-

ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО ¹.

1820 год.

(Возвращение в Тифлис из Хивинской поездки. — Отношения к Ермолову. — Графы Каподистрии и Нессельроде. — Представление императору Александру Павловичу. — Жизнь в родной семье)

(Начато в Тифлисе 20 Марта 1820).

6-го Января получили мы бумаги от г. главнокомандующего ген.-от-инфантерии Ермолова. Пономарев писал к нему по прибытии нашем в Баку, представя ему рапорт мой, в котором я доносил вкратце о некоторых обстоятельствах моего путешествия в Хиву и о приеме, оказанном мне ханом. Пономарев также испрашивал разрешения, куда нам следовать с посланцами. Главнокомандующий предписал нам прибыть немедленно в Дербент, дабы его еще там застать, а мне он писал в следующих словах:

"Гвардейского генерального штаба господину капитану и кавалеру Муравьеву 4-му. Господин маиор Пономарев доставил мне в подлиннике рапорт ваш по возвращении из Хивы. С почтением смотря на труды ваши, на твердость, с какою вы превозмогли и затруднения, и самую опасность, противуставшие исполнению возложенного на вас важного поручения, я почитаю себя обязанным представить всеподданнейше Государю Императору об отличном усердии вашем в пользу его службы. Ваше высокоблагородие собственно мне сделали честь, оправдав выбор мой исполнением столько трудного поручения. Генерал Ермолов. 31 Декабря 1819 г. С. Караул в Дагестане".

В тоже самое время главнокомандующий писал к дежурному генералу при Государе Закревскому, который в то время в Москве находился. Я недавно получил выписку из того письма чрез брата Александра. Вот список с оной:

"Отсюда еду я в Дербент, потому что оттуда теперь недалеко, а когда в другой раз представиться может случай, не знаю. Меня влечет [394] туда и то, что возвратились сюда посыланные мной к берегам Трухменским. Гвардейского генерального штаба капитан Муравьев, имевший от меня поручение проехать в Хиву и доставить письмо к тамошнему хану, не смотря на все опасности и затруднения, туда проехал. Ему угрожали смертью, содержали в крепости; но он имел твердость, все вытерпев, ничего не устрашиться; видел хана, говорил с ним и, внуша ему боязнь мщения со стороны моей, побудил отправить ко мне посланцев. Муравьев есть первый из Русских в сей дикой стороне, и сведения, которые передаст нам о ней, чрезвычайно любопытны. Увидев его в Дербенте, я пришлю вам рапорт о происшествиях и похвальной решительности Муравьева".

Вот список с донесения моего к маиору Пономареву по возвращении из Хивы. Донесение сие в подлиннике было послано к Алексею Петровичу.

"Вследствие отношения в. высокоблагородия, от 14 числа Сентября за № 21 писанного, я отправился 18 числа того же месяца в Хиву и, возвратившись благополучно на корвет "Казань" к 13 числу сего месяца. имею честь донести вам следующее:

Прибыв в Хивинские владения 3 числа Октября, я послал к Магмед-Рагим-хану вестника о моем приезде, и 6 числа того же месяца я уже был на дороге в самый город Хиву, как меня встретили два чиновника, посланные от хана. Один из них был Ат-Чанар Али-Верди, отец Ходжаш-Мегрема, директора таможни, а другой юз-башы Эш-Незер. Чиновники сии воротили меня и, объявив, что я гость Ходжаш-Мегрема, повезли меня в крепостцу Ильгельди, принадлежащую вышеупомянутому директору. В сем месте продержали меня 48 дней под самым строгим надзором, льстя надеждой со дня на день, что хан меня призовет. Слухи, доходившие до меня, согласовались с рассказами Русских и Персидских невольников, с которыми я по ночам имел тайные свидания. На случай приезда моего собран был совет, и на оном решено умертвить меня; но хан не решился на сие, опасаясь мщения со стороны Русского правительства. Ко мне прислан был чиновник для узнания от меня, по какому предмету я прибыл, полагая, что я прислан был ходатаем за Русских, страждущих в жесточайшей неволе, или для востребования удовлетворения за два купеческие судна, сожженные несколько лет тому назад на Трухменском берегу, или ответа за убиение князя Бековича, ходившего в Хиву в царствование императора Петра Великого. По дошедшим тоже до хана слухам, что я дорогою вел записки, полагали меня лазутчиком. Сему посланному я отвечал, что дела, мне препорученного, никто кроме хана не узнает, потому что я ни к кому другому не послан, как к нему; после сего присмотр за мной стал строже, а обращение самое невежливое. По прошествии семи недель н упросил юз-башу Еш-Незера съездить в Хиву и представить хану, что если меня будут еще далее задерживать, то лед, плывущий по Балканскому заливу, принудит корвет возвратиться, и что в таком случае я просил его высокостепенство написать к вашему высокоблагородию, по какой причине он меня задерживает, дабы случай сей не расстроил приязни, которую главнокомандующий желает с ним иметь. Так как юз-баши на другой день не возвратился, то я решился спасаться бегством. Для исполнения сего предприятия принужден я был ввериться Трухменцу Сеиду, приехавшему со мной. Ночь уже была назначена для побега, но вероломный проводник обманул меня, и мне ничего более не [395] оставалось, как ожидать участи своей. Посланный мною юз-баши возвратился с известием, что хан меня требует. 17-го числа Ноября я выехал из Ильгельди и прибыл в Хиву, где был принят так хорошо, как народ Узбекской необразованный принять умеет. 20-го числа ввечеру я виделся с ханом. 21-го выехал из Хивы в Ильгельди обратно, а 27-го совсем отправился в путь к Красноводску.

Описав вашему высокоблагородию вкратце людей, с которыми я имел дело, честь имею донести об успехе возложенных на меня препоручений и об ответе, данном мне Хивинским ханом.

Приветливое письмо, посланное г-ом главнокомандующим в Грузии, понравилось его высокостепенству; но он по-видимому довольнее был бы, если б оного совсем не было. Подозрение, знаменующееся во всех поступках Магмед-Рагим-хана, оному причиною; бесчисленные казни и даже убиение 11-ти своих братьев возвело его на престол. Он окружил себя людьми, не смеющими ему противоречить. Он не согласен, чтобы караваны купеческие ходили из Хивы к Красноводску и, когда я ему представлял преимущество сего пути пред Мангышлакским, он отвечал мне, что здешний народ служит Персиянам, тогда как Мангышлакский ему повинуется, и потому дорога к Красноводску ему кажется опасной и неудобной. Когда вы будете в союзе с нашим г-ом главнокомандующим, отвечал я, то неприятели ваши будут нашими. Он на сие ничего не отвечал, но после прислал мне сказать чрез Ходжаш-Мегрема, чтобы мы одни управлялись со своими неприятелями.

По предписанию вашему, я требовал от Магмед-Рагим-хана отправления послов к главнокомандующему, и он на сие скоро согласился. Имена оных вам уже известны из предыдущего моего рапорта. Хан сказал мне, что, препоручая оных г-ну главнокомандующему, представляет их в его волю и если ему угодно будет послать их к Государю Императору, то они должны и туда ехать. Препоручения, данные им от хана, мне неизвестны.

Хан, приняв меня, старался как можно скорее расстаться со мною. Он немедленно приказал мне ехать из Хивы. Короткое свидание, которое я с ним имел, не позволило мне распространиться с ним в дальнейших переговорах.

