно принимавший посольства среднеазиатских ханств, может, по поводу приезда в его аулы русских чиновников, неминуемо распространить между ордынцами молву о посольстве к нему и от российского двора, с заискивающими целями. Хотя подобное предположение было вполне правдоподобно и поездка русских чиновников в аулы Кенисары, с подарками и освобожденными родственниками, сама уже по себе, даже и без участия мятежника, могла показаться киргизам ничем иным, как посольством, но генерал Обручев, руководствуясь какими-то политическими соображениями, не согласился с мнением пограничной коммиссии и нашел более соответствующим оставить цель командирования Долгова в аулы Касимова тайною для ордынцев, придав посылаемым «сколь можно более этикета».

Теперь последуем сначала за Долговым и Майделем, а потом за Герном и посмотрим, каким успехом увенчались их политические и ученые поручения.

19 февраля 1845 года Долгов выступил из Орской крепости. Караван, до урочища Бабатай-Мулла, от которого за несколько часов езды расположена была ставка Кенисары Касимова, шел 45 дней; по причине трудностей зимнего степного похода караван шел довольно медленно, подвигаясь в день от 25 до 30 верст. 1 апреля (за несколько переходов до аулов Кенисары) к Долгову явился есаул Мин-Яшары с письмом от мятежного султана о возвращении 8 киргизов, недавно захваченных сибирским отрядом. Просьба Кенисары была исполнена без особого промедления; как бы в благодарность за это, Кенисара выслал 13 есаулов своих для почетной встречи Долгова; но, несмотря на эти [678] любезности, Касимов плохо доверял дружелюбию русских, и с того самого момента, как наш «посольский караван» вступил в черту его кочевок, за ним был учрежден самый ревнивый, бдительный надзор: в каждом из аулов, чрез которые имел пройти Долгов, находился один из есаулов или батырей Касимова, для зоркого наблюдения за сношениями каравана со встречавшимися на пути кенисаринскими кочевьями. Подозрительность и опасения Кенисары на первых порах обнаружились тем, что еще первый прибывший в русский караван есаул Мин-Яшар распорядился от имени Касимова разместить по дороге караулы, — в виду каравана, — для пресечения сообщений Долгова с кочевавшими в окрестностях пути следования киргизами; правда, что по настоянию и убеждениям Долгова пикеты эти были сняты, но тем не менее подобного рода наблюдения за действиями каравана продолжались, хотя и не так явно. Как например раздражительной подозрительности Кенисары к русским, можно указать на следующий случай: линейный киргиз Нурджан-Бакбатыров желал подслужиться Кенисаре, самовольно прибыл в аул мятежника гонцом с известием о приближении из Сибири к оренбургской линии жены султана Кулым-Джан и был обласкан Кенисарою; но, когда возвращением Бахбатырова на линию Долгов хотел воспользоваться, как удобным случаем для отправления с ним бумаг, то несмотря на данные ему приказания Долгова, Бакбатыров не был пропущен к каравану и проведен в обратный путь, из аулов Кенисары, окольными дорогами. Вскоре затем прибывший с линии нарочный с бумагами к Долгову, прежде чем был допущен к русскому чиновнику, проведен также мимо каравана в ставку Кенисары, а потом уже отослан к Долгову. Наконец осторожность Кенисары была так велика, что по приказанию его киргизам запрещено было посещать кибитку медика Майделя, что узналось из рассказа одного больного султана, приходившего за медицинским пособием. О всем этом Долгов не решался своевременно доносить в Оренбург, опасаясь, чтобы письма и донесения его не были перехвачены и не наделали бы ему больших хлопот и небезопасных неприятностей; ему казалось, что перехваченные донесения его о неблаговидных поступках Кенисары и его есаулов могли послужить поводом к задержанию посольства, как заложников, в аулах Кенисары. Между тех недоверие ордынцев к русским возрастало с каждым днем все более и более; есаул Кенджи, оставленный Кенисарою при Долгове в [679] качестве почетного пристава и вожака, простирал свою бдительность до того, что каждый день лично поверял число людей в караване, заходя в кибитки их под разными благовидными предлогами.

