-

ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО ¹.

(См. "Русский Архив" 1886-1887 годов.)

1821 год.

(Начато в Тифлисе, 2-го Января 1821.)

На днях ко мне явились два артиллерийские офицеры, подпоручик Рюмин и граф Катани, которые назначены для следования со мной к Туркменским берегам. Я занимаюсь с ними и показываю им употребление секстанта и средства к определению широты.

26-го Января был со мной один случай, который здесь помещаю для показания корыстолюбивых нравов Азиатцов. Ко мне пришел поутру здешний Аздиб или начальник магометанского духовенства, человек занимающий важное место, с состоянием, и со мной очень мало знакомый. Наговорив мне множество учтивостей и лести самой низкой, он подал мне письмо по-русски писанное, которым просил меня купить для его дочери семь с полов. аршин желтого атласа на платье. Меня удивил сей поступок. Он не стыдился срамить дочь свою и получить отказ от меня с выговором за такую просьбу. Корыстолюбие все преодолевает в сих людях.

27-го числа Киат-ага давал обед, на который приглашено было человек с десять; но он никак из своего карману не решился сделать сего, не на счет положенного ему от казны содержания — обычай Азиатцов. Впрочем должно удивляться уму и способностям сего человека, родившегося в степях.

30-го. Я обедал у И. А. Вельяминова, который, получив записку из Георгиевска от Алексея Петровича, решился наконец отпустить офицерам артиллерийским, при мне находящимся, столовые деньги. Дело Киата о сю пору еще не кончено. Вот уже скоро два года как он подавал просьбу главнокомандующему, в которой [72] он просил о возвращении ему денег от одного Астраханского Армянина, который ездил к ним на берега, брал у него деньги и дал ему расписку в них. Расписка при бумаге была послана к Астраханскому губернатору; но о сю пору ни денег, ни ответа оттуда, хотя главнокомандующий уже три раза о том писал в Астрахань. Вот порядок, в котором находятся здешние дела. Точно так писано было уже месяца полтора тому назад к барону Вреде в Кубу, чтобы он доставил сюда списки садов и домов в Дербенте, отобранных в казну от разных беглецов, тамошних жителей, дабы отдать сад и дом Петровичу; но о сю пору еще никакого ответа на сие нет.

31-го. Вчера после обеда я взял первый урок Персидского языка.

5 Февраля. Я ходил смотреть здешний монетный двор, в котором перебивается всякий год на наши деньги до 50000 рублей из серебра покупаемого из Турции.

6-го. Я был дежурным в здешнем благородном собрании. Не могу никак отделаться от общества, в которое меня назначили директором и в котором я стыжусь находиться.

8-го отправился отсюда Туркменский посланник Киат-ага с сыном своим Якши-Магмедом в Баку. Они прощались с И. А. Вельяминовым и получили порядочные подарки: отцу подарили сукна, парчи, золотые серьги и 200 червонцев, а сыну сукна и парчи. Петровичу же 100 червонцев. Но сей последний оказался опять Армянин. Он вытребовал себе прогоны на двух лишних лошадей. Я его крепко бранил за его плутовство. Он уже несколько раз заставлял меня раскаиваться в том, что я его отличал. Отправление Турменцев вчера не обошлось без шуму. Я принужден был идти жаловаться к Вельяминову на казаков, которые не давали ни конвойных, ни подушек к седлам. Офицера за сие арестовали, а казаков перепороли, и Туркменцы отправились к 9-ти часам вечера.

9-го. По утру я ходил в чертежную и видел новую карту Грузии, которую Верховский начал составлять. Если б он долее остался обер-квартирмейстером при здешнем корпусе и не отлучался бы от нашей части по частым препоручениям, то он бы привел в настоящий порядок нашу часть, находящуюся о сю пору в большом упущении.

11-го. Я вчера получил письмо от Корсакова, по которому я должен совершенно терять надежду к исполнению давнишних желаний моих. Согласие с одной стороны противуречится [73] несогласием стариков, которые смотрят весьма много на состояние. И в самом деле, обстоятельства мои не такого рода, чтобы я мог приступить к исполнению сей цели. Расстроенные дела батюшки должны меня заставить служить в Грузии, где я имею больше средств содержать себя.

20-го. Я ходил поутру в горную экспедицию, где тамошний начальник Карпинский показывал мне собрание древних монет одного горного же чиновника Гольцова, который недавно умер скоропостижно. Сие собрание уже давно известно; оно состоит, кажется, из шести сот медалей, в числе коих может быть до 50-ти отличных.

Здесь случилось с месяц тому назад странное происшествие. Вице-губернатор, прокурор и четыре советника, свидетельствуя казначейство, нашли все деньги в целости; но, спустя несколько минут, когда они опять в комнату казначейскую вошли, то не нашелся один мешок в 600 червонцев. Не знали на кого подозрение в сем воровстве иметь, потому что кроме сих чиновников никто туда не заходил; стали примечать за ними и в скором времени увидели, что прокурор, не имевший никогда денег, стад покупать разные вещи и платить долги свои. Подозрение пало на него; дом его обставили часовыми и обыскали; денег не нашли. Он отвечал, что деньги даны ему были Наумовым, Поповым, Ладинским и многими другими; тех под присягой спрашивали. Они в самом деле дали несколько денег, и то было давно. Он сослался на одного артиллерийского офицера Шарыгина, будто тот ему давал денег. Шарыгин, будучи дальний родственник его жене, хотел им помочь и объявил, что он точно давал прокурору деньги; но Шарыгин человек бедный и не имеет столько достатка. Сие подало на него подозрение; его также обставили часовыми, дабы никто с ним говорить не мог, привели его к присяге, и он сознался, что сих денег прокурору не давал; через сие стало открываться преступление прокурора, который не мог более показать, от кого он сии деньги получил. Вчера его арестовали.

Вчера получено здесь известие о том, что Алексей Петрович пожалован орденом Св. Владимира первой степени. Талызин назначен к нему в адъютанты с переводом в молодую гвардию.

Третьего дня прокурор сознался в сделанном им воровстве и показал остальных триста червонцев, зарытые им в нужном месте.

25-го. Приехал от Алексея Петровича фельдъегерь, который привез награждения для здешнего корпуса, и между прочим [74] бриллиантовую Аннинскую звезду для Алексея Вельяминова и бриллиантовый перстень с вензелем для Верховского.

Я был поутру у И. А. Вельяминова. Он читал мою записку об отправлении, которую я ему послал, был ею доволен и обещался все по ней исполнить. На днях он назначил тоже достаточные столовые деньги для меня и для офицеров артиллерийских, обещался дать награждение денежное и команде, следующей со мною. Он согласился на все мои требования.

