Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ЛЮСИ АТКИНСОН

ВОСПОМИНАНИЯ О СТЕПЯХ ТАТАРИИ И ИХ ОБИТАТЕЛЯХ

С новым вступлением доктора А. Г. Гросса.

ВСТУПЛЕНИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ. РУКОПИСЬ ЗАБЫТОЙ ЖЕНЫ

В своей повести «Барышня-крестьянка» Александр Пушкин дает яркое, образное описание своей героини гувернантки-англичанки мисс Джексон, «сорокалетней чопорной девицы, которая белилась и сурьмила себе брови, два раз в год перечитывала Памелу и умирала от скуки в этой варварской России». Столетие до этого, в царствование Анны Иоановны, мисс Елизабет Джастис, гувернантка в семье английского купца в российской столице тоже аналогичными словами сетовала на эту страну и коротала время, перечитывая «The Spectator» и занималась написанием писем своему другу, публикация которых превратила ее в первую английскую писательницу, рассказавшую о России. В век Екатерины Великой англомания стала характерной чертой, все же надо признать, небольшой части петербургской аристократии. И к тому времени, когда Пушкин стал признанной фигурой на общественной сцене, английские гувернантки, горничные и экономки были уже довольно популярны в русских семьях. У некоторых друзей Пушкина тоже были гувернантки-англичанки, и вскоре после возвращения из ссылки в Москву в 1826 г. он, вероятно, мог познакомиться с гувернанткой, чье социальное положение значительно отличалось от того, какое занимала мисс Джексон и которую он описал несколько лет спустя. Клэр Клэйрмонт, одно время бывшая любовницей Байрона и мать его дочери Аллегры, весной 1824 г. приехала в Москву с русской семьей, где оставалась до мая 1828 г., записывая в свой журнал, который был издан только недавно, подробности того, что она читала и чем она занималась. Клэр находилась в Москве, когда в конце 1825 г. пришли известия о неудавшемся восстании «декабристов» в Санкт-Петербурге, и в ее дневнике появляются записи об этом событии, а также о годах, проведенных в качестве гувернантки, что в большей степени, нежели схожесть характера или биографии, связывают ее с Люси Аткинсон, автором «Воспоминаний о степях Татарии и их обитателях». [197]

Люси, чья девичья фамилия не установлена, прибыла в Россию в конце 1830-х гг. и прожила восемь лет в Санкт-Петербурге в качестве гувернантки единственной дочери генерала Муравьёва (родственника Муравьёвых или их дальних родственников Муравьёвых-Апостолов, которые были ведущими фигурами в Декабрьском восстании), с кем она часто говорила «о тех, кто в ссылке, и с кем я вскоре увижусь, а это является доказательством того, что даже спустя так много времени после изгнания они не забыты» (стр. 4). В 1846 г. в Санкт-Петербурге она иногда встречалась с английским архитектором и художником Томасом Витламом Аткинсоном (1799-1861), за которого в конце следующего года вышла замуж; между 1848 и 1853 гг., прежде чем в 1854 г. они вернулись в Англию, она сопровождала своего мужа в длительных путешествиях по Сибири, югу киргизских степей, на восток до Иркутска и китайской границы. Записи о ее путешествиях были опубликованы в 1863 г., два года спустя после смерти ее мужа и три года спустя после издания второго отчета о его двух собственных путешествиях. Кроме того факта, что в 1863 г. ей была присуждена пенсия по цивильному листу в размере 100 фунтов в год, ничего больше неизвестно о ее последующей жизни в Англии. Ей отвели второстепенное место, и, надо сказать, она сама способствовала этому, подписывая свою книгу просто как миссис Аткинсон, жена более известного, но во многом менее привлекательного и, безусловно, менее заслуживающего доверия автора.

Аткинсон, тем не менее, был удивительным и изобретательным человеком. Сирота с раннего возраста и лишенный какого-либо официального образования, он работал рабочим и каменотесом, а в итоге стал скульптором и рисовальщиком-самоучкой. Две его родственные квалификации и интересы привели к первой книге, которая появилась в 1829 г. под названием «Gothic Ornaments selected from different cathedrals and churches in England». К этому времени он уже занимал должность архитектора в Лондоне и в течение последующих 10 лет занимался выполнением заказов в Лондоне и Манчестере, главным образом связанных с церквями и другими общественными зданиями. В 1842 г. он уехал в Германию: сначала в Гамбург, а затем в Берлин. Вероятно, в Берлине он познакомился с известным немецким натуралистом и путешественником Александром фон Гумбольдтом, который рассказал о своей жизни и путешествиях в Сибирь и предложил Аткинсону новое применение его талантам и энергии. Отказавшись от карьеры архитектора, Аткинсон отправился в Россию, чтобы путешествовать по Сибири и рисовать ее пейзажи, «едва [198] ли известные европейцам». Он понимал, что его запланированное путешествие было бы невозможно, если бы он придерживался обычных паспортных правил, существовавших в России, и его непосредственное обращение к императору Николаю I было вознаграждено: он получил право фактически свободного передвижения, «которое давало мне возможность пересекать границы империи в любой точке, к которой мои странствия могли бы привести меня». В течение семи лет путешествий он проехал около 39 тысяч миль, вел дневники и бесконечно делал наброски и рисовал. Вернувшись в Англию, он стал довольно знаменит, во-первых, благодаря великолепию мастерства и необычности содержания своих акварелей и, во-вторых, публикации своих книг; в обеих содержалось множество иллюстраций. «Oriental and Western Siberia: a Narrative of Seven Year’s. Explorations and Adventures in Siberia, Mongolia, the Kirghis Steppes, Chinese Tartary, and Part of Central Asia» появилась в 1858 г. и была принята довольно доброжелательно: она имела особенный успех в Америке, где между 1858 и 1881 гг. выдержала семь изданий в разных издательствах, а также была переведена на испанский язык в 1860 г. Он получил особое разрешение посвятить книгу Александру II, и ему удалось осторожно избежать каких-либо полемических намеков на политическую и социальную обстановку в России; его вторая книга была посвящена королеве Виктории и в ней он позволил себе определенную долю суровой критики экспансионистских целей России на Дальнем Востоке, хотя, опять же, они были изложены в самых осторожных тонах. Его «Travels in the Regions of the Upper and Lower Amoor and Russian Acquisitions on the Confines of India and China» (1860 г.) отражает к тому же достойное сожаления желание Аткинсона оправдать только что приобретенную «научную» репутацию. В течение предшествующих двух лет он передает в научные общества материалы по различным явлениям, которые он наблюдал во время своих путешествий. В 1858 г. он избирается в Королевское географическое общество, а в 1859 г. — в Геологическое общество. Теперь он рассматривает свою более раннюю работу как «изложение всего происходившего, а также моих наблюдений, как они записывались день ото дня, т. е. таких, как я считал, которые будут достаточны, чтобы объяснить и проиллюстрировать мои рисуночные изображения» и которые контрастировали с его новым опусом, основной целью которого было, в какой-то степени, удовлетворение интересов геологов, ботаников, этнологов и других ученых. В конце, в приложении, он дает обширные каталоги флоры [199] и фауны Сибири и Монголии, а к своим собственным оригинальным рисункам добавляет «несколько характерных портретов, явившихся копиями из работы недавно изданной российским правительством». Хотя книгу восторженно хвалили в «The Anthenaeum», а в год смерти автора она была переиздана, в конце столетия рецензент этого же журнала предположил, что всем известно, что «Аткинсон никогда не путешествовал по Амуру» (№ 3750, 9 сентября 1899, стр. 341), и что российская работа «Journey on the Amur» (Путешествие на Амур, Санкт-Петербург, 1859) Ричарда Карловича Маака обеспечила Аткинсона не только «несколькими характерными портретами», но также огромным количеством заключительных глав текста. Однако эти обвинения в плагиате являются всего лишь частью более сложной проблемы, касающейся того образа, который Аткинсон хотел сам представить. Важные и, возможно, невольно предоставленные факты обнаруживаются в работе его жены Люси.

В предисловии к своей книге миссис Аткинсон ссылается на труды своего мужа, как содержащие научные и художественные результаты его путешествий, но добавляет, что «в них почти нет упоминаний о тех приключениях, с которыми мы сталкивались во время наших путешествий и, особенно, нет упоминаний о неожиданных происшествиях, которые приключались со мной, часто остававшейся одной с ребёнком на руках среди полудиких людей, для которых я была абсолютно чужим человеком». Но этого достаточно читателю, который приходит к книге миссис Аткинсон после внимательного прочтения книги ее мужа, что она совершенно чужой для него человек, ибо нигде на 1 200 страницах его двух трудов Аткинсон, действительно, едва ли упоминает о том, что у него есть жена, не говоря уже о ком-то, кто сопровождал его в путешествиях. Сравнение соответствующих книг делает две вещи изобилующе ясными: во-первых, что Аткинсон сознательно замалчивал любые упоминания о своей жене, поскольку он чувствовал, что его собственная значимость и незаурядность совершенных им подвигов была бы таким образом преуменьшена, и, во-вторых, он извратил и даже фальсифицировал хронологию, маршруты и основные факты своих путешествий.

В начале своей книги миссис Аткинсон дает список основных пунктов их путешествия и времени пребывания в них между 13 февраля 1848 г., когда они покинули Петербург, и 24 февраля 1853 г., когда они еще раз побывали в столице. «Oriental and Western Siberia» Аткинсона повествует о 7 годах [200] путешествия, включая первый год (1847), когда он отправился один. Несмотря на, по-видимому, точные даты — «6-го марта, между 12 и 1 часом, в среду утром» и т. д. — Аткинсон в основном уклоняется от указания года, когда имело место то или иное событие. Тем не менее ясно, что на первых трех сотнях страниц его книги речь идет о том, что в марте-ноябре 1847 г. он путешествовал в одиночку, когда много времени провел на Урале, прежде чем отправился в Барнаул и Нарым. В том месте он писал: «Коротая долгую зиму, я расскажу о Барнауле в весеннее время. Я, вероятно, буду там в начале лета», и в середине 1848 г. он возобновляет свои записи. О чем он забывает упомянуть, так это о том, что за это время он вернулся в Петербург, женился на Люси и снова отправился в Сибирь, добравшись до Барнаула со своей женой 3 июня. Остальная часть книги посвящена путешествию на юг в киргизские степи и Алтайские горы, что, согласно хронологии м-ра Аткинсона, имело место между июнем 1848 г. и июлем 1850 г. Имеются ссылки на более поздний период времени (1852-53 гг.), когда Аткинсоны были на заключительном этапе своих путешествий, но из семи лет два года или около того, проведенные около Иркутска, упущены. В некоторых случаях продвижения Аткинсона подтверждаются ссылками на книгу его жены, но часто точного соответствия не прослеживается. Как указывает его жена, Аткинсон часто отправлялся в экспедицию, оставляя ее дома, и в таблице, где она указывает расстояния, покрытые в 1848 г. можно увидеть, что ее муж покрыл на 4 000 миль больше тех 6 800 миль, которые они проделали вместе.

Аткинсон сам хотел, чтобы его рассматривали как бесстрашного и отважного исследователя; он повсюду подчеркивает, что изучал и рисовал места, куда прежде не проникал ни один европеец, он был наедине с неизведанным, с этюдником и пистолетом в руках, окруженный дикими племенами, огромными медведями, орлами и змеями. В конце книги он пишет: «И с этими рисунками я покинул горы Алатау и Музтау, по которым бродил 123 дня, посещая самые потрясающие воображение места, которые я запечатлел в своем альбоме на 109 рисунках. Много раз в этих регионах я сталкивался лицом к лицу с опасностью; однако провидение хранило меня. Однажды один киргиз выпустил пулю из моей собственной винтовки, которая раздробила камни в трех дюймах выше моей головы. И, тем не менее, я с сожалением покидал эти места, мысленно возвращаясь к пурпурным вершинам и снежным пикам, вспоминая только счастливые дни, которые провел [201] среди этих удивительных пейзажей». Он пишет: «Я сделал это, я увидел это», а его жена говорит «мы»: «Прошлым летом день за днем верхом на лошадях мы провели 123 дня подряд». Она повсюду воздает своему мужу должное, подчеркивая его инициативу, находчивость, профессионализм, изобретательность, даже его внимательное отношение к ней, которое изумляло людей тех племен, с которыми они встречались, и которое, к сожалению, он чувствовал невозможным продолжать, когда писал свои книги. В итоге, избранная тактика не способствовала его репутации, ибо несмотря на успех в передаче величественности пейзажа на многих рисунках, а в некоторых местах прозы — опасностей и волнений, пережитых во время путешествий, большее признание получила его жена, и современные читатели обращаются к поистине необычному изложению смелых и рискованных приключений, рассказанных с непритязательной и захватывающей скромностью и правдивостью.

Заключительный раздел первой книги Аткинсона представляет своего рода подтасовку фактов, к которым вынуждала его искусственно созданная репутация. Уехав из степи, он прибывает в Семипалатинск, где говорит, что не будет утомлять читателя описанием путешествий на восток к Иркутску, ибо оно будет проходить по почтовой дороге, а он — рассказчик историй, далеких от проторенных дорог. Далее он продолжает говорить о том, что в Ачинск он решил пойти окольным путем с юга до Саянска и Енисея. Оттуда, как явствует из его описаний, он в конечном счете пошел напрямик через горную цепь, чтобы добраться до оконечности озера Байкал, прежде чем повернуть на север и снова выйти на почтовую дорогу, которая бы привела его к Иркутску. Описания его жены, а, возможно еще в большей степени карта путешествий, сопровождающая его книгу, явно обнаруживают, что его маршрут был несколько иной. Согласно м-ру Аткинсону, они путешествовали из Барнаула до Красноярска по почтовой дороге, где оставили свой основной багаж, прежде чем вернуться той же дорогой в Ачинск и отправиться в южном направлении к Минусинску. Однако они вернулись в Красноярск по Енисею на пароходе и оттуда по почтовой дороге отправились в Иркутск.

Вторая книга Аткинсона «Travels in the Regions of the Upper and Lower Amoor» — любопытная подборка фактов с вводящим в заблуждение названием. Особенно в двух частях; первая повествует о его путешествии на юг из Семипалатинска через Алтайские горы и степи до «Китайской Татарии» в [202] течение периода времени, охваченного 4 и 5 главами книги его жены. С 272 страницы тон его повествования меняется и он, явно используя имеющийся в наличии готовый материал, описывает маршруты, «по которым проходили караваны, имевшие торговые связи с городами и народами Центральной Азии»; повествование фактографическое и беспристрастное. За этим следует долгая история приключений сына султана Тимура небезызвестной Золотой Орды, которая охватывает около 50 страниц и является излишним и несовместимым дополнением. Следующий раздел повествует о Восточной Сибири и путешествии в Кяхту, которое, согласно хронологии Аткинсона, относится к 1852 г. Аткинсон описывает жизнь в Иркутске и шторм на озере Байкал, которые также обнаруживаются в рассказах его жены, но вряд ли он проникал в такие отдаленные регионы на Амуре. Следует отметить, что в предисловии к своей первой книге он дает оконечность озера Байкал как конечную точку путешествия на восток. Хотя он лично знал генерал-губернатора Восточной Сибири Муравьева-Амурского и обсуждал с ним его грандиозные планы по присоединению земель за Нерчинском, кажется вероятным, что он довольствовался данными, имеющимися в работе Маака и устными рассказами русских, которые действительно посещали «регионы Верхнего и Нижнего Амура». Несмотря на искреннюю убежденность Аткинсона в том, что «вторая книга получилась более ценной, нежели первая», она остается в основном неудовлетворительной и сбивающей с толку работой, не вызывающей интереса и лишенной единства времени и действия «Западной и Восточной Сибири» (якобы действительно побывавшего там автора). Обе книги бледнеют перед свежей и непретенциозной работой его жены.

Работа миссис Аткинсон представляет серию из 19 писем, которые она писала в свое время, и отобранных из тех, «написанных на месте друзьям», «с незначительными пропусками и изменениями». Несмотря на часто ошибочно указанное время в датировке писем, они обеспечивают связанное и последовательное повествование и адресованы не друзьям, а одной хорошей знакомой в Санкт-Петербург. Только в одном случае там имеется искусственное разделение, продиктованное, по-видимому, соображениями протяженности во времени и расстояниями. Седьмое письмо (4 глава) начинается так — Барнаул, декабрь 1849 г. — и возвращается к последним месяцам, проведенным с киргизами; за ним следует восьмое письмо, датированное 8 июлем 1849 г., которое фактически является продолжением предыдущего письма и продолжается, чтобы [203] связать события августа 1849 г. (стр. 193). Одним из основных намерений миссис Аткинсон в издании ее работы было «описать манеры, которые характеризуют мужское общество в среде диких киргизов» (стр. 6), и, придерживаясь своего названия, приблизительно половина книги посвящена году, проведенному в степи (1848-1849 гг.), не считая писем, описывающих места стоянок и приключений в пути, пять писем относятся ко времени пребывания в Иркутске, который стал их штаб-квартирой между сентябрем 1850 и маем 1852 гг., когда они начали свой обратный путь.

В «Reminiscences of Tartar Steppes» присутствует волнующий энтузиазм «Western and Oriental Siberia», но отсутствует неоригинальность «Travels in the Regions of the Upper and Lower Amoor», она только выигрывает в сравнении с этими двумя книгами разнообразием своего содержания, несклонностью автора на каждом шагу твердить об уникальности и необычности ее путешествий, которые в известной степени были уникальны и исключительны, а ее мужа — нет. Европейцы в первой половине 19-го века и даже ранее не в меньшей степени, если не в большей, чем Аткинсон, совершали такие же подвиги, но напрасно вы будете искать в литературе женщину, которая могла бы соперничать с его женой. В 1811 г. мадемуазель Фредерика фон Фрейган с детьми сопровождала своего мужа во время рискованного, но относительно недолгого зимнего путешествия через перевалы Кавказа, и мадемуазель Адель Хоммайер де Хелл провела пять лет между 1838 и 1843 гг. со своим мужем Хавьером в Крыму и на Кавказе, но их описания всего лишь опережают миссис Аткинсон по времени, но не вызывают долговременного и устойчивого интереса. Что характерно для миссис Аткинсон, в первые месяцы своего путешествия и приключений она должна была скрывать свою беременность. В конце своего первого письма из Капала, расположенного в степи, она умоляет свою подругу простить ее за то, что она так долго не могла закончить это письмо и сообщает ей о преждевременном рождении сына, которого назвали Алатау, потому что «он родился в предгорьях горной цепи». Если у миссис Аткинсон сложилось плохое мнение о способностях доктора, которого нашли для нее, читатель, по крайней мере, может принять его вердикт, что «преждевременные роды были вызваны чрезмерной ездой верхом».

Миссис Аткинсон — мать, которая сделала все, чтобы обеспечить условия, при которых бы ее сын выжил, несмотря ни на что, это еще одна роль, которую она исполняет с [204] минимальной суетой и максимальным результатом и дополняет репертуар, который уже включает еще и целиком отдающую себя жену, чей муж ее ценит, но ни разу не упоминает о «незначительных попытках создать условия для нашего удобства»; опытная наездница, преодолевающея опасные горные склоны, метко стрелявшая из винтовки и пистолетов, чья добытая белка вызвала уважение ее спутников-киргизов; отзывчивый и талантливый писатель, способный передать впечатления, которые производили на нее особо потрясающие воображение человека пейзажи, и представить красочное описание людей, с которыми она встречалась.

В этом отношении описание миссис Аткинсон встреч с оставшимися в живых декабристами, разбросанными по всей Сибири, вызывает огромный интерес и имеет большое значение для историков. Так, советский историк академик М. П. Алексеев в статье, опубликованной в 1964 г., рассказывает об англичанах, которые приезжали в Россию и проживали там между 1825 г., годом восстания, и 1856 г., когда Александр II даровал амнистию оставшимся в живых в ссылке, и которые оставили много бесценных данных о встречах с декабристами, их семьями и друзьями. Ирония судьбы, что страницы Томаса Аткинсона, посвященные декабристам, которых он встречал в Иркутске, Баргузине и Селенгинске, в основном были проигнорированы (Алексеевым среди прочих), тогда как более детальные описания его жены получили заслуженное признание. Посвящая свою первую книгу Александру II, Аткинсон, очевидно, был сдержан в описании кого-либо из декабристов, которых он встречал в Центральной Сибири, и практически только его жена оставила нам записи о своих встречах с М. И. Муравьёвым-Апостолом, И. Д. Якушкиным и другими, жившими в Ялуторовске, и с П. И. Фаленбергом в деревне Шуш около Минусинска. Тем не менее они оба оставили бесценную информацию об известных семьях Волконских и Трубецких, братьях Борисовых в Иркутске и о Бестужевых в Селенгинске. Особый интерес для английских читателей представляет описание миссис Аткинсон разговора с В. Л. Давыдовым в Красноярске. Давыдов сказал ей, что «для меня всегда было источником сожаления то, что нас предал англичанин». Этим англичанином был Джон Шервуд, молодой офицер гвардии, который, еще будучи ребенком, приехал в Россию со своими родителями во время царствования Павла и выдал тайну общества декабристов в южной России еще до восстания. Аткинсоны придерживались того же мнения в своих рассуждениях о декабристах: Аткинсон был «не из тех, кто порицал этих людей [205] или думал, что их наказание незаслуженно», но, он выражал недовольство суровостью обращения с ними, его жена также верила, что «эти люди не безупречны» но ее сострадание было глубже и значительно более мотивировано, чем у ее мужа. Она знала лично многих их родственников в Санкт-Петербурге и Москве, и ее интерес к ним вынашивался длительное время. Не колеблясь, она знакомилась с ссыльными, утверждая, что это «несколько умнейших людей России».

Переиздание книги миссис Аткинсон более чем через сто лет после ее первого появления вполне заслуженно и давно ожидалось. Аткинсон, занимавшийся саморекламой, может быть легче предан забвению, чем его державшаяся в тени жена, которая через все испытания пронесла чувство безропотности и благодарности за ту возможность, которую предоставила ей судьба и с которым она завершает свою книгу. «Теперь, оглядываясь назад и вспоминая все эпизоды, часто имевшие место в нашей жизни, я часто говорю, что мы в десять раз охотнее без страха смотрим в лицо опасности и сталкиваемся с тяготами жизни, чем уходим в землю-матушку, не испытав их».

А. Г .Г.
Норидж.
Сентябрь, 1971.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Читатель, возможно, может пожелать узнать, при каких обстоятельствах были написаны следующие письма и как произошло, что английская женщина могла отправиться в страны, такие, как Сибирь и Татария, столь отдаленные и столь непривлекательные для тех, кто привык жить исключительно в роскоши,.

Я родилась в большой семье, потому еще в ранней юности посчитала своим долгом искать средства к существованию своими собственными силами. Поэтому я отправилась в Санкт-Петербург, где в течение восьми лет проживала в семье генерала Муравьева, занимаясь образованием его единственной дочери. В 1846 г. я познакомилась с мистером Аткинсоном, затем чуть не последовала за ним в путешествие по Сибири: через год по его возвращении я вышла за него замуж, и с разрешения семьи генерала Муравьева и губернатора Москвы, родственника генерала, я сопровождала его в [206] трудных путешествиях, которые продолжались шесть лет.

Научные и художественные результаты этих путешествий представлены в двух томах, которые он опубликовал еще при жизни: но в них практически нет и намека на приключения, которые происходили с нами во время этих путешествий и, особенно, нет никаких упоминаний о необычных происшествиях, которые приключались со мной, часто остававшейся в одиночестве с ребенком на руках среди полудиких людей, для которых я была абсолютной чужестранкой. Мои друзья часто докучали мне просьбами рассказать им о том, что происходило со мной в странах, где английская леди никогда прежде до этого не бывала, и описать нравы, которые характеризуют мужское общество среди киргизов, что я задумала собрать несколько писем, написанных оттуда моим друзьям. И их с незначительными упущениями и изменениями я сейчас осмеливаюсь представить читателю.

Глава IV

Отъезд из Барнаула. — Прибытие в Бийск. — Семья полковника. — Бальное платье. — Общество Бийска. — Долина Бии. — Пески. — Замена экипажа на лошадей. — Опасности пути. — Бивуак. — На волоске от смерти. — Калмыцкий романс. — Самоубийство из-за любви. — Отвергнутый поклонник. — Дождливая ночь. — Переправа через речной порог. — Алтынколь, или Золотое озеро. — Сила музыки. — Шторм на озере. — Скудные запасы провианта. — Погода. — Мудрец. — Спорт. — Ожидание медведя. — Калмыцские посетители. — Верный спутник. — Вкусная рыба. — Предоставленное благо. — Казачья совесть. — Величественная сцена. — Сообразительность лошадей. — Спуск по Катуни. — Удивленный крестьянин. — Любопытные спутники. — Кое-что о нечистоплотности. — Обилие фруктов. — Досаждающие насекомые. — Спуск по реке. — Набросок священнослужителя. — Замечание толмача. — Густой туман. — Единственный способ приобретения лошадей. — Гостеприимный дом. — Работы по выплавке серебра. — Первобытный обычай. — Путь на Семипалатинск. — Великая Киргизская степь. — Аягуз. — Деловая суета. — Прощание и новые знакомства. — Редкий дар. — Странное зрелище. — Кулинарные операции. — «Отверженная» женщина. — Сувенир. — Удивительная сцена. — Мираж. — Страшная жажда. — Соленая жидкость. — Изысканный напиток. — Наши попутчики. — Лживый спутник. — Пики Алатау. — Пронизывающий ветер. — Падающие с ног от усталости. — Радушный [207] прием. — Казачьи могилы. — Глубокие пески. — Терпение и смирение. — Поэтический гений. — Остановка в Капале. — Преждевременное рождение сына.

Капал, октябрь 7-го, 1848 г.

Я думаю, что мне лучше следует начать с того времени, когда я отправила письмо М., и рассказать вам, насколько я смогу, все, что произошло с тех пор. Итак, в том письме я рассказала о том, что м-р Аткинсон уехал в Мраса вместе с полковником Соколовским. Я ожидала его возвращения, чтобы ответить на ваше письмо, но когда он вернулся, мне пришлось срочно готовиться к отъезду и собираться в путешествие на несколько месяцев, которое должно было начаться через два дня. Имей в виду, это было не то, что в Петербурге, где я должна была беспокоиться о своих собственных «личных вещах»! Прежде всего я должна была отделить то, что было бы необходимо нам в степи, от вещей, которые следовало оставить. Далее, я должна была подумать о запасе сушеных продуктов и купить их, поскольку там, куда мы собирались, ничего невозможно было достать, за исключением овец, и их не всегда; затем все это должно быть упаковано и, по возможности, занимать как можно меньше места. Мне приходилось ложиться спать поздно ночью и вставать рано утром, поверь мне, я была рада, когда все было закончено. Более того, у меня было несколько сумок, в которые я должна была уложить разные вещи, а также пули и дробь разных размеров. Далее следовали прощальные речи и вздохи сожаления по поводу моего отъезда, и разные прогнозы относительно результатов путешествия; и, по правде говоря, я неохотно покидала своих друзей, проведя с ними со всеми столь приятное время.

Наконец, 9-го июля в повозке мы отбыли из Барнаула в Бийск, город в Томской губернии. Был невыносимо жаркий день. Подъехав к Оби, мы обнаружили, что уровень воды значительно упал, было трудно и очень дорого переправиться через нее; переправа заняла у нас почти пять часов. По дороге на другой берег вместо глубокой воды мы обнаружили одну грязь, через которую с трудом тащилась наша повозка.

Алтайские горы. После переправы через Обь дорога оказалась для нас новой и крайне неинтересной; только где-то очень далеко виднелись неясные очертания Алтайских гор. Но прежде чем мы добрались до Бийска, у нас произошла непредвиденная остановка в пути. Было около одиннадцати [208] ночи, когда мы обнаружили, что потеряли шубу м-ра Аткинсона. Это было огромное несчастье для нас, она была единственной теплой вещью, которой можно было накрываться, к тому же дорогой. Казак взял одну из лошадей, чтобы отправиться на поиски шубы, а мы сели, ожидая его возвращения. Проходил час за часом, но он не появлялся — мы начали беспокоиться, так как ночь была темной, а дорога отвратительной. Четыре часа утра застали нас все еще ожидающими и всматривающимися в даль; в конце концов, мы приняли решение продолжить наш путь до следующей станции и послать кого-нибудь на его поиски. Через час после нашего приезда мы обрадовались, увидев, как он входит; он вернулся на станцию, откуда мы начали свой путь, чтобы убедиться не оставили ли мы ее там, поскольку он искал вдоль дороги, пытаясь найти ее в кромешной тьме и не нашел, увы! Никто не видел ее, и он двинулся в обратный путь, когда в двух верстах от того места, где оставил нас, он нашел шубу, лежащей на обочине.

Общество Бийска. Приехав в Бийск, мы отправились к исправнику, он принял нас в высшей степени любезно и предоставил нам людей, чтобы подготовить все необходимое для нашего дальнейшего путешествия. Например, нам был крайне необходим переводчик, еще один казак, кроме того, мы должны были заготовить водку для людей и сделать другие необходимые приготовления.

Полковник Кейл (офицер, командующий казаками) счел необходимым увидеться с нами и пригласить нас к чаю; это был самый обходительный человек; мы провели с ним несколько часов. Мой муж узнал от него много интересного для себя, но, к сожалению, я была гостьей его жены и, я ручаюсь, никто не добился бы от нее никакой информации ни по какой интересующей вас теме, за исключением, может быть, пустой болтовни, и здесь, я предполагаю, ее информация была бы оригинальной. Войдя во внутренний двор, я увидела няню с двумя очаровательными детьми: один сидел у нее на коленях, в то время как она внимательно рассматривала его волосы и занималась a la chasse (à la chasse — ловить, охотиться (фр.).) (поисками), я оставляю вам судить — чего; будьте уверены, мне не очень понравилось это место. Сначала я ни на секунду не допускала, что это дети хозяйки, но потом их привели представить нам.

После того, как мы провели несколько часов с полковником, мы вернулись к исправнику, чтобы подготовиться [209] к началу нашего путешествия, но он так искренне умолял нас остаться еще на несколько часов, что мы согласились. Он давал бал в честь именин своей жены. Я чувствовала себя немного смущенной из-за своего костюма, который, хотя и очень симпатичный, по нашим английским понятиям не соответствовал случаю. Я попытаюсь описать его вам. Материал — серый drape de dame, сшитый коротко с турецким «удлинением», облегающий фигуру, с черным кожаным поясом, и пуговицами впереди, маленьким белым воротничком и белыми манжетами, серой шляпкой и коричневой вуалью: в этом костюме, минус шляпа, я вошла в бальную комнату. Здесь мы обнаружили дам, сидящих на стульях, поставленных вплотную друг к другу вдоль стен комнаты, в руках у каждой дамы была тарелка полная кедровых орешков, которыми она была занята, щелкая и съедая их с такой скоростью, насколько это возможно; их рты были в постоянном движении, хотя каждый глаз был обращен на меня — бедняжку, которая с радостью бы сжалась в комочек и спряталась бы в ореховой скорлупе.

Мы стояли, разговаривая с полковником Кейлом: нам было жаль видеть, как столь талантливый человек дошел до такого состояния, чтобы быть вынужденным общаться с людьми такого уровня, каких мы встретили здесь. Он сказал, что редко общается с ними; было время, когда он был обязан посещать эти сборища; тем вечером, по нашему мнению, он был вынужден принять приглашение. «У меня здесь нет ни одного приятеля, — продолжал он — и если вы пойдете со мной, вы увидите, насколько нерационально они проводят свое время». Мы прошли с ним в следующую комнату, где застали джентльменов за картами: кто-то спорил, кто-то много пил, а кто-то уже выпил более чем достаточно. «Пить, — сказал полковник, — я не могу, играть в карты мне не доставляет удовольствия, поэтому я провожу время за книгами или иду один на охоту: так я провожу часы своего досуга». Я поинтересовалась, всегда ли дамы такие молчаливые, какими я нашла их? «Да, когда присутствует кто-нибудь противоположного пола, но когда они ненадолго остаются одни, то шум, который создают эти мужчины, ничто, по сравнению с их шумом. А теперь у них есть тема, которая будет занимать их в течение нескольких месяцев — это ваш визит».

До того, как вся компания села за стол, нас угостили ужином. Поскольку мы были озабочены отъездом, то в 11 часов покинули любезного исправника и отправились в путь к военной станции Сандип. [210]

Подъем по долине Бии немного выше Бийска был трудным, но мы добрались довольно хорошо. Яркие молнии, которая часто сверкали, не давали нам заснуть всю ночь, так что мы имели возможность видеть местность, через которую проезжали. Через какое-то расстояние мы обнаружили небольшие круглые холмы, но ни малейших признаков леса. Затем мы ехали вдоль ряда холмов, сверху обозревая долину реки Бии; отсюда вид был довольно живописным, особенно в предрассветный час. Насколько мог видеть глаз, не было ничего, кроме темных сосновых лесов, а также отчетливо выделяющихся вдали красивых гор.

Настойчивая просьба матери. Было 6 часов утра, когда мы добрались до отдаленной почтовой станции Сандип, которая располагалась в живописной местности в версте от Бии. Как только мы приехали, разразилась ужасная гроза, и нам сказали, что для нашего удобства нам следует отправиться в горы днем. Мы обнаружили, что там никто не живет, кроме казаков со своими семьями. И там мы должны были оставить все, без чего мы могли обойтись до нашего возвращения, поскольку дальнейшее путешествие должно было проходить верхом на лошадях, ни одна повозка не могла бы проехать там. В 5 часов лошади были готовы отправиться в путь. Все женщины собрались проводить меня. Одна пожилая женщина со слезами на глазах умоляла меня остаться, никогда ни одна женщина прежде не пыталась совершить подобное путешествие. Там жили калмыцкие женщины, но они их никогда не видели. Утром она предложила мне позволить своей дочери поехать с нами, чтобы позаботиться обо мне, однако, когда вошла дочь — здоровая, крепкая девушка, лет 35 — она громко отказалась ехать (к моей радости). Мать пыталась убедить ее и сделала для этого все возможное — бесполезно; и меня оставили в покое.