Я полагаю тоже за нужное донести в. в — ию, что с нынешнего года согласие, существовавшее между ханом и Иомудцами или прибрежными Трухменцами Каспийского моря, расстроилось. Хан желает покорить под свое владение всех окружающих его народов. Он страшится Бухарии, но привел в свое послушание Киргизского хана, с которым вступил даже в родственную связь. Трухменское поколение Теке им разграблено и ему повинуется; Мангышлакские Трухменцы поколений Абдал и Игдыр ему же повинуются. Намерение его теперь в том состоит, чтобы покорить Иомудцев, которые нередко делают воровства в его владениях. Хан начал с того, что нынешнего года наложил на приходящие караваны их за покупкой хлеба по полу-тилла с каждого верблюда, что выходит по два рубля серебром. Он надеется, что налог сей понудит голодных Трухмен поселиться в его ханстве или признать власть его. Налог сей крайне озлобил Иомудцев, которые готовы вооружиться на Хиву, предвидя себе такую же участь, как поколение Теке. И нужда заставляет их желать, чтобы Российские суда приходили сюда с хлебом для продажи им оного.

Долгом поставляю себе донести в. в — ию о неусыпном старании находящегося при мне Армянина Муратова, который не щадит трудов [396] своих, дабы заслужить благосклонность начальства. Я буду тоже покорнейше просить в. в — ие, дабы благоволили донести о его службе его высокоп-ству и исходатайствовать ему награждение, достойное его рвения. 17 Декабря 1819 г., № 50, Корвет "Казань" на Красноводской рейде".

Я не мог уговорить Пономарева ехать на другой день или в тот же самый по получении предписания от главнокомандующего. Ему подъем казался трудным; он обещался еще у иных обедать, у других ужинать. Он хотел писать отчеты свои и принялся за оные только 8 числа, когда я почти нахальным образом вывез посланцев на Дербентскую дорогу. Пономарев уверял меня, что он непременно сего числа выедет и в сопровождении толпы старых маиоров ходил по всему городу водку пить, прощаться и целоваться. Видя, что сие никогда не кончится, я выбрался из города украдкою по стене крепостной и уехал. Пономарев, видя, что меня уже нет, испугался. Он боялся, чтобы я один вперед не уехал к главнокомандующему, хотя я ему прежде обещался, что, выехав раз из Баку, я готов его две недели ожидать на первом посту. Старик сел перед вечером верхом и приехал па Сумгаит, где я его с посланцами ожидал. 8-го числа мы выехали из Баку и переночевали на Сумгаите. 9-го числа проехали мы Кализинский пост и прибыли на ночлег в Хадершуды; тут дожидалась нас коляска полковника Левенцова, командира бывшего Троицкого поста. Мы посадили посланцев своих в коляску и повозки и повезли в Девши, где ночевали.

11-го числа мы приехали к Кубу, где комендант Яков Михайлович Старков, человек почтенный по ревностному исполнению должности своей, по расторопности, по ранам, гостеприимству и обращению, встретил нас и принял.

Пономарев был некогда комендантом или окружным начальником в Кубанской области, попался под суд по нескольким стам просьб, поданных на него жителями за разные взятки и несправедливости. Из них главною причиною была беспечность его, малые способности и мошенничество окружающих его. Он раздал множество земель бегам или дворянам, давал им большую прислугу из жителей и разорял нижнее состояние оных; беки же подносили ему подарки; дела не делались и не решались, и наконец он был погублен и заведен в ужасные начеты сими же самими беками. Пономарев, по добрым свойствам его сердца, не хотел видеть мошенников в тех, которых он облагодетельствовал; они везде встречали его и бранили нового коменданта. Бедный Пономарев осуждал строгость его и восхищался лицемерною приветливостию беков, поставляя в пример прежнее правление свое. [397]

Я хотел выехать на другой день, но старик мой так упрашивал меня, что я принужден был остаться дневать. 12-го числа у него были тут разные приятели и кумовья, с которыми он пировал. В течении сего дня я успел познакомиться с полковником Левенцовым, высохшей мумией чудака, известного еще по прежним проказам его. Я в Кубе виделся тоже с братом Наумова, с маиором Левенцовым и Табунщиковым, которые возвращались к своим местам, кончивши с князем Мадатовым кампанию против несчастных поселян, коих грабили, вешали и уничтожали жестоким образом.

13-го мы выехали из Кубы, а 15-го приехали в Дербент, где были приняты новым чудаком, подполковником Бухвостовым. Ген.-маиор барон Вреде, тамошний бригадный командир, принял меня с той же лаской и дружбой, которыми я пользовался от него в бытность его в Тифлисе. Рассказы барона Вреде и от других слышанные мною касательно кампании Алексея Петровича не могут быть здесь помещены; ибо, не имея настоящих сведений на сей счет, мне бы не хотелось обсуживать действия двенадцатитысячного корпуса, который в течении целого лета, как мне кажется, только грабил и разорял окрестные деревни и несколько раз рассеял вооруженные толпы жителей.

16-го числа виделся я с Коцебу, который вперед приехал из отряда главнокомандующего.

17-го числа прибыл сам Алексей Петрович. Бобарыкин и Воейков поместились со мной, и мы рассказывали взаимно друг другу происшествия, случившиеся с нами в течении прошлого лета. Прием, который оказал мне главнокомандующий, чрезвычайно огорчил меня. Он был крайне холоден, не хотел верить во многих случаях словам моим, так что я совсем потерял охоту объяснять ему дела, за которыми он посылал меня. Он, кажется, был доволен сим: дела, занимающие его более 20-ти часов в сутки, совершенно расстроили его. К тому же многие старались сердить его на Татар, коих по личным неудовольствиям называли изменниками. Главнокомандующий сердился и до такой степени забывался, что всякий раз сам при себе и даже собственными руками наказывал несчастных жителей. Жестокие поступки, которыми он себя ознаменовал в течении прошлого года, совсем несовместны со свойственным ему добродушием. Одно отравление Измаил-хана Текинского, коего исполнитель был г.-м. Мадатов, заставляет всякого содрогаться. Таковое расстроенное его положение обрушилось частью на нас. Вероятно еще, что главнокомандующий получил [398] от Государя неприятные бумаги, может быть и выговор за послание нашей экспедиции, которую он устроил без воли царской и которая нанесла много беспокойств Персиянам, с коими Государь хотел быть в ладах. Аббаз-Мирза был признан наследником Персидского престола против воли главнокомандующего и против всех политических выгод, которые Россия могла иметь, содержа братьев, ищущих престола, в раздоре и не признавая ни того, ни другого. Все сии обстоятельства беспокоили главнокомандующего, который вероятно еще тогда сбирался оставить Грузию по требованию Государя. Бестолковый Пономарев, который спал все время пребывания нашего на Трухменских берегах и ничего не видел и не знал, порол такую дичь главнокомандующему, что и слушать его жалко было. Но слова его противуречили одно другому и не имели никакого веса. «Тебе теперь предстоит», сказал мне Алексей Петрович, с таким видом, как будто я зачинщик сей экспедиции, «представить все это дело в таком виде, чтобы правительство продолжало начатое». Мне никакой нужды не было вязаться с ним. Он приказал мне подать записки о Хиве и Трухмении. Я написал их кое-как, дабы отвязаться и представил при следующем рапорте:

"Вследствие повеления вашего высокопревосходительства, от 10-го Июня прошлого 1819 года писанного, я отправился под начальством г-на маиора Пономарева из Тифлиса 17-го числа того же месяца. По прибытии нашем в Баку, мы сели на корвет "Казань", изготовленный на предмет экспедиции нашей к Трухменским берегам, куда мы прибыли в конце Июля месяца. Обозрев вышеупомянутый берег от Серебряного Бугра, что близ Астрабада, до Красноводского залива, я отправился из сего последнего места Сентября 16-го дня в город Хиву и доставил к тамошнему владельцу Магмед-Рагим-хану письмо от вашего в-ва и подарки, полученные мною от г-на маиора Пономарева. Возвратившись 13-го Декабря на корвет, я донес г-ну маиору о приеме оказанном мне ханом и об успехе в данном мне препоручении. Народ Трухменский поколения Иомуд, населяющий восточный берег Каспийского моря от Балканского залива до Астрабадского, прося у вашего в-ва, чрез избранного им старшину Киат-агу, покровительства и защиты от Персиян, с коими они в непримиримой вражде, будучи в невольной покорности у них, согласен, чтобы мы имели крепость и пристань на их берегах в том месте, где правительству нашему сие заведение заблагорассудится устроить. На предмет торговых сношении с Хивой предстоит весьма удобное место в Красноводском заливе, где находится пресная колодезная вода и весьма удобное пристанище для судов. Краткость времени не позволила мне произвести съёмки на сем месте. Из рапорта моего к г-ну м-ру Пономареву, представленного к в-му в-ву, вам уже известно, что Хивинский хан, отстраняясь от дружественных связей с Россией, несогласен, чтобы караваны его ездили в Красноводск. Привезенные мною из Хивы посланцы объяснят вам причины, по которым хан сие отказал; но, со стороны военных видов против Персиян, Красноводский залив мне кажется слишком отдален от [399] Астрабада. Серебряный Бугор, близ которого протекает река Гюрген, или устье реки Атрека, казались бы удобными, если бы суда могли иметь хорошее пристанище; но в сих местах заливов не имеется, и суда должны стоять в открытом море в расстоянии шести или десяти верст от берега. Иомуды пользовались всегда хлебом из Астрабада и из Хивы, который они покупали на деньги выручаемые ими от продажи некоторых домашних изделий, а большею частию от продажи невольников, которых они в большом количестве похищают из Персии, делая в оную частые набеги. Подать, наложенная на них вновь Магмет-Рагим-ханом расстроила согласие их с Хивой, и они ищут покровительства Русских, дабы получать от нас хлеб, порох и свинец, в чем состоит главнейший недостаток их. Они готовы нам оказать всякую помощь в случае нападения на их соседей. Не имея начальника и управляясь весьма умеренной властью старшин, по различным поколениям их, они не в состоянии собрать значительных сил, но готовы пристать к тому, который ловкостью и храбростью возьмет над ними власть. В таком случае они могут собраться в нескольких тысячах и причинить явный вред соседям своим. Впрочем необыкновенная алчность Трухменцов к деньгам и недостаток чувствуемый ими в хлебе могут лучше всего побудить их к исполнению совершенно всех видов нашего правительства. Недоверчивый нрав отдаленного от наших границ владельца Магмет-Рагим-хана и боязнь, чтобы цель знакомства нашего с ним не имела в последствии мщения за 3.000 Русских, страждущих в жесточайшей неволе в его владениях, причиною тому, что он удаляется от всякой связи с нами.

Исследовав, сколько возможно в столь короткое время, берега Трухменские, народ оные населяющий, караванные дороги в Хиву и расспросив о дальнейших сношениях Хивинцов с Бухарой, Кабулом и Индией, я буду иметь честь представить в-му в-ву подробное описание узнанного мною и чертежи некоторых мест, как скоро время позволит мне привести в порядок мои записки. Теперь же прилагаю только краткое описание народов Трухменских и Хивинского и записку Русских невольников, найденную мною в стволе ружья моего в Хиве".

Алексей Петрович сам приказал мне представить ему при рапорте записку Русских невольников; когда же я ее представил, он мне сказал, что я могу держать ее у себя и хранить, как памятник моего пребывания в Хиве. Я его благодарил за возвращение сей записки, которую я должен свято хранить. Это не несчастные, сказал Алексей Петрович, а беглые канальи, которые должны страдать. Я удивился, что на все говоренное мною главнокомандующий противоречил мне, лиша меня той доверенности, которую он всегда ко мне показывал. Обстоятельства сии крайне огорчали меня, особливо когда я вспоминал обхождение его со мной, когда он отпускал меня, прощание и малую надежду, которую имел он в исполнении данного мне препоручения, ругая Ртищева, предместника его, за дурной прием, оказанный им призванным Трухменским посланцам во время заключения мира с Персией в 1813 году. Я [400] сообщил мысли свои и неудовольствие Бобарыкину, который старался оспаривать меня и уверять, что я ошибался.

21-го числа главнокомандующий принял сперва Хивинских, и после того Трухменских посланцев, обошелся с ними сухо, так что Киат, приехавший второй уже раз искать покровительства Русских для единоплеменников своих, и второй раз обманутый, между тем лишившийся большей части своего имущества, находящегося в Астрабаде, где он торговал, был в отчаянии. Мне жалко и стыдно было смотреть на него, после тех уверений, которыми мы его склонили к нам ехать по приказанию главнокомандующего.

22-го. Приняты были подарки от Хивинского хана. Оные состояли в двух хороших шалях, но совсем в пятнах, в десяти Бухарских мерлушках, двух неважных седлах и в нескольких фунтах изюму. Хивинцев отдарили двумя небогатыми перстнями, а Трухменцам ничего не дали. Киат, видя то малое внимание, которое на него обращал главнокомандующий и понимая, что слова его и расспросы клонились к пустому, стал тоже говорить шутками и отвечать в таком же смысле, как у него спрашивали. «Вы дрожите от Персиян?» сказал ему главнокомандующий. — «Теперь время зимнее», отвечал Киат с улыбкой: «все дрожат».

30-го числа Алексей Петрович уехал в Кизляр, а Вельяминов в Тифлис.

31-го вечер я провел у барона Вреде, который рассказывал мне об различных жестокостях и пытках, деланных Алексеем Петровичем во время пребывания его в Дербенте над людьми невинными.

1-го Февраля мы выехали из проклятого Дербента; но Пономарев не упустил случая, чтобы не отобедать у Рябинина, командира Севастопольского полка. И меня завели на тот же обед, что было причиною, что мы в тот день не могли далее Кувлярского поста доехать. С нами был Лачинов, брат того, который в Грузии служил, и этот тоже был колоновожатым и учился у моего отца, но был выключен из службы за небольшой проступок и определился в службу рядовым в 7-й карабинерный полк. Вельяминов отдал нам его для привезения в Тифлис.

3-го числа мы прибыли еще довольно рано в Кубу и могли бы далее ехать, но Пономарев выпросил у меня опять сей день и следующий, чтобы погулять. Между тем я делал розыски с помощию коменданта Старкова о месте погребения подполковника Бакунина, родственника моего, убитого во время экспедиции графа Зубова в Персию Лезгинами. Брат Александр Михайлович [401] просил меня о том, когда я выезжал из Торжка, и заготовил для костей брата своего Ивана Михайловича место в саду своем. Нашли в Кубе одного Армянина Артюна Осипова, который был при похоронах Бакунина, и сказал, что тело его было положено на кладбище церкви Петра и Павла, находящейся в деревне Кильварах, что в некотором расстоянии от Кубы и недалеко от селения Хачмар. Как я ни старался проехать из Сумгаита прямо на Арбатский пост для минования Баки, но мне никак не удалось сего сделать. Нам велено было ехать в Тифлис, с посланцами, дабы показать им Грузию и угостить их. Мне приказано было заняться как можно поспешнее записками о Хиве и Трухмении, а мы теряли время в гуляньях и пирах. Мы уехали в Баку и провели там три дня по напрасному. Я все торопил Пономарева; он сердился, но принужден был против воли своей отказать многим зовущим его.