16 Марта. Я принимал поутру от Верховского инструменты, потребные для съемки на Восточном берегу моря.

Ввечеру я был у коменданта; он сказал мне, что после многих шалостей, дерзостей и беспорядков учиненных Шишковым, он принужден был его силою взять на гауптвахту, где он просидит долгое время. Развратное поведение сего человека не имеет меры.

Вчера я был два раза у Могилевского за своим отправлением. Бумаги мои еще не начали писать и не прежде как на будущей неделе начнут; а причины сему никакой нет кроме биллиарда и бостона, который занимает у Могилевского, как у других служащих, большую половину дня или почти весь день и часть ночи; между тем время проходит, и я боюсь, чтобы опять не опоздали отправить меня. Алексей Петрович, уезжая отсюда, сбирался всякий день заняться Туркменскими делами, и всякий день в назначенное время я приходил к ному с Киатом и Могилевским. Он играл большую часть дня в билиард или в бостон и откладывал дело до другого дня; наконец он уехал, не сказав ничего и не отдав даже Могилевскому бумагу, полученную им из Петербурга: утвержденное Государем решение комитета Азиатских дел, в которой показаны были действия, долженствующие быть нынешнего года на восточном берегу Каспийского моря.

20-го. Я делал вечер и прощался с знакомыми и приятелями. Сад перед моим домом был освещен; праздник был веселый и хорошо удался. После многих хлопот и немалых затруднений, я получил наконец свое отправление.

26-го числа ввечеру и должен был считать себя весьма счастливым, что оное еще не протянули целый месяц.

27-го числа уехал отсюда Базилевич в Баку для осмотра артиллерии.

Получив отправление, я послал один список моих распоряжений в случае погибели к брату Александру, один отдал [75] старику князю Бебутову, а один оставил у себя, потом отслужил молебен и собрался в дорогу. Я известил тоже письмом Алексея Петровича о скором отъезде моем из Тифлиса.

Второе путешествие в Туркмению.

Отправление, полученное мною от г.-лейт. Вельяминова, заключалось в следующем.

1) Свиты Его Императорского Величества по квартирмейстерской части г-ну полковнику и кавалеру Муравьеву. Г-н главнокомандующий в Грузии, его высокопревосходительство Алексей Петрович Ермолов, изволил предположить, дабы в течение нынешнего лета сделать новую экспедицию к Трухменским берегам, как для приобретения яснейших понятий об их положении и удобствах к каким-либо заведениям, так и в особенности для отыскания выгодного места к построению крепости, которая Трухменским народам, ищущим покровительства России, могла бы служить защитою от их соседей, и вместе с тем обеспечивать складку Российских товаров, но случаю предполагаемого привлечения к сему месту Хивинской торговли и укрытия наших торговых сношений с разными обитателями Восточных берегов Каспийского моря.

Употребление вас в экспедицию 1819 года доставило правительству о разных поколениях Трухменских народов и их соотношениях ко своим соседям весьма полезные и основательные сведения, которые познакомили оное с краем дотоле вообще мало известным. В сем же случае оправданные на самом опыте отличные ваши познания, соединяемые с благоразумием и ревностным усердием к пользам службы Его Императорского Величества, побудили г-на главнокомандующего в Грузии избрать вас главным начальником для совершения сей новой экспедиции. Вследствие чего поручаю вашему высокоблагородию с получения сего отправиться в Баку, где вы найдете в готовности два военные судна, назначенные в сию экспедицию, на которые приняв пехотную команду Бакинского гарнизона, назначенную в числе 50 человек при одном офицере, и из Ленкорана одно легкое полевое орудие с одним комплектным количеством зарядов при двенадцати артиллерийских служителях, имеете немедленно отправиться к Трухменским берегам; причем для руководства вашего в операциях, предназначаемых к вашему исполнению, я нахожу нужным, сообразно с волей г-на главноуправляющего в Грузии, предписать вам следующее.

1) По прибытии вашем в Красноводскую пристань немедленно заняться съемкою Красноводской косы, северного берега Балханского залива и островов, в заливе находящихся; потом можете приступить к обозрению Балханских гор, на коих по уверению жителей имеется строевой лес. Только в сем последнем предприятии, как долженствующем отдалить вас от берегов и следовательно от прикрытия военных [76] судов, вы должны предварительно взять все меры благоразумной осторожности и не иначе решиться на сие, как удостоверясь совершенно в искренних к вам расположениях Трухменского народа и притом обеспечив себя благонадежными из почетнейших старшин аманатами, кои во все то время пока продолжится обозрение Балханских гор (чрез вас ли самих, или что всего лучше, чрез посланного от вас офицера под прикрытием благонадежной воинской команды), должны будут оставаться на наших военных судах. Такую осторожность не худо наблюдать и во всех других случаях, когда обстоятельства будут требовать самим вам иметь на берегу сношения с Трухменскими народами или посылать кого из офицеров во внутренность земли. В помощь же вам для съемок и употребления в разные по службе поручения, командируются под распоряжение ваше весьма отличные артиллерийские офицеры гг. подпоручики Рюмин и Катани, которые вместе с вами и должны из Тифлиса отправиться в предположенную экспедицию.

2) По обозрении и съемке вышепоименованных мест главнейшею обязанностию вашею будет избрать на оных и определить одно место, наиболее выгодное как по удобству пристани, так и по возможности иметь в изобилии хорошую пресную воду для построения на оном крепости, долженствующей в последствии помещать в себе Российский гарнизон и разные торговые заведения.

3) Когда сии важнейшие предметы нынешней экспедиции будут вами исполнены, то не оставьте предпринять обозрения Кендерлинского залива, острова Агиз-Ады, а если время позволит, то можете также плыть на Север и обозреть Александр-Бай, Мангышлак, устье Эмбы и далее восточные берега Каспийского моря.

4) Командир военных судов, назначенный в сию экспедицию, долженствует состоять в совершенной от вас зависимости по всем операциям к исполнению вам предписанным, исключая управления самими судами и морской команды, как таких предметов, кои непосредственно относятся до морского начальства. Впрочем, для лучшего усмотрения вами всех обязанностей, возложенных от начальства на командира военных судов, прилагается при сем копия с инструкции, ему данной.

5) Трухменского старшину Киат-Бега с сыном его, ожидающих вас в Баке, не оставьте взять с собою на суда и доставить в место их жительства. Не нужно мне напоминать вам о ласковом и уважительном с ним обхождении; ибо вы сами довольно знаете, как достоинство его, так и ту пользу, какой правительство ожидает от его преданности к России. Прилагаемое при сем письмо от меня на его имя имеете лично вручить ему в Баке, с чайным погребцом, который получите от казначея г-на Майвалдова; копия же с письма моего к нему прилагается здесь для вашего сведения.

