КАРАЗИН Н

КАРАЗИН Н. Н.

СКОРБНЫЙ ПУТЬ

(Из воспоминаний старого туркестанца).

(В конце (27 ноября) истекшего года исполнилось тридцатипятилетие деятельности Николая Николаевича Каразина, популярного художника-этнографа и писателя, — автора печатаемых ниже воспоминаний.

Молодость свою (род. 1842 г.) Н. Н. провелт. в Туркестане, участвуя во всех почти делах русских войск при средне-азиатских завоеваниях и в ученой экспедищин на Аму-Дарью, что дало ему богатый этнографический и художественный материал для будущих работ. Выйдя в 1871 г. в отставку, посвятил себя литературной и художественной деятельности. За 80-ые годы имя Н. Н. К., как талантливого иллюстратора и бытописателя средне-азиатской жизни, приобрело широкую известность; его романы и повести «Двуногий волк», «В пороховом дыму», «В камышах», «На далеких окраинах», открывая дотоле неизвестный мир, пользовались таким же постоянным успехом, как и характерные рисунки азиатской пустыни с караванами верблюдов. В 1877 г. Каразин вместе с Вас. Ив. Немировичем-Данченко, В. В. Верещагиным выдвинулся в качестве талантливого и добросовестного военного корреспондента.

Из позднейших его работ обращают на себя внимание иллюстрациии к изданию путешествия Государя Императора Николая Александровича в бытность Наследником на Восток.

Каразин известен также и своими акварелями, он один из основателей общества русских акварелистов, и каждый год на этих выставках появлялись его вещи.

Деятельность Н. Н. весьма плодотворна: им напечатано более двадцати пяти томов романов, повестей и рассказов. иллюстрации же его в течение многих лет появлялись в наиболее распространенных еженедельных журналах, и имя Н. Каразина всегда встречалось читателем как одно из хорошо знакомых и самых симпатичных.

Редакция «Русской Старины», помещая эту статью уважаемого автора, приветствует талантливого Н. Н. Каразина по случаю исполнившегося юбилея и желает ему продолжения полезной творческой деятельности на долгие годы).

Только в пятидесятых годах истекшего столетия наше наступательное движение в Средней Азии получило несколько определенный характер.

Передовые отряды русских войск, заняв последовательно некоторые степные пункты по Эмбе, построив в степи форты Кара-бутак, Иргиз (Уральское укрепление), пройдя сыпучие пески Каракумы, появились, наконец, на берегах Сыр-Дарьи, основав близ ее устья сначала крепостцу и поселок Раим, а затем — городок Казалинск, несколько выше по течению, где и задержались, но ненадолго.

Задержали наше наступление приказы из Петербурга, где встревожились не на шутку запросами со стороны английского посольства, так как, по мнению английской дипломатии, скромный Казалинск мог сыграть роль «ключа к Индии».

В Петербурге были плохо осведомлены о настоящем положении дел, не знали истинных особенностей и условий, не понимали [532] положений, в которых находились среднеазиатские ханства, относительно нас, пришельцев с далекого севера.

Сношения наших передовых постов на Сыре с Петербургом были крайне затруднительны и медленны; — не было пи правильно организованной почты, ни телеграфа. Письма и посылки туда и оттуда ходили по полугоду, уже никак не менее четырех месяцев, а случалось, что и вовсе не доходили по назначение. Часто выходило, что когда в петербургских штабах и канцеляриях приходили, наконец, к какому-нибудь определенному решению, то новые известия с передовых линий делали эти решения запоздалыми и несоответствующими новому положению событий. Приходит, например, строгий приказ основаться в Казалинске и не трогаться с места, а тут узнают от запоздалых курьеров, что давно уже заняты Кармакчи, приказывают остановиться хоть в Кармакчах, а из английского посольства упрекают: «А вы зачем Ак-мечеть заняли, да еще переименовали эту кокандскую крепость в форт Перовского?» и так далее, все выше да выше по течению Сыр-Дарьи, этой первой, великой жизненной артерии среднеазиатского, почти никому неведомого мира.

Час от часу не легче!

Пока развивалось это своевольное наступательное движение из Оренбурга, расширяя пределы этого и без того обширного генерал-губернаторства, из Западной Сибири приходят грозный вести о тоже наступательном движении и все туда же, только с другой стороны, почти под прямым углом к Сыр-Дарьинской базе. Оттуда с севера тоже движется на юг что-то и кто-то, и тоже [533] энергично наступает, повинуясь не приказам из Петербурга, а неизбежной логике событий, ибо «на месте виднее».