Сопровождаемый такой опекой караван, наконец, прибыл на то место, которое было отведено ему в аулах Кенисары. Следует заметить, что мятежный султан, желая придать более вескости своему значению в глазах ордынцев, принял «оренбургское посольство» весьма сухо и холодно; так, например, отведенное под караван место было за чертой ханской ставки, на расстоянии от нея от 3-х до 4-х часов езды, тогда как посланцы средне-азиатских властителей занимали кибитки рядом с султанскими, что означало особый почет; затем Долгов, несмотря на все его просьбы и требования, не был допущен до личных свиданий и объяснений с Кенисарою. Бдительность надзора была усилена за русскими до крайних размеров и поставила посольство в совершенно изолированное положение, так что не только медик Майдель не мог собрать порученных ему медицинских сведений, а Долгов, вразумляя Кенисару, «доставить верные сведения о его силах и намерениях», но послы решительно не могли сами дать себе отчета: где в данный момент они находились? Это происходило оттого, что Кенисара, без всякой очевидной надобности, со дня прибытия в ставку русских чиновников, беспрестанно переменял кочевки своих аулов, кружа, по свидетельству Долгова, в местности граничившей в юго-западу с рекою Джиланчак, к югу Каракумом, к востоку с сибирской границей (от которой примерно находился верстах в 200-х), и в северу озером Типьтяк-Сор, до которого доходил, касаясь его прибрежий, давая вид своим передвижениям постоянной перекочевки. Положение Долгова, осужденного двигаться каждый день вместе с аулами Кенисары в разных и совершенно произвольных направлениях, по местам неизвестным, становилось тяжелым, тем более, что эти передвижения мешали ему вести переговоры с Кенисарою об его обязанностях к России. Когда же Долгов послал к Касимову находящегося при нем муллу с требованием от мятежного султана категорического ответа: когда будет угодно Кенисаре принять его для выслушания высочайшей воли, и когда будет конец этим нескончаемым перекочевкам? то Кенисара отвечал, что принять Долгова он не может, во 1-х потому, что еще не приготовился в должному приему такого важного гостя, посланного к нему царем царей и [680] оренбургским многомилостивым генералом; а во 2-х потому, что еще не вполне убедился в объявленной ему милости, по неприбытию его жены Кулым-Джан и родственных султанов, Относительно же беспрестанных перекочевок с места на место объяснил, что они вызываются необходимостию прокормления многочисленных стад и табунов своих, и что в этом случае он является невольным нарушителем данных ему генерал Обручевым приказаний: кочевать на одном месте (?).

Подобным образом Кенисара отделывался от Долгова каждый раз, когда тот домогался свиданий с ним, отговариваясь то недосугом, то нездоровьем, то неготовностью к приему и т. д. Такое поведение коварного султана внушало Долгову убеждение, что дальнейшее пребывание его в аулах Кенисары не только не принесет желаемой пользы, но напротив того, третирование мятежником русских чиновников, в которых ордынцы все-таки видели посланников русского царя, неминуемо подорвет веру ордынских племен в русское могущество. Во избежание подобных последствий Долгов решился оставить аулы вероломного мятежника не медля ни минуты, но был уведомлен дядею Кенисары, султаном Коробаем, посылавшимся к племяннику с известием о намерениях Долгева возвратиться на линию, что хан Кенисара, на вопрос султана Коробая: «для чего он держит русского чиновника»? — отвечал: «если я их отпущу, то кто же будет мне порукой в том, что будут возвращены жена моя и султаны... и кто мне за это ответит»?

Такой оборот дела убедил Долгова, что ему еще не скоро придется вырваться из аулов мятежного султана, по крайней мере не ранее прибытия Герна с султаншею. Употребить же с Кенисарою крутые меры Долгов не мог, потому что это, во-первых, ни к чему бы не повело, а во-2-х — могло бы послужить предлогом Кенисаре для заключения Долгова с К° под стражу. Делать было нечего, пришлось покориться необходимости и ждать Герна.