Мы сели на лошадей, я держалась в седле как настоящий всадник. Должна сказать, что из Москвы я привезла с собой прекрасное дамское седло; однажды в Барнауле я была занята тем, что рассматривала его, когда вошел полковник Соколовский. Он поинтересовался, что я собираюсь с ним делать, мой ответ был: «Ездить: я не могу обойтись без него, а у калмыков, я полагаю, нет таких вещей». «Нет! — сказал он с сарказмом, — они будут в восторге от вашего седла, но что доставит им больше всего удовольствия, это вид английской леди, растянувшейся со сломанной ногой в степи или в горах. Говоря серьезно, вы не можете ехать с этим седлом: во-первых, лошади не привыкли к таким, и, во-вторых, в горах его вообще нельзя использовать». [211] Затем он предложил мне одно из своих, которое я приняла, и оставил мое до возвращения. Я благодарна ему, что поступила так, иначе меня бы здесь не было, и я не рассказывала бы историю того, как мы избежали опасности. Временами, когда мы наталкивались на выступы скал, которые приходилось объезжать, имея дамское седло, мои ноги были бы разбиты вдрызг или вообще оторваны. Временами мне приходилось поднимать ноги на седло, поскольку между высокими нагромождениями скал имелись узкие места, где едва могла пройти только лошадь. Кроме того, там были проходы, образованные гранитными горами, кое-где практически перпендикулярно Бии. Наши лошади часто стояли в таких местах, откуда мы могли видеть кипящую и пенящуюся воду, вероятно, на 1 000 футов внизу под нами; только представь меня на одном из таких мест в дамском седле!

Женщины следовали за нами на небольшом расстоянии, желая приятного путешествия. Нам предстояло пройти около 400 верст через горы, леса и реки. В полуверсте от Сандипа мы вступили в большой сосновый лес; час езды через него вынес нас на берега Бии, в этом месте широкий поток и — о! — что за растительность, трава и цветы высоко над нашими головами, когда мы проезжали мимо на лошадях.

Победа над слабостью. Той ночью впервые в жизни мне пришлось спать a la belle etoile (à la belle étoile — под открытым небом (фр.).), когда мои ноги находились в трех шагах от Бии. Сначала войлок (разновидность фетрового полотна) был постелен на землю, на него брошены две медвежьи шкуры, так, чтобы сырость не проникала через них. Конечно, я легла не раздеваясь. Было странное чувство — спать в лесу, когда у твоих ног плещется вода, и ты одна в окружении мужчин.

На следующее утро я проснулась на рассвете и умылась в реке, в 6 часов мы уже тронулись в путь и ехали до обеда, затем мы сделали привал на двухчасовой отдых, пообедали удивительно вкусной рыбой, пойманной в ручье. Около трех мы снова двинулись вперед и продолжали свое путешествие до 8 вечера. Нам удалось соорудить балаган (что-то вроде тента) на эту ночь, так что мы спали гораздо удобнее. Более того, повесив простыню на открытую часть балагана, я имела возможность раздеться. Теперь я обнаружила, что м-р Аткинсон, находясь среди этих кочующих племен, привык спать не раздеваясь. Я сказала ему, что если бы я спала не раздеваясь, я бы не высыпалась и посоветовала ему последовать моему [212] примеру, что он и сделал и продолжал делать в дальнейшем, но без особого удовольствия для себя. А я постоянно, даже в повозке, прежде чем лечь спать, развязывала и расстегивала каждую тесемочку и пуговицу Какое блаженство я испытывала этой ночью, вытянув свои уставшие затекшие руки и ноги! На лошади я совсем не чувствовала себя уставшей, но когда я спускалась с нее, я не могла стоять в течение нескольких минут первые два или три дня. На четвертый, когда я почувствовала, что мне становится хуже, я решила преодолеть эту слабость; таким образом, ставя ноги твердо на землю и отказываясь от чьей-либо помощи, я шла. Признаюсь, я думала, что упаду. Зато потом никогда, разве только однажды, больше не испытывала чувства слабости.

На второе утро, почти сразу же продолжив наше путешествие, покидая наш ночной приют, я чудом избежала несчастья. Мы должны были подняться по ряду гранитных скал. Вдруг около вершины моя лошадь оступилась и соскользнула назад, в результате чего я оказалась в довольно опасном положении, но я удержалась в седле и помогла лошади справиться с собой и подняться выше. Скажу тебе, я достаточно горда тем, что вызвала восхищение калмыков, потому что они великолепные наездники и приятно, когда тебя хвалят те, кто может судить об этом. Пройдя почти 50 верст, мы прибыли в калмыцкую деревню. Здесь юные девушки принесли мне много фруктов, и когда я пошла купаться (что я делала трижды в день, т. е. когда вставала утром, когда мы останавливались на обед и когда располагались биваком на ночь), у меня была целая компания из них, и каждая старалась сделать что-то для меня но, пожалуй, их главной целью было притронуться руками к каждой вещи из одежды, мимо которой они не могли не пройти.

Необычная любовная сцена. В этих тихих калмыцких деревнях, далеко от суеты делового мира, в котором мы существуем, происходят такие же сцены, только в более грубой манере, свидетелями которых мы являемся ежедневно: ревность, любовь и самоубийство присущи этим малокультурным дочерям природы. Должна рассказать вам одну любовную сцену, которая привлекла наше внимание и которая чуть не закончилась трагически.

Мы только что закончили обедать и собрались в путь, когда увидели прелестную молоденькую девушку с черными глазами, бегущую за нами по направлению к Бие, а в этом месте Бия несется, страшно бурля и вспениваясь около огромных валунов. На ее лице было выражение [213] невыносимого страдания. Затем мы увидели, что за ней на лошади во весь опор скачет мужчина, а за ним еще несколько. Мгновенно она достигла реки и бросилась в бурлящий поток; сняв свой головной убор, она бросила его мужчине на лошади, и в тот же миг река с ужасающей скоростью подхватила ее и понесла вниз.

Были приложены огромные усилия, чтобы спасти ее: какие-то люди, работавшие далеко внизу по реке, бросились за ней в маленькой лодочке, имевшейся у них, но упустили ее; несколько человек повскакивали на лошадей и понеслись за ней вдоль берегов реки настолько быстро, насколько это было возможно, когда один из них смог опередить ее, проскакав какое-то расстояние вперед, прыгнул в поток и ему удалось схватить ее и с величайшим трудом вынести на берег. Затем все объяснилось. Между этой девушкой и юношей из их деревни вспыхнула любовь, но он, будучи бедным, не смел просить ее брата, который являлся опекуном девушки, выдать её за него замуж; таким образом, молодая пара решила ждать более благоприятных дней. Тем временем богатый старик, очарованный ее красотой и отвергнутый ею, обратился к брату и получил его согласие на их союз; узнав обо всем, она бежала из своей деревни и укрылась в другой, где мы и увидели ее. Утром, в день нашего приезда, брат, обнаружив ее местонахождение, приехал забрать ее и насильно выдать замуж за человека, к которому она питала отвращение. Чтобы избежать этого, она предпочла смерть, бросившись в реку. Вскоре она начала подавать признаки жизни, когда я, к сожалению, покинула ее, так как нам предстоял долгий путь. Хотя мы вернулись в этот же день, мы не задержались в деревне, так как должны были спуститься по реке на плоту; мы никогда не смогли узнать судьбу молодой девицы, спасенной таким чудесным образом, никто не ожидал, что ее вытащат из воды живой.

Отвергнутые поклонники. На следующий день в том месте, где мы останавливались на обед, мы явились свидетелями другой сцены. Мы увидели группу мужчин, окруживших пожилую женщину, а недалеко о них — группу девушек, собравшихся вокруг очень хорошенькой юной девочки лет шестнадцати, которая казалась довольно равнодушной и была занята орехами. Как только наша компания приблизилась, они все, увидев меня, бросились к нам, предлагая мне орехи; несколько девушек побежали и собрали чернику; девушка с орехами так и не двинулась с места, но все время следила за группой мужчин и старухой. Потом я поняла, что это была ее мать, а [214] шесть мужчин, все разных возрастов, были влюблены в нее и являлись кандидатами на ее руку и сердце, один из которых, как думала ее мать, был более всего подходящей парой для нее.

Моего мужа пригласили решить это дело, после чего он сел на камень и стал слушать. Старая женщина и влюбленные окружили его, а толмач встал рядом с ним и приготовился переводить. Каждый убедительно отстаивал свои интересы и явно с величайшим красноречием и пылом, но их слова, казалось, не производили на девицу никакого эффекта, так как она оставалась неподвижной.

Один из влюбленных описал, какое впечатление на него произвела ее красота, другой говорил о своем положении, третий — насколько он искусный охотник, четвертый — о своей силе, в случае, если понадобится защищать ее от людей или животных, пятый — о заботе, которой будет окружать ее и в здоровье, и в болезни. Но самым красноречивым из всех был пожилой мужчина: он произнес длинную речь — говорил о своей собственности, о земле, которую он обрабатывал, о своих стадах, о своем положении старшего в деревне и, наконец, о большой любви к девушке; как он день за днем наблюдал за ней с детства, пока она росла и не стала взрослой. Старый влюбленный был крайне взволнован. Когда все закончили говорить, и все речи были переведены м-ру Аткинсону, он приказал девушке подойти и спросил ее через посредничество переводчика, кого из поклонников она предпочитает. После чего она заявила, если ей позволят выбирать, она не согласится выбрать никого из них, так как ни один из присутствующих не нравится ей. Затем м-р Аткинсон предложил, что для нее будет лучше остаться с матерью до тех пор, пока тот, кто сделает ей предложение, будет нравиться ей самой. Влюбленные удалились удовлетворенными, теперь ни один из них не имел преимущества перед другими. Девушка с улыбкой поблагодарила м-ра Аткинсона, но мать выглядела разочарованной, поскольку она отдавала предпочтение старику, который по возрасту больше подходил матери, чем дочери, будучи на много лет старше пожилой женщины.

Далее наш путь лежал через сосновый бор, стояла удушающая жара, ни малейшего дуновения ветерка не проникало сквозь густую крону над нами, а воздух вокруг нас был наэлектризован. Я чувствовала, что не в состоянии держаться; наконец (я уверена, вы не поверите в это), я уснула, увы, и дремала, сидя на лошади, моя голова тяжело падала, и я просыпалась, [215] так случилось два или три раза, прежде чем я смогла перебороть охватившую меня дремоту.

Через расстояние в 12 верст мы сделали остановку на ночь, это было единственное место отдыха, прежде чем мы добрались до озера и, как обычно, в 9 часов легли спать под нашим тентом. К счастью, я всегда складывала под голову одежду, которую мы снимали, чтобы было удобнее спать, так как у нас были только две маленькие кожаные подушечки. Среди ночи я проснулась от того, что на меня лились потоки воды, и я промокла до нитки. Дождь лил, как из ведра, громыхал гром, ярко сверкала молния; вы должны знать, что верхушка тента покрывалась только травой, так как в этом месте не было березовой коры, которой обычно она покрывается. Я разбудила м-ра Аткинсона, который хотел подняться, но я сказала, какой от этого толк? У нас нет сухого угла, куда можно было бы уйти, и если он оденет свою одежду, она снова промокнет меньше чем через полчаса; таким образом, я убедила его лежать и постараться уснуть, что, могу вам сказать, было делом нелегким под дождем, хлеставшим по нашим лицам, однако я повернулась на свою сторону, натянула на голову одежду и мне удалось вскоре задремать и проспать до утра.

Прекрасный вид. Когда мы проснулись, солнце еще не взошло, но мы чувствовали, что день будет прекрасным. Тогда я встала с постели, но это больше было похоже на выход из паровой ванны. Мне нелегко забыть эту ночь. Случись такие ситуации у меня сейчас, я не стала бы придавать им столько значения, но в то время я была всего лишь новичком в путешествиях и для меня это было ужасно. Где-то в версте от нашего ночного лагеря мы обнаружили скалы настолько высокие и крутые, что мы не смогли подняться вверх; это заставило нас идти в обход этого места, уходящего в реку, которая в этом месте неслась выше валунов, образуя гигантский речной порог. Там имелся узкий выступ, по которому могли перейти лошади, но по воде, доходящей до седла. Требовалась величайшая осторожность, чтобы пройти по нему: одно неосторожное движение, и вы тотчас оказываетесь в глубокой воде и несетесь среди камней на верную смерть. Все прошли осторожно, кроме меня, моя лошадь оступилась в глубокую воду, как я говорила. Старая калмычка, которая присоединилась к нашей компании, видя меня в таком положении, ужасно испугалась и стала громко кричать, но оказалось не так глубоко, как она думала, но меня могло отнести к порогу, где я разбилась бы вдребезги. Однако я продолжала крепко держаться в седле до тех пор, пока казаку не удалось схватить за уздечку и вытащить мою лошадь. Это [216] было поистине самое опасное место; мои ботинки, которые, между прочим, были выше колен, были полны воды. Однако мы потихоньку продолжили наш путь. Гора, на которую мы взбирались, в некоторых местах была такой крутой, что наши лошади часто оступались назад, но все же мы добрались до вершины без приключений. О, какой великолепный вид открылся перед нами! Под нашими ногами где-то далеко внизу бежала река Бия, и мы могли видеть, как она текла, извиваясь между гор, подобно серебряной нити. С западной стороны горы возвышались гораздо выше снежной линии, их верхушки красиво выделялись на фоне темно-голубого неба. Ближайшие горы были окутаны пышной листвой утонченно теплых оттенков зелени, постепенно переходящих вдали в пурпурно-фиолетовый и синий, а то место, где мы стояли, было покрыто папоротником, густым кустарником и высокой травой, не уступающей по своему многообразию и великолепию растениям под солнцем тропиков.

Мы добрались до Алтынколя, или Золотого озера, вечером, как раз в тот момент, когда солнце садилось. Это было одно из самых прекрасных зрелищ, которые можно себе представить. Яркое солнце своим светом заливало озеро и горы, вода была спокойной и сверкала, подобно расплавленному золоту, в котором, как в зеркале, отражались скалы, деревья и горы, усиливая эффект великолепия раскинувшейся перед нами красоты. Мы сидели на лошадях и долго смотрели на озеро пораженные такой красотой. Мы были вознаграждены за все наши труды: после тех резко контрастных грубых пейзажей, мимо которых мы проходили, это было подобно волшебству. Я смотрела вокруг: горы возвышались со всех сторон без явных проходов между ними. Это выглядело так, как будто бы мы спустились с облаков в сказочную страну. Вечером на маленькой лодке мы пересекли озеро по направлению к калмыцкой деревне: несколько домов были выстроены из дерева и покрыты березовой корой. Мы посетили некоторые из них, в них имелась только посуда для приготовления еды и сундук или два, чтобы держать ценные вещи их обитателей, которые явно были бедны. В центре комнаты находился очаг с отверстием в крыше для отвода дыма. Они одарили меня большой связкой дикого лука, какой мы потом в изобилии нашли по берегам озера. Такой лук, а также многие другие луковичные корнеплоды в огромных количествах употребляли в пищу казаки, а также эти дикие племена.

Шторм на Золотом озере. Когда мы возвращались домой в своей лодке, на середине озера м-р Аткинсон, который взял с [217] собой свою флейту, к великому удивлению, также, как и к радости наших новых друзей, начал играть. Власть, которую он таким образом приобрел над этими простодушными людьми своей музыкой, была чрезвычайной. Мы путешествовали вокруг озера в маленькой лодке 11 дней и за все это время она ни разу не потеряла своего влияния над ними; подобно Орфею, он завораживал всех, кто слушал его; они безропотно слушались его во всем, хотя часто возникали конфликтные ситуации. Мы потратили значительное время, налаживая прибор для измерения глубины но, к сожалению, он ни разу не был использован по причине непрекращавшейся бури, одну из них я навряд ли забуду. Мы покинули нашу первую стоянку на рассвете и отправились в путь: кроме нас, наша группа состояла из нашего казака, толмача, другого казака, который отправился вперед, чтобы подготовить людей и каноэ, и калмыков, управлявших лодкой, — всего 11 человек, совершенно дикого вида полуодетых людей. Было прекрасное утро, и по мере того, как мы продвигались, со всех сторон перед нашим взором открывались все новые прелестные красоты природы. Я замирала от восхищения. Около полудня м-р Аткинсон, взглянув на запад, почувствовал приближение шторма или, скорее уже нагонявшего нас. Калмыки также почувствовали приближение шторма и начали грести со всей силой, на которую были способны, ибо вы должны понять, что из воды на много верст высоко вверх выступали острые скалы, не давая никакого убежища; им пришлось покрыть расстояние в 10 верст, прежде чем мы смогли высадиться, и они сказали нам, что, если мы попадем в такой сильный шторм среди скал, ничто не сможет спасти нас. Вскоре мы добрались до небольшого горного потока с маленьким выступающим мысом, обогнув который, калмыки вытащили каноэ на берег и поторопили нас оттащить их подальше на сушу, затем все мы поспешили под деревья, думая, что они укроют нас от приближавшегося шторма, но, прежде чем мы добрались до них, мы успели промокнуть до нитки.

Затем мы осмотрелись вокруг, чтобы понять, где мы находимся, и обнаружили, что мы высадились на массе камней и земли, нанесенных потоком, на которой росли кедры огромных размеров, под одним из них мы и стояли; в шагах двадцати от нас уходила вверх высокая скала, вероятно, около двух тысяч футов высотой, с деревьями, растущими на каждом выступе или расщелине, везде, где только они могли пустить свои корни.

На западе открывалась потрясающе величественная [218] картина: быстро проносилась черная масса облаков, накрывая тьмой скалистые вершины около нас, в то время как над ними проплывали и клубились белые облака, подобно пару из огромного котла. Гром громыхал где-то уже далеко, но ветер еще продолжал бушевать, приближаясь с шумом, подобно реву моря во время страшной бури. Поистине грандиозный эффект производил вид озера: вода, которая еще 10 минут назад была спокойной и все отражала в себе, как зеркало, теперь покрылась белыми барашками, несущимися как снег или дождь со снегом.

Шторм концентрировался над нашими головами и тащил нас глубже в лес в поисках убежища, где мы укрылись под большим деревом. Начала сверкать молния, обрушиваясь потоками стрел, повсюду отсвечивая красным светом, почти одновременно недалеко от нас мы услышали треск огромного дерева, разбитого молнией, в то время как над нашими головами гремел гром, сливаясь в одном непрерывном грохоте; эхо одного раската не успевало затихнуть, как накатывал следующий. Я не могла удержаться, чтобы не воскликнуть: «Теперь впервые я понимаю тот отрывок из Байрона, где он говорит:

Прекрасен блеск зарницы. Гром летучий
Наполнил все: теснины, бездны, кручи.
Горам, как небу, дан живой язык,
Разноречивый, бурный и могучий».
Джордж Гордон Байрон. Паломничество Чайльда Гарольда. Перевод В. Левика. Соб. соч. в 4 т. — Том 2. — М., 1981 г.

Буря продолжалась более часа, затем все стихло и выглянуло солнце. Никогда в жизни до этого я не видела настоящего шторма. Это было впервые, хотя потом меня заставали бури, и я повидала их немало, ибо мы сталкивались с ними ежедневно на этом озере, но ни одна больше не произвела на меня такого впечатления: это было невероятно величественное зрелище, которое никогда не забудется.

Скудный запас продуктов. Мы не могли вернуться, не выполнив намеченного на день, но не имели запаса продуктов на поездку по озеру, а в том месте было всего две деревни, и те на другом берегу, но даже в них вряд ли что мы смогли бы достать. Люди, жившие там, были слишком бедны, поэтому мы полностью зависели от того, что можно добыть с нашими ружьями, а дичь в том месте практически не водилась, и мы должны были быть благодарны тому, что смогли добыть [219] какую-то разновидность ворон, крайне неприятных, и только голод мог заставить нас их есть.

Однажды вечером калмыки сказали, что на противоположном берегу есть деревушка, и мы снарядили казака и еще несколько человек за козами, единственными животными, которых там разводили. И тут я имела возможность судить о расстоянии до того берега. М-р Аткинсон сказал мне, что оно составляло от 12 до 15 верст — факт, в который я с трудом могла поверить. Расстояния из-за чистоты атмосферы очень обманчивы, и я не однажды имела случай убедиться в точности суждений м-ра Аткинсона в подобных вопросах, а также относительно погоды, так как за короткое время он далеко превзошел людей, которые всю свою жизнь жили в этом регионе. Хотя они прекрасно в ней разбираются. Изредка возникал вопрос: «Какая будет погода», и у нашего казака следовал неизменный ответ: «Бог ево знай!» («Бог знает»). Если этот же вопрос ставился перед любым человеком из племен, встречавшихся в этом регионе, они обычно быстро осматривали все вокруг, прежде чем ответить, и их ответы в основном были правильными, но я ни разу не слышала, чтобы мой муж ошибался в своих предсказаниях.

Темнота окутала все вокруг прежде, чем наши люди вернулись, но котлы были уже готовы и висели над ярко горящим пламенем. Мы пошли немного прогуляться вдоль берега, а когда вернулись и проходили мимо нашего бивуака, нашему взору предстала самая дикая сцена, свидетелем которой я когда-либо была. Ярко горели три огромных высоко сложенных костра. Наши калмыки-лодочники и казаки сидели вокруг них, горящее пламя ярко освещало верхушки деревьев и их лица, делая их похожими на свирепых дикарей; на переднем плане виднелось наше маленькое покрытое листьями убежище со спокойно и приветливо горящим перед ним костром.

Ликующий спортсмен. Не могу не рассказать вам, что однажды я убила белку. Я научилась довольно хорошо стрелять, занятие, в котором я должна была практиковаться на случай нападения. У меня была небольшая винтовка, подаренная мистером Тэйтом, и маленькое ружье — мистером Астершоффом, когда я была в Томске, и в своем седле я держала пару пистолетов. Таким образом, как вы видите, я была хорошо вооружена. Белку я увидела на дереве и, поскольку у меня в руках была винтовка, я подняла ее и выстрелила, стоящий рядом со мной калмык был очень доволен, похлопал меня по спине и побежал вниз по берегу принести белку. Я едва могла [220] поверить своим глазам, когда увидела ее, ибо я представила себе, что белке удалось убежать. Я никогда ни в кого не стреляла прежде, кроме мишени. Бедняга вернулся и стал умолять меня, как о милости, чтобы я позволила ему взять ее для супа, что я и сделала при условии, что шкурка будет моей. Этих людей, казалось, не беспокоило, что они едят. Всегда, когда бы м-р Аткинсон не стрелял рысь, они ее съедали. Я приобрела славу охотницы, застрелив белку; по правде говоря, в душе я ликовала так, что у меня появилась абсурдная мысль убить медведя, который ночью посетил наш лагерь, но, никого не побеспокоив, прошел в четырех футах от того места, где мы спали, что было очевидно по следам, которые он оставил. На следующее утро вся группа, кроме одного, отправилась на поиск чего-нибудь съестного на обед, когда мне в голову пришла мысль, что, возможно, медведь может вернуться, поэтому, взяв винтовку, я расстегнула чехол и положила ее рядом с собой, радуясь при мысли, как все удивятся, увидев по возвращении в лагерь рядом со мной лежащего медведя, но, к моему сожалению, монстр никогда больше не появлялся. Калмык, который оставался со мной, был крайне удивлен, когда, спросив, что я собираюсь делать с винтовкой, получил ответ: «Застрелить медведя, когда он придет».

Путешествуя по озеру, мы встретили свирепого вида людей, хотя это были всего лишь калмыки. Была ночь, когда они прибыли, их было около 20 человек, и когда они расселись вокруг горящего костра с руками, свободными от меховых пальто, полностью оголив верхнюю часть своих грязных, сильных и мускулистых тел, почти черных под воздействием солнца и воздуха, и с косичками, как у китайцев, их вид был ужасно свирепым; но он стал еще более свирепым, когда все они начали спорить из-за нескольких лент и кусков шелка, которые я подарила нашим людям. Они повязывали красные полоски вокруг шеи, но, думаю, я удовлетворила всю компанию, понемногу одарив и незнакомцев. Было очень смешно видеть, как эти величественные сильные мужчины приходили в восторг от вещей, которые могли доставить удовольствие только детям. И я даже не знаю, следовало ли нам с презрением смотреть на то, как они делали это; сколько мужчин в цивилизованном мире чувствуют гордость, украшая свою персону, чтобы выглядеть красиво, и эти простые создания делали то же самое, только в более грубой манере. Спор все еще продолжался, а затем оказалось, что они были пьяны. Нам стоило труда избавиться от них, почти до полуночи они никак не хотели уходить.

Восхитительные фрукты. Эти бедные люди, едва ли [221] имевшие что-либо, вынуждены платить дань двум императорам — китайскому и русскому. Они по своей природе добрейшие существа, каждый раз видя, как я пыталась вскарабкаться на скалы в поисках цветов или фруктов, всегда сами взбирались на самые труднодоступные места, чтобы достать их для меня. Однажды, сидя в лодке, я увидела несколько китайских астр, растущих на утесе скалы, куда, как я полагала, невозможно добраться, как вдруг одно каноэ направилось в ту сторону, и человек влез наверх, уцепившись за ветки, растущие в скалах. Было жутко видеть, как он цеплялся за такие тоненькие веточки. Всякий раз, когда м-р Аткинсон был занят, а я отправлялась на поиски цветов и фруктов, наш казак Алексей, гигантского роста мужчина, считал своим долгом, возложенным на него, следовать за мной на почтительном расстоянии, куда бы я ни шла, и когда он не мог идти сам, он посылал за мной кого-нибудь из калмыков.

Однажды м-р Аткинсон был занят тем, что делал наброски удивительно красивого водопада в ущелье горы Каракурум. Стоял прекрасный жаркий день, но здесь мы обнаружити снег и лёд; надо сказать, понимаясь по этой стороне озера, мы находили снег во многих лощинах. Под всей этой грудой скал, снега и льда в озеро стекала вода, а наверху, возможно, в течение столетий там и тут росли кусты красной смородины. Все мужчины, так же, как и я, начали собирать вкусные ягоды. По мере того, как я продвигалась вперед, я видела кусты, где ягоды висели соблазнительными гроздьями, но, чтобы добраться до них, мне пришлось бы перебираться через ужасные островки льда и слякоти. Я стояла, размышляя, следует ли мне переходить и стоит ли мне пачкать ботинки, когда почувствовала, что меня осторожно приподняли и перенесли. Я обернулась, думая, что это мой муж, но нет. В обратном от меня направлении неторопливо брел Алексей. Я невольно почувствовала легкое негодование, ибо я уже высказала своему мужу, что он всегда обращался со мной как с ребенком, а этот поступок был подтверждением моих мыслей.

На обратном пути мы пересекли северную сторону, где была скудная растительность и кое-где виднелись деревья: здесь мы обнаружили несколько карстовых каверн. Наши калмыки рассказали нам, что в одной из них несколько бедняг остались ночевать и их засыпала огромная масса камней и деревьев, и похоронила их там; их товарищи искали их, обследуя каждое место, где они могли бы остановиться, но когда они подошли сюда, у них уже не оставалось больше никаких сомнений о судьбе своих друзей. [222]

Пройдя дальше, мы вошли в одну из них, чтобы пообедать. Это было чудесное место, но после обеда, когда мой муж закончил рисовать его, поднялась буря и продолжалась почти до самых сумерек. Было довольно поздно, и наши люди предложили заночевать здесь, но я категорически воспротивилась: никакие доводы не могли заставить меня остаться здесь. Только несколько часов назад они нагнали на меня страху, когда мы проходили мимо каверн, где их друзья так трагически погибли, и я содрогалась только от мысли остановиться в подобном месте.

Мы провели счастливое время, путешествуя вокруг озера. Спустя годы, если нам суждено долго прожить на этом свете, мы проведем много счастливых минут, воскрешая в памяти это время. Даже сейчас, глядя на эти рисунки, каждый из которых имеет свою историю, у меня перед глазами всплывает эпизод, связанный с какой-то опасной ситуацией, которых было немало, или что-то веселое, забавное, интересное.

Когда мы вернулись на место, с которого отправились в путешествие вокруг озера, нас охватило чувство сожаления: какое-то время мы смотрели на начинающийся шторм, и теперь вместо спокойного золотого озера без ряби, которое радовало нас, когда мы прибыли сюда, мы видели черную, как чернила воду, а волны вздымались на огромную высоту, создавая страшный шум, неистово ударяясь о скалы. Мне было очень жаль, и все же это было грандиозное зрелище — красота несколько иного плана.

Здесь мы ели вкуснейшую рыбу размером с селедку, только более изысканного вкуса: конечно, я не пробовала ничего, что могло бы сравнить с ней. Мы засолили бочонок и отправили полковнику Соколовскому с одним из казаков, который возвращался в Барнаул.

Мы простились с озером, в 40 верстах от него нас ждал плот, на котором мы спустились по Бии до Сандипа, по пути делая остановки, любуясь красотами крутых изгибов прекрасной реки.

Настойчивая просьба. Мой друг, старая женщина из Сандипа, услышав, что мы направляемся в Капал, пришла ко мне и, упав на колени и склонив голову до земли, сказала: «Матушка моя, прости меня, у меня огромная просьба, о которой хочу просить вас». Я подняла ее, но она снова упала. Наконец, со слезами на глазах она рассказала, что у нее в Капале есть сын, рассказала о жалких условиях, в которых он находился: без дома, где можно укрыться, о том, что, кроме хлеба, им нечего есть, в то время как в Сандипе у них имеется все. Она закончила свой рассказ, умоляя меня [223] отвезти ему гостинцы, «подарок»; я естественно согласилась, но — о, ужас!, — она дала столько, что увезти все мог только верблюд: наконец, мы получили все это, уложенное до размеров посылки, содержащей, я не знаю что, а также бадью с медом и немного воска. Я улыбнулась, когда старая дама попросила меня о том, чтобы казаки не узнали, что продукты не мои, иначе ко времени, когда мы доберемся до Капала, там ничего не останется. Тогда я не могла понять ее, теперь я знаю, что она имела в виду.

У нас работало много казаков, но я всегда находила их старательными, заслуживающими доверия: без спроса они не могли взять даже булавки, принадлежавшей нам; им можно было доверить кучу золота, но это не распространялось на тех, кто не находился под их опекой и защитой, они тогда брали первое, подвернувшееся под руки.

Один казачий офицер рассказывал мне, что их жалованье было неадекватно их нуждам, его, действительно, не хватало на то, чтобы купить униформу, и даже, говорил он, «от нас ожидают, что все это у нас есть, кроме того, мы обязаны иметь лошадь; что нам в таком случае делать? что остается? — только воровство». Одно время мы считали их поведение достойным осуждения, но потом, узнав их поближе, мы стали более снисходительно относиться к ним, обвиняя систему, которая несовершенна.

Солдаты — совсем иная раса людей. Мы никогда не брали солдат, у нас работали два, и оба воровали, им нельзя было ничего доверить, и, кроме того, их внешний вид говорил сам за себя. Они являются низшим классом индивидов, тогда как казак — джентльмен, и большинство из них — образованные люди.

У нас было много проблем с медом старой женщины, он вытекал из бадьи. Мед здесь абсолютно чистый и прозрачный, и может литься, как масло, запах у него бесподобный и привкус почти каждого цветка, который мы встречали на Алтае. В доме, где мы остановились, нам принесли тарелку меда. Пчел держат в каждом доме, а в некоторых местах на Алтае мы встречали диких пчел; казаки часто собирают их мед. Бадья с медом, наконец, добралась до Капала. Когда мы спросили нужного нам человека, пришли трое с одинаковыми именами: одному из них, который был из Сандипа, была вручена посылка. Где-то часа через два появился какой-то казак, совсем запыхавшийся от бега, говоря, что он тот человек, которому принадлежат вещи, он получил письмо, где было сказано, что они ему отправлены; потом я была рада услышать, что он получил все, [224] кроме меда; его, к сожалению, почти весь съели филистимляне, которые завладели им. Мне все это было очень неприятно, и я волновалась, но бедняга был вполне утешен, услышав новости из дома; у него было много друзей, о которых он хотел узнать и о которых я ничего не знала. Я сделала все возможное, передав ему всю информацию, какую смогла, и он ушел удовлетворенный.

Катунь. Из Сандипа, не отдохнув ни дня, мы отправились в Катунь; почти 1 000 верст я снова проехала верхом на лошади. Это путешествие из-за необходимости сделать зарисовки заняло три недели. Местами дорога была поистине ужасной. Я проехала через горы значительно выше линии, где есть растительность. Одна, которую мы проехали возле реки Коксу, произвела на меня потрясающее впечатление. Мы оставили наш лагерь до 6 часов утра, в час остановились пообедать, около 2.30 снова отправились вперед. Дорога была прекрасной, но крайне скалистой, нам приходилось проезжать через многочисленные плато. Каждый раз добираясь до очередного гребня, я думала, что это последний, но за ним снова начинался такой же трудный путь, другое плато и другой гребень, но когда мы все же добрались до верха, что за картина предстала перед нами! Во всем своем великолепии перед нами стоял Белуха, последние лучи закатного солнца освещали этот гигант Алтая, он так гордо выделялся среди окружающих его гор, подобно рубину с рассыпанными вокруг него бриллиантами, в которых слегка отражался его цвет. Я застыла в восхищении перед такой красотой, даже наши люди придержали своих лошадей и стояли в восхищении, восклицая: «Славно!». Мы стояли, наблюдая зрелище, пока нас не окликнул Алексей, говоря, что мы должны идти вперед.

В этот день нам пришлось пройти через место, где могла протиснуться только лошадь. Справа перпендикулярно вверх поднимались скалы, в то время как слева — ужасная пропасть, дно которой было усеяно скальными породами и камнями, один неосторожный шаг лошади, и она сама, и ее седок рухнули бы вниз в ужасающую бездну. Один калмык захотел завязать мне глаза и провести лошадь, держа ее за поводья, но я не согласилась с этим предложением и даже не разрешила кому-нибудь прикасаться к моей лошади. Я не была склонна к экспериментам там, где была опасность. В таких ситуациях лучше довериться сообразительности животных, которые прекрасно знают о всех трудностях, с которыми им приходится сталкиваться. Со временем вы видите, как они ставят ногу и пытаются определить — безопасно ли это место, если нет, они [225] ищут другое место; что за смелые животные. Ни одно из них не подковано — все здесь естественно.

Опасный спуск. Теперь мы начали спуск, который был гораздо хуже, чем подъем. Камни падали во всех направлениях, затрудняя движение вперед; наконец, почти в сумерках, мы добрались до плато, где люди захотели остановиться на ночь, но так как Алексей сказал, что до подножья горы не слишком большое расстояние, мы согласились пойти дальше, думая, что там будет удобней, хотя я была бы рада остановиться. Мы продолжили спуск, с каждым шагом идти было труднее. Наступила ночь. Но мы все еще шли, поскольку еще не дошли до того места, где можно было разбить лагерь. Более того, проход стал настолько узким, что мы вынуждены были идти гуськом: проводник, потом м-р Аткинсон, затем я и все остальные. Через какое-то время справа мы услышали нарастающий рев воды, он становился все более оглушительным, неся с собой камни и валуны. Наши люди все время кричали нам держаться левой стороны, но из-за ужасного рева водопада мы больше не могли их слышать, поэтому с бьющимся сердцем я спускалась на лошади вниз, пытаясь пройти в темноте. Увидев слабые очертания белого коня своего мужа, я поняла, что иду в правильном направлении. Я опустила поводья и доверилась лошади. Я поняла, что бесполезно пытаться управлять ею.