6) При сношениях ваших с главнейшими старшинами и даже простым Трухменским народом, старайтесь ласковым обхождением, также [77] удовлетворением их просьб, не превышающих вашей власти и возможности, и наипаче строгою справедливостию на случай обид, кем-либо из вашей команды им нанесенных, поселить в сем народе добрую к нам веру, искренность и чистосердечное расположение к Российскому правительству; причем, если начальники разных Трухменских поколений, исключая признающих над собою зависимость Персидского государства, сами добровольно изъявят пред вами желание свое принять присягу на верность подданства Его Императорскому Величеству, то не отклоняйтесь от такого их расположения и по обычаям той земли приведите их к присяге с приличным сему случаю торжеством. Однако никакое с вашей стороны настояние о сем, а и того меньше принуждение не должны иметь места.

7) Равным образом при добровольном же согласии старшин дать в залог своей верности аманатов, можете принять двух или не более трех по выбору вашему из почетнейших старшин, или их детей, коих при возвращении экспедиции возьмете с собою для пребывания их в Баке, где назначится им от казны пристойное содержание. Киат-Бегу по мнению моему гораздо для дел наших будет полезнее остаться в месте его жительства, дабы он мог от Трухменского народа более и более приобретать к себе доверенности и влияния на оный. Между тем для приобучения Трухменцов признавать в лице его некоторую над собою власть необходимо нужно, чтобы вы при сношениях своих с главнейшими старшинами употребляли Киат-Бега во все дела, а сами бы подавали им пример уважения к нему, как особе пользующейся особенною доверенностию Российского правительства, которое готово чрез его посредство доставлять всякие возможные выгоды для Трухменского народа.

8) Принять за ненарушимое правило, дабы не только не приближаться к Астрабадскому култуку и никого не посылать в город Астрабад из вверенной вам команды, по каким бы то ни было поручениям, но даже и в самых Трухменцах при нынешних наших дружественных связях с Персиею стараться отклонять всякие того рода покушения, кои они по надежде на покровительство России вздумали бы паче чаяния предпринять, и которые могли бы подать Персиянам хотя малейшую причину подозревать в соучастии с ними Российское правительство: ибо постоянная и непременная воля Государя Императора состоит в том, дабы всемерно сохранять святость заключенного с Персией мирного трактата и поддерживать доброе согласие с сею державою.

9) Буде найдете кого-либо из Трухменцов человека верного и скромного, то можете из одного любопытства послать его в Хиву, для разведания о происходящем там и для узнания расположения к нам Хивинского хана; но отнюдь с вашей стороны не начинайте с сим владельцем никаких сношений. Если же бы он сам, сведав о нахождении вашем на Трухменских берегах, прислал к вам своих людей с какими-либо поручениями, в таком случае посланных примите сколь [78] можно ласково и, уверив их в самом искреннем расположении г-на главнокомандующего в Грузии к их хану и желании его всегда продолжать дружественные с ним связи, отпустите их от себя довольными. На поручения же, какие к вам будут, если в них заключаться будет важность, не ответствуя ничего решительного, отзовитесь тем только, что вы об оных представите на усмотрение самого г-на главнокомандующего; притом без затруднения согласитесь принять на суда посланцев от Хивинского хана, на случай если бы он сам пожелал отправить таковых в Тифлис к г-ну главнокомандующему. Только в сем случае постарайтесь предварительно выведать о настоящих причинах такого посольства и отклонить оное под благовидным предлогом, в случае буде бы причины сии признаны вами были несовместными с достоинством империи, дабы избежать таким образом всяких открытых неудовольствий и разрыва в сношениях. Сверх того примите меры, чтобы посольство сие, когда оное должно будет принять, не было по обычаю Азиатцев слишком многолюдно, для отвращения излишних со стороны казны на оное издержек.

10) В рассуждении вещей, кои из Астрахани на военных судах будут к вам доставлены, также тех, кои вами самими будут в Баке искуплены и 500 четвертей пшеницы, долженствующей из Бакинского магазина погрузиться на судно, я представляю употребление оных собственному вашему усмотрению, то есть продать их Трухменскому народу умеренными ценами, не гонясь за прибытками казны, и некоторую часть даже подарить им, буде по соображению обстоятельств вы признаете сие полезным для будущих предположений правительства.

11) Хотя по встретившимся обстоятельствам и признано много за необходимое продолжить сию экспедицию шесть месяцев; но как из распоряжений самого г-на главнокомандующего, предназначавшего было заготовление морской провизии только на два месяца, должно заключать о желании его, дабы оная без особенной надобности не была продолжаема, то и постарайтесь сколько возможно скорее, окончив все возложенные на вас поручения, возвратиться с судами в Баку.

12) Для привлекания тех из Туркменских старшин, коих наиболее нужно к нам привязать, отпускается для подарков им в ваше распоряжение потребное количество экстраординарных вещей, кои по прилагаемому при сем реестру извольте принять от г-на казначея Майвалдова вместе с 1500 руб. сер., назначенных мною для покупки вами в Баки разных вещей, нужных для продажи Туркменам.

13) На собственное ваше содержание во все продолжение экспедиции назначается мною в месяц по 100 рублей, артиллерийским двум офицерам по 45 р., пехотному офицеру при воинской команде из Бакинского гарнизона по 50 р. и фельдшеру Степанову по 9 р., что все по расчислению на семь месяцев составит 534 червонца и один руб. сер. Сверх того отпускается вам экстраординарной суммы 300 червонцев, да на [79] прогоны до Баки и обратно со всеми при вас чиновниками 200 рублей, полагая на 15 лошадей и особо 500 червонцев для доставления Бакинскому коменданту г-ну полковнику Меликову, на закупку морской провизии. Всю сию сумму заключающуюся на 1.334 червонца и 351 р. сер., вы получите также от казначея г-на Майвалдова с двумя снуровыми книгами за моим подписом, в коих должны быть записываемы расходы в отпущенной вам денежной сумме и экстраординарных вещах.

14) Для письменных дел на Татарском языке позволяю вам из Баки взять одного мирзу, которому совместно с переводчиком Муратовым назначите пристойное по усмотрению вашему содержание из экстраординарной суммы, а в случае недостатка в оной можете употреблять и ту сумму, которая будет вами выручена за продажу хлеба и разных вещей Туркменскому народу.

В заключении же мне весьма приятно присовокупить, что начальство от известных ваших талантов, предусмотрительности и ревностного усердия к пользам службы Его Императорского Величества с уверенностию будет ожидать важных успехов от сей начальству вашему порученной экспедиции и надеется совершенно, что ваше высокоблагородие ничего с своей стороны полезного и достойного уважения не упустите из виду, чем самым вящую снищите к себе признательность высшего правительства.

