АЛЕКСАНДР БЁРНС

ПУТЕШЕСТВИЕ В БУХАРУ:

РАССКАЗ О ПЛАВАНИИ ПО ИНДУ ОТ МОРЯ ДО ЛАГОРА С ПОДАРКАМИ ВЕЛИКОБРИТАНСКОГО КОРОЛЯ

АЛЕКСАНДРОМ БОРНСОМ, ЧЛЕНОМ КОРОЛЕВСКОГО ОБЩЕСТВА

TRAVELS INTO BOKHARA; BEING THE ACCOUNT OF A JOURNEY FROM INDIA TO CABOOL, TARTARY AND PERSIA; ALSO, NARRATIVE OF A VOYAGE ON THE INDUS, FROM THE SEA TO LAHORE, WITH PRESENTS FROM THE KING OF GREAT BRITAIN; PERFORMED UNDER THE ORDERS OF THE SUPREME GOVERNMENT OF INDIA, IN THE YEARS 1831, 1832, AND 1833

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

ГЛАВА XII.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ПУСТЫНЕ ТУРКМАНОВ.

[Путешествие к Оксу. — Песчаные холмы. — Замерзание Окса. — Низость туземных купцов. — Окс. — Окс по историкам Александра. — Чарджуи: его базары. — Степь. — Невольники. — Караван. — Колодезь Балгуи. — Опасности в степи. — Сираб. — Верблюжье молоко. — Восточный караван. — Учгуи и кочевые Туркманы. — Развалины укреплений. — Туркманский стан. — Оргенджские офицеры. — Затруднительное положение.]

Шестнадцатого Августа, в полдень, мы выступили в путь к Оксу, протекавшему в двадцати осми милях от нас, и, пройдя около десяти миль, остановились вечером в небольшом селении, а потом в полночь, при свет полной луны, снова отправились в дорогу. В продолжение большей части ночи путь наш проходил по обширным равнинам сыпучего песку, лежавшего возвышенными грядами, совершенно походившими видом и цветом на приморские дюнны. Цепь этих песчаных холмов, пролегающая между Бухарою и Оксом, [2] имеет от двенадцати до пятнадцати миль в ширину и лишена всякой растительности. В формации холмов замечательна весьма любопытная особенность, именно та, что все они имеют форму подковы и обращены своим внешним ободом к северу, т. е. к той стороне, откуда преимущественно дуют здесь ветры. С этой стороны все холмы представляют отлогую покатость, между тем как с внутренней они почти всегда круты; такое явление объясняется тем, что сыпучие пески всегда располагаются по направлению преобладающих ветров. Ни один из холмов не превосходит высотою пятнадцати, или двадцати футов, и все имеют в своем основании твердые породы. Ветер дул необыкновенно сильный, частицы песку передвигались с одного холма на другой, крутились во внутренности каждого полукруга и по временам, особливо при солнечном свете, весьма походили на воду, что, как мне кажется, и служит основанием существующему здесь мнению о подвижных песках пустыни. Термометр, поднимавшийся до [3] 100°, ночью между этими песчаными холмами упадал до 70°. Я всегда замечал, что в песчаных странах переход от тепла к холоду значительнее, нежели в других местах. Час спустя после восхода солнца, мы оставили эту пустыню, вступили на злачные луга орошаемые Оксом, и, пройдя по ним около четырех миль, остановились на берегу этой реки, укрывшись от солнечных лучей под корзинами наших верблюдов.

К Оксу мы спустились при Бетике, стоящем против Чарджуи и составляющем самый главный перевоз между Персиею и Туркестаном, почему и нашли здесь все удобства для переправы: наши животные и вьюки немедленно были помещены на суда и скоро перевезены на противоположный берег. Хозяин перевоза, снимающий его на подряд, заколов барана, пригласил большую часть купцов подкрепить себя пищею и, подробно расспрашивая об нас, просил показать ему наши паспорты. После этого он пришел к вам и принес в подарок два арбуза с несколькими лепешками. [4] Мы сели на берегу реки и, полакомившись вместе с ним и с его товарищами, остались вполне довольны друг другом. Этот человек в продолжение своего посещения рассказывал нам, что в прошлом году Окс замерзал от одного берега вплоть до другого, и что караваны переходили чрез него по льду. Подобное обстоятельство случается здесь очень редко, а потому и на этот раз оно представило весьма важный вопрос на разрешение магоммеданских ученых. Подрядчик перевоза обязывался платить за него в виде подрядной суммы 100 тилл в месяц; когда же река замерзла, то суда его остались без употребления и он, претерпевая убыток, отправился в Бухару, где и представил свое дело государю с просьбою дозволить ему взимать плату с путешественников переходящих по льду. «Этого нельзя разрешить иначе», сказал его величество, а вместе с ним и все его советники, «как только на одном условии, именно, чтоб на перевощике лежала ответственность за каждого человека, которому случится [5] провалиться сквозь лед и погибнуть». Все присутствовавшие рассыпались в похвалах при таком мудром ответе, все одобрили решение, за исключением самого подрядчика, который принужден был внести сполна всю сумму по контракту. Здесь можно заметить следующее: первое, так как подрядчик не подлежал ответственности за жизнь путешественников, переплывающих в его судах, то он не мог отвечать за них и в переправе по льду; второе, так как он условливался с государем на двенадцатимесячный срок, то следовало или избавить его от платежа на время замерзания реки, или, по крайней мере, дозволить взимать плату за переправу по льду. Но закон во всех странах подлежит обильным перетолкованиям, а потому и бухарский государь, этим воспользовался, охранив таким образом свою казну от ущерба, под предлогом заботливости о жизни своих правоверных подданных.

В то время, как мы готовились к переправе, мне снова привелось убедиться в низости [6] туземных торговцев, чему впрочем и прежде и после этого я имел множество доказательств. При нашем судне не было лошадей, которые могли бы перетащить его на другую сторону реки, а потому было предложено нанять их; мы охотно согласились на это, сказав, что с радостью заплатим то, что придется на нашу долю. Ответ купцов на такой вызов с нашей стороны был самый неожиданный: они хотели, чтоб мы взяли на себя все издержки. Мы, конечно, отказались и начали переправу без лошадей. Издержка найма не превзошла бы даже одной четверти рупии на человека: а в числе переправлявшихся купцов находились такие, которые имели при себе товаров тысячи на три тилл. Когда паром выплыл на средину реки, то купцы, вероятно от страха, начали беспрерывно призывать себе на помощь Аллаха и в употреблении его имени не скупились так, как в отношении денег на берегу. Набожные воззвания ничего для них не стоили, между тем как наем лошадей уменьшил бы их материальные выгоды. Купцы [7] здешних стран не имеют тех понятий о щедрости, какие существуют между народами Европы: это, мне кажется, потому, что они лично наблюдают за продажею своих товаров и собственными глазами видят все расходы, которые падают на их счет. Мы переправились чрез Окс безопасно и без лошадей, радуясь случаю показать нашим попутчикам, что кошельки у нас столько же бедны, сколько наша одежда и все наше имущество. Один из находившихся с нами Персиян, не будучи в состоянии примириться с мыслью о переправе чрез Джигун без помощи лошадей, переместился в другое судно и заплатил гребцам рупию с тем, чтоб они перевезли его на другую сторону. Выйдя на берег, он с бледным лицем принял от нас поздравления с счастливою переправою и похвалы за свою отвагу. В последствии этот человек оказался лучшим нашим другом.

Мы нашли, что Окс в этом месте имел 650 ярдов ширины и от 25 до 29 футов [8] глубины — так, что здесь он был и шире и глубже, чем там, где мы переправлялись чрез него в первый раз. Тут берега его более отлоги и совершенно поросли болотною травою, затянувшею все водопроводы. В этой реке ловится рыба огромной величины, от пяти до шести сот фунтов весом: это род щуки, употребляемой в пищу Узбеками. Перебравшись чрез Окс, мы находились милях в шести от города Чарджуи, который стоял в виду и от которого начинается судоходство по этой величественной реке: торговые водяные сообщения производятся по ней от упомянутого города до Оргенджа.

Окс упоминается преимущественно под этим именем у историков Александра, хотя, как кажется, он никогда не был известен под этим названием у Азиятцев, которые именуют его Джигуи или Аму. Из древних писателей, мы знаем, что Александр шел к этой реке из Бактрии или Балка чрез страну, которая «свидетельствовала о силе солнца [9] своими палящими песками». У древних расстояние между Бактрою и этою рекою показано верно, в 400 стадий; также и ширина ее определена с совершенною точностью. Арриан, следуя Аристобулу, пишет, что Окс имеет шесть стадий в ширину, и мы действительно нашли, что он равняется 828 ярдам от одного берега до другого. Мне даже кажется, что самую топографию берегов его можно видеть у Курция: при этом перевозе есть невысокие островершинные холмы, а история говорит, что Александр повелел зажигать огни на возвышенностях, дабы «воины, отставшие от войска, могли видеть, где стоял его лагерь». Ниже Килефа холмов нет. Курций говорит, что Окс есть река мутная, несущая огромное количество илу: я, действительно, нашел, что вода его содержит сорок частей глины. Что касается до города Мариканда, то в его имени мы находим большое сходство с новым Самаркандом. Историки говорят, что Мариканда имел семьдесят стадий в окружности, а мы видели, что Бухара [10] превышает восемь английских миль, или почти шестдесят четыре греческие стадии. Характер здешних народов в отдаленные времена древности описан следующими словами: «они занимаются грабежом и живут добычею». Это собственные слова историка: в них мы узнаем характер жителей здешних стран — будут ли это Гунны, Скифы, Готфы, Татары, Турки, или Туркманы. Спускаясь по реке Оксу, мы встречаем у древних название страны Хорасми, находившейся под управлением Парсамана, и в этом Хорасми узнаем то самое государство, которое было ниспровергнуто Чингисом. Выше по реке, историки упоминают о Парстасе, которая, как должно думать, была страна гористая, ибо они говорят о сосновых деревьях и о страшных скалах хориенских. Гористая страна эта есть ничто иное, как Каратагин, что подтверждается тожеством имен и положения. В Зериаспесе, как мне кажется, мы узнаем Шар Сабз. Я таким образом мог бы продолжить созвучия в именах еще более, но сомневаюсь, чтоб [11] этот предмет мог возбудить общее любопытство.

На другое утро мы выступили в путь к Чарджуи, который на всех наших картах ошибочно показан на северном берегу Окса. Это место, состоящее под управлением какого-то Калмыка, весьма красиво расположено на грани земель возделанных и пустынных, и защищено красивым укреплением, стоящим на возвышенности, господствующей над городом. Говорят, что этот форт выдерживал осаду Тимура; теперешнее его состояние не представляет никакого выгодного понятия ни о его прежней сил, ни о могуществе этого завоевателя. Народонаселение Чарджуи не превышает 4000, или 5000 человек, большая часть которых кочуют в жаркое время года вверх и вниз по Оксу. Тут мы прожили четыре дня: это было последнее населенное образованное место между Бухарою и Персиею. Во время нашего пребывания в этом городе случился базарный день: я, отправившись с одним Туркманом, Эрназзаром, [12] посмотреть на торговое сборище, гулял между толпами, ни сколько не обращая на себя их внимания, и долго бродил по базару, где люди занимали меня гораздо более, чем товары, разложенные для продажи. Во всех отношениях весьма бедные, они преимущественно состояли из ножей, седел, уздечек, разных тканей и попон туземного изделия. Предметы европейской производимости состояли из кой-каких бус и ситцовых ермолок, бывших в большом требовании. Тут были также фонари, кружки и медные горшки в довольно значительном количестве. Многие торговцы этими предметами торговали с лошади; все покупщики были также на лошадях: в Туркестане никто не отправляется на базар иначе, как верхом. Я не встретил в это время ни одной женщины ни под покрывалом, ни без покрывала. Большая часть мужщин были Туркманы с Окса, в высоких овчинных шапках, какие носят жители Оргенджа. На базаре толпилось от двух до трех тысяч человек; но шум и толкотня были не велики, [13] хотя продажа и купля производилась весьма значительная. Обычай иметь определенные базарные дни не известен ни в Индии, ни в Кабуле; но в Туркестане он в общем ходу, ибо оживляет торговлю и, как кажется, представляет ей много удобств тем, что все жители из-за многих миль в окрестностях собираются по этому случаю в определенные места. Здесь почти каждый человек считает как бы обязанностью присутствовать на базаре, где разные роды товаров размещаются по сортам в отдельных частях сборного места с такою же правильностью, какую мы видели в Бухаре: тут вы можете покупать зерновой хлеб, там плоды; в одном месте мясо, а в другом ткани и проч. По причине тесноты улиц, базары на Востоке обыкновенно имеют место на конце города, что мы нашли и в Чарджуи, где плоды, зерновой хлеб и все другие товары, требующие раскладки, размещались на земле. Базары по большей части продолжаются от одиннадцати до четырех часов, т. е. в самый жаркий период дня. [14]