После нескольких утомительных часов мы благополучно добрались до дна ущелья и дошли до грунта, но было 11 часов, прежде чем мы добрались до деревни Кокшинская. Я провела на лошади так много часов и прошла по таким ужасно трудным дорогам, что, когда мы остановились, я была вынуждена лечь, ибо не могла стоять, мои конечности онемели. Полежав несколько секунд в доме на скамье, я пришла в себя.

Во время наших путешествий я не могла дать себе возможность почувствовать усталость, у меня было слишком много обязанностей, которые я должна была выполнять. На следующий день, искупавшись, я снова была в форме. Тем летом, главным образом, я купалась каждое утро и вечер, иногда днем; без этого, я думаю, я не смогла бы одолеть и половины пути.

Объекты женского любопытства. На следующее утро, завтракая, я заметила крестьянскую девушку, бежавшую что было сил; запыхавшись, она вошла в комнату посмотреть на диких животных, которые, прибыв накануне вечером, наделали много шума в их мирной долине. Я обратилась к ней, но не получив ответа, продолжала завтракать. После того, как [226] она простояла полчаса, ничего не говоря, я решила избавиться от нее и дала ей немного бусинок для ожерелья. У меня был хороший запас таких вещей, но бесполезно, она не уходила, критически рассматривая меня, наконец, заговорила: «Мне сказали, что прошлой ночью ты спустилась с той горы, — указывая в направлении, откуда мы пришли, — это правда?». Я ответила: «Да». Снова посмотрев на меня какое-то время, она сказала: «Неужели, правда? Мы смотрим на эту гору с ужасом днем, а вы пришли оттуда ночью!». И снова она уставилась на меня так, что, казалось, ее глаза вылезут из орбит, и с еще большим удивлением, чем прежде, повторяла: «Неужели, правда?».

Здесь я не испытывала недостатка в добровольных помощниках: к ним не заезжали их собственные соотечественницы, а английская женщина была объектом, о котором они не имели вообще представления. Вопросы, которые они задавали мне, заняли бы тома: среди них никогда нескончаемая тема — видела ли я когда-нибудь императора? Да, много раз, но никогда не разговаривала с ним. Далее, Великие княжны, на кого они похожи, были ли они хорошенькими? Восхитительной новостью для них было рассказать, что Великая княжна Ольга была замужем. Я должна была описать, как они одеваются, какие украшения носят, чем украшают свои волосы. Одна из моих новых подруг сказала, что она замужем и на голове носит платок. Я с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться, но я совершенно шокировала их, говоря, что дочь императора никогда не носила платка на голове: ни до, ни после замужества. Я не уверена, выиграла ли императорская семья от своих поклонниц в результате моего визита. Эти бесхитростные, но добросердечные создания относились к ним с благоговением, как к чему-то святому.

Что меня очень удивило, так это нечистоплотность обитателей одной из самых прекрасных долин, которые можно обнаружить на земле. Они окружены всеми удобствами, какие они могут пожелать; кристально чистые источники воды протекают вблизи их жилищ, а последние кишат паразитами самого омерзительного вида. Я всегда предпочитаю спать на свежем воздухе: животные, которые ползали по мне там, чистые, по сравнению с теми, с которыми мы встречаемся в грязных домах, но внешне они не грязные, наоборот, стены, столы, полы изысканно чистые и белые.

Мы намеревались было направиться к Белухе. Люди, лошади и продукты для этой цели были приготовлены в Уймонии, но на третье утро после недолгой остановки в горах мой [227] муж с неохотой был вынужден повернуть свою лошадь назад, но с решимостью вернуться туда как-нибудь потом. Я бы с радостью сопровождала его, если бы он решил продолжить путь, но я была обрадована, когда он сказал, что мы не должны идти дальше: мы прошли много верст по болотам, наши лошади утопали по самые сёдла, а ночью останавливались на снежных вершинах с холодным пронизывающим до самых костей ветром. Утром мы обнаружили, что выпал такой снег, что людей не было видно: укрывшись шубами, они лежали на земле около костра, который, несмотря на падающий снег, ярко горел. Бедняги выглядели подобно ряду холмов, расположившихся вокруг костра, чтобы его не сдуло ветром. Они рассказывали мне, что под снегом им было тепло, и ветер не мог добраться до них. Тем днем мы выглядели как стаи блуждающих духов, одетых в белоснежные одежды, ехавших на лошадях с черными ногами. Были бы мы здесь месяцем раньше, мы бы успели завершить наше путешествие, но середина августа — это было слишком поздно, даже на полмесяца раньше — мы бы управились, но сейчас, если бы настойчиво продолжали идти, мы все могли погибнуть.

Во время нашего спуска в Катунь мы обнаружили разные виды вкуснейших фруктов. Малина была такая большая, что одна ягодка не могла поместиться во рту, красная и черная смородина были в изобилии, последней — два сорта. Я никогда не могла отличить их по виду, они ничем не различались, но наши люди распознавали их мгновенно; один назывался «кислый» и фактически соответствовал своему названию.

Проворный лодочник. Мы разбили лагерь в прелестном местечке на берегу Катуни. Как после гор изменился окружающий нас пейзаж. Здесь все было залито солнцем, благодатное тепло, казалось, исходило отовсюду.

Нас страшно раздражали москиты, похожие на маленьких мушек, ярко зеленых на солнце, крайне ядовитых, один из них незаметно укусил м-ра Аткинсона за руку и в течение нескольких дней она сильно болела.

По реке мы спускались на лодке; это был довольно опасный эксперимент — спуск по водопадам. С величайшей ловкостью лодкой управлял русский мужчина. Сев в лодку, мы понеслись с ужасающей скоростью, а когда высадились на берег, он с гордостью посмотрел на нас, как бы говоря, что доставил нас целыми и невредимыми. Он сказал что, кроме него, нет другого такого же искусного лодочника, это же подтвердили и люди в деревне. Мы вернулись в Алтайскую волость другим путем, нежели вышли. Там нас ждала повозка. Теперь мы ехали по [228] красивой спокойной Ябаганской степи. В калмыцком ауле мы сделали остановку где для нас была принесена жертва. Праздник был уже почти готов, когда м-р Аткинсон, к всеобщей радости, закончил рисовать священнослужителя. Перед отъездом старик взял свой тамбурин и начал громко бить в него, читая молитву как он сказал нам, чтобы наш обратный путь на родину был благополучным. Я поблагодарила его, сказав, что эта благодарственная молитва поможет нам в пути. Бедняга пришел в ужас, что его нарисовали, думая, что м-р Аткинсон теперь будет иметь над ним власть.

В путешествии по Катуни нас сопровождал старый толмач, который сказал, что мы направляемся к тому месту где в изобилии водится рыба, и советовал нам сделать остановку раньше, чем мы планировали, но вскоре мы разоблачили старика, когда он заявил, что, пока мы путешествовали, в мире произошли огромные изменения. Чтобы загладить свою вину за досадное недоразумение с рыбой, в тот день он стал собирать цветы и фрукты. Прежде чем мы добрались до Абайской степи, он принес мне огромную ветку смородины, которую я с удовольствием ела, когда подъехал Алексей и прочитал суровую лекцию бедному старому толмачу о его глупости в потворствовании моим капризам, повернулся ко мне и сказал: «Бросьте эту ветку немедленно». Я возмутилась, глядя на мои испачканные щеки, он сказал (полагаю, что он подумал, что я была испорченным ребенком): «Когда мы доберемся до Абайской степи, у вас будет столько ягоды, сколько вы сможете съесть». Я не могла сдержаться от улыбки. Он продолжал: «Мы должны перейти через гору и если нас застигнет буря, мы все погибнем, так как облака уже низко опустились на горы». Наконец, думая, что он может быть прав, я бросила ветку вкусных ягод, села на лошадь, чтобы присоединиться к своему мужу.

Промокшие насквозь. Мы отправились утром, надеясь, что день будет прекрасным, но дождь, который доставлял нам удовольствие, давая возможность лишний раз искупаться, последние два-три дня лил, как из ведра. Мы поднимались все утро, с каждым шагом дорога становилась трудней, и до верха мы добрались к концу дня, а затем случилось то, что предвидел Алексей, — нас окутали густые облака. Для меня это было необычно, так как я впервые в жизни оказалась в них. Я едва могла видеть голову своей лошади. Они проходили сквозь нас, как густой дым, и я была ужасно рада, когда мы начали спуск и вышли из них; я взглянула назад и увидела как море облаков клубилось над нами. Когда мы прибыли [229] в уединенное жилище старика в Абайской степи, там все уже было готово к нашему ночлегу, но помня ужасы, с которыми мы столкнулись в Кокшинске, я проявила осмотрительность в этом вопросе, и хотя лил дождь, я бы охотнее расположилась на улице.

Не успела я снять свою шляпу, как в комнате появился Алексей, неся мне большую тарелку супа и деревянную ложку и, поставив передо мной, сказал: «Это тебе, ты можешь покушать». Но я была слишком занята, снимая мокрые вещи — на мне не было сухой нитки. Самым поразительным было то, что я промокала насквозь, но ни разу не простудилась.

Поскольку нам предстояло встать рано, я постелила постель и легла спать около 9 часов. Сон никогда не бывает долгим для утомленных путников. Не знаю, сколько я спала, не могу сказать, я была слишком уставшей, но я была разбужена омерзительным ощущением на теле. Я зажгла свечу увидеть, что это было. О, ужас, моя ночная рубашка и простыни были практически черными от клопов. Сначала я не знала, что делать, однако потом начала стряхивать пришельцев сотнями, я бы сказала тысячами.

Наконец, мы избавились от нарушивших наш сон насекомых. И только я провалилась в сон, как снова проснулась от ощущения жжения, и церемония повторилась снова. Старое пальто, которое лежало в ногах, буквально кишело мерзкими насекомыми, я открыла дверь и в отчаянии вынесла его на улицу. Затем я вынуждена была держать свечу (единственную, которая была у меня) зажженной всю ночь, чтобы иметь возможность продолжать свою войну. Я приветствовала первые проблески рассвета с величайшей радостью, хотя и не выспалась. Когда старый охотник вошел в нашу комнату, он спросил с низким поклоном, как мы провели ночь. Когда я рассказала ему, он тихо сказал: «А они нас никогда не беспокоят. Я думаю, мы привыкли к ним».

Рано утром мы попрощались с нашим старым другом. Он попросил моего мужа передать прошение губернатору Томска, надеясь, что тот может разрешить ему сменить место жительства и построить маленький домик в другой долине, где он хотел бы выращивать кукурузу. Мы были рады оказать маленькую услугу старому человеку за его доброту и внимание, оказанные нам во время приезда и отъезда из Катуни.

Дань императору. В этом путешествии Алексей использовал необычный способ обеспечения лошадьми. Когда возникала необходимость поменять лошадей, он посылал вперед человека к племени, которое он искал, со своей шапкой, [230] водруженной на длинную палку или ветку, и держа ее таким образом высоко над собой, тот скакал во весь опор; и мы никогда не оставались без лошадей, и всегда находили их уже приготовленными к нашему приезду. Я спросила, почему он так делал. Ответ был таков, что казаки всегда так ездили, находясь на службе императора или сопровождая тех, кто находился под непосредственным покровительством Его Высочества. Мы часто имели возможность наблюдать преданность этих диких племен Его Высочеству. Но нередко случалось так, что их беззаветной преданностью злоупотребляли.

Самые прекрасные и ценнейшие меха, которые можно было только добыть, отбирались у них в качестве дани, и эти бедные люди представляли себе, что они будут получены лично Его Высочеством, и что он знает, от кого и откуда их привезли. Эти меха проходят через множество рук, и каждый подменяет их другими мехами, передавая следующему чиновнику, и когда меха доходят до места назначения, они уже иного качества и ценности, нежели те, отдаваемые этими бедными людьми, которые считали бы неприемлемым дарить такие жалкие вещи Его Высочеству.

Луна уже стояла высоко в небе, когда мы добрались до гостеприимного татарского поселения в семи верстах от Алтайской волости, где мы пообедали перед нашей дорогой в горы. Был уже одиннадцатый час, добрые люди уже спали, но они быстро поднялись и приготовили нам чай. Когда Алексей принес его нам, я спросила, поели ли наши люди? Он сказал с сожалением, что они все спят, будучи очень уставшими, хотя они ничего не ели с 2-х часов. «Вы, должно быть, тоже очень устали?». Я сказала: «Нет, я действительно не устала». «Хорошо, — сказал он с удивлением, — мы — мужчины и привыкли ездить верхом, а вы нет; вряд ли найдется другая дама, которая бы делала то, что делаете вы! И сейчас, когда это путешествие закончилось, я должен сказать вам, я часто удивлялся, как вы могли пройти через все это». Это были искренние слова, и я могу заверить вас, что почувствовала огромную гордость, заслужив это.

На следующее утро, 26 августа, мы добрались до Алтайской волости и затем в повозке отправились в Змеиногорск, где мы оставались 4 дня в доме полковника Гернгроса, директора завода по выплавке серебра: он был давним знакомым моего мужа. Впервые с момента моего отъезда из Барнаула я спала в кровати. О, какое это было блаженство!

Путешествие из Алтайской волости было не очень интересным и, более того, обеспечено плохими лошадьми. Мы [231] прибыли на озеро Колывань как раз в тот момент, когда начинался рассвет. Я горела желанием увидеть озеро, слышав так много о нем. Я была крайне разочарована: видела бы я его до Алтынколя, вероятно восхитилась бы им. Озеро было миленьким, особенно окрашенное лучами восходящего солнца, но красивым я его не смогла бы назвать.

Я посетила завод, который м-р Аткинсон изобразил на рисунке, как он сказал, для меня, и который, надеюсь, вы увидите. По дороге на завод я видела дома, в которых жили рабочие завода, на один из которых м-р Гернгрос обратил мое внимание. Он часто бывал на заводе в ночное время, а это последнее дело. Однажды морозным вечером, возвращаясь домой, он услышал слабый стон, который, как ему показалось, доносился из этого дома. Он остановил извозчика и прислушался, но ничего больше не услышав, решил, что это должно быть ветер и поехал домой, но на следующее утро ему сказали, что совершено убийство. Наш друг всегда чувствовал, что это на его совести: если бы он вышел из саней и вошел в дом, он мог бы спасти жизнь бедной женщине, которая закончилась безвременно из-за небольших денег, которые она накопила. Подобные вещи случались не часто. Чтобы вы лучше поняли характер народа, я должна сказать вам, что до тех трагических обстоятельств они всегда держали двери домов практически незапертыми; действительно, даже сейчас в течение дня любой может войти в любое жилище, и только ночью двери закрываются на замок.

В Барнауле точно такая же картина. Полковник Каванка рассказывал мне, что еще совсем недавно у него на всех дверях не было замков, он никогда не терял ни малейшей вещицы в своем доме, люди заходили и выходили, когда бы они не пожелали, но сейчас другое дело, воры — достаточно дерзкие для того, чтобы войти в жилище и выйти с шубами. Одна дама в Барнауле лишилась трех довольно дорогих, пока мы были там. В Петербурге мы были рады иметь пальто, подбитое лисой с собольим воротником, но сибирские дамы имеют их подбитыми соболями; представьте себе стоимость такого пальто — соболя внутри и шелковый вельвет сверху. Очевидно, в Сибири люди не испытывают недостатка в деньгах.

Путь на Семипалатинск. 2 сентября, в четверг, все было готово, мы опять попрощались с нашими добрыми друзьями и отправились в Семипалатинск. Начальник уезда повез нас посмотреть на татарских купцов, они показали нам много прекрасных вещей из Китая. Затем мы посетили татарскую школу для девочек: их было около двадцати, сидящих на крытой [232] веранде и читающих нараспев. Что меня особенно поразило, так это ногти детей — они были очень длинные и мертвенно-розовые, видимо, их наказывали и били по рукам.

Только что мы пересекли Иртыш en route (en route — по дороге.) в великую Киргизскую степь, но прежде чем мы это сделали, таможенники проверили наш багаж, а затем вышли проводить нас. Потом мы пересекли остров, затем люди перетащили багаж на паром: на это ушло много времени — в общей сложности два часа. После татарской деревушки нам предстояло путешествие по степи. Теперь у нас были казачьи лошади, казачий извозчик и два казака-охранника: они ехали по обе стороны экипажа. Вскоре мы выехали из деревни, и они помчались во весь опор.

В горах бушевала буря, это было великолепное зрелище — раскаты грома на фоне сверкающей молнии, все это сопровождалось дождем с градом, но мы быстро мчались, оставляя все это позади себя. Потом мы узнали, что град причинил большой ущерб, что он даже побил скот.

Путешествие до Аягуза было довольно трудным, дождь так разбил дороги, что по ним невозможно было ехать, иногда требовалось до 8 лошадей, чтобы вытащить нас из грязи, в которой мы увязли. Прибыв в Аягуз, мы обнаружили, что начальника нет, но мы получили комнату в доме sessedata (магистрат.). Аягуз — это крепость, но теперь без орудий, небольшая речушка с таким же названием представляет собой чистый поток воды, несущийся через огромные валуны, по берегам растет трава, камыш, кустарник, но больших деревьев нет.

Мы крепко спали той ночью, а на следующее утро встали рано, чтобы подготовиться для поездки по степи. Из наших окон мы наблюдали сцену деловой суеты — казаки сновали во всех направлениях, а киргизы, которые должны были сопровождать нас и везти наши вещи, с лошадьми и верблюдами ожидали на улице. Они производили впечатление диковатого вида людей, но с выражением величайшего добродушия, их азиатские костюмы были в высшей степени живописны и прекрасны, никоим образом нельзя обойти вниманием платки, повязанные вокруг талии. Походка у этих людей необычная, их тела кажутся слишком тяжелыми для их ног, это происходит из-за халатов, которые каждый индивид носит на себе, иногда на них одновременно надето целых 4 или 5 халатов; обувь также слишком коротка для ног, видно, что пятка выступает сверху над подошвой ботинка. Учитывая все это, у них неуклюжая, покачивающаяся из стороны в сторону походка. [233]

Была ужасная суматоха и неразбериха, ибо казаки, которые должны были сопровождать нас в Капал, вошли помочь уложить вещи. Некоторые добрые местные женщины также вошли и советовали, что прежде, чем завершить наши приготовления, мы должны обсудить поездку за чашкой чая, чувствуя себя уверенными, что смогут доказать невозможность продолжения моего путешествия. Они слышали о страшных несчастьях и ужасах, каких натерпелись некоторые жены казаков, которые недавно проезжали по степи, направляясь со своими семьями в новую крепость. Они были уверены, что я умру прежде, чем доеду до места. Я посмеялась над их страхами и заверила что у меня будет больше повода для беспокойства, если я не поеду, но даже несмотря на то, что они рассказывали мне, что смерть будет моей судьбой, если я отправлюсь в путь, все равно я тверда в своем решении. Вы знаете, меня нелегко запугать, если однажды я что-то решила. Я отправилась в это путешествие с намерением сопровождать своего мужа, куда бы он ни поехал, и никакие необоснованные страхи не остановят меня, если он может это осуществить, то я тоже. Я не поддалась ни на какие уговоры.

До Аягуза мы ехали в повозке, которую мы оставили до своего возвращения на попечение sessedatal, так как нам пришлось снова пересесть на лошадей, пока мы не добрались до Капала, где мы сейчас находимся. Это путешествие было очень трудным по сравнению с другими, так как я провела в седле почти все время, пока мы ехали по степи.

Пока наши люди грузили вещи на верблюдов, я должна была пойти попрощаться со своими новыми знакомыми, даже если я провела здесь всего одну ночь. Считалось крайне невежливым уехать, не попрощавшись с каждым в отдельности, с теми, кто проявил по отношению ко мне даже малейшую любезность.

В первом доме, куда я вошла, я нашла двух оживленно беседующих дам, из нескольких слов, которые я услышала, было очевидно, что темой их беседы была я. Хозяйка сразу же поднялась, чтобы принять меня, но другая дама тотчас же убежала приготовиться, как я потом поняла, к моему приему. В этом доме чай и кофе уже стояли на столе, последний являлся предметом роскоши: он стоил дорого и его трудно было приобрести.

Каждый приготовил что-то, чтобы мне было удобно ехать через эти негостеприимные степи в случае моей решительности отправиться в путь: у одной была сумка с сухарями (хлеб), порезанными кусочками и сверху посыпанными солью и [234] высушенными в духовке; у другой — много маленьких мясных пирожков, а sessedatal, в чьем доме мы останавливались, подарил мне огромный арбуз — это был редкий дар, он был привезен из далека, не ближе чем из Семипалатинска. К сожаленью, я не любитель этих арбузов, тем не менее, я приняла его, так как я надеялась, что он, вероятно, окажется великим благом для м-ра Аткинсона, который был водохлебом, хотя и равнодушным, тогда как я могла всегда утолить жажду, если в пути встречался любой источник или река, а в кармане я всегда ношу маленькую чашечку для питья.

Киргизский аул. Дамы, так и не уговорив меня остаться, помогли взобраться на лошадь, и, попрощавшись со всеми, мы отправились по равнинной дороге. Когда мы немного отъехали, я остановила свою лошадь и обернулась, чтобы еще раз взглянуть на добрых людей Аягуза: все они махали нам вслед своими шапками и платками. Помахав им в ответ, мы повернули лошадей и быстро поехали. Проехав около 4 часов, мы наткнулись на киргизский аул, на который я смотрела без малейшего удивления. Две татарские женщины, мать и дочь, обе хорошо одетые, вышли из юрты взглянуть на нас. Женщина помоложе была хорошенькой девушкой с большими глазами, она вызвала мой интерес и любопытство. Ее платье было сшито из полосатого шелка разных цветов, по форме напоминавшее халат и повязанное вокруг талии великолепным платком; на ней были надеты черные бархатные штанишки и башмачки; ее волосы были заплетены в множество косичек, каждая из которых была украшена разнообразными монетами — серебряными и медными, были даже золотые; таким образом, молодая дама носила свое состояние при себе; невольно мне пришлось заставить себя покинуть девицу, так как аул, который мы должны были проезжать ночью, был еще далеко.

По прибытии в наше место назначения, что за картина открылась моему взору. Повсюду были видны стада, мужчины и подростки верхом на лошадях были заняты тем, что гнали скот в аул, а еще более странное зрелище — женщины, занятые доением овец. Старшина вышел вперед поприветствовать нас и представить жителям, которые были готовы к нашему приезду. Один из наших казаков выехал заранее, чтобы к нашему прибытию все было готово. Юрта была установлена на чистой траве около ручья, внутри пол, вернее, земля, был покрыт великолепными бухарскими коврами. И здесь я должна была провести ночь: это было совершенной роскошью. Наш багаж был размещен вокруг шатра и пока чай готовился, я разложила [235] свои медвежьи шкуры и приготовилась ко сну. Силясь приоткрыть глаза от охватившего меня сна, я чувствовала, что войлок вокруг юрты был слегка поднят, а за ним расположилась целая галерея портретов: отовсюду в меня всматривались лица. Видя, что их не гонят, несколько человек с трудом протиснулись и вошли в юрту, прикасаясь и трогая руками все, к чему они могли дотянуться, но в этот самый момент в дверях показался наш казак с самоваром, и все вошедшие со всех сторон ринулись на улицу, устроив ужасную толчею. Эти мужчины внушали женщинам благоговейный страх, но по какой причине, я не могла выяснить.

Чай был готов, мы сели, чтобы отведать бодрящий напиток; у киргизов он не сопровождается хлебом с маслом, как у нас, а сушенными фруктами, разложенными на великолепных китайских блюдах. Пока мы пили чай, диковатого вида парень втащил между ногами несчастного маленького барашка, прежде чем убить животное, его принесли, чтобы узнать, считаем ли мы его внешне вполне подходящим, если нет, его отпустят и выберут другого. В тот момент, когда животное забито, его тут же разделывают для приготовления, так же, как это делают калмыки. Я видела, что котел уже висел над ярко пылающим огнем, чтобы приготовить свежеразделанное животное; множество людей сидело вокруг, созерцая приготовление к скорому пиршеству.

Древняя могила. Тем временем, не желая присутствовать во время этих кулинарных операций, которые, по моему опыту, я знаю, были не самого изысканного описания, мы пошли прогуляться по берегам речушки, прошли чуть больше версты, пока не подошли к холмику, сложенному из маленьких, не больше грецкого ореха, камешков. Вероятно, под этим холмом покоились останки какого-то могущественного вождя. Мы стояли какое-то время, обследуя место, строя предположения, какой смертью мог умереть и кем мог быть человек, лежавший там. Мы постарались разузнать все, что касается захоронения, которое мы только что посетили, и узнали, как мы уже предположили, что это была древняя могила, но что за люди покоились там, они понятия не имели.

Вернувшись в наше временное жилище, мы с удовольствием расположились на ковре со своим походным ящиком с посудой и отведали изысканные нежные кушанья, поставленные перед нами, но мои мысли невольно возвращались к тому прелестному маленькому черному барашку. Многие приходили посмотреть, как мы едим. Наши изящные движения, казалось, интересовали их, они смотрели на нас изучающими [236] глазами. Оловянные тарелки, ложки, ножи, вилки — ничто не ускользнуло от их внимания, но что поразило и удивило их больше всего — это внимание, оказанное мне м-ром Аткинсоном, так как наш пол рассматривается киргизами гораздо ниже «венца творения». Теперь настала наша очередь выйти и посмотреть на трапезу киргизов. Торжественный обед был накрыт на свежем воздухе; они сидели кружками, в одном сидел вождь и его приближенные. Увы! Жены не было рядом с ним: она, бедная женщина, была среди отверженных. Не было ни тарелок, ни ножей, мясо было разложено на столе и каждый помогал себе сам, в соответствии со своим положением оставшуюся часть передавали отверженным, тем временем внутренний круг начал пить из маленьких чашек бульон, в котором варилось мясо. После этого принесли кумыс, сопровождаемый трубками, а так как нам предстояло вставать рано, а ночь уже быстро набрасывала свои тени, мы отправились в свою юрту. Я нашла юрту предпочтительнее палатки, здесь было и теплее, и удобнее, и огромное наслаждение, что я могла одеться и раздеться, не становясь на колени, как я делала это в балагане. Как вы легко можете представить, я крепко спала после почти двухмесячного путешествия, в основном, верхом на лошади.

Еще до восхода солнца меня разбудили звуки житейской суеты, доносившиеся в юрту. Голоса мужчин и женщин, сопровождаемые лаем собак, ржанием лошадей, мычанием коров и быков, блеянием овец, но были и новые для моего уха звуки, поэтому я быстро вскочила на ноги взглянуть украдкой, что там такое, но была рада вернуться в свои меха, так как утро было холодным, был сильный мороз, первый, с которым мы столкнулись. Так как мы не могли тратить время, мне пришлось ускорить свой туалет и сборы вещей, чтобы отправиться в путь сразу после восхода солнца.

Перед отъездом в юрту вошел наш хозяин поблагодарить нас за то, что мы оказали честь его аулу, остановившись в нем на ночь. С ним был один из его людей с большим бухарским ковром, который он подарил мне в память о моем визите в аул. В ответ я подарила ему нож, которому он чрезвычайно обрадовался.

Пустынное место. Затем мы двинулись вперед, наша группа состояла из нас самих, трех казаков и пяти киргизов, а также нашего хозяина и его спутников, которые намеревались проводить нас какую-то часть пути. Меня очень интересовала дорога, один за другим попадались нам такие же холмы, какой мы видели накануне вечером. Через какое-то расстояние [237] стали появляться камни багрово-серого цвета, но при ближайшем рассмотрении они оказались темно-красно-коричневой охрой, а некоторые темно-зелеными. Вскоре дорога стала уходить вверх, мы приближались к небольшой возвышенности, которая давала нам возможность обзора вокруг проезжаемых мест, чрезвычайно пустынных: ни деревца, ни куста, никакого признака растительной жизни, ничего, кроме бесплодной пустыни. На западе, сверкая как серебро, расстилалось озеро Якши-кызыл-туз. Но наш путь лежал на восток.

Через несколько часов мы подъехали к небольшой одиноко стоящей горе, на которой находилось несколько захоронений, некоторые внушительных размеров, сложенные из камней и имеющие большие камеры. Эти захоронения оказались очень древними, и камень, должно быть, привозили издалека, поскольку поблизости нигде не было видно ни одного.

Мы поехали дальше; прежде чем мы добрались до аула, наступившая ночь скрыла все к кромешной тьме. Днем мы останавливались немного отдохнуть и подкрепиться.

Мы крепко спали и вскоре после рассвета снова были в седле. Направляясь на юго-восток, мы совершили подъем на невысокую гряду холмов. Когда взобрались на вершину, увидели, какая изумительно восхитительная картина раскинулась перед нами. На востоке высоко вверх уходили скалистые горы, а на юге глаз блуждал по степи, которая была похожа на безбрежный океан, и ничего, где мог бы отдохнуть утомленный взор, — все терялось в туманной дали: это был не тот пейзаж, какой мы наблюдали в Барабинской или Ябаганской степи.

Мираж. Пока я стояла, погрузившись в созерцание столь необычного для меня зрелища, м-р Аткинсон был занят поисками образцов медной руды, затем он сел на лошадь, и мы начали искать воду. В течение многих часов мы находились в седле под палящими лучами солнца; мы смотрели по сторонам, но, увы, ее нигде не было видно. Я умирала от жажды. Прошло несколько часов, но все еще никакого признака воды, наконец, я увидела прекрасное озеро, сверкающее вдали. Невозможно описать вам радость, которую я испытала, у меня нет слов, чтобы выразить мои чувства.

Я пришпорила коня. Один из казаков подъехал ко мне, говоря, что животное может не выдержать такой скорости. Я показала ему на воду и сказала, что всего лишь хотела добраться туда, и тогда я успокоюсь. Он покачал головой и улыбнулся, говоря, что это была не вода, а просто обман зрения. Я поговорила с [238] м-ром Аткинсоном: он также был обманут, он тоже думал, что это была вода. Временами она появлялась совсем рядом, потом она оказывалась на огромном расстоянии, этот мираж дразнил нас, мучая бедных, умирающих от жажды, наши губы были черными и солеными. Наконец, один киргиз и мой муж разглядели вдали караван верблюдов: где-то часа через полтора мы подъехали к ним, они шли из Капала за солью.

Я поинтересовалась, есть ли у них немного воды, но, увы, у них не было ни капли; они тоже жаждали хрустальной влаги. Отъехав от каравана, мы сменили наш курс. Позже мы встретили несколько киргизов, которые направили нас в аул. Приободрившись, мы помчались туда, и, наконец, действительно, мы увидели сверкающее на расстоянии озеро. О! Я испытала радость при виде этого зрелища. Я так разволновалась, что, когда оказалась около юрт, потеряла контроль над собой и лошадью, в тот момент она, вероятно, увидела что-то, что испугало ее, или она, возможно, наступила на осу в траве, или, возможно, испытала шок, увидев рой ос, но как бы то ни было, она отклонилась в сторону и сбросила меня. Я не ожидала, что упаду, однако я поймала ее за гриву и быстро ухватилась за поводья. Мужчины мгновенно соскочили со своих лошадей, все засмеялись, когда обнаружили, что я не пострадала пока меня несла лошадь. Когда мне помогли снова забраться на нее, мы ускорили шаг. Прежде всего я достала свою кружечку передала ее одному из мужчин, которые вышли встретить нас, восклицая: «Су, су» (воды, воды), когда, о ужас, мне объяснили, что это прекрасное сверкающее озеро было солью!

Когда мне помогли слезть с лошади, ко мне подошла женщина и подала немного молока, которое я выпила, но этого было слишком мало, чтобы утолить жуткую жажду. Я едва могла поверить в то, что вода была слишком соленой, чтобы пить, и послала одного из людей принести мне немного. Увы! Это была истинная правда, это был настоящий солевой раствор.

С этой соленой жидкостью вскипятили самовар, но это не было похоже на чай. Мы сравнили его с лондонским молоком, он был голубовато-белого цвета. М-р Аткинсон выпил немного, но было бесполезно даже пытаться пить его в каком-либо виде.

У нас было немного жареной баранины на обед и с ней нам принесли большую миску жира, который, к моему отвращению, предложили выпить. Мы оба отказались от предложенного напитка. Мужчина стоял какое-то время, наблюдая за нами, поэтому я спросила, почему он не уносит жир, [239] тогда он попросил меня разрешить казаку выпить его, если я не буду возражать. Можете вообразить, я с радостью согласилась, и он выпил его весь, с величайшим удовольствием смакуя. Они действительно предпочитают его к мясу. Я заметила, когда бы казак ни убирал посуду, которой мы пользовались, киргиз хватал ее и способом, особым для него, мыл и доводил ее до блеска, как будто бы она была отполирована суконкой. После этого я всегда следила за тем, чтобы она была вымыта, прежде чем будет использована.

Мы отдохнули здесь только час и в 4 часа отправились вперед. Местные жители сказали, что вода находится в 20 верстах. Теперь наш путь лежал на восток, в направлении Алакуля.

Степь была такой ровной и гладкой, что мы неслись во весь опор , но это оказалось намного дальше, чем нам сказали, ибо мы добрались туда только около 9. Воды, пригодной для питья, там не было, ничего, кроме застоявшегося пруда, ужасно грязного, и все же из этой воды нужно было вскипятить чай.

Наши спутники. Я не рассказала вам о наших попутчиках в этом путешествии. В киргизах не было недостатка, они следовали за нами ради собственного удовольствия или ради праздника, который будет, в чем они были уверены, устроен в следующем ауле, до которого они доберутся, так как киргизы всегда забивали жирную овцу, а не теленка, когда приезжали гости. В самом деле, эти люди проводили большую часть своего времени, посещая кого-то. Далее, с нами были три казака, наши постоянные спутники до Капала; один из них служил в качестве толмача и был преданным помощником м-ра Аткинсона. Его звали Петр, я добавляла — Великий, ибо он был одним из самых изощренных лжецов, каких я когда-либо встречала. Мой муж говорил не так. Он называл его поэтом; безусловно, он обладал живым воображением, у него для каждого был ответ и основания для всего. Следующим был высокий мужчина — мой преданный помощник, весьма необычный, его звали Алексей. Это был еще молодой человек, чьей обязанностью было следить за киргизами и верблюдами. Все трое охотно служили нам, делая порою даже то, что было превыше их сил.

