ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО.

(См. выше, стр. 235.)

1821 год.

Сентябрь — Декабрь (на Восточном берегу Каспийского моря.— Русский пленник.— Воззвание к Туркменам.— Плаванье по Каспийскому морю.— Остров Сара. — Ленкорань.— Баку)

Укрепление Вознесенское (на Восточном берегу Каспийского моря). Сентябрь 1821 года.

5-го. Поутру я послал патруль осмотреть то место, где накануне виден был огонь; ничего не нашли, и после сего я отправил Туркмен опять к Ишану в кочевье. Ввечеру пришел сюда караван, из 30-ти верблюдов и 10 человек состоящий; они едут от кочевья Ишана в Красноводск за покупкой хлеба; хотели тоже у меня хлеба купить, но я не намерен им его отдать по такой дешевой цене, как я в Челекене отдал. Вчера приехала также сюда мать украденного мальчика Шах-Магмета; она жалела, она плакала и рыдала о своей потере. Ввечеру я был на транспорте. Ратьков иллюминовал пакетбот и ночью производил пальбу. Вид был прекрасен, только матросы его пустили несколько боевых патронов на место холостых из ружей, и пули перелетели через меня. У них было гулянье, и Ратьков верно не упустил случая выпить. (Это был царский день - именины императрицы Елисаветы Алексеевны. П. Б.)

6-го. Между капитанами судов наших произошло неудовольствие. Юрьев стал стрелять из орудий в цель, не взирая на запрещение Ратькова. Ратьков приехал ко мне жаловаться, говоря, что у него не остается другого средства как отрешить Юрьева от должности и поручить судно старшему по нем. Я отвечал ему, что начальство мое над судами простирается только на движения их, но что в таких случаях он сам имеет полную власть. Он переписывался с Юрьевым, и не знаю, чем у них кончилось.— Вчера ввечеру притащили сюда из-за версты вытесанный белый камень, [394] имеющий аршин вышины и почти два аршина в толщину и ширину. Я его поставил среди укрепления; на него наложится другой такой же камень, а на тот поставится крест, коего вершина будет от земли на четыре аршина. Памятник сей, на котором я намереваюсь высечь надпись, простоит несколько столетий. Ввечеру я занялся распоряжениями для похода на Балкан: велел, чтобы на Дардже было заготовлено 40 верблюдов и столько же вооруженных людей, а два человека дожидались моих приказаний на острове Даг-аде, против которого, пришедши северным берегом залива, я остановлюсь и сделаю настоящее распоряжение для похода на Балкан. Я говорил вчера долго с Киатом и нашел в нем совершенную готовность к исполнению видов наших. Я увижу первый опыт его по возвращении Сеида, привезет ли он Алексея или нет.

7-го. Притащили сюда другой камень для подножия воздвигаемого креста; камни должны иметь около 200 пуд тяжести всякий, однако один из них легко подняли на другой посредством блоков, с помощью одного опытного матроса, которого мне для сего прислал Ратьков. Подножие вышло вышиною в два аршина, на него подняли крест, из камня же высеченный, который вдолбили в верхний камень, а на нем высекли надпись: Сооружено во имя Вознесения Господня в 1821 году. Весь памятник имеет четыре аршина в вышину. Ввечеру я изготовил инструкцию Ратькову для нашего похода, потом заезжал на суда.

8-го. Ввечеру к большой радости моей возвратились Сеид и Таган-Ниас и привезли с собой невольника Алексея. Бедный был так рад, что он едва мог произнести несколько слов; он долго молился с усердием, благодаря Создателя за освобождение свое. После того я стал его расспрашивать. Он крепостной крестьянин Владимирской губернии, г-д Жеребцовых, ездил в Астрахань на рыбный промысел и с тремя товарищами на берег в Мангышлак, для размена хлеба на товар. У Мангышлакских Туркмен есть один беглый солдат из Татар, который заманил их без оружия в кочевье; шесть человек вооруженных напало на них, в том числе были Ораз-Магмед и один Мангышлакский Туркмен, ездивший в Петербург посланником с просьбою, дабы Государь принял их в подданство (он после сего возвратился в свою родину, получал жалованье из Астрахани и грабил приезжих матросов, которые были оплошны). Хозяина сих четырех, некоего Алексея Ивановича Муромского, с тремя другими связали. Этому порубили ногу; но он говорит, что не чувствовал сгоряча раны своей. Защищаясь от другого удара, который ему хотели нанести, [395] он схватил в руку саблю, порезал руку, но сломал саблю; другой Туркмен набежал и порубил ему голову; тут он упал. Неистовые разбойники стали делить добычу, одного старика и раненого Сергея Степанова, прозвавшегося Алексеем, взяли двое, в том числе был Ораз-Магмед; четверо же взяли остальных двух здоровых, всех продали в Хиву, а Сергей один остался, потому что не надеялись, чтобы он выздоровел. Другая такая же лодка кусовая приезжала вместе с сими четырьмя человеками; на ней было три человека, которых также захватили и продали в Хиву. Кусовья сии приезжали на тюлений промысел и привозили для смены хлеб. Сергей лежал три месяца болен, наконец выздоровел и поехал с хозяином около Карабугаза; тут он его остановил и сказал ему, что он верно его боится будучи наедине. Хозяин его мулла Ораз-Магмед в самом деле боялся и обещался, клялся Сергею, что если Бог его благополучно допустит до своего кочевья, то его ни в Хиву, ни никому кроме собственных родственников не продаст. Он сдержал в сем случае свое слово, но потому единственно, что догадливый невольник сказался сыном богатого купца и обещал ему за выкуп свой казны палату. Ныне же, когда к Ораз-Магмеду приехали Сеид и Таган-Ниас, он отъехал в степь далее и не хотел сперва отдать Сергея; но после, когда его уверили, что он должен его непременно доброю волею отдать, дабы не лишиться оного насильно (ибо я стращал его своими орудиями, хотя от него во ста почти верстах находился), он призвал Сергея и отпустил его, взяв с него обещание, что он пришлет ему 600 тиллов, т.-е. 3000 р. ассигнациями, сукна на три кафтана, ружье и капкан. Сергей ему все обещал и пришел ко мне с сыном своего хозяина Курбаном и с письмом от своего хозяина, которым он просит меня, чтобы я ему доставил обещанные ему Сергеем деньги и вещи, и объясняет, что он сам не был на разбое, когда захватили Сергея, и что он откупил его у Игдыров, захвативших его. Он просил Сергея мне тоже самое сказать и, в надежде получить большие деньги, обещал женить своего сына на новой жене; но Сергей мне правду объявил и сказал, что он из страха принужден был им все обещать. Расспросив его несколько о степи, в которой он три года находился и успокоив его, я его отправил на пакетбот. Причина пребывания Ораз-Магмеда в Мангышлаке была следующая. За разные воровства и бесчинства Персияне захватили одного из сыновей его в плен и просили за выкуп его 700 тиллов; он поехал по всему берегу собирать милостыню для выкупа сына и случился на [396] Мангышлаке в то время, как сей разбой сделался; он надеялся воротить потерю свою на Русских и вместе с хищниками напал на обезоруженных Музур.

Я многое кое-чего узнал от Сергея на счет Туркмен моих; между прочим, каким образом Киат не приказывал везти сего невольника ко мне, с начала прибытия моего, когда Ораз-Магмет посылал его спрашивать, куплю ли я Сергея. Киат, видя, что я уже сам узнал и приступил к сему делу, сделался ревностным, ибо другого средства не было. Но теперь он поплатится еще двумя Русскими, которые у него находятся. Я дожидаюсь только, чтобы мои Туркмены несколько успокоились; ибо они сами не понимают, каким это образом случилось, что они у своего земляка увели человека для меня.

9-го поутру я поставил Курбана с Сергеем на очную ставку. Курбан хотел солгать, но Сергей его уличил в том, что сам отец его был на разбое. Курбан боялся, дрожал; наружность его изображает человека низкого, злого, алчного и труса. Он стал наступать Петровичу на ногу, делая ему через сие знак, чтобы он его защищал; я грозился его повесить, но он не понимал вину свою, что весьма естественно, ибо воровство у них вменяется в достоинство. Я никому как вам не отдал невольника, сказал он.

- Я с тебя сорву кафтан, отвечал я, и через три года, возвращая его тебе, буду просить 500 червонцев выкупу за него; благодари Бога, что ты благополучно возвратишься отсюда. Я не могу казнить тебя, хотя и чрезвычайно мне сего хочется; но я тебя сам зазвал, и ты потому можешь ехать; уезжай, убирайся скорее и не приезжай в другой раз, потому что ты будешь на виселице. Сергей! Дрогнула ли бы у тебя рука, если бы ему надели петлю на шею и велели бы его на стеньгу вздернуть? — Не дрогнула бы, сударь. Курбан едва на ногах держался; я его прогнал, дав ему письмо к отцу его такого содержания: я ему писал, между прочим, что его бы следовало как мошенника повесить и сына его; но что, боясь изменить своему слову, я его отпускаю, приказывая ему впрочем, чтобы он никогда не показывался к Русским, под опасением смерти. Дабы довершить вражду между вырученным Сергеем и Курбаном, я велел Сергею разругать порядком своего бывшего хозяина, что он с радостью и точностию исполнил. После сего я могу быть уверенным, что Сергей ни под каким видом не уйдет к Туркменам.

Я дополнил надпись, которую делал на кресте поставленном на памятнике, прибавив к первой надписи (Сооружено во имя [397] Вознесения Господня в 1821 году): в правление Грузиею Алексея Петровича Ермолова, полковником Николаем Муравьевым.

Туркмены мои, привезшие сюда Сергея, рады, что услужили мне, надеясь на большие награждения, но боятся своих алчных единоземцев, которых они лишили блистательной надежды получить 5.000 р. выкупа. Они сами не постигают, какой случай их подвинул на сей поступок.

10-го я узнал еще причину огня, виденного мною за крепостью в ночь первого отправления Сеида. Сергей мне сказал, что двое Туркмен приезжали к ним в кочевье и сказали, что три солдата наши хотят бежать; эти самые Туркмены отправились к нашей крепости и целую ночь шатались около нас, в ожидании, что солдаты, намеревающиеся бежать, придут к ним; они и развели огонь, но увидев, что к ним люди едут конные и на верблюдах, они бежали. Солдаты же, которых они полагали, что хотели бежать, были те, которые, по приказанию моему, прикинулись недовольными, для обстоятельного разведывания о Сергее. Один из сих Туркмен теперь в Челекене, и я надеюсь его увидеть около Дарджи, где с ним учиню расправу.

Вчера я получил огорчение от Катани, который отвечал мне, что он сюда не учиться приехал, тогда как я ему показал ошибку, которую он сделал в чертеже. Я остановился наказанием его, потому что личность моя была в сем замешана. Я видел неблагодарность и боялся осудить его пристрастно. Увидел опять, сколько доброе обхождение с большею частью людей вредно. Сколько раз я решался переменить сие обхождение, сколько я неудовольствий за сие получил и всегда изменял своему слову! Надобно мне нрав свой переменить.

Вчера ввечеру пришел сюда Арчех, отец увезенного Шамамета. Он мне жалок; я старался утешить его и обещался подать всякую помощь, которая во власти моей только состоит, для возвращения его сына. Сын мой ваш был, сказал огорченный отец.— «Я испытаю написать письмо к ворам, если их узнают; буду стращать их разорением орудиями; может быть страх подействует, и они его возвратят». Слух о моем укреплении, об орудиях, о солдатах усилился, и между Туркменами не иначе говорят, что у меня 5.000 солдат и 30 орудий.

11-го в Воскресенье я ездил на пакетбот слушать обедню и видел там моего Сергея, который поведением своим заслужил всеобщую любовь. Он добронравен, неглуп, усерден, старателен, [398] и получил до 60 рублей в подарок от офицеров; матросы его одели тоже чем могли.

12-го. Вчера Катани, огорченный сам своим поступком, просил у меня извинения. Я согласился замять сие дело, посоветовав ему как вперед себя вести, но более всего взял сей случай для себя в урок. Я вижу и сколько раз уже видел, что слишком ласковое обхождение не производит ничего доброго.

