КОВАЛЕВСКИЙ Е. П.

ПУТЬ КАРАВАНА

(Из дневника русского офицера при переезде из Семипалатинска в пределы китайских владений.)

Купеческий караван уже собрался и через несколько дней готов был выступить из Семипалатинска по направлению к Чугучаку и Кульже. Мы отправились вперед, в степь к султану Кошь-Магомету, чтобы потом присоединиться к каравану.

15-го Ноября мы оставили Семипалатинск. Два слова о Семипалатинске: это маленький пограничный городок в Западной Сибири, на Иртыше. Летом в Семипалатинске чрезвычайно жарко и весь он занесен сугробами песку. Зимою в Семипалатинске очень холодно и весь он занесен сугробами снегу. Одно в нем постоянно, — ветер, который летом дует с [8] раскаленных и отовсюду обнаженных степей, а зимою со снежных гор.

Дня через два мы уже приближались к зимовью султана. Десяток юрт, бедных и побогаче, смотря потому, принадлежали ль они слугам или женам султана; и по средине маленький, кое-как сложенный, деревянный домик, под затишьем пригорков, окружающих озеро Сарыбулак, под защитой сотни казаков, составляли зимнее жилище султана, в которое он не задолго до нашего прибытия перекочевал. Обыкновенное же жилище Киргизов есть Кибитка.

Кибитка, есть куполообразный, войлочный шатер, с войлочным запоном вместо двери, с отверстием вверху, заменяющим окно и трубу. Основанием кибитки служит круглая, деревянная решетка, а купол поддерживают жерди, прикрепленные петлями снизу к решетке, сверху к правильному кругу. Избавляем читателей от Киргизских названий всех принадлежностей кибитки. Снаружи кошмы или войлоки обтягиваются веревками и тесьмами, которые проходят внутрь и закрепляются близ дверей. Все это на случай похода снимается в пять минут; решетка плотно сжимается, жерди собираются в пучок, то и другое обвивается кошмами, и в две минуты кибитка уложена, навьючена на [9] верблюда и отправлена; еще пять минут — и она вновь расставлена.

Мало-по-малу собирались к нам отдельные толпы Киргизов, караванных вощиков, с навьюченными верблюдами; наконец, оставив гостеприимный кров султана, мы вскоре увидели вдали обширный табор: это была часть каравана, вышедшая из Семипалатинска через несколько дней после нас, с караван-башем Мирза-Баем, и уже поджидавшая нашего прихода; тут же были базарчи, Киргизы, ходившие в Семипалатинск для мены и возвращавшиеся с хлебом в свои аулы; все смешалось в одну общую, нестройную массу; начались споры и совещания относительно направления пути; наконец условились, как хотелось караван-башу: соединились в один огромный караван и двинулись вперед, придерживаясь Китайской пограничной линии.

По соединении своем в одно, весь караван состоял из 1500 купеческих верблюдов и 1000 принадлежавших базарчиям, из которых большая часть должна была впоследствии отделиться от нас.

Какая бесконечная пустыня! Горе страннику без путеводителя: ни холма, по которому бы он заметил направление пути, ни ручья, где бы утолить жажду, ни приюта от бури, ни защиты от зверя. Один Киргиз усвоил себе [10] это безбрежное пространство степи; здесь он дома, хотя бы переходил от устья Эмбы до вершины Аяузы, от берегов Каспийских на Иртыш; все служит ему указателем пути: звезда, направление ветра, наклонение травы; каждая мулла (мазарка, Киргизская могила) ему знакома. Пищей для него служат в случае нужды коренья, кусок кожи, лоскут его сальной одежды; воду Киргиз находит в известных ему местах, углубившись не более как на пол-аршина от поверхности, а нет, он обойдется и без нее; ни одно животное не в состоянии перенести того, что может перенести Киргиз; окрепший привычкой беспрерывной нужды, он подавил в себе все страсти, он довел свои чувства до того огрубелого состояния, которое равняет его с животным в нравственном отношении, между тем как в отношении физическом и по дару инстинкта, он превосходит большую часть животных, с которыми ему приходится иметь дело чаще, чем с людьми.