В таком неопределенном положении Долгов и Майдель пробыли в аулах Кенисары около месяца; в продолжении этого времени русский чиновник неоднократно пытался добиться аудиенции у Кенисары, но каждый раз получал словесный, или письменный, но всегда одинаково отрицательный ответь. Кенисара, впрочем, не забывал и сам Долгова, обращаясь к нему, вероятно ради потехи, с разными саркастическими письмами и просьбами. Для образчика можно указать на письмо Кенисары к Долгову, писанное первым тотчас по [681] возвращении в его аулы схваченных сибирским отрядом, тех восьми киргизов, о возвращении которых Касимов просил Долгова, еще до прибытия последнего в ставку. Вот это послание:

«Господину попечителю Долгову, от султана Кенисары.

В прошлом году, около 21-го числа месяца науруз (марта), выступивший из сибирского ведомства отряд разбил мой аул и увез в плен жену мою; в каковое время уведены собственные мои три белых борзые собаки: два кобеля и одна сука. Одна из этих собак находится у сына Кунгур-Кулджи, другая — Караулова рода Хаким-Мазы, а третья у отрядного начальника, законщика Сотникова. Если можете, то сами возвратите мне этих собак, в противном случае доложите об этом генералу; в особенности прошу постараться о возвращении мне белой суки! Хотя эта просьба моя не большая, а почтите ее за великую. Хан Кенисара Касимов печать приложил» ³.

Будучи близко знакомым с манерою обращения мятежных киргизов, Долгов очень хорошо понимал, из обращения с ним Кенисары, в какое смешное положение ставил его мятежный султан в глазах преданных ему ордынцев. С течением времени, бдительность надзора за Долговым (может быть, и умышленно), заметно ослабла, но, впрочем, лишь на столько, что до него стали доходить некоторые слухи о том, что делалось и предпринималось Кенисарою во время его заключения; сам же Долгов, по прежнему, лишен был всякой возможности доносить в Оренбург о том, что творилось в аулах мятежника.

Так, Долгов узнал, что во время его пребывания в аулах Кенисары, есаул Касимова, Мин-Яшар находился тайно при линии, в окрестностях Орской крепости, с целию разведывания о действиях и распоряжениях пограничного начальства и о подозреваемом Кенисарою приготовлении против него отряда русских войск с оренбургской линии. Лазутчик этот возвратился, как впоследствии узнал Долгов, всего только за 6 дней до возвращения каравана в Орскую крепость. Не менее, если еще не более, интересные сведения находятся в том же рапорте Долгова (писанном им по возвращении в Оренбург), из которого заимствован нами приведенный рассказ о поступках с киргизами начальника сибирского отряда, есаула Рыбина, с которым сносился Долгов о возвращении [682] известных читателю 8 киргиз. Сведения эти, привезенные чиновнику Долгову киргизами, посылавшимися им к помянутому военноначальнику сибирского отряда, суть следующия: «Есаул Рыбин намерен был отдать их (пленных) до того еще (т. е. до сношения Долгова по этому поводу) родственникам этих пленных, приезжавшим к Рыбину с приготовленными для выкупа 2 000 руб. ассиг., и что Рыбин будто бы, от имени высшего начальства своего (сибирского), — силою взял все почти лучшее имущество и скот у киргиз Наймановского и Баганалинского родов (ценимое будто киргизами в 30 тыс. руб. ассиг.) и отправил его в место своего жительства, как свою собственность!» ⁴

Мимоходом заметим, что этому обстоятельству в Оренбурге не было придано значения особой важности, как «мало правдоподобному»; но, кто знаком с былым хищничеством ⁵ наших степных поисков, и преимущественно сибирских отрядов, тот может смело верить приведенному рассказу; незнакомым же с подобными вещами, советуем обратиться в статье г. Шашкова: «Рабство в Сибири» («Дело», март, 1869).

Наконец было получено (уже во второй половине мая месяца) радостное сведение о приближении Герна, с сопровождаемою им султаншею Куным-Джан к аулам Кенисары.