14-го я поехал на трех гребных судах к Кайпате и смотрел пещеру, которая высечена в каменной скале. Вход в нее имеет не более аршина в поперечнике и совершенно круглый; войдя в оный, спускаются немного вниз и входят в комнату, которая имеет сажень ширины, сажень вышины и около трех длины. Работа сия не Туркменов, они не имеют и орудий для такой работы: непомерная лень не позволяет им никогда приняться за сие. Надобно думать, что сия пещера очень древняя и была высечена какими-нибудь зашельцами, для предохранения себя от нападения разбойников; и в самом деле два человека с ружьями, которые запасутся продовольствием и водой, отобьются в сем месте от большого числа хищников. Статься может тоже, что пещера сия вырублена Русскими во времена Бековича; тут, может быть, был передовой караул, ибо пещера сия находится на самой дороге хищников.

От Кайпаты возвращаясь, я отправил Рюмина по северному берегу залива к Балкуи, для съемки сего места, коего главные точки уже были определены треугольником с Красноводской косы. Возвратившись я послал к нему для прикрытия пакетбот. Ввечеру поздно Рюмин возвратился, почти окончив съемку. Он привез с собой белую землю, которую он там нашел в большом количестве; земля сия рассыпается, не имеет никакого вкуса, и я никак не мог узнать, к какому она роду принадлежит.

16-го я отправил гребные суда вперед к Балкуи с Катани и велел ему занять лагерь между горами Балкуинскими и углом Умгали, на равнине у самого берега, на том самом месте, где я пристал к берегу, когда возвращался из Хивы. Я сам остался в Вознесенском с непоместившимися людьми; убрав все и отплывая, зажег весь хворост, которым были сделаны засеки. В несколько минут все укрепление занялось большим пламенем. Скоро оно опустело, и каменный крест показался из угасающего огня, как сирота окруженный голыми стенами и бастионами. Ленивые Туркмены, приехавшие к тому времени к нам на лодке для покупки хлеба, ожидали с нетерпением нашего ухода из крепости, дабы взять хворост, изготовленный в больших кучах; как скоро [399] его зажгли, они подбежали и отложили себе особенную кучу. К вечеру я прибыл в лагерь, оставив часть людей на транспорте. Киржим, на котором я надеялся все разместить и за которым уже давно посланы сыновья Киатовы, еще не прибыл за противными ветрами; сие причиною, что первый переезд мой не сделался как мне хотелось. Пакетбот подтянулся к нам на гребных судах; но транспорт еще остался на месте. Я посылал смотреть родник Моисеев, и в нем вода оказалась прекрасная и очень хорошая. Здешнее место почти удобно для строения крепости: камень близок, вода есть; но горы, находящиеся в одной версте кругом от нас, могут служить пристанищем для хищников.

17-го. Поутру транспорт пришел, лег на якорь и сгрузил все что на нем нашего было. Я ходил на скалу Умгали, которая имеет 150 сажень вышины. Всход на нее очень труден; я принужден был раз десять отдыхать; в иных местах предстояли совершенно отвесные скалы, по которым взлезать не иначе можно было как с опасностью. С сей высоты открываются Челекень и почти весь Балканский залив, который как в плане виден; я взял направления на главные места сего залива.— Со мной ходил Сергей, которого я взял для того, чтобы показать мне некоторые места в степи. Взлезши на гору, я стал сбрасывать с нее большие камни и смотрел на стремление, с которым сии камни летели вниз. Сергей, повертывая с солдатами одну из сих скал, неосторожно подвернул ногу свою под острие оной, и скала, упавши ему на ногу, оторвала почти совсем большой палец левой его ноги. Он не поморщился и не показал ни малейшего знака боли. Я его отправил назад к лагерю, засыпал ему рану табаком и перевязал ее кое-как. Он сам спустился с горы и дошел до лагеря; смотря на него, нельзя бы никак подумать, чтобы он имел такую сильную рану. Человек, сносящий так хорошо боль, не может быть низких и подлых свойств. Ввечеру я впряг двух верблюдов в орудие и делал разные движения с оным. После нескольких поворотов верблюды приучились и повезли орудие как лошади, делая довольно скоро все движения с передков; они не боялись и выстрелов. До горы Кубы-Сенгир орудие не может идти берегом, но за Кубой-Сенгиром надобно будет оное на верблюдах везти.

18-го. Неудовольствия между Ратьковым и Юрьевым все еще продолжаются. Причиною сих неудовольствий и тот и другой: Юрьев ложно стыдится повиноваться Ратькову, Ратьков же подчас подгуляет и, думая мне угодить, посылает ему частые выговоры. Как бы то ни было, Ратьков пьян да умен, два угодья в нем; [400] он доброго нрава и не трогал бы Юрьева, если б тот не гнушался ему повиноваться.

Рюмин сии дни отличается прилежностью и знаниями своими; ему поручена съемка северного берега залива, он ее отлично делает и неутомим; не знаю, долго ли продлится сие рвение его.

В замен за сие, я был вчера крепко огорчен Катанием. Заметя его неосторожность, я уже несколько раз запрещал ему удаляться в горы одному, и между тем запрещал ему неоднократно уезжать на транспорт без моего позволения. Вчера Катани отпросился с Юрьевым и офицерами транспорта в Балкуинские горы на охоту. Так как Юрьев сказал мне, что он от берега отдаляться не будет и что он взял с собой гребное судно, я не послал с ним прикрытия. Солнце стало садиться, они не возвращались. Полагая, что с ними случилось что-нибудь неприятное, я хотел посылать солдат отыскивать их, но узнал вскоре от прибывшего гребного судна, что они воротились. Я дожидался с час Катани; наконец послал ему сказать, чтобы он воротился. Он приказал мне отвечать, что когда кончит игру свою в бостон, то тогда и воротится; я написал к нему записку, в которой говорил ему, что если сей ответ справедлив, то бы он не возвращался, а прислал бы забрать свои вещи и человека. Он мне во второй раз послал тоже самое сказать, и я отправил к нему вещи и человека, приказав остаться на транспорте. Мне очень прискорбно было взять такую меру, но делать было нечего: мое доброе и снисходительное обхождение с ним сделало его дерзким.

19-го. Поутру я отправился. Все тяжести и больные были на киржиме. Рюмин с отрядом пошел в Упракские горы, я пешком с остальными людьми обошел их, следовал берегом еще версты три и занял лагерь при вершине большого залива. Рюмин вскоре пришел, гребные суда также прибыли, и сверх того еще Туркмены притащили другой киржим наш, которого я уже давно ожидал. Туркмен в нашем лагере теперь до двадцати человек; они сами напрашиваются, хотя я им ничего не дарю. Я позволяю им оставаться со мной с условием только, чтобы они не ленились, и они хорошо выполняют свою обязанность; повиновение их ко мне и к Киату походит даже на повиновение сродное народу живущему в обществе под начальством одного владетеля. Туркмены-Иомуды очень желают, дабы мы поселились на сих местах; их теперь теснят Персияне, Хивинцы, Текё и Кёклин; первые двое гонят их за воровство, последние же грабят их. Они надеются поселиться около нас и приняться за хлебопашество, если земля к тому [401] удобна будет. Бог знает, сродны ли они к сему. Не дай Бог мне быть здесь учредителем сего заведения.

Известия пришедшие из Астрабада говорят, что шах Зади Шаманский оценил головы Киата и Петровича, и что некоторые Туркмены взялись ему доставить оные. Осторожность наша должна усугубиться. Вчера суда за противным ветром не могли скоро подойти к нам; они долго лавировали, приближаясь к берегу, и поздно уже легли на якорь довольно далеко от берега, за мелководием. Вчера я услышал через Петровича от приезжих матросов с транспорта, что Катани проигрался там; если сие справедливо, то мне много еще хлопот с ним предстоит.

20-го. Поутру я послал Рюмина в Упракские горы, дабы кончить съемку оных; он возвратился к полдню, сделав ее отлично хорошо. Я тот же час отправился. Рюмин шел горами и снимал местоположение; с ним был Юрьев, который съехал на берег, дабы следовать со мною. Тяжести были все нагружены на двух киржимах, отряд же шел берегом подле горы. К вечеру все собралось к косе Кубе-Сенгир, где я расположился лагерем. Куба-Сенгир высокая гора, составляющая второй берег моря; она выдается мысом в залив; за ней же находится большой залив, на котором виден малый остров Даг-аба. Вчерашний переход был около 15 верст. Но дорога была довольно трудна, особливо команде, шедшей по горам, где острые камни и возвышения измучили народ. Я получил вчера записку от Катани, которою он просил у меня извинения. Я велел ему возвратиться ввечеру.

Ехавши по берегу верхом, я ускакал несколько вперед с Сеидом и дорогой разговаривал с ним, приглашая его со мной рядом ехать; но он никак не выезжал, а все ехал позади меня. Я взял подозрение на него и стал примечать тень его ружья, отражающуюся на скалах; я расспросил его о 12 червонцах, которые достались на долю Киата и Петровича, из числа 40, которые ему были даны при отправлении моем в Хиву; он признался мне в сем и, удивляясь, что я сие знал, спросил, каким образом дело сие могло дойти до меня. Я вычислениями до сего дошел, отвечал я.— Какими? — Теми самыми, которыми я тебе предсказал лунное затмение, когда мы поехали в Хиву.— Мудреные у вас вычисления; вычислите же мне и узнайте, что у меня теперь на душе есть? С сим словом я приметил, что тень его ружья сдвинулась с места. Я оборотился, ружье у него уже было в руках.— Сеид, спросил я, где кальян?— Он сзади остался, отвечал он.— Надобно его обождать: мне курить хочется.— Подождем. Он заметил мою мысль и, дабы не [402] дать мне подозрения, повесил ружье на седло и отошел от лошади. К тому времени показался отряд из-за камня. Подозрение мое могло быть неосновательно, и потому я ничего ему не сказал, но буду вперед осторожнее.

21-го. Около полудня мы выступили из лагеря. Берег, которым я шел от Кубы-Сенгира низок, к оному приближаются в иных местах горы из степи, горы сии не высоки и голы, также как и вся степь. Остров Даг-ада, на котором я нахожусь, отстоит около четырех верст от мыса. Жители же говорили, что остров всего отстоит от берега на четыре выстрела ружейных. Против сего острова на берегу находится колодезь Курд, в коем вода так горька, что ее невозможно употреблять. И так мы отошли уже близ половины нашего пути до Балкана; мелководие не позволит судам далее подвигаться, и отсюда надобно будет взять другие меры для продолжения нашего путешествия.

22-го. Вчера поутру я ходил на южный берег острова, дабы выбрать удобное лагерное место, в виду судов; суда стояли верстах в семи от берега. Ратьков посылал делать промеры. Посланный им штурман встретился со мной на берегу; он не нашел достаточной глубины, чтобы подойти гужем близко к берегу, но сказал мне, что они только несколько подвинуться могут. В полдень я перенес лагерь на южный берег. Пакетбот несколько подвинулся и остановился в трех верстах от берега; транспорт же остался на старом месте. Остров Даг-ада имеет около четырех верст с Востока на Запад и около версты поперечника; к нему примыкает с северо-восточной стороны еще небольшой каменный островок, имеющий вид треугольника. Самый же остров состоит большею частью из камня; на средине оного есть несколько гор, тоже каменных; между ними есть небольшое кочевье, недавно переселившееся сюда из Красноводска. Воды не имеется на всем острову, впрочем жители никогда и не испытывали отрывать оную. Я вспомнил, что, будучи в Петербурге в прошлом году, мне говорил, кажется, граф Нессельроде, что Надыр-Шах, намереваясь завести крепость на сих местах, посылал Англинских офицеров, при нем находящихся, для осмотра его. Неизвестно, от чего тогда сие дело кончилось; может быть и рыли здесь колодцы и не нашли воды, может быть и не принимались за сие. Если б здесь нашлась пресная вода, то верно лучше и безопаснее сего места на всем берегу бы не было. Люди посланные сюда могли бы без большого отягощения жить здесь, и может быть бы я сам согласился провести здесь несколько лет для занятий. [403]

Ссора моя с Киатом кончилась вчера ввечеру. Поутру еще, бывши на старом лагере, я вышел к нему и звал его идти со мной для выбора места. Он с сердцем спросил меня, останутся ли Туркмены на берегу или перевезут их на остров. Я удивился, что их до сих пор еще не привезли. Тут Киат сказал мне, что они остались на берегу без воды и что будто матросы им воды не давали накануне ночью. Я расспросил матросов, и вышло сие несправедливо. Киат же полагал, что я сам приказал матросам не давать на берегу воды. Причиною сего была лень посланного Туркмена, как я выше сказал; но Киат разупрямился. Я винил его, для чего он мне о сем поутру не сказал; он был сердит и отвечал мне с жаром, что он не смел мне докладывать о сем. Видя, что с ним говорить нечего, я велел ему послать киржим за оставшимися Туркменами и спросить у него: намеревается ли он перейти с нами на ту сторону; он приказал мне отвечать, что придет ко мне просить увольнения. Я ушел и оставил приказание за ним смотреть, дабы, в случае если б он уйти хотел, послать за ним в погоню и остановить. День весь прошел без дела от сей ссоры. Ввечеру он ко мне пришел, объяснился; я его заставил признаться в своей вине, и мы помирились.