Сделав в Чарджуи запас необходимейших потребностей мы собрались в дальнейший путь и наполнили все наши меха, кувшины и фляги, так сказать через край, водою из Окса. В полдень 22 числа мы выехали и, пройдя около двух миль, вступили в великую пустыню, отделяющую царство Ирана от Турана. В Туркестане обыкновенно путешествуют от полдня до захождения солнца, потом, отдохнув часа два и подкрепив себя чаем, продолжают путь и мало по малу приближаются к станции, которой почти всегда достигают на рассвете. Согласно с этим обыкновением, мы сделали привал вечером, потом опять шли до самого солнечного восхода и к утру добрались до Карула — колодца, огороженного древесными сучьями и имеющего соленоватую воду на глубине тридцати футов. Тут, на расстоянии двадцати двух миль от Чарджуи, мы сделали привал. Вся страна, представлявшаяся нашему взору, была голая пустыня, покрытая песчаными холмами, хотя и не в такой степени лишенная [15] растительности, как северные берега Окса. Эти холмы имели точно такую же последовательность и принадлежали к той же формации, какая описана выше: они были совершенно рыхлы, хотя песок не был так мелок; наши верблюды скользили по ним под своими ношами. В некоторых местах встречались пространства отверделой глины, ибо и здесь песчаные холмы имели глинистое основание. В котловинах и по вершинам холмов, мы находили какой-то кустарник, с-виду походящий на тамариск и называемый здесь кезара. Встречалась также какая-то другая трава, род ситника, называемая селан, и еще два колючие куста казсак и кераган, которые хотя и не походят на обыкновенные кусты, употребляемые верблюдами в пищу, однако же эти животные ели их с жадностью. На протяжении всего этого перехода, мы не видали ни свежей воды, ни какого признака жителей, кроме одного разрушенного форта, когда-то служившего наблюдательным постом для обитателей на Оксе. Индийские пустыни Джайзалмира и [16] Паркара казались для меня ничтожными в сравнении с этим беспредельным океаном песку: я не могу представить себе зрелища более грозного, чем эта пустыня. Единственное отдохновение, которое в подобных местах находит для себя глаз путешественника, сосредоточивается на длинной веренице верблюдов, извилистою цепью следующих один за другим в страшном запустении. Сравнение корабля на океане с верблюдом в пустыне хотя и может казаться натяжкою, однако же оно вполне справедливо: живые предметы придают много значения неодушевленной природе.

На половине пути в этой пустыне, мы встретили семь человек несчастных Персиян, захваченных в плен Туркманами и теперь шедших в Бухару, где они, вероятно, поступят в продажу. Пятеро из них были скованы один с другим и ступали с трудом по сыпучему песку. При виде их, в нашем караване раздалось общее восклицание соболезнования, которое, по видимому, глубоко [17] тронуло несчастных страдальцев: они плакали, устремляя на нас печальные взоры, когда последний верблюд проходил мимо по направлению к их любезному отечеству. Так как верблюд, на котором я ехал, находился на конце поезда, то я остановился, чтоб расспросить об их печальной участи и узнал, что они несколько недель тому назад были захвачены Туркманами в Гаине, близ Мешеда, в то время, как необходимость возделывания полей вызвала их из-за пределов жилищ. Они были чрезвычайно изнурены, жажда их доходила до высшей степени: я отдал им все, что мог, т. е. один арбуз, который, не смотря на всю ничтожность подаяния, они приняли с признательностью. Путешествуя таким образом в пустыне, какое страшное понятие должны были иметь эти несчастливцы о стране, в которую вели их! Туркманы не оказывают большого сострадания к своим персидским невольникам: да и можно ли ожидать иного обращения от людей, проводящих всю свою жизнь в торговле [18] рабами. Они давали им самые скудные порции пищи и воды, с тою целью, чтоб истощить их силы и таким образом предупредить побег: другого зла Туркманы не причиняют своим невольникам. Молва о том, что эти людокрады подрезывают им пятки и продергивают веревку вокруг ключицы, не имеет никакого основания: такое увечье неминуемо уменьшало бы цену товара. Эти несчастливцы претерпевают гораздо большее бедствие — они теряют свободу.

Достигнув к утру места нашего привала, мы имели возможность вполне рассмотреть все общество нашего каравана. В нем было более восьмидесяти верблюдов и около 150 человек путешественников, из которых некоторые принадлежали к числу первоклассных торговцев, сопровождавших лично свои товары в Персию. Некоторые из этих людей ехали в корзинах перевешанных на верблюдах, другие верхом на лошадях, или на ослах; одним словом все, даже самые бедные, имели какое [19] нибудь животное, служившее им для путешествия. Конники ехали впереди верблюдов, и опережая их, по временам сходили с лошадей, ложились на Землю и, держа в рук поводья, на несколько минут забывались сном, в ожидании пока приблизится караван. Новизна такого зрелища представляла для нас много любопытного. В числе наших спутников находилось восемь, или десять Персиян, которые, проведя в Туркестане несколько лет в рабстве и купив себе свободу, теперь украдкою возвращались на родину. Эти люди находили большое удовольствие в беседах с нами; многие из них, сильно привязавшись к нам во время путешествия, приносили нам дыни, резали для нас баранов, добывали воду и всегда выказывали готовность к услугам. Некоторые из них попадались в плен не менее трех раз и не менее трех раз выкупались из неволи, ибо Узбеки как-то легко поддаются обману со стороны своих рабов, наживающих деньги в их службе. Имея часто случай говорить с пленниками, я [20] в одинаковой степени соболезновал как о их минувших страданиях, так и о настоящих опасениях. Их богатые соотечественники, находившиеся в караване, поручили им часть своих товаров, чтоб этим отвлечь от них внимание, дав им возможность походит более на торговцев, чем на выкупившихся рабов: персидский купец в караване почти всегда безопасен. Не взирая на такую предосторожность, какой-то жестокосердый негодяй выдал их на берегах Окса, в следствие чего одного из них снова отправили в Бухару, а другие только после многих хлопот успели переправиться чрез реку. Малейший намёк жителям Оргенджа об этих людях, вероятно, преградил бы им дальнейший путь, и потому для устранения такого несчастия, им даны были надлежащие наставления. Каковы должны быть чувствования этих бедняков по мере приближения их к Персии! Один из них говорил мне, что у него осталась жена с многочисленным семейством в то время, как он был продан в неволю лет двадцать пять [21] тому назад, и что с тех пор он не имел об них никакого известия. Если кто нибудь из этого семейства остался в живых, то, вероятно, отец явится между детьми своими, как пришлец из могилы. Другой несчастный рассказывал мне повесть не менее трогательную: он был захвачен со всем своим семейством и со всеми жителями своей деревни близ Туршиша и перепродан каким-то хоразанским начальником Туркманам, которые при этом случае отвели более ста невольников в Бухару. В Маймани, лежащем на пути, они были перепроданы другим Туркманам и, наконец, окончательно отведены в Бухару, где все поступили в собственность трех отдельных владельцев: жена его была куплена одним, дочь и сын другим, а сам он третьим. Но вскоре какой-то благодетельный человек, узнав о его несчастиях, купил ему свободу, ибо считал это делом угодным пред лицем Бога. Бедняк долго жил в Бухаре, как птица близ своего разграбленного гнезда, в надежде освободить и других [22] членов своего семейства; но ему это не удалось и потому он теперь возвращался в отечество, дабы возбудить, если только будет возможность, сострадание и участие в тех, которые знали его во дни счастия. Повести, рассказываемые здесь о несчастиях, причиняемых человечеству грабителями Туркманами, раздирают сердце.

На пути от Карула, мы покинули большую караванную дорогу, ведущую в Мерв, и пошли степью на запад, путем малопосещаемым. Выбор дороги был непроизвольный, ибо начальник оргенджского войска прислал гонца, чтоб привести нас в свой лагерь и мы, попав таким образом в львиные лапы, не имели возможности помочь своему горю; но купцы горевали более нас. После обычного привала мы утром 23 числа дошли до колодца Балгуи, отстоящего в двадцати пяти милях. Это был небольшой уединенный колодец, имевший четыре фута в диаметре и такую же глубину как карульский. Туркманы не могли [23] скоро отыскать его: они несколько часов блуждали взад и вперед в тщетных поисках. Вода в нем была очень хороша, и мы скоро всю ее вычерпали, а потом ждали целую ночь, пока он снова наполнился.

На всем пространстве этого перехода пустыня была покрыта мелким кустарником, воды нигде не встречалось; единственными ее обитателями представлялись нам крысы, ящерицы, несколько жуков и кой-где одинокая птица. Некоторые из песчаных холмов достигали высоты шестидесяти футов; но при такой высоте все они обнажены и не имеют никакой растительности, которая, по моему мнению, и не может существовать на подобной, ни чем незащищенной местности. Самые высокие холмы находились на расстоянии восьми миль от места нашего привала: их называли шир-и-шутр или верблюжье молоко, в следствие какого-то предания об этом животном. В наружном виде песку не представлялось ничего особенного: он принадлежал к [24] кварцовым породам. Дерну, травы, или каких нибудь стелющихся растений нигде не было; каждый куст рос отдельно; а трава, о которой я упоминал прежде, встречалась кучками. Температура песку доходила до 150°, а температура атмосферы до 100°; но жар умерялся постоянно дувшим ветром, без которого летом, мне кажется, не было бы ни какой возможности путешествовать в этой пустыне. Постоянство, с которым он дует здесь по одному и тому же направлению, весьма замечательно, тем более, что горы, ограждающие все пределы этой страны, кроме северного, слишком отдалены, чтоб воспрепятствовать притоку других ветров. Наш караван шел по пескам твердым и ровным шагом. Я не замечал, чтоб ход верблюдов был затруднительнее, в пустыне, чем в других местах; эти животные обыкновенно идут со скоростью двух миль и одной восьмой в час (3740 ярдов). В последствии я узнал из путешествия Вольнея, человека достойного всякого вероятия, что в Египте и Сирии они проходят 3600 ярдов в час. [25]

Несколько раз имея случай слышать прежде о степях, лежащих на юг от Окса, мы теперь могли составить о них понятие по собственным наблюдениям. Нам попадались скелеты верблюдов и лошадей, погибших от жажды: кости их страшно белели на солнце. Характер дорог и тропинок в этих странах весьма способствует заплутанию, и если путешественник каким нибудь образом собьется с пути, то он неминуемо погибает вместе с своим изнуренным животным. Подобный пример случился за несколько дней до нашего выезда из Чарджуи: три человека, ехавшие из оргенджского лагеря, сбились с дороги; блуждая в тщетных поисках, они истощили весь запас воды, заморили двух лошадей и, наконец, вскрыв жилы остававшегося у них верблюда, сосали из него кровь и, подкрепляя себя таким образом, кое-как добрались до Чарджуи, где верблюд издох от малокровия. Такие бедствия случаются здесь очень часто. Хан Оргенджа во время своего последнего похода [26] в пустыню потерял более двух тысяч верблюдов, навьюченных водою и провиантом для его войска. В такой крайности он начал рыть колодцы; но воды в них было недостаточно. Верблюды вообще очень терпеливо выносят жажду; однако же ошибочно было бы думать, что они могут обходиться без воды весьма долгое время: обыкновенно они истощевают и умирают на четвертый день, а во время сильных жаров издыхают еще скорее.