Какой-то полковник Черняев из Омска находит необходимым перешагнуть за Кастекский перевал и занять Токмак, тоже ключ к одной из бесчисленных дверей в Индию.

Пока, собираются в Петербурге послать энергичному полковнику приказ стоять в Токмаке недвижно, западно-сибирский генерал-губернатор доносит из Омска, что полковник Черняев давно уже ушел вперед, что уже давно заняты и Мерке, и Аум-ата, а в настоящую минуту он осадил и берет штурмом город Чимкент, непосредственно входящий в состав кокандского ханства.

В Петербурге — я отлично помню это время, — совсем растерялись: кто с трепетом в душе косится на флаг, гордо развевающейся на доме английского посольства, кто негодует на непростительный авантюризм своевольного, легкомысленного полковника, кто, захлебываясь от восторга, апплодирует нашим победоносным батальонам, этим пресловутым «девятистам штыков», составляющих всю главную силу наступающего отряда с севера.

Оренбуржцы, узнав, что сибиряки так много продвинулись вперед, двинулись тоже, вопреки запрета. Сначала генерал Веревкин подошел к Джулеку, затем к Азрету, городу уже не с кочевым, а настоящим, оседлым таджикским населением — и тут-то пришла весть, поразившая всех как громом: Черняев, после вторичного кровопролитного штурма, первый был отбит с большим для нас уроном, взял Ташкент со стотысячным населением, с сильною крепостью и первоклассным базаром, главный торговый узловой пункт всего Сыр-Дарьинского бассейна.

Тут между западно-сибирским и оренбургскими округами разгорелся ревнивый спор, кому должны принадлежать обширные, вновь завоеванные страны?

Сам Крыжановский покинул свою сатрапию на берегу Урала и прилетел на передовую линию. Чуть было не возник серьезный конфликт, но судьба свыше устроила все иначе и именно так, как никто не ожидал. Черняев, получивший Георгия, был произведен в генералы и отозван в Петербург, все вожди, герои наступательного движения, получив разные более или менее почетные назначения и награды, отозваны тоже. Завоеванные территории не были присоединены ни к Оренбургскому, ни к Западно-Сибирскому округам, а повелено было сформировать новый, совершенно независимый туркестанский военный округ и генерал-губернаторство с назначением главою всего этого сложного организаторского дела — генерал-адъютанта Константина Петровича Кауфмана. Это [534] случилось в 1867 году, менее чем через два года после падения Ташкента, два года, не прошедших праздно для дела безусловно уже необходимых расширений и округлений границ нового генерал-губернаторства. Округлили — Ходжент, Ура-Тюбе, Джюзак, Яны-курган... Но уже отнюдь ни шагу далее!

Приступили к благоустроению.

Штаты нового округа, занимающего пространство более всей Западной Европы, с массою населенных пунктов, с многомиллионным земледельческим, промышленным и торговым населением, потребовались громадные. Приглашены были тысячи чиновников разных рангов и наименований. Предпочтение отдавалось людям семейным, в виду успехов колонизации. Усиленные оклады жалованья, двойные подъемные и прогонные, все эти блага усиливали охоту к переселению. Кадры всяких учреждений, управлений и разных канцелярий укомплектовались, надо было только уложиться и ехать в новые далекие края, на новое дело — и тут только вспомнили о путях сообщения.

От Оренбурга только до Орска шла благоустроенная почтовая дорога, за Орском же расстилались бесконечные киргизские степи, с редким кочевым населением; по этим степям, вплоть до Сыр-Дарьи, пролегал едва намеченный караванный путь, с ничтожными признаками колесных следов, проложенных малочисленными экипажами путешественников и военными обозами.

На этом пути, носившем громкое название Орско-Казалинского тракта, кое-где были намечены почтовые станции для смены лошадей, — но что это были за станции?! Жалкие землянки, глинобитные загончики, а чаще всего, истлевшие от непогоды, закопченые войлочные юломейки, для жизни совершенно неприспособленные. Повозок на таких станциях не было никаких, изредка только попадались обломки экипажей, брошенных за полною непригодностью злополучными проезжающими. Хомутов и прочей сбруи — никаких признаков, все эти приспособления путешественники должны были везти с собою... Лошадей полагалось иметь на каждой станции по четыре тройки, но в станционных загонах редко можно было найти по две клячи, совершенно изнуренных, негодных к работе... Ямщики-киргизы, распуганные жестокостью озлобленных казенных путников, разбегались по соседним аулам, верст за двадцать, а то и более, разбросанным от почтовой дороги.