Ввечеру вчера приплыл сюда Артёх, у которого хищники украли сына; он, мне кажется, более горюет о деньгах, которых он лишится для выкупа сына, чем о самом мальчике своем.

23-го. Я перенес лагерь свой с полверсты восточнее, потому что берег у того места, где мы стояли, очень вязок; ил простирался далеко в море, и люди, разгружая лодки, вязли в оной по колено. Ил сей имел едкие свойства, и солдаты, ходившие по нем, чувствовали сильное щипание в ногах. С утра я послал 30 человек рабочих отрывать на острову пресную воду; вырыли несколько колодцев, но вода везде показывалась горькая и соленая; не менее того я велел продолжать поиски. Глина в колодцах оказалась прекрасная и дает надежду, что вода покажется хорошая. Ввечеру я ездил на пакетбот и приказал отправить транспорт к Балкуинским колодцам за водой, дабы не иметь недостатка в оной, отправляясь на Балкан. Между тем, дабы узнать обстоятельно о положении гор и взять настоящие меры для достижения оных, я послал один киржим с письмом к мулле Каибу на Дарджу, для привезения ко мне двух проводников, знающих хорошо места. Киржим вчера же ввечеру достиг берега Дарджинского. И так я останусь здесь несколько дней в ожидании воды. Балкан у нас в виду; тут последние труды наши должны кончиться. [404]

24-го продолжали рытье колодцев; вырыли пятнадцать ям, из коих некоторые были глубиною в пять аршин; но их принуждены были бросить, потому что грунт был каменный; в иных же оказалась вода очень противного вкуса, горького и соленого. Вчера приехал сюда один киржим, на котором было до 20-ти Туркмен Челекенских; они приехали из Челекени для следования со мной на Балкан и привезли известие, что Шах-Зади Астрабадской посылает 5000 человек конницы на Балкан для поймания нас. Силы сии увеличены; но вероятно, что люди посланы для нападения на меня. Я расспрашивал вчера Туркмен о дороге нашей к Балкану; надобно будет переехать сперва на Дарджу, потому что там заготовлены верблюды, долженствующие везти нашу воду, перевести же их на северный берег залива будет очень трудно, и дорога по сему берегу гораздо далее южной. И потому я решился с возвращением транспорта отправиться на Дарджу. До вершины залива три дни хода, без воды; 50 верблюдов повезут нашу воду. палатки и орудие до колодцев Ах-там, лежащих в полусутках ходу от гор Балканских и отделяемых от Дарджы глубоким проливом, не имеющим более 5 саж. ширины. Киржимы и лодки не могут достигнуть оного, потому что весь залив очень мелок. По сю сторону сего пролива есть развалины больших строений. И в сем проливе был один из рукавов старой Аму-дерьи; за ним на твердой земле находятся колодцы Ах-там. Там идет и большая дорога из Астрабада у подошвы гор.

Приехавшие к нам гости для услуг мне в тягость: они пьют воду, едят, а пользы никакой не приносят. При том же я не могу надеяться на них при нападении, и потому я велел Киату их отправить, оставив только тех, которые нам будут нужны.

Так как нельзя основываться на известиях, данных Туркменами о Балканских горах, то я и не помещаю здесь сведений собранных от них; я опишу горы по окончании опасного путешествия, предпринятого мною, если возвращусь из оного.

Вчера приехал сюда еще Туркмен Тохум-Мехтум с жалобой, что у него украли чувал с ковром и другими принадлежностями к кибитке, спрятанный им уже давно за камнем; к сему месту шел след сапог, и некоторые дурные войлока лежавшие в мешке. Украденные прежде сего мешки с пшеницей дают им повод приставать ко мне с такими просьбами; они мошенники; но жадность Ратькова подает им повод к сим поискам, может быть и справедливым. Я писал о сем записку к Ратькову, прося его, дабы он приказал обыскать команду; но он отвечал мне, что [405] ничего такого у него на судне не нашлось. Надобно будет принять другие меры для отыскания сего воровства.

25-го. Отправились прибывшие Туркмены на Дарджу; им не объявил Киат, что их не нужно, а сказал им, что за ними пошлют. После того я отправил Юрьева с Рюминым в самую глубину Балканского залива для обследования его; они отправились на киржиме, взявши с собой бударку, для следования далее, если за мелководием они принуждены будут оставить киржим. Они ночевали отсюда верстах в восьми.

26-го. Возвратились сюда Юрьев с Рюминым, потому что на киржиме, на котором они ехали, оказалась течь; притом же киржим, по дурному устроению своему, не удобен к движениям тогда как ветру способного нет, а на веслах он едва подвигается. К вечеру показался транспорт, и в надежде, что он подойдет скоро, я отправил Юрьева с Рюминым на катере и бударке (последние гребные суда, которые у нас оставались) в залив, для узнания обстоятельно мест, в которые мы пущаемся, ибо Туркменам ни в чем верить нельзя: перешеек Ах-там, который они говорили имеет 5 саж. ширины, вышел теперь по их же словам 35 сажень.

Вчера я читал путешествие Ладыженского по сему заливу и нашел его описание совершенно справедливым; он очень хорошо описывает воды и горы. В его время, т.-е. лет 60 тому назад, укрепление князя Бековича на Красноводской косе было все затоплено водой, и одна из батарей оного составляла только остров. Сие было в 1764 году. Ладыженский рыл на сем острову и нашел уголь. Туркмены же говорили ему, что на сем месте была прежде деревянная стена и каменная башня. Ладыженский посылал также суда для промера в глубину залива; воды пресной нигде там не нашли и не подходили даже к подошвам гор, которые неблизко от берега отстоят.

27-го. Поутру я обошел весь остров и смотрел колодцы, около которых солдаты трудились. Зашедши на восточную оконечность острова, я нашел пять кибиток и заходил в них. Тут было только трое мущин; остальные все женщины, коих мужья отъехали в Дарджу на время. Женщины по-видимому были очень рады моему пришествию, мущины же приняли меня довольно сухо. Когда я уже отошел от кибиток с полверсты, меня нагнал один из Туркмен и просил воротиться, говоря, что им стыдно, что отпустили меня не подчивав ничем и просили меня возвратиться; я отвечал им, что без них голоден не буду и ушел. Перед вечером приехал сюда мулла Каиб из своего кочевья, человек неглупый, [406] друг Киата и по неволе преданный нам: ибо ему ни в Астрабаде, ни в Хиве пристанища нет. Он привез мне известие, что один старшина Туркменский Надыр-Хан, находящийся при Шах-Заде Астрабадском, объявил ему, что мы сбираемся идти на Балкан. Шах-Зади послал к Казе-Тагану письмо, чтобы он приказал Туркменам разграбить нас. Кази отвечал, что так как при нас находятся Туркмены ему родственники, то он не может решиться приказать побить их с нами. Шах-Зади отвечал, чтобы, не взирая ни на что, разграбили нас или ожидали бы его у себя, для приведения их в послушание. После сего они стали сбираться в числе 500 человек, большею частью пеших, для нападения на нас в Балкане. Кази хотел о сем письменно известить Киата, но побоялся, чтобы Персияне не взяли подозрения на него и послал с сим известием (для передания его изустно Киату) на Челекень одного Туркмена; посланный не застал Киата в Челекене, остановился у него в доме и сказал сие жене его. В то самое время киржим отчаливал оттуда и шел на Дарджу. Туркмен Нефес нам знакомый, родственник Таган-Ниасу и приятель Киата, в то время был на Нефтяных колодцах; возвратившись в кочевье и узнав сие известие, он тотчас побежал чрез остров на северо-восточную оконечность оного и развел большой огонь для сигнала киржиму. Киржим пришел к огню, и он приказал людям на оном находящимся доставить сие известие к нам, люди же сии пристали к Дарджинскому кочевью в то время как мулла Каиб оттуда отплывал, и передали дошедшую до меня весть. По их расчету, неприятель должен был вчера еще прибыть к колодцам Ах-там, куда пристанут Юрьев с Рюминым. Я тот же час велел переправить одного нашего Туркмена на Дарджу и приказал ему ехать всю ночь на Восток, достигнувши колодцев осмотреть следы и отдать записку Юрьеву, в которой я его предостерегал. Туркмену же я дал еще ракету, фальшфейер и швермер, дабы дать Юрьеву ночью о себе знать. Между тем послал Ратькову сказать, чтобы он командировал одного офицера на двух гребных судах в подкрепление к Юрьеву; я хотел их отправить в ночь же, но сильный остовой ветр и большое волнение не позволили их отправить.

В ожидании ночью судов, я сидел до первого часа у Киата в кибитке и разговаривал с муллой Каибом о разных предметах. Между прочим, говоря о вере, он сказал мне, что из Греции или Турции (Руми) привезли одну книгу, в которой написано, что Бог состоит из трех лиц, что Россиян считается 12 колен, что некий старик Павлос (Павел Апостол) учил их и [407] ходил по всем странам России. Наконец состаревшись, он не мог более странствовать и велел себе из каждого колена привести по одному молодому человеку и построить им дом, в котором было 12 келий; в каждой келии он посадил по одному ученику и обучал их всякого порознь, не допуская одного до другого. Когда он умер, ученики сии сошлись и, разговаривая между собою, увидели, что их знания одни другим противоречат, и что им всем разные учения толковали. Они разошлись по всем концам России и проповедывали двенадцати коленам свои учения, от сего произошло, что в России двенадцать различных вер. Беспорядочные головы Туркмен таким образом постигают вещи и, вместо того, чтобы всякую вещь видеть в простом ее виде, они винтят себе воображение, дабы представить себе ее искаженную тысячью глупыми баснями. Положение Киата здесь после нашего выезда не завидное. Персияне стараются его поймать, и он почти нигде пристанища не имеет; ему остается только одно средство переехать жить в Россию, если мы здесь не заведем укрепления, и он, кажется по всему, сего крепко желает.

28-го. Поутру я послал два гребные судна с офицером, для отыскания Юрьева, дабы его остерегли; но вскоре показались катер и бударка. Юрьев остановился в 30 верстах от верха залива, за недостатком глубины; отойдя от нас 70 верст, ветр остовой принудил их воротиться, согнавши много воды из залива и оставя их почти на мели. Они мало могли рассмотреть берега, но не заметили на горах лесу, как то Туркмены говорили; и в самом деле кажется, что известия о изобилии сих мест водою и лесом кажутся несправедливы. Дикари сии не видали никогда мест похожих на жилье людей и, удивляясь растению или прутику, называют его лесом.

Некоторые колодцы продолжают еще рыть и вырыли их до 11 аршин глубины, но вода все еще не показывается. Вчера я приказал вырыть в одном из брошенных колодцев печь; глина здешняя очень хороша, и печь сделали славную. Во время шествия моего на Балкан, суда будут в ней хлебы печь.

29-го Сентября я написал Ратькову отношение, которым я просил его доставить ко мне, как скоро ветер утихнет, все гребные суда, для переезда на Дарджу, 40 анкороков воды и 25 матросов, которые должны следовать со мной на Балкан. Ветер продолжался целый день, и потому я не мог перебираться на Дарджу.

1-го. Ветер стал стихать, и я отправился с половиной команды и орудием на Дарджу, к мысу Кара-Сенгир, отстоящему верстах [408] в 15 от Даг-ады, препоручив остальных Юрьеву, которого я вытребовал отношением для следования со мной, и приказал ему на другой день, если ветер позволит, следовать за мной на всех гребных судах, которые я ночью же отослал к нему.