29-го Марта я выехал из Тифлиса. Рюмин оставался для оканчивания некоторых поручений, данных ему Вельяминовым. Я ночевал того числа на Соганлугском посту. Со мной были и провожали меня барон Унгерн, Жихарев, Боборыкин и Соколовский. Мы шли поздно. На рассвете я был крайне удивлен прибытием Якубовича. Он из Карагачей выбыл было на первый пост, полагая встретить меня по дороге в Кахетию; но встретился с подполковником Фирсовым, который сказал ему, что я выехал из Тифлиса по Елисаветпольской дороге. Он пустился меня нагонять, проехал 120 верст в одне сутки на своем коне и нагнал меня в Соганлуге. Человек сей привязан ко мне без меры, и всяк, зная его любовь, должен дорожить ею; отличные качества его достойны всякого уважения. Я простился с Якубовичем, прося его выехать к 10-му числу Апреля месяца на Мингичаурскую переправу, дабы меня встретить. Он мне сие обещался сделать.

30-го числа я ночевал на Салаглинском посту, где поутру 31-го числа навестил меня тамошний пристав Казахинской дистанции подполк. Лапинский. Со мною ехал вместе корпусный обер-священник протопоп Тимофей, который едет через Дагестан на линию.

Прибывши в Шамхор, я написал к Елисаветпольскому окружному начальнику М. П. Пономареву записку, коей просил его о [80] высылке мне лошадей. Он сам находился в то время в 12-ти верстах от Шамхора, где производил над разбойниками следствие и где он несколько дней уже занимался выживанием саранчи, которая в несказанном множестве носилась по полям Елисаветпольского округа и истребляла весь хлеб, который нынешний год подавал хорошую надежду жителям своим урожаем. 2-го Апреля я послал Катани вперед в Елисаветполь для заготовления мне квартиры, а за ним и сам поехал. Отъехавши половину дороги, я увидал Пономарева в стороне, в поле, воюющего с саранчой и посетил его. Старик был очень рад обнять меня, и мы вместе поехали в Елисаветполь, куда и прибыли после полудня.

Я остановился у Армянского архимандрита в предместье Килисакянте и в тот же день навестил дом Пономарева, в котором был принят со свойственными сему старику и его семейству ласками и доброжелательством.

3-го числа поутру я занимался бумагами, писал к И. А. Вельяминову, прося его прислать ко мне в Баку описание и сметы строений, предположенных Ладыжинским, который плавал по восточным берегам моря при Екатерине.

Товарищ мой Катани оказывается славным малым. Расторопность его, добрый нрав и способности отличны. Он не даром был любимец генерала Базилевича.

Отобедав у Пономарева, я сходил к вечерне в Армянскую церковь, где служил мой хозяин архимандрит; день сей был Вербного Воскресенья. Кроме шума, беспорядка и драки, которые происходили от прихожан во время служения, мне весьма не понравился обычай, знаменующий нравы Армян. Царские двери были заперты, и после многих молитв и обрядов, священник, говоривший проповедь слушателям, предложил отпереть двери тому, кто больше даст за сие денег, оценя сие в 8 рублей серебром. Аукцион начался. Никто больше не дал, и какой-то старик, верно богач, расщедрился, дал 8 рублей и отворил двери. За ним весь народ с шумом и дракой ворвался в алтарь, и тем служба и торг кончились.

На вечер Пономарев по старому обычаю своему назвался на праздник ко мне или, лучше сказать, на попойку. Уважая прежнее приятельство наше, я его позвал и человек 20 его приятелей, которых я в глаза не знал. Все были довольны, ибо все перепились, и я довольно рано отделался от сих гостей. Такого рода праздники напомнили мне наше путешествие с Пономаревым в 1819 году, когда и был свидетелем всякий день подобного кабака; но я уже [81] теперь откупился, и будет с них. Срамное празднество такого рода не позволяется нами между слугами нашими; здесь же я должен был сделать сие, дабы меня не назвали гордецом, либо скрягой. Я бы и на сие мнение гостей моих мало посмотрел, если б не хотел сделать удовольствие Пономареву.

5-го приехал сюда из Баку инженер-генерал-маиор Хотяев, который, осмотрев свой округ, возвращается в Тифлис.

7-го прибыл сюда из Карабага маиор Дистерло с женой и детьми, которых он хочет окрестить в лютеранскую веру в Немецкой колонии. Батюшка наш отстает от нас; он святил здесь вновь сооруженную церковь, во имя Захария и Елисаветы, и остался погулять на праздниках.

8-го числа я выехал из Елисаветполя, дабы избежать праздника, который опаснее там чем в других местах по множеству любящих старые обряды, как-то целованье и пьянство. Я прибыл ночевать на первую станцию Куракчай, откуда генералы Мадатов и Базилевич только что выехали. Первый из них ездил для обозрения трех ханств, ему вверенных, а второй для смотра артиллерии.

Приехав рано на станцию, я ходил в тот же вечер на охоту с ружьем, видел множество дичи; но не удалось ни по одной из них выстрелить; дичь же, водящаяся в тех местах, есть джейраны, олени, фазаны, куропатки, зайцы, лисицы, шакалы, кабаны, иногда встречаются и барсы. Стоя в кустах, какой-то зверь пробежал мимо меня; я не мог его видеть за густотою березы, но по шуму, которым он пробежал, и по топоту ног его я полагал, что то должен был быть немалый зверь.

9- го. Армянин, высланный от Пономарева, выставил лошадей только на Кургулачае, а на Куракчае и не показался. Я послал на Кургулачай, чтобы его с лошадьми привели на Куракчай, и сам поехал; встретив его, связал и вел пешего на веревочке до самого Мингичаура; на станциях же сажал его в колодки. Неповиновение жителей к начальникам сих областей невероятно; причиною же сему беспечность и корыстолюбие наших, угнетающих бедных и не обращающих внимания на проступки богатых.

10-го числа, в день Воскресения Христова, я выехал из Мингичаура и переправился через Куру. Нухинский комендант Старков выставил для меня тут лошадей и послал со мной сына одного старшины до границы Ширванской.

12-го меня нагнал князь Мадатов, который ехал из Нухи в Ширвань. Он посадил меня в коляску и довез до Новой Шемахи, где мы ночевали в деревне Татарской, отстоящей на три версты от [82] поста. Тут мы нашли Макаева, пристава Ширванской области, Грузина, необтесанного, необразованного, безграмотного, который держится различными неправдами на своем месте. По изгнании Мустафы-хана из его богатых владений, Армяне и Грузины, жадные к деньгам, заняли все места до управления касающиеся; насилие, воровство и грабеж водворились в ханстве. Одна казна получает ежегодного дохода от Ширванского ханства 125000 червонцев; но народ обременен тяжелыми податьми и угнетен откупщиками. Все возможные рукоделия, промыслы и занятия платят величайшие откупа; при хане даже женщины были на откупу, и когда некто из жителей хотел жениться или взять наложницу, то он платил откупщику деньги. За девку цена откупная была выше чем за женщину.