Простояв целые сутки на одном месте, чтоб дать отдых верблюдам, мы при восходе солнца снова выступили и, продолжая путь с небольшими роздыхами до следующего утра, прошли в этот период тридцать пять миль и остановились близ зловонного колодца, называемого Сираб. На всем пространстве этого перехода воды нигде не было. По мере нашего следования к западу, мы теряли из виду большие песчаные холмы; пустыня, сохраняя свой прежний характер, начинала мало по малу представлять поверхность песков, волнистую и неровную, местами покрытую кустарниками [27] местами перерезанную соленою почвою. Вода в упомянутом колодце, после того как ее отчасти вычерпали, оказалась довольно хорошею. Едва мы расположились биваком, как явился к нам наш туркманский сирдар (Эрназзар); он пришел выпить с нами чашку чаю и доказал, что никакой школьник не перещеголял бы его в страсти к сахару. Я не скупился угощать им этого седовласого Туркмана и от души смеялся, смотря, как он грыз его; а купцы, дивясь моей щедрости, не могли понять, почему я истрачиваюсь на такого человека. Но я всегда считал себя более счастливым в его сообществе, ибо он составлял единственное звено между нами и варварами, нас окружавшими. Извещая нас о новостях, случавшихся в нашем караване, он сообщал нам все подробности о стране, чрез которую мы проходили, и ни сколько не обращал внимания на то, что мы их постоянно записывали. Эрназзар не изменял нам: чай и сахар, которыми он лакомился у нас, были ничто иное, как только плата за его услуги. [28] В благодарность за наше радушие, он сам обещал угостить нас, когда мы достигнем первого туркманского стана: мы, конечно, ничего более не ожидали, как киммиса, или бузы (кобыльего молока в степени брожения), но ошиблись — он в последствии подчивал нас верблюжьим молоком, составляющим единственный напиток Туркманов. Молоко это смешивается с водою, после чего снимают с него сливки, которые в этом состоянии называются чал и имеют довольно приятный кисловатый вкус. Более жидкие части такого молока считаются туземцами за питье весьма приятное, но на мой вкус оно было слишком кисло и остро. До этого времени я всегда полагал, что и Туркманы и Узбеки употребляли для питья как кобылье молоко, так и заквашенные напитки; а оказалось, что в Бухаре последние почти не употребляются и свойственны только Кайсакам и Киргизам, живущим между Россиею и этим городом.

Караван представляет точное подобие республики; но я не думаю, чтобы республики, по [29] крайней мер большая часть их, были также хорошо управляемы. Из восьмидесяти верблюдов каравана каждые три, или четыре принадлежали отдельному хозяину и все находились под распоряжениями четырех кафила-баши; но не смотря на такую многочисленность людей, я не слыхал никаких споров на счет порядка путешествия и всегда дивился их согласию, отдавая полную справедливость обыкновению поджидать на пути друг друга. Если случалось, что какой нибудь верблюд сбрасывал с себя вьюк, то весь караван останавливался и выжидал, пока он будет снова навьючен. Такое единодушие доставляло нам необыкновенное удовольствие и, раждая в душе радостные чувства, делало караванный способ путешествия весьма приятным. Чем более я сближался с Азиятцами в их собственной сфере, составляя о них понятие по их собственному мерилу, тем более благоприятное впечатление они производили на меня. В образованной Европе мы не встречаем того природного великодушия, которое побуждает жителей [30] Азии, от самого высшего сословия до самого низшего, разделять между собою все до последнего куска хлеба. У Магоммедан нет различия между знатностью и бедностью, по крайней мере в отношении к гостеприимству: хан обедает также просто, как и селянин, и никогда не подумает вкусить пищи, прежде нежели не разделит ее с людьми, его окружающими. Мне самому нередко случалось разделять такое радушие как с богатыми, так и с бедными, ибо здесь никто и ничем не наслаждается без сообщества. Такое взаимное дружелюбие между Азиятцами не ограничивается одними путешествующими купцами: оно точно также существует и в городах и в селениях. Как не пожалеть, что образование со всеми своими преимуществами не удерживает этих добродетелей. Варвары — гостеприимны, люди образованные — вежливы; но гостеприимство в совокупности с вежливостью придало бы этой последней еще большую ценность. Караван представляет предмет любопытный во всякое время: молитвы набожных о избавлении [31] от несчастий в туркманской пустыне не могли не обратить нашего внимания. Линия каравана, слишком растянутая, не представляла удобства людям, к нему принадлежавшим, собираться в кучу по призыву на молитву, а по этому в определенные часы каждый Магоммеданин приносил молитвы на спине своего верблюда, или в корзине, со всею набожностью, столь свойственною правоверным. Закон Магоммеда дозволяет им омывать себя песком там, где нет воды и считать спину верблюда, или лошади столь же приличным местом для принесения молитвы, сколько и самые великолепные городские мечети. Приезд на места стоянки всегда представлял оживленную и занимательную картину. Обыкновенно Узбеки, также как и Европейцы не поят своих лошадей до тех пор, пока они не простынут; но так как в продолжение всего нашего путешествия мы останавливались только на самые короткие сроки и потом снова выступали в путь, то они тут же давали лошадям пойло, и чтоб устранить худые следствия, [32] от этого происходящие, садились на них верхом и скакали нисколько миль во весь опор по холмам и долинам. Это, как говорили Узбеки, доводило температуру воды до температуры животного тела. Свободная, непринужденная посадка конников и легость седел, которые они постоянно употребляют (некоторые были немного более наших скаковых седел) придавали необыкновенную стройность и увлекательность подобным скачкам.

В следующий переход, мы около полуночи добрались до Учгуи или до Трех Колодцев, которые отысканы были с большим трудом, ибо долго блуждая из стороны в сторону, Туркманы сходили в потьмах с лошадей и ползая по песку, ощупывали руками тропинку. Наконец в то время, как мы почти теряли надежду попасть на нее и уже готовились стать биваком, лай собаки и отдаленный отклик на наши неумолкавшие крики рассеяли опасения, и вскоре за тем мы остановились у одного из колодцев. Здесь мы нашли несколько кочевых [33] Туркманов, первых встретившихся нам со времени нашего отъезда с Окса. Вода в колодце оказалась горькою, но туземные пастухи, по видимому, мало обращали внимания на ее качества. Пустыня продолжала изменяться по мере нашего следования: она становилась более плоскою и имела гораздо менее песку, хотя он все еще встречался по холмам и низменностям. Тут начинали нам попадаться небольшие, красные и остроконечные галыши, много походящие на железный колчадан; но вырытые здесь колодцы все еще превосходили глубину тридцати футов. В Индийской пустыне они имеют более 300 футов. На следующее утро Туркманы собрались вокруг нас, и мы смело сближались с ними, ибо они ничего не знали о нашем звании: присутствие Эрназзара, человека, принадлежавшего к их племени, привлекало к нам этих детей пустыни еще более. Они рассказывали нам о жестоких холодах, которые случаются в этой стране зимою, и уверяли, что снег лежит иногда на фут глубиною. Мы сами испытали понижение [34] температуры на десять градусов с того времени, как оставили Окс.

Тут нам объявили, что мы приближились к лагерю Хана Оргенджа, стоявшего на берегах Мургаба или реки Мерва, но в значительном по ней расстоянии от места этого имени и почти в тридцати милях от нашей стоянки. Около полудня мы снова пустились в путь и в пору захождения солнца увидели себя между развалинами укреплений и деревень теперь совершенно покинутых: развалины эти стояли группами на обширной равнине и служили памятниками деятельности и древнего образования жителей знаменитого царства Мерва или Меру, как наши историки неправильно называют его. Прежде нежели мы приблизились к этим развалинам, стаи птиц, перелетавших над нашими головами, ясно показывали, что мы выходили из пределов песчаного океана. Как мореплаватель по таким же точно признакам узнает, что он близок к суше, так и мы убеждались, что [35] приближаемся к вод, оставляя за собою бесплодную пустыню в 150 миль пространством, где так много страдали от недостатка этой жизненной потребности. От оседлых жилищ Туркманов мы были еще довольно далеко; но сделав еще один переход во время прохладной и приятной погоды, по совершенно ровной и твердой равнин, повсюду усеянной развалинами, достигли, около девяти часов следующего утра, обширного туркманского стана или оба, как его здесь называют, расположенного невдалеке от берегов Мургаба. Это место называется Кваджа Абдулла; все его народонаселение выступило на встречу нашему каравану. Мы остановились на небольшом холм в двух, или трех стах ярдах от стана; наши купцы советовали нам держаться вместе и казаться отчужденными и бедными. Мы так и сделали, и вскоре увидели себя окруженными Туркманами, толпившимися вокруг нашего бивака и выменивавшими табак на целые вьюки самых превосходных дынь, которыми мы наслаждались в сообществе [36] невольников и погоньщиков верблюдов, под самым палящим солнцем, которое уже не могло ничего прибавить к загару, помрачившему наши лица. Тут мы скоро узнали, что оргенджский стан был расположен на другой стороне реки Мургаба, которую переходили в брод только в известных местах. Наши купцы решили тотчас же отправиться, со всеми кафила-баши, в оргенджский лагерь и употребить все старание, дабы склонить на свою сторону начальника, предводительствовавшего войском в отсутствии хана, за несколько дней до этого возвратившегося в Хиву. Главная цель их состояла в том, чтоб выхлопотать себе дозволение заплатить пошлину в том месте, где остановился караван, ибо никто из них не хотел вверить своего имущества оргенджскому войску. Все усердно молились об успехе; в этом и я с своей стороны присоединялся к ним всею душею. Вскоре депутация выступила, сопутствуемая благословениями всех и каждого; а мы остались в числе oi polloi каравана, и с наступлением ночи, [37] расстелив свои войлоки под ясным и безоблачным небом, спокойно заснули, ни сколько не опасаясь своих хищных соседей. Такое безопасливое состояние между подобными людьми и в подобной стран, конечно, достойно замечания; но Туркманы, всегда способные устроить и выполнить набег с необыкновенною ловкостью, несклонны к воровству, ни сколько несвойственному их природе.

Теперь я могу свободнее поговорить о пустыне, которую мы только что прошли на пути к Мерву. В военном отношении, недостаток воды представляет в ней большие затруднения, ибо в некоторых местах колодцы находятся на расстоянии тридцати шести миль один от другого, и притом вода в них, говоря вообще, горька и необильна. Наша запасная вода, которую мы везли с собою от Окса, была столько же злокачественна, как и вода пустыни; ибо она, сохраняясь в мехах, смазываемых маслом в предохранение от разрывания, до такой степени пропитывалась жиром, что даже [38] лошади отказывались пить ее. Нет потребности, которая в степи ощущалась бы в такой степени, как вода! Во время переходов, многие из людей, принадлежавших к каравану, в особенности погоньщики верблюдов, подвергались воспалению глаз, что, по моему мнению, происходило от песку, пыли и от солнечного блеска. При таких мелочных затруднениях и физических преградах, едва ли какая нибудь армия будет в состоянии пройдти по степи в этом направлении. Правда, что вязкие песчаные тропинки (дорог в степи нет) можно в некоторой степени сделать проходимыми для пушек растилкою по песку кустарных растений; но за то тут господствует большой недостаток в траве, потребной для животных: немногие лошади, находившиеся в нашем караване, были истощены и измучены до высшей степени, прежде нежели мы достигли до Мургаба. Ни какая регулярная армия не в состоянии опередить здесь своего каравана, а чрез это и изнурение ее неминуемо должно увеличиваться. Мы знаем из истории, что многие [39] войска переходили чрез эти степи и даже дрались в них; но это были ничто иное как орды легкой конницы, двигавшиеся с необыкновенною быстротою. Должно заметить, что в нашем караване не было ни одного пешехода. Легкая кавалерия может переходит эти степи отдельными отрядами и по разным путям, потому что в них кроме большой мервской дороги есть еще две — на востоке и на западе. Для многочисленных корпусов переход от Мургаба до Окса всегда будет затруднителен, ибо на этом пространстве воды так недостаточно, что наш караван, состоявший только из восьмидесяти верблюдов, совершенно опоражнивал все колодцы, которые всегда можно легко скрыть и даже засыпать. В местах, где вода находится на тридцати футах под поверхностью земли, военачальник с сильною волею отчасти может еще пособить этому недостатку, как мы это видели в вышеупомянутом походе оргенджского хана на берега Мургаба. Впрочем после всего сказанного, может быть с излишнею подробностью, о [40] путешествии по этим пустыням, я могу спросить себя, кто пожелает совершить чрез них поход? или на пути какого завоевателя лежат они? Они не на дороге между Индиею и Европою, а потому, если бы потомки Скифов и Парфян и вздумали покорить один другого, то они свободно могут домогаться своей цели, не возбуждая даже и малейшего внимания Британии.