По прибытии моем сюда я видел много джейранов, пошел за ними, но они не допустили меня.

2-го числа прибыл сюда Юрьев с остальным отрядом; ввечеру я послал Киата с муллой Каибом в кочевье, для приведения верблюдов. По отъезде его я призывал Сеида и расспросил его о горах; он признался мне, что все сказания Туркмен о горах Балканских ложны. Богатых родников нет, лесу и инджиру нет. Туркмены хвастали, и теперь, как я к Балкану приближаюсь, они все начинают понемногу сознаваться в своей лжи, и Балкан выходит такая же пустая, бесплодная каменная гора как и те, подле которых мы все сии дни шли.

3-го числа после полдня возвратился Киат и привел с собою 50 верблюдов, 4-х лошадей и 46 Туркмен, которые, не имея в кочевье воды и съестного от своей собственной лени, привалили ко мне в надежде, что их будут кормить и поить, хотя я Киату уже давно говорил, чтобы он много народа не водил, положил ему ежедневную порцию воды и откупился 56 пудами пшеницы от тех голодных и обжорливых слуг, которые в Даг-аду ко мне приезжали. По прибытии их, ему я опять объявил, что не прибавлю им воды; но он удержал их, в надежде что я переменю свое обещание.

Ввечеру я делал учение с пальбою, приучал людей в цель стрелять, а четырех верблюдов впряг в орудие для приучения их к возке его. Между тем расписал всех Туркмен и верблюдов по своим местам и хотел на другой день отправляться; но Туркмены объявили мне, что от нашего лагеря должно идти верст до двадцати топью и высокими песчаными буграми, где наше орудие не пройдет. Они предлагали отправить орудие на киржимах с одними Туркменами, к другому Кара-Сенгиру (мыс отстоящий отсюда на 20 слишком верст), говоря, что от того места орудие может свободно идти. Нельзя верить сказаниям подлого и бестолкового сего народа; но в сем случае неосторожно было б с моей стороны пуститься в безводные песчаные степи, где я мог измучить людей, и потому

4-го, вчера до рассвета я послал Юрьева на Туркменской бударке в залив, по южному берегу оного, к северному берегу Дарджи, для осмотрения места и узнания, можно ли киржимам близко у берега остановиться. Юрьев ездил до Кара-Сенгира, возвратился перед вечером и донес мне, что другой Кара-Сенгир, отлежащий [409] более 20 верст от первого, удобен для пристанища. И так я ввечеру после захождения солнца посадил всю команду на три киржима, нагрузив туда же орудие, снаряды, часть провианта и всю воду, разместил своих офицеров по киржимам и велел сниматься с якоря; но перед отъездом моим сделалась у нас остановка с Киатом. Видя, что я больше воды не дам, как сколько я обещал, он надулся и стал говорить мне, что таким образом не принимают людей пришедших для службы, что Туркмены не видали еще ничего от нас, почему бы они были привязаны к нам, и так далее. Я рассердился и с угрозой сказал ему, что против неповиновения я имею много средств; он усмирился, и я уехал по прибытии крейсера или гребного судна, которое разъезжает для караула в заливе. Ночь была прекрасная, мы подвигались очень скоро на веслах и поутру были уже довольно далеко, за вторым Кара-Сенгиром, почти на половине расстояния от первого до Балкана. Тут я вышел на берег и расположился лагерем сегодняшнего числа.

5-го после полдня приехал Киат с Туркменами и верблюдами, а вскоре за ним прибыл и катер, который ходил крейсером в прошлую ночь; мы прошли на киржимах близ 30 верст. Я хотел воспользоваться остатком дня и еще проплыть верст 7, дабы на другой день придти одним переходом к Ахтамскому колодцу; но только лишь я успел нагрузить киржимы, как вдруг поднялся сильный восточный ветер нам противный. Я принужден был выгрузить и остаться ночевать на том месте. Ввечеру я распорядил все для скорейшего подъема на другой день и нашел в Киате необыкновенную готовность исполнять все, что ему прикажут. Ссора наша видно была нелишняя. Северный берег Дарджи, на котором мы ночевали, представляет открытую, бесплодную и соленую степь. Берега несколько вязки; кустарника для жжения немного; для нас его было достаточно. По виденным следам должно полагать, что здесь много джейранов, волков, оленей и пр. Ночью шел небольшой дождь; Балкан же был почти целый день закрыт туманом.

6-го мы поднялись в дорогу до свету. 50 верблюдов везли нам воду, провиант, снаряды, орудие и проч. тяжести. Я шел с одним взводом в полуверсте от главного отряда, который я поручил Юрьеву; один взвод шел направо, один налево в стрелках, один в ариергарде и два при орудии. Таким образом мы прошли 30 верст; дождь мочил нас до половины дороги. Вязкий солончак, по которому мы шли, размок, и потому верблюды с большим трудом могли вывезти орудие. Мы шли все около северного берега Дарджи, огибая култуки Балканского залива, который в сем [410] месте едва имеет 3 вершка воды, но очень топок. В правой руке были у нас песчаные бугры, покрытые кустарником-жидовинником. Перед вечером мы стали лагерем при урочище Худай-Кули. Полуостров не имеет ничего занимательного.

7-го мы поднялись очень рано и после 16 верст, оставя в левой стороне вместо залива одне только иловатые топи, мы пришли к руслу древней Аму-дерьи, имеющему в сем месте крутые, но невысокие берега. Место сие имеет около версты ширины; стоячая морская вода, которая в нем находится и в нескольких местах прерывается, так солона и горька, что даже верблюды не могут ее пить. Она сжимает все члены того, который в ней купается и покрывает их солью. Вода имеет близ тридцати сажен в поперечнике, и направление сего рукава извилисто, так как обыкновенно реки бывают. Северный берег оного песчаный и имеет воду разных свойств, но вообще по нужде годную к употреблению. Мы прошли около 3 или 4 верст вверх по старому течению Аму-дерьи, левым берегом оной, и остановились на берегу воды имеющей сажен 30 в ширину, 3 в глубину. Не доходя сего места в правой руке, в полуверсте от нас, есть кладбище Туркменское, среди коего построен купол из кирпича; строение сие очень хорошо сложено и внутри выщекатурено. Тут похоронено три человека, коих гробницы внаружу сделаны и обложены по обыкновению Туркмен туровыми рогами, тряпками и разными безделицами, принесенными покойникам в жертву; на берегу же, против лагеря нашего, выстроена на круге небольшая башня, которая, как говорят Туркмены, сделана ими же для содержания караула.

По прибытии сюда, я тотчас велел сделать плот из четырех анкороков, накрыть их досками и переправить на ту сторону 3-х Туркмен с ружьями, для содержания караула на песчаном бугре, против нас лежащем. Между тем я послал тоже Туркмен за Ахтамской водой; привезли воду соленую, но годную по нужде для употребления. Туркмены говорили, что она лучше Балкуинской и солгали, по обыкновению своему, смотря на все в увеличительное стекло.

Половина моего запаса воды уже кончилась, провианту оставалось только на 6 дней, а на Балкан идти с левой или с правой стороны взад и вперед надобно было 5 дней без отдыха от здешнего только места и обратно сюда; при том же должно было переправиться через вязкую и глубокую реку и оставить ее у себя в тылу, переправиться же через нее не более можно как двум человекам в раз, на маленьком и дурном плоту. И потому я [411] полагал воротиться, с остатком воды, как я и сначала располагал сделать, отправляясь сюда в дорогу. Я предложил свое мнение Юрьеву и другим офицерам. Юрьев уже давно о том же мыслил, хотя он и был в совершенной готовности исполнить все что я прикажу беспрекословно. Рюмин тоже говорил. Катани, как горячий ребенок, не рассуждая ни о чем, рвался идти на Балкан. Балкан был у нас в виду довольно близко, и казалось, что не более 15 верст до него; но жители утверждали, что если идти к нему самой прямой дорогой, то до него близ 30 верст, а подъем 15. В трубу ясно видно, что на нем нет строевого леса, а только кусты; от родников уже Туркмены отказались, говоря, что они находятся за горой. И так не для чего почти было и идти, особливо рассчитав, что у нас ни воды, ни провианта не будет. Однако, желая достичь вполне своего намерения и цели путешествия, я стал узнавать у жителей о водах, и узнал, что при подошве горы есть колодезь с хорошей пресной водой, называющийся Беур-Кусьси. Дабы увериться в истине их сказания, я послал в тот же вечер четырех Туркмен за водой туда, решившись, по возвращении их, если вода покажется хорошая, послать в горы офицеров, а самому остаться с орудием и защищать переправу.

Вчера 8-го поутру посланные Туркмены возвратились и привезли прекрасную воду; я в тот же час велел переправить на ту сторону 34 верблюда и 12 Туркмен, а за ними Юрьева, Катани и Рюмина, которые выбрали из всего отряда 32 человека. Приехавшие Туркмены сказали мне, что у колодцев видели они свежие следы пятнадцати человек конных, проехавших к северному берегу залива от Юга. Переправа посланных мною продолжалась без малого до полдня, так что, если б я вздумал со всем отрядом переправляться, то я не прежде двух суток мог бы перебраться на ту сторону. Юрьев, коему поверено было начальство над отрядом, пошел к горам и к вечеру, как мне в трубу было видно, поднялся на верх горы, почему и должно заключать, что она не так далеко отсюда должна отстоять. Между тем я рассчитал остальной отряд свой на три взвода, стал ближе к реке, обвелся рогатками и фашинником и послал 6 Туркмен караулом на ту сторону реки, на песчаный бугор, с которого легко бы можно беспокоить нас; ночью я отменил цепь и секретные посты, потому что народа у меня мало осталось. Я пущал ночью ракеты, швермера, жег фальшфейеры и стрелял из ружей, дабы обратить на себя внимание неприятеля, буде он есть, и отвлечь его от Юрьева. [412]

9-го к вечеру возвратился Юрьев с отрядом. Вот сведения, которые они доставили о Балкане. Колодезь Беур-Кусьси, из которого мне привозили воду, лежит у самой подошвы крутизны Балканских гор, поднявшись довольное расстояние по отлогой возвышенности, составляющей начало Балканской горы и пересеченной многими оврагами, составленными дождевыми речками, текшими с горы. В сем месте, отстоящем от переправы на 25 верст, гора вдается на Восток и составляет глубокое ущелье. Вода в колодце прекрасная. Около него растет несколько инджировых деревьев, винные ягоды. Оттуда идет подъем на самую гору, подъем сей крутой и скалистой, по сим скалам растут кое-где кипарисные деревья и можжевеловые кусты, очень большие и толстые, но негодные ни к какому строению. Ночь с 8-го на 9-е они ночевали на вершине горы и хотя они были почти в 30 верстах от меня, я мог видеть людей на вершине в зрительную трубу. Горы сии лежат тремя рядами, в ущельях видно более леса, но все такого же рода; родники, по словам Туркмен, очутились далее и, кажется, что их совсем нет. Как бы то ни было, путешествие на Балкан имело бы только одну пользу, ту, что в другой раз Русским уже не нужно будет на него ходить. И Туркмены оказались лжецами. Горы сии не заслуживают никакого описания.

10-го мы поднялись из Ах-тама и пришли ночевать, прошедши двумя или тремя верстами прежний лагерь наш при Худа-Кули. Дорога ничего не представляла занимательного. Двое Туркмен приходили жаловаться на солдат, что будто их дорогой били. Они солгали: их только толкнули. Случилось, что один из жалующихся был тот самый, который обнажал в Балкуи нож на матросов, в то время как мы стояли в Вознесенском. Я знал его и, призвав матросов, с которыми он дрался, спросил, согласен ли он, чтобы я наказал своих, а его втрое. Он отказывался от обвинения и не согласился на мой суд; и так отстал от своего иска.