Прибыв в вышеупомянутую деревню и найдя круг подлых людей, в который я попался, я бы не медлил ни минуты оставить оный; но мне хотелось чрезвычайно видеть город Фитдаг, новую столицу хана, и потому я решился потерпеть сутки.

Мадатов, представлявший из себя вечно шута в Тифлисе, мне очень нравился своими суждениями в сем месте, где ему не было никакой нужды представлять шута. Он судил здраво и основательно.

13-го числа я отправил вьюки с Катани по большой дороге и сам поехал с Мадатовым в Фитдаг. Мы ехали чудесными местами, обработанными, плодоносными, орошенными свежими водами. Гористые места сии заслуживают внимания: они единственны красотою и богатствами своими. Переезд был 40 верст; мы все поднимались к Кавказским горам и приехали к подошве скалы, на которой построен Фитдаг. Въезд чрезвычайно трудный; около трех верст дорога идет извилинами по скале и очень крута; на вершине же стоит, среди вечных туманов, ханский бывший замок. Он выстроен на подобие всех домов вельмож в Персии, известных в прежних описаниях моих. Пестрая живопись, без вкуса и без знания, яркими цветами своими поражает приезжего, и весь убор дворца сего, почитающийся у Азиатцев пышным, может назваться бедным и странным. Самый город Фитдаг лежит несколько пониже за замком и весь в виду с верху. Он дурно выстроен и состоит весь из лачуг.

14-го я отправился из Фитдага, где провел время весьма неприятно и скучно; спустился с гор и приехал в Старую Шемаху. Я ехал местами несравненно лучше тех, которые ведут из Новой Шемахи в Фитдаг. Сады, луга, воды все было прелестно и, можно даже сказать, единственно. Правительство наше хочет перевести жителей Фитдага в Старую Шемаху и населить снова древние развалины и величественные здания прежней столицы Ширвана; [83] но жители охотно желают населить Новую Шемаху, дабы быть среди своих кочевых единоплеменников. Они не постигают своих выгод, и правительство понудит их к переселению в старый город, где воздух гораздо здоровее, чем в новом. Переменив лошадей, я следовал далее и прибыл ввечеру на Морозинский казачий пост, где меня Катани со вьюками дожидался.

16-го я приехал в Баку и остановился на той же квартире, на которой прежде с Пономаревым стоял. Я обедал у коменданта Меликова. Суда, назначенные для отплытия со мной, еще не прибыли из Астрахани, и полагают, что они не прежде 10-го числа будущего месяца сюда прибудут. Корвет за несколько дней до прибытия моего сюда отплыл в Сару. Он так сделался худ, что не в состоянии более плыть, и потому ни Басаргина, ни его офицеров никого здесь не было. Один отец Тимофей только здесь находился. Остолопов, командир шкоута «Св. Поликарп», женился на дочери таможенного начальника Александровского и находится здесь, ожидая получения отставки.

17-го приехал сюда г.-м. Базилевич из Кубы. Я провел три дня с ним вместе. Он мне во все время пребывания здесь также нравился, как и в Тифлисе. По приезде сюда я взял к себе опять в мирзы или письмоводители для Турецкого языка здешнего жителя Магмед-Гуссейна, который с Пономаревым был в 1819 году в Туркмении. Для конвоирования моего в Туркмению отправляется со мной 50 человек здешнего гарнизона, а также прапорщик Кузьмичук, который со мной ходил в 1819 году.

18-го я был посещен всеми властями здешними, которые немало надоедали мне, но которых должно было принять. После обеда я ездил с Базилевичем на огни. Я заходил в кельи к Индейцам, у которых горел во всякой комнате огонь. Пламя, поднесенное к отверстиям труб, проведенных в комнаты, зажигало испарение водотворного газа, из оных исходящее. Я видел нынешний раз их образа. Мнение, что они поклоняются идолам, совершенно ложно: они к ним имеют тоже уважение как и мы к образам и видят в них только изображение божества. Бог изображается у них куклой, наряженной в парчовом платье, сидящей на престоле вышиною в полфута. Кукла сия поставлена в углу комнаты на небольшом подножье и завешена занавесью; она окружена разными вещёнками, вышитыми шелком и выкрашенными довольно пестро, которые они называют изображениями святых угодников. Весь сей столик величиною в 1 1/2 фута квадратных и довольно схож на лавку с детскими игрушками. Перед сим столиком стоят два [84] колокольчика и раковина с двумя отверстиями. Они дуют в нее и, производя звук, подобный мычанию быка, сзывают друг друга на молитву. Огню они не поклоняются, а видят в нем одно из начал всех вещей в природе и считают его за самое лучшее и чистое создание Бога. Они варят на сем огне и освещаются им, что ясно доказывает, что они не разумеют в нем Создателя. Известие сие я узнал от старосты их, Индейца, который, живучи уже несколько лет в Астрахани, выучился порядочно говорить по-русски. Когда Индейцы подносят огонь для зажжения оного на жертвеннике, стоящем среди двора керван-сарая, в котором они живут, то они произносят очень скоро и часто: «брам, брам, брам, брам» на распев. Я заходил в келью одного Индейца, которого я видел в прошлом году голого, сидящего над огнем. Он также был и нынче совершенно голый; детородные части одне только были подвязаны в небольшом кошельке. Изнуренное, высохшее тело его показывало мученика. Он был заперт в кельи; я отворил ее, он выбежал и с бешенством начал ругаться за то, что я взошел к нему. Сидя таким образом уже шесть лет в заперти, он помешался. Я удивился. каким образом люди могут жить так долго в нужде и в праздном положении. Он ничего не имеет в своей кельи кроме огня, который вечно горит среди оной на земляном полу. Другого я видел, который готовился в священное звание; у него было продеты в оба уха два большие деревянные блока, имеющие в поперечнике до 3 дюймов и в толщине до 1/2 дюйма. Самого первосвященника их в то время тут не было. Волосы на голове имеют 4 аршина длины.

19-го. Мы все обедали у плац-маиора, а после обеда ездили на транспорт, содержащий здесь брандвахту. Им командует лейтенант Юрьев, Семен Михайлович, брат того, который был с нами в экспедиции 1819 г. Того же числа поутру я ходил с Базилевичем на Девичью башню, построенную в отдаленных временах на берегу моря. Она имеет до 20-ти сажен в вышину и до 5-ти в поперечнике. Неизвестно, кем она построена; она служит теперь маяком для судов, плывущих в Бакинский залив.