Далее наш путь лежал через болотистую местность с топкой почвой, поросшую высоким камышом, тростником и крупностебельной травой выше человеческого роста. Мы прошли много верст, прежде чем смогли обнаружить место, где пройти; наконец, мы подумали, что сможем преодолеть болото. М-р Аткинсон и киргиз шли впереди, а затем [240] указывали, где следовать нам: мы рассеялись на, по возможности, большом расстоянии друг от друга, никто не шел по следам другого. Мы утопали в трясине по самые седла, хотя это было немного лучше, чем мы ожидали, затем послали человека за верблюдами, показав ему лучший путь для того, чтобы провести их. Все мы надеялись, что они смогут безопасно перейти, и очень беспокоились. Они шли очень хорошо, пока один из них не улегся невозмутимо на середине, и ничего не могло заставить его двинуться дальше до тех пор, пока вся его поклажа не погрузилась в грязь. М-р Аткинсон ужасно волновался, думая, что там находились его бумаги, рисунки и проч., что могло быть испорчено и свело бы на нет все его труды. Я узнала у Петруши, так ли это, он ответил со своей обычной изобретательностью: «Нет, леди, это наши вещи, были бы они вашими, вы думаете, мы бы позволили верблюду сесть?». Однако это были наши вещи, но не бумаги. Как пример лживости этого человека, я должна обязательно рассказать вам следующее: мы проследовали вперед, когда я потеряла Петрушу, вскоре он подъехал, и я заметила, он был необычно говорлив, далее, подъехал один из киргизов — они постоянно обращались ко мне, когда хотели пожаловаться. Этот человек знаками дал мне понять, что Петруша избил его, его нос был немного поцарапан и, судя по его одежде, он падал на землю. Я повернулась к Петруше и попросила его перевести, что сказал этот человек, мгновение он колебался, а затем сказал: «Видите ли, мадам, он говорит, что из-за этих отвратительных киргизских лошадей мы прошли сегодня не так быстро, как следовало бы! И что если бы у нас были русские лошади, мы бы пронеслись через равнину как дикие люди!». Алексей был удивлен, услышав все это, и не сдерживая себя больше, помчался во весь опор, взорвавшись от смеха, который разнесся далеко по степи. Я сказала: «Петруша, это неправда». Глядя на меня честными глазами, он ответил: «Ей богу, мадам, это правда». Я не знала, что сказать, но вечером его преступление раскрылось, ибо м-р Аткинсон обнаружил, что приклад его ружья, которое нес Петр, был сломан во время потасовки.

Пики Алатау. 13-го числа, поднявшись рано утром, мы впервые увидели снежные пики Алатау, сверкающие, подобно серебру, на фоне темно-голубого неба. Это был день, который я никогда не забуду; в то утро мы отправились в путь в 7 часов. Как обычно, я поинтересовалась расстоянием. Петр сказал — 40 верст, Алексей — 80; 40 или 80 — это не имело большого значения, я была в состоянии пройти и то, и другое, но он сказал, что мы должны обязательно пройти все расстояние [241] потому что нигде больше не будет ни капли воды. Итак, мы в пути: едем, едем, никакого признака того, что наше путешествие приближается к концу. Около 4 часов я очень захотела пить, мы остановились ненадолго, поддавшись уговорам м-ра Аткинсона съесть арбуз, который нам подарили в Аягузе. Это был первый раз, когда я попробовала его, я умирала от жажды, и он показался мне самым вкусным из того, что я когда-либо пробовала в своей жизни. Я спросила казака, как далеко до нашего привала, и он сказал — 10 верст; час за часом я слышала один и тот же ответ, мне это надоело, и я сказала: «А теперь я настаиваю, чтобы вы сказали мне правду. Как далеко мы от аула». Его ответ был: «Не знаю». Тогда я велела ему спросить у киргиза. После разговора с ним, он повернулся ко мне и сказал: «Видите вон ту голубую гору?» — «Да!». — «Ну вот, это немного дальше». М-р Аткинсон, будучи отличным определителем расстояния, к моему крайнему ужасу, сказал, что это около 40-50 верст. Жаловаться было бесполезно, поэтому мы приободрились и снова двинулись в путь.

Мы выслали вперед казака и киргиза с наставлениями остановиться около первого же аула и развести большой костер, чтобы мы смогли найти их в темноте.

Солнце быстро садилось, окрашивая все золотистым цветом, в то время как горы терялись в голубой дымке. Здесь сумерки недолгие, поскольку, как только солнце садится, сразу становится темно. Теперь мы начали всматриваться в темноту в поисках нашего маяка, но проходил час за часом, а его все еще не было видно, теперь мы пробирались через песчаные холмы, надуваемые ветром во всех направлениях; люди продолжали двигаться, придерживаясь верхушек этих холмов, выглядывая свет, но тщетно.

Около 2-х часов утра я сказала, что не могу больше ехать без отдыха. Я настолько замерзла, что едва могла держать поводья своей лошади, поскольку со снежных гор дул пронизывающий ветер. Я слезла с лошади, дрожа от холода, на мне не было ничего, кроме платья, мой теплый жакет, отстегнувшись от седла, в тот день был потерян. Мне дали медвежью шкуру, я села, а муж накрыл меня своей шубой. У нас было около пинты рома, который мы держали при себе как лекарство. Мой муж настоял, чтобы я выпила немного, я выпила почти полбокала без какого-либо эффекта, не чувствовала, что прихожу в себя. Муж сел рядом; где-то через полчаса я начала согреваться, затем я немного задремала, когда подошел наш проводник и сказал, что мы должны продолжить наш путь или мы все погибнем без воды, после восхода солнца лошади не смогут идти. Я [242] поднялась и почувствовала себя отдохнувшей, готовой снова отправиться в путь. Мой муж надел на меня шубу, подпоясал своим ремнем и с трудом посадил на лошадь, так как шуба была слишком громоздкой, затем сам обмотался медвежьей шкурой, и мы поехали уже гораздо веселее, смеясь над нашими необычными костюмами. Прошло более двух часов, и тогда я обнаружила, что силы начали покидать меня. Я слезла с лошади и прошла около ста шагов, снова села на лошадь. Прошел еще час, когда я сказала: «Я не могу больше сидеть на лошади», и умоляла их продолжать путь и оставить меня, если они найдут воду, вернутся и принесут мне немного. Я еще раз слезла и прошла немного, снова села на лошадь. Мой муж теперь держал меня за руку, другой я держала поводья, но это было все, у меня не было сил управлять своей бедной лошадью. Вдруг мы увидели полосу света, и я поняла, начинался рассвет. Я услышала лай нескольких собак; никогда никакая музыка не ласкала так мой слух. Я взбодрилась, схватила поводья и помчалась что было сил; в пять или около того мы добрались до аула, принадлежавшего бедному мулле. Женщины сняли меня с лошади и фактически внесли в юрту, они начали растирать мои руки и ноги, положив меня на ковер и подушки. Я попросила воды, но Петр сказал, что она непригодна для питья.

Вскоре для нас разожгли костер. В этой части степи нет деревьев, поэтому огонь горит на верблюжьем и конском навозе, и прекрасно горит. Вскоре чай был готов, я попыталась пить его, но не смогла. Просидев с муллой до 7, мы оседлали лошадей и направились к юрте, которую наш казак приготовил для нас. Он подъехал встретить нас и сопроводить туда; она находилась почти в 20 верстах отсюда, но я была очень рада отправиться туда. Я тотчас же приготовила чай и поела немного вареной баранины, затем легла и уснула, когда я проснулась, солнце стояло высоко в небе и было слишком поздно думать о том, чтобы продолжить путешествие в тот день, ибо мы проехали расстояние в 150 верст, не отведав ничего, кроме рома и арбуза, и наши бедные лошади не ели ничего все это время.

В августе партия казаков по дороге в Капал потеряла 5 своих товарищей при переходе этой части степи. Стояла жуткая жара, а воды не было нигде; нам показали могилы этих бедных людей. Это могло произойти и с нами, и, вероятнее всего, вы бы никогда не узнали о нашей судьбе, но наш всемогущий и милосердный создатель распорядился иначе, и мы были спасены.

Если бы нам пришлось возвращаться той же дорогой, я бы тряслась от страха. Дорога везде разная, в зависимости от [243] места, где киргизы устраивают свои жилища, а они меняют его в зависимости от сезонов года. Мне все еще хотелось бы увидеть днем те места, которые мы проехали ночью.

Бескрайняя степь. Отдохнув, мы тронулись в путь, нам пришлось преодолевать бесконечные подъемы и спуски по глубокому песку, в который лошади проваливались по колено, верблюды ушли далеко вперед, а мы еле тащились на лошадях, нещадно проклиная свою судьбу. В конце концов, через 6 часов мучений мы въехали на довольно высокий участок степи, откуда все, что находилось внизу, было похоже на карту, без линии, отделяющей горизонт. Было что-то величественное в созерцании степи, раскинувшейся более чем на 3 000 верст. Наша небольшая партия была не больше, чем пылинка, в этом бескрайнем пустом пространстве.

Когда-то это место было густо населено, так как недалеко от ряда курганов мы пересекли огромное пространство, которое явно было орошаемым. Каналы существуют до сих пор, в одном мы обнаружили поток прекрасной воды. Мой муж немедленно слез с лошади, чтобы принести мне стакан. Когда он сказал, что там плавает много конских волос, я подумала, что могла бы их вытащить, но это были не конские волосы, это были живые существа, извивающиеся и скручивающиеся, как угри, один, которому удалось выскочить из стакана, имел длину около 2 футов. Я не очень расстроилась, теперь я знала по опыту, что терпение и смирение необходимы в путешествии, подобно нашему.

Наконец, казак обратил наше внимание на реку Лепсы, видневшуюся вдали. Едва услышав об этом, я натянула поводья и помчалась с бешенной скоростью. Я пила столько, сколько хотела, и думала, что это самая вкусная вода, какую я только пила в своей жизни.

М-р Аткинсон сразу начал охотиться в камышах, где застрелил несколько уток; вернувшись, он попросил найти наш запас дроби, но его нигде не было, на следующее утро поиски возобновились с тем же результатом. М-р Аткинсон был очень обеспокоен, переживая, что не сможет больше достать её здесь.

И здесь снова проявился поэтический талант Петра. Я сидела, починяя кое-что из нашей одежды, в то время как м-р Аткинсон снова ушел на охоту. Петр подошел и сел на корточки передо мной, так, как он обычно делал, когда хотел начать разговор. — «А, — начал он, — огромная жалость, что дробь пропала». — «Да, — ответила я, — Петр, это очень легкомысленно с твоей стороны, так как тебе следует знать, [244] что она стоит». — «Понимаете, — продолжал он, — я признаю свою вину и, тем более, что мне поручили заботиться о ней. Когда хозяин отдал ее мне, он сказал: «Вот, Петруша, это дробь, возьми ее и храни, как золото, или как свою собственную жизнь, ибо она гораздо дороже и того, и другого». Подумать только, и я ее потерял!». Я спросила: «Петруша, неужели хозяин сказал тебе все это, разве он мог так много сказать по-русски?». Без тени смущения, он ответил: «А! Мадам, он только в вашем присутствии не разговаривает, но когда вас нет, он прекрасно говорит, гораздо лучше, чем вы». Притворившись удивленной, я спросила: «Это возможно?» — «Ей-богу, правда!» — воскликнул он.

Когда м-р Аткинсон вернулся, мы от души посмеялись над поэтическим гением Петра, и я думаю, прошло немало времени, прежде чем он смирился со своей потерей.

20 сентября, после 13 дней пути, два из которых были потеряны остановками на отдых, мы добрались до Капала. Сколько мы пробудем здесь, знают только небеса, возможно, всю зиму; если так, мы напишем в Барнаул, чтобы нам переслали нашу корреспонденцию.

Я начала это письмо в октябре, а сейчас 14 ноября: вы, естественно, удивитесь, что помешало мне закончить его; я расскажу вам. Первые две недели — то одно, то другое, я ни разу не смогла выбрать время написать; каждый раз, когда я брала ручку, меня отвлекали, а что касается вечернего времени, об этом не может быть речи, так как здесь ничего невозможно добыть, кроме чая, поэтому мы обязаны экономить наши свечи. И не только мы одни, но и губернатор, барон Врангель, обеспечен не лучше. Но вы уже спрашиваете, какое оправдание я могу найти на последние две недели. Произошла маленькая семейная история, о которой я расскажу сейчас. Вы должны понять, что я была в ожидании новорожденного, который, как я думала, должен был появиться где-то в конце декабря или начале января. Надеясь вернуться в цивилизацию, я не подумала о том, чтобы подготовить что-либо для него, когда вдруг, подумать только, 4 ноября двадцать минут пятого он появился на свет. Молодой доктор сказал, что он не проживет больше семи дней, но, слава богу, он жив до сих пор и с ним все хорошо. Он очень маленький, но все же подрос с момента рождения. Пусть он подрастет еще немного, тогда я опишу его. Мы его обязательно назовем Алатау, так как он родился в предгорьях этой горной цепи, а его второе имя — Тамшибулак, живительный источник, недалеко от которого он появился. Доктор говорит, что [245] преждевременные роды были вызваны чрезмерной ездой верхом.

Конечно, если я говорю о докторе, вы представляете, что у нас здесь компетентный врач. Далеко не так, ему около 23 лет; в теоретическом смысле он умен, но в практике, безусловно, нет. Когда в моем случае мой муж обратился к нему, он заявил, что не имеет ни малейших знаний о чем-то вроде этого.

На следующий день после рождения моего малыша я встала и прошлась по комнате, занимаясь своими мелкими делами по дому, потом снова легла в постель, но еще через день я встала после завтрака и с тех пор на ногах целыми днями. Мне следовало написать вам в прошлое воскресенье, но я была слишком слаба, а почта уходит отсюда только один раз в неделю, в понедельник. Я собираюсь написать к следующей почте, у меня будет больше времени описать тебе это место и то, как мы здесь живем.

Хотя я очень давно получила твое письмо, я только сейчас отвечаю на него. Я писала тебе из Томска, а на почту письмо отвез солдат, работавший у нас, и у меня даже была мысль, что он порвал его, а деньги прикарманил; это меня очень волновало. Из Томска я писала также миссис Тэйт, но также не получила от нее ответа. Письмо я отправила в апреле, а в Барнауле мы находились до июля, т. е. было достаточно времени, чтобы получить ответ. Боюсь, мы слишком полагаемся на честность наших солдат, и ее письмо постигла та же участь, что и твое.

Глава V

Капал. — Юрта. — Попавшие в буран. — Обстановка нашего дома. — Сердечный приём. — Кулинарные источники. — Веселая вечеринка. — Музыкальные вечера. — Бал. — Поспешный туалет. — Необычные гости. — Развязанные языки. — Эффект китайского духа. — Великое событие. — Доброе отношение. — Благодарение господу. — Сонная няня. — Умные собаки. — Пройденное расстояние.

Капал, 21 ноября, 1848 г.

В своем последнем письме по приезде сюда у меня не было времени дать тебе полное описание всего. Я писала, что обычно мы останавливались на ночлег в жилищах, которые у киргизов называются юртой. Она похожа на круглый шатер, имеющий каркас из ивняка и покрытый разновидностью [246] суконной ткани, называемой войлоком, ее делают из шерсти и верблюжьих волос. Дверь, или, скорее, то, что служит дверью, так устроена, чтобы сворачивать ее кверху или опускать вниз по желанию. Верхушка юрты поднимается в центре и тоже может быть открыта, когда необходимо, для доступа воздуха или для выхода дыма. Огонь всегда разжигается в центре, и, конечно, на земле, а все вокруг него покрыто войлоком, а сверху еще настилаются ковры. Таким образом, в хорошую погоду юрта является удобным пристанищем, и небеса защищают вас, когда поднимается буран или даже легкий свежий ветерок. Здесь, в Капале, я просыпалась от ветра и каждое мгновенье ожидала, что наш шатер разнесет на куски. Больница, которая стоит как раз напротив нашего настоящего жилища, становится невидимой, когда поднимается буран. Эти ветры несут перед собой кирпичи и все, что попадается на пути: лучшее, что необходимо сделать, когда поднимается буран, упасть плашмя на землю.

Ужасное жилище. Однажды утром дул страшный ветер. Я встала пораньше, оделась и быстро позавтракала; мне было так холодно, что я не знала, что делать. О том, чтобы развести костер, нечего было и думать, так как дым мог ослепить (между прочим, киргизы ужасно страдают от офтальмии). Я только выпила чашку чаю, когда вынуждена была немедленно покинуть юрту и поторопиться в губернаторскую: она гораздо больше и надежнее нашей. Порыв ветра ослаб, мы вернулись домой, проглотили свой завтрак и разложили все наше имущество на середине юрты, накрыли и бросили на произвол судьбы. Конечно, она выдержала шторм, но к нашему возвращению находилась уже в другом месте.

Сейчас, я счастлива сказать, у нас есть крыша над головой. Мы находимся в доме уже около месяца, войдя в него до того, как это было закончено, и как раз за неделю до рождения нашего малыша. Сейчас я часто думаю, что было бы со мной, если бы я оставалась в юрте, когда мне пришлось рожать. Я уверена, что и я, и мой ребенок умерли бы. Меня иногда охватывало такое отчаяние, да еще в таком ужасном жилище, что действительно удивляюсь, как оно не убило меня.

Возможно, тебе будет интересно знать, как наш дом обставлен. У нас одно кресло, единственное в Капале, один стул, но мы богаты столами: у нас их даже два; наша постель — это несколько досок, положенных на два деревянных основания, потом постелен войлок, а сверху шкуры вместо матраса. Не думай, что мы хуже других. Нет! Наш дом хорошо, если не лучше, [247] обставлен, чем губернаторский, так как у него нет ничего, кроме войлока, на котором он спит.

Каждый раз, когда я слышу вой ветра, я от всего сердца благодарю бога, что я не в юрте. Мои две комнаты кажутся мне дворцом, я чувствую себя такой счастливой в них.

Теперь я должна рассказать тебе о том, как нас принимают здесь. Барон Врангель, губернатор, был крайне удивлен при виде входящей дамы, а, возможно, также из-за моего вида, ибо я, по правде говоря, выглядела не лучшим образом. Во время путешествия я ездила верхом на верблюдах и быках, так же, как и на лошадях, а в последний день мне нужно было перебраться через водный поток, чтобы добраться до татарского поселения, и я обнаружила, что там слишком глубоко и вброд не перейти, поскольку вода доходила до пояса. Пока я колебалась, раздумывая, что лучше сделать, киргиз, следовавший за нами по берегу, без церемоний вошел в воду, расположился передо мной, наклонившись вперед, подставляя свою спину и знаками показывая мне сесть на него, что, в конце концов, я и сделала, перебравшись на мужской спине.

Мы нашли барона, сидящим на стуле со скрещенными ногами, с длиной турецкой трубкой во рту, с маленькой татарской шапочкой на голове и в халате a la Kirghis. М-р Лойгонофф, офицер-инженер и топограф, был одет почти также. Они устроили нам самый сердечный прием: мы просидели с ними до позднего часа, беседуя о том, о сем. Шатер, где мы все собрались, был очень большим и использовался как общая гостиная: у каждого было свое отдельное помещение, служившее спальней, одно было предназначено дня нас и одно использовалось как кухня, т. е. мы основали небольшую колонию.

Кулинарные возможности. Теперь я расскажу тебе о наших кулинарных возможностях. Первое, нигде не увидишь никаких овощей, ни свежих, ни заготовленных, ни масла, ни яиц, ничего, кроме мяса и риса, нет даже молока, что касается хлеба, то более грубого и черного хлеба никогда не видела. Черный хлеб я научилась есть, и ела много. Это, однако, самое худшее, с чем я когда-либо встречалась. Даже м-р Аткинсон с трудом ел его и гораздо чаще меня, особенно тогда, когда это было актом вежливости: например, однажды мы вошли в татарское жилище, подали чай, но это был плиточный чай. Я пила его меленькими глотками, пила, пила отвратительную смесь, пока не наступил благоприятный момент, когда татарин отвернулся, и я вылила чай на землю, но м-р Аткинсон продолжал пить стакан за стаканом, как будто это доставляло [248] ему удовольствие. Когда я спросила его, почему он не прекратил пить ужасный напиток, он ответил: «Конечно, ты бы не хотела, чтобы я задел чувства бедного человека!». Я, признаюсь, в таких случаях не настолько любезна.

Если мы проведем здесь зиму, а я полагаю, что так и будет, вы представляете, какие удобства мы будем здесь иметь. Это совсем не то, что Екатеринбург или Барнаул, там мы имели не только все необходимое для жизни, мы даже роскошествовали.

Я уверена, ты все еще не можешь подобрать себе более веселую и счастливую кампанию, как была у нас. В конце сентября — начале октября мы совершали длинные прогулки вокруг Капала, а вечерами собирались в гостиной, где разнообразили свои развлечения. Временами мы вели серьезные беседы, иногда просто болтали; барон был кладезем забавных анекдотов, и тогда мы умирали со смеху. Возможно, следует сказать тебе, что барон, как и Петруша, обладал поэтическим даром.

Кроме того, у нас бывали музыкальные вечера, вокальные и инструментальные, м-р Лойгинофф, капитан Абакумов и я — аудитория, а исполнители — барон и мой муж, который играл на флейте, а барон — на старой гитаре. Вечер обычно завершался английским и русским гимнами.

А сейчас я должна рассказать тебе о бале, который состоялся у нас, бесспорно, первый, из тех, какие имели место в этой части света. Услышав, что прибыли жены некоторых офицеров, я подумала, что мой долг посетить их, как принято в Сибири, но наш хозяин сказал, что это излишне. Он намеревался дать бал, чтобы отметить свое пребывание в качестве губернатора, или пристава, а также в нашу честь, и там я могла бы познакомиться с дамами. С этой целью уже сооружалось временное здание. Я с радостью согласилась на подготовку бала.

Поспешный туалет. Дом, наконец, закончен, приглашения разосланы. Имея всего одно платье, кроме дорожного, я вытащила его и в смятении обнаружила, что оно помято. К счастью, у меня был маленький утюжок, единственный в Капале, и я без конца гоняла нашего казака на кухню, чтобы нагреть его. Таким образом, с фланелевой юбкой вместо одеяла для глажения вещей и ящиком вместо стола мне удалось привести его в порядок, и я начала свой туалет. Гостей просили собраться к 5 часам, но наш хозяин умолял меня быть готовой пораньше, чтобы встретить дам. Когда я была уже наполовину готова, начался буран, мою свечу задуло, я осталась в [249] кромешной тьме и мне пришлось быстро добраться до другой стороны шатра и опустить его вниз. М-р Аткинсон выбежал на улицу позвать людей, которые, было слышно, громко кричали и бегали во всех направлениях, так как кухню со всеми лакомствами для нашего праздника практически сдуло, наконец, при помощи веревок и палок она была спасена. С трудом я зажгла свечу и продолжила одеваться. За это время я получила три записки с просьбой поторопиться.

Принарядившись настолько, насколько это было в моих возможностях, мы пошли. Это было в трех шагах, так как все наши шатры были сдвинуты поближе к дому. Мы нашли нашего хозяина в полной форме: его едва можно было узнать; он даже засмеялся, взглянув на себя. С ним был его телохранитель, киргиз по имени Ярола, самый большой человек в том месте. Он был одет в великолепный новый халат с роскошным платком, повязанным вокруг талии, в высокой островерхой шелковой шапке и красных ботинках; в целом он выглядел как принц и вел себя с величайшим достоинством.

Удивительные гости. В комнате были деревянные стулья, расставленные полукругом, плотник несколько дней был занят их подготовкой. С двух сторон одного из них в землю были вбиты планки, все это сверху покрыто ковром и служилой софой. Это было почетное место, меня посадили туда ожидать прибывающих гостей, которые не заставили себя долго ждать.

Ярола обычно держался спокойно и с достоинством, но, услышав вопли верблюда, он разволновался и сказал: «А вот и они!», и поспешил вниз. Он вскоре вернулся с двумя дамами, которые шли за ним, выйдя, подобно принцу, на середину апартаментов, он объявил громовым голосом: «Мадам Исмаилофф и мадам Тетчинской». Контраст между ним и нарядно одетыми по торжественному случаю киргизками был поразительным. Первая дама была миловидной старушкой с ярко блестящей кожей, чистое темного цвета хлопчатобумажное платье, белый воротник, доходивший до плеч, белая шапочка с утолщением по краям, сиреневый шелковый платок и коричневые шерстяные перчатки завершали ее наряд; у ее спутницы, невысокой особы, было такое же платье, но вместо платка на нее была наброшена розовая сатиновая накидка, отделанная белыми кружевами. Они подошли ко мне, каждая поцеловала меня трижды и, не издав ни звука, сели по обе стороны от меня. Ярола снова вышел: о следующей гостье оповестил рёв быка. Дверь широко распахнулась, и Ярола объявил: «Анна Павловна». Я все время изо всех сил [250] пыталась сохранять торжественность, но еще сильнее стала делать это, когда взглянула на барона, его лицо было неотразимо, он вышел вперед пожать Анне руку, ее звонкий зычный голос прокатился по комнате.

Это была высокая полная женщина в русском хлопчатобумажном сарафане (крестьянское платье) самых ярких и пестрых цветов, очень коротком и снизу отделанном розовым, шириной приблизительно в два дюйма, на ногах — пара добротных крепких туфель, с маникюром, но без чулок, и вокруг головы повязан красный хлопчатобумажный платок. Вы можете представить, она была без перчаток, но что за руки были у нее? Достаточно большие, чтобы ударом свалить любого, кто бы нелюбезно к ней обратился. Но ее лицо сияло улыбкой и было добрым, она, как и предыдущие дамы, вышла вперед, низко поклонившись, приветствовала меня тремя поцелуями, а затем села.

Конечно, я не ожидала, увидеть дам одетых по последней моде, но я не была готова к тому, что увидела: их мужья были джентльменами. Снова раздался рёв верблюда, возвестивший о прибытии последних двух дам. Эти две были из Бийска и более представительными, чем остальные. Мадам Серебрякова была одета в шерстяное платье, а другая — в выгоревшее зеленое шёлковое с отделкой другого цвета на юбке; последняя дама даже смогла в течение вечера поговорить со мной. Она не ожидала, что бал будет так скоро, иначе у нее был бы готов жакет из прекрасного голубого сатина, подаренного ей в Бийске.

Чай, кофе и шоколад разносил Ярола. Собрались джентльмены, затем пришли музыканты. У нас был барабан, две скрипки и маленькая флейта. Бал был открыт полькой, которую танцевали наш хозяин и я. Потом последовала кадриль, в которой моя подруга Анна была восхитительна, а в русском национальном танце она просто блистала. Ее веселье заставило моего мужа станцевать с ней, танцуя, он, безусловно, оживил вечер. Не смотря на ее странный костюм, она была, за исключением Яролы, явно самой элегантной личностью в комнате.

В начале вечера дамы сидели прямо, вытянувшись в струнку, каждая пыталась выглядеть величественнее, чем ее соседка; их голоса были едва слышны до тех пор, пока дух, к которому они поначалу жеманно едва прикасались, не влил в них жизнь и их языки не развязались. О, как они разговорились. Я корила барона за то, что он предложил это дамам, в ответ он сказал: «Я знаю свою компанию». Джентльмены [251] не замедлили потягивать свои напитки, те, кто не танцевал, играли в карты, и каждый раз пока их тасовали все, кроме сдающего поднимались, чтобы воздать должное отвратительному духу. Ужин был подан на столы в восемь, а в начале 11-го все начали расходиться, не имея возможности больше оставаться. Мы отметили, что это вина нашего хозяина, который заставлял их пить, но он ответил: «Вы не понимаете общество в этой части света, но я просвещу вас. Завтра, если бы вы смогли войти в жилища этих людей и услышать их приватные разговоры, вы бы услышали, что они говорят о том, какой восхитительный вечер они посетили; тогда как, если бы я обращался с ними, как в более изысканном обществе, они были бы разочарованы. И чем скорее я приведу их в состояние, в котором им нравится быть, тем быстрее я избавлюсь от них; и теперь, — сказал он, — давайте поужинаем сами». Затем он облачился в свой киргизский костюм и, взгромоздившись на стул, начал наигрывать веселую мелодию на гитаре, довольный собой, что так быстро избавился от гостей.

Эффект китайского духа — особой природы. Одна из дам рассказывала мне, что у ее мужа вошло в привычку вставать на рассвете и открывать окно, чтобы увидеть, какое утро, и тогда свежий воздух после вчерашнего выпитого китайского бренди производил такой же эффект, как будто бы он только принял его, так как он начинал танцевать и выделывать разные колена возле открытого окна.

Доброе отношение. Был уже конец октября, когда мы въехали в наше сегодняшнее жилище, и я была занята выделкой шкур ягнят для теплого жакета, поскольку нам еще предстояло проехать по степи. Мы собирались уже вернуться к цивилизованной жизни, когда 4 ноября неожиданное появление малыша положило конец нашим планам. К счастью, мой муж был дома: он вернулся только накануне вечером, пробыв на охоте 2 дня. Рождение нашего ребенка было грандиозным событием, в Капале за последний месяц родилось несколько детей, но все умерли, мой был единственным выжившим.

Я не знаю, что бы я делала без внимания, оказанного мадам Тетчинской. Ночью был такой ужасный буран, что в помещении невозможно было услышать друг друга. Всю ночь я не сомкнула глаз, мое сердце трепетало от благодарности к создателю за его милосердие ко мне. Случись это событие на неделю раньше и в такую ночь, что бы я делала? Ребенок был укутан в меха и положен на кожаный чемодан напротив [252] печки, чтобы ему было тепло. Женщина расположилась на полу, закутавшись в овечьи шкуры. Я лежала на кровати, прислушиваясь к плачущему младенцу. Когда наступило затишье, я громко попросила женщину дать мне маленького беднягу, но она не слышала ни звука, наконец часа через два мне удалось разбудить ее и заставить понять меня. Она взяла бедного ребенка и наощупь положила его около меня, как пук соломы, и тут же снова легла; ребенок, оказавшись рядом со мной, перестал плакать. Ему в ротик вкладывали завернутый в кусочек муслина размоченный в воде черный хлеб с сахаром, и это все, что он ел в течение 3-х дней, потом он получал естественное питание.

Вы спросите, кто была эта женщина, что лежала у меня в комнате. Ее приговорили к ста ударам плетью за то, что она убила своего младенца прежде, чем он увидел свет, и, вероятно, в тот момент ее уже не было бы в живых, если бы один казак не вышел вперед и не предложил жениться на ней, т. е. до того, как она будет подвергнута наказанью, и получил 15 ударов плетью вместо нее — таков закон. Сейчас они живут вместе очень счастливо. Судя по тому, что я видела, она очень добрая женщина, готовая прийти на помощь, когда нужно.

Собачий любимец. На нашем пути, куда бы мы ни ехали, за нами следовала большая собака — очень красивое создание, коричневого цвета с полосками, как у тигра: у нее были прекрасные уши, длинные и совсем черные. Очевидно, пес переболел, его пасть была в жалком состоянии, его явно привязывали веревкой, т. к. вокруг морды была рана. После многократных попыток, он, наконец, позволил м-ру Аткинсону смазать ее лекарством, что он делал ежедневно по нескольку раз. Рана вскоре зажила, и благодарность бедного животного была безмерна. Я никогда не видела животное, которое любило бы своего хозяина так, как он. Кто-то украл его у нас и привязал толстой веревкой, но он порвал ее и вернулся домой с веревкой вокруг шеи. На прошлой неделе утром он отправился в горы, но, однако, не вернулся ночью, как обычно. Три дня мы ждали его возвращения и начали беспокоиться; на третью ночь меня разбудил шум за дверью. Я подняла мужа, сказав, что это собака. Он встал и вышел, подняв страшный грохот. Пса снова украли, но он, бедный, опять сбежал и вернулся домой, волоча за собой невероятно толстую длинную цепь — даже железо недостаточно крепко, чтобы разлучить его с хозяином, но я сожалела и о другой нашей собаке — Джати, которую у нас украли. Ее нет уже две недели. [253]

Что думаешь, как имя нашей собаки? Ее зовут Алатау! И наш казак отличает его от имени нашего малыша, называя последнего господином Алатау.

Поскольку речь идет о собаке, я могу рассказать тебе анекдот об одной из наших собак. У нас есть или, скорее было, пять собак. Мадемуазель Джати — любимица (или была), ей позволялось спать в углу юрты и входить, когда ей хотелось, ее кормили первой, одним словом, она занимала особое положение. Однажды м-р Аткинсон был на охоте, Алатау сопровождал его, это было через несколько дней после нашего приезда в Капал. Задача кормления собак в его отсутствие лежала на мне. Я варила для них суп, когда я его приносила, естественно, сначала кормила Джати. Однажды, когда она не откликнулась на мой зов, я накормила Апполека. Прежде, чем он пообедал, явилась мадемуазель Джати и попыталась отогнать его, но я не разрешила, произошла грандиозная потасовка. После обеда Апполек послушно отошел, и я предложила Джати ее обед, но она дулась и не стала есть. Тогда я позвала Ашару, другую даму, произошла еще одна схватка, но я была тверда. Ашара закончила есть, я снова предложила Джати обед, но, нет, она даже не приблизилась, поэтому я позвала Антигона, она страшно разозлилась, но я стояла на своем. Когда все поели, я еще раз предложила ей обед, но она даже не подошла. Я, жалея ее, налила ей в отдельную миску, но даже тогда она отказалась поесть. Потом, немного позже, когда я сидела со своим вязанием на ковре, в юрту вошла Джати, а так как она не подошла и не легла у моих ног, как обычно, я решила, что это другая из наших собак осмелилась войти, и оглянулась: там, конечно, стояла Джати, но ее невозможно было узнать — она была буквально сплошным комком грязи. Ее черной блестящей шёрстки не было видно ни пятнышка, она стояла, виляя хвостом и глядя на меня наглыми глазами. Я рассердилась и, поднимая с пола вещи, сказала: «Ты, грязное создание, как ты посмела войти сюда!». Но прежде, чем я приблизилась к ней, она вылетела как пуля, а когда я вышла из шатра, она неслась уже далеко по степи. Вскоре она вернулась такая же чистая, как всегда, беззвучно вошла и заняла свое обычное место. Я думаю, что она абсолютно точно знала, что я не переношу грязи и специально вывалялась в ней, чтобы досадить мне, потому что я не дождалась ее, чтобы покормить первой. Создание стояло, уставившись на меня, вместо того, чтобы лечь, и когда я взяла веник, а она знала и видела, как я наказывала других собак, но никогда не убегала при этом, спокойно стояла за мной. Я никогда не видела на [254] ней ни пятнышка грязи, и это было впервые, и она, должно быть, убежала недалеко в степь, так как рядом грязи нигде не было.

Собачья сообразительность. Я приведу вам другой пример их сообразительности. В Бийске полковник Кейл дал м-ру Аткинсону собаку, которая, как он сказал, была отлично натаскана на птиц — ее звали Калипсо — она была великой трусихой, испытывая совершенный ужас от воды, с которой вынуждена была сталкиваться по пути на Алтынколь.