11-го мы пришли из Худа-Кули в лагерь 5-го числа, где нашли ожидающие нас три киржима и катер, который крейсировал. В тот же вечер я послал катер к пакетботу, приказав судам подвинуться к кочевью Дарджинскому. На нем поехали Юрьев и Катани. Остававшиеся Туркмены на киржимах переезжали на другую сторону залива для охоты; четверо из них пошли в горы к роднику и нашли на дороге своей две переметные сумы с ячменем и одну с мукой; они взяли их и хотели нести добычу назад, как увидели семь конных человек; у конных были пики, но ружей не было, у наших же ружья. Одни других испугались и [413] побежали в разные стороны. Наши не могли неприятелю больше вреда нанести как рассыпать ячмень, который они в торопях не могли унести, и они привезли только одну муку, которой и питались до нашего прибытия. Эти люди, по приметам их, должны быть Кёклены, и те самые, коих следы видели два раза у подошвы Балкана; они оставили пожитки свои в сем месте и пошли северным берегом залива, полагая нас застать и уворовать оплошного человека, но не найдя вас, возвратились и, заставши наших Туркмен на своих пожитках, бежали, оставив их им в добычу. Они должны были проезжать мимо Балкана в тот самый день как наши с горы возвращались и верно видели их и скрылись.

12-го поутру я сел на киржим, отпустив еще накануне Киата с верблюдами к кочевью муллы-Каиба. Ветер хотя был противный, но слаб; мы целый день на веслах шли и подвинулись близ двадцати верст; ввечеру ветер усилился, и мы легли на якоре, но вскоре опять потянулись. К полночи принуждены были опять лечь на якоре, не дойдя до первого ночлега нашего на Дардже, Кара-Сенгира.

13-го поутру на рассвете поднялся свежий ветер; мы несколько потянулись на веслах, дабы обойти косу Кара-Сенгир; обошедши ее, мы подняли паруса и прибыли около полдня сюда на западный берег полуострова, пройдя кочевья двумя верстами и став за бугром, называемым Чадыр-Детси. Выйдя на берег, я был встречен старшинами и Киатом, которые уже два дни как приехали. Я поставил палатки свои на берегу, суда подошли очень близко к берегу и легли на якоре в полверсте от меня. Я обедал на транспорте и отпустил матросов, ходивших со мной на Балкан, на суда. Я здесь располагаю остаться несколько дней для одарения Туркмен и продажи остального товара.

14-го я раздавал подарки Туркменам, которые во все время вели себя хорошо и служили усердно. Что всего удивительнее было то, что все остались довольными против обыкновения; один Кульчи только сделал печальную рожу, не взирая на то, что подарок, ему сделанный, стоил гораздо более заслуг его, около 150 рублей. От него именно я не ожидал сего. Прочие Туркмены были скромны и довольны; но смешно было смотреть, каким они образом брали подарки. Они прятали их под кафтаны, боясь показать их своим товарищам и родным, дабы не возродить между собою зависти и ссоры. Они выбегали как воры из моей палатки и, приходя в кибитку к себе, садились в кружок, не смея встать, дабы не [414] выронить вещей из-под полы, все сидели и молчали, смотря друг на друга, подозревая один другого в получении несметных богатств.

Ввечеру Киат долго сидел у меня и говорил мне об опасностях, предстоящих ему, по отъезде моем, со стороны Персиян; я утешал его и обещался ему распустить слух, что я возвращусь с Кендерли и приеду к Серебряному бугру зимовать. Он меня просил о сем, говоря, что сим только одним средством можно удержать Персиян от разграбления Иомудов. Он обещался дать в Россию любого из сыновей, и обоих, если я вздумаю их взять. Словом, я нашел в нем совершенную преданность России и готовность служить нам чем только можно. Мне жалко его положение: по отъезде нашем, он не смеет выехать из Челекени, ибо везде имеет неприятелей.

15-го. Окончив дела с Туркменами, я убрался на суда, дабы уже отсюда пуститься к обозрению Аджаиба, или второго рукава Аму-дерьи; но прежде отплытия моего я хотел еще поблагодарить Сеида за освобождение из неволи Сергея. Я велел Сергею съехать на берег и, отдав ему кусок хорошей золотой парчи, приказал ему отдать его Сеиду. Киата я отпустил в Челекень, приказав ему через четыре дня выехать к кочевью, которое лежит на северо-восточной оконечности острова и дождаться там меня. Туркмены с горестью расстались со мной, ибо они по прежнему начнут вести голодную жизнь.

16-го. Я отправился на трех гребных судах для обозрения южного берега Дарджи, где по словам жителей видели следы другого рукава Аму-дерьи, называющиеся Аджаиб, и развалин приметных на том месте. Путь был дальний, близ 200 верст; но я надеялся через четыре дня возвратиться и отпустил между тем транспорт за водой, а Туркмен в Челекень, взяв с собой одного Таган-Ниаса. Кочевье муллы Каиба по отъезде нашем стало съезжать с места; оно идет на Мангышлак, а оттуда в Хиву, опасаясь остаться на Дардже и идти прямой дорогой в Хиву.

16-го. Я доехал до острова Арыг, лежащего против ночлега нашего на косе Ших-Дервише Челекенской, составляющей с Челекенью узкий пролив и очень мелкой, так что катер, сидящий на три фута в воде, с трудом мог пройти. Безопасность Челекенских жителей есть мнимая: они полагают себя на неприступном острову; но неприятель, который имел бы несколько смышлености и смелости, легко бы перебродил сие место и мог бы разорить Челекенских жителей. К вечеру я уже отплыл близ 40 верст и остановился ночевать на острову Арыг. Вечер и ночь были очень холодны, [415] притом же дождь шел почти целую ночь. На сем острову есть могила трех Туркмен, потонувших в прошлом году на одной лодке, которая ходила за водой в Балкуи. Довольно странно, что утопшие были в ближайших родственных связях между собою: дед, сын и внук.

17-го. Мы пошли далее, въехали в залив Тур-баши, находящийся на Юге Челекени, с большим трудом могли перебраться через заструги встречавшиеся нам. Киржимы Киата нагоняли нас; голодные и алчущие Туркмены, сидящие в них битком, надеялись быть накормлены нами; но мы перебрались и выехали в открытое море, миновав остров Ешек. Тут противный нам ветер усилился, так что мы едва могли вперед подвигаться: волна стала усиливаться и бить через борт. Нам еще оставалось более 100 верст езды открытым морем, с противным ветром. В три дни бы мы не добились до места; провианта и воды бы у нас не стало, и потому я решился воротиться и приехал ночевать на Ших-Дервиш на прежний ночлег мой.

18-го. Дабы не терять времени, я оставил Катани на берегу, приказав ему снимать берег и присоединиться ко мне ввечеру, а сам поплыл к кочевью, находящемуся на северном берегу острова, где и поставил свою палатку. Пакетбот, вместо того чтобы сюда пристать, пристал к Копалче против нового кочевья, туда переселившегося с Красноводска, и стоял очень далеко от нас. Транспорта еще не было видно. Ночью я пущал сигналы пакетботу; он отвечал мне, но верно за противным ветром не мог подвинуться ко мне.

19-го. Я послал катер к пакетботу, приказав ему подвинуться ко мне. Пакетбот к вечеру подвинулся; возвратившийся же катер привез известие, что на пакетботе умер один артиллерист морской от цинготной болезни. Он просил перед смертью, чтобы его похоронили в Баке, а не здесь. Его похоронили на косе Копалче, и алчные Туркмены, там кочующие, требовали с Ратькова деньги за землю. На могиле покойника поставили крест деревянный. Ввечеру я ездил на пакетбот и видел карты, по которым наши моряки ходят по здешнему морю. Ничего не может быть грубее их, и Туркменец пальцем на песке начертит карту своих берегов и наших гораздо обстоятельнее и вернее. Притом же понятия Ратькова и его офицеров соответствуют совершенно их картам: они принимают острова за горы, так что полуостров Дарджа, который начерчен несколько сходственно на вид с боку Балканской горы, изображает по мнению Ратькова самую гору в [416] профиле, а не полуостров. «Только, говорит, гора не в ту сторону поворочена; я это поправлю». Все офицеры пакетбота, хотя я их службою и доволен, похожи более на Музуров чем на офицеров. Теперь занятия мои почти совсем кончились, осталось только снять верст 10 северного берега острова, что в несколько часов кончится. По прибытии транспорта я уберусь отсюда. и смотря по времени и по оставшемуся у нас провианту, пущусь в Кендерли или в Баку.

21-го поутру мы увидели транспорт, который стоял за Копалчинской косой. Непонятно, как он туда попался. Ветер был целый день сильный, северный. Под вечер начало стихать; в полдень приехал Киат из своего кочевья и поставил свою кибитку подле моего лагеря.

22-го транспорт лавировал целый день, дабы обогнуть косу Копалчу, за которою он попался и к вечеру еще ни насколько не придвинулся к нам. Все сии дни погода стоит холодная, ветры сильные. Я посылаю всякий день матросов отыскивать два анкорока, одно ружье и три сумы, оставшиеся в море по разбитии четверки; но поиски тщетны. Между тем мы живем здесь понапрасну, теряя время, в ожидании транспорта, и терпим нужду.

23-го в полдень транспорт подошел наконец к берегу; я в тоже время отправился на суда и совсем перебрался на них. Целый день шел сильный дождь. Долгое пребывание мое на берегу в холодное и сырое время с дурной пищей было причиной, что я с особенным удовольствием вошел в теплую и опрятную каюту судна.

24-го погода была прекрасная; я занимался перегрузкой на берег пшеницы, которая Киату продавалась. Между тем Катани оканчивал план Челекенского острова, коего съемка была кончена Рюминым 22-го числа. Против всякого ожидания моего, окружная астролябическая съемка острова сошлась с удивительною верностью на здешнем месте. Вчера я написал Киату свидетельство на получение медали от главнокомандующего, а Таган-Ниасу свидетельство в его преданности к Российскому правительству. Я написал также воззвание к Туркменскому народу, для соединения его под начальство Киата. Бумага сия, которую я перевел на Турецкий язык, след. содержания.

Старшины Иомудов!

Просьба ваша дошла до главнокомандующего над землями, лежащими между двух морей. Он милостиво взглянул на ваш народ. Видя преданность вашу и сострадая о вашем бедном положении, он послал меня к вам для лучшего узнания вас и дабы [417] более увериться в искренности ваших намерений. К сожалению моему большая часть народа вашего удалилась от Балкана. Сношения мои были почти с одними Челекенскими обывателями, пребывающими постоянно в праотеческом жилище своем. Я знаю бедность и нужды ваши и требую содействия вашего к исполнению видов наших, клонящихся единственно к вашему благу.

Некий старец, отходя в вечную жизнь, завещал детей своих жить дружно; он приказал принести к себе пучок стрел и, не развязывая их, велел сломать его; никто из них не мог сего сделать; когда же он, развязав пучок, дал каждому по одной стреле врознь, то все стрелы сломали поодиночке.

Так и вы, люди храбрые, презирающие смерть, вместе сильные, но врозь слабые, будете вечно несчастливы и бедны, пока не соберетесь под начальство единого из вас, вами же избранного; коего ум, опытность и честность были бы вам известны. Киат-ага, пользующийся доверностию России, назначен для собрания вас. Он жертвовал всем, и спокойствием, и имуществом, и связями для вашего блага. Будьте признательны, жертвуйте всякий десятою долею того, чем он пожертвовал, и скоро земля ваша будет процветать торговлей и пышностию. Дремлющие силы ваши проснутся, и вы будете грозою ныне обижающих вас. Вот мой совет: соберитесь к старшему из вас, рассмотрите мысль мою, основанную на многих опытах. Буде она понравится вам, отдайте Киату должное почтение; буде нет, оставайтесь по прежнему и не жалуйтесь на судьбу, карающую вас. Всякому из вас предстоят сии две дороги; да изберет себе всякий ту, которая ему понравится. Я вам предсказал будущее ваше и в том и в другом случае исполнил долг свой; осталось вам о себе подумать. Думайте и не теряйте времени в исполнении.