Туркманский стан или Оба, при котором мы остановились, представлял для нас картину совершенно новую. Он состоял из 150 конусообразных временных жилищ, хиргахов, разбитых на возвышенности. В размещении их не было никакого порядка: они представлялись нам огромными ульями, и еще более подходили бы под это сравнение, если бы не имели черных кровлей: дети, шумевшие возле них, были многочисленны, как пчелы. В таком сборище хищников-Туркманов я убедился на деле, что в наружном виде их, действительно, много татарского: глаза у них малы, веки кажутся распухшими. Не смотря, однако же, на это, Туркманы составляют [41] весьма красивое племя. Все они носят на голове тилпаки, четвероугольные, или конические черные шапки из овчин, около фута вышиною, что к ним идет лучше чалмы и придает воинственную и дисциплинированную наружность. Туркманы вообще предпочитают светлоцветную одежду и обыкновенно избирают для своих широких чапканов или шуб красные, зеленые и желтые краски легких теней. Бродя вокруг своего кочевья, они, по видимому, наслаждались бездействием: да и что оставалось им делать, как не наслаждаться добычею, захваченною в последнем набеге. Полей у них не много; для хранения же стад на пастбищах достаточно двух, или трех человек, ибо главную обязанность пастухов отправляют здесь собаки. Эти животные, ручные для своих хозяев и злые для незнакомцев, вообще шершавы, имеют большое сходство с меделянскою породою и продаются по высокой цене даже и в здешних местах. Воинственные обычаи Туркманов казались мне тем поразительнее, что кустарники вокруг кочевья [42] были вырублены почти на милю во все стороны и хотя они собственно уничтожены были потребностью топлива, однако же это ни сколько не мешало площади походить на огромный плац-парад. Говоря о Туркманах, мне нельзя не упомянуть о туркманских женщинах. Головной убор их, сделавший бы честь любому английскому собранию, состоит из высокой, белой чалмы, на которую набрасывается красный, или белый шарф, опускающийся до самого пояса. Многие из туркманских женщин, нередко белолицые и прекрасные собою, украшают себя разными убранствами, вплетенными в волоса, опускающиеся косами до самых плеч. Этот головной убор их, может быть, несколько велик; но за то сами они по большей части высоки ростом, и он тем более им к лицу, что они не закутываются покрывалами. Остальная часть их наряда состоит из длинного платья, доходящего до земли и таким образом совершенно скрывающего талью и весь стан, т. е. те самые части, которые в нашей отчизне составляют [43] одно из главных мерил красоты. Вот еще доказательство, что народы, друг от друга отдаленные, столько же отличаются вкусом и обычаями, сколько и языком.

Наши сопутники, отправившиеся в Оргенджский лагерь, возвратились на другое утро от Юз-баши или Начальника Сотни с депутатом, один вид которого заставлял купцов трепетать от страха: до этого времени с каравана не было взято еще никакой пошлины, и потому все было покрыто неизвестностью. Депутат, человек пожилой, покрытый огромным тилпаком, приехал с отрядом степных Туркманов под начальством Аксакала (слово в слово — седая борода) из великого племени Серака. Наши купцы, посадив депутата на почетное место, обращались к нему как бы к самому Юз-баши, угощали чаем и трубкою, поднеслиsв подарок шелковые ткани, изюм и сахар, а потом начали показывать свои товары. Так как каждый купец подарил его чем нибудь, то и мы с своей [44] стороны также представили две пригоршни изюму и кусочек сахару, а потом, сев возле своих корзин, были свидетелями всего происходившего. Юз-баши обратился с речью к членам каравана и откровенно сказал им, что ему приказано взять с них законную пошлину, т. е. по одному с сорока, и что он избавит их от раскупорки тюков. «По этому», продолжал он, «вам лучше объявить всю правду, ибо я при малейшем подозрении кого либо из вас в обмане, прикажу сделать осмотр, и тогда вы изведаете весь гнев оргенджского хана, моего государя и повелителя». Купцы выслушали эту речь с трепетом, так что некоторые из них, мне кажется, показали товару более, чем они в действительности имели, и, сколько я мог судить, ни один из них не уклонился от истины. За этим велено было подать перо и чернила и приступлено к составлению списка товарам, что было делом не совсем легким.

В то время как купцы спорили о тиллах и льстили Юз-баши, мы спокойно сидели на [45] своих местах и даже прикидывались спящими. Что касается до меня, то я в жизнь свою никогда более не бодрствовал, ибо, находясь довольно в близком расстоянии, мог слышать и видеть все, что происходило. На несколько вопросов, сделанных относительно нас, главнейшие купцы отвечали с большим к нам участием и милостью, объявив, что мы Индусы из Кабула, идущие на богомолье к огням в Баку. Предварительного соглашения на счет такого показания у нас не было. Таким образом мы попеременно являлись Англичанами, Афганами, Узбеками, Армянами, Евреями и наконец Индусами. Туркманы вообще очень просты и никогда ни об чем подробно не расспрашивают. Вскоре после того, как объяснено было наше звание, туркманский Аксакал встал с своего места и подошел к нам. Аксакал, как я уже объяснил, значит белая борода, но у этого человека она была совершенно черная. На нем была надета превосходная красная шуба, и я должен признаться, что никакой национальный красный мундир наш [46] не внушал мне столько боязни, сколько внушала шуба на плечах этого господина. Он говорил не много по-персидски и спросил меня: «ты из Кабула?» Я в ответ утвердительно покачал головою. Наш доктор в это время лежал в своей корзин, и потому страшный гость обратился с расспросами к одному из прислуживавших нам Афганов, чему я чрезвычайно обрадовался, ибо это могло еще более подтвердить показание купцов. Утверждают, что туземцы Оргенджа более всех прочих туркманских племен, питают вражду к Европейцам, во первых потому, что находятся в соседстве с Русскими, а во вторых, что Европейцы всегда помогают Персиянам, постоянно грозящим их отечеству. Они не имеют никакого понятия о различии племен в Европе и на всех Европейцев смотрят как на врагов своих. Легко можно представить себе мою радость, когда Аксакал отошел от нас, не убедившись в истине даже и после того, как он видел нас и говорил с нами. Вся эта сцена казалась для [47] меня совершенною загадкою, ибо мы ни сколько не скрывали от Туркманов, принадлежавших к нашему каравану, что мы были Европейцы: наше истинное звание было известно каждому из наших сопутников. Может быть боязнь заставила их воздержаться от справедливого показания; но как бы ни было, это делало им честь, ибо подданные оргенджского хана, вероятно, не были бы к нам так милостивы. Вместе с этим, однако же, нам привелось также испытать пример низкого чувства и при том со стороны такого человека, от которого менее всего мы могли ожидать этого, именно от нашего Кафила-баши. Ему нужны были деньги, чтоб заплатить требовавшуюся пошлину за товары, которые до этого он надеялся провезть тайно, и потому, не смотря на то, что мы выполнили все, о чем с ним договаривались и выдали все следовавшие ему деньги за наем его верблюдов, он посреди суматохи прислал сказать, что если мы не дадим ему в займы нескольких тилл, то весь караван будет задержан собственно чрез [48] нас. Признаюсь, это была минута искусительная для моего терпения. Но сетовать на такую низость Кафила-баши было бы неуместно и напрасно, а потому я вручил ему две тиллы, не желая даже показать своего неудовольствия, тем более, что у меня еще оставались сотни три тилл, которые всегда могли выручить нас в стране, где люди продаются и покупаются как бараны. С наступлением вечера окончились хлопоты с оргенджским Юз-Баши: этот Начальник Сотни собрал две сотни золотых тилл, а купцы помогли ему сесть на лошадь и проводили до самого конца нашего караванного лагеря: таков здесь страх внушаемый властью и такова власть самых ничтожных людей, которою здесь облекают их. Наибольшею благодарностью за принятое в нас участие мы обязаны были Узбеку Аллахдаду и Персиянину Абдулу и в некоторой степени всем принадлежавшим к каравану, ибо в это время мы были уже со всеми с ними более или менее знакомы, так, что ни один всадник не проезжал мимо нас, не [49] сказав: а, мирза, каково поживаешь? или не прокричав какого нибудь другого приветствия, свойственного языку их. Не думаю, чтоб кто нибудь из них знал, как прилично было мне название мирзы Сикандра или секретаря Александра, которым они так часто меня приветствовали: я не упускал ни одного удобного случая, чтоб не приняться за перо и за чернила и не сделать секретарских заметок обо всем, что вокруг нас происходило. В этот день я был доволен более нежели когда нибудь, ибо мы могли свободно продолжать свое путешествие. Бухарцы уверяли, что принимали в нас участие потому именно, что получили на это приказание от своего министра Куш Биги, а Персияне потому, что боялись навлечь на себя гнев Аббаса Мирзы, известного по своим дружественным отношениям к Англичанам. Я же с своей стороны хотя и не думал, чтоб эти знаменитые особы много об нас заботились, однако же не без удовольствия узнал, что в этом были вполне убеждены наша товарищи. [50]

ГЛАВА XIII.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ В СТЕПЯХ ТУРКМАНОВ.

[Река Мерв. — Увеселения. — Герои и героини Мерва. — Тревога. — Туркманы: их разбойнические законы. — Выдержка лошадей. — Сбор каравана. — Требования. — Продолжение степи. — Вихри. — Горы Персии. — Мираж. — Растения пустыни. — Алламаны. — Прибытие в Чарак. — Задержка. — Тревоги. — Туркманские обычаи. — Твердость невольника. — Туркманская песня. — Туркманский дом. — Угощение. — Успех Алламанов. — Неудобства. — Бешеный верблюд. — Отъезд из Чарака. — Увеличение каравана. — Вступление в Персию. — Муздеран или Дарбанд. — Приближение к Мешеду. — Тарантулл. — Приключения. — Гузканские рабы. — Неспокойная страна.]

Августа 29, рано утром, мы радостно пустились в путь и миль двенадцать шли по течению Мургаба, прежде нежели могли переправиться чрез эту реку, ширина которой равнялась почти восьмидесяти ярдам, а глубина пяти футам. Она протекала между крутыми глинистыми берегами с быстротою пяти миль в час. Мы перешли ее в брод, довольно неудобный, ибо глинистое дно было наполнено ямами. Это место называется Алиша. Деревни тут нет никакой. Мургаб берет начало в горах Хазара. Прежде полагали, что он сливается с Оксом, или впадает в Каспийское [51] море; но оба эти мнения равно ошибочны, ибо он или образует озеро, или теряется в озер в пятидесяти милях на северо-запад от Мерва. Некогда выше этого города Окс был запружен плотиною, что давало возможность отводить большую часть его вод для орошения округа и ставило город на ту степень богатства и благосостояния, которыми он прежде славился. Лет сорок пять тому назад плотина была разрушена Шахом Мурадом, государем бухарским, и потому теперь река разливает дары свои только на прилежащие к ней земли, усеянные обами Туркманов, хотя и неимеющих постоянных селений, однако же возделывающих землю при помощи искуственного орошения. Растительность здесь роскошная: джауари (holcus sorghum) имеет ствол толще, чем ствол тростника, а невозделанные пространства земли представляют тучные пастьбища для скота, также как и колючие кустарники для верблюдов, коих стада тут весьма многочисленны. Страна выше Мерва называется Маручак и [52] считается вредною для здоровья, по крайней мере есть пословица, которая говорит: «Прежде чем Творец познал эту землю, воды Марутчака успели погубить человека» (Та худа хабар шудан аб и Маручак адам ра ми кушад.). Мургаб есть Эпард Арриана, по словам которого это название означает орошателя, и, можно сказать, в этом случае применено кстати. Кажется даже, что историк знал о течении этой реки, ибо он говорит, что Эпард подобно многим другим большим рекам теряется в песках (Арриан, кн. IV глав. 6.).