Пока еще дорога эта пролегала северною частью степей, так называемых зелеными или ковыльными степями, — кочевья номадов встречались чаще, но дальше шли солончаковые пустыни, страшные своею едкою пылью — в жару и непролазною грязью — в дождливое [535] время. По этим степям путник мог проехать сотни верст, не встретив живой души, не найдя приюта от непогоды.

Пройдя Иргиз, начинались сыпучие, барханистые пески, такие же безлюдные... Колеса в этих песках вязли выше ступицы, лошади были не в силах тащить тяжелые тарантасы; на этих участках полагалось иметь на станциях верблюдов, положение это не всегда исполнялось на деле.

Питаться в дороге путешественники должны были своими запасами, так как на станциях ничего нельзя было добыть съестного. Запасы эти пополнялись в фортах и населенных поселках, да и то не во всех. Путешественники, менее опытные и незапасливые, терпели немало горя, даже страданий на этой жалкой линии, тянущейся, однако, на две тысячи верст. Частные проезжающие, особенно торговые люди, предпочитали лучше проходить эти бесконечные пространства медленно, по двадцать верст в сутки, караванным путем, чем рисковать доверяться почтовому тракту и застрять на пути на долгое время, в беспомощном положении.

И вот, по такому жалкому, неблагоустроенному тракту, в течение осени 1867 года, должны были преследовать тысячи чиновников с их семьями, с чадами и домочадцами на новые места — нового служебного назначения.

Настоящее колесное путешествие начиналось с Самары, где приходилось покидать комфортабельные волжские пароходы и записаться экипажами для дальнейшего путешествия. Все уже были предупреждены, чтобы на так называемый перекладные повозки не рассчитывали. Предвидя усиленный спрос на тарантасы, знаменитые казанские каретники открыли в Самаре свои филиальные отделения. Хороший тарантас можно было приобрести от 200 до 500 рублей с фордеком. Все дворы самарских гостиниц были заставлены экипажами, приспособленными к далекому путешествию, подвязывались запасные колеса и оглобли, цепями приковывались сзади, на дрожинах, тяжеловесные сундуки и чемоданы, запасалась дорожная провизия.

Из Самары до Оренбурга ехали вольно, без росписания, по очередям, но в Оренбурге все обязаны были явиться в особый комитета, блюдущий порядок дальнейшего движения. Распорядком этим заведывал штатский генерал Шульман. Рассчет был таков, что в виду ограниченного числа троек на степном тракте, выпускать из Оренбурга не более четырех тарантасов в день, два утром и два вечером. Таким образом, предполагалось избежать «заторов» и задержки движения; забыли только, что это двигались не железнодорожные поезда, а живые люди на живых [536] лошадях... Выезжали-то все аккуратно, по срокам, обозначенным в билетах, но система эта расстраивалась в первый же день. Кто ехал шибче, не жалея ямщичьих «на водку», кто тише; иные катили и день, и ночь, большинство, особенно семейных с детьми, останавливались кочевать, и даже днем для варки обеда; начались неизбежные поломки экипажей, и опять задержки для починок: начались споры и пререкания на станциях с смотрителями, жалобные шнуровые книги исписывались сплошь — и все эти неприятности разыгрались еще до первого степного этапа в Орске, на участке сибирской дороги, сравнительно хорошо облаженной. Что же можно было ожидать дальше, когда вся эта пестрая лавина начнет втягиваться в дикие, бесконечные пустыни киргизских степей, что начинались сейчас же за Орском.

В виду усиления подвижных средств, посланы были распоряжения и приказы кочевым биям и старшинам сгонять аулы поближе к почтовому тракту, удвоить, даже утроить, если понадобится, количество лошадей на станциях, обещаны были кочевникам денежные субсидии, кроме права взимать прогоны с самих проезжающих, разосланы даже правила о почтовой гоньбе, для развески по станциям, но все эти распоряжения частью запоздали, частью были не достаточно толково разъяснены киргизам, а потому и плохо приведены в исполнение.