25-го я призвал Киата и отдал ему бумагу для Туркмен, приказав ему давать всем грамотным людям списки с оной; я подарил ему еще кое-какие безделицы и отпустил его, приказав ему сегодня сюда приехать, для окончания дела. Я почти целый день был занят с ним и его бумагами, приказал ему изготовить старшего сына своего для отплытия с нами и пребывания в Баке. Он охотно отдал сына своего, опасаясь, чтобы не прервалась всякая связь с ним. Его положение в самом деле незавидное: он много был награжден от нас и не заслуживал того иногда; но за то он лишился всех связей и торговли с Астрабадом и не смеет из Челекени никуда показаться; притом же он видел лучшее житье и, видя бесплодные степи своего отечества, боится терпеть голод и быть докучаем своими единоплеменниками, называющими его своим начальником когда есть хотят, но мало повинующимися ему когда сыты. Он желал ехать в Россию; но Вельяминов не позволил сего. В письме, которое я вчера для него писал к Вельяминову, [418] он просил меня написать, что он желал бы ехать к Государю. Я утешал его и поместил все требуемое в письме; но вряд ли желания его исполнятся, и кажется, что мы никогда не покажемся на здешних берегах.

26-го, окончив совершенно дела мои на Челекене, я написал Ратькову отношение, дабы он плыл в Красноводский залив к Бековичевой крепости, где я хочу настоящим образом узнать, сколько людей может довольствоваться тамошней водой; но между тем, так как у нас недостаток в сухарях, то мы поплывем сперва к Балкуи для печения хлебов, а так как у нас недостаток в дровах, то мы поплыли сперва к Копалче, для набрания оных. Боясь, чтобы ветр не попрепятствовал нам плыть к колодцам Балкуи, если мы пройдем на восточную сторону косы, мы обошли ее и легли на якоре по западную сторону, отошедши от конца версты четыре.

27-го мы набрали на косе дров и ввечеру, снявшись с якоря, плыли часть ночи тихим и хорошим ветром в Балкуи, где около 2-го часа пополуночи бросили якорь.

28-го высадили на берег команду для построения печей и для печения хлебов. Вчера ввечеру я занялся чтением Экартсгаузена науки о числах; она поразила меня своею новостью и замысловатостью. Я остановился там, где не мог понять и готов скорее винить себя в недостатке тех способностей, которые потребны для постижения сей книги, чем сочинителя. Если он заблуждается, то самые заблуждения его доказывают в нем самое большое глубокомыслие; цель его книги величественна, дерзка, изложения его смелы и резки; если я не пойму его, я буду полагать, что от меня сокрыта его мудрость. В опровержение его нельзя ничего сказать; но можно легко предположить и понять, что другой человек, с глубоким же умом и с такою же проницательностью как Экартсгаузен и с его старанием изобретать, поведет ту же мысль по другой дороге, совершенно разной от сей; от чего и заключения его будут противны сим. В науках отвлеченных, которые едва можно науками назвать, а только мнением, положения мало доказываются и принимаются слушателями по хорошей раскладке мыслей, а часто и по красноречию. Дорога воображения слишком открыта; оно может ввести в заблуждение и затмить здравый рассудок, долженствующий быть единственным руководителем в таких случаях. Говорят: сие есть, но не говорят: сие не может быть так и так, и потому оно есть сие. Как я выше сказал, множество мнений; похожих на неосязаемую истину, мелькают и принимаются, но которая из них истина предстоит ли нам разведать, неизвестно. Впрочем если он [419] ошибается, книга его вреда не сделает; напротив того она приучает правильно обсуживать вещи. Но часто попадается она людям слабым и с предубеждениями, которые, не понимая ее, веруют ей, бросают все прочее и не достигают даже до некоторой степени своего поиска или намерения. Мистики нынешнего времени.

29-го, вчера ввечеру я был в бане, которую устроил Юрьев на берегу из парусов и из весел; баня была очень хорошая.

Вчера я принужден был остановить Катани, который вступил в грубый спор со здешним штурманом. Он несколько дней ездил по вечерам на пакетбот, и я не знал до вчерашнего дни, что он там играет в карты и выиграл несколько денег у штурмана, который ему не хотел заплатить их, от чего у них и вышел спор. Сделав ему выговор, я просил командиров судов запретить играть с ним своим офицерам.

На сих днях стояла все прекрасная погода; нынешнюю же ночь был порядочный дождь и гроза. Больных у нас немного; но те, которые нездоровы, жалуются все заложением в груди, против чего помогают им кровопускание и Шпанские мухи; причина же сих болезней должна быть в том, что в нынешнее осеннее время люди, выходя на берег, где лодки близко не подходят и разгружая гребные суда, ходят в воде иногда по пояс.

30- го около полудня пакетботу сделался способный ветер, и он снялся с якоря; я послал на нем Петровича в Челекень для отыскания сына Киата Якши-Магмеда и привезения его сюда. Я боюсь, чтобы Киат нас не задержал здесь тем, что он привезет сюда сына своего, которого я беру в аманаты, тогда только, когда ему привезут из Астрабада ковры, которые я ему заказал уже давно привести для продажи нам. Он имеет должников окало Астрабада и велел в счет долгу взять ковры, которые, продав нам с барышом, возвратят ему долг его; он не упустит сего случая и не посовестится задержать нас, если может только один реал себе выгоды получить.

31-го погода начинает портиться, ветры делаются сильны, холод увеличивается, и настоящая осень становится довольно ощутительна.

1-го Ноября ввечеру я выехал было на катере для охоты за утками, коих здесь несчетное множество; но вдруг поднялся ужасно сильный западный ветер, и мы принуждены были возвратиться; дождь шел несколько раз, и ночью выпал небольшой снег.

2-го погода была холодная и дождливая; под вечер поставили в каюте камелек; перед вечером я ездил, на катере, на охоту [420] за кишкалдаками, которых несчетное множество по заливу. Юрьев ездил со мной; в течении менее получаса мы убили их девять.

3-го ввечеру после зари возвратился пакетбот и привез с собой Якши-Магмеда с слугой. Киат, как я предвидел, долго бы задержал нас в ожидании своих ковров; он хотел также сюда ехать; но по приказанию моему его не взяли. Петрович, который туда ездил, утешил его тем, что я заеду взять его с собою в Кендерли. Сильный ветер, третьего дня бывший, порвал якорный канат пакетбота, у которого некоторые снасти на носу оборвались; волнение было такое сильное, что он погружался совсем в воду носом.

4-го я ездил на охоту красных уток, которых показалось несчетное множество. Стрелял из фалконета картечью по ним, потому что оне близко не подпущали, но ни одной не задел. Перед вечером прибыл к нам Киат. 40 баранов, которые он привез, высажены на берег около Упрана и идут сюда берегом. Я ему отдал Таган-Ниаса, который уже сидел на пакетботе и которого я хотел отправить вперед на Челекень, дабы нам не останавливаться в следовании нашем к Красноводску для высаживания его на берег. Он здесь заболел; болезнь его не значительная была, но он тосковал по жене, которая осталась беременна и издержала в течении лета 40 реалов, оставленные ей на домашние расходы. Желание наказать ее, непомерное сребролюбие, свойственное Туркменам и боязнь, чтобы его не увезли в Грузию, заставили его притворяться. Он стонал как жестокий страдалец, не ел ничего, плакал как ребенок. Вчера он несколько утешился, увидев Киата.

5-го, вчера кончилась последняя продажа казенных товаров, которые я привез из Баки; осталась малость, которую я везу назад. Я простился с Киатом, обнадежив его в покровительстве России, буде мы не займем здешних берегов, что кажется всего вероятнее случится. И так ввечеру мы совершенно были готовы отплыть от Балкуи. Купили баранов, которых пригнали Туркмены с Дарджи.

6-го поутру мы снялись с якоря и плыли к Красноводскому заливу. Южный ветер заносил нас близко к отмели, идущей от Красноводской косы; для обойдения ее мы принуждены были лавировать, но немного, и около полдня легли на якорь, за недостатком ветра. Перед вечером сделался NO. Мы проплыли несколько и на ночь легли на якорь.

7-го поутру мы поплыли, около полдня остановились за штилем. Пакетбот стоял на мели, наткнувшись на подводную косу, идущую от внутренней оконечности Красноводска, называющейся [421] Алем-Сенгри. Подводная коса сия, имея крутые берега, простирается очень далеко по направлению Красноводской косы, ее должно обходить вблизи Копалчи. К вечеру мы сюда прибыли; по берегу видны были киржимы; кочевье же, бывшее здесь, все удалилось отсюда на Копалчу, Даг-Аду и Дарджу. Я послал узнать, какие из Туркмен здесь находятся. Привезли сюда одного муллу, от которого я узнал, что они едут в Карабугаз с пшеницей; их девятнадцать человек, из коих только 6 рыбаков, которые здесь остаются для пропитания себя рыбой.

8-го пакетбот целый день лавировал, ему ветер был противный; к ночи он лег на якорь в некотором расстоянии от нас, не вошедши однако в култук.

Поутру я отправил работников на берег для рытья колодцев, чтобы узнать наверное, много ли коса сия содержит воды и какого свойства. Коса Порокли не имеет воды, и так туда и не ездили. В вершине залива, где была крепость Фан-дер-Вейдена, я еще рылся при первом прибывании моем сюда и отыскал соленую воду; и так вода заключается только в восточном рукаве косы, который отделен почти совсем от большой косы солеными озерами и топями, а соединяется с ней только по берегам; на сем месте, подробно снятом мною, было тогда кочевье, которое ныне разбрелось по разным местам. Тут я вырыл вчера около 70 колодцев, глубиной в рост человеческий; вода показывалась вообще пресная, но разных свойств, однако годная к употреблению. Она имеет вкус несколько сладкий, соленый и жирный. Песок и ракуша, в которой ее отрывают, осыпается тотчас как покажется вода, и потому ее трудно добывать, не вставя в яму распиленной бочки (которая бы удерживала обсыпь) или разбитого котла. Вода сия имеет те свойства: первое, что если ее вырыть глубже четверти аршина, то она делается горче, и все хуже чем глубже роешь; второе то, что если ее держать несколько времени, то она тоже портится и бывает горьковатой, но годной по нужде к употреблению. Но она в большом количестве, после выбрасывания сора, набирается и везде показывается, и потому на сем месте есть возможность жить и завестись, если сие сочтут за нужное; залив же Красноводский очень удобен для якорных стоянок больших судов. Трудно будет придумать, каким образом строиться на сей косе; ибо грунт состоит весь из ракуши, в которой я не вижу возможности укрепить фундамента. Разве строить стены из Балкуинского камня, без фундаментов, так как построено Вознесенское укрепление; сие укрепление хотя непрочное, но может с починкой стоять очень долго. [422]

9-го поутру я послал рабочих на берег к разоренной крепости Бековича, не желая отъехать отсюда, не удовлетворив страсти отыскивать древности.

Перед полднем я ездил на пакетбот, который поутру прибыл, дабы узнать от Ратькова мысль его о поездке нашей в Кендерли; ибо провианта у нас становится мало, а в нынешнее позднее осеннее время, когда ветры по большей части бывают северные и порывистые, мы можем долго в море пролежать, и наконец терпеть нужду в съестных припасах. Желая удостовериться в возможности или невозможности сего пути, я спросил мнение Ратькова, которому лучше должны быть известны ветры здешние. Основываясь на его мнении, которое было не ехать в Кендерли, я предписал ему, дабы он, по окончании промеров в здешнем заливе, известил меня о наличном остатке нашего продовольствия, также о возможности предпринять путь в Кендерли.

Я ездил в разоренную крепость. Рабочие нашли в земле одно ядро, гнилые рогожи, кости, кремни, стекло, подборы сапожные и много следов железа в ракуше и песке, которые, окиснувши ржавчиной, сломились около железа, на место которого осталась только одна пустота, изображающая вид его, как-то винта, сабли, гвоздя, казенной части ружья и пр. После полдня я оставил поиски, изрыв крепость местах в 50 или больше.

10-го гребные суда ездили для промеров на конец подводной косы, отстоящей отсюда близ 25-ти верст. К вечеру они возвратились, окончив свой промер.

11-го я получил от Ратькова ответ на мою бумагу, которою он извещает меня, что провианта имеет только по 27-е число сего месяца, и сильные осенние ветры препятствуют нашему плаванию в Кендерли, могут нас долго в море задержать и заставить нас нужду терпеть, В след за сим я ему предписал плыть в Баку. И так мы в тот же вечер снялись с якоря и с юго-восточным ветром плыли всю ночь.