Сделанный нами переход из песчаной страны на берега проточной воды был необыкновенно приятен: все радовались этому; по видимому и животные чувствовали перемену. В продолжение целого дня Мургаб представлял веселое зрелище: Туркманы кидались в воду с лошадьми; на берегу реки толпились люди, принадлежавшие к каравану, для которых мы придумали новую забаву, не мало увеличившую общее удовольствие. Показав им тунгу — [53] монету равную одной трети рупии — мы обещали отдать ее тому, кто первый переправится чрез Мургаб. Эта огромная сумма была торжественно отдана в руки посредников, при чем мне даже показалось, что со стороны некоторых такая щедрость почтена была благословением. Тотчас явились шесть соискателей и приз был выигран одним чаракским Туркманом, успевшим прежде других переплыть чрез глубокие воды. Так как мы в это время были в окрестностях Мерва, то многие из принадлежавших к каравану, подъезжая к реке, говорили, что они видят возвышенный холм, на котором стоит разрушенный мервский замок; но я тщетно искал его глазами, и потому думаю, что сопутники наши от нетерпения вступить в свой родимый город только воображали, что его видят. Тут мне рассказывали о геройских подвигах какого-то Байрам Хана и его семисотенного отряда отборных воинов, затворившихся в Мерве и храбро отражавших оружие бухарских Узбеков, пока Шах Мурад не одолел их [54] военною хитростью и насильно не выселил всех жителей города. С не меньшим удовольствием слушал я повесть о подвигах героинь мервских, т. е. жен и дочерей храброго гарнизона. Говорят и здесь все этому верят, что в то время, как бухарское войско вступило в пределы Мерва в отсутствии Байрам Хана и его сподвижников, эти женщины, сомкнувшись тесною фалангою, вышли на встречу врагам и начали готовиться на битву с ними; но Узбеки, устрашенные видом войска, которое они надеялись захватить в расплох, показали тыл и стремительно бежали, предоставив победу доблестным женам. Впрочем это не единственный пример торжества женщины над мужчиною. Жители Мерва, не смотря на утрату своей страны и независимости, и доныне умеют поддерживать высокое мнение о своей храбрости, столь хорошо упроченное их предками, а потому обязаны и по сие время присылать в Бухару заложников своей верности, которым уже ни под каким видом не дозволяется переходить обратно за Окс. [55]

Здесь мы получили сведения о некоторых обстоятельствах, требовавших с нашей стороны благоразумия и осторожности, и возбудивших в нас основательные опасения. Посланные наши, прибыв в оргенджский лагерь, нашли, что начальник тамошнего войска снаряжал отряд из 350 Туркманов и назначал его в хищнический набег на границы Персии. Друзья наши прибыли, так сказать, вовремя, чтоб сделать этим грабителям обычный фата, т. е. благословение: скрывая свои чувствования, они не посмели не выразить восторга при известии о таком предприятии их Юз-Баши, ободряя в их присутствии удальцов, наказывал не упускать из виду доброго дела, исполнение которого он возлагал на них, равно и золотые тиллы, которые им придется собрать в земле Киззилбашей. «Ступайте», говорил он, «и привезите самого наследника Персидского, Аббаса Мирзу, к ногам хана Газрата!» Когда Алламаны садились на лошадей, один из наших купцов, более других отличавшийся здравым смыслом, [56] обратился к ним с просьбою пощадить караван, и Юз-Баши как бы в ответ на его слова дал им по этому предмету нужные наставления; но наши друзья, выслушав его приказания, в раздумье покачали головою, ибо мало верили честности таких молодцов, и, перебирая в уме все то, чему они были свидетелями, горько призадумались. Как член каравана, я не мог не спросить, почему депутаты решились испрашивать благословения Божия на главы этой шайки разбойников. «фата!» вскричал один Персиянин, «я действительно призывал имя пророка, но это только для того, чтобы негодные продавцы людей никогда не возвращались». Эрназзар, наш вожатый, при этом случае заметил, что неприлично делать такое употребление из стихов Корана, тем более, что их всегда легко применят к нашим личными желаниям. Др. Жерар и я были, кажется, единственные люди во всем караване, которым хотелось посмотреть на диких Алламанов; но любопытство наше, можно сказать к счастию, не удовлетворилось. В [57] следствие выступления в поход многочисленной толпы разбойников, общий совет наших купцов решил итти на Чарак, на одно большое Туркманское селение, и там ожидать результатов их предприятия: весь караван охотнее желал только слушать вести об Алламанах и ни сколько не быть свидетелем их подвигов. Отправившейся шайке приказано было следовать небольшими переходами, как это уже принято у Туркманов во время набегов, и потому возвращение удальцов ожидали не прежде, — как чрез десять дней.

Августа 30-го мы долго шли обратно по тому же самому пути, по которому следовали накануне, а именно вдоль берега Мургаба, и почти шестнадцати миль по его течению. Тут мы снова сделали привал в Канджукулане, в одном из Туркманских станов, и, как уже знакомые с его жителями, успели собрать об этом народе кой-какие подробности. Туркманы составляют часть великого туркского народа, но мало отличаются от Узбеков и [58] совершенно преданы пастушеской жизни. Они состоят из нескольких значительных поколений, относящих себя к одному началу: так на Оксе мы видели Эрсарисов, а тут были между племенем Сарака, за которым живет племя Салор. На стороне Каспийского моря обитают многочисленные племена: Така, Гохлан и Ямуд, о которых я буду говорить по мере того, как мы станем приближаться к ним. В числе наших саранских знакомцев был один человек, который проводил всю жизнь свою в набегах на Персию, и, приобретя в гнустном своем ремесле совершенное знание Персидского языка, умел передать нам чувствования Туркманского разбойника во всех их оттенках. Он именовался Нурниас и несколько раз участвовал в больших и малых наезднических отрядах. Он рассказывал мне, каким образом соплеменники его приближаются к Персии медленными и короткими переездами и как по прибытии на границу, они нередко по целым дням разъежают в виду какого нибудь [59] укрепления, изыскивая благоприятного случая, чтоб захватить кого нибудь в плен. Если такого случая не представляется, то они рано утром отважно кидаются на поля, где пастухи и земледельцы занимаются отправлением своих обязанностей и поспешно увозят и уводят все, что попадется под руку. Если их горячо преследуют, то они обыкновенно бросают вьючных лошадей, которых полагается по одной на каждых двух всадников, и увозят одних невольников, несущих в продаже большую цену. В летучих набегах такого рода все зависит от быстроты лошадей и потому Туркманы прилагают к ним всевозможное попечение. Нурниас в это время готовил свою лошадь к новому набегу: он давал ей самый скудный корм при небольшем количестве пойла и упражнял продолжительным бегом, что, по его словам, придает животному необыкновенную крепость. Туркманы почти никогда не кормят лошадей травою, а держат их на сухом корму, от чего, по их мнению, укрепляется их тело; кроме этого они до того [60] заставляют их потеть, что сгоняют с них весь жир и измеряют количество его в животном количеством воды, которое оно выпивает. По их мнению, лошадь пьет не много, если она приведена в надлежащее состояние тела. Так как жизнь и счастие Туркмана связаны с его конем, то и не трудно понять все его заботы об этом товарище. Незначительное количество корму, потребного для Туркманских лошадей, дает жителям здешних степей возможность возить весь нужный для них запас с собою вместе с своим хлебом и мукою, которые во время похода они нередко закапывают в каком нибудь известном мест и потом вырывают на возвратном пути из набега. Таким образом эти хищники обеспечивают себя жизненными припасами на случай возврата к родным степям своим, из которых они отлучаются иногда на несколько недель, и скудную пищу эту делят с жертвами своего грабежа, влача их за собою в страшную неволю. [61]

В числе бедствий человеческих не много таких, которые подавляют сердце и разрушают семейное счастие более, нежели жестокий обычай людокрадства. Но как ни велики несчастия, порождаемые этим обычаем, сам он, по видимому, не доставляет ордам, ему причастным, никаких удобств и никаких наслаждений в жизни, ибо они живут в бедности, в лохмотьях и, как кажется, не извлекают никаких выгод из своих опустошений. Страх, причиняемый Туркманами в жителях земель, прилегающих к их степям, ужасен, ибо они проявляют гибельную отвагу и неутомимое постоянство в страшном ремесле своем. Соболезнуя об участи несчастных стран, подверженных такому хищничеству, мы, однако же, не можем не удивляться всегдашней ловкости Алламанов и не сознавать их неустрашимости. Таковы нравы Туркманов в деле насилия, таковы их обычаи, подрывающие самые священные начала человеческой природы, и потому неудивительно, что им чужды все понятия о чести, нередко [62] встречаемые даже в народах полудиких. На Востоке часто случается слышать выражения, подобные следующему: «Туркман — собака; его, также как и собаку, не иначе можно укротить, как только хлебом, и потому бросай ему скорей кусок. Вот тебе правило, как путешественнику: ты пройдешь между ними, и они тебя не тронут». Туркманы слывут за предателей и изменников и, кажется, не без основания. Персияне пытались было положить конец беспрерывным их набегам, но напрасно, ибо они, живя в степях, совершенно безопасны в них; притом же удобство, с которым они могут продажею сбывать с рук своих пленных в странах, лежащих за их пустынным отечеством, постоянно поощряет их к продолжению разбоев. Во время набегов на Персию, некоторые из них сами попадаются в плен; но не смотря на огромные суммы, которые за них обыкновенно требуют, всегда находят средства выкупиться при содействии своих родственников. Туркман проводит всю жизнь свою в [63] разбойнических наездах, или в приготовлении к ним, чему много способствует то, что владетели Хоразана с давних времен заключали позорные договоры с этими врагами их веры и их отечества на передачу в их руки несчастных Персиян для продажи в вечную неволю. Алчность есть самый отвратительнейший из наших пороков.

Как скоро мы были вне пределов власти оргенджского войска, купцы нашего каравана всем миром начали скорбеть о деньгах, которые им пришлось заплатить в виде небывалых пошлин, и советываться о том, как бы возвратить их. Большей части из них казалось, что Фиринджисы, т. е. я с г. Жерардом, обязаны были принять на себя часть этого убытка, и потому все они явились к нам вечером, передали нам свое мнение и просили покрыть по крайней мере четвертую долю издержек. Так как за уплатою таможенной пошлины, Аксакала не принял обычного вознаграждения, взимаемого таможенными [64] офицерами с каждой пары корзин в свою пользу, то мы, не будучи купцами, ничего не заплатили и приписывали это богатству и многочисленности каравана, при котором мы путешествовали. Однако же, не смотря на эго, нас уверяли, что оргенджскому Офицеру дана была взятка в десять тилл, и потому, считая справедливым принять на себя часть этой издержки, мы решились заплатить по одной тилле с каждого нашего верблюда, чтоб хоть сколько нибудь покрыть ущерб, понесенный караваном. Впрочем это обстоятельство требовало от нас осторожности и благоразумия, ибо, с одной стороны, совершенный отказ превратил бы теперешних друзей наших во врагов, а с другой, нам следовало быть как можно бережливее в своих деньгах. К счастию наше согласие вполне удовлетворило главнейших купцов каравана. После этого хотя остальные купцы и настаивали, чтоб мы заплатили четвертую часть того, что им пришлось внести в виде пошлины; однакоже, я узнал, что на наш счет никаких [65] особенных расходов не было сделано, и что они при нас вплели бы тоже самое, что и без нас, а потому отказал им в требовании и в заключение присовокупил, что мы, будучи простыми путешественниками и притом их гостями в чуждой нам стран, полагаемся на их правосудие и снисходительность. Во время этого разговора подошел туркманский начальник Эрназзар и, узнав в чем дело, вооружился против такого нарушения гостеприимства; но я успокоил его, сказав, что уже решился исполнить требование и дал слово. Так как права гостеприимства всегда в большем уважении у здешних народов, то возгласы толпы вскоре замолкли и ограничились одним только ропотом беднейших купцов, которые при скудости своих средств более других чувствовали тяжесть павшей на них пошлины. Положение европейского путешественника в этих странах в одном отношении чрезвычайно невыгодно, именно в том, что его всегда считают здесь обладателем огромных богатств, хотя бы в действительности [66] он находился на самой крайней степени бедности. Азиятец в отношении своих расходов не имеет ничего общего с понятиями Европейца.

После этого мы снова пустились в путь по пустыням, лежащим на восток от Мургаба, и, пройдя тридцать семь миль, нашли, что этот край совершенно отличен от того, который примыкает к противоположному берегу этой реки. Различие в особенности заметно с половины переезда, где пустыня переходит в ровную, плоскую и твердую равнину, вид которой уже более не изменяется. Верблюды шли по четыре в ряд и мы в таком порядке продолжали свое путешествие. Вся страна напоминала мне Ран Катча, от которого она отличалась тем только, что в ней встречались места покрытые кустарниками, чего нет в Ране (Смотри «Записку о Восточном Инде и о Ране Катча» в Трудах Королевского Азиатского общества. Май 1834.). Она хотя совершенно [67] безводна, однако же в ней встречается множество развалин каравансараев и водохранилищ, устроенных человеколюбивым ханом бухарским, Абдуллом. В этой пустыне, преимущественно на берегах Мургаба, мы часто видели вихри, которые, подымая высокими столбами пыль, бродили по равнине как тромбы но морю. В Индии подобные явления природы известны под названием дьяволов; там они не редко срывают крыши с домов, но мне не случалось видеть их так часто и в таких размерах, как в степях туркманских. Вихри, как кажется, происходят от внезапных порывов ветра: здесь же спокойствие воздуха нарушалось только северным ветром, который всегда ровно дует в этих пустынях.