Теперь бывает у меня с утра до вечера Киат, который несказанно обрадован моим прибытием. Он встречал меня и обнял с душевною радостью. Переводчик Петрович еще не прибыл; он просрочил отпуск свой в Дербенте, и я принужден был писать к тамошнему коменданту Бухвостову, чтобы его выслали ко мне.

20-го поутру очень рано, Базилевич уехал отсюда на Старую Шемаху. Я обедал у Александровского, таможенного [85] начальника. Я там свиделся и разговаривал с человеком, которого я все эти дни у коменданта встречал — Алексеем Федоровичем Каминским. Он прислан сюда из Оренбурга для следственного дела над таможней Бакинской. Он говорил, что у них было известно о моей поездке в Хиву, что в тоже самое время был послан от их главнокомандующего Эссена чиновник переодетый в Хиву, которого шесть месяцев держали в заперти, стращали смертью и наконец выпустили. Сей чиновник был в Хиве в одно время со мною. Его оттуда вывезли ночью, дабы он не видал города. Сей самый чиновник говорил мне о посольстве в Бухарию, отправившемся под предводительством Негри; отряд из 400 человек и двух орудий состоящий провожает их. Негри, говорят, чрезвычайно боится; заготовления же их в дорогу были огромны.

22-го. Я ходил по крепостной стене и заходил в развалины шахского дома и мечети, подле него выстроенной. Я дивился красоте и величию сих развалин, служащих памятниками пышного владельца. Нельзя почти поверить, чтобы здания сии были произведения Азиатцев. Искусно выведенные своды и подписи, высеченные с отличным радением на камнях, показывают опытных и знающих зодчих.

23-го. День святого Георгия. Здешние маиоры придрались к крестику в полукруге, который в календаре был и все утро надоедали мне. Скучные поздравления сии продолжались до вечера: мне ничего не дали делать, и к вечеру я мог только спастись от них в бане у плац-маиора.

24-го придрались к Воскресенью и также все утро ничего мне не дали делать. Ввечеру я был на транспорте и смотрел удобства сего судна для вмещения тяжестей и команды, принадлежащих к нашей экспедиции. Вчера Киат меня удивил своею искренностию. Ему хотелось признаться, а между тем признание сие ему тяжело было; наконец он решился и сознался мне, что когда я из Красноводска отправлялся в Хиву и сторговался с Сеидом за 40 червонцев, то он попользовался из сего числа 6-ю и Петрович 6-ю, что у них дело сие было прежде сговорено. И так в самое время отправления моего я был уже почти продан, и кем же? Теми людьми, на которых я должен был всего больше надеяться. Петрович — сущий Армянин. Киат признался мне и просил у меня прощения. Я велел ему раздать сии шесть червонцев бедным, и он с удовольствием принял сие на себя, говоря, что он уже больше шести червонцев раздал, но и еще сии шесть раздаст. [86]

27-го. День рождения великого князя Константина Павловича; здешние герои опять все перебывали у меня и отняли у меня все утро.

27-го. Я ходил купаться в море. Ввечеру приехал из Дербента Петрович. Расспросив обстоятельно об его поведении, я узнал, что он делал разные мерзости. Первая была та, что, получив в Тифлисе содержание на 10 человек, по приезде сюда содержал их только восемь, требовал от коменданта здешнего содержания на Туркменов и выгадал тем за те два дня содержание, т.-е. 10 рубл. сер. После того, получив здесь содержание на 12 дней, он только выдал Киату на 10 дней, что ему составило еще 10 рубл. сер. Он просрочил время отпуска своего. Сии мерзости и еще многие другие были причиною, что я его посадил на гаубвахту, где н намерен его порядочно выморить.

30-го Апреля ввечеру я велел выпустить с гаубвахты Петровича. Он признался в деньгах, которые от Киата взял во время отправления в Хиву; только я узнал от него сие дело иначе: из 40 червонцев, за которые сторговался с Сеидом, Киат ему Сеиду дал их только двадцать, себе же взял 12, а Петровичу 8. В сей черте обнаруживается нравственность Туркменов и Армян.

1-го Мая я пущал пробные ракеты из приготовляемых для моей поездки на Туркменские берега; они удались очень хорошо.

2-го я был ввечеру у плац-маиора, чтобы не возродилась у этих людей мысль, будто я от гордости с ними не знаюсь. Саранча, которая здесь было завелась на полях и истребляла хлеб, вся погибла на сих днях от холода и дождя. В Эриванской области, не далеко от Эчмиадзинского монастыря, есть один колодезь, около которого живут особого рода дрозды; когда саранча истребляет поля, то жители отправляются к сему колодцу, покупают за большие деньги несколько чаш сей воды у Персиян и, привезя ее на свои поля, выливают ее; за сей водой прилетают большие стада сих скворцов, которые истребляют саранчу. Я сам не видал сих птиц, но говорят, что оне сероватого цвета и имеют на крыльях перья розового цвета. В Ширване в нынешнем году много сих птиц.

3-го приехал сюда ввечеру из Елисаветполя отец Петр, который пенял мне, что я не дождался в Елисаветполе праздников, говоря, что весело было до крайности: ели и пили славно и наплясались досыта.

5-го я получил при летучей карте бумаги от И. А. Вельяминова. Он прислал ко мне описания и сметы маиора Ладыжинского и предписание к коменданту и капитан-лейтенанту Николаеву, дабы [87] они снеслись между собою о продовольствии людей, имеющих быть на судах, и чтобы последний, т.-е. Николаев, довольствовал бы всю эскадру своим провиантом из Саринского магазейна.

Ссора и раздор поселились со вчерашнего дня между моим мирзой и Петровичем. Дабы взбесить мирзу, алчного как всякий Азиатец к деньгам и пристающего ко мне нахально, чтобы я ему денег много дал, я поздравил Петровича при мирзе с 20-ю червонцами в месяц, будто назначенными ему от Вельяминова на столовые издержки. Мирза поверил и с тех пор при мне все ссорится с Петровичем; за моими же глазами подличает перед ним и просит у него покровительства.

8-го я получил по летучей карте предписание от Вельяминова-старика, коим он уведомляет, что предписал согласно требованию моему барону Вреде в Кубу прислать мне из своей бригады восемь палаток для команды, которая отплывает со мной; также он предписал в Дербент инженерной команде о выдаче мне нужного шанцевого инструмента. Вчера внезапно умерла здесь от родов жена почтмейстера Жданова, оставив большое семейство.