12-го мы продолжали плыть тем же ветром, но к вечеру он переменился и сделался юго-западным. Мы увидели Бакинские горы перед захождением солнца. Ветер очень усилился, и мы мало могли вперед подвигаться, потому что нас несло боком к островам, лежащим против Апшеронского мыса. Мы не знали своего места; впереди видны были огни Индейские, которые приняли за шкоут, держались к ним, но когда глубина стала уменьшаться, мы бросили якорь, опасаясь наткнуться на Шахову косу. Качка была чрезвычайно сильная; я целый день не мог ничего съесть, и в сильной [423] степени испытал морскую болезнь. Всю ночь ветер был очень силен; перед рассветом он было утих, но к рассвету опять поднялся.

13-го целый день и ночь был сильный нордовой ветер, волнение очень большое и качка очень беспокойна. На случай если б нас с якоря сорвало, Юрьев сбирался в Сару идти.

14-го поутру мы снялись с якоря и пошли ветром, дабы обогнуть Шахову косу. Пакетбот, который стоял от нас верстах в 10, сделал на рассвете несколько пушечных выстрелов. Мы полагали, что он терпит бедствие; однако он снялся с якоря и, подходя к нам, сделал опять несколько выстрелов и выставил флаг, которым известил нас о смерти своего капитана. Мы держались к нему и попались опять за косу, где за противным ветром легли на якорь и простояли таким образом целый день. Пакетбот также бросил якорь. Мичман приехал к Юрьеву и донес ему, что Ратьков умер 13-го числа в 9 часов вечера припадком таким же, в которые он часто падал, от невоздержности. Мичман принял командование судна. Целый день качка крепко беспокоила нас. Пакетбот потерял третьего дня один якорь.

15-го поутру мы снялись с якоря и шли хорошим ветром почти до сумерек; Баку уже видели, но не въезжали только в залив за остров Нарген. Вдруг ветер усилился, и мы бросили якорь; ночь была ужасная, ветер был северный и жестокий, волнение ужасное. Я не мог уснуть во всю ночь: судно наше носом уходило в волны, и корма сильно билась об шумную воду. Хотели рубить канат и пуститься на произвол судьбы в темную ночь; ибо боялись, чтобы не сломало мачт, но раздумали, в надежде отстояться на якоре. Было холодно, волна заливала людей на палубе, в каюте не было места, чтобы укрыться, все перепадало, на ногах нельзя было держаться. Сундуки, стулья, столы, книги, все в ужасном беспорядке ползало по полу вверх ногами и ушибало тех которые входили; к тому же еще вода заливала каюту, а в судне открылась течь. Мы полагали, что на рассвете 16-го буря утихнет; но ветер сделался еще сильнее; навязали к якорям другие сто сажен каната, выправили их, полагая, что судну будет легче; но оно не переставало биться и черпать носом воду, и потому решились оставить якорь с обоими канатами и идти в Сару. Волны понесли нас, без парусов судно хватало бортами воду, белые волны с ревом ударялись об нас, так что едва слышна была команда. Поставили один передний парус, который зарифовали, и таким образом волны пронесли нас мимо островов и каменных плит. Около [424] половины дороги до Сары ветер стал утихать, а с ним и волнение; к вечеру стало почти совсем тихо, осталась только одна зыбь, которая нас довольно еще качала. Обошли Куринский камень и сегодня, во втором часу пополуночи легли на якорь около северной оконечности острова Сары.

Итак в нынешний поход я видел все ужасы моря. Годится увидеть их один раз, но не два.

17-го мы приплыли к Саре; ввечеру я съехал и был принят Семеном Александровичем Николаевым со всевозможным гостеприимством. Я был очень доволен, что достиг спокойного и безопасного места; но радость Катани была непомерная. Он очень молод, ребенок во многих случаях, но благороден как рыцарь, не имеет блистательного ума, и незнающий его назовет даже глупым, но недостаток его состоит в том, что, попавшись в покровительство Базилевича, он никогда не находился в нужде думать о себе и привык не внимать ничему, не дослушивать, и потому суждения его иногда так кривы, что озадачат всякого. Он делал ошибки, я имел слабость не взыскивать довольно строго за оные; но все сие служило ему иногда поводом еще более забываться. Товарищ же его Рюмин мне ужасно противен: скупой, самолюбивый, лгун и хвастун, хотя имеет отличные дарования и редкие способности. Он надменен, когда видит снисхождение, и потому я полагаю, что должен быть низок, когда увидит взыскательность. Скупость его не имеет меры и противна своей низкостью, притом ленив и неблагодарен. Я несколько раз принужден был его побуждать к трудам и стараюсь теперь всячески его отдалить от себя, дабы не иметь перед глазами отвратительных его поступков. Трусость его явно оказалась при нападении 30 Туркмен, когда мы стояли в Вознесенской крепости, и он бежал с бугра, оставив четырех солдат одних, тогда как к нему уже послано было подкрепление. Катани же в то время бросался как бешеный и просился вперед, так что я едва мог его удержать в своем месте.

Сегодня послал я в Ленкорань четырех солдат с письмом к подполковнику Василью Алексеевичу Булгакову, прося его выставить лошадей на перевал, для следования в Ленкорань, где я хочу устроить путь свой берегом до Баки; ибо цинготная болезнь показалась у людей моих, а с нынешними осенними ветрами транспорт, который еще имеет нужду здесь остаться несколько дней, может пробыть очень долго в дороге: тогда количество больных моих усилится, и из них могут даже некоторые умереть дорогою, чего бы мне [425] весьма не хотелось, особливо довезши их всех так благополучно до сего места.

Остров Сара имеет около 8 верст в длину и одной в ширину; свойство земли ракуша и песок, но в иных местах зеленеется трава, и даже косят сено. Командир эскадры капитан-лейтенант Николаев имеет здесь небольшой домик, и морские завелись здесь разными строениями, камышинными. Каменных только церковь и госпиталь, еще не конченные. Остров сей, до пришествия Русских безлюдный, ныне производит различные огородные зелья; на нем видно несколько деревьев ивовых, насаженных нашими. Обстроивание сие всякий год увеличивается. Вода в колодцах прежде была солоноватая, теперь же стала пресная. Мне кажется, что, покоря Красноводские косы, совершенно одинаковых свойств с сим островом, можно точно таким же образом там завестись как и здесь. Трудами побеждается сама природа, и бесплодные степи принимают вид обработанных стран. Я с любопытством рассматривал здесь колодцы и строения, дабы применить здешние средства к предполагаемому заведению на Красноводской косе.

Пакетбот оставался на якоре, когда нас носило бурей; неизвестно еще что с ним случилось. Я не полагаю, чтобы он отделался благополучно и считаю его погибшим, затопленным или разбитым о камни и блуждающим без мачты и без руля среди бурного моря.

18-го поутру был у меня Николаев и звал меня отобедать к себе. Ввечеру пришел ответ из Ленкорани от Булгакова, которым он извещает меня о готовности лошадей, повозок и дрожек на перевале.

19-го поутру я готовился к отъезду в Ленкорань, как случилось у нас происшествие весьма неприятное. Рюмин, который давно уже выдает себя за приближенного чиновника Алексея Петровича, с которым в ближайших сношениях и Вельяминов, вывел меня наконец из терпения. Когда мы в Туркмении жили на берегу, то он был послушен и учтив; как скоро же приезжали на суда, то присутствие Юрьева и морских офицеров переменяло его совершенно: он показывал вид человека доверенного от главнокомандующего и знающего все домашние его поступки, не щадил в шутках своих никого из людей, к которым он в Тифлисе подступал с должным почтением, относился несколько раз очень худо об нашей экспедиции, говоря, что он сожалеет, что поехал в нее, и по прибытии в Тифлис оставит ее тотчас и явится в роту. Дерзость его всякий день увеличивалась; я молчал, говорил с ним всегда ласково, но наоборот видел, что он ласки мои приписывал к [426] слабости и становился очень груб со мной, Катани ни во что не ставил, делал ему неприятности и выводил его иногда из терпения своим хвастовством, высокомерием и грубостями. Я винил только себя в том, что сначала не остановил его и надеялся довести Рюмина до Баки без дальнейших неудовольствий, а там, отдалив его от себя, не иметь с ним никаких сношений, кроме как по службе. Так как по Сальянской дороге в Баку имеется очень мало лошадей на постах, я расчел, что нам будет лучше разделиться, дабы проехать сухим путем. Одному из моих офицеров надлежало вперед ехать; я выбрал Рюмина, как потому, чтобы не иметь его при себе, так и потому, что ему теперь предстоит работа — черчение плана Балканского залива. Третьего дни ввечеру он просился со мной в Ленкорань ехать, довольно грубым образом; я отвечал ему ласково, что в Ленкорань не стоит труда ехать и что я его посылаю в Баку только за тем, чтобы не было остановки мне в дороге и чтобы он скорее мог за дело приняться. Впрочем, что я бы и сам не поехал в Ленкорань, если бы не имел нужды свидеться с Булгаковым. Вчера по утру я спросил его, когда он намерен ехать. Вы можете еще день пробыть здесь, если вам нужно, сказал я; но мне бы хотелось, чтобы вы завтра отправились.— Я не могу завтра ехать, сказал он: у меня белье не вымыто. Это не причина, отвечал я; да и белье ваше может поспеть завтра.— Так я не поеду, сказал он, я болен.— Если вы больны, подайте мне рапорт о болезни; я вас здесь оставлю на Саре и донесу о болезни вашей Ивану Александровичу Вельяминову.— Я сам к нему напишу, сказал он гордо. Я видел, что он хотел поддержать в мыслях Николаева и других офицеров ту ложную славу, которую он о себе пустил; он грозился мне жаловаться на меня, я не вытерпел и послал его на бак, но тотчас велел ему идти в кают-компанию. Я был очень рассержен таким дерзким и неблагодарным поступком с его стороны, отдал его отправление Николаеву и просил его отправить Рюмина в Сальян водой, как скоро я пришлю ему из Ленкорани записку от купца Углева на его рыбный Кызылагачской промысел, по которой бы дали бударок для переезда через обмелевшее устье Куры.

Около 10-ти часов утра я поехал с Катани, Юрьевым и транспортским мичманом Макаровым на перевал (так называется та часть берега твердой земли, которая всех ближе отстоит от юго-западной оконечности острова Сары) — переезд имеет не более 5 верст. Тут я нашел бричку, дрожки и телегу, которые ожидали меня с самого утра с одним офицером Каспийского морского баталиона. Мы помчались берегом на Юг, и после 12 верст [427] езды приехали в Ленкорань, где для меня была заготовлена квартира. Вскоре пришел Булгаков со своими офицерами. Я познакомился с ним. Он должен быть человек умный, хитрый, строгий и исполнительный. Если судить по одному приему, который он мне сделал, то я не могу назвать его иначе как хорошим и гостеприимным; но, зная, что я служу при главнокомандующем, он мог иметь и кажется делал сии виды; так старались меня уверять Юрьев и Катани, которым очень не нравилось повиновение, в котором он содержит своих офицеров. Мне Булгаков понравился, но вообще его не любят офицеры его; они не любят строгости его, без которой однакож баталион его не имел бы того вида, который он теперь имеет. Говорят. что жители его любят, что он некорыстолюбив и справедлив. Алексей Петрович знает его с очень хорошей стороны.

Я обедал у Булгакова и, поговорив с ним о средствах, какие нужны для отправления команды моей сухим путем, увидел, что хотя есть возможность, но затруднений будет очень много, так что люди могут почти скорее на судах в Баку прибыть, чем сухим путем, и потому решился пустить их морем, а самому ехать берегом, оставив одного трудно больного цинготного на Саре. Я написал записку к Николаеву, которою я позволял Рюмину еще день пробыть в Саре, но просил Николаева на другой день его отправить и уговорить его к повиновению, дабы я не принужден был употребить своей власти. Я писал, что прилагаю при сем записку на Углевскую ватагу, по которой дадут Рюмину бударки для въезда в Куру. Но записку адъютант Булгакова забыл приложить.

Ввечеру я ходил смотреть крепость, на которой погибло столько Русских на знаменитом штурме генерала Котляревского; крепость земляная с осмью бастионами уже почти совсем осыпалась. 12 Англинских орудий, которые в ней были взяты, были очень ветхи; ныне присланы из Тифлисского арсенала мастеровые, которые делают под них новые лафеты и приводят их в порядок. Мне показывали место, где наши взлезли на стену, место где Котляревский был ранен; я видел могилы храбрых Русских солдат, коих осталось только 300 из 1500, и я со вниманием слушал рассказы о сем штурме солдат и офицеров, показывавших мне места, где они сами находились, с уважением смотрел на небольшое укрепление сие, за десять лет перед сим обагренное кровью 1.200 наших соотечественников и 6.000 Персиян. Я не буду [428] упоминать здесь об обстоятельствах сего ужасного штурма, который довольно известен.