Какое грустное однообразие: сегодня как завтра, завтра как вчера. Далеко до рассвета пробуждает вас рев верблюдов, изредка прерываемый словами «чок, чок» или дребезжащим голосом караван-баши. Скорость вьюченья верблюдов, расставления джулумы, да еще кипячение чайника составляет славу и гордость караванных людей; в час все готово: джулумы сняты и [11] навьюченные верблюды отправлены; огонки, дотоле прикрытые джулумами, вырвавшись на свободу, вспыхивают ярко и переигривают со звездами своим блеском; темнота ночи делается еще чернее. Наконец пускаются и вершники в догонку за своими верблюдами; оглянитесь назад; еще мерцают огоньки; но как все глухо и пусто там, где, за несколько минут до того, кипела целая движущаяся община, с ее желаниями, за страстями, ее пороками, — да, пуще всего с пороками; остается только одна джулума; уже сняты и с нее кошмы, и сквозь решетчатую ее основу вас поражает что-то вам знакомое, но совершенно чуждое этой дикой, кочевой жизни; тут два запоздалые путника, счастливые своим уединением, увлеченные потоком разговора в края другие, далекие, края их былых радостей, — забыли пору и место. Наряд их Азиатский; но черты лица, и эти исписанные листы бумаги обок с ними, и эта речь... все чуждо кочевому быту и пустынной природе. Уже снято и основание джулумы, а им так грустно расстаться со своим приветным огоньком, со своими родными мыслями. Но вот, на коня! и понеслись они на шумный гул каравана.

Рассвет. — Верблюды тянутся тихим, мерным шагом, на пространстве нескольких верст, между тем как вершники, то обгоняют их крупною конскою ступью, то едут впереди [12] и потом, своротив в сторону, останавливаются на отдых, пока непройдет хвост каравана. Таких привалов мы делали два и три в день и в то время, как нерасседланные лошади щипали скудную траву, мы, раскинувшись на пушистом снежку, а где его не было — на голой земле, спали крепко, особенно около полудня, когда пригревало солнце.

Проезжая мимо нити каравана, я любил прислушиваться к песням, которые тихо и на унылый лад лились отовсюду; правда, большая часть из них заключала предметы слишком материальные. Киргиз почти всегда импровизирует свои песни: он поет что вспадет ему на глаза или на мысль; а как предметы его нежнейших помыслов и взглядов верблюд, лошадь, бараны, то Киргиз преимущественно и населяет ими свой мир фантазии; не редко однако воспевает он и любовь батырей, их дела, напоминающие несколько Европейских героев рыцарских времен, и в беспорядке нижет чудовищные образы своего воображения и предметы повседневной жизни на причудливую нить своей песни, которая тянется иногда по несколько часов сряду и обрывается, большею частию неконченная. Сравнение, — любимый образ выражения Киргизов, как и всех народов нравственно младенчествующих, для которых одно простое изложение предмета темно. В песнях их звучит [13] часто рифма. Размер принаровлен к их напеву.

Часа в три по полудни, иногда позже, или несколько ранее, смотря по близости корма и воды для верблюдов, караван останавливается: те же заботы о верблюде, этом добродетельнейшем из всех животных.

Раз, как-то, при вступлении в горы Анджин-Архан, на ночлеге, раздался в караване голос караван-баши, предостерегавший правоверных, чтоб были осторожнее и бдительнее, потому что разъезды видели вдали огни, разложенные конечно барантовщиками. За всем тем караван, выступивший по обыкновению ночью, принужден был вскоре раздробиться, проходя ущельями и закраинами гор. Вожаки скакали в разных направлениях, отделившиеся толпы перекликались, разделенные верблюды и лошади ревели и ржали; по голос караван-баши покрывал все. — Мы то спускались, то поднимались на горы, или проходили опушкой небольшого перелеска. В темноте ночи все было ново и занимательно для нас, и вдруг, как бы для оживления этой дикой картины, раздался в голове каравана страшный гик, по которому бедные купцы тотчас узнали баранту. Несколько смельчаков кинулись было вперед, но нигде не видно было нападающих; общий шум и смятение увеличились; раздалось несколько [14] ружейных выстрелов, пущенных на удачу, и вскоре все смолкло. Скупили верблюдов: в самом хвосте каравана не оказалось десятка верблюдов с их вьюками. «Дело Аман-Ахмета», сказал один Киргиз-вожатый, — «и верно был не больше как с двумя, тремя человеками. Батырь, что и говорить!»