9-го. Вчера ввечеру, легши в постель, я услышал на карнизе в своей спальной шорох, продолжавшийся довольно долго; я полагал, что щекатурка сыпалась от потолка на бумагу, тут лежащую. Я встал и, высмотрев все углы, увидел сороконожку, которая по стене вверх ползла и укрылась в щелку. Я в первый раз видел сие противное и опасное насекомое. Его можно причислить к ядовитым змеям; оно длиною в четверть аршина, толщиною с большого червяка и имеет множество коротких ног, проворно ползает, похоже на змею и бросается также как змея, дабы ужалить, если ее тронешь. Тело и ноги не имеют пуху, но гладки и такого же рода как у лягушек. Вчерашнюю убили.

10-го. Я ходил ввечеру прогуливаться в сад одного Армянина Григорьева, единственный сад, который в Баке имеется. Он разведен за Армянским форштадтом, не велик, но будет довольно хорош. Но издержки потребные на разведение и содержание сего сада превосходят выгоды от него получаемые, и хозяин занимается им только для своего удовольствия по охоте своей к садоводству, нажив себе от торговли Персидской хорошее состояние. Весь сад наполняется водой из одного колодца, из которого вода добывается посредством кожаного мешка, достающего по 25 ведер воды в один раз и выливающего ее в бассейн, к которому проведены водопроводы. Колодезь глубок, он имеет до 8 или 10-ти сажень глубины. Простая машина, которою достается вода из колодца в [88] большом количестве, скоро движется посредством одной лошади.

13-го. Я получил письмо из России. Меня извещают между прочим о выезде Алексея Петровича из Петербурга в Лайбах к Государю около 1-го числа Апреля.

Здешний командир гарнизонного баталиона маиор Кандауров давно уже, с самого прибытия моего, повадился ходить ко мне всякое утро и всякий вечер и, докучая мне глупейшими разговорами, не дает ничего делать. Калитка моя запирается накрепко от всех гостей, и особливо от него, а часовому приказано не пускать его. Не взирая на то, он врывался ко мне, когда отворялась калитка для впущения смены. Часовой не смел не пущать его, боясь наказания. Нынче он нашел новую дорогу: идя по стене городской, он пробирается по крышам ко мне. И тут нашлось средство: я снимал лестницу, приставленную с моего двора, и он оставался на крыше. Вчера особливо, возвращаясь домой ввечеру, мне сказали, что Кандауров стережет меня на крыше соседа. Не могши войти в комнату, я принужден был бежать из дома как от чумы. Он видел сие, но не перестает докучивать, и по старому будет продолжать врываться на крыши соседей.

15-го. Я получил из Кубы восемь палаток для своего отряда. Лейтенант Остолопов получил предписание от эскадронного командира удовольствовать отряд морской провизией из Бакинского морского магазейна. И так по прибытии судов кажется, что не должно быть остановки в моем отправлении. Ввечеру я допустил Кандаурова до меня и удовлетворил его, позволив ему долго и много поговорить; но за то он теперь опять будет долгое время ходить ко мне по крышам без всякого успеха.

16-го я достал себе клавикорды от Квитковского, здешнего таможенного чиновника; оне все были в несчастном положении. Я исправил их и теперь могу с удовольствием провести вечер, занимаясь музыкой.

17-го. Вчера приплыло сюда из Решта пятеро Индейцев, путешествующих уже год из своего отечества к Бакинским огням.

Ввечеру я ходил смотреть учение команды назначенной к отплытию со мной. Кандауров выбрал, кажется, самых плохих, старых и слабых людей в мой отряд; они понятия не имеют о выправке и учении. К сему клонились беспрерывные и несносные посещения его и услуги. После того я ходил смотреть борьбу здешних жителей и удивлялся ловкости, силе и искусству некоторых борцов. [89]

20-го я получил письмо от Базилевича из Тифлиса, коим он уведомляет меня об слухах ходящих про Алексея Петровича, что он будет начальствовать 80,000 корпусом в Италии; также, что половина гвардии выступила в поход

25-го я не мог глаз сомкнуть во всю ночь по причине жару и мошек, которые начинают становиться очень сильными в Баке. Вставши до рассвета, я ходил смотреть учение моего отряда. Люди поправляются и, имея сильную охоту идти со мной, прилежны.

27-го я делал учение артиллеристам идущим со мной; никто из них своего дела не знает, и всякий боится орудия. Фейерверкер, командуя орудием, стал перед ним в самое время выстрела и был обожжен порохом порядочным образом. Я вчера делал пробу над верблюдами, применял их к орудию, впряг, и они повезли орудие очень хорошо. В Туркмении мне не будет другого средства возить орудие свое и тяжести как на верблюдах. В скорых движениях передние верблюды не могут служить; они слишком вялы для сего; но я доказал вчерашним опытом вопреки обыкновенного мнения, полагающего невозможным все то что в первый раз делается, что верблюды могут очень хорошо орудия возить.

Вчера я отпустил Петровича в домовой отпуск в Дербент на 17 дней сроку.

28-го был у меня один иностранец, приехавший сюда третьего дня. Имя его Черфадо. Он шкипер, родом с острова Занта, семи островов. Он ездил по всему свету и теперь приехал сюда из Индии через Багдад и Персию, едет через Астрахань в отечество.— Грек в роде Армянина, говорит дурно по-Французски, и кажется, неважного происхождения. Он называет себя родственником Каподистрии и если с ним увидится, то будет, также как и его земляки, пользоваться большим жалованьем при хорошем месте от нас, и он приумножит число непотребных иностранцев, преимуществующих при денежных местах в нашем отечестве.

29-го приплыл сюда из Сары транспорт, содержавший здесь брандвахту. На нем прибыл эскадронный командир Семен Александрович Николаев нарочно для отправления и осмотра судов, долженствующих из Астрахани прибыть. С ним прибыл и бывший командир морской артиллерии на корвете лейтенант Линицкий.

30-го. Был у меня Николаев и сын его, которого он посылает в экспедицию на Туркменские берега.

31-го. Я делал учение артиллеристов своих из пушки ядрами в цель. Из восьми пять попало в мишень. Я не надеялся на [90] такое удачное учение от гарнизонных, которые уже давно не приступались к орудиям.

1 Июня я выводил дивизион свой к сделанной мишени и приучал людей к стрельбе в цель глиняными пулями; стреляли довольно хорошо и гораздо лучше того чего можно было ожидать от людей непривычных к своему делу.

2-го я обедал на транспорте у лейт. Юрьева, после чего ездил на гребном судне к затопленному керван-сераю, о котором я упоминал в первом путешествии своем в Баку. Керван-серай сей ныне всякий год показывается более из воды; море понижается, и в течение восьми лет он уже около аршина показался; жители не знают по преданиям своим когда строения сии были затоплены.