Поручик Герн (ныне генерал-майор и посредник Оренбургского уезда), так передает свое пребывание в аулах Кенисары ⁶:

«В аулах Кенисары — пишет Герн — я пробыл 12 дней, и был сначала принят со всевозможными почестями: ибо на следующий день моего прибытия он выслал ко мне депутацию, из ста почетных есаулов, во главе которых били султаны Наурузбай и Худай-Менде, Джике-Батырь, есаул Галий и Батырь-Бали. Депутация эта имела поручение передать мне поклон и изъявить искреннюю благодарность Кенисары за мое хорошее обращение с его женою.

Я неоднократно объявлял посланным о моем желании видеть самого Кенисару и ежедневно повторял это требование, [683] на что постоянно слышал одни обещания, которых однакож никто не думал исполнять».

Из этих строк мы видим, что и новому посланнику посчастливилось не более Долгова и что он, также как и первый, был осужден видеть кругом обман и сознавать решительную невозможность исполнить возложенного на него поручения. Как это походило на мечты генерала Обручева о приведении Кенисары к присяге на подданство России, для каковой надобности при Долгове находился мулла!

Наконец, 25-го мая Герна известили, что Кенисара заболел и крайне сожалел о невозможности свидания с ним, и что, он не задерживает его более в своих аулах из боязни навлечь тем на себя немилость генерала Обручева.

Причина такого поспешного желания Кенисары отправить оренбургское посольство обратно на линию заключалась в его намерении ограбить аулы упорно не признающих его ханом Япасцев, наказать которых он считал нужным для острастки и других родов, и решаясь произвести набег в виду скорого откочевания к линии Япасского рода, желал выпроводить Долгова и К°, которые могли быть очевидцами его далеко не мирных поступков.

Впрочем, унизив посольство и надсмеявшись над излишней доверчивостью оренбургской администрации, он считал себя вправе высказать в письме, врученном Долгову, для передачи Обручеву, откровенно свое нежелание стать в ряды русских подданных.

В этом послании Кенисара, между прочим, говорит, ссылаясь на правила завещанные кораном, что он, без нарушения учений пророка, не может принять присягу на верность русскому царю; «...в нем (в письме) вы (Обручев) приказываете одно дело, — писал Касимов, — которого мы не можем ни выполнить и ни обнять рассудком. Если отвечать вам на этот предмет, то сердце мое трепещет, страшась гнева государя императора, но как вы начальник, — не могу не объяснить об этом вам, и за то вы не смотрите на нас с презрением. Обстоятельство это состоит в следующем. В письме вашем заключаются слова: «Вы, г-н султан, за ниспосланные от Всевышнего милости, должны пасть ниц лицем и благодарить Бога и знать, что сердце царя в руках Всевышнего; подумайте, сколько в этом предписании излито на вас милостей государя вашего и посмотрите на тексты корана, в, которых изображено: не должны ли вы принять на свою обязанность и не требуется ли от вас исполнение слов: О, [684] правоверные! Вы должны повиноваться во первых Богу, потом его посланнику — государю и назначенным ими правителям; — также завещание пророка: царям вашим и правителям их вы должны безусловно повиноваться».

«Вы сказали это совершенно справедливо — продолжал Кенисара — и тут нет ни малейшей неправды, но Всевышний Бог восстановил между рабами своими различныя вероисповедания, ниспослав каждому поколению пророка. Эти пророки завещали последовавшим им народам различные законы, и всякий, кто не последует правилам, установленным его пророком, и будет ослушаться приказаний соплеменного правителя своего, то, как упоминается в наших книгах, рано, или поздно, непременно должен подвергнуться гневу и проклятию Бога ⁷. Ныне вы приказываете быть подданным вашему государю и повиноваться его правительству, но одобрит ли Всевышний, если раб его, оставив повеления его, пойдет другим путем? Вы требуете нашего подданства и повиновения, говоря, что Бог у нас и у вас один, только разные веры, но подумайте, можно ли это сообразить с обычаем? Если я, сделавшись подданным вашим, буду поступать противно запрещений Всевышнего, то страшусь его гнева и стыжусь мусульманских правителей! Обдумывая все это, я нахожу, что требованию вашему источником служит то, что находящиеся в глупой киргизской орде султаны и бии, из корыстных видов, желая обмануть правительство, показывают только вид подданных, не будучи таковыми на деле! Неужели вы думаете — восклицает далее Кенисара — что эти султаны и бии, по-видимому непокорные и непослушные ордынской власти, исполняют искренно и с усердием службу царскую!?»