Первого Сентября, утром, во время нашего привала в разрушенном селении Калурни, мы в первый раз увидели вершины Персидского Хоразана. От самых берегов Мургаба я начал замечать, что там, где поднимались эти горы, атмосфера была постоянно наполнена [68] облаками; если бы их не было, то, вероятно, мы увидели бы эти вершины ранее, не взирая на то, что издали они постоянно кажутся покрытыми мглою. В то время, как мы при солнечном восходе завидели эти горы, глазам нашим представился великолепный мираж в той же стороне. Нам казалось, что там текла река в высоких и обрывистых берегах; но как скоро солнце поднялось на горизонт, явление исчезло и снова явилась плоская и печальная пустыня, в которой мы расположились на отдых. Крутые берега реки исчезли, и вода оказалась ни что иное как пары, поднимавшиеся против солнца.

По мере приближения к Чараку мы замечали постепенное, хотя и незначительное, повышение всей страны. Место кустарника, упомянутого выше, заступили тамариск и верблюжий терновник, нерастущие в пустыне. Самое замечательное растение в этом новом для нас крае было так называемое на туркском языке гик тщенак, что собственно значит [69] оленья чашка. Растение это с виду походит на болиголов, или ассафетиду и издает неприятный запах. Листья его, имеющие совершенный вид чашки, окружают каждое сочленение его ствола, от чего вода весенних дождей собирается в них как в чашке и служит питьем для оленей. Так, по крайней мири, думает народ, а отсюда происходит и название. В последствии на горах между скал, к востоку от Мешеда, мы видели подобное этому однолетнее растение, из которого сочилась смола, походящая на свечное сало.

В наших последних переходах мы следовали по той же дороге, которую избрала шайка Туркманов, отправившихся в набег на Персию, и не мало радовались, когда потеряли из виду следы разбойничьего отряда, который, как по всему было заметно, пошел большою дорогою на Мешед. Если бы мы повстречались с ним, то нам по необходимости пришлось бы снова расплачиваться и может быть уже не так легко отделаться от требовании [70] грабителей. Хотя Алламаны и редко нападают на караваны, однако же заподлинно известно, что они недавно перерезали целую партию путешественников на той же самой дороге, по которой мы ехали. Людей вооруженных и сильных удержать трудно. Потеряв совершенно следы отряда, мы вдруг наткнулись на небольшую шайку Алламанов, состоявшую из семи человек возвращавшихся с неудачного набега. Все они, были молодые люди и ехали на хороших лошадях, богато убранных по-туркмански. Вооруженные копьем и саблею, они не имели луков и вели за собою только одну заводную лошадь. Шайка эта была разбита и четверо товарищей попали в руки Персиян. Они рассказали нам свое несчастие, прося хлеба. Я желал бы, чтоб все их набеги оканчивались таким же образом.

Второго числа, с восходом солнца, мы прибыли в Чарак, проехав семьдесят миль в сорок четыре часа со включением привалов. В этот период мы собственно шли только [71] тридцать два часа, при чем верблюды по временам проходили по две мили с половиною в час, чего мне доселе еще не случалось видеть. Все эти животные были самцы: здесь полагают, что они способнее самок к перенесению трудов. Караван наш остановился подле одной старинной гробницы, осененной высоким куполом, где мы решили выждать насколько времени, ибо неблагоразумно было бы продолжать путь, пока Алламаны находились в своем набеге. Вследствие этого определено было спать в Чараке, как выразились наши спутники, не смотря на то, что это местечко было одним из главных притонов Туркманских разбойников. Хотя такое решение было для нас совершенною загадкою, ибо караван вступал в среду хищников для избежания тех, которые были вне оной; однако же, ни в каком случае не пользуясь влиянием на своих товарищей, мы принуждены были согласоваться с общим желанием. Свалив в кучу товары около гробницы, люди наши разместились вокруг нас, а ночью сдвинули [72] верблюдов и лошадей, составив таким образом тройную ограду, и эти распоряжения были не напрасны, как мы сейчас увидим. В продолжение всего дня Туркманы сбирались к нам толпами, принося халаты из верблюжьей шерсти, которые мы охотно у них покупали. Между тем никто из принадлежавших к каравану не смел удаляться от него; да и могло ли быть иначе, когда Алламанны, ежеминутно ходили взад и вперед перед нами, и когда мы знали, что главный источник существования этого народа состоял в грабеж?

Туркманское укрепление в Чараке состоит из небольшого ветхого и почти разрушенного форта, построенного на пригорке. Под его защитою большая часть жителей разместила свои жилища. Тут есть несколько земляных домиков, построенных мешедскими Евреями, торгующими с этим народом. Что же касается до самих Туркманов, то они живут в хиргахах — конических жилищах, свойственных их племени. Хиргахи эти [73] построены из дерева и окружены тростниковыми цыновками, а сверху покрыты войлоками, вычерненными, сажею. Чарак есть местопребывание Туркманов салорских, благороднейших из всего народа. Тут водворено 2000 семейств, которые в случае нужды могут выставить в поле такое же число лошадей самой лучшей крови, когда же они не в силах бороться с неприятелем, то бегут в степь, расстилающуюся пред ними, и там ожидают, пока минует опасность. Они оказывают притворное и слабое повиновение как Оргенджу, так и Персии: одна только грозящая сила держит их в подчиненности. Когда мы находились в Чараке, жители его держали в цепях какого-то Персидского посла и отказывали хану хивинскому в праве транзита, которое они обещали ему за месяц до этого, в то время, как он находился в их соседстве. Такие примеры поясняют их характер. Туркманы — Салоры управляются двенадцатью Аксакалами, т. е. главами семейств; собственно же они никому не повинуются. Земли, [74] прилежащие к Чараку, орошаются водопроводами, прорезанными из ручья Тедженда, коего воды, несколько соленоватые, много способствуют удобрению полей. Почва, будучи необыкновенно тучна, весьма благоприятна для земледелия: насаждаемые семяна почти не требуют никакого возделывания. Жатва обильна, и земледельцы собирают ее как истинные республиканцы, не платя никакой подати. Между жителями есть предание, что первый человек возделывал землю в Чараке, который был его садом, между тем как Серендиб или Цейлон служил ему жилищем. В настоящее время ни одно дерево, ни один куст не украшают полей этих, ибо Туркманы презирают садоводство. Сбор пшеницы и джауари здесь чрезвычайно обилен, а дыни уступают только бухарским.

Чрез два дни после нашего прибытия в Чарак, когда мы уже несколько раз поздравляли себя с близким и счастливым окончанием путешествия, нам привелось испытать [75] тревогу, которая если и не имела худых последствий, то, по крайней мере, показала, что поздравления наши были слишком преждевременны. Какой-то Чаракский начальник явился в ту часть стана, где мы расположились, и вызвав одного из наших служителей, Хаджи, на несколько слов, стал с ним разговаривать в таком недалеком от меня расстоянии что я мог слышать почти каждое слово. Начальник, сделав множество вопросов на наш счет, сказал, что один из членов каравана говорил ему, будто бы мы с несметными богатствами едем в отдаленнейшие области Туркестана. «В следствие этого продолжал он я не могу дозволить им ехать далее, пока не получу особливых, до них относящихся приказаний от Аллах Кули, хана Оргенджа». Слова эти показались бы для меня менее ужасными, еслибы Туркман, уходя, не прибавил, что Аксакалы, его товарищи, ничего не знают о нашем пребывании в караване и что по этой причине нам не мешало бы упрочить за собою его благосклонность. Для нас это дело [76] было весьма важное, ибо оно открыло, что в караван находились люди, дурно к нам расположенные, и что Туркманы могли вполне осуществить угрозы Аксакала. Нужно было взять безотлагательные меры к отвращению опасности, и я тотчас же принялся за них: так как в караване было с полдюжины богатых купцов, то я тотчас же отправился к двум главнейшим, о которых уже упомянул, и рассказал им все, ничего не скрывая. Я мог бы прибегнут в этом случае к Эрназзару; но этот Туркман хотя и жил прежде в Чараке, однако же, сделавшись в последствии горожанином, утратил доверие которым он когда-то пользовался между своими соотечественниками, а потому я ничего не говорил ему об этом обстоятельстве до тех пор, пока мы не приехали в Мешед. Мой рассказ произвел живое беспокойство в купцах и я тут снова уверился, что эти люди заподлинно принимали участие в нашей безопасности. Они выразили гнев против донощика и ясно высказали опасение навлечь на [77] себя гнев бухарского визиря с одной стороны, й неудовольствие Персидского Принца крови с другой. Один из них советовал мне тотчас же предъявить фирман бухарского государя; я, однако же, в этом не соглашался с ним, тем более, что мнение его товарища более согласовалось с моими мыслями. Абдул взялся договориться на счет подачки Туркманской собаке. Легко себе представить, что это обстоятельство было не слишком-то для нас утешительно; но при всем этом мы не смели казаться унылыми, чтобы успешнее преодолеть затруднение и, если возможно, разрушить надежды негодяя, нас предававшего.

На другое утро, первая новость, которую мы узнали, состояла в объявлении об утрате небольшой, но прекрасной вороной моей лошадки (pony), которая была сведена ночью, не смотря на то, что она была привязана к палаточной жерди. В этой стране есть обыкновение сковывать лошадей железною путою, запираемою висячим замком: мы не приняли этой предосторожности. Я сожалел об этой потере [78] как о величайшем бедствии, ибо животное следовало за мной из Пунаха, города, стоящего во внутренности Индостана, и служило мне во многих трудных переходах. Я не нахожу слов выразить грусти, которая тяготела надо мною в то время при мысли, что я оставлял его в варварской земле и в варварских руках. Весь караван собрался ко мне с выражением сожаления о случившейся покраже и уверял, что я получу или лошадь обратно, или то, что она стоит: эти люди не понимали, что для меня она была бесценна. Вскоре, однако же, я несколько развлекся другими предметами и с радостью узнал, что мы удовлетворили требование и прекратили угрозы Туркманского начальника самым умеренным пожертвованием: мы отдали ему весь свой чай и охотно присоединили бы к этому свой запас сахару, если бы он только стоил быть поднесенным. Такой дар примирения, повершенный двумя золотыми тиллами (ценою каждая в шесть с половиною рупий), совершенно задобрил начальника, имевшего нас в [79] полной своей власти. Он назывался Дункмас, был Аксакалом 300 семейств и принадлежал к числу тех людей, которые участвовали в грабежах чаракских. В этом затруднительном обстоятельстве мы были много обязаны Абдулу, который как будто бы нарочно был знаком с этим Туркманом и который сблизился с нами в следствие нашего почтительного с ним обращения. Из когтей всякого другого начальника нам, может быть, не пришлось бы так легко ускользнуть; но тут, по странному стечению обстоятельств, негодяй, желавший извлечь выгоду из нашего кармана, был приятель купцу, с которым мы сдружились более, чем с другими.

Избегнув опасности, мы спокойнее принялись за изучение Туркманов, и я успел собрать об них несколько характеристических подробностей. Брачные обряды их не отличаются простотою свойственною в этом отношении музульманам: у них вообще предоставлено женщинам более свободы, в следствие [80] чего брак обыкновенно совершается по любви. Впрочем дочь Туркмана всегда несет высокую цену, и потому, если любовник не имеет средств, чтоб законным образом купить себе невесту, то сажает свою возлюбленную позади себя на лошадь и скрывается в ближайшем стане, где вступает с нею в союз, и тогда уже развод делается невозможным. Родители и родственники хотя и преследуют влюбленных, однако же почти всегда улаживают дело второю свадьбою кого нибудь из них с родственницею похитителя, который между тем обязывается уплатить известное число верблюдов и лошадей за свою жену. Если он успел разбогатеть, то договор приводится в исполнение без дальнейшей проволочки. Если же он ничего не имеет, что случается гораздо чаще, то дает обещание при первой возможности расквитаться с долгом, который считается долгом чести. За этим он начинает набеги на Персию и продолжает их до тех пор, пока приобретет все, что ему нужно для выполнения [81] своего обязательства. Успехи в этих предприятиях обыкновенно делают его разбойником на всю остальную жизнь: таким образом пленение Киззильбашей сделалось теперь необходимостью для устройства семейного счастия Туркманов. Увезенная женщина, после примирения ее мужа с ее родственниками, возвращается в родительский дом и проводит там целый год в приготовлении ковров и одежд, составляющих главную потребность каждой. Туркманской палатки. В годовщину своего побега она уже навсегда переводится в дом и в объятия своего отважного обожателя.