6-го, ввечеру, я ходил пешком со своими и морскими офицерами в Шихову деревню, которая лежит на берегу моря в семи верстах отсюда на Юг; назад же мы возвратились на катере шкоутном, который нас дожидался в Шиховой деревне. Мы прибыли на транспорт поздно и остались там ночевать. Шихова деревня замечательна по мечети имеющейся в ней. Мечеть сия выстроена чрезвычайно хорошо и нравилась бы красотой своей, правильностию и вкусом в Европе. Она построена из больших точеных камней. Минарет имеет более десяти саженей в вышину. Резная работа на камнях удивительная; в мечети похоронена дева, коей тело из Гиляна привезено и которую мусульмане называют святой. Ей приписывают много чудотворных свойств в исцеливании больных; женщины бесплодные тоже отправляются на богомолье в сию мечеть и, переночевав в ней, возвращаются к мужьям своим беременные. Много могильных памятников окружают сию мечеть; между прочими надгробный памятник Фет-али-хана Дагестанского, которого тело было отрыто до пришествия Русских и отвезено в Персию. Деревня состоит из десяти дворов, поселенных в обширных развалинах большой деревни. Вид странен и печален: каменья грудами лежат между скалами и морем; никакая зелень не оживляет сего печального зрелища.

Идучи дорогой с Шиховой деревни, я останавливался смотреть нефтяные колодцы, из которых один находится в море около берега. Нефть набирается в деревянный сруб, поставленный в воде.

10-го. В день рождения Н. Н. М. я ожидал непременно радостного известия, и в самом деле судно казенное, из Астрахани плывущее, показалось на горизонте моря.

11-го к вечеру прибыли сюда мои суда из Астрахани: транспорт «Кура» и пакетбот, Командира последнего судна, кап.-л. [91] Ратькова я довольно поздно видел у Вартанга; он был так пьян, что с трудом мог на ногах стоять.

13-го поутру явился ко мне Ратьков. Он был в хорошем положении. Суда прибывшие сюда не привезли провианта. Сие несколько затрудняет наше отправление, ибо они запасены только на три месяца на свою команду; посему Николаев вступил в сношение с комендантом, дабы заменить недостаток в морской провизии другими съестными припасами. Морские чиновники довольно медленно готовятся и задерживают тем мое отправление. Лейтенант Ладыжинский, командир транспорта, сменяется лейтенантом Юрьевым.

Вчера, 20-го, прибежал ко мне один Татарин, который в соседстве нашем живет и бросился к ногам моим просить защиты, дабы я ему возвратил жену его. Он сам без малого полоумный, слепой и в лице имеет нечто зверю подобного, впрочем здоровый, хотя и отвратительный мужчина лет 33. Жена его ребенок лет 12 или 13. Аббас, муж ее вышеописанный, часто бивал ее; на сих же днях, пришедши домой, спросил плову. Жена его плову не изготовила, он начал ее бить, на крик ее мать прибежала и увела дочь свою. Аббас же огорчен крайне сим случаем, потому что лишился, может быть, каких-нибудь золотых украшений, бывших на шее у жены его. Он просил меня, чтобы я дал ему солдата, которому он хотел показать жительство своей жены, дабы он ее насильно привел назад. Я посылал его к плац-маиору. «Дай мне денег, говорил он: к плац-маиору без денег ходить нельзя». Наконец я его уговорил идти и не знаю, чем сие дело кончилось. Вот пример здешних браков, обхождения с женами и корыстолюбия.

23-го. Случилось со мною происшествие довольно неприятное. Я был посещен Остолоповым, который начал уверять меня, что бараны, о которых уже несколько раз дело было, были украдены в 1819 году с острова Огурчинского не его людьми. Остолопов ссылался на Кузмичука, который тогда находился на его судне. Так как и прежде сего Остолопов на него ссылался, я спрашивал Кузмичука, который сказал мне, что пять баранов точно было привезено с Огурчинского; но на Огурчинском бараны пасутся всегда одни без пастухов, и потому бараны сии, выходит, краденые. Когда я сказал Остолопову, что Кузмичук видел привезенных с Огурчинского баранов, он стал выражаться сильными бранными словами на его счет. К тому времени пришел ко мне Иван Степанович Линицкий пьяный и стал жаловаться на дурное мнение, которое начальство имеет о морских офицерах, полагая их торгашами [92] (что совершенно справедливо). Он очень огорчился выговором, который получил Басаргин за многие поступки его, описанные в моем журнале 1819 года и, ссылаясь на меня, вышел из должного уважения. Я сперва принял его слова в шутку, так как и всегда принимал; но, видя что он не перестает, я просил его молчать. Он замолчал и ушел. Мне слова Остолоповы были очень неприятны. Не желая увеличить шуму, я смолчал; после обеда же написал к Остолопову записку, в которой, напоминая ему его изречения, я просил его быть осторожнее вперед. Записка моя была довольно колкая; я полагал, что после сего не остается больше ничего как вызвать на поединок. Остолопов пришел ко мне ввечеру и извинился, говоря, что никогда у него не было намерения огорчить меня. Я забыл прошедшее, взяв себе за правило то что уже давно и несколько раз повторял себе, не называть гордостью со своей стороны сухое обращение с людьми принадлежащими к обществу мне неприличествующему.

24-го я служил молебен на берегу моря с командою отплывающей со мною, после чего мы все были у коменданта на завтраке, а потом перебрались на транспорт. Ввечеру я занимался отправлением бумаг и писем, писал между тем и к Алексею Петровичу. После того я послал предписание Ратькову на пакетбот при первом попутном ветре сняться с якоря, плыть к Нефтяному острову и остановиться в бухте находящейся в южной стороне сего острова. Первое намерение мое было пристать к этому острову с западной стороны, дабы быть ближе к Красноводску; но после, посоветовавшись с Ратьковым, я решился пристать с южной стороны, хотя и путь далее, потому что с западной стороны пристанище наше не было бы ничем прикрыто и сообщение с берегом затруднительно. Командир транспорта «Куры» (на котором уместилась вся команда и Киат) лейтенант Юрьев; мичмана у него Николаев и Макаров; сверх того есть еще один артиллерийский офицер и штурман. Юрьев сам, кажется, благородный человек. Командир пакетбота и нашей эскадры лейт. Ратьков человек не трезвый, но хороший и исполнительный офицер; при нем тоже три офицера; судно его по малости своей не могло принять ни одного человека. Священник нашей эскадры у него находится. По-видимому должна наша экспедиция хорошо кончиться: усердие и единодушие у всех равные.

(Продолжение будет.)

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева. 1821 год // Русский архив, № 1. 1888