Высказавшись совершенно определенно о нежелании своем быть русским подданным, Кенисара переходит к тем отношением, какие по его убеждению, и по примеру прошлых лет, должны были бы существовать между Россией и киргизами. «Покойный отец великого государя ⁸, говорит он, «Белый царь», покойному отцу моему (прадеду) Аблай-хану, предоставив обширную свободу, соизволил обещать, «чтобы каждый владел своим; чтобы русские и киргизы вели между [685] собой торговлю; чтобы между ними свободно ходили караваны и каждый занимался своим промыслом. Так прошло некоторое время и мы проживали спокойно, всякий находясь под беспредельною сению покровительства государя. По кончине отца нашего (прадеда) Аблай-хана преемником ему был сын его султан Валий (дед Кенисары). При этом хане и отце великого императора народ наслаждался долгое время спокойствием; тогда никто не делал насилий и притязаний на земли киргизские; не измеряли кочевки и не строили на них укреплений!»

Дальнейшее содержание письма Кенисары настолько ясно указывает, к чему повела беспечность отношений нашей администрации в степи, которой она совершенно не ведала, что первый шаг, сделанный нашими администраторами, по упрочению наших прав и влияния на киргизскую степь показался кайсакам нарушением их прав и послужил поводом к целому ряду энергических и хронических восстаний привыкших к полной независимости столетних подданных России. Сетования Кенисары на новую политику русских администраторов настолько характерны, и так рельефно объясняют причины его бунта, что мы находим нужным привести их здесь целиком. Вот что писал мятежный султан по этому поводу:

«При нынешнем великом государе, и в наше время, доставшияся в наследство от покойного отца нашего Аблая земли: Исиль-Нура, Актау, Уртаг, Кар-Каралы, Карынлык, Яркаин, Убаган, Тобол, Кушь-Мурун, Хаян и Турзак до Урала усеяны укреплениями. Неужели у прежних государей не доставало аркана (веревки) для измерения земли, не было лесу — для построек укреплений, не доставало силы — делать насилия? Напротив все это они имели, и все это показывает их правосудие! Нынешнее начальство, озабочиваясь распространением могущества государя, меряет земли, строит укрепления и тем беспокоит народ. Это дело не для будущности, а только для настоящей жизни: никто не останется вечным в этом мире. Но, может быть, к таким несправедливостям побуждаются надеждою получать чины и тем хвалиться. Хитростью никто не в состоянии увеличить могущество и счастие государя, ибо то и другое даровано им самим Богом.

Обо всех этих злоупотреблениях — говорит далее Кенисара — никогда не было доводимо до сведения государя. Сколько я ни писал об этом прежним начальникам, но ни от кого никогда не получал ответа. Не смею и не хочу противиться начальству и не прошу о тех землях, на которых построены уже укрепления, но еслибы вы выпросили у государя императора [686] земли, следующия мне в наследство от отца нашего, как-то: Тургай, Улу-тау, Сиры-су и по ею сторону Исиль-Нуры, то заставили бы молиться о государе императоре. Сколько я ни прожил об этом высшее начальство, но оно никогда меня не слушало. Так как вы до сего времени были ко мне милостивы и благосклонны, то надеюсь и теперь, что чрез посредство свое исходатайствуете мне эту милость».