Я уже говорила, Джати пользовалась привилегией и обычно сидела в балагане рядом со своим хозяином, а Калипсо на почтительном расстоянии от нее. Однако однажды случилось так, что Джати чем-то серьезно разозлила своего хозяина, поэтому он задал ей трепку, после чего она посчитала благоразумней не подходить к нему слишком близко. Калипсо, которая наблюдала все это, но сидела абсолютно спокойно, сейчас же осторожно приблизилась к своему хозяину и, видя, что ее приласкали, осмелела, обошла вокруг него и уселась на место Джати. Все поменялось местами — Джати была опозорена. Случайно, во время чая, взглянув на Калипсо, я увидела, что она морщит нос и строит гримасы Джати: я не сомневаюсь, что они прекрасно поняли друг друга. Царствование бедной Калипсо было недолгим, ибо м-р Аткинсон никогда долго не сердился на животных и приласкал свою любимицу. Не успел он сделать это, как она вошла в балаган и задала Калипсо основательную трепку, как будто та была причиной ее немилости, а затем вытащила ее наружу и восстановила свое прежнее положение.

Мое письмо покажется тебе очень странным, все отдельными частями, но ты должна извинить меня за него, потому что я занята такими разными делами, что мне трудно сразу собрать все мысли.

С тех пор, как я уехала от вас в феврале прошлого года, я проехала в экипаже 6 267 верст, на лошади — 2 040, на лодках и плотах — 760. Это расстояние мы преодолели непосредственно по дороге, но я проехала гораздо больше, так как еще и на лошадях совершила разные экскурсионные поездки, например, по вечерам после приезда сюда мы выезжали на прогулки, а это еще 17 верст.

В этом году мой муж проехал 10 705 верст в экипаже, 2 290 — на лошади и 1 490 — на лодках, не считая различные поездки в 40 или 50 верст, где он делал зарисовки. Таким образом, вы видите, пространство, через которое мы проехали, огромно:

Мой муж во всех направлениях проехал 14 485 верст (около 10 864 английских миль).
Я, то же самое — 9 067 верст (около 6 800 английских миль). [255]

Глава VI

Довольный дух. — Неряшливый повар. — Мольба о наказании. — Приход весны. — Султан Соук. — Новое знакомство. — Шок от землетрясения. — Экскурсии в горы. — Пасхальные праздники. — Мои часы напрокат. — Необходимость аптечки. — Забавные обстоятельства. — Пейзажи Капала. — Падающий родник. — Обилие снега. — Большое захоронение. — Долина Каратала. — Почитаемые руины. — Религиозная беседа. — Визит киргизских друзей. — Прислуга. — Приворотное зелье. — «Путь истинной любви». — Прачка барона. — Порка жены. — Ужасные змеи.

Капал, май 3, 1849 г.

Читая твое письмо, мы от души повеселились твоему предложению послать в соседний город за матрацем. Кульджа — самый близкий город, китайский, что там у них есть в форме матрацев, я не знаю. Спирт, я знаю, у них есть. Яролу часто посылают за ним, но до российского города 1 000 верст в одну сторону и столько же в другую, поэтому мы искренне посмеялись над твоим письмом. Надеюсь, что я никогда больше не буду находиться в более ужасных условиях, чем сейчас. Я привыкла к жесткому ложу и грубой пище, и из этого путешествия я вынесла много хороших уроков, один из них — сколь малым может довольствоваться человек.

Поначалу, когда приехала сюда, я привередничала, но это прошло. Единственное, что не укладывается у меня в голове, как можно есть конину, хотя мы ели ее много раз, не понимая, зачем мы это делаем. Что мне больше всего понравилось, так это рис, от которого я поначалу постоянно отказывалась, считая его грязным, но сейчас, после того, как я его почищу, мы едим его с удовольствием, и ты бы тоже ела, лишенная всяких овощей.

Однажды барон, видя как я выбираю из риса шелуху, спросил, была ли я на кухне, я ответила, нет, тогда он сказал, что думал, возможно, я видела, что произошло сегодня утром. Подойдя к повару (солдату), он увидел на столе хорошо промытый прекрасный белый рис, а рядом — ужасного вида кусок ткани. Он спросил Георгия: «Что это?» — «Тряпка», — [256] ответил тот. «Но что за тряпка?» — спросил барон. — «Чтобы в ней варить рис». Расспрашивая дальше о тряпке, он, наконец, вытянул из него, что это была портянка, буквально, лоскут, которым крестьяне и солдаты обматывают ноги вокруг стопы вместо носков.

После такого объяснения рис стал чище, ибо Георгий под страхом быть высеченным розгами должен был каждое утро приносить чистый кусок ткани, который подвергался тщательному осмотру. Редкий день проходил без того, чтобы бедный парень не получал пару дюжин ударов розгами, и несмотря на то, что он был грязнулей, я всегда очень жалела бедного парня.

В Капале нам рассказали такую историю про него, что бедняга привык после обеда ходить на гауптвахту, чтобы получать розги. (Это был его лучший досуг). Однажды его спросили, что он хочет, он сказал, что пришел получить розги, ему ответили, что на этот счет не было никакого приказа и что ему лучше идти домой, но он не понял и искренне умолял караульных высечь его. Ему твердо отказали, но он сказал со слезами на глазах, что уверен, что заслуживает наказания. Он не хотел иметь неприятностей по возвращении, так как он должен готовить ужин. Он так горячо просил их исполнить его просьбу, что они, чтобы избавиться от его надоедливости, исполнили ее.

Гримасы султана. Я так рада сказать тебе, что зима закончилась и во всей своей красе наступила весна. Природа оживает и ликует. В феврале я уже собирала дикие цветы в степи и укромных уголках в горах. Всю зиму мы были, как пленники, а теперь снова ежедневно отправляемся на прогулки пешком или верхом на лошадях. В отвратительную холодную зимнюю погоду печально было видеть, как много бедных созданий находили свой последний приют. Больница находится как раз напротив наших окон, поэтому мы видим все, что там происходит. Хорошая погода — облегчение для всех. С нею к нам снова приезжают наши киргизские друзья. Среди самых частых посетителей — старый султан Соук. Он проводит много часов в нашем доме, больше всего его привлекает маленькое дорожное зеркальце. Он идет в мою спальню, где оно висит на стене, и стоит час или более того, строя гримасы и громко смеясь, возможно, он впервые за все время видел свое собственное лицо. Он серьезно хотел убедить меня подарить его ему. Он уговорил меня дать ему пару ножниц и отнес их к своему оружейному мастеру, который сделал такие же — первые, когда-либо изготовленные в степи. Их отдали барону, [257] который обещал передать их мне, но зная, что мы удивимся при виде их, отказался, полагаю, я никогда не получу их. Другое, что привлекало старого джентльмена, был ребенок: действительно, киргиз ехал издалека, чтобы увидеть его. Однажды султан отправил своего человека за 200 верст за вяленой бараниной для ребенка, когда тому было шесть недель от роду, чтобы тот поел ее.

Всех побывавших в нашем доме представлял Ярола. Когда прибывал кто-то новый, он величаво входил в помещение и, жестами показывая сесть на пол, подавал м-ру Аткинсону его флейту, говоря командным голосом: «Играй!». Он представлял, что оказывает ему огромную услугу, заставляя продемонстрировать свой талант.

Далее следует изучение всех мелких вещей, которые лежат повсюду. Однажды султан был так поражен парой перчаток, принадлежавших м-ру Аткинсону, что он выбежал с ними из комнаты, показать своим спутникам. Когда он вернулся, я, зная, что мой муж не стал бы их носить после того, как они долго прослужили ему, знаками показала, что он может оставить их себе. Он удалился, но вскоре вернулся с Яролой, который перевел, что если я желаю что-то подарить ему, то полотенце подойдет больше. К его удовольствию, я дала ему одно и забрала перчатки обратно, намереваясь подарить их кому-нибудь еще, но выйдя из комнаты на минуту и вернувшись обратно, обнаружила, что султан ушел, и перчатки исчезли.

6-го февраля, в воскресенье, я впервые за всю свою жизнь испытала шок от землетрясения, ничего более необычного я никогда не испытывала. Я быстро поднялась и оделась, когда услышала шум, как будто приближалась тяжелая артиллерия. Сначала мне в голову пришла такая идея, но она тут же испарилась, когда я почувствовала, как качается маленький дом, в котором мы находились.

Поэтический гений барона однажды проявился еще раз, ибо он вскоре влетел к нам в комнату узнать, испытали ли мы шок, заявив, что он крепко спал, но был разбужен, будучи сброшенным со своей кровати.

Поскольку невозможно до мая выехать из Капала и отправиться выше, мы разнообразили монотонное течение нашей жизни короткими экскурсиями в горы, где была установлена юрта, в которой находилось все, что могло нам понадобиться на день. Один раз мы должны были отправиться к минеральному источнику, находившемуся высоко в горах на берегах Капала. Мы обнаружили его в маленьком ущелье на три или четыре фута выше реки среди темных мраморных камней. [258] Здесь же была сооружена ванна, возможно, сотни лет тому назад, поскольку она была почти засыпана камнями, вода была довольно теплой. Мы в ней искупали ребенка и, удивительное дело, с тех пор корочки, которые были у него на тельце с рождения, теперь исчезли совсем.

Пасхальные праздники. Другое развлечение — Пасха со всеми ее торжествами. В течение многих дней у нас были сплошные развлечения: каждый офицер давал бал, похожий на тот, что я описала.

В пасхальное воскресенье в 9 часов утра все офицеры и молодые дамы навестили нас. Каждый джентльмен нес с собой свой стул, хорошо зная, что у нас всего два стула, кроме того, они несли двигатель веселья (т. е. бренди), так как это была другая вещь, которой, они были уверены, у нас нет. За ними шли музыканты, тотчас же комнату освободили и начали танцевать, хотя был еще ранний час, все тут же весело примкнули к ним, затем они сели и бутылка пошла по кругу. Потом начался другой танец, затем пошли к барону, приглашая нас последовать за ними. Они меня рассмешили, спросив, знаю ли я, как танцевать «рококо».

Накануне Пасхи пришел один казак, умоляя меня дать ему мои часы, чтобы они знали, когда пробьёт 12. Я охотно дала их, но раскаялась, когда на следующий день узнала, что они во главе с Исмаиловым соорудили сарайчик, поскольку никакой церкви там не было, в котором и было исполнено богослужение, которое мне следовало бы посетить. Он вернул мне мои часы в целости и сохранности, выражая огромную благодарность за то, что я дала возможность воспользоваться ими. Нам доставило удовольствие оказать такую незначительную услугу этим людям, они всегда были доброжелательны и готовы помочь нам в чем-либо. Едва день закончился и к нам больше никто не приходил, как срочно понадобилась наша дорожная аптечка: люди больше доверяли нам, нежели своему доктору.

Было одно обстоятельство, связанное с медициной, которое рассмешило нас, когда мы обнаружили его. Когда мы уезжали из Змеиногорска, полковник Гернгросс снабдил нас галлоном спирта и стручковым перцем, который по приказу императора в огромных количествах заготавливали на заводе на случай, если начнется холера, чтобы растирать им пациентов. Мы привезли все это в Капал, а так как никто из нашей партии не болел, все оставалось плотно закупоренным. Однажды прачка барона пришла и сказала, что у ее мужа плохо с ногой; они думали, что он простудился и поэтому страдал [259] от сильной боли. Я посоветовалась с м-ром Аткинсоном, затем сказала женщине, что больной должен сходить в баню, а когда распарится, нужно будет растереть ему ноги спиртом, который и дала ей. После этого конца не было подобным симптомам. Действительно, это лекарство требовалось больше, чем любое другое. Я услышала, что м-р Тетчинский заболел, поэтому отправилась навестить больного. Я нашла его ужасно стонущим и тяжело вздыхающим, его мучили внутренние боли. Я предложила прислать ему немного масла перечной мяты, но он отказался и спросил, нет ли у меня чего-нибудь еще. Я ответила отрицательно. После долгих разговоров он сказал, что слышал, что у меня есть спирт и жгучий перец, и он вообразил, что этим себя вылечит. «Что! — сказала я, — пить это! Зачем, это убьет вас, если вы проглотите его». Тогда он сказал, что пил его много раз без вреда для себя. Теперь я понимаю причину столь частого обращения ко мне с подобной просьбой.

Экскурсии для рисования натуры. Несколько раз я сопровождала своего мужа из Капала на экскурсии, целью которых были зарисовки прекрасных пейзажей, которые я оставляла ему описывать самому, кроме источника, в честь которого назван наш сын. Тамшибулак, что на киргизском языке означает «падающий родник», бьет из горы около семи футов ниже поверхности, создав себе ложе из гравия; камни образуют полукруг, и над ними падающая вода кажется россыпью бриллиантов, набрать ее можно на дне этого каменного бассейна, из которого она несется стремительным потоком в Капал, оставляя под собой груды упавших камней. Сверху спускаются большие травянистые растения, нависая над ним живописной массой. Это волшебное место.

Мы отправились в короткое путешествие в горы, расположенные среди величественных скал, большая часть которых покрыта вечными снегами. В одном месте на краю огромного обрыва мы обнаружили перпендикулярно лежащий слой снега не менее тысячи футов высотой. Видимо, он отломился в результате мощного природного катаклизма, так как огромные массы камней беспорядочно громоздились у его основания. Только представь себе, сколько веков прошло с тех пор, когда эта колоссальная масса начала формироваться.

Поскольку путешественников обычно обвиняют в преувеличениях, возможно, мне необходимо сказать тебе, что ничего подобного в моих рассказах о наших путешествиях нет.

В воскресенье 1 мая во время одной из прогулок мы проезжали мимо большого захоронения, приблизительно 25 [260] футов высотой, сложенного из камней, поверх которых киргизы, которые с большим почтением относились к нему, оставляли конские хвосты, волосы, лоскутки и другие жертвоприношения. Они считали, что это могила могущественного калмыцкого вождя, который справедливо и с величайшей мудростью правил своими подданными, и что ему все еще позволено наблюдать за теми, кто населяет его владения.

Где-то через 50 верст дальше этого места мы спустились в долину Каратала, которая являлась театром великих событий и сценой многочисленных сражений. Во многих местах на равнине мы обнаружили захоронения, в которых могли быть похоронены сотни людей. Они — огромных размеров и дают пищу для множества предположений.

Влиятельный священнослужитель. На запад от неё возвышается небольшой холм, на котором много веков назад пребывал Великий лама. Фундамент его жилища и храма все еще можно обнаружить, хотя они представляют из себя бесформенную груду камней. Недалеко от этих руин мы встретились со старым муллой, с которым познакомились в Капале и который сносно говорил по-русски. Он отнесся к нам с величайшим радушием и угостил нас чаем и фруктами. М-р Аткинсон говорит, что этот человек имеет больше влияния в степи, чем архиепископ Кентеберийский в своей епархии.

Мы говорили о религии и его идеи о христианстве были довольно любопытны. Он говорит, что наше духовенство — все самозванцы, а доктрины, которые они проповедуют, ничто иное, как обман, что все, что они делают, — для наживы, а не ради любви к богу, которого они свели до состояния человека, когда они говорят тебе, что «Он» сотворил этот мир за 6 дней, а затем так устал, что на седьмой день вынужден был лечь спать.

Мулла говорит, что бог может создать все мгновенно. Ему не приходится работать, подобно сапожнику по 10 или 12 часов в день. Что бы сказали наши святые на это?

Когда стало известно, что в конце месяца мы должны покинуть Капал, попрощаться с нами стали приезжать наши киргизские друзья. Среди них самым уважаемым был султан Сук, который ко мне так хорошо относился, что просил меня сказать моему мужу, не утомлять меня сильно, когда возьмет меня в следующую поездку по степи, так как он даст ему столько жен, сколько он захочет; в то же самое время он всегда будет очень рад видеть меня.

Причина, по которой я заслужила такую симпатию старого человека, заключалась в том, что киргизы всегда [261] высоко ценят женщину, умеющую пользоваться иглой, а Ярола разнес по свету мою славу. Я занималась шитьем маленькой шляпки из крошечных кусочков красной мериносовой шерсти для своего малыша. В моей рабочей корзине было немного шелка, так что я украсила ее вышивкой, а спереди пришила орлиные перья и, когда она была готова, то выглядела довольно мило. Ярола был в восторге, особенно от полей шляпки. Думаю потому, что он был очень привязан к ребенку, которого он часто брал на прогулку или показывал всем, кто приезжал, держа его с такой нежностью, как бы это делала я сама. Но что меня удивило, этот большой человек умолял меня отдать ему шляпку. Я отказала. Несколько дней подряд он приходил. Наконец, я попросила мужа отрезать мне другой кусок картона и пообещала сделать ему шляпу, если смогу найти подходящую ткань. Когда Ярола услышал это, его радости не было предела, и он никак не мог уйти от нас. Я сшила совершенно бесподобную шляпу, украсив ее бусинками и монетками, и, когда я вручила ему ее, он побежал к барону, умоляя его разрешить ему носить ее. Его хозяин сказал мне, что я сослужила ему плохую службу, так как теперь Ярола никогда не бывает дома, ибо он добыл лошадь и каждый день разъезжает по всему городу, демонстрируя роскошное приобретение к своему туалету.

Наши сборы к отъезду не заняли много времени, но вся беда была в том, что мы смогли купить только два пуда (72 фунта) муки. Еще пуд нам прислал один офицер, который едва ли мог обойтись без него, более того, он не был богат и не взял никаких денег, кроме того, он прислал несколько свечей, до получения которых мы вынуждены были следовать примеру птиц, т. е. в сумерки усаживаться на насест. Перед отъездом всю муку мы переработали в сухари, но этого слишком мало на 3 месяца путешествия.

Приворотное зелье. Не думаю, что я тебе толком рассказала о нашей прислуге. Женщину найти невозможно. Действительно, столько сложностей, чтобы нанять женщину мыть полы. У мадам Тетчинской служит киргизка, а у барона прислуживает дочь казака, а упомянутую работу выполняют мужчины. По своему опыту я знаю, что за особы женского пола в этой части света. Я не иначе, как благодарна, что не брала их: они ведут себя странно и к тому же опасны в любом случае, с каким имеют дело. Барона чуть не отравила его Абигаль, которая воспылала глубокой страстью к нему, и, будучи дочерью казака, посчитала себя достаточно благородной и достойной мечтать о том, чтобы стать его возлюбленной. Он не ответил на ее [262] любовь, тогда она приготовила сильнейшее приворотное зелье, выпив которое, он бы настолько был очарован ею, что никогда уже не смог бы жить без нее. К счастью, это обнаружили вовремя — она получила суровый выговор и была изгнана из дома. Ярола пошел дальше, ибо он задал ей хорошую трепку и пригрозил, что если она когда-либо снова придет, ее выпорют.

В молодую киргизскую даму миссис Сундук, горничную мадам Тетчинский, был влюблен киргизский юноша по имени Адиль, который служил у барона. Молодая дама ответила на любовь, и все шло очень хорошо, но говорят «путь истинной любви никогда не проходит гладко». Однажды Адиль нигде не мог найти свои шимбары (широкие брюки), далее были предприняты самые тщательные поиски. Ярола начал волноваться, боясь, что барон мог заподозрить его, тем более, что он первым обнаружил, что Адиль был без шимбар.

Однажды Ярола, будучи в городе, увидел мс-с Сундук, на которой были такие же шимбары. Для него было делом одной минуты соскочить с лошади и схватить ее, она отчаянно сопротивлялась, но он, будучи сильным человеком, после недолгого колебания свалил ее на землю и, сняв их с нее, с триумфом привез их домой. Так случилось, что Адиль оставил штаны у своей возлюбленной как залог любви в будущем, намереваясь забрать их в другой раз. Между любовниками произошла ссора, она думала, что ее суженый пожелал вернуть свой подарок и подкупил Яролу, чтобы забрать их.

Другая персона, о которой я не должна забыть рассказать, — прачка барона. Ее муж казак — красивый молодой человек, будучи очень здоровым, внезапно занемог, и все его друзья, для которых он был любимцем, жалели его, боясь, что он может, умереть. Однажды случилось так, что один из работников уснул в помещении, которое они строили в крепости, и его разбудил звук голосов. Он прислушался и услышал, что прачка в связи с одним казаком замышляли дьявольский план, как избавиться от ее мужа, поскольку яд, который она давала ему, действовал слишком медленно. После того, как они ушли, работник, удостоверившись, что его не заметили, осторожно огляделся и, видя, что оба заговорщика исчезли в другом направлении, немедленно побежал к барону, и все ему рассказал. Двух казаков отправили за ними в погоню, ее посадили в тюрьму, выставив вокруг охрану. На следующий день ее допросили и обвинили в попытке отравить ядом, приговорили к наказанию розгами: 50 ударов плетью в присутствии мужа, за которым послали и который присутствовал во время порки. Приговор был приведен в исполнение внутри здания [263] тюрьмы, при этом два казака держали ее, потом ее посадили на быка и с позором изгнали из крепости, но ее муж взял ее под свою опеку.

Видишь ли, это было не приворотное зелье, а, действительно, случай отравления. Меня неприятно удивило то, что ее сообщник не был допрошен и не понес никакого наказания: это не было беспристрастным правосудием.

Таким образом, мне повезло, что я была окружена особами мужского пола. Фактически, я единственная женщина, которая спит внутри крепости.

Теперь я должна подумать о завершении этого письма, так как надо приступать к подготовке нашего отъезда. Сейчас мы собираемся бродить по величественным горным хребтам, на которые в течение четырех месяцев я смотрю из своих окон. Я не изменю своему обещанию писать о любом происшествии, которое будет иметь место, конечно, если я не попаду в плен к каким-нибудь племенам, с которыми мы можем встретиться. Меня могут принять за киргизку, похищенную из отдаленного аула и переодетую в, — я бы не сказала европейскую — но неизвестную одежду. Я выгляжу такой худой, почти изможденной, как любая их красотка. От меня остались только кожа да кости; едва ли во мне осталось то, что было, ничуть не лучше выглядит мой муж. Я часто думаю, что если бы джин мог бы перенести нас и оставить на улицах Лондона, что бы люди подумали о нас?

Прежде, чем я закончу свое письмо, я расскажу тебе о сегодняшней прогулке по степи к маленькой укромной долине, куда я хожу каждый день собирать нежные дикие цветы. Я ушла более чем на милю от крепости, гуляя в уединении, погрузившись в свои мысли, ребенок дремал у меня на руках, когда внезапно передо мной, буквально в двух ярдах, взмыла кверху огромная змея, заняв вертикальное положение и издавая громкое и продолжительное шипение. Ты можешь себе представить, что я мгновенно отпрянула назад. Если бы рептилия не поднялась сама, она могла бы укусить меня, так как я не видела ее. Я оглянулась вокруг в поисках палки, чтобы убить ее, но ничего не было видно. Я чувствовала, что не могу ей дать свободно уйти, поэтому мои глаза искали кого-нибудь вокруг, когда, к счастью, я увидела всадника. Я закричала так громко, как только могла, напрасно, я могла бы и молчать. Человек направлялся в сторону гор. Я наблюдала за ним какое-то время и, когда он, наконец, посмотрел в мою сторону, я показала ему рукой приблизиться. Он тотчас же помчался, пересекая равнину, это оказался казак. Когда он подъехал достаточно близко, я спросила, [264] есть ли у него плеть. Он крайне удивленно взглянул на меня и ответил утвердительно, я сказала: «Вы не убьете для меня ту змею?». Он вмиг соскочил с лошади и убил ее, осыпая матом. Я полагаю, что это не звучало слишком неприлично. Однажды мы увидели не менее 5 таких ядовитых созданий, игравших и гревшихся на солнце, когда мы приблизились, они исчезли в норе. Один из казаков соскочил с лошади и выстрелил в нору, без сомнения, убил их. Немного дальше мы встретили змей еще больше, некоторых убили плетками, другим удалось уползти. Их искали по всем направлениям, но не смогли найти. Я не могу сказать, что они — приятное соседство.

Глава VII

Тяжкий труд и путешествие. — Изобретение письма — великое благо. — Цена почтового отделения. — Выносливый малыш. — Предрассудок. — Изобретение гардероба. — Максимы матери. — Китайский шелк. — Баня. — Истинный британец. — Предсказатель погоды. — Новый подарок. — Детский пирог. — Чрезвычайная мера. — Неизвестные коклюш и корь. — Отвратительный транспорт. — Священная гора. — Традиция. — Прибытие в Арасан. — Удивительная просьба. — Наша ласковая казачья няня. — Грустное прощание. — Огромные стада. — Обрыв. — Прекрасный вид. — Великодушие природы. — Бурный поток. — Прибытие в Сарканд. — Неустойчивый мост. — Потрясающие горные перевалы. — Путь на Баскан. — Ужасная угроза. — Интересный трофей. — Священное животное. — Изумленный султан. — Старые знакомые. — Подарки ребенку. — Удивление и неверие европейской женщине. — Несчастный ребенок. — Контраст. — Институт мужей. — Скромная просьба. — Изобретательность русских. — Необычное место. — Восхитительный пейзаж. — Пастушеская земля. — Восхождение на Лепсы. — Волшебная земля. — Еще одна гроза. — Болезненный случай. — Зеленое озеро. — Неожиданный конфликт. — Критическое положение. — Кровавая схватка. — Снисходительное обращение с плутом. — Опасное восхождение. — Сомнительные попутчики. — Всеведущий бог. — Дружеский визит. — Пир. — Раскаивающийся хозяин. — Необходимая предосторожность. — Необоснованные страхи. — Джасылколь. — Восхитительный ручей. — Верный спутник. — Калмыцкая крепость. — Долина Лепсы. — Москиты. — Изнуряющий зной. — Возвращение в горы. — Рождение нового дня. — Костюм Алатау. — Воображаемое возвращение в цивилизацию.

Барнаул, декабрь 1849 г. [265]

Со времени последнего письма тебе я вынесла много тяжелой повседневной работы. Поднималась и спускалась с гор, переплывала реки, голодала, испытывала жажду, переносила жару и холод, страдала и снова оживала. Я еще не мертва, как ты представляла себе. Твоя идея написать полковнику Соколовскому, чтобы узнать, не отправились ли мы в страну духов, позабавила меня. Нет! Мы все еще топчем эту землю, и я не верю, что мы скоро увидимся. Искусство письма — великое благо для нас, и я часто благословляю его изобретателей, так как своим пером мы можем выразить свои мысли и чувства тем, кто от нас далеко. Однако, для сравнения, как мало мы можем сказать обо всем, что с нами происходит. Иногда событий одного дня достаточно, чтобы заполнить целый том, и в то же время для меня гораздо легче говорить, чем писать. Однако, я сделаю все возможное, чтобы постараться ознакомить тебя со всем, что происходило за последние шесть месяцев, пока мы здесь в Барнауле, так как мы остаемся здесь до весны. Мы еще далеки оттого, чтобы странствовать; мы поедем в Иркутск и регионы вокруг него, так что пройдет еще какое-то время, прежде чем ты увидишь меня.

Недостатки почтового сообщения. Четыре твои письма дошли до меня одновременно в Змеиногорске, одно — почти год спустя, а мой муж получил одно из Англии, которое также послано давно, но иначе и не могло быть, так как нет писем, которые могли бы догнать нас во время путешествия. До сих пор киргизы не понимают необходимости почтового сообщения, они даже не снизошли до того, чтобы писать письма. Все их коммуникации вербальные и передаются тембром голоса, от которого ты бы вздрогнула: чем громче шум, тем больше, считается, он выражает уважения. Я сразу признаю свою вину за то, что не пишу, и постараюсь исправиться этой зимой, но я могу добавить, что летом, действительно, невозможно писать или, скорее, отправлять тебе письма. Тем не менее я не могу признать свою вину на обвинения некоторых моих друзей, что я мало рассказываю про Алатау. Я думаю, мои письма просто затерялись.

Много разных вопросов, касающихся имени моего ребенка, задают мне здешние друзья. Мадам Соколовская говорит, что слова в поговорке поменялись местами: не «гора родила мышь», а «мышь родила гору». Никто из наших друзей не ожидал увидеть его. Пока мы находились в Капале, нам прислали крошечное стеганое одеяло и жакет. Ему также сшили маленькие брючки, зная, что там, где я буду, я ничего не смогу ему обеспечить, но они не думали, что он выживет, и воздержались [266] исполнять все свои добрые намерения, думая, что эти вещи будут лишь источником боли и сожаления, но, слава создателю!, я благополучно выносила его. Он здоровый ребенок, и трудно найти более здорового, чем он.

Всем интересно знать, как мне удается одевать его. Сначала было трудно. Когда меня спросили, во что я буду его заворачивать, после минутного размышления я ответила, что возьму рубашку его отца. Мои друзья здесь смеются и говорят, что я не могла бы сделать ничего лучше и мудрее, так как это одно из суеверий, что, если ребенка заворачивают в рубашку его отца, то он будет счастливым, и я, поступив так случайно, знаю, что он будет самым счастливым и много добьется! Я рассказала им, что сшила две маленькие шапочки из куска муслина в первый день, как только встала, — ночную и дневную. На следующий день из своего халата я начала шить две ночные рубашки, которые он носит и днем, а старую рубашку его отца я превратила в маленькие рубашки. Это завершило его гардероб.

Рожденный в Татарии. В 4:30 он был искупан, в 5 уложен в постель, когда я начала исполнять обязанности прачки, поскольку дважды не использую вещи, не постирав их; между 6-7 утра купаю его еще раз, стираю вещи, и процесс повторяется, потом готовлю его ко сну. В Капале считают, что я очень глупая, так как стираю слишком часто, говоря, что менять вещи один раз в два дня вполне достаточно, но наставления мамы непросто забыть: в детстве мне настолько привили мысль о необходимости соблюдения чистоплотности, что я приняла решение следовать этим советам. И, поверь мне, я избавлена от многих проблем и вознаграждена здоровьем ребенка, который ни разу не дал мне повода для беспокойства днем, ни одной бессонной ночи с момента своего рождения.

Как раз перед отъездом из Капала я купила у татар кусок китайского шелка, из которого сшила походный наряд для своего малыша и подбила его дэби (разновидность пряжи). Пока занималась шитьем, я задыхалась от красителя. Идея сшить что-нибудь для ребенка из подобной ткани не была продуманной. Я сначала расстроилась, но потом, к удивлению и ужасу мужа, налила воды и окунула туда весь кусок шелка. После 15 полосканий в воде он стал менее симпатичным, так как полинял, но теперь был чистым и блестящим и, безусловно, вполне пригодным для использования. Такие вещи, как этот шелк, привезенные из Китая, продают бедным киргизам.

На второй день после рождения ребенка мадам Тетчинская спросила, не хотела ли я помыться. Я пришла в восторг и ответила согласием. Поскольку был уже вечер, она решила, что [267] лучше отложить это до утра, так как могла возникнуть сложность с горячей водой. Время приближалось, и я с волнением ожидала ее. Около 11 утра на третий день она приехала в своем экипаже (что-то вроде тележки носильщика на железной дороге, которую везет бык). Войдя, она сказала, что все готово. — «Что вы имеете в виду?» — спросила я. — «Как что — баню! Вы не пойдете?» — «Идти в баню!» — сказала я, ошеломленная предложением. На улице все завалено снегом, и пронизывающий холод. Однажды я была там, поэтому знала, что меня ждет. Мне предстояло раздеться под навесом, одна сторона которого была совершенно открыта в сторону степи, где даже в хорошую погоду это было неприятно.

Мы обе посмеялись над недоразумением: она над тем, что я вообразила, что баню приносят в дом, а я над тем, что она подумала, что я пойду туда. Я понимаю, что сибиряки считают абсолютно нормальным идти в баню на третий день после родов многие, я слышала после этого простывают и умирают.

Пеленание ребенка. Я не думаю, что рассказывала тебе об их желании пеленать ребенка. Сначала, когда родился мой мальчик, они хотели запеленать его, но я сказала, что это не принято в Англии. Через несколько дней моя подруга настояла на необходимости пеленания, и я уступила ее настойчивости и согласилась. Только я не знала, как это делается, поэтому она тотчас же начала прижимать его ручки и ножки, затем обматывать его, но он очень скоро показал, что он истинный британец и не собирается терпеть такое обращение, так как начал отчаянно сопротивляться, да так, что от пеленания пришлось отказаться. Наивно глядя мне в глаза, она воскликнула: «Очень странно! Я не могла поверить, я не видела такого, какая разница между английскими и русскими детьми! Это убедило меня в том, что они не приучены к пеленанию». Бедный ребенок, он был так мил, ибо целый месяц после рождения практически не открывал глаза, а только спал и ел, он никогда не просыпался, разве что во время купания. Даже на второй месяц я едва держала его на руках, и до 9 месяцев он ни разу не плакал. Он был беспокойным и не мог спать только в плохую погоду, что это очень удивительно, всегда случалось перед бурей, в пути он был нашим барометром. Беспокойство ребенка являлось, возможно, самым верным предвестником бури, даже наши казаки начали удивляться.

Однажды барон похвалил меня за хорошие качества Алатау. Он сказал: «Когда я первый раз узнал, что у вас ребенок, я, честно говоря, выругался, я ненавижу вопли детей, но надо отдать должное Алатау, я ни разу не слышал его голоса», и в [268] результате барон сделал ему очень симпатичный подарок — китайский шелк самого изысканного голубого цвета. Если такую награду заслуживает молчание, боюсь, я никогда не получу ее.

Вы когда-нибудь в своей жизни сталкивались с таким понятием как «детский пирог»? Если вы жили среди каннибалов, возможно сталкивались но, хотя сибиряки не каннибалы, они все еще «пекут» «детские пироги». Об этом своеобразном обычае я узнала, когда Алатау было около двух месяцев. Он не мог уснуть в тот день, когда ко мне зашла знакомая (я знала, что будет буря), но она предложила, что его следует испечь. — «Испечь!» — закричала я. — «Да!». Когда последовало объяснение, я узнала, что это довольно распространенный обычай, но если мне не нравилось, что его нужно поместить в духовку, я могла накрыть его слоем теста и положить на горячую печь. Когда на спине появятся волосики, эта корка срывается и ребенку станет гораздо легче.

Я упомянула об этом обстоятельстве своему другу в горах, который рассказал мне, что это действительно так: сибирские крестьяне «пекут» своих детей. У них бывает одна болезнь, от которой, как говорят, можно избавиться только выпеканием. Из ржаной муки делают тесто, раскатывают большую лепешку и заворачивают ребенка в нее, как курицу в тесте, оставляя маленькое отверстие, чтобы ребенок мог дышать, затем его помещают в духовку и закрывают дверцу, но только на несколько секунд, говорят — это верное средство.

Оспа — болезнь широко распространенная среди киргизов: многие из них ужасно обезображены ею. Это заставило нас беспокоиться о прививке для ребенка. Барон любезно предложил нам немного вакцины, которую он получил из Омска, но после трех попыток мы вынуждены были отказаться — бесполезно было мучить ребенка, когда она не прививалась: таким образом, полагаясь на Провидение, мы продолжали общаться с киргизами в тех районах, где болезнь свирепствовала особенно ужасно. Я не чувствовала страха, но только по прибытии в Змеиногорск мы смогли сделать ему прививку.

Коклюш и корь неизвестны странствующим племенам Азии, как и сибирякам. Возможно, это результат того, что они дышат чистым воздухом, все они — дети Природы, и Алатау, будучи одним из них, тоже никогда не болел ими.