Во время пребывания нашего в Дербенте была ужасная буря в Баке; сильный нордовой ветер в тамошней пристани потащил все суда с рейды в ночи с 17-го на 18-е число Января, и одно купеческое судно погибло. Ужасная мятель и холод, сопровождавшие сии бури, не позволяли военным судам подавать помощи купеческим. Вообще зима по всему западному берегу Каспийского моря была жестокая; погибло несколько людей и множество скота и птиц.

Третье избавление мое из Баки последовало 10-го числа Февраля. Мы ночевали, отъехавши 12 верст; с нами была фура и бричка Пономарева. Бричка сия нам делала много остановок. Везде были нам выставлены казачьи конвои с офицерами для почета посланцам; но Пономарев, по свойственной ему медленности и беспечности, оставлял посланцев без всякого внимания. На всякой станции без исключения происходили между Трухменцами и Хивинцами ссоры, потому что отпустят их одних, не отведут им квартир, и несколько дней провели они даже без пищи. Я двадцать раз о сем говорил Пономареву; но его ничего не занимало, кроме его брички, для которой он полагал, что конвои выставлены. Я не мог его уговорить, чтобы он не ездил в сторону в гости к Макаеву, приставу у Мустафы, хана Ширванского, который выехал к нам и звал к себе. Он непременно хотел погубить еще двое суток, и я решился ехать один, дабы не терять времени и не бросить совершенно одних посланцев. Пономарев, видя, что я уезжаю, поехал за мной. Переправившись с трудом через Шемахинские горы и приехав в Новую Шемаху, Пономарев получил письмо [402] из дома: Елисаветпольский казначей звал его скорее назад, говоря, что присутствие его крайне нужно дома. В самом деле, мы узнали после, что жена его с ума сошла. (Она поправилась только к нашему приезду.) Письмо сие крепко беспокоило Пономарева, но он не мог решиться вперед ехать. Мы приехали в Елисаветполь 17-го числа. Дочери Пономарева встретили его верст за восемь, и он верно забыл в это время все выговоры, которые я ему делал за его медленность и беспечность.

20-го числа мы выехали из Елисаветполя. Во время пребывания моего там, я был принят как нельзя лучше в семействе Максима Ивановича ². Гостеприимство есть главная его добродетель. Скромное семейство его достойно всякого уважения; жаль, что бедность, в которой оно находится, будет большая препона к счастью дочерей. Старшего же сына Пономарев лишился в бытность его в Трухмении; мальчик был 13 лет умный и подавал много надежды. Беспечность старика до того простирается, что он оставляет бедное семейство свое без денег и без всяких средств, гостит, гуляет, мотает и забывает о нуждах детей своих.

24-го Февраля мы прибыли в Тифлис. Я остановился у Василья Бебутова. Прием, который оказали мне все товарищи и знакомые, осчастливил меня, и я отчасти забыл огорчения, нанесенные мне Алексеем Петровичем. Я был обласкан ими свыше всякой меры; они любили меня и уважали мой поступок. Квартиру мне отвели у князя Арсения Бебутова. Иван Александрович Вельяминов принял меня со свойственным ему добродушием, учтивостию и ласками. Он принял тоже дня через два посланцев, и 12 Марта подарил их сукнами и шелковыми материями на кафтаны.

Много частных происшествий случилось в течение сей дороги, но я не помещаю оных здесь за неимением времени. Пономарев уехал в Елисаветполь около 15 числа Марта месяца, и посланцы остались на моих руках. Меня же уволили от должности обер-квартирмейстера, дабы я имел время заниматься обрабатыванием своих записок, и я провожу день за письмом. Гордеев, который на десять месяцев арестован по решению из Петербурга, присланному вследствие его дела с Энгольмом, сидит у меня с утра до вечера и помогает мне. Лачинов чертит, и занятия мои идут успешно. Из писем, найденных мною в Тифлисе, узнал я о смерти сестры моей и о рождении двух сыновей у братьев моих.

В последних приказах было производство между нашими офицерами, в Грузии находящимися. Коцебу произвели в подполковники, [403] а Воейкова перевели в гвардейский генеральный штаб. На днях от Алексея Петровича пришла бумага, из Кизляра писанная. Его извещает губернатор Астраханский, что туда прибыли Трухменские посланцы с просьбой от всего народа того же содержания, как та, которую мы привезли, т.-е. предлагают себя в подданство России, с тою разницей, что выискался какой-то наследник Трухменского престола. Алексей Петрович прислал мне копию с сего прошения. В копии сей помещены были имена всех старшин с названиями ханов, и Киат был помещен; но он ничего о сем не знал и уверял, что прошение сие есть ложное. Алексей Петрович приказал мне разыскать сие дело, и я узнал, что прибывший в Астрахань был родной брат Коджы, в 1812 году начальствовавшего над Трухменским поколением против Персиян и убитого сими последними. Брат его, родом из-под Китайской границы, прибежал к Трухменцам требовать лошадей, оружия, невольников и дорогих каменьев убитого; но его с бесчестием Трухменцы прогнали. Он домогался власти над сим народом чрез наше правительство.

Алексей Петрович, кажется, уехал в Петербург. Здесь делают тайну из сего. Многие говорят, что он уже сюда более не возвратится, а заменится графом Воронцовым. Жаль, если сие совершится: Грузия много потеряет.

22-го Марта, ввечеру после зари, приехал сюда против всякого чаяния Алексей Петрович. Я ходил к нему. Увидя его, вся досада, постигшая меня в Дербенте, опять возобновилась во мне.

28-го я был у заутрени, которая совершалась здесь обыкновенным своим порядком. После ранней обедни мы разговлялись у Феофилакта. Потом провел я целое утро в беганьях визитов; обедал у князя Дарги Бебутова, вечер же провел дома.

30-го я был на разводе, виделся с Алексеем Петровичем, спросил когда он прикажет посланцев представить; он мне отвечал, с той же сухостью, с которою я был в Дербенте принят, что ему недосуг.

31-го ввечеру было первое собрание после Великого поста. Собрания сии, учрежденные Петром Николаевичем ³, похожи на что-нибудь; благопристойность особливо, вещь столь чуждая Тифлисскому обществу, соблюдается со всевозможной строгостью.

1-го Апреля я ходил к Алексею Петровичу, дабы взять от него несколько книг, нужных к описанию древней истории [404] Хивинского ханства; он мне их дал и приказал как можно скорее кончить описание, потому что через две недели я должен ехать с князем Мадатовым в отряд, собравшийся для наказания Суркай-хана Казы-Кумыкского. Вечер я провел у Самойлова, где вновь прибывший сюда комендант Граборич отличался своими штуками.

4-го посланцы мои были представлены Алексею Петровичу, который их очень ласково принял; ввечеру были они в Благородном собрании.

7-го я носил к Алексею Петровичу черновую записку мою, в которой я представлял мнение мое об учреждении крепости в Красноводске и мысли о распространении торговли нашей в Хиве и Бухарии. Я читал ему сие, и ему очень понравилось мое мнение; он объявил мне, что я должен готовиться ехать на днях в Петербург ходатаем по сим делам. Предоставляя себя совершенно судьбе, я не радовался сему случаю и не противился поездке сей.

8-го я обедал у Алексея Петровича, где тоже обедали Англичане; ввечеру они провели время у меня. Кажется, что они оставили Персию, будучи оттуда вытеснены вновь прибывшими Французскими офицерами Наполеоновой гвардии.

9-го я относил поутру бумаги мои к Алексею Петровичу и был принят самым ласковым образом. Он мне опять подтвердил быть готовым к скорому отъезду и велел мне соединить описание, поданное ему в Дербенте, с тем, которое я ему ныне представил.