Полудикие степные кони оказались не выезженными и злобно, недоверчиво косились на невиданные чудовища на колесах, ямщики не опытные, не умеющие справляться со сложною экипажного запряжкою, и ко всему этому полное непонимание друг друга... Между киргизами не было знающих говорить по-русски, проезжающие не говорили по-татарски. Маленький запас знания киргизских слов, большею частью бранных слов, не помогал делу взаимного понимания; пантомима же, да еще с помощью ногаек и трясения за ворот, распугивала наивных дикарей-номадов... Ямщики разбегались. Лошади калечились в непривычной работе сами и калечили дорожные экипажи.

Случайные, более опытные проезжающие из бывалых уже в этих краях являлись якорем спасения, но эти бывалые исчезали скоро, оставляя за собою отчаяние и полную беспомощность.

Но эти проезжающие разносили по фортам вести о том, что творилось на тракте, вести эти доходили и до главных конечных пунктов, но доходили медленно, — ведь телеграфа тогда не существовало.

Сам новый генерал-губернатор, все главные власти давно уже прибыли на место; для их провоза были по всей линии [537] организованы казачьи подставы с надежными, выезженными лошадьми, но эту роскошь нельзя было распространить на две слишком тысячи верст, на всю массу переселенцев; казаков бы не хватило, да и была вначале еще полная надежда на успешность наскоро устроенной степной почты. Думали, что путешествие будет трудновато, но все-таки не до такой крайней степени.

А дело шло к глубокой осени, начались ночные холода с заморозками, ждали даже скорого снега, периода страшных степных буранов. Присталые на пути кони, выбившиеся из сил, выпрягались и пускались в степь на отдых и покормку, ямщики покидали экипажи и уходили тоже, якобы за розыском новых коней. Путешественники оставались около своих тарантасов, сбирали жалкие остатки степной растительности и сухой помет с дороги и раскладывали костры, чтобы согреться и сварить себе чаю... Короткие дни смеяялись темными, бесконечвыми ночами, а с наступлением тьмы наступали и томительные мучения страха и сознания своей беспомощности... Взятая с собою провизия, не бережливо расходуемая сначала, приходила к концу, а сравнительно короткие перегоны между фортами тянулись неделями, а то и больше.

Между проезжающими, особенно между детьми, начались болезни, что еще более усилило безотрадность тяжелаго путешествия, были даже смертные случаи.

Кочевники относились к пришельцам очень недоверчиво, да еще вдобавок прослышали, что все это едут будущее начальство, все чиновники; недоверие и даже недружелюбие, вследствие таких слухов, усилилось. Аулы, несмотря на предиисания держаться поближе к тракту, откочевали подальше, в глубину степей, а с аулами отогнали и стада овец. Возобновлять запас провизии на пути стало невозможно. Проезжающие, конечно, делились между собою чем можно, но скоро и делиться было нечем... Вернуться нельзя, сзади за спиною, уже залегли громадные пространства проследованного тяжелого пути, а впереди еще без конца тянулась скорбная дорога, и приходящим в отчаяние путникам казалось, что и конца не будет этому проклятому пути, конца не будет их страданиям.

Когда в Ташкенте получены были точные сведения о том, что творится на дороге, сейчас же приняты были меры к прекращению этих бедствий, или хоть к возможному их ослаблению.

Из Ташкента, из форта Перовского и Казалинска были двинуты отряды с помощью. Командированы были офицеры с запасами вина, сухой провизии, чаю и сахару, хлеба и всяких консервов, поехали и несколько докторов с медикаментами и перевязочными средствами. Этим «спасителям» разрешено было пользоваться по [538] фортам казачьими и казенными обозными лошадьми, даже артиллерийскими лошадьми, если бы в них оказалась надобность.

Каждый отряд, состоящий из трех-четырех троек, должен был преследовать определенный участок дороги, снабжать голодающих путников провизией, облегчать всеми мерами возможность, хотя и медленного, дальнейшего следования...

На пунктах, долженствующих изображать станции, обязали киргизов выставить более удобные кибитки и юломейки, заготовлять запасы топлива, назначили даже казаков-урядников во временные должности станционных смотрителей; это была одна из самых действительных мер, потому что казаки — уральцы и оренбуржцы — все хорошо понимали и говорили по-киргизки и служили для путешественников надежными переводчиками.

На скорбном тракте повеселело.

Н. Каразин.

Текст воспроизведен по изданию: Скорбный путь. (Из воспоминаний старого туркестанца) // Русская старина, № 3. 1907