В заключение, прося генерала Обручева защищать его и впредь от клевет сибирского начальства, Кенисара просит оренбургского губернатора о немедленном отпуске из плена брата его Абулгазыя, который не был к нему отправлен, вместе с другими его родственниками по подозрению, что он не брат Касимова, а просто беглый казанский татарин, — ибо ни лицом, ни наречием не был похож на киргиза. Кенисара, переходя к освобождению последнего, возвращается снова к ироническому тону и говорит, что султан-правитель Баймухамед в 1843-м году с отрядом захвативши «брата нашего Абулгазыя, назвал его татарином, потому что он лицом белокурый и похож на татарина — Всевышний Бог, (продолжает он) рабов своих творит по своему произволу: кого чорным, кого белокурым, кого белым и кого синим, одним словом различных цветов и в могуществе этом никто ему воспрепятствовать не может! Абулгазый рожден от Касима (отца Кенисары) и матери нашей Кучак, о действительности сего удостоверяем, начиная с меня и до тысячи человек, приложением рук. Надеясь, во 1-х, на Бога, а потом на вас, мы написали столько просьб, что где встретите недоразумение наше, не откажите нам в милостивом прощении. Уповая на милость и снисхождение ваше, султан Кенисара Касимов печать приложил».

Едва письмо это было доставлено в Оренбург возвратившимися из аулов мятежника чиновниками вместе с другими скудными сведениями, собранными ими в орде, как из степи стали поступать к генералу Обручеву печальные известия о возобновлении беспорядков. Стало быть посольство, несмотря на весь этикет приданный ему Обрученым, возвратилось вспять, не достигнув никаких результатов, а скорее произвело совершенно противное впечатление, чем то, на которое уповал оренбургский администратор, так долго считавший себя искусным политиком.

Пришлось приготовлять новую экспедицию в степь для рассеяния скопища Кенисары. [687]

(1846-1847)

Набег Байкадама и Кенисары на япасцев. — Намерение Кенисары воспрепятствовать возведению новых укреплений. — Освобождение Лебедева из-под суда. — Движение русских отрядов. — Отступление Кенисары к озеру Коквей-Кулю. — Покорение им китайских киргизов. — Поход к дико-каменным ордынцам. — Жестокости Кенисары и его погибель ⁹.

Вслед за отправлением оренбургского посольства, Кенисара, соединившись с Байкадамом, за верность которого русскому правительству был предан суду Лебедев, напал на аулы япасцев, которые совершенно разграбил, так что, по свидетельству поручика (ныне ген.-малора) Герна, у них наступил страшный голод, от которого очень много погибло людей этого рода. Такая постоянная месть султана Кенисары япасцам вытекала из нерасположения к ним мятежника, за упорный, в течении многих лет, отказ их — признать Касимова своим ханом. Между тем, значительный по численности, воинственный и богатый, япасский род был долго предметом задушевных желаний Кенисары — ему хотелось привлечь его на свою сторону. С этой целью он неоднократно переходил от угроз и разорений к выражению своего сочувствия япасцам: так, он даже женился на дочери одного япасского бия, — но, видя, что и супружество не принесло ему желаемых результатов, в гневе отрубил своей молодой жене нос и столь обезображенную послал предупредить япасцев о грозившей им опасности. Это было последнее нападение Кенисары на япасцев, от которых внимание его отвлекло прибытие на Улу-тау сибирского отряда, с намерением заложить там укрепление.

Горы Улу-тау, заключая в себе много пастбищных мест и изобилуя лесом, служили Кенисаре кочевками в зимнее время; очень естественно, что он не хотел дешево расстаться с ними и появление русского отряда, заложившего укрепление в его зимовках, внушило Касимову мысль: всячески препятствовать возведению каких-либо укреплений на Улу-тау, и даже, в случае нужды, уничтожить весь там находившийся отряд.

Набеги Байкадама, в союзе с Кенисарою, открыли глаза [688] Обручеву и Лебедев был освобожден от суда, а в степь были высланы несколько отрядов, от сибирского и оренбургского корпусов, одновременно. На этот раз обе администрации решились не превращать военных действий против Кенисары, не стесняясь даже зимой, когда, по обыкновению, поиски отзывались на линию, до тех пор, пока не будут истреблены шайки беспокойного султана.