Но развертываясь мало-по-малу, вскоре опять раскинулась перед нами степь в прежнем бесконечном единообразии; даль струилась, переливаясь отблеском солнца, и не редко услаждала утомленный взор и воображение чудесами миража: так надежда рисует иногда волшебные замки пред взорами бедного затворника и он готов ей верить, хотя в душе своей убежден, что это обман, нравственный мираж. — Природа приняла свой обычный вид.

Спустившись в долину, мы стали встречать отдельные табуны лошадей, овец и верблюдов; вскоре увидели скачущих отовсюду Киргизов; их гиканье, дикий вид и разнородное вооружение не могли не поразить нас с первого взгляда: весь караванный люд скупился, как стая голубей, сполохнутых налетом ястреба. Но по необходимости встретились лицем к лицу Киргизы и караванные купцы, и мирные приветствия и льстивые слова посыпались отовсюду; крепко пожимали они друг другу руки и жались сердцем к сердцу; вы подумали бы, что те и [15] другие были самыми искренними друзьями; но эта дружба основывалась на корыстолюбии одних, на слабости и робости других; первые измеряли взорами силы противников и с алчною завистью старались проникнуть взором внутрь вьюков, чтобы оценить их богатства; вторые глядели с отвращением на эту ватагу разбойников, от которых придется откупаться, не смотря на то, что число людей при караване, не считая Киргизов-вощиков, на помощь которых караван также мог бы надеяться в случае нужды, простиралось на этот раз до 400 человек, очень хорошо вооруженных, один угрожающий вид их разметал бы эту сволочь, кое-как вооруженную копьями, изредка луками и очень редко ружьями, — и то большею частию с фитилями вместо замков; но и на одну угрозу очень редко достает смелости у Татар и Ташкентцев, которые неоспоримо самый робкий народ в мире, кроме разве Бухарских таджиков и Жидов.

Вскоре явился сам султан Акман и, после некоторых объяснений с караван-башем, согласился принять караван под свое покровительство во время перехода через его род. Это значило, что он один будет в это время воровать в караване, и то без насилия, а уж чужим не даст его в обиду. Караван-баши и тому был рад.

Дорога от южных границ Западной Сибири [16] (от Бухтармы, Семипалатинска) к городам, принадлежащим ныне Китайской Империи и расположенным на западной ее границе (Кульже, Чугучаку), издревле составляла торговый путь и некогда кипела деятельностию. Не смотря на отличие этого края от прочих частей Киргиз-Казачьей Степи, на его сравнительную роскошь, нельзя не приметить здесь общей черты Азиатских степей: это какое-то расслабление, одряхление природы. — Повсюду иссохшие ложбины бывших рек, повсюду разрушение гор, наконец, повсеместное присутствие окаменелых раковин и других принадлежностей моря, свидетельствуют о каком-то перевороте, чрезвычайном и уже после-потопном.

Горы начались еще далеко до реки Аяузы, куда караван прибыл через две недели после выхода своего из Семипалатинска. От Семипалатинска до Чугучака не более 400 верст, и можно было бы перевозить товары в маленьких повозках. До Кульжи, прямым путем, можно считать 820, и менее 100 верст кругу, который делают караваны, заходящие в Чугучак; но главное затруднение представляют в последнем случае Китайские чиновники, которые уже от самого Чугучака берут караван под свое покровительство, как выражаются они.

После многих толков в караване, решились [17] идти в Кульжу и подняться прямо на хребет Тарбагатайский. Караван наш много страдал в горах; бедные лошади, со вьюками в 6 пуд и более, едва могли всходить на гряду утесов и скользили по ним, обрывая копыта, или проходили по узким ущельям, цепляясь за выдавшиеся камни и за кустарник, которым усеян путь. Хуже всего было переходить вершины реки Базар, которая отсюда течет в Нор-Зайсан; но мы нашли для себя потеху в этом медленном и трудном переходе: это охота, для которой изобилие дичи, особенно диких коз, представляло богатое и неначатое поприще. — На другой день караван вступил в область снега.