10-го я получил 2000 р. от отца из Москвы. Целый день занимался изготовлением записок своих; вечер провел очень скучно у князя Севарземидзева.

14-го я свиделся с вновь приехавшим Нижегородского драгунского полка маиором Крещенским; он служил прежде в л.-уланском полку, после в других драгунских полках и, кажется, сослан в Грузию за что-то. Я его знал всегда за порядочного человека и пригласил его к себе на вечер, прощался с приятелями своими и сделал вечеринку; она была довольно веселая.

15-го гости мои разошлись довольно поздно, но Самойлов и Крещенский остались и играли до 10 часов утра. Они выигрывали и проигрывали друг другу большие деньги и когда дело вышло к расчету, то Крещенский оставался должен Самойлову 1000 рублей; он отказался от сего долга и начал быть невежливым. Самойлов принужден был ему напомнить, что он забывается, и вел себя отлично, тогда как Крещенский замарал себя совершенно. Я ушел из дому, Крещенский остался у меня до вечера. Я вызвал [405] Самойлова, чтоб он не сделал тут то, от чего он удерживался и посылал людей к Крещенскому, уговаривая его оставить дом мой. Ничего не помогло, и я принужден был писать к нему, чтобы он вышел; он оставил мою квартиру, и я был чрезвычайно рад, что избавился от человека, которого правила никак не сообразовались с общим образом мыслей тех людей, которые составляют круг знакомых моих.

Третьего дня приехал сюда один Англичанин Гордон из Охотска, возвращающийся сухим путем в Индию. Его приняли в Ленкоране за шпиона и прислали сюда. Алексей Петрович приласкал его и приказал отправить в Персию, куда он ехать сбирался.

16-го Алексей Петрович позвал меня к себе около полудня, говорил со мною долго об отправлении моем, советовал мне, каким образом себя должен вести в Петербурге и к кому я буду адресован. Ввечеру он приказал мне привести Киата; мы у него сидели часа два. Главнокомандующий был очень ласков с ним и отпустил, обещаясь исполнить просьбу. Киат хотел ехать обратно с Хивинцами в скором времени, дабы успокоить Трухменский народ на счет долгого отсутствия своего и опять возвратиться в Тифлис, дабы дождаться моего возвращения из Петербурга.

18-го. В вечеру собрал я товарищей своих, провел с ними время, и они остались у меня сегодня до 8-ми часов утра.

19-го. Третьего дня получено здесь известие о убиении Гуриельцами полковника Пузыревского, командира 44-го егерского полка. В Имеретии совершенный бунт, и вчера поехали для усмирения оного Вельяминов, начальник штаба, с ним уехал и Бобарыкин. Перед вечером главнокомандующий делал ученье для одного баталиона, дабы показать Хивинцам и Трухменцам наши войска. После ученья была вечеринка у Мадатова. Я принужден был грозить Хивинцу Якуб-Баю, что я его выгоню, если он не будет себя лучше вести, потому что он разными нахальничествами хотел показать презрение ко всем обычаям нашим.

22-го. Сегодня я отпустил поутру Хивинских посланцев и вручил им письмо к Мегмед-Рагим-хану следующего содержания:

Посланные вашим высокостепенством доверенные особы ваши, Юз-Баши, Еш-Незер и Якуб-Бай, были представлены мною главнокомандующему Государя нашего, пославшему меня в прошлом году к вам. Люди ваши донесут вашему высокостепенству, каким образом они были приняты у нас и уверят вас в благорасположении главнокомандующего. Я препоручил им тоже изъявить совершенную мою благодарность великому владетелю стран восточных, коего милости, излитые на мою голову, еще более ознаменовались доверенностию ко мне [406] господина главнокомандующего, который, согласно со словами сказанными вам мною лично, посылает меня на днях к Государю Императору с донесением о новой дружественной связи, устроившейся между Востоком и Западом. Одно солнце, восходящее и закатывающееся, да озарит связь сию во веки. Свету светила сего да уподобится сияние искренней связи сей; да рушится оная тогда только, как рушится свет. Позвольте, ваше высокостепенство, мне, тому, который имел счастие предстать пред вами, надеяться, что вы примете письмо сие с благорасположением равным уважению, которое я к вам имею. Я был бы слишком счастлив, если б мог надеяться, что мысли ваши обратятся иногда на того, который желает вам неугасимой славы и продолжения всех благ, коими Всевышний одарил ваше высокостепенство.

Ввечеру Алексей Петрович вручил мне бумаги к Государю и другим особам. Я набрал тоже множество писем.

23-го. Около полудня я выехал из Тифлиса в сопровождении человек двадцати знакомых и приятелей, которые меня довели почти до Дигомского поля. Мне было чрезвычайно лестно и приятно видеть, что в бытность мою в Грузии я нажил себе столько людей, благорасположенных ко мне. Я расставался с прискорбием с Тифлисом. Когда я ехал один, я скучал до крайности и готов был всякую минуту возвратиться, если б сие возможно было.

Я познакомился во Владикавказе с комендантом подполковником Николаем Петровичем Сиверцовым, человеком, казалось мне, порядочным.

Последние три перехода до Моздока были опаснее, нежели когда: Чеченцы выезжали всякий день партиями по 30 и 20 человек и разбивали проезжих. Незадолго до моего проезда убили 10 козаков и при нападениях на другие отряды ранили нескольких. От Владикавказа до Елисаветинского я проехал с 25-ю казаками; последние же два перехода со мной было по 70 человек пехоты, по два орудия и по 10 козаков. Когда я прибыл к Тереку, то редут Александровский, находящийся на оном, переносился выше шестью верстами на террасе же.

28-го я въехал в карантин, где просидел пять часов. Меня окурили и выпустили. Ввечеру я выехал из Моздока. Я ехал все дороги благополучным образом; но хотя у меня подорожная была курьерская, я имел на станциях несколько остановок, от беспорядка или мошенничества смотрителей происходящих. 9-го числа Мая перед вечером я увидел колокольни Москвы белокаменной, и сердце мое забилось. Я въехал на двор нашего дома и не нашел отца, который уехавши был в деревню. Я хотел тут переночевать и на другой день ехать далее, но узнал, что брат Михайло жил напротив. Я вбежал к нему; он сидел с тещей [407] своей и женой. Не ожидая моего возвращения, удивление их было несказанное. Послали тот же час за Александром. Андрей и Сергей тут же были, и я после четырех лет разлуки с родственниками провел несколько часов в кругу всех собранных нас пяти братьев, что еще ни одного раза не случилось с тех пор, как я в службу вступил. Сестры моей уже не было; она скончалась в то время как я в Хиве был. Я испытал участь тех, которые отлучаются на долгое время из родины своей: части родных и друзей моим уже на свете не было; другая же часть совершенно преобразовалась. Многие переженились, имели уже детей, и я нашел себе в России множество племянников, о которых я прежде понятия не имел.

11-го Мая, около полудня, я отправился далее в путь к Петербургу. 14-го числа на рассвете около 2-го часа утра я прибыл и остановился в доме князя Григория Семеновича Волконского на Мойке, у Павла Колошина, который жил с Тучковым. Того же дня я явился к Закревскому, к Селявину и пр. Передал часть бумаг своих. Государь и князь Волконский были в Царском Селе; но и они вскоре приехали. Я явился к князю и был принят с отличными уважением, похвалой и ласками. Бумаги, которые Алексей Петрович обо мне писал, были очень лестны для меня; но в представлении было только упомянуто об одном производстве в следующий чин, и я дня три тому назад произведен в полковники с переводом в квартирмейстерскую часть, тогда как я был первым капитаном в гвардейском генеральном штабе, а потому награждение сие для меня не может счесться лестным.