Отъезд из Капала. Я снова возвращаюсь ко дню 24 мая 1849 г., когда мы бросили прощальный взгляд на Капал с его многочисленными курганами и повернули свои стопы на восток. Нас было очень много, так как наши друзья приняли решение проводить нас как следует. Джентльмены были на лошадях, а [269] дамы ехали на жалкой машине, которая была сделана специально для их удобства: что-то вроде шарабана. Я села в нее, каждую минуту с ужасом ожидая, что меня выбросит из нее, рядом сидели другие женщины, которые визжали и хватались все время за меня.

Мы проехали мимо подножия священной для киргизов горы, на которую я часто смотрела в Капале. Мне было жаль, что мы ни одни, и я не на своей лошади, так как мне очень хотелось сесть на нее. Существует легенда, что дочь одного царя прославилась своими добрыми делами, которые она совершала всю свою жизнь. Перед смертью она пришла к этой горе, а это было ее любимое место, и увлеклась охотой, внезапно ей сделалось плохо, она умерла, и было решено, что ее следует похоронить на вершине горы. Считается, что ее духу все еще позволено бродить по земле, помогая людям. Там, где она ступает, растет трава, да так, что она остается зеленой и пышной круглый год. Зимой она удивительно выделяется на фоне окружающих ее снежных вершин. Когда мы были в Капале, джентльмены часто ездили на это место, чтобы пополнить кладовую, если они не могли добыть дичь в других местах, то здесь она всегда водилась в изобилии.

Был вечер, когда мы прибыли в Арасан, минеральный источник, где была запланирована остановка. До ночи мы весело провели время — танцевали, пели, купались и т. д. Хотя я в общем была рада компании своих друзей, но не очень участвовала в их веселье. Ни мужчины, ни женщины не были готовы остаться здесь ночевать, кроме того, что они захватили с собой ночные колпаки, у них не было ни расчесок, ни щеток, ни полотенец. Представь себе, как я была удивлена, когда у меня попросили все это.

На следующее утро в 11 часов мы попрощались со всеми, кроме Абакамова, который проехал с нами еще немного. Он тоже расстался с нами там, где нам предстояло спускаться в ущелье, ведущее в степь. Вероятнее всего, мы виделись в последний раз, поскольку вряд ли мы когда-либо снова посетим эти места.

Наш казак Павел, будучи верным помощником в течение многих месяцев, по настоящему разрыдался, так как целовал Алатау в последний раз. Бедняга! Он сильно привязался к ребенку, я бы даже сказала, был ему нянькой с самого рождения, заботясь о нем лучше иной женщины, кроме того, они были прекрасными друзьями. Павел был всего лишь юношей лет двадцати. Он часто стоял рядом со мной, рассказывая о своем доме и матери, которую оставил, и как сильно ему хотелось [270] увидеться с ней. Он был рад найти человека, который мог охотно выслушать его рассказ о доме. Я видела, как этот юноша по вечерам часами наблюдал за тем, как м-р Аткинсон рисует, иногда задавая вопросы, которые свидетельствовали, что он действительно разбирается в искусстве. Нам тоже было очень жаль расставаться с Павлом.

Огромные стада. После отъезда наших друзей установилась отвратительная погода. Но отсюда мы в очередной раз начали свою странствующую жизнь, селясь у киргизов и путешествуя в компании с ними. Я видела огромные стада домашнего скота, которыми владели эти люди. Меня особенно поразили бараны с четырьмя рогами, и узнала, что такое часто встречается.

Теперь нам предстояло преодолеть подъем, чтобы добраться до более высокой горной гряды. Когда мы находились около одной из вершин, нас окутал толстый слой облаков, и мы промокли до нитки, в десяти шагах ничего не было видно. Мы продолжали идти до тех пор, пока не услышали лай собак; это заставило нас искать место для спуска, так как звук слышался снизу. Мы повернули по направлению к нему и вскоре подошли к аулу. Племя перебиралось в горы, но туман заставил его свернуть в сторону в поисках укромного места: если бы не собаки, мы бы никогда не обнаружили их. Здесь мы провели ночь. Утром, отправившись в путь, недалеко от этого места, мы обнаружили, что находились на краю пропасти, обращенной в степь в 5 000 футах под нами. Это было похоже на карту: мы видели реки Сарканд, Баскан и Аксу, сверкающие, подобно серебряным нитям, и исчезающие в дымке по направлению к Балхашу, а далекие вершины, около которых мы находились, терялись высоко в облаках.

Теперь мы отправились к Аксу, но обнаружили, что на вершинах гор очень холодно. Понадобится много времени, чтобы рассказать тебе о прекрасных пейзажах, мимо которых мы проходили в тот день: восхитительных укромных долинах, потрясающих водопадах, подъемах и спусках, тропах, временами таких скользких, что наши лошади не могли стоять и вынуждены были идти, ведомые потихоньку вниз, узких тропинках вдоль почти перпендикулярных скал, бурлящих стремительных потоках в более чем тысяче футах под нами, склонах гор, покрытых кустарником и цветами, гораздо более красивыми, чем во многих садах. Все это сотворила природа без вмешательства человека. Мы нашли здесь в изобилии желтые розы. Я собирала их целыми охапками: у некоторых я засушила только листья, у других — цветы, их после всех моих стараний и мучений удалось сохранить но все было испорчено, когда мы пересекали [271] реку. Затем мы обнаружили большие желтые душистые маки, потом — пионы, растущие в горных долинах и на вершине низкой горной гряды, первоцвет, сплошной густой массой покрывающий целые акры. Еще было очень много розовой примулы и других разнообразных цветов, разноцветных кустарников. Как я завидовала своему мужу, прекрасно знающему ботанику. Я могла только восхищаться, и я восхищалась окружающей красотой и почти завидывала тем, кто живет в таком восхитительном месте.

Кроме того, здесь много диких фруктов — крыжовник, черная и красная смородина, персики, земляника, малина, яблоки и другие, названий которых я даже не знаю. Ты не поверишь, но киргизы никогда не едят их! Когда я спросила у одного из них, почему они не едят фрукты, он ответил: «Овощи и фрукты для птиц и зверей, а они — для человека».

Киргизский мост. Подъезжая к Аксу, мы следовали по глубокой расщелине до тех пор, пока еще могли пройти лошади, потом обнаружили реку, бегущую между отвесно стоящими скалами, не оставлявшую места, где бы могла ступить нога человека. Это был ревущий горный поток, несущийся со страшной скоростью через огромные валуны: ничего живого там не могло быть. Мы видели большие деревья, цепляющиеся за скалы на небольшом расстоянии друг от друга. Жутко стоять и созерцать подобные места.

2-го июня мы добрались до Сарканда, разбили лагерь, намереваясь пересечь реку на следующее утро, так как в сумерках было довольно сложно пытаться сделать это по неустойчивому мосту, который киргизы возвели здесь и который представлял из себя только несколько деревьев, положеных через поток где-то посередине большого камня. Поднимающаяся вода наводила ужас, так что даже этот простой переход мог быть снесен до утра, и мы пришли к заключению, что будет мудрее воспользоваться мостом сейчас. Мост едва ли пригоден для перехода, когда ты видишь бушующий поток под ногами лошади. Один неверный шаг и — конец. Грохот несущихся камней и рев потока были такими оглушающими, что мы были вынуждены идти близко друг к другу, чтобы слышать каждое сказанное слово. Наконец, это было просто болезненно, голова была готова разорваться на части. Я отошла немного, пытаясь уйти от этого жуткого грохота, но напрасно: в версте от реки рев был таким же мучительно болезненным. К тому же оглушительный грохот, издаваемый громом, был ужасен. Почти ежедневно здесь происходила гроза, а когда не было грозы, казалось, что в нашей жизни чего-то не хватает. В этих колоссальных [272] горных массивах гроза производила потрясающе величественное впечатление, казалось, что даже небольшой раскат грома, гремевший где-то высоко в горах, — это дух грозы, дробивший огромные валуны и скалы, растирая их в порошок, а молния обрушивалась и освещала стремительно несущиеся огромные потоки воды.

Священное животное. Посетив все красивые места в окрестностях Сарканда, мы 8-го числа отправились в Баскан, близ которого нас приветствовал наш постоянный спутник — гроза и, надо сказать, ужасная. Маленькая самка марала, видимо, была так испугана грозой, что взобралась на гору и подошла близко к юртам. Киргизы увидели ее и тотчас же с громкими криками погнались за ней. Казаки тоже последовали за ней по ущелью, несясь, подобно множеству фурий. Вскоре они вернулись, везя ее живой и невредимой, прекрасное создание было подарено мне. Как только Алатау уснул, я пошла в палатку к казакам взглянуть на нее. Они пытались накормить ее молоком, но она не ела. Я приблизилась к невинному созданию и погладила его, она попыталась попить немного молока, но не смогла. Я предположила, что было бы лучше отпустить ее на свободу. Она была еще очень маленькой, чтобы забирать ее у матери. Мужчины сказали, что они поступят так, когда поймают ее мать. Ночью мать спустится и начнет плакать о своем детеныше, ее вскоре поймают, так как она никогда не покинет это место, потому что знает, что ее малыш там и отзовется. Услышав это, я начала волноваться еще больше, убеждая, что ее следует отпустить. Мое сердце обливалась кровью, когда я думала о матери, я сама была матерью. Для матери не существует опасности, когда речь идет о ее детёныше, ради него она пойдет на все. В голову приходили разные мысли, мне хотелось помочь ей. Я снова начала умолять отпустить детеныша на волю, что они пообещали сделать немного позже, когда буря закончится, но тем временем мать могла быть поймана.

Я вернулась к себе в юрту, нашла немного светло-голубых обрезков ткани и, к величайшему изумлению киргизов, завязала вокруг шеи маралочки. Ленточка прекрасно выделялась на ее шерсти. Пока я занималась этим, она так печально смотрела на меня своими большими нежными глазами, что, прежде чем выйти, я обхватила ее шею руками, и в этот момент развязалась тонкая веревочка, за которую она была привязана. Я вышла из палатки и едва успела рассказать мужу о том, что сделала, когда услышала плач матери. Мы оба бросились к двери и увидели, к своему удовольствию, как грациозное животное несется в сторону гор. Казаки и несколько киргизов последовали за ней [273] на лошадях, надеясь повернуть ее в ущелье и поймать снова. Но нет, она, как и все мы, слышала высоко в горах крик своей матери, которым та, вероятно, приободряла своего детёныша бежать быстрее. Несколько месяцев спустя у меня появилась причина порадоваться за них: я узнала, что мое маленькое «протеже» было поймано в качестве священного животного. Ее вместе с матерью видели многие киргизы, но воздерживались стрелять в них. Позже ее встречали уже без матери. О священном животном всегда говорили с трогательной торжественностью. Когда казаки рассказывали, что я повязала ленточку вокруг ее шейки, они не верили, заявляя, что она родилась с нею.

Я уже писала тебе, что флейта моего мужа вызывала восхищение как киргизов, так и калмыков. Один из султанов, с которым мы встречались на своем пути и который был восхищен ею, прибыл после двухдневной поездки со своими спутниками, чтобы еще раз услышать ее звук. Затем попросил разрешения самому сыграть на ней. После многочисленных попыток он вернул флейту, говоря, что он не будет больше прикасаться к ней, что это — шайтан, а м-р Аткинсон, он думает, имеет с ним дело. Если не так, то почему флейта не отвечает ему, когда он что-то нашептывает ей. М-р Аткинсон снова сыграл и еще раз предложил ее султану, но тот отказался даже прикоснуться к ней.

Высоко в горах мы встречали многих киргизов, с которыми познакомились еще тогда, когда только приехали в степь. Все были рады снова увидеть нас и особенно были очарованы ребенком. Какое счастье, что это был мальчик, а не девочка: последняя — самый ничтожный предмет бартера. На меня едва ли бы кто смотрел, за исключением бедных женщин. Но мальчик — это что-то. Султаны хотели оставить его у себя: они заявляли, что он принадлежит им, т. к. родился на их территории, вскормлен их овцами и дикими животными, его везли их лошади, он получил их имя и его обязаны оставить в их стране, чтобы он стал великим вождем. Подарки, которые тем временем получал ребенок, были просто изумительными: куски шелка (который, кстати, я собираюсь присвоить себе), отрезы из ханских тканей для халатов, бесчисленное количество ягнят, козы, чтобы он на них ездил. Они сажали его на них и возили вокруг юрты, одна женщина держала его, пока другая вела животное. А один султан сказал, если бы я оставила его, он бы дал ему табун лошадей и свиту, но я не настолько тщеславна, чтобы думать, что моему ребенку суждено играть столь величественную роль на мировой сцене, как планировал Барантас, или жить, подобно [274] зверю, чем человеку, проводя свои дни в лености и праздности. Более того, ему еще и завидуют: счастливый мальчик! Почему я родилась не мальчиком, а девочкой? Однако, если бы было так, я не была бы счастливой смертной, какой являюсь сейчас, т. е. женой своего мужа и матерью моего мальчика. Но я прошу тебя, не дай им узнать мои сокровенные чувства к ним, они оба способны злоупотребить моими мыслями, которыми я делюсь с тобой.

Диковина природы. Есть обстоятельства, о которых я должна рассказать тебе. Некоторые племена, с которыми мы встречались здесь, никогда не видели европейской женщины и думали, что я — не женщина, а мужчина, что мы являлись диковиной природы, а Аллах достоин похвалы за свою удивительную работу — у двух мужчин был ребенок! Один из казаков, услышав это, я думаю, упал бы с лошади со смеху. Я должна была снять шляпу, распустить волосы и дать им струиться вокруг меня, пытаясь убедить их, но поначалу это их не удовлетворило. Однако все же, я уверила их, что я не диковинное существо, какой они сначала представляли меня. Мое пребывание здесь — объект многочисленных домыслов, и их выдумки не закончатся никогда. Когда им говорили, что мы обычно носим стальную одежду, которую снимаем ночью, они поражались и по-разному бурно выражали свой восторг.

Одна женщина повела меня посмотреть на ее ребенка. Ему было только около месяца, но что это было за огромное дитя! У нас в Англии прекрасные дети, но этот ребенок превзошел всех, каких я когда-либо видела. Я думала, что ему год. Он был привязан к доске совершенно голенький, под ним была постелена меховая шкура, и укрыт он был тоже меховой шкурой, на этой доске ребенок содержался до тех пор, пока не начинал ползать и помогать себе. Их никогда не моют с момента рождения. Но в доске имеется отверстие, т. е. своего рода дренаж, куда он оправляется, и его подмывают (исключая случаи, когда идет дождь и ребенка купают), и так до тех пор, пока он не достигает возраста, когда в состоянии бегать к реке или сам не начинает ухаживать за собой. Я наблюдала, как мать кормила своего ребенка, наклонившись над ним. Она сказала, что он болен, и попросила меня дать ей лекарства. Мой муж назначил какое-то простое средство, которое я дала ему, к бесконечной радости матери, которая взяла мои руки в свои и сжимала их, будучи очень счастливой.

Я не могла удержаться, чтобы не отметить разницу между киргизской няней и английской, где все чисто и опрятно. И между матерями тоже: когда приближается час ее родов, [275] считается, что она одержима дьяволом, и ее бьют палками, чтобы изгнать его, а когда этот момент наступает, они призывают дух дьявола покинуть ее. Бедная женщина! Ее доля в будущем, надеюсь, не будет столь ужасной, так как она, как истинная рабыня мужчины, доставляет ему удовольствие во всем: выполняет все его желания, ухаживает за его скотом, седлает его лошадей, устанавливает юрты, и я даже видела, как женщина помогала этим «венцам творения» взобраться на лошадь.

Мой муж говорит, что киргизы раскрыли ему глаза на то, что полагается мужьям, и он уже почти склонен извлечь пользу из этого урока и даже подумывает об открытии института для обучения мужей управлению своими женами, и верит, что это могло бы быть выгодным предприятием. Тебе хотелось бы иметь должность в этом учреждении? Он говорит, что оно будет весьма успешным, и крайне необходимо в Англии. Вообрази только на мгновение, какое место занимает женщина в жизни. Даже собака считается более достойным существом. Когда любимая собака собирается щениться, ей стелят ковры и подушки, ее ласкают, кормят самым лучшим. Женщина же в поте лица должна трудиться, чтобы чего-то добиться, и делает все с величайшим терпением. Один киргиз, увидев, что я занята шитьем плаща для моего мужа, был так восхищен моими пальцами, что спросил м-ра Аткинсона, не согласится ли тот продать ему меня, но тот явно не разбирался в «скотине» и даже не сделал попытки поторговаться. Со мной у них в лагере вскоре бы произошел бунт.

Русская баня. Однажды я сильно встревожилась. М-р Аткинсон внезапно заболел: он долго находился на солнце, делая наброски, я в это время сидела в тени. Казаки, по настоящему добрые создания, проявили огромную заботу о нем и предложили немедленно затопить баню. Русские — самые изобретательные люди. Они выкопали яму, поверх нее сложили камни, под ними положили дрова, таким образом, камни раскалились докрасна, затем они закрыли все это войлоком довольно низко, что им пришлось вползать туда, затем на камни плеснули холодной воды, вызвав сильнейший пар. Там разместили пациента, положив его на землю, дали ему основательно прогреться, и он почувствовал себя лучше, выйдя оттуда совсем ожившим. Правда, возможно, он страдал от холода, так как мы в течение нескольких дней шли по снежным горам, и смена почти тропического климата на холод снежных горных хребтов, а затем снова жара повлияли на него больше, чем на меня. Единственное неудобство, которое я испытывала, было трудно дышать, когда поднимались высоко за линию снегов. Что [276] поддерживало меня и ребенка в полном здравии, так это постоянное купание в холодной воде: приходилось ломать лед, чтобы мы могли окунуться в воду, в то время как мой муж не очень то выдерживал холодную воду.

Должна рассказать тебе об одном необычном месте, которое нам встретилось в горах, но прежде, чем мы добрались до него, я обратила внимание на то что там, где мы проезжали, скалы, торчащие сквозь траву, выглядели так, словно их одновременно свалили. Когда мы прибыли на то место, о котором я говорила, мы обнаружили гигантское нагромождение круглых гранитных камней, чуть далее мы вошли в огромный портал, который привел нас в обширное пространство, окруженное гранитными камнями самых живописных форм, тогда как в центре возвышалась большая груда камней конической формы, которая была или вершиной, которая опустилась вниз, или массой, выброшенной в центре того, что фактически являлось кратером. Обойдя его, мы обнаружили второй круг, сочетавший в себе какую-то суровость и красоту. Побродив там, мы почувствовали себя удрученными: тебя начинает угнетать мысль о силе, которая породила такой потрясающий эффект. Мы назвали его гранитным кратером: это место долго будет помниться нам обоим.

Закат над степью. Отсюда мы наблюдали закат над степью, более восхитительного зрелища я никогда в своей жизни не видела. Перед нами расстилалась степь, напоминающая отсюда карту, — реки, словно серебряные нити, вились вдали, безграничное пустынное пространство простиралось по направлению к Балхашу, в это время года было бы небезопасно путешествовать по нему; я тщетно пытаюсь подобрать слова, чтобы описать те удивительные золотистые тона, в которые было окрашено небо. Кто никогда не посещал эти места, не сможет представить себе красоты вечернего пейзажа в степи.

Проехав по этой гранитной гряде, будешь постоянно вновь и вновь мысленно возвращаться к самым прекрасным местам, которые там увидел. Природа замыслила их для садов и парков, и она не жалела цветов, чтобы украсить их. Земля покрыта мелкой зеленой травкой, а цветы растут самых разнообразных цветов и оттенков, чуть ниже — маленькие анютины глазки (этот цветок мы часто встречали ближе к снегу), а выше, в скалах, растет много фруктов. Самым удивительным для меня было то, что, часто сидя в тропическом буйстве растений, недалеко от нас мы видели падающий снег.

Но вернемся к нашему гранитному кратеру. Я не знаю, видела ли я что-нибудь более живописное или более [277] напоминающее пастушескую сценку, чем киргизы со своим скотом в этом месте. Овцы и козы всегда бродят вместе; действительно, первые никогда не ходят на пастбища без последних, у которых на шее всегда колокольчики. Слышать звон маленьких колокольчиков в тиши этих удивительных мест было потрясающе, а затем и наблюдать, как они взбираются по обрывам: козы далеко впереди своих спутников, которые стоят, глядя в тупом изумлении на своих лидеров и туда, куда те смогли добраться, и которые даже нас привели в изумление: они стремительно неслись, перепрыгивая с утеса на скалу и, казалось, подобно мухам, цеплялись за их поверхность. А выше над ними мы заметили около 50 газелей, стоящих вместе на вершине горы, они стояли полукругом, обращенным к нам, так как на горе было небольшое углубление. Эти грациозные создания смотрели на нас, как бы не замечая, и так, как если бы они знали, что им никто не сможет причинить вред там, где они находились. Они стояли абсолютно спокойно чуть более 10 минут, а затем исчезли, подобно молнии. Вскоре мы увидели, что вспугнуло их. Почти в то же мгновенье на то место, где они стояли, из зарослей кустарника выскочил огромный дикий баран с роскошными винтообразными рогами. Это был великолепный экземпляр крупного самца. Наши казаки были в состоянии сильного возбуждения, поскольку не могли достать его. Даже м-р Аткинсон не остался равнодушным. Но они знали, что пытаться было бы безумием: гора стояла практически отвесно.

Лепсы. После того, как мы покинули кратер, мы подошли к месту, откуда м-р Аткинсон захотел спуститься к Лепсы, которая виднелась внизу в ущелье. Спустились мы очень быстро, но, петляя вокруг небольших гранитных гор, часто возвращались на то же место, но уже далеко внизу. Между этими грудами гранита мы обнаружили киргизов, пасущих овец и верблюдов. Было удивительно, как они добрались туда, где мы их увидели. Казалось, что добраться туда было невозможно. Как только мы спустились ниже, встретили карликовые кедры, которые пробивались сквозь гранит, а ниже — березы, осины и тополя. Потом мы с величайшим трудом нашли то место, где мы могли продолжить наш спуск, который оказался и крутым, и опасным. В предыдущем письме я описала (или пыталась) наш спуск к Катуни, так то была просто детская шалость по сравнению с тем, с чем мы столкнулись здесь. Иногда это было абсолютно невозможно, я не могу тебе описать так, чтобы ты имела хотя бы смутное представление о нашей дороге. Киргизы — самые смелые и бесстрашные наездники: сидя на лошади, они буквально являются частью животного. Наконец, мы [278] добрались до края ущелья. Прямо под нами виднелось озеро, цвет которого я назвала бы зеленым с медным отливом. Мы были так высоко над ним, что не могли ощутить даже самое слабое движение воды.

К нам подъехал киргиз и, видя, что мы собираемся сделать попытку спуска, сказал, что это абсолютно невозможно, но, заметив, что м-р Аткинсон решительно настроен попытаться, сказал нам, что мы можем добраться туда, поднимаясь к реке Лепсы. Это оказалось совсем несложно, поэтому мы повернули лошадей на старую дорогу и через 4 часа прибыли на Лепсы, самое плодородное и прекрасное место. Мы были удивлены, но очень рады найти там киргизов. Мы посоветовались с ними, и они все в один голос заявили, что было сплошным безумием добраться до озера с того места. В сентябре, когда все замерзнет в Актау, это было бы возможно, но в июне мы бы заблудились, пересекая и пересекая крутые склоны, которые бы нам встретились не менее 50 раз. Поэтому мы решили возвращаться к нашему старому пути, но прежде мой муж с одним из мужчин отправились взглянуть, насколько далеко была возможность подъема. Они нашли, что невозможно проехать более версты: скалы невероятной высоты стояли практически перпендикулярно, а у их основания ревела и вспенивалась вода — других доказательств не требовалось.

Мы оставили свой багаж на попечение одного казака, а с собой взяли двух других, поскольку нам предстояло провести в пути ночь или более того. Теперь мы начали повторное восхождение на гору. Оно оказалось очень трудным для лошадей и верблюдов, но пейзажи были в высшей степени привлекательными, следуя один за другим. Казалось, что-то таинственное в том, как такое необычное место могло сформироваться. Мы проходили мимо огромных блоков гранита, нагроможденных в беспорядке, некоторые, казалось, вот-вот рухнут и раздавят все, что под ними, другие стояли, словно останки каких-то гигантских скульптур, и снова совсем другие, подобно руинам какого-то могущественного города. Было такое ощущение, как будто мы находились в волшебной стране.

Потери в горах. Наконец, мы добрались до вершины, на что у нас ушло в два раза больше времени, чем на спуск. Мы еще раз встретились с нашим старым другом Актау, возвышающимся над нами, с его белыми пиками, сверкающими подобно отполированному серебру. Здесь мы решили остановиться на ночь, так как начиналась страшная гроза, сопровождавшаяся дождем и градом, а утром, проснувшись, мы увидели, что все покрыто снегом глубиной 6 дюймов, как будто снова [279] наступила зима. И более того, пока мы завтракали, пришел казак и сказал, что только что немного ниже этого места один верблюд упал на скалы и разбился насмерть. Это событие задержало нас. Двигаться теперь было невозможно. Мы могли пройти к озеру, но попытка спуска была бы безумием. Мы немного заволновались, но это не меняло дела, но, что еще хуже, поднимающиеся облака заволокли все вокруг, скрывая от нас долину. Приблизительно в 12 часов они начали подниматься, подобно занавесу, сначала открывая полоску озера, и постепенно являя все горы и степь. Мы поторопились с обедом, чтобы снова двинуться в путь. Занятые едой мы услышали страшный шум, похожий на стон множества людей, выбежав из юрты, мы узнали причину волнения. Прибывший человек сообщил нам, что 8 лошадей сорвались с горы и разбились, три из них были жеребые кобылы. Было больно слышать про эти несчастные создания, которым никто не мог ничем помочь. Теперь мы решили дождаться утра, опасаясь столкнуться с таким же несчастьем, однако было неприятно оставаться пленниками на краю такой бездны.

Следующее утро было ясным и солнечным, вселяя в нас надежду на избавление от скалистого плена. Киргизы убедили нас, что наш багаж лучше разместить на быках — они безопаснее верблюдов при скользком спуске. Пока все были заняты нашими вещами, мы на лошадях проследовали на место, откуда в первый раз увидели медно-зеленое озеро. Нам пришлось немного подняться по крутым скалам, прежде чем мы начали спуск, а так как он был чрезвычайно скользким и нашим лошадям трудно было стоять, наше продвижение было медленным, но мы благополучно достигли вершины. Теперь мы начали спуск, но поняли, что это невозможно верхом на лошадях, поэтому мы слезли с них и предоставили их мужчинам, которые вели коней вниз, мы следовали пешком, м-р Аткинсон нес Алатау, а казак помогал мне. Через пару часов мы прибыли на небольшое плато, где, к нашему удивлению, обнаружили юрты, стоящие в укромном месте, сверху их совершенно не было видно. Мы были просто поражены, увидев их. Так как все нас уверяли, что спуск невозможен, то мой муж не допускал ничего невозможного, пока сам не убедится в этом. Юрт было около 8, и мы, как обычно, были встречены лаем собак.

Сложности с киргизами. Это было самое великолепное место — совершенный маленький рай. Я была в полном восторге и, взяв ребенка, уселась на краю пропасти. Смотреть вниз было страшно. Голова, казалось, начинала кружиться, а сердце учащенно билось при виде ужасной глубины: там, где я сидела, [280] обрыв практически отвесно уходил к озеру. М-р Аткинсон постоял какое-то время, созерцая этот величественный, но грубый скалистый пейзаж, затем положил рядом со мной свое ружье и пошел выбирать место для палатки, намереваясь разместить здесь нашу штаб-квартиру. Я продолжала внимательно рассматривать все вокруг, замерев в восторге от величия раскинувшегося передо мной зрелища, это было прекраснее всего, что я когда-либо прежде видела. Наконец, обернувшись посмотреть, где он так долго, я ужасно испугалась, увидев казака, окруженного несколькими мужчинами с палками в руках. М-р Аткинсон поспешил к нему на помощь, а другие люди тоже начали хватать палки, направляясь к ним, чтобы присоединиться к их компании. Затем я заметила женщин, потрясавших в гневе руками, и поторопилась к сцене конфликта. Ни звука из происходящего не доносилось до меня: я была слишком далеко, и, кроме того, весь шум тонул в рокоте водопада, который я не видела, но слышала. Никто из нашей партии не был вооружен: у них не было ничего, кроме плеток. Я раздумывала, что же лучше всего сделать (мое сердце бешено колотилось). Сначала я подумала опустить ребенка и побежать за ружьем, затем мне в голову пришло, что пока я вернусь, мальш скатится вниз. Если бы я взяла его с собой, а киргизы увидели бы меня первыми, они могли броситься вперед и схватить оружие, так как с занятыми руками я, неся ребенка и ружье, не имела шанса опередить противников, хотя, будь я одна, я быстро справилась бы с этим. В этой дилемме я пришла к мысли, что будет безопаснее положиться на Провидение и сидеть совершенно спокойно.

Теперь я наблюдала, как люди угрожающе размахивали над собой палками, в то время как мой муж стоял лицом к лицу со своими противниками, медленно пятясь назад. Враги, в основном больше женщины, как демоны наступали на них. В этот момент другой наш казак, которого оставили с быками, высунувшись из-за груды камней и взглянув вниз, мгновенно понял, в какой критической ситуации мы оказались. Не колеблясь, он ринулся вниз. Как он не разбился в тот момент вдребезги, для меня остается загадкой. Все еще не замечая его, киргизы обступили казака и м-ра Аткинсона. Первый, я видела, боролся с лидером, а сзади за него цеплялась женщина. Наш казак был малым невысокого роста и не мог защитить голову от ударов женщины, поэтому, повернувшись, одной рукой он ударил ее, и, должно быть, удар был довольно сильным, так как она мгновенно рухнула вниз. Две ее спутницы оставили воюющих и понесли ее. Пока это происходило, двое мужчин схватили м-ра Аткинсона и попытались заломить назад его руки. Они [281] не знали, с каким сильным человеком имели дело, он быстро отшвырнул их и освободился. Теперь подоспел другой казак, у него на плече висело ружье, принадлежавшее моему мужу. Он мгновенно схватил его и нацелил на противника, но, казалось, это не возымело никакого эффекта.

Тогда появился киргиз, который вел вниз лошадей, и, достигнув места, где стоял м-р Аткинсон, стал пятиться спиной по направлению к нему, и, прежде чем противники осознали, что он собирается делать, выхватил пистолет из кобуры, взвел курок и направил на них. Как только они увидели четыре дула, направленных на них, то сразу побросали свои жерди и сняли шапки в знак подчинения. Теперь, я полагала, мы были в безопасности и являлись хозяевами положения. Поэтому я вскочила и, взяв двустволку, пошла с ребенком на руках к месту конфликта.

Что это было за зрелище! Приблизившись, я услышала крики женщин, подойдя ближе, увидела на лицах некоторых из них кровь. Наш маленький казак был бледным и запыхавшимся от напряжения, на лице кровь, а одежда порвана, но оба, он и киргиз, держали вожака, который оказался хозяином аула — им удалось связать его ремнями. Я никогда не являлась свидетелем более отвратительного зрелища, человек был действительно взбешен. Я едва могла смотреть на него. Женщины принесли воды, но наши мужчины не разрешили им приблизиться. Теперь я узнала подробности столкновения.

Финал конфликта. Этот человек, очень скверный, как мы потом узнали, завладел этой местностью, решив, что ни русские, ни кто-либо еще не приблизится к нему, созвал своих людей, заставляя их убить нас и выбросить в озеро, тогда они завладеют нашими вещами и оружием, и никто не узнает, что стало с нами. Палки у них в руках были кольями юрты, которые он приказал выломать, чтобы выбить наши мозги.

Этот человек, чье поведение было ужасно, теперь стал раскаиваться и обещал не мешать нам. М-р Аткинсон дал указание развязать его, но казаки не хотели освобождать его, считая, что он сумасшедший грабитель и еще сделает попытку покушения на наши жизни. Однако мой муж настаивал, ремни ослабили. Затем мы ушли в свою палатку, а этот человек с несколькими своими людьми подошел и сел на кучу камней на краю обрыва. После недолгого молчания он снова начал горячо разглагольствовать и громко говорить, показывая вниз в направлении озера. Вошел один из казаков и сказал, что тот продолжает стоять на своем и заставляет своих людей убить нас.

Я предложила скоро собраться и оставить это место как [282] можно быстрее. Мы пили чай, когда к моему удивлению, в нашу палатку вошел наш невоспитанный «хозяин» он уселся, я протянула ему чай, но он жестом отказался. За ним следом вошел наш казак. Он сказал, что они также предложили ему чай, но он отказался. «Хозяин» начал щупать руками и рассматривать все, что у нас было, ружья и пистолеты особенно привлекали его. К огромному моему удивлению, мой муж позволил ему рассмотреть их.

Магия театрального бинокля. После этого м-р Аткинсон начал готовить свои принадлежности для рисования, собираясь спуститься к озеру, и попросил двух человек из его аула сопровождать его, «хозяин» с готовностью согласился. Я настаивала, чтобы муж по крайней мере, взял одного казака, но никакие мои аргументы не могли заставить его поступить так. Он был тверд в своем решении должен идти, как решил, оставляя нашего киргиза в качестве охраны для меня и ребенка. Единственное, в чем он внял моим мольбам: по крайней мере, эти люди должны идти впереди него. Он так решил, и они тотчас же начали спуск, который оказался очень крутым. Я села на краю обрыва и наблюдала за ними до тех пор, пока могла различать их. Затем я прибегала к помощи театрального бинокля. Это увидел «хозяин» аула и начал делать мне знаки, которые я не поняла. Через некоторое время он приблизился ко мне, я поднялась, полная решимости показать, что не боюсь его, и стояла абсолютно спокойно, опустив руку в карман и сжимая в ней пистолет, но не вытаскивая его. Я не могла понять, что ему нужно, но я видела, как один из мужчин то заходил, то выходил из главной юрты, а затем подошла женщина и пыталась заставить меня вернуться. Я решительно отказалась, предполагая, что они хотят сделать нас своими пленниками или, по крайней мере, ребенка. Однако мужчина попросил бинокль, я отдала, и он вернулся на свой пост на скале и продолжил наблюдать за путешественниками, и вел себя, словно пораженный молнией. Затем он взглянул на них невооруженным глазом, а потом опять в бинокль: все это время выражение его лица постоянно менялось, видеть это было забавно. Затем он передал его своим спутникам, которые также посмотрели в него, и каждый изумлялся гораздо больше своего соседа. Наконец, он вернул мне его, много раз повторив: «якши» — хорошо.