Обошедши берегом озеро Ала-куль, которое имеет до 100 верст в длину (по показаниям других 80 и 120) и покрыто многими островами, 7, через несколько дней после, караван приметил сереющееся вдали четырехугольное зданьице. Это был Китайский форпост, которого названия не припомню, с 30 человеками гарнизона, принадлежавший той военной линии, которая идет из Чугучака в Кульжу и называется «новою военною дорогою».

Тут Китайские офицеры осмотрели и пересчитали людей, лошадей, тюки, баранов, словом все, принадлежащее каравану, и конвоируя его от форпоста к форпосту, передавали одни [18] другим; — все это не иначе, как счетом и с роспискою.

Так достигнул наконец караван до Кульжи, после сорокадневного перехода от Семипалатинска.

Я не говорил о тех лишениях, о множестве неприятностей, чтобы не сказать более, которые представляются на этом пути; не говорил о частых поборах, производимых, в виде подарков, султанами и беями тех родов, мимо которых караван проходит: на все это должен рассчитывать купец, и ко всему быть готовым добровольный путешественник; и потому, мы нисколько не удивляемся, находя в путевом журнале одного из них следующую отметку, помещенную, как кажется, между ценами бязей и наблюдением погоды, как обстоятельство весьма обыкновенное:

20 числа: «Я отлучился в юрту, чтобы напиться молока, за что Китайский пристав ударил меня два раза нагайкой очень больно».

25 числа: «Китайский чиновник приехал в караван и бил кого попало, и проч.».

Караван наш принаровился так, что подошел к городу в самую глубокую ночь, и пользуясь темнотой, успел скрыть, где можно, лучшие свои товары, для тайной от правительства мены, не смотря на то, что все они были или могли быть известны но показаниям офицеров, [19] сопровождавших караваны. Большая часть зарыла свой сокровища в землю, в своей кибитке; от этой обыкновенной уловки отвращают глаза Китайских таможенных чиновников, посредством подарков. — На другой день стали принимать товары в пакгауз; тут пошли хитрости, уловки обманы с обеих сторон, — принимающей товары и сдающей; потом началась оценка со стороны правительства, которое одно имеет право торговать здесь с караваном. — Семь чиновников были назначены для этой оценки. Пошли торги, а вместе с тем и беспрестанные поборы с каравана для подарков. Одному Джанджуну, или главному начальнику Кульжи и прилежащего к нему округа, к которому принадлежит и Чугучак, одному, говорю, Джанджуну подарено 20 лошадей; а для прочих лиц собрано слишком 50. Все это ведется выбранными от каравана тремя, четырьмя депутатами.

Пред расторжкой первоначально устанавливается цена бязей, бумажной ткани, которая составляет здесь ходячую монету, тоже что кирпичный чай в Кяхте, или морские раковины между некоторыми дикими пародами Африки. Караванные депутаты просили за половинку сукна 70 бязей, за бунт кож 30 бязей, за жестяный судок 77 1/2 бязей, и так далее: цена действительно чрезвычайно высокая; Китайские чиновники угрожали палками; но все окончилось [20] уступками с обеих сторон и миром, как всегда, и продажа совершена далеко не в убыток купцам, хотя они старались уверить всякого постороннего в противном.

Город Кульжа, или как Киргизы называют Куря (крепость), обнесен двойным рядом стен; по углам передней из них находятся сторожевые башенки; под ними ворота для проезда: каждый фас стены имеет до 550 саженей длины; а вышина стен около 4 с.; они сложены из необозженного кирпича и во многих местах повреждены от времени и нерадения Китайского военного начальника, толстого и ленивого, но вообще доброго и довольно бескорыстного Манжура. Крепость воздвигнута по системе прежнего укрепления городов в Европе, которую ввели в Китай Иезуиты, или правильнее, присоединили ее к существовавшей там издревле системе укреплений.