Я был у графа Нессельроде уже несколько раз, был тоже у графа Каподистрии. Они восхищались моим поступком и удачей; но я не видал, чтобы взято было живое участие в исполнении прежнего намерения. Мне было крайне прискорбно видеть такую беспечность со стороны правительства, и я готов был все бросить и убираться снова в Грузию; но вчера я был у Каподистрии, который, расспросив меня обстоятельно, вошел в виды Алексея Петровича, писал к нему с Поповым (который сегодня отъезжает) и обещался мне непременно дать решительный ответ в течении следующего месяца. «Государь хотел непременно видеться с вами», сказал он, «и даст тогда ответ. Я же полагаю», продолжал он, «что самое лучшее будет предоставить Алексею Петровичу рассудить, полезно ли будет для нашего правительства заведение на восточном берегу Каспийского моря. Если он сие сочтет за нужное, то он пошлет другую экспедицию к тем берегам, сделает сметы и [408] представит их к Государю». Государь должен через два дня возвратиться из Царского Села. И Волконский, и Нессельроде, и Каподистрия обещались меня представить в скором времени. Я потому отложил писать к Алексею Петровичу и намерен написать к нему уже по разговоре моем с Государем.

Приезд мой в Петербург и поездка в Хиву наделали здесь много шуму. Я здесь служу предметом разговоров во всех обществах: дают мне ужасные награждения, выдумывают и сами уже не знают что говорят. Многие ищут со мною познакомиться для того единственно, чтобы закидать меня самыми глупыми вопросами.

Я был также несколько раз у Корсакова, который женат на двоюродной сестре моей Софии Мордвиновой. Они меня очень любят и принимают живое участие в моем положении касательно тех дел, по которым я согласился жить четыре года изгнанником из своего отечества. Адмирала здесь нет. Они обещают мне совершенный успех; но я сказал им, что не могу решиться приступить к делу такого рода, получив уже один раз столь постыдный отказ и что я никак не могу решиться шутить собою таким образом в другой раз; но, что если будет с той стороны сделан первый шаг, который бы мог меня удостоверить в успехе моих предприятий, то я их опять сделаю для достижения своей цели. Между тем служба и занятия мои влекут меня в Грузию, а Николай Семенович приедет сюда только в Октябре месяце сего года.

30-го я познакомился с графом Воронцовым и завтракал с ним. Он мне очень понравился, обхождение его отличное, разговор умный, гордости ни малейшей, и он всякий день принимает множество просителей, удовлетворяя каждого.

Я получил вчера письмо от отца, в котором он увещевает меня не возвращаться в Грузию и оставаться при училище его, напоминая мне, что я обязан отдать ему долг за воспитание, данное им мне. Он написал сие по внушению брата Михайлы, который хочет выйти в отставку. Ввечеру я писал ему и братьям (не упоминая им о получении письма сего) и написал им о решении моем продолжать службу в Грузии.

1-го Июня я был поутру у князя Волконского и графа Нессельроде, дабы узнать, когда я буду представлен Государю. Оба обещались мне, что они напомнят обо мне Государю; но о сю пору еще ничего нет. Пребывание мое здесь промедлением своим весьма похоже на пребывание мое в Хиве. Вечер я провел у Корсакова и получил от него заимообразно денег; их я здесь найти не мог, ни между [409] родными, ни между товарищами, тогда как в Тифлисе, краю чужом, я всегда мог найти до 10.000 рублей в один вечер. Вот различие гостеприимства тамошнего и здешнего. Тимковский ⁴, с которым я вчера вечер провел у Корсакова, предлагал мне путешествие в Бухарию в виде доверенного и уполномоченного посланника. Я бы желал, чтобы правительство было мне признательно за последнюю поездку мою в Хиву, дабы отправиться в Бухарию.

2-го, я был у графа Каподистрии, который снова обещался доложить Государю обо мне. Я обедал на Каменном острове у Екатерины Федоровны Муравьевой.

4-го, по приказанию князя Волконского, я явился во дворец в 8 часов утра для представления Государю. Я ходил несколько часов по коридору, виделся со многими приезжими знакомыми, которым всем желательно было очень знать чудесные происшествия, сопровождавшие мое путешествие в Хиву. Прусской службы подполковник Лукаду тут же был. Он уже писал королю своему о прибытии моем и с большим вниманием расспрашивал меня, но тоже о пустяках. Часу в 12-м Волконский позвал меня к Государю. Он отвел меня сперва в сторону и говорил что-то очень много и скоро, кланяясь и нагибаясь за всяким словом. Я не понял, чего он именно хотел от меня; но из движений его и замешательства догадался, что он учит меня как представляться Государю. Я внутренно смеялся сему. Он предложил мне в это время ехать послом в Бухарию, представляя, сколь такого рода препоручение лестно. Я был согласен с ним на счет последнего, но не дал ему решительного ответа. Я вошел к Государю. Он принял меня с особою ласкою, обнял меня и благодарил за усердие, с которым я исполнял службу. Все обращение его было отличное, так что едва ли видал я подобное со стороны какого бы то ни было начальника. Он говорил с полчаса со мною, расспрашивал с большим вниманием о последних сношениях наших с Хивой, о претерпенном мною в бытность мою там, не судил дерзко и неосновательно о краях неизвестных, как то делали все те, с которыми я на сей счет говорил. Скромность его была примерная. Я имел случай показать ему записку, доставленную мне в Хиве Русскими невольниками. Он читал ее и, отдавая Волконскому, сказал: «Надобно им помочь. Как бы это сделать? Надобно послать сказать хану Хивинскому, чтоб он их возвратил». Речи [410] сии, сказанные с непомерным самонадеянием, не понравились мне; казалось, что он сию минуту пошлет фельдъегеря с сим приказанием к хану. «Как вас приняли?» после того спросил у меня Государь, «тогда как вас уже освободили и видели в вас доверенную особу?» — «Со всеми почестями», отвечал я, «но я был еще более лишен свободы в то время». — «Каково было обращение с вами во время заточения?» — «Очень грубое и невежливое». — «А после?» — «После того как хан старался подарками и ласками заставить меня забыть прежний прием, то все те особы, которые не уважали меня, были ниже травы и старались подлостями загладить свою вину передо мною». На сей ответ Государь улыбнулся и, обратясь к Волконскому, который один из посторонних тут в комнате был, сказал ему: «Я это знаю; это всегда так; это всегда так у восточных государей». Отпуская меня, Государь пересказал мне все те же приветствия, которые сначала говорил и больше ничего. Я ожидал, что буду награжден после сего свиданья за службу свою; но ничего такого не бывало. Я не хотел однакоже оставить в руках князя Волконского единственный памятник моего пребывания в Хиве и вытребовал у него назад вышеупомянутую записку Русских невольников, оставя копию с оной в канцелярии князя Меншикова.

5-го Июня поехал к Тимковскому, дабы объясниться с ним на счет Бухарской экспедиции и узнать, в чем состоят власть и выгоды избранного посланником. Тимковский уже знал о предложении графа Нессельроде. Он относился самым лучшим образом о сем и советывал мне ехать к Родофиникину, управляющему департаментом Азиатских дел для личного объяснения с ним.