Местоположение Ленкорани очень занимательно. Город состоит из камышинных лачуг, разбросанных в садах. Казенные строения, как-то казармы, лазарет и офицерские дома, выстроены очень порядочно и стоят особенно; дом самого Булгакова довольно велик. Везде видны следы деятельности. Речка Ленкоранка украшает город, в устье ее находится много киржимов. Зелень ни в какое время года не скрывается в сих местах, деревья цветут по два раза в год, и луга покрыты яркой зеленью среди зимы. Но места сии и вообще все Талышинское ханство очень нездорово от болот, которые отделяют как бы сказать широкую, длинную и плодоносную косу от высокой цепи снеговых гор, отделяющих нас от Персии. Горы сии покрыты лесами, населенными множеством тигров, барсов, медведей и других диких зверей, так что охотник подвергается немалой опасности в оных. В ущельях же текут быстрые реки, по берегам коих живут Талышинцы нам подвластные и верные.

Булгаков говорил мне, что те 3.000 семейств Муганских кочевых жителей, подвластных Персии, которые, будучи недовольны своим правительством, в прошлом году или в начале нынешнего перешли к нам и были поселены в Карабаге, нынешним годом опять все бежали в Персию. Приобретение было сделано Булгаковым, а потеря генералом Мадатовым, который в то время был на Кавказских водах. Карабахское, Нухинское и Ширванское ханства вверены в его управление.

20-го был у Булгакова развод; порядок и выправка людей доведены у него до совершенства. Я любовался устройству его баталиона; после развода мы ходили опять смотреть крепость и орудия Англинские. После обеда я отправился назад и к вечеру возвратился в Сару, на транспорт; я нашел Рюмина еще не уехавшего, потому что казак, возивший записку на Углинскую ватагу, отдал ее встретившемуся ему Армянину, и я с собой привез новую, которую вложил в отправление Рюмину. Он поутру поехал, будучи в дурном расположении, и я боюсь, чтобы по прибытии в Баку не нашелся бы вынужденным принять самые строгие меры для приведения его в надлежащее повиновение.

22-го я был целый день занят писанием рапорта к Ивану Александровичу Вельяминову; я кончил занятия свои уже во 2 часу ночи. Я описывал Вельяминову действия экспедиции, не поясняя ему, какое место я признал за лучшее для устроения заведения. [429]

23-го я отправился на рыбный промысел купца Углева; мне сопутствовал артиллерии морской лейтенант Линицкий. Я ехал на катере корабля Вулкана, стоящего в Саринском рейде, ехал близ 40 верст в прекрасную погоду, на веслах, оставя в левой руке полуостров Кызыл-агач, на котором Татары имеют богатое поселение. Ночь застала меня в 5 верстах, не доезжая ватаги Углева; катер не мог далее идти за мелководием. Тут случилась купеческая лодка, с которой я взял бударку и поплыл к ватаге, куда я через час прибыл и был принят со всевозможною приветливостью племянником Углева, высланным для моей встречи. Я послал тотчас две плоскодонные полубарки за людьми и переночевал покойно в прекрасном деревянном домике. Промысл сей принадлежит Ленкоранскому хану; на нем разжился купец Углев, который прежде был довольно беден, а ныне имеет до миллиона денег. Он десять лет платил только по 100 червонцев в год откупу, ныне же будет платить по 1.000. Заведение его довольно обширное, и тут живет до 100 человек наемных Русских крестьян с Приволжских губерний, приходящих в Астрахань для работы; у них выстроены хорошие казармы, и поселение их совершенно похоже на Российское, что для меня показалось совершенно новым зрелищем после Туркменских степей и вообще Азиатских строений в Грузии. Углев отправляет ежегодно два шкоута с рыбой и икрой в Астрахань.

24-го я поплыл к Северу на двух полубарках, которые подвигались на шестах очень медленно, потому что залив Кызылагачский очень обмелел. Проехав таким образом около десяти верст, мы пришли к устью реки Куры, где нам надобно было перетащиться более 200 сажень по илу, потому что воды в сем месте почти совсем нет. Музуры все пошли в воду и кое-как перетащили наши полубарки в настоящий фарватер Куры; тут были у меня заготовлены лодки, в которые я пересел и пошел бичевой вверх по реке. Было уже поздно. Я надеялся достичь в эту ночь еще до ватаги Иванова, но не мог и принужден был, прошедши двенадцать верст по реке, остановиться ночевать на небольшом казачьем посту, где стоят два казака с таможенным разъездным.

25-го я продолжал далее путь свой, проехав мимо ватаги Иванова, и к вечеру, пройдя около 35 верст, прибыл в Сальян. Надворный советник Иванов, Астраханский Армянин, очень богатый человек, но, как все говорят, бесчестный, корыстолюбивый, и гордый. Он служил прежде в Астраханской таможне, где нажился, и был после того под судом за разные мошенничества. [430] Он имел на откупу все устья Куры, где промысл очень велик; он принадлежит Мустафе-хану Ширванскому, и за откуп сей Иванов платил ежегодно по 17,000 червонцев. Ныне дела его пришли в расстройство. В 1820 г. Иванов приезжал в Тифлис и был принят очень дурно Алексеем Петровичем, потому что перед побегом Мустафы-хана Ширванского он сделал с ним контракт на 10 лет вперед, тогда как старый срок его откупа еще не кончился. Через сие плутовство казна должна лишиться сих выгод. Кроме того еще, через сие оказалось, что он был извещен о намерении Мустафы-хана бежать, и дабы не заплатить обыкновенного откупа казне, взял от него свидетельство в получении денег вперед, тогда как ему, может быть, заплатил только самую малую часть откупа, чем хан был верно очень доволен, ибо видел, что всего дохода должен лишиться. По случаю сего мошеннического поступка, Алексей Петрович приказал уничтожить сей контракт. Иванов повел сие дело в Сенат и теперь тянется с главнокомандующим, но должен будет уступить и пострадать важной потерей за свое плутовство.

Берега Куры по всему пути нашему были обработаны со тщанием; места сии считаются плодороднейшими во всей Грузии. Не знаю, верить ли слышанному мною от людей знающих сии места, что с сих полей посев получается в 250 раз. Если сие и увеличено, то причиною сей лжи должны служить необыкновенные урожаи.

В Сальяне я остановился у офицера; там находится команда, из 15 человек состоящая, Каспийского морского баталиона.

26-го я переправился через северный рукав Куры на казачий пост, отстоящий от казарм на две версты; я шел через базар и город, которые не представляют ничего занимательного. Строения похожи на лачуги и сделаны из камыша. Базар беден. Ныне управляет Сальяном Ширванский Гаджи-бек.

От казачьего поста я отправил вещи на арбах к первому посту по дороге, к Баку лежащей, а сам поехал вперед верхом с Катани и Туркменским аманатом Якши-Магметом, сыном Киат-аги. Станция была 65 верст, степью безводной и бесплодной. Я приехал на Перисагатский пост ночью, а арбы в полночь.

27-го. Я проехал таким же образом другую станцию до керван-сарая Геш-Куйла; переезд был около 50-ти верст. Тут я был встречен беком Бакинским, выехавшим с подставными лошадьми для меня.

28-го. В ужасно сильный ветер я прибыл в Баку, совершив самое гадкое путешествие: ни одной деревни, ни зелени, ничего нет [431] по всей сей стороне. Есть другая дорога из Сальяна в Баку, несколько левее сей; она покружнее этой, и по ней есть одно только селение Наваги, известное тем, что в нем формировал Петр Великий Навагинский пехотный полк.

29-го. Явился ко мне поутру Рюмин. Я нашел его в другом расположении духа: с отсутствием посторонних, натянутая бойкость его и хвастовство исчезли; но он не переменился в чувствах своих неблагородных и не приличествующих доброму человеку с честью. Он будет продолжать заниматься, и если дело пойдет по старому, я ограничусь наказанием, сделанным ему на транспорте; но никогда сердце мое не будет лежать к сему человеку.

Лейтенант Басаргин, командующий здесь брандвахтой на катере, принял команду над пакетботом, по предписанию Николаева, который меня о сем не известил. Мичман Стяжнин, принявший пакетбот по смерти Ратькова, вчера сказал мне, что покража, сделанная на Туркменском берегу у Тохум-Мехтума, при Балкуинском колодце, отыскалась у одного матроса.

30-го. Я был посещен некоторыми здешними чиновниками, в том числе и Басаргиным, которого я нашел мягче прежнего. Причиною ли сего чтение Экартсгаузена, над которым он ежедневно трудится? Все вещи Туркмена Тохум-Мехтума украдены матросами пакетбота, которые здесь продали и за которые они поплатятся деньгами. Непонятно только, каким образом случилось, что третьего дни был только один вор, которого уличил матрос же, а прочие были все невинны; сегодня же оказалось, что вся команда и урядники участвовали в сем воровстве. Морские офицеры просили меня не доводить сего происшествия до сведения начальства, обещаясь внести те деньги, которые следует за ненайденные вещи.

Я целый день был дома; ввечеру написал одно длинное письмо к батюшке, в котором объяснял ему все случаи моего похода в Туркмению, и другое к Старкову, в Нуху, которым я просил его известить меня, есть ли возможность проехать от него до Карагачей, и дома ли Якубович?

1-го Декабря я провел почти целый день дома и занимался. Рюмин и Катани чертили свои планы. Я начал делать описание Туркмении. Ввечеру я был у коменданта Басаргина.

2-го числа ввечеру прибыл сюда транспорт Кура из Сары в 24 часа.

3-го. Поутру высадили на берег команду мою, на самом том месте, где я служил молебствие, отправляясь в Туркмению, на [432] пристани, за крепостною стеною. После молебствия я велел команде идти в свои казармы, считаясь однако все еще при мне: для возвращения их совершенно в баталион, я ожидаю повеления от Вельяминова.

4-го. Я занимался поутру описанием Балканского залива, которое должен представить в Тифлис. Ввечеру писал письма, между прочими одно к Шереметевой, в коем я приложил письмо вырученного мною Сергия к его матери, прося Надежду Николаевну, дабы она исходатайствовала ему волю у госпожи его Ольги Александровны Жеребцовой. Он Владимирской губернии, Гороховского уезда, села Фоминок, деревни Сельцы, с берегов Волги; имя его Сергей Степанов, прозвище же Обоимов. Поутру был у меня один из новых чиновников таможни, присланных на смену старым, которых отдают под суд; он называется Кунт и известен знанием своим в музыке и игрою на скрипке.

6-го. Поутру был у меня целый содом: весь город (который я уверял, что не имянинник) приходил с поздравлениями. Между прочими был у мена тоже инженер-капитан Газан или Фазан. Он был при строении крепости Тарку у Алексея Александровича Вельяминова, говорил, что уже все оттуда разъехались, и Алексей Петрович должен быть в Тифлисе. Сей Фазан, с которым я еще в Петербурге познакомился, выдавал себя за знающего 18 языков и имеющего три или четыре ордена и баронство. 17 языков сбавили с него, крестов не носит, а о баронстве ничего не слышно. О сем старался Гозиуш, начальник его, которого взбесило непомерное хвастовство сего иностранца. Мое присутствие не позволяет ему много хвастать; однако он уже пустил про себя славу у плац-маиора, что он приближенный Алексея Петровича. Рюмин был рад случаю тоже похвастать и удивлял здешних жителей своим Французским языком, на котором он совсем почти ничего не знает. Мне очень противно смотреть на хвастовство сего мальчика, и если б он был квартимейстерский офицер, то бы я остановил его; но он мне человек посторонний и в Тифлисе переменит свое обращение. Ввечеру был у меня Кунт; он играл на скрипке. Искусство сего человека выходит из ряда обыкновенного, и я провел вечер с большим удовольствием.

7-го. Ввечеру был у меня Кунт; мы провели время, занимаясь музыкой.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева. 1821 год // Русский архив, № 3. 1888

© текст - Бартенев П. И. 1888
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1888