В Кульже более 3000 домов; следовательно число жителей можно положить до 30,000. Между зданиями отличаются мечети магометан и великолепные кумирни Китайцев. Есть еще несколько строений, довольно роскошных, в Китайском вкусе; но вообще домы стеснены, улицы нечисты, площади, хотя не обширны, но кипят деятельностию. В толпе народа отличаются солдаты, если можно так назвать людей, составляющих здешний гарнизон, с их луками и [21] колчанами, и полевое войско, которое здесь собиралось для похода. Гарнизон простирается до 5000 человек, большею частию Манжур; кроме того, военно-начальник может поставить на военную ногу, в короткое время, до 30,000 Монголов разных поколений и Кара-Киргизов. Нравственная сила этого войска всем известна. В наше время город и окрестности его кипели войском, и вот по какому случаю: в книге судеб сына неба было определено наказать одно из возмутившихся владений его, именно Кокан, который впрочем вовсе не признавал его власти, и он послал в Кульжу генерала Юнг-Ишеня, носившего какое-то громкое прозвание, едвали не «тигровое сердце», с тем, чтобы он собрал многочисленное войско в западных провинциях и разразился карою над Коканом и Ташкентом. Время шло, а Юнг-Ишень сидел в Кульже и чего-то выжидал; думал ли он, что Коканцы пришлют просить мира, и таким образом он отделается от похода, во всяком случае неприятного для него и для сподвижников его, или ожидал новых войск, — незнаю; только уже наступало холодное время года, когда Юнг-Ишень, видя, что медлить долее невозможно, и что волею или неволею, а надобно исполнить возложенное на него поручение, решился выступить в поход, и для того назначил предварительный смотр войску: мы были [22] свидетелями смотра этого войска и его фантастических маневров.

Дня за два до назначенного срока, поднялась страшная суматоха в лагере, расположенном в беспорядке в окрестностях Кульжи. Многие из конных солдат не имели лошадей, из пеших — никакого оружия; и вот пустились, кто покупать, кто занимать, где мог, лошадь и воинские доспехи на день смотра; но так как Иллийская провинция не представляет большого населения, то многие конные должны были явиться пешком, а пешие с голыми руками, вместо всякого вооружения. Впрочем, главнейшее условие, числительная сила войска, на этот раз вполне могла удовлетворить ожидания Юнг-Ишеня, потому что собранное войско простиралось до 40 тысяч человек. — Все это двинулось на обширную равнину по сю сторону Илли, как могло и когда успело; за солдатами тянулись их жены, разнощики всякого рода, целые походные харчевни, и площадь скорее представляла вид ярмарки, чем место военных маневров. На рассвете тронулась длинная процессия с паланкином: в нем заключалась особа Юнг-Ишеня. Мы видели его прежде: это маленький, тощий Манжур, вовсе неоправдывающий, покрайней мере с вида, того грозного прозвания, которое носил; его скорее можно было назвать сердцем овцы, нежели сердцем тигра. [23] Он утопал в беспредельных сапогах, в которых вмещались не только концы его широких шаровар, но и целый походный магазин; отсюда вытаскивал он трубку, табак, опиум, платок, и казалось, он мог достать из своих волшебных сапогов продовольствие на целую армию. Светло-голубой камень на голове означал в нем 3-й клас, а перо, прикрепленное аграфом зеленой яшмы — особенный знак отличия; по обе стороны пера висело по хвосту, что означало наступившее военное время.

Юнг-Ишень поместился за пригорком, в таком именно месте, откуда он ровно ничего не мог видеть; храбрый генерал жался в своем широком, богато вышитом платье, подобно Тому Шекспира, в «Лире», и если не вслух, то конечно мысленно повторял «Юнг-Ишеню холодно».

Сколько я мог понять, военные эволюции должны были состоять в том, что, по данному знаку, пехота должна двинуться от пригорка по прямому направлению, а два отряда конницы, расположенные справа и слева, должны были проскакать параллельно один другому, правый перед пехотой, а левый назади ее; и вот подан условный знак. Но, несмотря на близость расстояний, на очень медленное движение конницы, она неумела расчесть времени и наткнулась прямо на пехоту с обеих сторон и в одно [24] время: можете вообразить кутерьму, которую представило это столкновение двух конных и одного пешего отряда между собою! Поднялся крик; иные рады были выбраться из этой обшей давки, бросили оружие и бежали, как с поля битвы. Другие попали под лошадей и были смяты. Всякая команда была забыта, и в-силу, в-силу могли развести эту толпу в разные стороны и тем кончить маневры. — Незнаю, был ли доволен ими Юнг-Ишень? думаю, что пет, потому что ему было очень холодно.