Я в тот же вечер к нему поехал, застал его на даче. Он принимает живое участие в сем деле и много обещает; но я не хочу обязаться, не знав всего наверное, и сказал ему, что если через десять дней я не буду уверен, что исполнение всех требований моих свершится, то я брошу предприятие сие и возвращусь в Грузию, где служба представляет мне многие преимущества. Они меня ищут, и потому я могу дорожить собой. Если же они не согласятся, то я найду себе хорошую дорогу и в Грузии. Вчера я был опять у Тимковского, который советовал мне изготовить записку о требуемом мною. Я сегодня представил ее Родофиникину и должен ожидать ответа. Между тем я начал отыскивать себе чиновников. Я нашел для секретарской должности одного Семенова, который служит в министерстве духовных дел; человек со сведениями, воспитанием, образованием, бедный, с хорошим нравом [411] и трудолюбивый; так он мне показался, и так мне об нем говорили везде. Он не отказывается от моего предложения, но не решается тоже, пока не узнает все обстоятельно.

Если мне не удастся ехать с посольством в Бухарию, то я немного потеряю промедлением моим в Петербурге. Таскаясь по всем первым лицам государства, я имею случай узнать их, наблюдать ход действий их и взаимные сношения. Как не пожертвовать поучительному наблюдению сему несколько времени, проведенного в скучной столице сей?

Я познакомился вчера с некиим Газаном, Французом, капитаном инженеров путей сообщения. Он жил долго в Царьграде, где выучился языкам восточным, и едет теперь в Грузию. Полезному для меня знакомству сему противостоит привящивость его как всех иностранцев и ненависть, которую я к ним имею.

10-го я провел день у Никиты Муравьева, в надежде заняться поправкой моих записок; но на место сего был завлечен матерью его, которая целый вечер таскала меня по Крестовскому острову и надоела мне до крайности. Однако же я был в тот вечер у Каподистрии, который, узнавши о намерении министерства послать меня в Бухарию, изъявил мне чрез Николая Назарьевича Муравьева желание видеть меня. Каподистрия противится сему намерению; цель его в том состоит, чтобы назначили туда какого-нибудь Грека, единоземца его, и дать ему случай нажиться. Я сказал Каподистрии, что я никогда не искал сего места и не отказывался от оного; что начальство, удостаивая сим препоручением меня, уверяет меня, что сим я могу принести большую пользу отечеству и что я считал долгом не отказываться от сего. Он был, кажется, очень доволен тем, что я не назывался прямым образом на сию поездку, и обещал мне ходатайства своего, чего мне совсем не нужно, для скорейшего отправления моего в Грузию.

В Субботу, то есть сегодня, будет доклад с двух сторон обо мне Государю. Каподистрия ругает без милости Нессельроде и хочет отсоветовать его предложение касательно меня; а тот, подстрекаемый Радофиникиным, будет за меня вступаться.

11-го я провел утро у Муравьева же, читая ему свои записки. 17-го князь Волконский потребовал меня в Царское Село. Я поехал. Граф Кочубей, министр внутренних дел, хотел видеться со мной. Он расспрашивал меня о сношениях с Трухменами, о выгодах торговли с ними и проч. После того виделся я с князем, который опять предлагал мне посланство в Бухарию. Я согласился. Он обещался дать мне ответ на днях. Он [412] расспрашивал меня тоже об офицерах наших, служащих в Грузии. Я не упустил сего случая сказать ему об Енгольме и просить его от имени всех офицеров, чтобы он избавил наше общество от сего человека, заслужившего всеобщее презрение. Князь принял участие в сем деле и обещался удалить его.

22-го я был у министра духовных дел князя Голицына и просил его принять участие в положении несчастных Русских, находящихся в неволе в Хиве. Я ему дал записку, в которой я изображал горестное их положение, и он обещался ходатайствовать об них у Государя.

27-го меня призывал граф Нессельроде. Я уволен от Бухарского посольства, что меня весьма радует, видя то малое внимание, которое обращали на сию экспедицию. Нессельроде призывал меня, чтобы рассудить обстоятельно о намерении Трухменов, вступающих в наше подданство. Завтра должен состояться комитет Азиатских дел, в котором заседают граф Кочубей, Каподистрия, Нессельроде и князь Волконский, и там будут рассуждать о делах Трухменов, после чего меня отправят.

29-го ввечеру я был у князя Волконского и просил его снова, чтобы он меня отпустил в Москву на 28 дней; но он отсрочил опять до 4-го числа сего месяца, говоря, что комитет Азиатских дел только 29-го собрался, дабы обсудить дело, представленное мною о Туркменах и что 3-го числа будет доклад Государю о сем. Между тем мне кажется, что меня хотят послать опять курьером в Грузию, послать, не дав мне времени заехать к отцу, и причиною их торопливости то, что, вместо того, чтобы уже давно делом заняться, министры гуляли и разъезжали по мызам. Нерадение и беспечность сих людей беспримерна. Их не может занимать самое выгодное дело для правительства нашего, но весь предмет их службы состоит только во взаимных распрях и в стараниях выманить себе что-нибудь от Государя. Если, как говорят, во всех частях нашего отечества находится такое же равнодушие, то нам остается только сожалеть о сем.

7-го Июля я получил отпуск от князя Волконского на 6-ть недель в Москву. Родофиникин давал мне читать журнал комитета Азиатских дел, где решено отпустить Алексею Петровичу 25.000 рублей на покупку 2000 четвертей хлеба и наем судна для продажи оного Туркменам и 10.000 на подарки им. Мнение сие утверждено Государем.

Сегодня я был у Государя, который меня принял очень ласково и благодарил меня снова за рачительное исполнение службы. [413] Завтра я сбираюсь ехать в Тифлис через Москву по Ярославской дороге и заехать к Корсакову. Множество занимательных обстоятельств случилось со мною во время пребывания моего в Петербурге. Время не позволило мне описать их.

Село Долгие Ляды, 27-го Июля. 9-го я оставил Петербург, где проведено было мною столько скучных и досадных дней. Выехавши из заставы, я был в восхищении, видя, что новый род жизни мой отчасти уподобится тому, который я столько лет вел, и я радовался избавлению своему из рук людей, которых я презирал от всего сердца. Я торопился, дабы застать еще Государя в Москве, Я нашел батюшку и Михайлу в Москве. Мне приятно было слышать, что Государь благодарил старика моего в присутствии всех за мою поездку в Хиву, говоря, что не всякий в состоянии сего сделать. 20-го числа Государь выехал из Москвы, и батюшка тоже поехал в деревню.

22-го числа я выехал из Москвы и прибыл в село Покровское, Шереметевых, где нашел брата Михайлу, Андрея и Сергея. Особенное гостеприимство знаменует сей дом. Обширный и обработанный ум Михаила, при редких добродетелях его, доставляет ему особое уважение от знающих его.

Предметов много, описывать множество, и нравы, и липа, и прошлые дела. Класть мнения свои, все сие неизлишне, потому что в записках сих, где не трудно пристрастию действовать (ибо их никто не видит) можно судить довольно верно. Но не хочу сделать сего вдруг; первое, потому что я и другим занят, а второе, потому что терпение мое истощилось в толь долгом писании; напрягая терпение, я бы стал торопиться и многим бы, может быть, не отдал справедливости; а дело сие я лучше намереваюсь делать исподволь со дня на день, наблюдая лица и следуя обстоятельствам. Я писал отсюда Алексею Петровичу, которому я объяснял ход действий моих в Петербурге.

27-го я посетил на островах, перед домом среди пруда находящихся, одно дерево на котором 10 лет тому назад я изобразил имя... Я нашел оное, и множество воспоминаний посетило меня и повергло в задумчивость, когда рассудок заглушили чувства. Я обозрел весь ход действий моих, имевший причиною первую сию связь.