Я взяла бинокль посмотреть, смогу ли разглядеть своего мужа, напрасно, ничего, кроме лошадей, которые казались не крупнее муравьев, и узнать где чья, было невозможно, но то, что я могла видеть не было неподвижным. Наконец, они спустились еще ниже, и я потеряла их из вида. [283]

Посреди этого грандиозного горного пейзажа, кажется, я более отчетливо почувствовала присутствие и могущество Бога, а затем я поняла, что милосердный Всевышний, который создал все, что окружало меня, не забывал следить и охранять даже самых никудышных из своих творений, если они доверяли Ему. Какая забота была оказана нам в тот день! Нас было трое против более 20, считая женщин, и мое сердце переполняло чувство благодарности за наше спасение. Однако меня беспокоило то, что мужчины ушли со скалы и направились к своей юрте, а вскоре одна женщина, по-видимому, одна из жен хозяина, подошла ко мне. Я снова сжала свой пистолет, но это не был визит неприятеля, так как она принесла китайский шелковый платок и перламутровое украшение и подарила его моему сыну. Когда она ушла, я послала казака с красной шапочкой ребенка, которую я сшила в Капале, как подарок одному их детей. Предложи я слиток золота, он не доставил бы столько удовольствия, как эта шапочка. У Алатау сейчас есть фетровая, которую я достала у татар, определенно более удобная, но ничего подобного той маленькой шапочке, которую я сама сделала, у него больше не было.

Наш хозяин, ибо он действительно оказался им, зарезал овцу, и все после конфликта собирались устроить праздник. Уже наступили сумерки, когда мой муж вернулся и человек, намеревавшийся расправиться с нами, вышел вперед и пожал ему руки. «И снизошел на всех дух понимания». Теперь, когда он вошел в нашу юрту, и я предложила ему чашку чая, он принял ее и, казалось, не знал, что делать и как себя вести, чтобы казаться достаточно благожелательным. Но все это не помешало нам принять меры предосторожности на ночь, на случай, если будет совершено нападение. Я приготовилась, как могла, положила около себя последний кусок сальной свечи и спички. Ночью меня разбудил шум: я была уверена, что кто-то был в юрте. Я села и прислушалась, слышала, как взад и вперед ходит наша охрана, и подумала, что мне показалось. Но все же решила зажечь свет, но когда я стала искать свою свечу, ее не оказалось. Теперь я не на шутку испугалась — кто-то определенно здесь был. У меня оставался крошечный кусок стеарина в ящике, поэтому я встала и нашла его, затем легла, держа его в руках вместе со спичками, но ночь прошла без всяких происшествий, рассвело. Потом мы от души посмеялись, т. к. я поняла: это собаки продрали войлок, незаметно пробрались и утащили свечу.

На следующее утро м-р Аткинсон захотел еще раз спуститься к озеру и нарисовать его с другой точки. Наш хозяин настоятельно просил нас остаться дольше, но мы отказались. [284]

Медно-зеленое озеро. Мы не могли установить причину особого цвета воды. Озеро было около трех четвертей версты в ширину и двух-двух с половиной в длину. Киргизы говорили, что оно такой же глубины, как высота горы, но мы не могли поверить, хотя очевидно, что глубина была огромной. Они называли его «Ясель-куль», что в переводе означало «молодое озеро». Возможно озеро появилось не очень давно в результате землетрясения: об этом свидетельствовали беспорядочные нагромождения наваленных повсюду камней.

Когда мы покидали это место, наш хозяин решил сопровождать нас, т. к. мы приняли решение изменить путь и не возвращаться на место, откуда ушли. Как раз в тот момент, когда начался закат, мы достигли прекрасного места на гранитной горе, где маленькая речушка бежала меж берегов, поросших травой, кое-где теряясь под огромными блоками упавших скал.

Только на седьмой день, после того, как мы отправили нашего казака на Лепсы, мы, наконец, вернулись к нему. Он был невероятно рад видеть нас, он уже начал беспокоиться за нашу безопасность, представляя себе, что мы заблудились в лабиринтах гор. Той ночью, я уверена, наши мужчины не сомкнули глаз, так они были заняты обсуждением событий последних дней.

Теперь мы готовились спуститься в степь, посетить старую калмыцкую крепость, расположенную на Лепсы. По дороге вдоль берегов этой реки мы встречали стоянки киргизов: они постепенно возвращались с гор. Среди них было много старых знакомых, следовали многочисленные приглашения остановиться и устроить праздник, но после обычных приветствий мы вынуждены были продолжать наш путь. Там же мы встретили одного старого друга, которого часто видели в Капале — султана Булания, одного из главных людей в степи, нам пришлось остановиться и выпить с ним чаю. Он сказал, что нам следует знать, что в это время года, а было 2-го июля, находиться в степи очень опасно, но мы приняли решение ехать.

Я была очарована поездкой по долине Лепсы. Эта река имеет несколько рукавов, мы находились на самом восточном: это было прекрасное лесистое место, а река так спокойно текла, извиваясь и придавая нежное очарование пейзажу, необычному и восхитительному. Мы назвали ее Долиной счастья. Глядя на горы, мы видели, как Актау возносит свои белые гребни в чистое голубое небо, представляя картину и зимы, и лета, ибо долина, где мы находились, представляла собой сплошной ковер цветов. [285]

Невыносимая жара в степи. Наш спуск вниз на равнину временами был довольно крутым и сложным. С каждым шагом жара становилась все невыносимее, и, кроме того, мириады москитов безжалостно кусали нас, и там, где мы останавливались, нам приходилось наполнять юрту дымом, чтобы выкуривать врага. По мере продвижения нам удавалось мельком увидеть местность внизу, она напоминала море желтого песка с зелеными полосами вдоль берегов реки, которая, как мы видели, вилась до тех пор, пока не терялась за горизонтом.

Когда мы вошли в одну из лощин, было такое ощущение, что мы оказались в духовке, жаркий поток воздуха, пахнувший на нас, был ужасен, но по достижении равнины он стал еще хуже: солнце и жар отражались от раскаленных камней, просто поджаривая нас. Температура колебалась от 55° до 60° по Реомюру. Пока муж устанавливал юрту, его ружье лежало на песке, но когда он взял его, оно обожгло руку и в течение нескольких дней на ней оставался волдырь.

Войдя в юрту, я подумала, что задохнусь, но в дополнение к нашему дискомфорту, пришлось зажечь еще и огонь, чтобы избавиться от москитов. К счастью, мы догадались полить песок водой, это немного освежило воздух.

Бедный Алатау, весь искусанный, был в плачевном состоянии. Никто не смог бы его узнать. Сама я была ненамного лучше. Я положила абсолютно голого беднягу на постель и накрыла куском муслина, который разместила на подпорках, чтобы он не касался тела, но все равно этим тварям удалось добраться до него, а сидеть и следить за ним все время было невозможно.

Вскоре м-р Аткинсон завершил все, что ему нужно было здесь, и утром третьего дня мы начали возвращаться в горы. Было где-то 2 или 3 часа, когда мы проснулись. Я встала и пошла окунуться в Лепсы, хотя было темно, и шел дождь. Стоя на берегу и глядя на степь, я увидела рассвет — самое прекрасное зрелище. Впервые в жизни я видела рассвет над степью. На мгновенье я подумала, что это пожар, и розовые тона были вызваны пламенем, постепенно окрашивающим все вокруг, но вскоре мое заблуждение исчезло. Я бы охотно села, чтобы наблюдать зарождающийся день, но нельзя было терять время, так как мы должны были отправиться в путь, пока не встало солнце; путешествовать по такой жаре было совершенно невозможно.

Когда мы отправлялись рано, я всегда давала Алатау возможность спать до тех пор, пока мужчины не были готовы разобрать юрту. Тогда я поднимала маленького соню, чтобы [286] искупать, одеть и накормить. Его туалет вскоре был завершен, так как он состоял из ничего, кроме одного свободного платья, которое я сшила из бухарской ткани. Он носил его с пояском. У него на ногах никогда не было обуви или носков, пока мы не вернулись сюда (в Барнаул), и даже сейчас мне очень трудно заставить его носить их. Я часто нахожу их на моем столе. Он снимает их и бегает босиком, но это принято у русских детей, и они считаются очень здоровыми. Они бегают по саду и по траве босыми, и не только дети, но и взрослые люди поступают также, и, могу сказать тебе, с удовольствием, особенно по песку.

Приглашение на обед. Однажды мы начали представлять себе, как бы мы возвращались в цивилизованное общество. Мы были уже в пути, когда пришел киргиз, который сказал, что с трудом нашел нас, и что у него для нас письмо. Читая его я поняла, что это приглашение на обед и выражалось следующим образом: «Если мистер и мадам были бы столь любезны отобедать со мной сегодня в первом часу, я попросил бы их принести пару серебряных ложек и пару вилок, и ничего больше не нужно».

Глава VIII

Русская любезность. — Роскошный обед. — Больной ребенок. — Казачья страсть. — Скудная еда. — Алаколь. — Невыносимая жара. — Траур у киргизов. — Странный обычай. — Любовный шар. — Огромные аппетиты. — Сцена благородства. — Последствия ветра. — Дар марала. — Невероятная преданность животного. — Потеря любимца. — Китайская штрафная колония. — Визит и преследование злоумышленников. — Возвращение к отдыху. — Ужасный шторм. — Прекрасная картина. — Груды камней. — Данные о вулканах. — Захоронения киргизов. — Коварный климат. — Большой черный орел. — Бесконечные грозы. — Возвращение на старые квартиры. — Подозрительные посетители. — Захватывающая погоня. — Отъявленные негодяи. — Бурная речка. — Дикие лошади. — Испуганный конь. — Поздравления. — Привал. — Истерзанный москитами. — Китайский пикет. — Национальный костюм. — Вежливый приём. — Поспешный приезд и отъезд. — Интервью с чиновниками. — Любовь к детям. — Неудовлетворенное желание. — Китайский переводчик. — Приглашение на обед. — Алатау, осыпанный поцелуями. — Расставание. — Почетный караул. — Систематические приготовления. — Освежающая баня. — Глубокая учтивость. — Забавный инцидент. — Пустые закрома. — Успешные поиски яблок. — Приспособление для стирки. — Чаепитие в степи. — Наряд [287] невесты и гости со стороны невесты. — Взаимное удовольствие. — Чаепитие женщин. — Разочарованные «венцы творения». — Разница в возрасте в семейных парах. — Наказание и забота жены. — Дочь. — Бексултан. — Изящная амазонка. — Опустошения, причиненные волками. — Расставание с нашими казаками. — Змеиногорск. — Наша изменившаяся внешность. — Манеры и обычаи. — Гадание. — Щедрый фармацевт. — Необычный случай. — Чудесное избавление. — Рука провидения. — Заполнение времени. — Приближение рождества. — Почти задохнувшиеся.

8-го июля 1849 г.

Гостеприимство купца. Была отличная идея не отказываться. Пелонка был русским купцом, с которым мы познакомились в Капале и встречались в горах. Он услышал про нас и отправил своего человека найти нас и привести к нему в аул, расположенный около реки Тинтерек («дикий», или «неукрощенный»). Наш друг выбрал восхитительное место и приготовил для нас прелестную маленькую, изящно убранную юрточку. Войлок вокруг юрты был поднят, так что легкое дуновение ветра проходило через нее. Его жена (он был женат на киргизке) и дети вскоре пришли к нам и устроили нам чай, несомненно, самый вкусный, который мы когда-либо пробовали, затем они принесли мне подушки, на которые я могла прилечь отдохнуть до обеда, что я с удовольствием сделала, ибо стояла невыносимая жара.

В назначенный час обед был готов, и он был великолепен. Было чисто и аккуратно, и они старались сделать все возможное, чтобы мы чувствовали себя уютно. Здесь мы заполучили кучу информации относительно различных маршрутов. Перед уходом наш хозяин подарил Алатау крошечную чашечку. Раньше он уже присылал нам одну немного поменьше с запиской «для новорожденного», которую, к сожалению, должна сказать, я потеряла.

Стало прохладно, мы стали собираться, и я пошла в юрту Пелонки попрощаться с его женой. Мы немного посидели, и она повела меня в уголок, отделенный занавеской, где находился ее единственный сын. На него нельзя было смотреть без сожаления. Ребенку было около 8 или 10 лет. Он был болен золотухой, которая, как мне говорили, поражала здесь многих, его голова была распухшей до невероятных размеров и находилась в ужасном состоянии. Вошел отец, мы поговорили о бедном ребенке, и он сказал, если бы мы только смогли вылечить беднягу, он бы отдал нам половину своего стада. Я была рада уйти — было тяжело смотреть на больного ребенка, он уже 2 [288] года находился в таком состоянии. Сначала, когда заболел, он играл как обычно, но под конец потерял интерес ко всему.

Один из наших казаков, которого я называла Колумбом, был малым пытливого ума. Когда мы располагались на ночь, и пока иногда м-р Аткинсон рисовал, он подходил и садился на корточки рядом со мной поболтать. Первым задавался неизменный вопрос: «Вы когда-нибудь видели императора?». Затем ему было любопытно узнать что-нибудь об Англии и нашей армии. География завораживала его, а после того, как я показала ему на карте разные страны, он попросил меня разрешить ему показать их своим друзьям. Из вопроса, который он задал мне, когда вернулся, было видно, что они говорили об этом. Однажды он сказал: «Надеюсь, я не беспокою вас, задавая так много вопросов». Я сказала, что очень рада ответить на любой, на который смогу. «А, — сказал он, — вы очень отличаетесь о наших дворян; когда бы мы не задавали им вопросы, они всегда намерены обмануть нас своими ответами, поэтому мы никогда теперь не спрашиваем, если хотим что-то знать. Я так вам обязан за все, чему вы меня научили; через два года я поеду домой, и я теперь так много знаю, будет что им рассказать».

Неприятным ударом для нас оказалось известие о том, что наши сухари закончились. У нас не осталось ничего, кроме крошек от высушенного хлеба, и еще у нас было немного соли, но мы считали ее роскошью. Я ела свою порцию крошек сухой, но м-р Аткинсон поливал ее кипящей водой, делая из них своего рода кашицу, которая, по-моему, была просто отвратительной. Теперь мы были рады, что нашли яблоки, хотя они еще не поспели и были ужасно кислыми. У нас не было сахара, с которым могли бы их есть. Я их варила и ела, как картошку. Затем нам встретился ревень, который я тушила и ела. Я была рада всему, что могло заменить овощи. К сожалению, этим летом мы прозевали все фрукты: там, где они росли, мы оказывались либо слишком рано, либо слишком поздно, таким образам, каждый раз, когда мы оказывались в таких местах, у нас не было ничего, кроме сожаления,

Затем мы направились к Алаколю. Чем ниже мы спускались, тем нестерпимее становилась жара, мы, буквально, сварились. Даже моего суконного платья (я не носила нижних юбок) было слишком много для меня. Киргизы усвоили совсем другую моду: чем жарче становилось, тем больше одежды они одевали, и во время самой страшной жары они носили шубы из конских шкур. Я спросила, было ли им холодно, они отвечали, что носили их, чтобы не впускать жару. Я уверена, что они, вероятно, правы, так нещадно жарило солнце. Руки м-ра [289] Аткинсона были в ужасном состоянии, тыльная сторона их была покрыта волдырями. Рисовать в перчатках было невозможно. Когда мы снимали шляпы, казалось, что на нас одеты маски, не совсем черные, но приятного цвета красного дерева. С ребенком было то же самое.

Плакальщицы. Однажды вечером на закате мы добрались до киргизского аула, где услышали рыдания женщин, но мы были так заняты собой, что не обратили никакого внимания на них, а позже я совершенно забыла об этом. На следующее утро мы собирались уже сесть на лошадей, когда я услышала те же звуки, только более протяжные. Я прислушалась, так как была уверена, что они исходят из скорбящих сердец. Я слышала от одного из наших людей, что юрта, откуда исходили эти звуки, была в трауре, и женщины заунывно произносили молитвы по умершему. Я спросила, не будет ли бестактно с моей стороны, если я войду, мне ответили, что в этом нет ничего неприличного.

Я нашла двух женщин, жен умершего, стоявших на коленях перед грудой вещей, седел и прочего, находившихся по одну сторону юрты. Они раскачивались из стороны в сторону и одновременно нараспев что-то произносили, очевидно, в стихотворной форме, и в конце каждого стиха, в тот момент, когда они на мгновение замолкали, со звуком «ак» их тела еще сильнее склонялись вперед. Этот звук лучше сравнить с глубоким вздохом. Они прекрасно держались. Песнопения были чрезвычайно мелодичны и выражали такую печаль, что слезы потекли из моих глаз. Мне стало так грустно, что мой муж не позволил мне больше здесь оставаться.

Их муж умер несколько месяцев назад, но женщины обычно возносили молитвы на рассвете и на закате в течение всего года. Пока мы были там, многие входили, но плакальщицы не обращали на них внимания. Маленький ребенок около 3-4-х лет начал плакать и ужасно капризничать, затем он подбежал к одной из них, она схватила ребенка и шлепком заставила его опуститься на пол, при этом ни на секунду не отрывая своего взгляда и не прекращая раскачиваться. Ребенок хотел есть, но она посадила его рядом с собой. Ты бы удивилась, увидев мальчиков 10-11 лет, сосущих своих матерей. Когда я увидела это, то была удивлена, но никогда не видела, чтобы этим занимались девочки.

Когда мы покинули юрту скорбящих, я увидела длинный шест, на верхушке которого был привязан кусок черного шелка — своего рода флаг. Он всегда является показателем того, что здесь кто-то умер, красная ткань извещает о смерти султана. [290] Мы встречали несколько таких шестов в разных местах, их размещали там, где султан выбирал для себя место, к которому он имел в виду вернуться, как только спустится с гор, и ни один простой смертный не смеет вторгнуться на выбранное место.

Опасное покровительство. Я видела странный обычай у этих людей, который заключался в том, что султан мог положить в рот своего любимого приближенного куски мяса, которые тот получал стоя, сложив руки за спиной. Эти куски иногда бывают такими большими, что человек, казалось, может умереть. Выронить мясо изо рта или коснуться его руками было актом величайшей неучтивости, и фаворит скорее подавится, чем окажется неучтивым. Я видела, как один человек получил то, что я назвала любовным шаром, поскольку мясо было сформировано в виде шара. Было непостижимо, как рот мог растягиваться до таких размеров, я была уверена, что бедняга испустит дух, но этого не произошло.

Они — особая раса людей: способны, будучи в состоянии оставаться два-три дня без пищи, затем поглотить огромное количество еды. Мне рассказывали, что один человек может съесть овцу за один раз. Расспрашивая об этом самих киргизов, я получила предложение одного из них продемонстрировать подобное зрелище, если я заплачу за него, но я отказалась быть очевидцем такого отвратительного искусства.

Должна рассказать тебе о горных перевалах, с которых мы спускались по дороге на Алаколь, это было потрясающе красиво. На ужасной глубине под нами мы могли видеть равнину. Дорога вниз была обрывистой и трудной, и, более того, бушевала буря с дождем и ветром. Сначала мы натолкнулись на небольшой горный поток, который терялся из виду под упавшими валунами, затем он снова появлялся, пробегая между невысокими деревьями, в то время как темно-серые стороны ущелья поднимались грозной наводящей ужас массой огромной высоты, как будто теряясь в небе, которое едва было видно где-то над головой. Его можно было назвать Долиной смерти, такое мрачное впечатление оно производило. Погода дополняла это чувство.

На полпути вниз ущелье обрывалось и преграждалось маленьким озером. Добравшись до его верхней части, мы взглянули в бездну, простиравшуюся далеко внизу. В этот момент над ущельем пронесся такой неистовый порыв ветра, что мы испугались, что нас сдует вниз. Все быстро слезли с лошадей и припали к земле, прячась за лошадей, которые, бедные животные, еле удерживались на ногах. Я часто видела, что может творить ветер, но никогда прежде не испытывала на себе силы [291] ветра такой мощности. Если бы меня не держали наши люди за платье, меня бы, несомненно, унесло. Во мне было не больше силы, чем у листа, который несет ветром. Мы посчитали невозможным дальнейший спуск к подножью ущелья, оно стало слишком узким и перекрывалось упавшими камнями, поэтому нам пришлось свернуть в сторону горы и ехать вдоль горного хребта — это было чрезвычайно трудно. Спуск занял у нас в общей сложности пять часов, тогда как, будучи наверху, я вообразила, что нам хватит всего лишь часа.

Снова мы были в степи, продвигаясь по ней вдоль гор. Я изнывала от невыносимой жары. Достаточно сказать, что временами я думала, что бедные лошади не выдержат. Несчастные собаки начинали выть. Это было ужасно, а от раскаленного песка, по которому мы шли, жара еще больше усиливалась.

Любимый марал. Должна рассказать тебе про нашего марала. Его подарили нам в Баскане. Его поймали молодым, и он, таким образом, был совершенно ручным. Временами я оставляла его у разных племен, с которыми мы встречались, и забирала по возвращении из наших прогулок, иногда он трусил рядом с нами, а иногда его ножки уставали, тогда кто-нибудь сажал его перед собой. Это было нежное создание с прекрасными выразительными глазами. Я была очень привязана к нему, и, более того, его любовь к ребенку была просто поразительной. Я заметила, если м-р Аткинсон вечерами, когда мы располагались на отдых, брал Алатау на руки, пока я занималась домашними делами, Баскан (так мы его называли) всегда следовал за ним. Я говорила об отдельном случае, но мысль, что животное питало нежные чувства к ребенку, приписывалась моему живому воображению: итак, спустив ребенка с рук, м-р Аткинсон сказал: «Теперь смотри, Баскан пойдет за мной», но тот даже не пошевелился и продолжал лежать возле мальчика. Отец снова взял ребенка на руки. Только тогда животное последовало за ним. Это повторялось много раз, пока, наконец, мой муж не сдался.

Что мне не нравилось, так это то, что Баскан не снисходил оставаться в юрте с мужчинами, всегда предпочитая наше общество. Однажды вечером м-р Аткинсон пошел прогуляться в одиночестве, я, намереваясь кое-что пошить и постирать для ребенка, не сопровождала его, а села около юрты, не давая Баскану войти (мальчик спал). Он ужасно мне мешал, заставляя вскакивать каждые несколько минут. Поэтому я достала веревку и привязала ее зигзагом, поперек двери настолько высоко, насколько могла дотянуться. Это возымело эффект, и он остановился. Тогда он начал ходить кругами, каждый раз, когда [292] пробегал около двери, он как бы проверял свою скорость и бросал долгий взгляд на нее, но мое сердце было непреклонным. Но в один из таких кругов я была удивлена, он подпрыгнул и снял веревку. Я подскочила и бросилась в юрту, выгнать его, когда увидела зрелище, приковавшее мое внимание. Животное быстро подбежало к ребенку и грациозно легло рядом с ним, положив подбородок на постель рядом с лицом своего друга. Мое сердце не позволило бы мне прикоснуться к нему, казалось, он охранял ребенка, как будто хотел защитить его, поэтому я оставила его в покое, одно невинное существо рядом с другим невинным существом. После этого случая Баскан пользовался привилегией — входил и выходил, когда хотел — но, увы, бедный Баскан, его судьба была печальной.

Жара в степи, а его приходилось брать на большие расстояния, потому мы решили, что будет благоразумней поместить его на один из верблюжьих тюков. Я все время следила за тем, чтобы с ним все было в порядке, но в очередной раз, подойдя к верблюду, я увидела, что головка Баскана свесилась вниз, а язык высунулся изо рта. Я закричала, чтобы его сняли, послала за водой из горного ручейка, который мы проехали в версте отсюда. Но пока ее принесли, я увидела, что его прекрасные выразительные глаза стали безжизненными, а затем их заволокло дымкой. Настолько это подействовало на меня, что около следующей речушки я была вынуждена просить остановиться, и беднягу похоронили. Я искренне оплакивала его и очень горевала.

Мы не знали, что послужило причиной его смерти — то ли жара была слишком невыносимой, то ли он запутался в веревке, или езда на верблюде была неприятным обстоятельством для него. Я и сама не смогла бы выдержать езды верхом на этих животных, движение на них похоже на движение маятника на часах и крайне неприятно. Не было никого, кто бы не сожалел о бедном Баскане, это было такое деликатное и безвредное создание, что все к нему очень привязались.

Ночная тревога. Мы установили юрту напротив Алаколя, у подножья горы, в часе с небольшим езды от озера. На всю ночь была выставлена охрана, так как мы находились в неприятной местности недалеко от места, где поселились заключенные, сбежавшие из китайской штрафной колонии. Так как у наших людей не было палатки, а ночь была с грозой, я предложила поместить их оружие в нашем жилище, чтобы оно не промокло, что и было сделано. В полночь я была разбужена звуком шагов в нашем жилище. Слегка испугавшись, я потихоньку разбудила мужа и прошептала ему на ухо об этом. Это услышал [293] вошедший Колумб. Он сказал, чтобы мы не беспокоились. Я спросила чего он хочет, он ответил: «Наше оружие, здесь люди». Все было понятно, поэтому мы быстро поднялись. Я всегда ночью держу под рукой все, что может понадобиться в любой момент.

Муж, взяв пистолеты и ружье, сказал мне, чтобы я не вставала, а тихо лежала, но это было не в моем характере. Если бы нас пытались захватить в плен, я хотела бы видеть, как бы им это удалось, поэтому надела халат и тапочки и вышла с одним пистолетом в руке, т. к. другой был у меня ранее украден. Там оказалось около 6-8 человек. Они подошли на расстояние 50 ярдов от юрты, но, увидев стражу, отступили через маленькую горную долину и скрылись в тени небольшой горы. Наши казаки, киргизы и м-р Аткинсон верхом на лошадях поехали за ними, но те скрылись. Мы видели, что в этом месте было много путей для отступления и даже совсем рядом с нами. Перед нами растиралась обширная равнина, она была плоская, как ладонь, но когда мы проехали по ней немного, обнаружили холмистые участки, разделенные глубокими лощинами, где и человек, и лошадь могли скрыться из виду. Несомненно, эти люди намеревались украсть наших лошадей, если бы им это удалось, мы бы стали легкой добычей, так как без них невозможно было бы подняться из глубокой лощины, а палящее солнце и раскаленный песок в степи вскоре бы убили нас, не говоря уже о жажде. Спустя пару часов после непрошеного визита, мы снова отправились отдыхать, отдав приказ позвать нас, если что-то произойдет.

Закат на Алаколе. Глядя на Алаколь с равнины, можно подумать, что он гораздо меньше, чем прежде: совершенно очевидно, что когда-то озеро находилось ближе к горам. Мне кажется, что вся степь когда-то находилась под водой, во многих местах мы находили гранитные голыши, гальку, и было невозможно не задать себе вопрос «как они оказались здесь?», кроме того, они были не маленькие. Я говорю о тех местах, которые находятся далеко от озер и гор.

Была сильная буря, и ветер, проносившийся над озером, сбивал волны в белую пену, но к вечеру все успокоилось и прояснилось. Мы сидели и наблюдали, как ночь своими покровами окутывает все вокруг нас. Как только солнце село, оно отбросило свои последние лучи на низкие гладкие песчаные берега озера, слегка окрашивая в золотые тона противоположный берег. Холмы и горы красиво оттенялись на фоне неба, в то время как на нашей стороне все покрывалось серой дымкой. Это была прекрасная картина, мы, не шелохнувшись, сидели, пока все не исчезло из виду, уже сверкали звезды на [294] темно-синем небосводе, когда мы поднялись с наших мест. В такие ночи, как эта, появляется такое чувство, будто ты живешь в стране духов, вокруг все тихо и безмятежно, ни единого звука, ни шороха. Иногда охватывает чувство грусти, когда подумаешь, что однажды мы должны снова вернуться в деловой мир со всеми его церемониями, заботами и проблемами, и почти возникает желание быть киргизом, странствующим среди этой красоты природы, но тогда приходит мысль, что это была бы пустая жизнь.

Около озера мы обнаружили галечную балку глубиной около 20-25 футов. На дне этой балки был прекрасный берег, покрытый галькой, она была и крупной, и мелкой, видимо, намыта из озера. Около версты на восток мы увидели темную массу, выступающую из воды. Подъехав к ней, мы обнаружили, что это кусок скалы, состоящий из такого же материала, что и галька. М-р Аткинсон ударил по ней молотком, но тот отскочил, как мячик. Риф из гальки уходил глубоко в озеро под воду, которая была такой чистой, что все можно было видеть на огромной глубине. Попробовав воду, мы нашли ее соленой и горькой.

На озере возвышался остров, но он был так далеко, что разглядеть можно было только груды камней. Зимой киргизы туда добираются по льду. Они говорили, что в качестве пастбища он хорош только в течение одного месяца. Летом туда добраться невозможно, так как у них нет лодок, а замерзает озеро в октябре. Снег выпадает очень глубокий, очень часто бывают бураны, которые приносят страшные бедствия.

Барон Гумбольд рассказывал м-ру Аткинсону, что в этом озере находился вулкан и, как подтверждение этой теории, мы обнаружили рядом с берегом то, что могло являться лавой. Мы привезли такой кусочек в Барнаул, где был произведен анализ, но нам сказали, что это не лава. Далее я не претендую на то, что смогу в точности описать эту местность. Все, что могу сказать, само по себе место было прекрасно. Два озера — поменьше, и большой Алаколь. Остров находился на большом. На побережье было много киргизских могил, все из обоженных на солнце кирпичей, за исключением могилы султана, которая была из дерева.

Частые грозы. Как это не покажется странным, но в течение одного дня утром пребываешь в тропической жаре, когда даже одежда невыносима, а перед наступлением ночи оказываешься заваленным снегом, ломая лед, чтобы достать воды. Это послужило причиной ухода с Алаколя. Я стала бы повторяться, если бы начала рассказывать тебе что-либо об этом [295] величественном и прекрасном ущелье, по которому мы поднимались, на одном из горных перевалов нашему взору открылся удивительно прекрасный вид — озеро, простиравшееся далеко в степи. Мы слезли с лошадей и по узенькой зигзагообразной тропинке пробрались к гребню горы, которая почти отвесно уходила вниз в степь. Высота была такой ужасной, что взглянуть вниз можно было, только имея хорошую голову.

Здесь мы уселись посмотреть, как над озером поднимается туман, который постепенно сгущался, как только достигал более холодной зоны, затем его несло над горами, где он становился черным, потом мы услышали раскаты грома и увидели, что пошел сильный дождь. Все это для меня было любопытным зрелищем, ничего подобного я прежде не наблюдала. Когда туман только начал спускаться, он был не больше ладони.

На вершине этого горного перевала м-р Аткинсон, к восторгу киргизов, застрелил большого черного орла. Я всегда ужасно боялась этих птиц, пребывая в постоянном страхе, что они могут унести Алатау. Они часто уносили ягнят, и у меня не было ни малейшего желания, чтобы Алатау посетил одно из их гнезд и стал пищей для их детенышей.

В горах, недалеко от озера, ни один день не проходил без грозы, иногда двух. Эта несовместимость стихий величественное зрелище, особенно, когда оно происходит в одном из ущелий. Гроза в сочетании с ревом воды, кажется, сотрясает скалы, потом уплывают облака, и солнце протягивает свои лучи, создавая потрясающе красивый эффект.

Инцидент с мародерами. 26 июля мы вернулись к своему старому месту на озере. Утром мы вышли, поднявшись в ранний час, чтобы до восхода солнца быть уже в пути, но наши надежды не оправдались. Всю ночь собаки были беспокойны. Мы много раз вставали, но ничего не заметили, но как раз на рассвете, в тот момент, когда мы были готовы отправиться в путь, Фальстаф (так мы звали одного казака) указал на нескольких человек, которые, крадучись, проходили невдалеке. М-р Аткинсон приказал двум казакам и киргизу поехать по направлению к ним. Он тоже сел на лошадь, чтобы отправиться за ними, оставляя со мной Колумба, но я умоляла его не оставлять нас, зная, что он был лучшим стрелком, чем три казака вместе взятые. Как только те люди заметили, что наши сели на лошадей, они быстро помчались к верхней части озера; их было четверо. Наши люди преследовали их с дикой скоростью.

Погоня была просто увлекательной. На расстоянии полных 20 верст мы могли видеть их, и только тогда, когда им приходилось пересекать неширокие ручьи, они исчезали на несколько [296] минут. Обе группы, казалось, направлялись к одному и тому же месту, т. е. к верхней части озера, одна, чтобы добраться до нее, другая — отрезать ей путь. Наконец, они стали совсем маленькими на расстоянии, что даже через бинокль мы не могли их отличить друг от друга.

Мы с волнением ожидали развязки. Вдруг мы увидели 4 человек, подкрадывающихся незаметно со стороны ручья, но заметив, что мы наблюдаем за ними, они пригнулись и вскоре ускакали по направлению к реке Арашта в сторону китайской границы. Это могла быть уловка, чтобы отвлечь нас от юрты и внезапно налететь чтобы унести все. Если они на это рассчитывали, у них ничего не получилось.

Через пару часов наблюдения мы увидели нечто, двигавшееся с верхней части озера по равнине в нашу сторону. Мы совсем разволновались, увидев, что еще кто-то присоединился к группе. Наконец, когда они подошли достаточно близко, чтобы их можно было разглядеть, мы увидели, что они вели верблюда, а Георгий нес в руках длинное копье. От них мы узнали, что они догнали тех людей, когда те вынуждены были сбавить скорость, чтобы дать коням отдохнуть и защитить спутника, пока он снимал седло, чтобы облегчить ношу лошади; он делал это, не сходя с лошади. Пока он был занят, двое других подъехали к казакам, с целью наброситься на них. Один пытался пронзить копьем Георгия, но промахнулся, и прежде чем он смог нанести второй удар, Георгий внезапно крутанул лошадь и выхватил у него копье. Того охватила бешенная ярость, когда у него выхватили копье. Он сказал: «Мы шли по вашим следам последние 15 дней, и вы не уйдете от нас, мы все равно вас возьмем».

После небольшой стычки они уехали. Наши люди перезарядили пистолеты и преследовали их какое-то время, но затем решили, что благоразумней будет вернуться. Возвращаясь, они обнаружили верблюда, привязанного около ручья, и привели его с собой. В следующем ауле у нас потребовали верблюда; его украли за ночь до этого вместе с другими и более двадцати их лучшими лошадьми. Это племя предупредило нас о темных личностях, с которыми, мы были уверены, встретились, но мы больше никого из них не видели.

Я не рассказала тебе о множестве быстрых горных речушек, через которые нам приходилось переходить, иногда всем вместе, поддерживая друг друга. Киргиз всегда располагал меня в центре, ухватив за платье, таким образом заботясь обо мне. Некоторые потоки были очень широкими и глубокими. В таких случаях я всегда уходила за тростник или камни, раздевалась, надевала свой банный халат с поясом на талии, связав свою [297] одежду, обувь и все остальное в узел, садилась на лошадь и, крепко держась за нее ногами, лошадь была без седла, я пускала ее вплавь, а киргиз галантно держал мой узел, пока я снова не пряталась, чтобы переодеться. Подобные вещи нам приходится делать во время путешествия. Поначалу я чувствовала, не скажу робость, но мое сердце билось сильнее, сейчас я ничего не думаю об этом, я сильно изменилась с тех пор, как покинула Петербург.