Жители Чарака рассказывали нам одно недавно случившееся у них происшествие, которое представляет резкий пример любви человека к свободе, и то ожесточение, которое рождает утрата оной. Один захваченный Туркманами молодой Персиянин, влача бедственную жизнь невольника в Чараке, решился восстановить свою свободу, и избрал [82] для исполнения своего замысла день, в который хозяин его отлучился на какое-то празднество. Он оседлал лучшую лошадь из всей конюшни своего господина и уже готов был ускакать, как дочь хозяина догадалась о его намерении и ударила тревогу: Персиянин обнажил саблю и убил ее. На крик несчастной прибежала мать, он срубил и ее и выехал из Чарака в ту самую минуту, как его хозяин возвратился домой. Быстрота лошади, столько раз служившая в похищении его соотечественников, выручила на этот раз беглеца: за ним гнались, но не схватили. Таким образом отчаянностью своего поступка, он купил себе свободу, оставив своего господина оплакивать потерю жены, дочери, лошади и невольника.

Выше я сказал, что стан наш в Чараке был расположен близ гробницы какого- то музульманского святого, который жил за 824 года до нашего времени и назывался Абдул Фазил Гузн, как гласит гробничная надпись. [83] Память его глубоко уважается Туркманами: кому случается быть больным, тот испрашивает помощи и этого святого; у кого заболевает лошадь, или верблюд, тот обводит их вокруг гробницы в надежд и уверенности, что, они получат желаемое облегчение. Мечетей у Туркманов нет: они читают свои молитвы в палатам, или на открытом воздух в степях, не делая омовений и не расстилая ковра. Число мулл у них не велико и духовенство вообще мало уважается, ибо они не принадлежат к числу ревностных последователей пророка. Лишенные должного воспитания, которое хотя сколько нибудь служило бы к обузданию их страстей, они не знают сострадания, а женщины мало ценят целомудрие. Мужчины отправляют все внешние, а женщины все внутренние домашние работы. Туркманы составляют народ, непеременно вдающийся то в деятельность, то в бездействие: вне своих станов они проявляют необыкновенную живость; вокруг же домашних очагов своих слоняются как беспечные [84] ленивцы. Они очень любят своих лошадей и охотно поют песни в честь этих животных. По вечерам я часто вслушивался в панигирики лошади Чапрасли и лошади Каругли: это два предмета нескончаемого прославления. Слово каругли означает и воина и лошадь; но собственно же относится к известной конской породе, которая теперь, как уверяют, совершенно вывелась. Слово чапрасли, хотя собственно и означает только проворного, однако же, применяется также к одной славной лошади, прославившейся быстротою. Мне хотелось бы привесть здесь несколько подобных туркманских песен, но в Чараке мы только могли собрать следующие строфы:

Я берегу арабского коня на день битвы,
В этот день, я живу под его тенью,
С ним я убиваю в схватке героя.
Береги арабского коня, вооружайся железным щитом.

                                                                        Каругли!

В день битвы я натягиваю железный лук,
Сижу прямо на копе, ни что меня не сбросит с него; [85]
Я один сын у родителей; нет у меня ни брата, ни сестры.
Береги арабского коня, вооружайся железным щитом.

                                                                        Каругли!

Я вздохну, и тают нагорные льды,
Ручьи глаз моих повернули бы колесо мельничное,
Так говорил Ионас Пари.
Береги арабского коня, вооружайся желчным щитом.

                                                                        Каругли!

После тревоги, которую мы испытали в Чараке, нам не следовало бы желать больших сношений с жителями; но я чрезвычайно любопытствовал их видеть, и потому когда Эрназзар объявил мне, что меня приглашал один из его приятелей, то без долгого раздумывания отправился с ним и был приятно изумлен, найдя, что эти кочевые люди живут здесь с некоторою роскошью. Хиргах или палатка, высокая и просторная, имела двадцать пять футов в диаметре; стенки ее состояли из решетки, а крыша из тонких тесин, опускавшихся от круглого отверстия в три фута в диаметре, чрез которое проходит свет сверху. Пол был устлан войлоками и [86] коврами самой богатой работы, походившими на бархат. Ковры с бахрамами висели вокруг палатки, что необыкновенно хорошо украшало ее; красота этих ковров имела еще ту ценность, что они были произведением жен и дочерей нашего хозяина. В одной сторон палатки находился небольшой гардероб, в котором женщины семейства хранили свои наряды, а сверху лежали одеяла, на которых они спали; одеяла эти состояли из разноцветных шелковых и бумажных тканей. С верхнего круглого отверстия висели три большие шелковые кисти, искусно сплетенные какою-нибудь молоденькою и хорошенькою ручкою, из нитей разных цветов. Короче сказать, все жилище убранством ни сколько не походило на жилище кочующего народа. Хозяин рассказывал мне каким образом весь его дом можно разобрать и перевести на одном верблюде, а все пожитки на другом. По возвращении в караван, я говорил своим товарищам, как меня удивили удобство и роскошь, виденные мною в палатке; но они [87] отвечали, что этой роскоши ни сколько не должно удивляться, ибо Туркманы ничто иное, как людоеды (Адам хор), и что пропитание им ничего не стоит. Сколько народов было названо людоедами на ложных основаниях: купцы хотели только сказать, что Туркманы приобретали средства к существованию продажею людей. Прежде нежели я вышел из палатки, хозяин предложил нам, по принятому здесь обычаю, дыни и хлеб, и мы лакомились ими в обществе пятнадцати Туркманов к нему пришедших. Туземцы режут дыни с большею ловкостью и опрятностью: одним оборотом ножа они отделяют внутренность от корки, которая не толще апельсинной корки, и потом разрезывают плод обыкновенно на двенадцать ломтей. Около получаса я вслушивался в разговор этих Туркманов, относившийся, сколько я мог понять, преимущественно к невольникам и лошадям; а они все принимали меня за жителя Кабула, потому, что у меня на голове была свернута ткань в виде чалмы. Я не выводил их из этого [88] заблуждения. Когда я уходил, они все встали и простились со мною со всею почтительностью, свойственною каждому доброму мусульманину. Если бы они знали истину моего звания, то, наверное, закидали бы меня бесконечными вопросами: вот почему я счел за лучшее маскировать себя и применяться к их обычаям. Никогда физиономия этого народа так не поражала меня, как во время этого посещения: Туркман имеет лоб такой же, как у Китайца, лице плоское, скулы выдавшиеся, овал лица суженный к подбородку и редкую бороду; он ни сколько не безобразен; вид и осанка его мужественна. Женщины отличаются необыкновенною белизною лица и нередко бывают очень хороши собою.

Я мог бы еще лучше ознакомиться с Туркманами, если бы остался обедать в гостях. Впрочем, хотя я и не воспользовался этим, однако же опишу их стол так, как мне об нем рассказывали. Туркманы приглашая к обеду гостей, посылают им сказать, что для [89] них заколот баран. Поваренное искусство здесь не отличается чистотою: лепешки их, имеющие около двух футов в диаметре и один дюйм в толщину, приготовляются из самой грубой муки, обыкновенно смешанной с ломтями тыквы, которую они иногда едят и сырую. Когда собираются гости, то расстилают скатерть, и каждый из собеседников разламывает на части положенную пред ним лепешку; потом приносят мясо, которое состоит из целого барана, сваренного в большом русском котле. Мясо отделяют от костей на столько же кусков, на сколько разрезаны лепешки, с которыми его и смешивают. За этим, изрубив около двенадцати луковиц, все это бросают снова в котел, в котором варилось мясо и смешивают с наваром. Кушанье раскладывается потом в деревянные чашки, которые ставятся по одной между каждыми собеседниками. Туркманы съедают свою пищу также странно, как и приготовляют ее: они берут ее пригоршнями и, начиная лизать, подобно собакам, с [90] запястья, наклоняют голову над чашкою, куда сваливается все, что ни попадает в рот. Каждый поочередно запускает в чашку руку и наклоняет над нею голову. В заключение подают дыни, и пир оканчивается трубкою табаку. Женщины никогда не едят с мужчинами.

В седьмой день после нашего приезда в Чарак в то время, как каждый из нас осведомлялся об Алламанах, прежде нас выступивших, мы увидели их возвращающихся по двое и по трое на хромых и измученных лошадях. К вечеру их набралось около сотни; они остановились возле нашего каравана и с большим одушевлением рассказывали о своем набеге, в напыщенных выражениях хвастаясь своим успехом. Они сделали нападение близ Мешеда за четыре дня до этого, часов в десять утра, доезжали до самых стен города и угнали множество людей и животных. Ни одна душа не посмела воспрепятствовать их уходу, и они, пройдя несколько [91] миль от Мешеда и пересчитав свою добычу, нашли, что она состояла из 115 человек, 200 верблюдов и стольких же голов скота. После этого они продолжали путь медленнее и теперь остановились в Чараке, чтоб собраться с силами. Раздел всего приобретенного они сделали еще на дороге: пятая часть добычи назначалась оргенджскому хану. Шайка радовалась, что успела захватить много сильных мужчин и что между пленными находилось только несколько стариков. Пробираясь чрез горы, она встретилась с ведетами небольшого отряда конницы, размещенного там для охранения жителей Дербенда, лежащего между Чараком и Мешедом. В происшедшей с ними схватке один из Туркманав был ранен, а они успели захватить Персиянина и пятнадцать лошадей. Несчастный пленный был в последствии зарезан как жертва Богу в возблагодарение за счастливое окончание предприятия: по их понятиям убиение эретика, Киззильбаша, всегда угодно пред Всемогущим. Точно также они убивают большую часть стариков, [92] попадающих им в руки, считая такое дело умилостивительною жертвою Творцу. Туркманы в оправдание производимого ими пленения несчастных Персиян, говорят, что они делают это с тою целью, чтобы обратить их к истинной вере и, следовательно, для их же собственного спасения. К несчастию род человеческий представляет нам слишком много примеров такого ошибочного религиозного рвения. Так Испанцы, завоевывая Новый Свет, под особенным предлогом распространения в нем Христианства, опустошали империи мексиканскую и перуанскую, и вырезали в них множество безвинных жителей, между тем как духовенство дерзостно благословляло их бесчеловечные неистовства (Робертсон, История Америка, кн. 5 и 6.). Подобию Туркманам, они снискивали благорасположение своего государя принесением ему в дар пятой части своей добычи. Люди, как под управлением королей, так и под управлением ханов, являются одними и теми же повсюду, и мы [93] видим то же исступление и ту же алчность у Испанцев в Америк, какие и у кочующих Туркманов в степях Скифии.

Представившийся нам случай видеть этих хищников, дал хорошее понятие об их отваге и тем более, что многие из них были довольно худо вооружены. У всех у них были сабли, многие имели легкие пики, совершенно отличные от употребляемых Узбеками и только некоторые везли при себе короткие ружья. Лошади их казались совершенно изнуренными: они едва передвигали ноги и ступали как будто бы по грязи. Причина этому была очевидна: они тринадцать дней находились в непрерывном походе и при скудной пище вынесли труд огромный. Дивясь таким образом храбрости этих людей, что можно было подумать о Персиянах, стоявших лагерем на расстоянии двух- дневного перехода от Мешеда под начальством наследника престола, в армии которого считалось до двадцати тысяч человек.

Возвращение оргенджских Алламанов могло бы побудить нас пуститься тотчас же в [94] путь, если бы боязливые люди не распустили слуха, что половинное число этих хищников ожидает наш караван на границах Персии. По этому отъезд наш был еще раз отложен к моему крайнему прискорбию, ибо в этих местах я чувствовал себя не совсем спокойным. В продолжение десяти дней мы не имели ни палатки, ни какого другого убежища кроме полуразвалившихся стен какой-то старой гробницы, наполненной насекомыми. Хотя голая земля долго была нашею постелью и хотя мы давно уже отвыкли от неудобств, которые ощущает образованный человек на временном биваке, однако же здесь мы пожалели, что не могли расстилать себе ковра из боязни показаться слишком богатыми в глазах Туркманов, которые не переставали пристально следить за нами, и беспрестанно обращаться к нам с бесчисленными вопросами. Хлеб наш был также черств как и лепешки из ячменной муки, употребляемые английскими простолюдинами, и нередко вдвое хуже их вкусом. Во все это время мы могли читать и писать только [95] с большим опасением и то в продолжение какого нибудь одного часа, а потому время тянулось необыкновенно скучно: наше терпение почти истощилось. Во время такого вынужденного пребывания в этих местах мы узнали, что один из наших верблюдов взбесился, может быть от скуки, а может быть и от другой какой нибудь более действительной причины, мне неизвестной. Бедное животное изрыгало пену и дрожало всем телом; по этому все единогласно заключили, что оно одержимо бесом и, следовательно, средств к излечению ни каких не было. Наконец спутники наши прибегли к следующему способу: они вздумали испугать животное, махая пред его глазами горящею головней и сожигая тростник и шильник под самыми его ноздрями. Они также прикладывали ему раскаленное железо на голову, как бы желая выкурить и выжечь дьявола, поселившегося в животном и без того уже неуклюжем.