Движение русских войск с одной стороны, и отложение разом нескольких родов, вследствие жестокого обращения Кенисары с своими джигитами, — с другой, спасли Улу-тау-ский отряд от нападения.

В виду быстрого, на этот раз, приближения русских отрядов Кенисара, не завязывая битв, поспешно стал отступать из оренбургской степи к озеру Кокый-Кулю, в пределах китайских владений. В 1846-м году мятежный султан оставил русскую степь и занялся покорением киргиз, кочевавших в окрестностях Ковый-Куля; так как племя это не отличалось воинственностью, то Кенисаре стоило небольших усилий покорить его своей власти.

Между тем, вразумительный опыт довел наконец оренбургскую администрацию до сознания, — что пока русские не станут твердою ногою в глуби степи, до тех пор нельзя ожидать прочного спокойствия в орде. С этою целью в 1846-м г. было приступлено с заложению трех укреплений: оренбургского, на реке Тургае, уральского на Иргизе и карабутакского форта на реке Карабутаке, от которой он и заимствовал свое название. Укрепления эти, кроме значения наблюдательных постов, имели целью, в случае степных мятежей, служить убежищем для тех киргизских родов, которые не сочувствуя мятежникам, могли со всем имуществом прикочевывать под защиту русских гарнизонов. Обстоятельство это тоже повлияло на уменьшение числа невольных сподвижников Кенисары, которым прежде приходилось или пристать беспрекословно к нему, или быть разграбленными, — разумеется они выбирали первое.

Вслед за покорением Ковый-кульских (китайских) киргизов Кенисара двинулся на обитающих в горах Ала-тау дико-каменных киргиз, с целью подчинить их своей власти; идти на Кокан и провозгласить себя коканским ханом, как говорит предание. Дико-каменные киргизы — племя воинственное, и потому с ними не так легко было справиться, как с кокый-кульскими. Храбрость этих киргиз и пресеченная [689] местность, в которой они обитали, представляли слишком много затруднений для Кенисары.

Трудность борьбы раздражала Кенисару до нельзя. Оставив на произвол судьбы оренбургскую степь, где, пользуясь его отсутствием, росли русские укрепления, Кенисара напрягал всю свою энергию на то, чтобы уничтожить самостоятельность племени дико-каменных киргизов. Увлекаемый местью и упрямством, Касимов делал беспрерывные промахи: так, всякая малейшая неудача отражалась жестокостью на его же сподвижниках, и, конечно, охлаждала их преданность в нему; когда же, после нескольких удачных стычек, дико-каменные киргизы прислали к Кенисаре нарочных с изъявлением ему своей покорности и признанием его ханом, то, гордый своими победами и мстительный хан не захотел воспользоваться их покорностью, а объявил, что он намерен с корнем истребить род каменных киргизов и двинулся далее, предав мучительной смерти приезжавших к нему посланников.

Верный своему обещанию, Кенисара с редкой жестокостью принялся за истребление дико-каменных киргизов. Покоряя аулы непокорных, он ознаменовал путь свой небывалыми примерами варварства: после занятия какого-либо неприятельского аула, Кенисара приказывал разводить костры, ставить на них в котлах воду, и когда вода начинала кипеть, тогда, по приказанию хана, пленные, с их семействами, приводились к кострам, со связанными руками, и в их глазах жены и дети их, будучи связаны по рукам и ногам, были бросаемы «телешутами» (род гвардии при хане) в котлы и варились там. По окончании этой пытки, пленных мужчин, измученных зрелищем страдания близком их сердцу людей, ставили в шеренги и предавали жестокой смерти.

Такое варварство Кенисары заставило дико-каменных киргизов сплотиться в одно тело, одушевляемое одною мыслью: мщения варвару!