31-го приехала к обеду Надежда Николаевна Шереметева со своим семейством. Брат Андрей тоже приехал с учителем своим Раичем, который ездил в Москву отдавать брата Сергея в пансион Бибикова. [414]

1-го Августа, воскресенье, после обедни, я отслужил благодарственное молебствие за благополучное возвращение мое на родину.

2-го я занимаюсь здесь обделыванием своих записок о Хиве. Вчера прибыл сюда колоновожатый Менжинский, который занимается рисованием видов для путешествия моего.

12-го числа я вздумал ехать в Вязьму с братом Михайлом, для отыскания места, где похоронен Михайло Колошин в 1812 году, отслужить панихиду и положить памятник на могиле. Брат ехал через Вязьму в Смоленск в свою деревню.

22-го. Я получил от князя Волконского бумагу, в которой он приказывал мне возвратиться в Грузию. Я был доволен сим; но как мне по службе не для чего было торопиться, я остался еще недели на три, которое время провел большею частию у братьев. Брат Михайла решался выходить в отставку. Влияние его на училище и на самого батюшку было столь сильное, что старик почти решался оставить корпус, коего содержание разоряло его; но он отложил сие до будущей осени.

Отец и братья мои, а особливо Александр, уговаривали меня остаться и не обращать более внимания на Грузию, где служба моя была столь неудачна. Он всячески старался удержать меня, представляя мне то счастье, которым я могу пользоваться в дружеском кругу их. Я чувствовал, что начинал колебаться и, дабы не переменить решения моего, я объявил им, что вижу справедливость их, но что мне должно непременно в Грузию возвратиться, дабы разделаться честным образом с Армянином Петровичем, сопутником моим в Хиву, который за службу свою не награжден и которому я на всегда обязан; я им представил еще другие причины. Исполнив долг свой, сказал я им, я не буду проживать в Грузии и поселюсь между вами. Братья обещались дать Петровичу пристанище по конец жизни его в своих домах. Видя дружбу и преданность братьев моих, я не мог воздержаться, чтобы не объяснить им обстоятельств моих касательно женитьбы моей. Братья более старались удерживать меня сим, узнав, что я не переменил склонности своей, которую они положили, что уже забыл; но я остался непреклонен, 10-го Ноября перед полднем выехал из деревни, на Можайск, Верею, Боровск, Калугу, Орел, Курск, Харьков и приехал в Тифлис в первых числах сего месяца. Я надеялся, что дурной прием от Алексея Петровича даст мне повод оставить Грузию; напротив, он так обласкал меня, что я решился еще остаться на несколько времени. Злодейство и [415] беспорядки, произведенные нашими чиновниками и беспечность начальства в угнетенном народе, нельзя видеть честному человеку хладнокровно.

Короткое повествование сие о многих происшествиях и личностях весьма недостаточно; но время не позволяло мне более сделать: да потерял от части и страсть к занятиям. Мне трудно было приняться за оные и за сии дневные записки. Мысли мои разбиты, стремятся во все стороны, и Бог знает, на чем оне остановятся. По приезде моем сюда, я был принят с особенною радостию и ласками от старых товарищей моих и приятелей; но в числе сих я не нашел того, с которым был всех дружнее. Боборыкин умер в Имеретии. Я тоже ожидал по приезде моем сюда собрать более 3.000 рублей, которые мне должны были; но сие мне не удалось, и сие обстоятельство довольно расстраивает мои дела.

Дня четыре тому назад приехал сюда обратно Туркменский посланник Киат-Ага с сыном своим и Петровичем. Он был отпущен на нынешнее лето на родину свою и привез известие, что жители Балкана оставили свои колодцы и поселились на Атреке за неимением хлеба. О сем легко можно было догадаться, и я сколько раз говорил сие министрам иностранных дел и писал к Алексею Петровичу, что медленность и нерадение правительства произведут сие. Хивинский хан, по словам Киата, приказал сказать нам, чтобы мы вперед не дерзали показываться к нему, и что он сожалеет, что не повесил меня в бытность мою в Хиве; что он не желает иметь знакомства более с Русскими. Слух тоже носился между Туркменами, что юз-башу хан повесил в Хиве по доносам Якуб-Бая; но сие, кажется, должно быть ложно.

28-го. Главнокомандующий принимал Туркменских посланцев; он опять обещался мне доставить Петровичу офицерский чин.

29-го. Ввечеру я ходил к одному здешнему Армянину Гамазову для узнания от него о рукописях и древних книгах, хранящихся в подвале одной церкви. Я узнал, что книги сии точно там лежат с того времени как Ага-Магомет-хан разорял Тифлис, что случилось в 1792 году. Он мне обещался сходить со мной в сей подвал. От него я пошел к Майвалдову, где узнал весть весьма неприятную для меня: по отъезде моем отсюда в Петербург Алексей Петрович расспрашивал Петровича о Хивинском походе и сказал ему, что мы струсили в Хиве. Обстоятельство сие крайне огорчило меня. Я видел, как он ценил заслуги мои, пристрастие его к окружающим его подлецам и безмерный эгоизм. Я не знаю, что меня еще удерживает здесь служить. [416]

10-го Декабря ввечеру я ходил с Василием и Фомой Кургановым к Ивану Гамазову для отыскания тех рукописей, которые лежали будто в погребе под церковью. Он стал было крепко отговариваться от нас, но я настоял. Мы пошли в алтарь, где были маленькие дверцы на левой стороне; замок сломали, и мы пошли по узкой, тесной лестнице, которая шла в толщину стены и привела нас в маленькую комнату, сделанную тоже в стене. Тут мы нашли 12 древнейших рукописей, которые, вопреки всех стараний хозяина, были унесены к нему в дом и которым тотчас же сделана опись. Не желая отнять у него сих книг, уходя я оставил их у него; но он приступил ко мне, чтобы я их взял и унес их к себе. Тут вышло другое дело; книги сии были положены в церковь во время чумы Гамазовым, у которого весь дом вымер от сей болезни. Могло легко случиться, что книги сии были заражены. Я писал записку к Гамазову и справлялся о сем; он отвечал мне, что книги сии были положены тогда, как стала только показываться в городе чума для предохранения их от сожжения. Я успокоился и приобщил вновь приобретенные рукописи к своему собранию.

13-го поутру я был у Алексея Петровича, и он приказал мне приготовить ему записку, в которой было бы изложено мое мнение об учреждении Красноводской крепости на восточном берегу моря, дабы ходатайствовать по оной в Петербурге для получения от правительства нужного на сие заведение.

Вечер вчерашнего дня был назначен мной для празднования моего освобождения из Хивы. Я отслужил молебствие благодарное.

Я изготовил записку, в которой было помещено все, что потребно мне для лучшего успеха экспедиции будущего года и все требования Киата-аги. Главнокомандующий на все совершенно согласился, подарил Киата, сына его, и дал первому золотую медаль на шею на Андреевской ленте.

Вчера 26 числа Алексей Петрович уехал от нас в Петербург. Перед отъездом он отвел меня в сторону, обнял меня, давал совет на счет Туркменской экспедиции, назначил мне двух артиллерийских офицеров графа Катани и Рюмина и хотел еще назначить кого-то, который должен быть под моим руководством и готовиться на смену мне, когда я оставлю Грузию. Я уверил Алексея Петровича, что не оставлю сего края, пока он будет здесь. Обстоятельства мои не позволяют мне в отечество возвратиться. Я должен быть доволен тем, что имею и, сравнив себя со многими несчастнейшими меня, считать себя счастливцем.

Комментарии

1. См. выше, стр. 145.

2. Т.-е. Пономарева. П. Б.

3. Ермоловым. П. Б.

4. Известный путешественник, служивший в Азиатском Департаменте. П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева. 1820 год // Русский архив, № 11. 1887