Невольный галоп. Теперь я должна рассказать тебе о диких лошадях, только что пойманных из табуна, которых мы должны были оседлать. Некоторые из них, возможно, никогда прежде не знали седла. Однажды я была по настоящему напугана, я села в седло вместе с Алатау, когда моя лошадь начала шарахаться в стороны, к счастью, я быстро ее успокоила. Но в другой раз во время бури я набросила на себя накидку, и лошадь отскочила; а так как Колумб стоял радом, я попросила его взять накидку и свернуть ее, поскольку моя лошадь была довольно дикой. Его лошадь повела себя также, ему было трудно приблизиться ко мне, вдруг накидка упала с моих плеч. Увидев это, моя лошадь шарахнулась в сторону. Теперь Колумб, пытаясь подъехать к ней, сделал еще хуже, затем он помчался за ней во весь опор. Никакие усилия с моей стороны не могли остановить ее, поэтому вцепившись в нее, как пиявка, я терпеливо ждала, пока она сама успокоится, или ее поймают так как казак несся за мной. Тогда к погоне присоединился киргиз и начал громко кричать и вопить во весь голос, привлекая ее внимание, это усугубило дело — животное рвануло еще быстрее.

Наконец, Колумб остановился. Теперь я поняла, зачем человек так кричал. Когда моя лошадь больше не слышала за собой погони, она постепенно замедлила ход и потихоньку перешла на шаг. Я боялась повернуть ее, пока она не успокоится, поэтому оглянулась вокруг и увидела вдалеке киргиза, направлявшего верхом ко мне, и Колумба, спокойно стоящего. Наконец, он подъехал ближе и схватил поводья. В этот момент я подумала, что лошадь сбросит меня, но он погладил ее и, казалось, успокоил. Затем он похлопал меня по спине и дал понять, как он гордится мной. Затем он показал мне, что сделала бы киргизская женщина в аналогичной ситуации. Первое, он начал пронзительно кричать, снова чуть не испугав мою лошадь, и завершил падением с лошади. Затем взобрался на нее и еще раз похлопал меня с явным восторгом.

Нам пришлось проехать несколько миль назад. Мне было досадно, что по вине моего животного мне пришлось проскакать так далеко без всякой на то причины. Добравшись до [298] своей партии, я получила много поздравлений за свое безопасное возвращение и смелость. Поистине уверенна, что если бы мы оставались в степи дольше, на женщину не смотрели бы как на презренное существо, каким ее считали здесь, ибо мужчины начали замечать меня, хотя прежде до этого не снисходили.

Так как мы пересекали степь между двумя озерами, придерживаясь побережья маленького, мы заметили, что солнце быстро садится, и, находясь далеко от берега, послали человека к озеру, а узнав, что вода пресная, мы сделали привал. Вскоре наша палатка была готова, причем подальше от камышей. Песок был прекрасен — белый и чистый, а вокруг торжественная тишина. Но, подобно скаковой лошади, наступила ночь, а затем мы услышали в камышах отвратительный звук. Это были наши старые мучители-москиты, заводившие свою музыку. Я быстро вползла в постель, надеясь, что они, может быть, не найдут нас.

Мы долго лежали, наблюдая яркие вспышки молнии, что наряду с жарой, исходящей от земли, мешало нам спать. Наконец, мы уснули, но вскоре были разбужены кровососущими созданиями, которые, конечно же, нашли нас. Я уверена, в нашей палатке их были миллионы, они буквально сводили меня с ума, и я стала волноваться, чтобы они не истерзали мальчика. М-р Аткинсон встал и вышел, взглянуть, есть ли что-нибудь, что могло бы их отпугнуть. Но его выход не был таким быстрым, как его возвращение: он не сделал еще и десяти шагов, как ужасные твари облепили его с такой жадностью, что он был рад облачиться в шимбар и ботинки. Я молила о ветерке, и, как будто в ответ на мои мольбы, он начал дуть, затем настолько усилился, что превратился в бурю, которая смела почти все вокруг. Нам пришлось звать людей, чтобы закрепить упавшую палатку, ее подперли стойками, и мы смогли нормально дышать, затем положили груз с другой стороны. Это имело хороший эффект, поскольку полностью избавило нас от врагов.

Озеро, похожее на зеркало, когда мы ложились спять, начало со страшным шумом биться о берег, а ветер поднялся такой, как будто дул с моря. Как только рассвело, мы встали, и, не завтракая, начали складывать вещи, но нас застал дождь, и песок, еще вчера такой сухой и плотный, теперь стал зыбучим, и мы в него проваливались. Все тревожились, а наше продвижение было очень медленным, кроме того, я не могла настаивать на том, чтобы подойти ближе к озеру, на которое страшно было смотреть: волны вздымались на чудовищную высоту.

Прибытие в Чугучак. 9-го августа мы прибыли на китайский пикет около Чугучака, или, как они называли его, «Чоугачак». [299] Фальстаф пытался убедить нас не проходить там, так как ему сказал один татарин, что китайцы возьмут нас в плен. Я посмеялась над его страхами. Когда он понял, что мы решили пройти мимо, он предпринял смену диспозиции занял место Колумба около верблюдов и вместо того, чтобы быть ведущим, расположился позади нас, как только мы достигли китайской земли. Приближаясь к пикету, мы увидели вдали город с минаретами. Мы намеревались обратиться к офицеру за разрешением войти в него. Было около полудня, когда мы прибыли, и я впервые увидела Китай. Заблуждения не было, китайцев нельзя было принять за кого-то другого или перепутать с кем-то. Их обувь была, в основном, из черного сатина с очень высокими каблуками и толстой подошвой, их жакеты особенно изумили меня и были действительно прелестны. У слуг они были сшиты из голубого хлопка, а у их господ из шелка или сатина. Последний назывался канфа, его можно стирать точно также, как и хлопок.

В этот момент начались церемонии. Вперед побежал слуга, объявить о нашем прибытии, сделав нам знак оставаться на месте. Вскоре он вернулся и провел нас во внутренний дворик, где мы застали главного офицера, игравшего с гусем, согнувшись над ним. При виде нас он поднялся. Я была буквально поражена его ростом, м-р Аткинсон по сравнению с ним казался маленьким человеком. Он был похож на камыш, над которым пронесся сильный порыв ветра. Он провел нас в свою комнату без мебели, там было только возвышение, служившее ему постелью, на которое он нас усадил. Помещение вскоре наполнилось людьми, горевшими желанием посмотреть на нас.

Офицер хотел знать причину нашего визита в Китай. М-р Аткинсон сказал, что, находясь вблизи Чоугачака, он всего лишь хотел выразить свое почтение правителю и увидеть город. Офицер ответил, что нам придется подождать, ответ, возможно, прибудет в тот же вечер.

Мы сидели в своей юрте, когда наш новый друг со своим секретарем и переводчиком пришли выпить с нами чаю. Очевидно, они заинтересовались увиденным, скрупулезно обследуя все вокруг, и я не уверена, что не была объектом величайшего их любопытства. Они рассказали, что их направили на этот пикет на 3 года, и им остался еще год, прежде, чем им разрешат воссоединиться с их семьями. Они горько жаловались, что разлучены с женами.

На следующее утро к нашей юрте подъехали два офицера с тремя солдатами; первые слезли с лошадей и вошли. Поскольку с ними не было переводчика, мы не смогли понять ни [300] слова, но, судя по выражению их лиц, они были в восторге, что видят чужестранцев. Они согласились выпить чай, но прежде чем я налила его, солдат что-то сказал им, они оба встали и, сердечно пожав нам руки, вышли из юрты, сели на лошадей и умчались с бешеной скоростью. Оказалось, что они приехали с другого пикета посмотреть на нас. Эти люди были также высокого роста, поэтому я пришла к заключению, что их отбирали специально, чтобы смотреть поверх камышей и вдоль дорог. У солдат за спинами висели лук и стрелы, один из них нес копье, они сидели на своих конях великолепно, и у них были короткие стремена из ремешков, как у киргизов.

Выйдя на улицу, мы обнаружили причину их поспешного отъезда: солдаты заметили своих старших офицеров со свитой на дороге из Чоугачака. Наш первый друг послал сказать, что они едут.

Где-то часа через два он пришел сам объявить о прибытии трех офицеров из города, которые, по его словам, будут рады нас видеть. Я надела шляпу и попросила Колумба присмотреть за ребенком до нашего возвращения. Китаец был совершенно шокирован, подумав, что мы намерены идти пешком, он не хотел слышать о том, что мы идем, забыв о достоинстве, поэтому нам пришлось приказать оседлать лошадей. Но когда он обнаружил, что мы собираемся оставить Алатау, ужасно рассердился. «Нет! Он тоже должен идти», поэтому я надела на ребенка шляпку и велела Колумбу его нести. На пикете группа солдат пропустила нас к офицерам. Тогда я взяла мужа за руку, и мы пошли, Колумб с мальчиком следовал за нами, Георгий в качестве переводчика замыкал шествие. Офицеры сидели на ковре, расстеленном под деревьями, в довольно романтическом и прохладном месте: справа вдали был виден мавзолей, а слева — ручей. Они тотчас же встали и пожали нам руки, подходя по очереди выразить самое сердечное расположение к нам. Мы сели на два имевшихся стула, нам подали чай и засахаренные фрукты. Тем временем Алатау схватил на руки калди, или старший офицер, осыпав его поцелуями, два других сделали то же самое и передали его снова калди, который сидел в центре за низким столиком, двое других сели по бокам.

Теперь началась беседа о нашем визите, и м-р Аткинсон повторил вчерашнюю просьбу. Они задавали разные вопросы, думая, что имеются другие мотивы. Затем они сказали, что мы первые англичане, когда-либо посещавшие этот уголок Китая, и губернатор не мог разрешить нам войти в город, пока не поставит в известность императора. Если мы согласны остаться, он пошлет курьера узнать, будет ли нам разрешено остаться, а [301] они, тем временем, могли бы нас устроить удобнее и сделать наше пребывание приятным. От такого предложения мой муж сразу отказался.

Сложности беседы. После долгих разговоров я спросила разрешения войти в город, ничего плохого не будет в том, что я войду туда, и если они позволят мне, у меня будет основание не идти одной. Калди улыбнулся и спросил, что я ожидаю увидеть. Я ответила: «Всего лишь город и людей в нем; я никогда не бывала в китайском городе, мне все будет интересно, кроме любопытства ко мне». Он ответил: «У нас там только наши жены и дочери, город сам по себе — жалкое место, но если вы отважитесь, ничто не доставит мне большего удовольствия, чем сопровождать вас. Вы стали бы величайшей диковинкой из всех виденных здесь. Если бы наши законы не запрещали, я бы сейчас же повел вас, чтобы моя жена смогла вас увидеть, но я головой ответил бы за свою оплошность», и он многозначительно провел рукой по горлу. М-ру Аткинсону намекнули, что если бы он был одет, как татарин, и сбрил свою бороду, он мог бы войти как купец, и никому не было бы до него дела. Но тот не согласился, он мог бы посетить это место только как англичанин.

Наше общение, естественно, было весьма оригинальным: оно проходило между пятью людьми, говорившими на четырех языках. Георгий стоял рядом с нами, ему было чрезвычайно интересно. Татарин, переводивший на китайский, был очень симпатичным человеком. Он стоял слева от офицера, выслушав нас, поворачивался к своему начальнику и, встав на одно колено, что-то говорил ему, затем он вставал и, скрестив руки на груди и наклонив голову, обращался к нам. Когда калди отвечал, он снова опускался на колено, и церемония повторялась, он вставал и поворачивался в нашу сторону.

Потом они пригласили нас остаться пообедать, не имея ничего лучшего, мы согласились. Они многократно извинялись за скудный обед, но им было приятно, что мы не хотели об этом слышать. Обед состоял из риса, мяса, супа, затем последовали засахаренные фрукты и чай. Они пытались научить меня есть палочками и были довольны, когда мне это удалось. Однако Георгий послал домой за парой ложек и парой вилок, чем вызвал невероятное изумление наших хозяев. Калди рассказал, что однажды был в Кантоне и видел там англичан и знает немного об их обычаях. После чая мы попрощались, намереваясь продолжить наше путешествие на следующее утро. Им тоже хотелось увидеться с нами до отъезда. Все с величайшей сердечностью обняли Алатау. И когда мы проходили через [302] шеренгу солдат, они уже не были столь подчеркнуто официальны, как тогда, когда мы прибыли, ибо они по очереди хватали ребенка и заключали его в свои объятья. Ни один не упустил возможности приласкать его, и я могу заверить тебя, мальчика это очень забавляло.

Вернувшись в свою юрту и обсудив все, мы приняли решение, что будет лучше отправиться в путь тотчас же, воспользовавшись прохладой вечера, поэтому мы послали записку о нашем намерении. Нам передали рис и муку. Они, вероятно, понимали, что мы, как путешественники, не могли добыть что-нибудь в дороге, кроме того они выразили надежду, что мы не уедем, не простившись с ними. Вскоре все было готово, и мы, оседлав лошадей, поехали попрощаться со своими друзьями. Не известив о своем приезде запиской, мы застали одного из джентльменов без формы, он был здорово шокирован, два других были в полном одеянии, и, казалось, получили огромное удовольствие от того, что их коллега оказался в неприятной ситуации. Я подарила калди кошелек, скромный подарок доставил ему удовольствие. Затем они пожали нам руки, поцеловали Алатау, и, таким образом, мы расстались, явно с взаимным сожалением, что знакомство не будет иметь продолжения. Они предоставили нам почетный караул, чтобы сопровождать нас какую-то часть пути. Первый офицер, который играл с гусем, подарил Алатау огромный огурец, на который тот посмотрел без особого восторга, но который более всего устраивал его отца, более года не державшего во рту никаких овощей.

Путь на Змеиногорск. В тот день, когда мы попрощались с нашими китайскими друзьями, мы находились в пути 10 часов без остановки, по раскаленному песку, который, наряду с ослепительно ярким солнцем, вызвал такую головную боль, что мне казалось, что я умираю, а глаза м-ра Аткинсона очень страдали от слепящего солнечного света. Когда мы разбили лагерь, я была настолько больна, что начала немного беспокоиться. С какой радостью я бы легла. Но об этом не могло быть и речи. Я должна была искупать Алатау, постирать его вещи, чем всегда занималась, пока устанавливали юрту и разгружали верблюдов. Когда все дела были закончены, я приготовила постель, я не знаю, как все это делала. Потом я накормила ребенка и положила его спать. В нашей работе была своя система: каждый выполнял свои обязанности, никто не оставался без дела, не было ни спешки, ни путаницы. Выполнив свои обязанности и видя, что муж сидит за чаем, я легла на медвежью шкуру и думала, что после целого дня изнурительной езды верхом уже никогда не встану. Но после крепкого сна почувствовала себя [303] прекрасно, и почти сутки поголодав, где-то около 5 часов была готова к завтраку.

Мы никогда не позволяли Алатау страдать, если могли избежать этого, снимали с него его крошечную одежду и поливали водой из кружки. Это было делом нескольких минут, мы быстро догоняли свою группу и были спокойны за мальчика, освежив его ценой небольшого галопа по раскаленной пустыне.

Скудость провизии. Муку, данную нам китайцами, мы смешивали с молоком, если располагались около киргизского поселения, или с водой, когда находились вдали от них, а затем жарили на небольшом количестве жира: это мы считали величайшим деликатесом. Когда мука заканчилась, мы удивились, но не это было неприятным инцидентом. Вечером человек объявил, что это последнее, поэтому за чаем мы были более экономны, оставив немного для завтрака, и убрали остатки в круглую жестяную коробку, в которой держали посуду, а когда открывали ее, то у нас было две суповые тарелки. Утром, приготовив все к чаю, я не могла найти свою коробку. Я спросила казака, но он ничего не знал. А мы находились недалеко от киргизского аула, поэтому было очевидно, что кто-то посетил нас ночью. Мы начали расследование, хозяин аула чувствовал, что на карту поставлена его честь. Чтобы ограбили гостей его аула, такого никак не могло быть. Было проведено суровое расследование, но оно ни к чему не привело: все заявляли о своей невиновности в случившемся. Позже одному из людей нужно было перейти через речушку за лошадьми, и на той стороне он нашел коробочку, но она была открыта и немного содержимого исчезло. Оказалось, что это собака унесла ее туда: она унюхала запах съестного, но не смогла открыть и унесла ее к речке, без сомнения, таскала ее по камням до тех пор, пока она не открылась. Вы можете себе представить, как я целый день была зла, что не могла даже слышать слово «собака», но все же мы не могли удержаться от смеха, ведь мы могли с таким же успехом приготовить хороший ужин на предстоящий вечер.

Смею сказать, и тебе покажется это странным, но с того часа, как я приехала в степь, до того момента, пока я не покинула ее, я никогда не знала, что значит наестся без достаточного количества еды, да еще без хлеба и овощей, и при этом чувствовать себя сытой. Вообрази, только мясо и ничего, кроме мяса, затем чай без сахара или сливок. Хуже всего то, что я должна была накормить двоих, и могу заверить тебя, что превосходный горный воздух обострял аппетит маленького приятеля. Одно хорошо, он научился есть мясо, он начал его есть, когда ему [304] еще не было 3-х месяцев, сначала он ел вкусненькие кусочки размером с булавочную головку, но он не знал вкуса хлеба.

Когда мы находились в местах, где росли яблоки, как я рассказывала тебе, мы в основном питались ими. К сожалению, в степи они практически не встречаются. Однажды мы остановились в Тарбагатайских горах, и м-р Аткинсон, пока мы занимались домашними делами, решил подняться в горы порисовать. Я попросила его, если он найдет яблоки, чтобы принес их нам, и с этой целью я снабдила Колумба сумкой. Ему совсем не хотелось брать ее, так как он был уверен, что в тех местах нет ни одного яблока. Тем не менее я настояла, чтобы он взял сумку. Я была настолько голодна, что не хотела упускать шанса добыть яблоки, даже если бы они были кислыми.

Прошло несколько часов, когда кто-то коснулся моего плеча, оторвав мое внимание от иголки, которая постоянно была у меня в руках, и указал в том направлении, откуда мы ждали возвращения наших путников. Когда они подъехали ближе, я, к своему удивлению, увидела, что, кроме трех наших людей, на передней лошади сидел еще один человек, и казак вел ее под уздцы. Сначала я подумала, что у них произошла драка, и они везут пленника, но когда они приблизились, я обнаружила, что на лошади сидело туловище без головы. Затем я собралась с мыслями и подумала, что в это время года ни один киргиз никогда не забирается так далеко в горы, они все спускаются на равнину. Мое сердце заныло от жалости, я вообразила, что это мог быть какой-то бедняга, которого загрызли волки, и еще я подумала, почему его не похоронили в горах? Все наши люди смотрели на них и хотели узнать, что же это было, пока не подъехал мой муж и не объяснил, в чем дело. Оказалось, они забрались дальше, чем собирались, и наткнулись на большой яблоневый сад, фрукты висели, соблазняя своим изобилием. Сумка быстро наполнилась, и киргиз водрузил ее перед собой на седле, а Колумб держал в руках уздечку своей лошади, очевидно, глубоко погрузившись в свои мысли. Мой муж собирал для меня цветы, когда его внезапно осенило, и он без малейшего колебания снял свои шымбары. Перевязав обе штанины веревками, он наполнил их яблоками и поместил на ведущую лошадь, это и было туловище без головы.

Осмелюсь сказать, вам будет любопытно узнать, как я управляюсь со стиркой. Когда мы располагаемся не слишком поздно у какого-то аула, я обычно прошу киргизок сделать это для меня, а в качестве платы даю им иголки, которые очень ценятся, серьги, бусы, булавки и даже металлические пуговицы: все эти вещи более, чем удовлетворяют их. Они сами делают [305] мыло, но я никогда не видела как. Когда постельное белье выстирано, его приносят мне сушить, так как у них нет времени присматривать за ним, и ты можешь представить себе, что процесс сушки недолог. Затем, когда оно прекрасно отглажено утюгом, я складываю его.

Чаепитие в степи. Теперь я должна рассказать тебе о чаепитии, которое я устроила в степи. М-р Аткинсон хотел нарисовать группу женщин. Я послала казака пригласить нескольких, так как сама я не могла объяснить, что мне нужно. Они пришли в великолепных праздничных нарядах и среди них была невеста в бесподобно красивом платье. Оно было из шелка ярких цветов, поверх был надет короткий жакет из черного бархата, расшитый понизу. Головной убор состоял из высокой конической формы шапочки, верхняя часть ее была белой, в то время как черная бархатная лента, расшитая золотом, окаймляла лицо. На лоб ниспадала серебряная нить, а с широкой ленты свешивались расшитые коралловые бусы, над всем этим опускалась белая вуаль — покрывало. Однажды мы присутствовали на свадьбе, когда муж забирал предмет своей любви или, скорее, рабыню, в свой родной аул. На голову было наброшено покрывало, практически закрывая ее и полностью скрывая лицо, поэтому ее лошадь приходилось вести. За ней следовал верблюд с ее приданым. Я хотела поднять покрывало, она сначала сопротивлялась, потом согласилась. Невеста улыбалась и, казалось, была рада видеть нас, рассматривая меня с большим любопытством, как и я ее. Она была очень хорошенькой, гораздо более интересной, я бы сказала, чем большинство ее соотечественниц. Но вернемся к моему чаепитию. Когда рисунок был закончен, я принесла самовар и выставила все чашки и бокалы, которые у нас имелись, потчуя моих подруг чаем. Хотела бы я, чтобы ты видела растерянность на лицах мужчин, с которыми я была достаточно суровой, не предложив им даже чашки чая. Чай закончился, я принесла и подала своим гостьям мясо. Это был завершающий момент. «Венцы творения» не могли больше выносить пренебрежения к ним, поэтому поднялись и ушли со сцены, и тем вечером я их больше не видела. Женщинам, напротив, понравилась эта забавная ситуация. Когда они покончили с трапезой, я их, к еще большему удовольствию, одарила каждую бусами и серьгами.

Должна сказать тебе, что среди этих племен очень часто существует большая разница в возрасте семейных пар. В одном ауле мы видели новобрачную пару, где жене было около тридцати лет, а муж был еще ребенком, которого она наказывала точно так же, как мать наказывает своего ребенка. В другой [306] паре в другом ауле жена была крепкой здоровой молодой женщиной, а муж — хилым подростком лет 15. Причина таких браков такова: мальчики остаются сиротами, а их опекуны женят их на женщинах, которые могут позаботиться о них, и таким образом освобождаются от всех проблем.

Изящная амазонка. Не могу удержаться, чтобы не упомянуть о дочерях бека Султана, двух прелестных девушках: младшая, будучи очень хорошенькой, больше импонировала мне; ее волосы, заплетенные во множество косичек, обрамляли лицо, на самой макушке она носила кокетливую шапочку. Она была стройной и невероятно грациозной в своих движениях. Ее старшая сестра была совершенной амазонкой. Когда она посетила нас, она привела с собой маленького племянника, милого ребенка двух-трех лет. Она сидела, играя с ним, потом взяла его на руки, просто протянув их с того места, где сидела. Вы можете представить, как я была удивлена, так как он был явно тяжелым. Когда она уходила, я проводила ее до двери юрты, она отдала ребенка мужчине, который держал ее лошадь, взяв у него поводья, положила руку на седло и вскочила на коня без малейших усилий. Будь уверена, я позавидовала ее совершенству. А как грациозно она сидела на лошади, это было великолепное зрелище.

Много раз в степи мы видели, какое огромное зло причиняли волки, которые в изобилии водились там, ужасно опустошая стада овец. Однажды свирепые животные набросились на двух мальчиков, но, к счастью, мы их спугнули.

Наше путешествие подходит к концу, мы снова пересели в свою повозку, которую оставили в Аягузе. С грустью мы попрощались с нашими казаками, которые сопровождали нас и вместе с нами переносили все тяготы наших странствий, много раз сталкиваясь лицом к лицу с опасностью. И ребенок тоже: они привязались к нему, много часов провели они, напевая ему песенки, чтобы развлечь его в дороге. Прощание — всегда грустное чувство, будь то люди или место, я это почувствовала, когда мы достигли такого места в степи, где я в последний раз взглянула на белые пики Алатау и Актау, вздымавшие свои величественные вершины далеко ввысь в ясное голубое небо. Мне не хотелось покидать их, а когда настал момент, я не могла сдержать слез, хлынувших из моих глаз.

Мы покинули Змеиногорск немногим более года назад, мы так изменились, что, когда мы вновь вернулись туда, наши друзья поначалу не могли нас узнать. М-р Аткинсон был в плачевном виде, его обувь была вся в заплатах, ее приходилось чинить корой деревьев до тех пор, пока они уже еле держались на [307] ногах. Первый, кто нам был просто необходим — сапожник, чью изобретательность невозможно представить. Мы заказали ему ботинки, снабдив кожей. Взглянув на ноги м-ра Аткинсона, он собрался уходить, но я остановила его, сказав, что он должен немедленно снять мерку, так как обувь требовалась срочно. «О, я никогда не обмеряю», — ответил он и ушел, мы думали, что наша кожа пропала. Через два дня ботинки были готовы, и мой муж заявил, что у него никогда не было пары обуви, которая бы так подходила ему.

Чаепитие в Змеиногорске. Мы нанесли несколько визитов, а также были приглашены на ряд вечерних приемов. Сначала, когда я пришла, то застала людей за их обычным вечерним развлечением — игрой в карты. Молодые дамы сидели по сибирской моде прямо, вытянувшись в струнку, на стульях, поставленных близко друг к другу вдоль комнаты. Осмотревшись, я попыталась вступить в разговор, но так как это в обычае сидеть молча, задача оказалась трудной, так как я получала только однообразные ответы «да!» и «нет!». Через некоторое время я нашла разговорчивую особу, с которой отлично поболтала, но нас прервала хозяйка, спросив, не играю ли я в карты. Я ответила: «Нет, единственное, что я умею — это раскладывать пасьянс или гадать». Не успела я произнести последние слова, как моя соседка начала умолять меня раскинуть для нее карты. Я сказала, что все это ерунда, но все было бесполезно, достали карты, перешли в столовую и мне пришлось целых три часа сидеть и выдумывать разного рода глупости. Не успевала встать одна, как тотчас садилась другая, и не только молоденькие девушки, но и пожилые женщины. И только когда начали накрывать на стол к ужину, я прекратила заниматься черной магией: будь я в Лондоне и вошел бы полицейский, меня могли бы препроводить в тюрьму.

Несколько недель спустя я была в этом же доме, когда одна пожилая дама поклонилась мне низко и справилась о моем здоровье. Я любезно ей ответила, хотя не помнила ее. Затем она обратила на меня внимание женщины помоложе и сказала: «Ты должна поблагодарить эту даму!». Я уставилась на нее, не представляя, о чем идет речь. Она объяснила, что я вызвала ее сына, мужа молодой леди. Я пришла в еще большее изумление, но она сказала: «Вы раскинули мне карты, и как вы предсказали, он прибыл». И снова, повернувшись к снохе, сказала: «Душа моя, почему ты не поблагодарила?», и обе склонились в поклоне, словно китайские болванчики. Я не могла не улыбнуться наивности пожилой дамы, и более того, мне снова пришлось пройти через другое испытание предсказанием судьбы. [308]

Прежде чем покинуть Змеиногорск, я хотела запастись немного помадой для волос, поэтому отправила свой рецепт к аптекарю с запиской, где просила у него касторового масла и спиртовый раствор мяты перечной. Я 4 раза получила то количество, что просила, и все лучшего качества, и ни одной копейки они с меня не взяли. Я обнаружила, что пожилая дама, которую я встретила на soiree, была женой аптекаря. Она сказала: «Мой муж заметил, что вы никогда не посылаете к нему за чем-нибудь!». Кто-то отвлек меня в тот момент, я ничего не могла понять, но так и было.

Странный случай. Должна теперь рассказать об одном довольно странном случае, произошедшем в Змеиногорске. В то время мы занимали те же помещения, в которых жили в наш первый приезд. Но там произошли кое-какие изменения в связи с визитом жены начальника Барнаула. Например, я обнаружила кровать в комнате, где прежде ее не было, и мы спали в ней несколько ночей. Ты должна понять, что здание, которое мы занимали, было очень большим. Это был так называемый Господский дом, предназначавшийся специально для приезжих, в котором можно было вместить огромное число жильцов. Внутренний двор отделял нас от дома начальника, где мы обычно кушали, за исключением завтрака, который мы принимали в наших собственных комнатах.

Когда мы прибыли из степи, обнаружили, что хозяин и хозяйка находятся в Петербурге. Первого ожидали со дня на день. Тем временем нас развлекал джентльмен, занимавший этот пост до его возвращения. Первый вечер мой муж провел с ним, а я сидела в спальне, ожидая его возвращения. Вошла прислуга спросить, не нужно ли мне что-нибудь, прежде чем она отправится спать, я ответила, что я подержу ребенка на руках, а она должна приготовить постель в соседней комнате. У меня появилась внезапная прихоть лечь в другом месте. Она сделала так, как я просила, немного удивившись, я думаю, моему капризу. Проходил час за часом, нигде ни звука не было слышно, было тихо, как будто все вымерло и в здании, и на улице, за исключением голоса сторожа. Я читала, тем временем приближался колдовской час ночи, и я услышала странный звук, который довольно сильно напугал меня. Хотя я не трусиха, признаюсь, меня охватило странное чувство. Я была одна в доме, я не знала, где спали слуги, и вообще ночевали ли они в доме, я абсолютно ничего не знала об их передвижениях по дому. Снова ничего не было слышно, но как раз в это время громкий бой часов возвестил, что уже 12 часов. Я снова заставила себя читать, не глядя на Алатау, который спокойно [309] спал. Ненадолго я отвлеклась книгой, когда снова услышала звук, заставивший меня вздрогнуть, уверенная, что он раздается в комнате, а она была огромной. Я прищурилась, пытаясь разглядеть что это было, когда за скрипом и шагами последовал грохот, я вскочила на ноги, на мгновение я не в состоянии была различить что-нибудь, ибо комната была полна дыма или пыли. Когда все рассеялось, я взглянула в направлении, откуда шел звук, и увидела, что обвалился огромный кусок потолка над кроватью, и если бы там спал ребенок, его бы определенно убило.

Уже потом, когда все закончилось, я не могла отделаться от мысли, насколько непостижимо что-то иногда направляет нас. Я не могу объяснить, почему у меня появилось желание передвинуть кровать, оно пришло неожиданно. Что-то похожее со мной произошло однажды в Петербурге. У меня была привычка после обеда уходить в свою комнату почитать в компании одной молодой дамы, но однажды мы не вернулись в комнату и задержались со старшими дамами, болтая и рассказывая всякие истории. Все ушли, кроме нас троих, а мы продолжали сидеть, когда вдруг были напуганы страшным треском. Мы ринулись через комнаты и обнаружили бледных как смерть горничных, столпившихся около моей двери. Никто не знал, в чем дело: что-то произошло в моей комнате, но никто не осмеливался войти туда. Войдя в комнату, мы обнаружили, что упал кусок потолка, не прямо на софу, но большие куски попали и на нее. Они могли упасть на сидящего на ней и, если не убить, то сильно травмировать. То есть, вы видите, как рука Провидения простирается над нами смертными. Узнай об этом мой друг — жена аптекаря, она бы предположила, с ее обычной наивностью, что я ведьма и обо всех событиях узнала заранее из карт.

Приготовления к зиме. Возможно, тебе было бы интересно узнать, как мы собираемся провести наше время зимой. Я расскажу тебе в нескольких словах. У м-ра Аткинсона большая комната, в которой он намерен посвятить свое время рисованию, поэтому по нашему возвращению ты будешь иметь представление о стране, по которой мы путешествовали. И хотя все места, изображенные на рисунках, точно воспроизводят природу, которую мы видели, большее удовольствие доставляет самому видеть ее, нежели составлять преставление о ней.

Мои повседневные занятия — обыденного, даже в некотором роде механического характера, например, шитье иглой, но я не откажу себе в настоящем удовольствии — в чтении книг, так долго лишенная этой роскоши. Когда я начинаю книгу, никогда не знаю, когда ее закончу. Потом — вечеринки и приемы: [310] расстояние от города небольшое и нам никогда не позволяют пропускать их, за нами всегда присылают сани или повозку. Затем приближается рождество с его праздниками, когда молодые офицеры из далекого завода приедут принять участие во всех развлечениях. Я знаю, что в домах каждого из трех старших офицеров будут даны балы.

Наряды и головные уборы для всех больших мероприятий с волнением ждут из Петербурга, все подобные вещи заказываются оттуда. Так что состояние дорог вызывает много тревог у дам; я то знаю, что происходит, когда коробки с подобными вещами погружаются в воду, и все пропадает.

Должна тебе рассказать об одном случае, который произошел с нами в первую ночь нашего последнего приезда в Барнаул, что-то подобное с нами уже случалось. Был страшно холодный день, а наши комнаты были не очень теплыми, их протопили, пока мы присутствовали на обеде у полковника Соколовского. Когда мы вернулись, медвежья шкура была расстелена, и мы легли отдохнуть. Ночью меня обеспокоило тяжелое дыхание Алатау: я потрогала его, он весь пылал. Я хотела встать, чтобы зажечь свет, но почувствовала ужасную слабость, у меня не было сил даже встать, в то же самое время в голове ужасно стучала кровь, а сердце билось так бешено, что я напугалась. Я разбудила мужа, он тут же сказал, что в комнате угарный газ; он когда-то был в этом городе и чуть не умер от него. Наконец, я встала, чтобы пойти за ним до двери, но обессиленная упала посреди комнаты с ребенком на руках. Успев открыть дверь муж, тоже упал, так мы пролежали 10 минут, не имея сил пошевелиться. Холодный морозный воздух проник в комнату и оживил нас. Мы разбудили прислугу, и я дала, думаю, основательный нагоняй человеку, который устроил это. Потом на короткое время печку открыли, все еще не сгоревшие дрова вспыхнули ярким пламенем. Не разбуди меня, к счастью, ребенок, без всякого сомнения, это была бы наша последняя ночь. В подобных ситуациях крестьяне чрезвычайно беспечны, для них нет ничего необычного, когда умирают подобным образом.

Atkinson L. Recollections of Tartar Steppes and Their Inhabitants. — London, 1863; 2 edition. — London, 1972.

(пер. Д. М. Костиной)
Текст воспроизведен по изданию: Первые английские путешественники в казахской степи // История Казахстана в западных источниках XII-XX веков. Том VIII. Алматы. Санат. 2006

© текст - Костина Д. М. 2006
© сетевая версия - Strori. 2022
© OCR - Strori. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Санат. 2006