Наконец, 11 Сентября, после десятидневной задержки в Чараке, мы радостно [96] выступили из него с восходом солнца. Туркманы до последней минуты остались верными своему характеру: они дали нам позволение отправиться, условившись взять с нас пошлину на первом привал; но в то время, как мы были уже на походе, послали приказ остановить караван и требовали по одной с половиною тиллы с каждого верблюда, что составляет обыкновенную транзитную пошлину за конвой до границ Персии. Отряд сопровождал нас только на расстояние немногих миль, потом, соскучившись, повернул и уехал назад: мы не слишком горевали об этом, ибо довольно легко от него отделались. Караван наш во время пребывания в Чараке увеличился в числе от присоединения к нему еще двух других караванов, так что мы составляли теперь значительную партию; впрочем это не усиливало нас, ибо мне казалось, что между нами было гораздо больше робких, чем отважных. С этих пор в караване можно было видеть мужчин, женщин, детей, купцов, богомольцев, [97] освобожденных невольников, Узбеков, Арабов, Персиян, Афганов, Индусов, Евреев, Белучей, Кашмирцев, Турков, Туркманов, Нагайцев, кочующего Киргиза Памирского и, наконец, нас Европейцев. Кроме того с нами была еще молодая Персиянка, лет пятнадцати, которую мы взяли в Чара к и которая, как говорили, была красоты несравненной. Она была похищена Туркманами во время одного из их набегов. Человек, ее захвативший, хотел ее удержать за собою; но с прибытием каравана, богатство принадлежавших к нему купцов искусило его жадность, и он предложил в продажу свою невольницу. Один торговец из Теграна купил ее за семдесять семь золотых тилл и запаковал, во всем смысле этого слова, в корзину эту бедную девушку, за несколько времени пользовавшуюся совершенною свободою. Правда, она переставала быть невольницею и делалась женою, но это не изменяло ее положения — по собственному выбору она, может быть, избрала бы себе в мужья другого человека. [98]

Красавица не хотела упустить первого представившегося ей покупщика и объявила, вероятно из желания ускорить перепродажу, что она примет ту веру, которую угодно будет назначить ее новому хозяину. Эта молодая Персиянка не первая из своего пола, согласившаяся переменить веру вместе с своим именем.

После полудня мы остановились у водоема, отстоявшего на восемнадцать миль от Чарака, коего укрепление было еще видно, ибо страна, по которой мы шли, совершенно ровна и перерезывается только хрящеватыми возвышенностями. На третьей мили мы перешли через каменистое и теперь высохшее русло речки Тедженда, берущей начало в соседних горах и потом теряющейся в песках. Тедженд не должно принимать ни за реку Герат, ни за реку Ох, ибо тут нет такой значительной реки, какую обыкновенно означают на наших картах. В лужах, стоявших в пересохшем русле Тедженда, вода была соленоватая, также как и большая часть окружающей [99] почвы. По берегам кой-где видны остатки прежнего народонаселения, но не видать ни жителей, ни возделанных полей. Около восьми часов вечера, при свете полной луны, мы снова пустились в дорогу и, пройдя семь, или восемь миль, вступили в ущелье между гор, а около времени солнечного восхода увидели себя в Муздеране или Дербенде, пограничном персидском посте, в сорока пяти милях от Чарака. Последнюю половину нашего перехода, мы шли с большею торопливостью и осторожностью, следуя глубоким ущельем где путешественники подвергаются большой опасности со стороны Алламаннов: все наше оружие было наготове, фитили зажжены, всадники останавливались при каждом малейшем шуме, и мы каждую минуту ожидали встречи с Туркманами. Проведя ночь в беспрерывном беспокойстве, мы с восторгом завидели башни Дербенда: их было одиннадцать; они венчали вершину гор и повелевали горным проходом. В этом форте находилось несколько солдат, принадлежавших к [100] иррегулярным войскам Великого Государя: это были первые из его подданных, которых мы увидели в его владениях. Нападение Туркманов лишило этих воинов бодрости, ибо они принадлежали к тем самым ведетам, которые утратили лошадей и нескольких товарищей.

Выступив из дербендского ущелья, караван наш остановился на полях за фортом Муздерана, построенным на окраине столовой земли при спуске в ущелье. Место это было когда-то заселено; но несколько лет тому назад оргенджский хан захватил всех его несчастных жителей и увел в неволю, разрушив все укрепления. Если бы этот форт восстановить, то он мог бы охранять дорогу в Персию. Под самым Муздераном вытекает прекрасный источник тепловатой воды, который, подобно водам других источников, промывает себе русло в долине, где еще и по сие время видны сады и фруктовые деревья прежних жителей. Место эта [101] показалось нам необыкновенно живописным после столь долгого пребывании посреди запустенья. В ущельи нам указывали на одну пещеру, о которой рассказывали множество баснословных преданий, уверяя, что она бесконечна, и между прочим говорили, что во время последней войны она была сценою ужасной резни. Вот как это было: жители Муздерана, теснимые оргенджским ханом, бежали и укрылись в пещере; но скоро недостатки принудили их расстаться с нею, и когда они высыпали из нее как пчелы из улья, то были частью перерезаны, а частью уведены в вечную неволю по ту сторону пустыни.

Вступление, наше в персидские владения произвело живую радость во многих людях, принадлежавших к каравану, ибо некоторые из них, не смотря на то, что родились в Бухаре, принадлежали к шиитскому толку. Я по выходе из священного города Бухары полагал, что мы навсегда расстались с подобными ему освященными местами; но значительный город, [102] к которому мы приближались, Мешед-и-Мукаддас (Мешед освященный), судя по тому, что об нем рассказывали, казалось, превосходил своею святостью и самую Бухару. Наши сопутники говорили нам, что как скоро мы завидим его золотые куполы, то все падут на колена для молитвы; Персияне же начали смело говорить о своей вере, которую столь долго скрывали. О святости места мы могли еще получить понятие из рассказа одного нашего товарища, человека не совсем безграмотного: он говорил, что какой-то купец, недавно прибывший в Мешед, слишком тяжело нагрузил одного из своих верблюдов: бедное животное, пришедши в город, тотчас же кинулось к гробнице святого Имама Реза и там высказало свои жалобы. Без сомнения, оно умело внушить непритворное к себе уважение в служителях гробницы, ибо они тотчас же причислили его к своим стадам, украсили чепраками, колокольчиками и дали ему первенство пред всеми другими верблюдами. Купец, терзаемый раскаянием, сознался в [103] своей жестокости, начал испрашивать прощения и получил его только тогда, когда отказался от своего верблюда. Здесь Европейцу необходимо выслушивать подобные сказки, ибо, не смотря на все уверения, основанные на самом Коране, что религия Магоммеда не опирается на чудесах, правоверные приводят вам тысячи примеров уклонений от законов природы, совершающихся в пользу музульманского верования. Однажды, говоря с Узбеками о Коране и его содержании, я сказал, что читал его только в переводе: «Неразумный же ты человек» отвечали они мне, «возможно ли перевесть эту священную книгу на какой нибудь сторонний язык, когда в ней каждая буква каждого слова имеет свой особенный смысл, понятный только в подлиннике?» После этого я уже не решался высказывать пред ними своего богословского знания, ибо они по своему опровергали все мои доводы. Конечно между муллами есть много умных и сведущих людей, но за то большая часть остальных принадлежит к самому грубому классу народа. Эти [104] последние ни сколько не скрывают своего невежества и оправдываются только тем, что уже одно чтение Корана, по их мнению, составляет занятие высокое, извиняющее им самые тяжкие прегрешения.

Так как мы еще не могли считать себя под защитою священного Мешеда, отстоящего на тридцать восемь миль от Муздерана, то и выступили в путь не прежде, как с наступлением ночи. Во время сборов к отъезду, мне удалось убить тарантула, род большого паука, ползавшего по моему ковру: ноги его походили на ноги скорпиона, а туловище было как у паука.. Мне говорили, что тарантулы имеют ядовитое свойство, и уверяли, что они никогда не кусают своих жертв, а обрызгивают их ядом. Собравшись со всевозможною поспешностью, мы отправились в путь и вступили в извилистую долину реки Тедженда, протекающей тут прекрасным ручьем. Скоро нам встретилось такое обстоятельство, которое заставило нас ускорить свое [105] путешествие: около, полуночи мычание осла дало всем нам и в особенности робким, почувствовать, что мы находимся в соседстве с людьми в таком месте, где, по всем вероятностям, им быть не следовало. — Раздался крик: Алламаны! Алламаны! и разнесся с быстротою молнии по всем направлениям: караван в одну минуту принял оборонительное положение, сомкнувшись в каре. Передовые верблюды прилегли на землю, а остальные разместились позади их. Наши купцы, запалив фитили, обнажив сабли и зарядив пистолеты, стали пред тюками своих товаров, вполовину обезумленные гневом и страхом. Безоружные члены нашего общества притаились между верблюдами, которые в числе ста двадцати голов представляли довольно прочное укрепление. Беспокойство в высшей степени тревожило всех и в особенности невольников: они из горького опыта знали участь пленных, попадающихся Туркманам. Чрез четверть часа один из наших сопутников узнал, что мнимые Алламаны, столько нас напугавшие, [106] были никто другой, как бедные кочевые Эймаки, собиравшие в горах бузгум, красильное растение. Бедняки эти напугались более нас самих, потому что незначительность их числа неминуемо решила бы их участь, если бы вместо нас они встретили Туркманов. Как скоро открыта была наша ошибка, крик радости поднял на ноги верблюдов и весь караван пустился в путь удвоенным шагом, стеснив животных по семи и по восьми в ряд. Миновав место прежде предположенного привала, мы прошли миль на двенадцать далее и остановились только тогда, как начало рассветать. Как скоро мы подкрепили себя немного пищею, то снова пустились в дорогу и около полудня достигли Гускана, первой населенной деревни в Персии, отстоящей на четырнадцать миль от Мешеда.

В Гускане мы остановились только на несколько часов, как будто для того собственно, чтоб быть свидетелями восторга освобожденных невольников, которые наконец здраво и невредимо достигли своей отчизны. [107] Многие из купцов снабдили их одеждою и деньгами, чтобы дать им возможность добраться до родимых очагов своих; мы с своей стороны радостно приняли участие в общей благотворительности каравана. В Гускане живет около 1000 Теймуров, принадлежащих к племени Эймака. Это люди бедные, употребляющие вместо чулок онучи и покрывающие голову шапками из коричневой овчины. Все они вышли посмотреть на наш поезд и многие из них печально спрашивали: не привезли ли мы им писем от их друзей и родственников, находившихся в плену в Туркестане. Туркманы редко щадят Гусканов в своих наездах: так, во время последнего, они убили здесь четырех человек и похитили шестерых детей. Нельзя не удивляться, каким образом люди могут жить в подобном месте. Круг деревень около Мешеда с каждым годом суживается все более и более. В первой из этих деревень мы на всех полях видели башни, построенные земледельцами для того, чтобы они могли служить им [108] убежищем при появлении Туркманов. Какова должна быть жизнь тех, которые принуждены в одно и то же время употреблять на полях своих и плуг и сабли? С наступлением ночи мы снова навьючили верблюдов и за долго до восхода солнечного подошли к вратам Мешеда, к общей радости всех и в особенности несчастных персидских невольников, сердце которых сильно трепетало с каждым шагом, приближавшим их к родине.

(пер. П. В. Голубкова)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие в Бухару: рассказ о плавании по Инду от моря до Лагора с подарками великобританского короля и отчет о путешествии из Индии в Кабул, Татарию и Персию, предпринятом по предписанию высшего правительства Индии в 1831, 1832 и 1833 годах лейтенантом Ост-Индской компанейской службы, Александром Борнсом, членом Королевского общества. Часть третья. М. 1849

© текст - Голубков П. В. 1849
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001