Известно чем кончилась эта экспедиция на Кокан. — Китайский отряд сжег несколько кочевьев, прилегавших к Коканским владениям, взял несколько человек челяди в плен, и гордый своими трофеями, вернулся домой. Впрочем не все Китайские генералы действовали так неудачно, как Юнг-Ишень; Китайцы не раз били Коканцев.

Караван, получив от главного управления свои бязи, окрасив их в требуемые цвета, выменяв тайно оставшиеся товары на разные Китайские произведения, на чай, — оставил Кульжу и разделился на несколько частей: одни отправились на Чугучак, как кажется, для того, чтобы собрать свои долги; другие к Кара-Киргизам для мены с ними, как ни опасна эта мена; третьи, наконец, назвавшись подданными Китайской Империи, какими-то выходцами [25] из Чжунгарии, без труда пробрались в города Аксу и Кашкар.

От Кульжи до Чугучака караван следовал военными пикетами с обыкновенными предосторожностями и провожаниями со стороны Китайских пограничных начальников. Надобно сказать, что вся покоренная Китаем Чжунгария составляет одну обширную военную колонию, прекрасно организированную.

Окруженные дозором Китайских приставов и опасениями караван-баши, мы жалели нашей свободной, хотя слишком единообразной жизни на пути в Киргизской Степи; там природа, как ни скудна она, предавалась всей нашей любознательности; а тут, заслоняли ее отовсюду то Китайские чиновники, то собственные наши опасения, и мы были постоянно на стороже, в каком-то напряженном состоянии.

Оставляя Киргиз-Кайсацкую, или правильнее Киргиз-Казачью степь, упомянем об известной ипотезе, которую ученые составили об этом крае. Действительно поверхность ее носит все следы первобытного пребывания своего под морем; но это событие доисторических времен, времен ее геологических осадков, и в таком состоянии, обнимая огромное пространство своими водами, она не могла однако соединяться с Черным горем, принадлежащим к другой [26] водной системе; но должна была направлять свое течение к северо-востоку, этою непрерывной впадиной, которая тянется от нее мимо Омска, через Барабинскую падь, до Северного Океана, где она находила свои водный исток. На этом пространстве встречается постепенное развитие окаменелостей, начиная от рыбьих позвонков, близь Каспийского и Аральского морей, до остатков мамонтов, неподалеку от берегов Океана, занесенных сюда, вероятно, с юга, во время общего притока вод, а не застигнутых здесь внезапною переменою климата, как утверждают некоторые. Эта впадина, склоняемая к Северному Океану, служит ныне притоком северовосточных ветров, господствующих постоянно в степи и носящих зимою опустошительные бураны; соединяя с Океаном степь, загроможденную от юга высокими горами, она, по нашему мнению, служит главнейшею причиною столь сурового климата в Киргизской степи.

Чрезвычайно разительна видимая убыль вод в Киргизской степи и особенно в западной ее части. Эта страна изрыта глубокими ложбинами, носящими на картах название рек и еще недавно наполненными, покрайней мере отчасти, водою ныне же самые колодцы, вырытые в их руслах, приметно иссякают; вода, по словам Киргизов, уходит все в глубь и в глубь, и кто знает, не превратится ли весь край в [27] пустыню, лишенную воды и произрастения, пустыню, подобную Кизиль-Кум, если труд и искусство не коснутся его? Не говоря о множестве малых речек, укажем на Эмбу, которая еще на памяти туземцев достигала Каспийского моря и ныне на всех картах наносится в соединении с ним, между тем как расстояние между ее устьем и берегом Каспийского моря довольно значительно: так утверждают все, посещавшие ее. Куван-Дарья родилась и иссякла на памяти туземцев. В дополнение характера рек описываемой нами части, как вообще всей Киргизской степи, заметим, что только весьма немногие из них, как Илек, Эмба и Темир, имеют постоянное течение; другие же то прерываются подземным течением, то совершенно исчезают в песках или камышах, и вообще очень часто изменяют свое русло; отсюда явилось столько старых, покинутых корыт речек, подавших повод к толкам туземцев и замысловатым выводам ученых.

Текст воспроизведен по изданию: Путь каравана (Из дневника русского офицера при переезде из Семипалатинска в пределы китайских владений) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 62. № 245. 1846

© текст - Ковалевский Е. П. 1846
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
©
OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1846