В горах Ала-тау, в одном из ущелий, чрез которое пришлось проходить Касимову, на него напал превосходный в силах неприятель; завязалась жаркая битва, в которой, благодаря измене Дулата (киргизов Дулатовского рода), Кенисара и брат его Наурузбай пали мертвыми, как и вся их шайка в 3 000 человек. Убив Кенисару, дико-каменные киргизы отрубили ему голову и возили ее, воткнутую на пику, по аулам для успокоения устрашенных жителей; тело Кенисары было, из мщения, отдано женщинам, которые изрезали его в мелкие кусочки. Голова беспокойного султана, или правильнее, это [690] череп, попал какими-то судьбами впоследствии в руки князя Горчакова, который приказал хранить эту голову в главном управлении Западной Сибири, при деле: «О бунте Кенисари».

Так кончил свою жизнь этот выдающийся человек, жизнь и дела которого дали поучительный урок оренбургской администрации, указав ей путь, по которому она должна была следовать в политике с Среднею Азией. Та постоянная поддержка, которою пользовались все наши степные мятежники от Хивы и других владений Средней Азии, внушала убеждение, что для пресечения этой поддержки на будущее время необходимо занять нашими укреплениями пункты, соприкасающиеся с границею упомянутых ханств. Сначала было основано укрепление Раимское, потом взята Ак-Мечеть (Ф. Перовский), а в наше время, в центре неприязненных нам владений, существует Туркестанский округ, сил которого достанет не только для острастки ничтожных ханов, но и для уничтожения их самостоятельности.

Итак, дико-каменные киргизы (вошедшие ныне в пределы туркестанского генерал-губернаторства) в 1847-м году, убиением Кенисары, оказали, может быть, помимо желания, немаловажную услугу России, избавив ее от опасного мятежника. Кенисара умер, но память о нем и его подвигах живет в орде, сложившись в образы легенд и патриотических песен, прославляющих его батырство. Григорий Петрович Половоротов (долго бывший секретарем султана-правителя восточной части), доставил нам песню «о Кенисаре» на татарском языке с русским переводом, сложенную знаменитым киргизских поэтом Нысанбаем, очевидцем и сообщником Кенисары в его батырстве.

Киргизский поэт изображает слезы и отчаяние всех окружавших любимого хана, с которым погибло безвременно много «радужных надежд»!... Надежд, которыя, — еслиб по прежнему продолжали дремать оренбургские администраторы, — могли легко перейти в действительность, и «ключ и врата ко всем азиатским землях и странам» опять ускользнул бы из наших рук.

Н. Середа.

29 января, 1870, Петербург.

2. Дело арх. Тургайской области о командировании по высочайшему повелению чиновника Долгова в аулы мятежного султана Кенисары для политических с ним переговоров. — Дела генерал-губернаторской канцелярии о беспорядках в степи. 1845-47 год. — Дело штаба оренб. отд. корпуса о командировании ген. штаба поручика Герна в аулы Кенисары для ученых целей.

3. Перевел Костромитинов.

4. Дело «о командировании по высочайшему повелению в аулы Кенисары Касимова чиновника Долгова».

5. Припомним донесения генерала Перовского о бесполезности поисков против Кенисары, имеющих в результате одно лишь разорение мирных ордынцев.

6. Донесение Герна генералу Обручеву и рассказ его автору предлагемой статьи.

7. Несправедливое толкование текста, в котором сказано прямо, без всяких натяжек, что магометанский закон велит повиноваться государю своему какой бы он веры ни был (примечание переводчика Батыршина).

8. Император Павел Петрович.

9. Дела канц. ор. генерал-губ-ра «о беспорядках в степи», 2 части. Письмо К. Ив. Герна. Записка свящ. Л-ского. Рукопись Г. П. Половоротова, им же доставленная песня о Кенисаре. Дело Тургайского обл. прав. об убиении султана Кенисары Касимова дико-каменными киргизами.

Текст воспроизведен по изданию: Бунт киргизского султана Кенисары Касимова (1843-1847 гг.) // Вестник Европы, № 8. 1871

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.

СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Комментарии

СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИВОСТОКА И ЗАПАДА

Комментарии

СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА