1819 год ¹.

Путешествие в Хиву.

(Начато писанием в Тифлисе, 3-го Марта 1820.)

19-го Сентября я оставил берег. Проводник мой Сеид жил в кочевье при колодце Суджи-Кабил. Он прислал ко мне 4-х верблюдов с родственником своим Абул-Гуссеином. Достали еще двух лошадей, и так я отправился в степь. При мне находились только переводчик Армянин Петрович и денщик мой Морозов. Я просил у Пономарева еще одного или двух человек из десантной команды или из матросов; но он, по обыкновенной нерешительности своей, боялся их отпустить со мной, говоря, что если я с ними пропаду, то он будет отвечать начальству, за чем он отпустил их без предписания главнокомандующего. Уверившись, что в сем случае одна судьба моя могла спасти меня, я более не настаивал и заменил недостаток в людях добрым штуцером, пистолетом, большим кинжалом и шашкой, которые я всегда на себе носил. Петрович был человек очень усердный, но усердию его сопротивлялись ограниченные способности его. К сему он еще имел престранную и смешную наружность и охоту быть шутом. Сии способности его еще развернулись на корвете, и он продолжал ремесло сие во все время дороги, что иногда развеселяло меня.

Киат и Таган-Ниас провожали меня до Сеидовой обы. Поднявшись на высокие скалы, составляющие берег Балканского залива, я увидел обширную степь, по которой мне следовало ехать в Хиву. Она покрыта местами кустарником, местами же песчана. В [6] нескольких местах, в небольшом расстоянии от берега, есть колодцы с хорошей и солоноватой водой, при которых находятся Трухменские кочевья; ни произрастений, ни трав совершенно никаких не видно. Стада верблюдов и баранов пасутся по сим голым равнинам и питаются сухими кустиками, рассыпанными по степи. Беззаботные и ленивые Трухменцы кое-как продовольствуют себя хлебом, покупаемым ими в Астрабаде или в Хиве, и верблюжьим молоком. Промысл их воровство: таская людей из Астрабада, они продают их в Хиву и выручают за оных большие деньги.

Поднявшись, как я выше сказал, на скалу, я заехал к знакомому мне старшине мулле Каибу, где позавтракал с Киатом верблюжьим молоком. Я отправился далее, ехал мимо нескольких кочевьев, имея в стороне небольшие возвышения, которые должны быть отраслью Балканской горы, и перед вечером я прибыл в обу Сеида, населенную Трухменским племенем Келте поколения Джафар-бай, отрасли Шереб, происходящей от народа Иомудского, составляющего одно из 11-ти главных поколений Трухменских. Сии Трухменские поколения рассыпаны по всей степи, начиная от Каспийского моря почти до Китайских пределов. Они разделяются на много мелких отраслей, из коих в каждой есть избранный старшина, и ему парод повинуется или, лучше сказать, его народ уважает или по старости лет его, или по разбойническим добродетелям его, или по богатству. В оби Суджи-Кабил, куда я прибыл, считается 50 дворов и три колодца с хорошей чистой водой. Кочевье сие отстоит от моря на три агача ²; от Красноводской якорной стоянки нашей в 38 верстах на N O. Я остановился в кибитке Сеида и был принят очень ласково.

20-го я дневал в Суджи-Кабиле. По сказаниям муллов Трухменских, мы должны были в путь отправиться 12-го числа лунного месяца Зилхидже, что составляло 21-го числа Сентября. Сей день у них считался счастливым для поездки нашей, и проводники мои никак не хотели меня прежде сегодня вести. Я впоследствии времени узнал, что старшина поколения Келте уговаривал Сеида не ехать со мной в Хиву. Причиною сего была дружба, которую тот старшина имел с Геким-Али-баем, старшиною поколения Киринджик, коего брат сперва намеревался вести меня, но которому было отказано за то, что он требовал с меня 100 червонцев; с Сеидом же я порядился за 40. Но Сеид, дав мне слово, не хотел отстать от него, и против согласия всех единоплеменников принял меня. [7] Редкий поступок сей, не соответствующий бесчестным правилами, коими руководствуются Трухменцы вообще в денежных делах, имел причиною внушения Киата, который пользуется доверенностию между Трухменцами и, надеясь после счастливого возвращения успеть в видах своих со стороны нашего правительства, уговорил Сеида ехать, и по прибытии моем в Суджи-Кабил два раза ездил к вышеупомянутому старшине в кочевья. Нрав Сеидов был, может быть, еще из лучших между Трухменцами, мне знакомыми. Он был груб в обращении, не весьма дальновиден, но постоянен, решителен и храбр. При том же он был хороший наездник и славился разбоями, которые он производил в Персии. В течении сих записок видны будут некоторые прекрасные поступки с его стороны; другие же так гнусны, что его узнать нельзя. Про него рассказывают Трухменцы следующий случай. Когда Сеиду было 16 лет, он поехал раз со старым отцом своим в поле за три дня езды от своей кибитки. Они увидели толпу конницы поколения Теке, им неприятельского. Отец его ехал на добром коне, а Сеидова лошадь едва тащилась. Не имея надежды спастись, старик сел и хотел отдать лошадь свою сыну, говоря ему: Сеид, я уже стар и довольно жил; ты молод и можешь поддержать семейство наше; прощай, спасайся, а я здесь останусь. Сеид в ответ обнажил саблю и отвечал старику, что если он не хочет сам спасаться, то погубит их обоих, и все семейство осиротеет, потому что он намерен был в таком случае защищаться. Он сам соскочил с лошади. Краткость времени и приближающийся неприятель не дали им долее спорить; они решились спасаться каждый на своем коне; наступающая ночь позволила им укрыться, и отец его сознался при всех единоплеменниках своих, что Сеид превзошел его самого.

Я нашел однакоже, что нравы Трухменцов в сей оби гораздо лучше тех, которых я на берегу видел. Сие от того, я полагаю, что, живучи далее в степи, они не привыкли столько к плутовству через обращение с нашими купцами, приезжающими всякой год с разными товарами на Трухменский берег. Киат однакоже не упустил случая склонить меня к сделанию подарков Геким-Али-баю и Ана-дурде, старшинам, которые вместе со мной ехали в Хиву по своим надобностям, а также подарить некоторые безделицы женам Сеида и нанятых им проводников моих.

Из Суджи-Кабила я известил письменно маиора Пономарева о благополучном прибытии моем. [8]

21-го с рассветом я выехал из Суджи-Кабила на большом и толстом верблюде, с которого я чуть не свалился, когда стал он подыматься. Мой собственный караван состоял из 17 верблюдов, принадлежащих четырем хозяевам, которые были у меня проводниками и ехали в Хиву за покупкой хлеба. Из них старший был Сеид, второй родственник его Абул-Гуссеин, третий Кульчи, а четвертый Ак-Нефес. Верблюды наши были привязаны друг к другу за хвост и тянулись длинной цепью; на передовом же верблюде сидела Курдинка Фатьма, бывшая наложница отца Сеидова. Она уже 12 лет была у него в неволе. Ища себе лучшей участи, она просила хозяина своего продать ее в Хиву, на что тот не соглашался, но принужден был сделать сие, когда перед отъездом моим несчастная Фатьма подбежала к колодцу и сказала Сеиду, что если он ее не продаст, то она бросится в колодец, и тогда он за нее ни одного реала не получит. Ее взяли, и что сия женщина переносила дорогой, почти невероятно! Она едва имела одежду, днем и ночью вела караван без сна и почти без пищи; на привалах обязанность ее была пасти и путать верблюдов и еще спечь в горячей золе хлеб для своих хозяев.

Проехав 20 верст, мы остановились около полдня на час времени, и соединились с другим караваном, коим предводительствовал Геким-Али-бай. По мере удаления нашего от берега караван наш все усиливался из рассыпанных по сторонам Трухменских кочевьев, так что, когда мы вступили уже совершенно в безлюдную степь, что на третий день случилось, то у нас было до 200 верблюдов; людей же нас было до 40 человек, которые шли в Хиву за покупкой хлеба.

Ссора, которую имел Геким-Али-бай с моим Сеидом, распространилась и на меня. Мы шли особо и на ночлег останавливались поодаль от тех. Караван мой был хорошо вооружен и если Геким-Али-бай, я полагал, имел намерение разбить меня, то он верно не смел сего сделать, опасаясь оружия нашего. Он никогда не хотел кланяться мне, когда я с ним встречался, и сидя у своего огня говорил всегда дурно об нас с своими товарищами. Я своих против него также взбунтовал, и удалось мне даже несколько человек переманить с его стороны ко мне, посредством чая, до которого Трухменцы большие охотники. Может быть, что Геким-Али-бай имел еще другую причину бегать меня: он боялся дурного приема от Хивинского хана и не хотел быть запутанным в сем деле. Как бы то ни было, я имел все осторожности и во все 16 дней и ночей поездки моей не скидывал с себя оружия. [9]

После полдня мы поднялись на небольшую высоту, называющуюся Кизыл-Айяг ³, которая должна быть отраслью от Балканских гор. Прошедши еще 20 верст, мы остановились на привале перед вечером, оставя позади с левой рукой кочевья при колодцах Сюльмень. Я измерил расстояние сие часами, полагая четыре версты на час. Сравнив свой обыкновенный шаг с верблюжьим, я нашел, что я весьма мало уходил от них, я же хожу по пяти верст в час. Можно верблюду и больше четырех верст на час положить, но я ввел в расчисление остановки на переходах, которые хотя и весьма малы, но тоже составят нечто в целые сутки. Во время переходов сих меня не столько мучило неприятное качание, которому подвержен ездок на верблюде, как скука непреоборимая: я был совершенно один, говорить было не с кем. Счастье мое было еще, что жар хотя был довольно сильный, но еще весьма сносный. Степь представляла премерзкий вид: совершенная смерть, последствие опустошения после какого-нибудь сильного переворота в природе; ни одного животного, ни одной птицы, никакой зелени, ни травки; инде были песчаные полосы, на которых видны были маленькие кустарники. К тому прибавить еще мысли, посещавшие меня об удалении из отечества своего для того, может быть, чтобы предаться в вечную неволю в руки извергов. Таковое положение мое продолжалось 16 суток. Я был все время поездки моей в Трухменском платье. Имя мое было Мурад-бег. Некоторое знание в Трухменском языке, которое я имел, много послужило мне: меня все в караване знали, но при встречах с чужими я часто слыл за Трухменца поколения Джафар-бай, дабы избавить себя от вопросов любопытных.

Я увидел в сию ночь лунное затмение, которое продолжалось более часа. Трухменцов очень беспокоило сие. Они приступили ко мне, чтобы я им растолковал причину сего. Они говорили, что луна померкает только при смерти какого-нибудь великого государя или старшины их, что может быть она предвещает мне прием, которой мне будет сделан в Хиве. Я должен был вывести их из затруднения. Я вспомнил, что какой-то древний мудрец решил сей случай, накинув плащ свой на вопрошающего; я скинул с себя чуху и, бросив ее Сеиду на голову, спросил у него, видит ли он огонь, которой перед нами горел? Нет, отвечал он. Я приложил сие сравнение к движению тел небесных, заслоняющих друг друга в известные времена. Трухменцы не поняли меня. Думали. Я говорил дерзко обо всех светилах, и они уверились в моей [10] мудрости. Ты точно посланник, сказали они мне; ты человек избранный и знаешь не только, что на земле делается, но даже и то, что на небесах происходит. Я довершил удивление их, когда предсказал им, которой конец луны начнет сперва выдаваться (я видел, с которой стороны она затмевалась).

22-го в час пополуночи мы поднялись. Ночь была очень холодная, и роса какой я еще никогда не видал. Пройдя 24 версты, мы прибыли на рассвете к колодцам Сюйли, при которых было до 20 кибиток Трухменских. Колодцы сии имеют 15 сажен глубины, вода в оных нехороша, однако можно пить, хотя с отвращением. При сем месте есть большое кладбище. Надгробные камни должны быть известковые; они довольно велики, хорошо выточены и с некоторыми ваяниями; на оных на многих видны следы раковин. Работа сия не есть Трухменцов. Жители говорят, что кладбище сие очень древнее и что камни такого свойства находятся на берегу моря. Из сего места я опять известил письменно маиора Пономарева о себе через Трухменца Ашир-Магмеда, который меня до того места провожал.

Напоив верблюдов, мы еще четыре версты прошли и сделали привал часа на полтора; потом прошли еще восемь верст и остановились перед вечером. Направление наше было в целый день на O. В правой стороне видна была Балканская гора, на покатости коей, по словам жителей, есть хорошие пастбища и пресные воды; там пасутся конные табуны их.

23-го, около полуночи, мы поднялись. За час до восхождения солнца мы уже находились при колодцах Демурджем ⁴, отъехавши 18 верст. В сем месте жило до 40 семейств Трухменских, но кочевье сие не на большой дороге: оно несколько вправо от оной. На дороге же против сего места находятся колодцы Ясакджем ⁵, у которых караваны не останавливаются, потому что вода в оных солоноватая. Колодцы Демурджем находятся на ровной низменности, которая окружена берегами и, кажется, должна быть дном бывшего в сем месте озера. Так как я уже двое суток почти совсем не спал, я слез с верблюда и бросился на землю. Пока верблюдов поили, что продолжалось не более часа, я уснул мертвым сном. Мне представилось, что я прощался со старшим братом моим навсегда, что ехал на верную погибель, в вечную неволю; когда же я проснулся, я увидел себя окруженным женщинами и ребятишками, которые обступили меня и рассматривали. Крутой [11] переход сей я не мог скоро постичь; но голос Сеида, который уговаривал меня скорее вставать, напомнил мне, что я уже в руках Трухменских и может быть накануне предвиденной неволи. Я не верил снам, но меня сия мысль занимала несколько дней, и для развлечения я выдумал, сидя на верблюде, читать. Сначала мне сие показалось трудно, но после я привык. Пустая книга, которую я читал (The Vicar of Wekefield), довольно развлекала меня, чтобы не видеть томительную единообразность природы, в которой один только движущийся предмет мог меня занимать: восходящее и закатывающееся солнце назначало часы отдыха. Я наблюдал луну по ночам. Светила сии, поручая меня обоюдно друг другу, показывали мне приближение того времени, как свершится исполнение долга моего.

Напоив верблюдов, мы поехали далее и сделали привал в шести верстах от Демурджема, потому что на дне сего озера не росло ни прутика; у нас во всей дороге травы не было, но верблюды также переносят хорошо недостаток в пище, как и в воде: они едят прутья и все, что бы ни попалось в степи, в летнее же время могут пробыть 20 дней без воды. Так как мы пущались на несколько переходов, не имеющих колодцев, то мы налили тулуки наши водой из Демурджема. Караван наш еще усилился.

Отдохнув часа два, мы пустились в дорогу и прошли 30 верст до захождения солнца; направление наше было O NO 1/4 O. Из Демурджема я писал Пономареву, чтобы имели под надзором семейство Геким-Али-бая: он мне казался с дурными намерениями. В течении сего перехода мы шли все по днам высохших озер. В 10 верстах от Джемурджема в правой руке видно было кочевье при колодце Геройдан; вода в оном из лучших. Довольно странно, что земля сия не везде имеет воду одного свойства; подле копани с одной соленой водой показывается пресная; иные же колодцы имеют до 40 сажен глубины. Жители не знают, кем они были вырыты; они сделаны на срубах и довольно хорошо.

23-го же числа перед полночью мы пустились в путь, прошли 28 верст по направлению O N и сделали привал прежде захождения солнца. В левой стороне, верстах в пяти от дороги, видно было большое озеро, называемое Трухменцами Кули-Дерия (Море Слуги) или Аджи-Куюси (Горькой Колодец). Оно имеет миль 10 с Севера на Юг. Оно соединено с Карабогазским заливом. Кажется, что сие обширное озеро неизвестно нашим землеописателям. Карабогазский залив, в котором полагается пучина, еще не был осмотрен нашими мореплавателями. Киржимы обывательские ходят без всякой опасности по берегам части залива за ловлею тюленей, но никогда еще суда сии не дерзнули вступить в самую оконечность Кули-Дерии. [12] Жители сами не знают, почему они не делают сего; но они говорят о том с мистическим видом. Какая нужда в это озеро заезжать? говорили они: все животные убегают его, степные звери боятся пить воду из него, она особенно горька и смертельна даже; ни одной рыбы не водится в сей воде. Они полагают, что озеро сие поглощает воду Каспийского моря, потому что течение из моря в пролив Карабогазский необыкновенно сильное; озеро же Кули-Дерия по-видимому уменьшается. Следы берегов оного очень далеко еще видны. Северный берег оного скалистый. В народе говорят, что птицы, перелетающие сей залив, слепнут.

Близ привала нашего отделялась одна дорога, которая шла по берегу озера налево в Мангышлак. При соединении сих дорог есть большое кладбище; надгробные камни того же рода, как и в Сюйли; жители говорили, что памятники сии поставлены в честь Иомудов, убитых на сем месте во время нападения Киргиз-Кайсаков или, как они говорят, Кыргыз-Казахов.

24 С восхождением солнца мы поднялись и, прошедши 30 верст, остановились почти на вершине цепи гор Сарё-Баба ⁶. Направление сей цепи идет от Севера к Югу. В течении сего перехода мы сначала спускались и поднимались по глубоким рытвинам или оврагам, составленным потоками дождевых речек, впадающих в Кули-Дерию. Дорога была очень дурная. Место сие называется Белче-рингри. Свойство земли, кажется мне, было известковое. С половины перехода стали мы подниматься на горы Сарё-Баба, которые давно уже были видны. Подъем сей весьма легкий, хотя и долог. Вечерний привал наш был очень беспокойный. Сильный ветер заносил нас песком, и холод был довольно сильный; при том мы с трудом могли собрать по степи кое-как прутьев для обогрения себя.

Того же числа перед полночью мы пошли далее и скоро спустились с сих гор. Спуск сей довольно крут, хотя невысок, но дорога так хороша, что можно даже подумать, что она сделанная. На самой вершине сих гор есть небольшой бугорок, называющийся Кыр ⁷, при котором дует сильный ветер во всякое время. На сем бугре поставлен памятник в честь родоначальника поколения Трухменского Ер-Сарё-Баба ⁸. Многочисленное поколение сие прежде обитало около Балканского залива, теперь перешло к Бухарии. Ер-Сарё-Баба, по словам жителей, жил в древния времена и уважался по добродетелям своим и по многодетству. Он пожелал быть [13] похороненным на вершине сей горы, близ дороги, дабы всякий прохожий молился за него, и оставил имя свое сим горам. Надгробный же памятник его состоит из деревянного шеста, к коему привешено несколько тряпок разноцветных. Низ шеста завален каменьями, оленьими рогами и разбитыми черепьями горшков. Сии приношения делают ему и здешние Трухменцы, хотя они совершенно другого поколения; никто из них не посмеет тронуть сей могилы, близ которой видно также древнее кладбище.

Спустившись с горы, казалось, что мы перешли в другой климат: сделалось тихо и тепло. Мы шли сыпучими песками, по коим видны были кусты. Наконец, 25-го числа, к 3 часам утра, мы прибыли к колодцам Туер после 25 верст перехода. Направление наше было O N. Кибитки сии принадлежат поколению Ата. Народ сей несильный и обижен соседями; они прибегают к покровительству Хивинского хана. Они редко дерзают разбойничать, потому что разбросаны, но еще лучше других грабят, когда верный случай им представится. Одежда их, а особливо лица различествуют от прочих Трухменцов. Образ жизни и нравы их тоже различны. Числом их не более 1000 кибиток и, казалось бы, что народ сей должен вести начало свое из тех поколений, которые населяют всю называемую нами Татарию.

В Туере находится 6 колодцев с хорошей водой; но земля в сем месте совершенно голая, зелени я во всю дорогу не видал, а здесь и сухого прутика не приметил. Неподалеку от сих колодцев есть памятник из камня, хорошо выстроенный в честь Трухменца Джафар-бая, одного родоначальника в поколении Иомудов. Он оставил название свое храбрейшему и многочисленнейшему из племен Иомудских; их считается до 2000 кибиток, они имеют некоторое первенство над прочими. Проводник мой Сеид был сего поколения и гордился им, так как и прочие единоплеменники его.

Из Туера идут две дороги в Хиву. Настоящая ведет прямо, но имеет два неудобства: первое то, что на ней недостаток в колодезной воде, а второе то, что она идет недалеко от кочевьев Трухменцов поколения Теке, которое есть самое разбойничье, в вечной ссоре с соседями; взаимный грабеж между ними никогда почти не прекращается, и нередко случается, что Теке разбивают караваны Иомудов. Первое неудобство сие зимою в счет не принимается для хождения караванов, потому что тогда снег заменяет недостаток в колодцах; конные же и летом по оной ездят. Вторая дорога идет влево, отклоняясь к С. В-ку. Она двумя сутками езды длиннее первой, но имеет больше воды и безопаснее; однако Сеид зарядил в Туере свое оружие и советовал мне пересмотреть свое. [14]

Напоив верблюдов, мы пошли далее. Степь на сем переходе стала покрываться возвышениями по сторонам. Геким-Али-бай продолжал вести себя очень грубо против меня. Несмотря на опасность в сем месте, он никогда не хотел, чтобы хоть несколько повременить, дабы нам вместе ехать. Я его никогда не просил о сем, видя из поступков его, что в случае нападения на него надежды мало. Я стал сам дальше от него держаться и брать по ночам осторожности. Свои тюки я всегда складывал в виде равелина, держал оружие в готовности и останавливался с своим караваном в некотором расстоянии от него. Один раз приходили из большого каравана люди, которые советовали мне соединиться с ними ради опасности. Я отвечал им, что они сами могут присоединиться ко мне, если боятся, и они ушли. Однако один старик Вел-Уста, которому весьма хотелось чаю пить, перешел ко мне с 16 верблюдами и одним работником. Он всю дорогу со мной ехал в надежде получить богатые подарки от меня. Он ошибся, а мне удалось поссорить его, также как и своих проводников, с Геким-Али-баем. Я должен был сие сделать, дабы иметь хороших лазутчиков в Хиве и узнавать замыслы его и, может быть, доносы на меня Хивинскому хану, которые бы он делал, чтобы выиграть у хана и отомстить Сеиду. Он приметил, что я вел записки дорогою и первый распустил о сем слух в Хиве, слух, по которому меня засадили.

25-го числа прежде полуночи мы поднялись в дорогу. Местоположение было несколько гористо. После 23 верст хода мы прибыли перед рассветом, 26-го, к колодцу Дирин ⁹. Колодезь сей находится в глубокой балке; он обстроен камнем, вода в оном вонючая и солоноватая; однако мы принуждены были налить ею бурдюки наши, потому что мы отправлялись из сего места в настоящую безводную степь. Дирин можно назвать границей приморских Трухменцов, потому что версте в 1 1/2 от сего колодца влево находится последнее кочевье Иомудов, поколения Бага, содержащее до 50 дымов. От сего места должна тянуться совершенная пустыня 5 или 6 суток до колодцев Беш-Дишик, которые можно принять за прежние границы Хивинского владения. Сей переезд самый трудный во всей дороге от Балкана до Хивы. Балка Дирин имеет крутые берега и весьма похожа на поток реки, текшей с Севера на Юг в старинный поток, ныне сухой, Аму-Дарьи, реки, о которой будет ниже упомянуто. Недостает воды и зелени, чтобы оживить место сие, [15] прекрасно расположенное; но здесь природа мертвая, и кажется никогда жизнь не посетит сих мест, населенных звероподобными людьми.

В сем месте Геким-Али-бай, столкнувшись с моим караваном, сделал мне первое приветствие. Искренность моя не на языке, сказал он мне, так как у окружающих вас; но она в сердце моем. Я отворотился и не отвечал ему. Здесь явилось ко мне много охотников ехать вперед к Хивинскому хану вестниками о моем прибытии; но я им отказал, зная вероломство их и бестолочь.

26-го. Дорогой, я встретился с небольшим караваном, идущим из Хивы. Я дал записку Магомет-Ниасу, ехавшему с сим караваном, к маиору Пономареву, в котором извещал его о благополучной езде моей. Я просил его захватить сына Геким-Али-бая, если он услышит, что со мною случилось что-нибудь нехорошего.

27-го, я достиг наконец Беш-Дишика ¹⁰, места гадчайшего; но тут была хорошая пресная вода. Я себя уже полагал на земле Хивинской и превозмогшего почти 2/3, сего трудного пути; но что меня всего больше утешало было то, что тут положен у нас ночлег. Я был девять дней в дороге, или качался на верблюде, или пешком шел. В сии девять суток я почти совсем не спал. Трухменцы находили средство растягиваться на верблюдах, но я сего сделать никак не умел, а изредка дремал и несколько раз чуть не свалился с горы, на которую взбирался. Каждый день я надеялся уснуть. Мне никогда не удавалось переменить платье, набитое песком и пылью, умыться, напиться чаю на пресной воде и сварить что-нибудь, ибо вся пища. моя дорогою состояла из черных сухарей и воды. Мне удалось все сие сделать. Я отдохнул, ожил и успел сделать некоторые замечания, которые здесь приобщаю.

Последний переход сей я почти все ехал сыпучими песками. Я видел издали впереди себя отвесной высокий берег с большими трещинами, который по словам сопутников моих был прежний берег моря. Не доезжая 10 верст до колодцев, я увидел перед собой поток пребольшой реки, которого ширина была до 100 сажен, а глубина почти 15. Берега оного были очень крутые и обросли, так как и дно, кустами. Сухой поток сей шел от Северо-востока к Юго-западу, а направление наше было почти прямо на Восток; поэтому нам следовало переправиться через оную; но сего никак невозможно было сделать за крутизной берегов и обвалов. Мы поворотили налево и, прошедши версты 3 по самому берегу сей сухой реки, между песчаными буграми, нанесенными ветром в виде морской [16] зыби, вышиною сажени в две, я остановился на минуту, дабы написать записку к маиору Пономареву о себе с встретившимся караваном на отдыхе против колодца Сарё-Камыш, находящегося на дне сей сухой реки.

Я продолжал свой путь все по берегу еще 7 верст и приехал к спуску на дно реки. Я спустился и расположился ночевать по близости большого каравана, у колодцев Беш-Дишик. Виденной мною так называемый морской берег шел в параллель реке не более как в 12 верстах расстояния от оной.

Так как вид сего сухого потока среди ровной степи не изменился, а имел еще изгибы на подобие реки, то я стал заключать, что она должна быть древняя Аму-Дарья, об отыскании которой Государь Петр Великой столько старался. Когда я спросил у жителей, как сие место называется, они мне сказали, что это поток сухой реки, называющейся Ус-бой. В старину же, продолжали они, когда она здесь текла, то река сия называлась Амин-Дерия. Она впадала в Балканской залив, теперь же она переменила течение свое уже с давних времен и из Хивинского ханства идет в сторону Демур-Казыка (Железного Кола), т. е. на Север по направлению полярной звезды. По возвращении моем из Хивы я узнал от Киата, что устье сей реки хотя занесено песком, но еще приметно и что на берегу оной построена деревянная изба на подобие Русских изб, о построении коей старики от своих отцов по преданию ничего не знают. Жители же о сю пору не смеют ломать оной, боясь приступиться к ней, как к какой-нибудь святыне. Удивительно, что дом сей так долго держится. Впрочем он не мог быть построен прежде времен Петра Великого во время экспедиции князя Бековича для отыскивания золотого песка. Так как места сии были прежде населены другими поколениями Трухменцов, то и немудрено, что жители нынешнего Балкана не имеют никаких преданий о построении сей избы. Что она так долго стоит, можно приписать к редким дождям случающимся в тех странах.

Дно сухой Аму-Дерии совершенно других свойств от степи в тех местах, где оно не занесено песком. В иных местах по оному видна зелень, даже растут деревья, есть колодцы с прекрасной пресной водой. В Сарё-Камыше даже вода, выступивши из срубов колодца, течет ручьем по сухому дну реки, но подле сего самого колодца есть другой с солоноватой водой. При ночлеге нашем было 6 колодцев с прекрасной водой тоже на сухом дне реки.

От сего места почти до самых настоящих границ Хивинского ханства находится довольное количество кустарника по дороге. [17] Нельзя сказать, чтобы и до сих пор мы нуждались в оном на станциях, исключая 6 или 7 привалов.

Пришед к колодцам Беш-Дишик, после прибытия большого каравана, ночью, я удивлен был, что Геким-Али-бай и брат его Таган-Али встретили меня, сами развьючили верблюдов моих и составили мои тюки. Первый подошел ко мне, извинялся в том, что он всю дорогу отстранялся от меня, говоря, что единственное его желание в том состояло, чтобы служить мне, и просил меня считать на него как на самого верного из моих служителей. Я принял его без гордости и напоил чаем, но не вверился совершенно в его слова, и в эту ночь был еще осторожнее, чем в прочие. Вот что можно было полагать причиною столь внезапной перемены. Если он имел в самом деле дурные намерения, то, не могши их привести о сю пору в исполнение, он, может быть, расчел, что, так как я был уже близко Хивинских владений, то ему гораздо выгоднее быть полезным мне, полагая, что хан меня хорошо примет и что ему тут тоже что-нибудь перепадет; он же знал чрез встретившийся с нами караван, что в Хиве носился слух о скором прибытии Российского посла. Слух сей дошел до Хивы через Трухменцов, которые приезжали туда с Гюргена и Атрека; в бытность нашу на их берегах они заметили, что я расспрашивал о дороге в Хиву, и догадывались о моем намерении, которое я и не скрывал. Молва, носившаяся между жителями ханства Хивинского была та, что владелец оного Магмет-Рагим был крайне обрадован моим приездом и ожидал с большим нетерпением, чтобы я ему вручил четыре верблюжьих вьюка с червонцами, которые я будто ему вез от Падишаха или Белого Царя.

Нам опять предстояло несколько дней идти без воды, и так 30-го числа мы поднялись с рассветом и, прошедши 25 верст, остановились при закате солнца. Переход сей был довольно занимательный. Выйдя на берег сухой Амин-Дерьи, мы шли недалеко от оной. В левой стороне имели мы небольшой отвесный берег предполагаемого Трухменцами моря, о котором я выше упоминал. Берег сей, коего концы теряются вдали, имеет везде одинаковый вид и вышины до 20 сажень. Та часть степи, которая за оным находится, также ровна как и нижняя, по которой мы ехали. Едучи подле, мы забавлялись эхом, которое чрезвычайно чисто повторяет все слова. После трех верст берег сей стал отдаляться влево, и я увидел в оном очень правильно высеченные пять отверстий, совершенно вида дверей или входа в какое-нибудь жилище. К таким чудесам непременно принадлежит сказка о каком-нибудь [18] царе. Вот что мне проводники мои рассказывали. Сии пять входов называются Беш-Дишик или Пять Дыр. По ним и названы колодцы, при которых мы ночевали. О сем же месте известно по всему нашему Трухменскому кочевью, что отверстые дыры сии ведут в огромнейшие чертоги, в которых с давних времен живет с большим своим семейством, сокровищем и с дочерьми царь, что некоторые дерзновенные испытывали туда заходить, но были в пещерах сих невидимой силою связаны по рукам и по ногам, и таким образом там погибли. Дабы не испортить сей сказки, я не спросил у Трухменцов, кто им сие за известие дал, если никто оттуда не возвращался. Тут пошли разные суждения. Это не может быть, сказал один. Ты не веришь! отвечал другой. А кто нас передразнивал, когда мы разговаривали и ехали подле горы? Он сим озадачил неверовавшего, которой принужден был молчать после столь явного доказательства.

Отличительная простота сия в нравах Трухменцов не мешает им быть умными и весьма острыми в ответах своих; но сей самой простотой можно много успеть между ними. Султан-хан, урожденец из Чика, о котором я прежде упоминал, прослыл у них за волшебника: он знал лечебные свойства нескольких растений, предсказывал будущее по звездам; его слушали, и он привел в повиновение три большие поколения Трухменских: Иомуд, Теке и Кепьён. Поколения сии прежде всегда были в междоусобной войне; в 1813 же году он собрал их и воевал против Персиян.

Однако мне не хотелось проехать мимо сего очарованного места, чтобы не посетить старого царя и не посмотреть дочерей-красавиц его, или увидеть место, в котором, может быть, прежде скрывались разбойничьи шайки. Я полез с одним Трухменцом к сим большим жилищам. Они были выше чем на половине всего берега. Перед ними был слой несколько выдававшийся вперед, которой был длиною сажень до ста и составлял род галереи перед сими отверстиями. Рыхлая земля обсыпалась под моими ногами и руками; я лез между берегом и отвалившейся сверху скалою, в тесной ущелине. Над головой моей висел ужасной величины камень, который грозил паденьем, и надобно было проползть через маленькую дыру, дабы выйти на вышеупомянутый уступ, с которого, казалось, легко можно было пройти в необитаемые пещеры.

Трухменец Кульчи, который впереди шел, пробрался сквозь дыру под камнем, вышел на выдавшийся слой и не мог далее по оному идти, потому что в сем месте он прерывался на расстоянии двух сажень. Если бы мы сие пространство перешли, то непременно [19] были бы в пещерах, до коих только несколько шагов оставалось. Я бы превозмог сие затруднение посредством веревок; но караван был уже далеко ушедши, и я поторопился нагнать его. Мне казалось, что прежде настоящий ход в пещеры был с сего места, но что его нарочно завалили большим камнем. Я не знаю, какие делать заключения о сем береге, которой весьма похож на берег моря или большого озера. Обширность его глазом необозрима с одной точки.

Отъехав от Беш-Дишика, я вскоре переехал на другой берег Амин-Дерьи. Переезжал тоже чрез много водопроводов, в коих воды не было, но они весьма хорошо обозначались.

В ночи с 30 Сентября на 1 Октября мы прошли еще 33 версты по направлению SO. На сем переходе был у нас противуположный берег предполагаемого моря. В правой стороне на берегу оного стояли развалины замка Утин-Кала. Водопроводы сии и развалины не суть ли явное доказательство, что нынешний сухой поток Ус-бой был прежде с водой, и вероятно, что река сия называлась Амин-Дерья?

В ночи с 1-го на 2-е Октября мы прошли 31 версту и остановились после рассвета неподалеку от одного места, где кусты, служащие пищей для верблюдов, были ядовитые. Проводники опасались сего места, дабы не лишиться своих верблюдов. Перед самым рассветом встретились мы с большим караваном Трухменцов поколения Човдур, племени Игдыр. Верблюдов было до 1000, а людей до 200. Они шли с большим шумом, пели, хохотали, кричали, радовались, что выехали из Хивинского ханства, закупя благополучно хлеб. Они шли на Мангышлак. Геким-Али-бай со своим караваном был прошедши вперед, а я оставался с своими 4-мя Трухменцами и двумя переманенными. Так как мы сошлись в узком месте между кустами, то принуждены были выждать, пока тот весь большой караван пройдет. Игдыры, расспрашивая наших Трухменцов об их поколении, столпились около нас и узнали по шапке Петровича, что он не Трухменец должен быть. Они осматривали нас и расспрашивали у проводников что мы за люди. Это пленные Русские, отвечали наши; нынче пришли сюда к берегу. Мы поймали трех и ведем их продавать. Везите их проклятых неверных! отвечали Игдыры с насмешкой; мы сами трех Русских продали в Хиве за хорошие деньги.

2-го Октября мы прошли 33 версты по направлению SO. Мы встречались со многими караванами, идущими из Хивы с хлебом. Они сказали нам, что ныне хан наложил по одному тиллу (4 р. сер.) [20] на Трухменцов с каждого приходящего верблюда; что как Трухменцы не хотели сей подати платить и просили отменения оной, то хан приказал удержать прибывшие караваны, обещаясь сам выехать в крепость Ах-Сарай (Белый Замок) для личного свидания с Трухменскими старшинами, для выслушания просьбы и принятия подарков от них; что, не смотря на то, многие караваны бежали; что хан уже должен быть выехавшим из Хивы и что я с ним непременно встречусь в Ах-Сарае. Известия сии были довольно приятны для меня, потому что я предвидел скорой конец моему путешествию. Я стал сочинять речь для первого свидания с ним и дал ее перевести Петровичу, приказав ему выучить ее наизусть. Но как я крепко ошибся!

С вечернего привала нашего расходились дороги во все стороны в разные кочевья Хивинского ханства. Большой караван Геким-Али-бая весь разошелся по сторонам за покупкой хлеба, а мы остались одни. По сторонам были видны огни выезжавших из ханства в степь с арбами за дровами и для жжения уголья. Тут бывают очень частые разбои; однако никто к нам не подходил. Я обрадовался, когда увидел следы колес. Я не полагал, чтобы со мною могли так дурно поступить, как то сделали; но я помышлял только о том, что я опять соединился с людьми и попал в населенную страну.

В ночи с 2 на 3 мы прошли 29 верст по направлению OSO довольно частым кустарником, сбились было с дороги, но опять попали на настоящую после двух или трех часов иска. Поутру мы сделали привал, после которого, поднявшись и прошедши 10 верст OSO, пришли к воде, не имев оной четырех суток.

Мы пришли к водопроводу, выведенному из нынешней Амин-Дерьи реки, текущей из гор, лежащих на Севере от Индии, мимо Бухарии, Хивой, на восточную сторону города и впадающей в Аральское море. Водопроводы сии идут через все ханство, которое может иметь до 150 верст в поперечнике в иных местах.

На первом водопроводе, у которого мы остановились для напоения верблюдов, жили в кибитках Трухменцы премножества различных поколений. Они поселились в окрестностях городов Хивинских и обрабатывают землю; когда же уберут хлеб, то ездят на разбой в Персию и продают в Хиве привезенных ими невольников.

Селения в Хивинском ханстве расположены по водопроводам, между коими пространства суть песчаные степи; но земля при сих водопроводах, обрабатываемая частью обывателями и частью невольниками, представляет вид совершенного изобилия. Плодородие удивительное! Засевается жителями Сарочинское пшено, пшеница, [21] кунджут, из которого делают масло и джюган, дающий круглое зерно поменьше гороховинки, белого цвета и растущее толстыми колосьями на подобие кукурузы. Джюган служит для прокормления лошадей; жители его тоже иногда употребляют в пищу. Хивинцы имеют тоже овощи и плоды всех сортов. Из последних отличны дыни и арбузы. Дыни сии бывают в 3/4 аршина и отменно сладкого вкуса. Скотоводство имеют тоже они очень большое. Оно состоит из верблюдов, рогатого скота и баранов, из коих некоторые необыкновенной величины. Лошади в Хиве отличные; то еще лучше их считаются те, которых приводят Трухменцы с Гюргена и Атрека. То что оне выносят неимоверно. Когда Хивинцы или Трухменцы ездят на разбой в Персию, то оне по 8 дней ездят сряду по 120 верст в сутки, в безводных степях, бывают по 4 дни без воды и другой пищи не имеют, как 5 или 6 пригоршень джюгану, который оне на себе везут всю дорогу.

Того же 3 числа, поднявшись поутру с привала, я увидел перед собой туман, которой занимал весь горизонт. Я ожидал восхождения солнца, но не видал его. Когда я прибыл к вышеупомянутому водопроводу, я увидел, что казавшийся мне туман не что иное был как вихрь песчаный, который продолжался без остановки целый день. Я попал в сей самый вихрь и не видал целый день солнца. Я ехал от водопровода еще 10 верст до ночлега. Уши, глаза, рот, нос и волосы мои были совсем наполнены песком; лицо резало жесточее еще мятели. Верблюды наши все отворачивались от ветра, и песчаный туман сей был столько густ, что в некотором расстоянии нельзя было предметов различить. Часа за два до вечера Сеид остановил караван и пошел в сторону для отыскания пристанища в виденных им кибитках. Проходив с час, он воротился, найдя нас с трудом, и повел к кибиткам. Там жили Трухменцы поколения Куджук-Татар из Иомудов племени Кырык, и его старшина Атан-Ниас-Мерген тут же находился.

Из Трухменцов, которых я видел и знаю, сей мне всех более понравился. Переселившись в Хивинские владения, он вступил в службу ханскую и считался у него наездником. Он ездил всякую неделю на поклон к хану и только что возвратился, когда я к нему прибыл. Кочевье его было расположено на водопроводе Даш-Гоусе (Каменное Водохранилище). Он пригласил меня к себе в кибитку с гостеприимством, которое знаменует человека бескорыстного и честного, что весьма редко между Трухменцами. Он прилагал все возможное старание, чтобы доставить мне покой: зарезал лучшего своего барана, подал мне умыться, сварил пищи и прогнал всех [22] любопытных, сбежавшихся смотреть меня. Атан-Ниас-Мерген уверил меня, что до хана уже дошли слухи о моем прибытии, чтоб я вестника в Хиву не посылал, а ехал бы прямо в город, по обыкновению их; подъехавши же к палатам ханским, чтобы я объявил, что я гость и посланник и ожидал бы наилучшего приема. Я не совершенно верил, чтобы такое внезапное прибытие могло понравиться хану, хозяина же своего благодарил за советы, которые он мне точно от чистой души говорил. Когда я несколько отдохнул, он представил мне четырех сыновей своих. Один другого был молодцеватее. Они хвастались длинными фитильными ружьями, которые им хан подарил и прекрасными жеребцами. Второго сына своего Атан-Ниас-Мерген отправлял на днях на разбой в Астрабад с 30 человеками, собравшимися идти туда на обыкновенный их промысл.

4-го числа мы выехали перед полднем, отдохнув порядочно. Почтенный хозяин мой Атан-Ниас-Мерген провожал меня верст 12. Настоящей дороги там не было. Нам надобно было переехать степь, заключающуюся между водопроводами Даш-Гоусом и Ах-Сараем. Пространство сие покрыто песчаными буграми. Так как ветер продолжался, то нас опять стало заносить песком, но еще больше прежнего. Но хозяин наш сам сбился с дороги. Тут я видел, как ветер сметает песчаные бугры с одного места на другое. Если в степи малейший прутик находится, то его заносит песком, и в короткое время бугор поспел. С половины дороги хозяин оставил меня, прося позволения воротиться. Ветер стал утихать, и я приметил по сторонам несколько разваленных крепостей и строений. Все же место, по которому я ехал, было покрыто обломками жженых кирпичей и кувшинов. Наконец, проехавши 24 версты по направлению SO, нам открылся перед вечером водопровод Ах-Сарай, по коему расположено было множество кибиток, видны хорошо обработанные поля и несколько деревьев. Мы хотели в тот же день добраться по сему водопроводу до деревни, в которой жили родственники Сеида, но не могли и были принуждены остановиться в бедной Трухменской деревушке. Тут уже началось показываться строение. Трухменцы жили в кибитках, а скотину держали в загороженных четырьмя земляными стенами хлевах. Жители сего места были отдаленного поколения, живущего близ Бухарии и не знали поколений приморских Трухменцов. Они обступили меня и замучили вопросами. Я не нашел другого средства отвязаться от них и держать их поодаль, как стращая их именем Магмеда-Рагим-хана, коего я назывался гостем. Не менее [23] того они отказали мне в ночлеге, говоря, что они не знают Магмеда-Рагим-хана. Так как я штуцера из рук не выпущал, и начал шуметь с ними, они отошли от меня и, собравшись в кучу поодаль, стали разговаривать между собою, я же стал располагаться между их кибитками ночевать, как один старик подошел ко мне и позвал меня к себе в кибитку, говоря, что он ее уже очистил для меня. Я воспользовался сим предложением. Зашедши в бедную кибитку, я стал хозяйничать и выгнал множество любопытных, которые наглым образом садились около меня и расспрашивали. Старый хозяин мой с Китайской рожей сам не знал что у него за люди и счел себя весьма счастливым, что я его с дочерью тоже не выгнал и дал им по стакану чаю. Так как множество народа обступило мою кибитку, то я приказал ночью Трухменцам своим держать караул; они уже важничали перед прочими своим образованием и тем, что я им чаю давал пить, и слушались меня; а Петрович мой покрикивал на них, что я ему при них запрещал делать, оправдывая Трухменцов. В отсутствии же их я ему приказывал не спущать им не одной вины, и они боялись Петровича.

Переночевав благополучно, 5-го числа с рассветом мы тронулись в поход и, прошедши 10 верст по каналу, направлением OSO, прибыли к издали виденным нами двум высоким деревьям, подле которых жил родственник Сеида. По мере того как я больше вдавался по водопроводу внутрь края, я видел возрастающую обработанность земли; поля с богатейшими жатвами поражали меня противуположностью своею против виденных мною накануне. Едва ли видел я в Германии такое тщание в обрабатывании полей как в Хиве. Все дома были обведены каналами, по коим сделаны везде мостики. Я ехал прекрасными лужайками, между плодовыми деревьями; множество птиц увеселяло меня пением; кибитки и строения из глины, рассыпанные по сим прекраснейшим местам, составляли весьма приятное зрелище. Я обрадовался, что попал в такую чудесную землю и спросил у проводников своих с выговором, зачем они сами не обрабатывают таким образом землю, или, если у них земля ничего не производит, то зачем они в Хиву не переселяются? «Посол», отвечали они мне, «мы господа, а это наши работники. Эти сверх того боятся владельца своего, а мы кроме Бога не боимся никого». В Хивинском ханстве по водопроводам в деревнях живут большею частию переселенные Трухменцы. Народа по сим местам множество. Они одеваются хорошо и в обращении гораздо ловчее прибрежных Трухменцов. Подъезжая к дому [24] Сеидова родственника, я встретился со свадьбой. Разряженная красавица ехала на большом верблюде, на коем было сделано довольно богатое сидение, обшитое все шелковыми материями.

Я был очень хорошо принят родственниками Сеида. Для меня опорожнили маленькую комнату, впрочем довольно грязную и темную. Пока я переодевался, множество старшин собралось, чтобы поздравить меня с приездом. Я впустил знатнейших к себе и, поговорив с ними несколько, вышел к прочим. Всякой делал мне приветствие как умел. Хан еще не выезжал из Хивы, и я тотчас послал двух из собравшихся Трухменцов, одного в Хиву к хану с извещением о моем прибытии, а другого в ближайшую ханскую крепостцу, называющуюся Ах-Сарай для извещения тамошнего чиновника ханского, родом Узбека ¹¹. Но я с прискорбием слышал речи Трухменцов, разговаривавших обо мне: они хвалили Русского посланника и говорили, что он не из простых людей должен быть, ибо знает грамоте и у всех колодцев записывал глубину оных и расстояние одного от другого. Слухи сии дошли до хана и были причиной смертного приговора, произнесенного на меня как на лазутчика. Прибывший в тот же день Трухменский старшина Берди-хан из Хивы явился ко мне. В 1812 г. он служил у Персиян, был ранен Русскими и взят в плен, служил два года у генерала Лисаневича и, возвратившись в родину свою, бежал в Хиву. Расспросив его несколько об хане, я его отпустил, обещав ему по просьбе его дать выпить стакан водки, если приедет ко мне. Я его больше не видал.

Я хотел в тот же день ехать в Хиву (мне оставалось еще до 40 верст), но Сеид мой никак не дал мне этого сделать. Я сердился, стал кричать на него, и он принужден был послать отыскивать лошадей; но между тем, кажется, приказал посланному не находить их. Мне кажется, что ему хотелось продержать меня тут, чтобы выхлопотать подарок родственникам своим. Немудрено тоже, что через мое ходатайство хан простит им наложенную на верблюдов их подать. Они заговаривали мне о том, но я притворился будто не понимаю их и отделался.

И так я принужден был весь день тут остаться. Я ходил прогуливаться, и толпа за мной шла. Один Трухменец, прекрасно одетый и очень бойкий, служащий в войске ханском, разговаривая со мной, стал смотреть мои пуговицы на сюртуке, и без дальних околичностей, дабы удостовериться серебряные ли оне, стал их поворачивать на все стороны. Чтобы он от меня отстал, я [25] спросил у него с насмешкой, что Хивинское серебро одинакового ли цвета с нашим? Все засмеялись; а любопытный, оставив меня и ударив рукой по эфесу своей сабли, отвечал мне: «Господин посланник, мы Трухменцы люди простые, нам такие вещи прощают: но нас уважают за храбрость нашу и за острие кривой сабли нашей, которая всегда предстоит к услугам хана».— «Она также предстоит к услугам нашего Белого Царя», отвечал я, «с тех пор как через мое посредничество установится мир и доброе согласие между обеими державами».

Я лег довольно поздно и начал засыпать, как вдруг оповестили меня о прибытии ко мне чиновника из Хивы от Магмед-Рагим-хана. Вошел молодой человек, видный собою; с ним был другой пожилых лет. Они сели подле моей постели, и молодой начал меня расспрашивать от имени хана о причине моего приезда и о видах правительства нашего. Я ему отвечал, что о сем я сам сообщу лично хану или тому человеку, которому он мне лично прикажет сие сказать; что впрочем я имею письма к Мегмед-Рагиму, коих содержание мне неизвестно было. Абдулле Гон так назывался, показал я запечатанные письма и приказал ему о сем хану донести. Удивительно, продолжал он, что от Белого Царя с двух сторон посланники приехали; у нас есть в Хиве четыре посланца ваших. Ведь и вы тоже Белому Царю служите? Я старался его уверить, что то не могли быть посланцы, а какие-нибудь беглые, которые назвались так, и что их надобно остановить; что если они самозванцы, то я их перевяжу и отправлю в Россию. Абдулла уверял меня, что они тоже Русские посланники (я после узнал, что то были наших четыре Нагайца, приехавших с письмом к хану). Пьете ли вы чай? спросил у меня Абдулла. Если пьете, то велите чайник для меня поставить.— Мы пьем чай днем, а не в полночь, отвечал я; а так как я не совсем здоров и устал с дороги, то вы бы меня обязали, если бы оставили в покое. Прощайте! Он встал и ушел. Я после узнал, что этот Абдулла сын какой-то знатной особы, прежде при хане служившей, что никогда хан его ко мне не посылал, но что весь допрос его был сделан по одному его любопытству, что он тогда мимо Ах-Сарая ехал и заехал из любопытства посмотреть меня.

В тот же самый день я узнал, что двое Русских, слышавшие о прибытии судна к берегам Трухменским, накануне прибытия моего в Ах-Сарай, бежали к берегу, оставив жен своих и детей. Их однакоже после поймали. Хивинцы имеют много невольников Русских (которых им продают Киргизы, хватая их на [26] Оренбургской линии), Персидских и Курдинских, доставляемых им Трухменцами в большом количестве. Обращение с сими невольниками самое жестокое: по малейшему подозрению их о побеге, они наказывают их жестоким образом; если же сие во второй раз случится, то прибивают их гвоздем в ухо к дверям и оставляют в таком положении трое суток; если они вынесут такое наказание, то продолжают по старому мучиться в неволе.

6-го числа поутру достали мне наемных лошадей, дабы ехать в Хиву; но прежде сего я был приглашен на завтрак к одному старшине, и от того я промедлил часа два. Если бы сего не случилось, то обстоятельство мои приняли бы совершенно другой вид, и я в тот же день был бы в Хиве. Немудрено, что хан, удивленный моим внезапным прибытием, принял бы меня хорошо и скоро отпустил. Возможно и то было, что народ разорвал бы меня до въезда в город, может быть и по повелению хана, до которого бы вдруг дошли слухи, что Русские пришли в Хиву отмщать за кровь Бековича. Такого рода слухи в Хиве весьма легко распространяются, и владелец, не видавший никогда ничего более своего малого ханства и степей, оное окружающих, мог бы легко поверить сему. Я не отъехал еще восьми верст, как меня нагнал конный человек, скачущий во весь дух. Он просил меня от имени ханского остановиться, потому что меня нагоняли два чиновника, посланные прошлую ночь из Хивы для отыскания меня. Я подождал, и вскоре приехали ко мне сии два человека. С ними было человека 4 конных. Старший из них был человек маленького роста, лет под 60, с длинной седой бородой. Он смотрел совсем обезьяной, несколько заикался, говорил скоро, и изо всякого слова видно было в нем мерзкого и пустого старичишку, алчного к деньгам. То был некий Ат-Чанар-Ала-Верди ¹². Ат-Чанаром его звали потому, что хан его всегда употреблял как разъезжего с приказаниями его. Другой был высокого роста и толстый, с маленькой бородкой, но благородной и скромной осанкою; речи его соответствовали наружности его, а после и поступки его таковыми же оказались. Его называли Еш-Незер; ему было за 30 лет; звание его было юз-баш, что по переводу значит сотник; но в Хиве название сие принадлежит не сотенным начальникам которых нет, а военным чиновникам, коим хан поверяет отряды различных сил во время войны.

Ат-Чанар, как я после узнал, родом из Персиян Астрабадских; его увезли маленького в плен; он принял закон Сюйли и женился. Сын его Ходжаш-Мегрем оказал раз в сражении [27] какую-то важную услугу хану и попался к нему в любимцы ¹³; вскоре он получил управление таможни, сделался одним из богатейших людей в ханстве и, получив совершенную доверенность ханскую, он вывел в люди отца своего и братьев. Хан подарил ему много земли и водопроводов; он еще более купил и теперь считается третий из самых значущих особ при хане. Так как он имел торговые сношения с Астраханью, то просил хана, чтобы я у него был гостем, пока не решат что-нибудь на счет моей участи, верно в надежде получить подарок, буде дела хорошо пойдут или прислужиться хану удушением меня, если сие ему бы угодно было. По сему самому Ат-Чанар-Ала-Верда объявил мне приказание ханское ехать с ним в деревню его Иль-Гельди, где все приготовлено было для приема моего. Мы ехали верст 18 прекрасными населенными местами; в одном месте только переезжали песчаную степь, заключающуюся между двумя водопроводами. Погода была прекрасная. Я увидел издали крепостцу, к одному концу которой примыкал садик: это была крепостца Иль-Гельди. Четыре башни были по углам, стены вышиною в 3 с полов. сажени. Она была построена из глины, смешанной с камнем. Въезд в оную был в большие ворота с висячим замком; длина бока сей крепостцы не имела более 25-ти сажень. Крепостца сия не принадлежала хану, а Ходжаш-Мегрему. В Хиве у всех почти помещиков есть такого рода строения без бойниц; внутри делается небольшой бассейн, несколько дворов, покои, кладовые, мельницы и места для хранения скота. Обыкновение сие должно иметь начало свое в беспрерывных беспокойствиях, терзающих народ. При смерти владельцев делались междоусобные войны, и в мирные времена нередко случалось, что тамошние же Турхменцы грабили Хивинцов. Такого рода крепостца, заключающая в себе запас или хозяйство, могла всегда несколько дней держаться против небольшой толпы Трухменцов. В Иль-Гельди было человек 50 или 60 жителей, которые частью занимали комнаты, а частью помещались в кибитках, поставленных на дворе. Тут были и жены их. В противной стене от ворот была башня с маленькой комнатою, которая вела за крепостцу в садик, в котором был маленькой грязный бассейн, несколько деревьев и хороший виноградник. Сад сей был окружен стеною вышиной сажени в полторы, а к стене примыкали с наружи дом какого-то муллы и мечеть.

Приехавши в Иль-Гельди 6-го числа Октября, я был встречен братом Ходжаш-Мегрема, сыном Ат-Чанара, Сеид-Незером. Он [28] служил помощником у брата своего в таможне. Сеид-Незер имел длинное лицо. Он был хорош собой, но нрав его был крутой и дерзкий. Вся эта Персидская порода Ат-Чанара была с длинными бородами, что в Хиве очень редко; она сверх того отличалась своею алчностью к деньгам: свойство обыкновенное таможенных чиновников во всяком царстве. Однако мне в тот день делали всякие вежливости. Сеид-Незер, сказавши мне поклон от хана и старшего брата своего, привез с собою самовар, чаю и сахару; сварили для меня плов, принесли всяких плодов и поместили в особую комнату. Дни были теплые, и потому холодный и темный, невыбеленный чулан сей казался мне сносным. Я выходил на дворик, а иногда и в сад, хотя все под караулом. Я сперва считал сие за почесть, но после увидел, что я в плену. Меня уверяли, что на другой день хан меня позовет; но настало 7-е число, и никто меня не требовал. Приехал из Хивы Якуб, третий сын Ат-Чанара, который объявил мне, что на другой день меня хан непременно потребует.

8-го приехал ко мне некто Якуб-Бай, человек ездивший в Астрахань и знавший несколько слов по-русски. Он торговал в Астрахани, промотался и возвратился в Хиву безо всего, пристроился к таможне и стал поправляться. Якуб-Бай приехал от хана, дабы узнать, кто я таков, с каким намерением приехал, какие суть мои препоручения, и требовал сверх того, чтобы я дал ему бумаги для вручения их хану. Я раскричался на Якуб-Бая, говоря ему, что я ни к кому больше не послан как к хану, что если он сам не хочет видеть меня, то бы отпустил меня обратно. «Впрочем», сказал я Якуб-Баю, «ты можешь сказать хану, что я имею к нему два письма и подарки, первое письмо от сардаря земель заключающихся между Каспийским и Черным морями, а другое от маиора Пономарева, управляющего одним из ханств, подвластных нашему сердарю». Якуб-Бай встал сердитый и ушел.

С этим Якуб-Баем приехал еще один Якуб, родом Жид, но уже давно переведенный в Магометанскую веру. Жид сей ездил в Оренбург и Астрахань, где его называли Яков Ивановичем, но я его назвал Яков Андреевич. Когда я его сим именем звал, то он откликался, снимая шапку: «Здравствуй, хозяин!» Он ко мне хаживал и рассказывал о торговых дорогах Хивы в Россию и в Кашемир; брат его несколько раз ездил в сей город.

Четверо Трухменца моих имели позволение выходить всюду к своим родственникам. 9-го числа Абдул-Гуссейн ходил на ближайший базар (Казават называющийся). Базаров сих несколько [29] в Хивинском ханстве; их можно лучше назвать ярмаркою, на которую всякую неделю приезжает несколько купцов. Он воротился с известием, что хан выехал из Хивы и будет меня принимать в особой крепостце, неподалеку от Иль-Гельди находящейся. Я сообщил известие сие приставам своим Ат-Чанару и юз-баше. Они меня уверяли, что этот слух несправедливый; но я узнал после, что когда Якуб-Бай ко мне приезжал, то хан уже был выехавши. В тот же вечер мне объявили, что хан выехал на охоту и пробудет в степи 12 дней, по возвращении же своем намеревался меня тотчас же потребовать и отпустить. Между тем обращение со мной становилось всякой день грубее, а пища умереннее. Чай совсем прекратили; не стали дров давать на варение пищи, ничего не позволяли мне покупать сначала, наконец уже разрешили мне на свой счет; потому Ат-Чанар, делавший закупки для моего прокормления, наживался от моих денег. Я просил лошади, чтобы прогуляться несколько в степи: мне отвечали, что хан запретил меня выпускать. Я не мог ни на минуту отлучиться из своей комнаты, чтобы не иметь двух сторожей за собой. Ко мне старались пробраться Трухменцы приехавшего со мной каравана: поставили сторожа к воротам, чтобы никого ко мне не впущать. Ночью лежал у порога моих дверей человек, которого я непременно должен был разбудить отпирая дверь. Я слышал от своих Трухменцов, выезжавших на базар, что по приезде моем хан сбирал совет, на который пригласил людей ханства. Старший брат его Кутли-Мурад-Инах, наместник его, начальствующий в городе Ургендже, и главная духовная особа, Кази, долго разговаривали обо мне, и неизвестно чем решился совет. Через несколько дней однакоже я узнал через родственников моих Трухменцов, из коих один был случайно у хана, что Магмед-Рагим, узнавши о том, что я дорогою записки вел, называл меня лазутчиком. Трухменцы, привезшие его, говорил он, не должны были его допускать до моих владений, а убить и представить ко мне подарки, которые он везет. Но так как он уже приехал, то делать нечего, и я бы желал знать, какой совет мне даст Кази.— Он неверный, отвечал Кази: его должно отвести в поле и зарыть живого.— Я тебя полагал умнее меня, сказал ему хан, а вижу, что в тебе совсем ума нет: если я его убью, то на будущий год Государь его, Белый Царь, повытаскает жен моих из гарема. Я лучше приму его и отпущу, а между тем пущай его посидит; надобно разведать от него, за каким он делом сюда приехал, а ты пошел вон! Иные полагали в совете, что я приехал за выручением Русских [30] невольников из Хивы; другие полагали, что я приехал требовать удовлетворения за сожжение двух судов Русских в Балканском заливе, что случилось лет десять тому назад. (Сие сделали Трухменцы поколения Ата, которые, будучи прогнаны с тех берегов Иомудами, стали повиноваться Магмед-Рагиму). Другие же думали, что я приехал требовать воздаяния или мщения за убиение князя Бековича, в 1717 г. случившееся. Говорили также, что к берегам Трухменским пришел большой флот, что начали большую крепость строить, коей половина была уже сделана, а что я, узнав дороги, на будущий год приду с войском. Многие думали, что, будучи в войне с Персиянами, главнокомандующий наш хотел склонить Хивинского хана к вспомоществованию нам в сей войне. Говорили, что даже Русские войска заняли крепость Ах-Кала близ Астрабада; но все почти были того мнения, чтобы меня казнить, или тайно убить, или взять в невольники. Слухи сии тревожили хана. Он не знал, что предположить и, не смев ничего предпринять надо мной, решился оставить меня впредь до разрешения, ожидая, чтобы что-нибудь такого оказалось. Ко мне были подосланы сюда для разведывания цели Русского правительства, но я ничего не открывал.

Слухи же о сем неистовом совете не могли не тревожить меня. Я не хотел сперва верить им, но после удостоверился в справедливости оных. Я помышлял о побеге; неудачен бы он был, мне все равно было: я предпочитал умереть в степи с оружием в руках поносной, мучительной смерти на колу. Если бы мне удалось добраться до берега к судну, я думал о том, что не смел показаться к Алексею Петровичу, не отдав писем хану и не получив ответа. И так я решился остаться. Пересмотрев оружие свое, зарядил его и был в готовности защищаться, если бы на меня сделали нападение. Верно, смерть моя не дешево бы Хивинцам обошлась. Со мной была к счастью книга Попа, перевод Илиады. Я всякое утро выходил в сад и занимался чтением оной.

12-го числа Октября ввечеру пришел ко мне один из Трухменцов моих Кульчи и принес мне несколько яиц и сушеных плодов. Он сказал мне, что ему препоручено было вручить сие от одного Русского, который к воротам крепости подходил и просил меня выдти с ним поговорить. Я не мог сего сделать и отпустил его.

13, 14 и 15 чисел ничего не случилось. Я размышлял на счет своего положения. Я думал, что если меня жизни не лишат, а просто в невольники возьмут, то положение мое еще не самое плохое бы было, и почти лучше того, в котором я находился: я имел бы [31] волю выходить, видаться с отечественниками нашими, и я намеревался при первом случае взбунтовать всех невольников Русских и Персидских, свергнуть хана и, сделавшись начальником, привести Хиву в подданность России. Мечты сии занимали меня и были самые приятные. Другие мысли, которые меня посещали, были весьма грустные: я не надеялся никогда почти видеть родину свою; глаза мои не могли сомкнуться по ночам; я думал и ожидал с нетерпением, дабы несколько вооруженных людей ворвались в мою комнату, дабы скорее решить участь мою; штуцер мой, шашка и кинжал были заготовлены для них, а пистолет для себя собственно. К рассвету я засыпал, а поутру видел с прискорбием, что зима приближалась, листья сваливались с деревьев, утренники становились свежее, особливо в Ноябре, и я тогда полагал, что лед понудит судно воротиться и бросить меня на истребление злодеям, у которых я в руках находился. Положение мое продолжалось 48 дней. Я не буду упоминать о нуждах телесных, переносимых мною; я узнал об них только тогда, когда стал лучшее видеть. Огорчение же вечного заточения, которого я ожидал и разлука с отечеством сильно действовали на меня; я видел положение несчастных Русских в Хиве, но не мог им помочь. Я был даже лишен последнего наслаждения — трубки. Табак мой весь вышел, водки уже давно не было: я испоил ее Хивинцам, которые приходили тайком ко мне за оной, и разведывал от них разные вести. Я не смел коснуться небольшого мешка с ржаными сухарями, который я еще с судна привез, сберегая их на случай побега.

Оставя повествование о бедствиях со мною случившихся, примусь за описание происшествий.

16-го числа прибыл в Иль-Гельди сын Ходжаш-Мегрема, Абтессар, мальчик 10 лет, которого хан очень любил и заставлял всегда у себя в шахматы играть. Отец его прислал мне сказать, что он сам скоро будет ко мне; но я уже не верил сим лганьям, будучи столько раз обманут. Я не думал однакоже, чтобы из окружавших меня не было ни одного, которого нельзя бы склонить к поданию мне какого-либо справедливого известия. Братья Ходжаш-Мегрема и многие другие чиновники приезжали часто ко мне, надоедали мне, пили мою водку и уезжали. Я раз собрал всех к себе и подарил всякого чем-нибудь; никто не смел со мною говорить, опасаясь доноса свидетелей. Тогда сыскался один бедный Бухарец Бай-Магмет, который выехал уже 17 лет из родины, сбираясь в Мекку, и застрял в Иль-Гельди, где он делал кушаки. Я ему подарил ножницы. Он хаживал ко мне потихоньку и говорил, что знал. Он немного знал, но по крайней мере я разведал через него о ссоре, которую юз-баша имел с Ат-Чанаром за меня. Я узнал, что настоящий пристав мой был юз-баша, человек добрый и честный, но очень скромный. Ему приказано было надо мной иметь самый строгой надзор. Я стал приглашать его к себе одного; он боялся сего и, узнавая, что особого дела у меня нет с ним, он боялся тайных свиданий. Ат-Чанар за ним строго смотрел и вслед за ним всегда вбегал ко мне; но Ат-Чанар что стерег? Он боялся, чтоб я юз-баше не сделал особого подарка! Заметив его жадность, я раз призвал Ат-Чанара к себе и подарил ему сверх прежнего куска сукна, данного ему, еще штуку холста, чтобы он никому этого не говорил, а особливо юз-баше. Старик схватил холст под полу и выбежал самым воровским образом, спрятал его, пошел и сел подле юз-баши, как будто ни в чем не бывало. Я не упустил сообщить сей поступок юз-баше, который смеялся от чистой души, презирая Ат-Чанара и все семейство его, которое он очень не любил.

По приезде моем я подарил юз-баше и Ат-Чанару по куску сукна, которые хранились в кладовой за ключом Магмет-Аги, прикащика Ат-Чанара. Случилось, что от куска юз-баши отрезано было 1/2 аршина, коих вор очутился Ат-Чанар. Они побранились. Сверх того я жаловался юз-баше о недостатке и нужде, в которых я находился, о грубом обращении со мной. Его польстила доверенность сия; он поссорился явно с Ат-Чанаром, так что уже последний не стал за ним бегать. Всякий день я подсылал Петровича поджигать их. Юз-башу выводили в сад и допытывались от него. Тут я узнал, что день приема моего никак не был назначен; но он утешал меня тем, что я каждый день надеяться должен быть призванным ханом, что вероятно он по возвращении своем не оставит меня и не уедет опять на охоту, потому что молва пронесется в народе, что он боится Русского посланника и, не умев отвечать ему, бежал в степи.

При этих случаях мне удавалось тоже расспрашивать его об Хивинском хане и сношениях его с соседями. Я узнал, что юз-баша прежде бежал из Хивы, дабы избегнуть казни, в Бухару, где прожил два года, и после возвратился по повторенным письменным уверениям хана. Я тут в первый раз узнал, что он родственник второго визиря Куш-Беги ¹⁴. Юз-баши чувствовал всю тягость их правительства, кажется не любил хана, но никогда в словах своих не произнес ни одной хулы на его счет; он мне только говорил, что окружающие хана боятся его, так что они не [33] смеют даже ему слова сказать за меня; но он обнадеживал меня, что дела возьмут хороший оборот.

Когда юз-баша стал мне несколько доверять, я стал спокойнее. Если я сам не мог с ним иметь свидания, то отправлялся к нему Петрович. Из лица его можно видеть было, хороши ли были известия из Хивы, или нет; он брал истинное участие в моем положении. (Он после находился в Тифлисе, будучи назначен посланцем от Хивинского хана к главнокомандующему; он признавался мне на дороге, что слухи, узнанные мной в Хиве о собранном на мой счет совете, были справедливы).

Мои Трухменцы, видя тесное мое положение, показывали мне меньше уважения; они старались отделаться от меня, опасаясь вместе со мной пострадать. Когда ходили они на базар, народ толпился около них и спрашивал, когда назначен день для казни посланника. Иные спрашивали у них, правда ли, что посланника в прошлую ночь задушили. Старшины уговаривали их бежать, и потому тоже, что хан был крайне раздражен на Иомудов за то, что они еще о сю пору не заплатили наложенной на них пени с приходящих караванов (по 4 серебром с верблюда). Сеид стал дерзок становиться и крайне неучтив, думая воспользоваться обстоятельствами. Следующий случай покажет, до какой степени дошли его дерзости. Он долго не продавал невольницу свою Курдинку Фатьму, возил ее по базарам и деревням, но не получал требуемой им цены; несчастная же сия жила в другой комнате с Трухменцами, а когда они уходили, то вечно там были крик, слезы, хохотня и возня от Хивинцов, пристававших к ней. Я посылал Петровича разгонять их; но один раз ее бедную довели до того, что она бежала, обещаясь убить себя, если ее не продадут вскоре. Сеида дома не было; когда он возвратился, я ему сказал с сердцем, что поведение его мне совсем не нравилось, чтоб он переменил оное, слушался бы меня, не забывался и продал бы женщину эту, которой присутствие нам только стыд наносит. Выслушав меня, он встал. Прощай Мурад-бег, сказал он мне, я тебе служил о сю пору; но если ты хочешь на такой ноге со мной обращаться, то я тебя оставляю. Фатьма моя невольница, и я ее продам, когда и кому захочу. Прощай! и вышел. Я его кликнул; он ожидал, что я извиняться буду; но я сказал ему: Сеид, поезжай назад; ты видишь что мое положение не лучшее, и что ты можешь со мной вместе пострадать; поезжай домой и скажи Киат-Аге, которой тебя отправлял со мной, что ты меня здесь бросил. Знай между тем, что пока оружие мое при мне, то я ни тебя, никого другого не страшусь; без оружия же меня никто [34] не увидит. Прощай и не приходи более. Его сразил этот ответ; он сел, опустил голову, задумался, залился слезами, просил прощения и поклялся, что никогда не отстанет от меня и перенесет одну участь со мною, и я помирился с ним; а он стал скромнее, и на другой день Фатьма была продана. Сеиду надобно было довольно часто напоминать сие обещание; он делал много мерзостей, но нельзя было не сознаться, что в нраве его были видны иные, прекрасные черты.

Так как я был довольно голоден, и мне не позволяли ничего покупать, то я принужден был обманом доставать себе съестные припасы. Дав денег Абул-Гуссейну, я велел ему купить хлеба и барана и принести мне оные в подарок, что и сделалось. Но что же? Вышло, что Ат-Чанар, сам человек очень богатый и значущий, приходил тихонько в комнату, где висела баранина и крал целые куски. Я сказал сие юз-баше; мы посмеялись, и он увещевал меня к терпению, обещая счастливого переворота.

После первого барана куплен был и второй, и курицы, и яйца, и Ат-Чанар сам у меня брал деньги и ездил на базар закупать для меня. Также и с угольем было: я зяб, пока не стал с шумом посылать людей за покупкой оного.

У Ат-Чанара было семь Русских невольников, из коих один жил в Иль-Гельди, три в Хиве, да три по другим местам. Тот, который с нами жил, назывался Давыд; его схватили около Троицкой крепости, на Оренбургской линии еще 14 лет и продали в Хиву; ему уже 30 лет было. Он давно принял нравы и обычаи Хивинцов, был продан и перепродан несколько раз, но не переменял закона своего. Его скрывали от нас, но как-то случилось, что мой Петрович шел один по коридору и встретился с ним. Давыд просил его доложить о нем мне, дабы я его вывез из Хивы; узнавши о сем, я сам старался свидеться с Давыдом и, встречаясь с ним, удавалось мне ему сказать несколько слов; но так как за мной больше примечали, чем за Петровичем, то ему удобнее было с Давыдом разговаривать. Он приказал ему узнавать чрез приезжающих с арбами из Хивы Русских, что там делается и говорится обо мне. Давыд мог знать сие, потому что ему хорошо были знакомы четыре женатых Русских, которых хан очень любил и при себе всегда держал. Он узнал тоже самое о собранном совете на мой счет. Персидские невольники, коих человек десять было в Иль-Гельди, мне тоже самое сказали; они тоже старались оказывать мне всякого рода услуги. Я желал лично расспросить Давыда и приказал ему придти ко мне ночью, [35] когда все уснут, потому что ему под опасением смерти запрещено было говорить с нами. Давыд пришел ко мне в полночь и сел подле моей постели. Он мне рассказал слово в слово все, что я знал от Трухменцов. Я ему дал червонец. Я получал от Давыда разные сведения на счет положения Русских невольников в Хиве. Их ловят большею частию Киргизцы на Оренбургской линии и продают в Хиву. Число Русских невольников в Бухаре находящихся, говорят, не меньше того, которое в Хиве. Проводя целый день в трудной работе, к коей ни Трухменцы, ни Хивинцы не способны, они получают на содержание свое в месяц по 2 пуда муки и кроме того больше ничего, разве иногда бросят им изношенный кафтан. Они продают излишество хлеба получаемого им и копят деньги, присоединяя к оным те, которые получают воровством; когда же они соберут сумму превышающую ту, за которую их купили, 20 или 30 тилли (тилли равен 4 р. серебра), что им после двадцати лет неволи обыкновенно удается сделать, то они предлагают деньги сии своим хозяевам, и буде сии последние согласны, то выходят на волю, но должны оставаться навсегда в Хиве; если же будет малейшее подозрение на них, что они хотят бежать, то лишаются жизни. За 25-летняго Русского платят 60 и 80 тилли, за Персиянина меньше. Сих последних считается до 30.000 в Хиве, Русских же до 3.000. Персиян привозят очень часто по 5, по 10, а иногда и по 30 человек. Трухменцы ловят их в Астрабаде и по дороге в Хиву бросают усталых, которые погибают в степи. Привезши их в Хиву, хозяин садится на площадь и окружает себя невольниками; покупщики являются и торгуют их как лошадей. Иногда сами же Трухменцы крадут их из Хивы обратно и привозят в Персию за плату. При мне привозили несколько партий сих невольников и продавали, развозя их по деревням. Одного мальчика лет 16, сына богатого Астрабадского купца, купил Ат-Чанар в надежде перепродать его с барышом обратно; сестру его, 14-летнюю девочку, возили несколько дней по базару, прося за нее 80 тилли и хорошего сукна на кафтан. Персидских невольников заставляют закон переменять, но Русских не принуждают. Меня Давыд уверял, что они даже имеют особую комнату, куда ставят образа свои и по ночам молиться ходят. Два праздника в году хозяева им позволяют гулять; они тогда сбираются и напиваются водкой, которую они сами гонят из какой-то ягоды, и праздники сии кончаются обыкновенно умерщвлением кого-нибудь. Хозяева имеют право убивать невольников своих; но они сие редко делают, дабы не лишиться работника, а выкалывают ему один глаз, или ухо отрезывают, когда [36] рассердятся на него. При мне Ат-Чанар хотел Давыду ухо отрезать за то, что он, ездивши в Хиву, поссорился с одним Персидским невольником и ударил его ножом. Он бил его сперва плетью по лицу, потом выхватил нож, приказал его повалить, дабы ухо отрезать; но его удержал и упросил прикащик его, Узбек-Магмет-ага. Если бы я заступаться стал, то ему бы еще хуже досталось. Я ушел. В ту же ночь Давыдка ко мне пришел. «Видал ты, ваше высокородие, как меня били? Хотел, собака, у меня ухо отрезать; да вчера еще сын его завалил мне плетей с 500. С ними с собаками всегда надо эдак поступать посмелее, а то они на шею сядут. Ведь даром, что меня били, а они меня боятся. Посмотрел бы ты, когда я напьюся, так все бегут от меня».

20-го числа приехал к нам Сеид-Незер из Ургенджа. Он часто приезжал и уезжал. Я не знаю, подозревали ли меня в намерении бежать; только, когда я у Сеида-Незера спросил, скоро ли возворотится хан, то он отвечал мне с жаром: «Вы бежать нечто хотите? Бежите, попробуйте бежать; вы увидите, что с вами будет!» Я бесился внутренно, но не смел показать сего, дабы не открыть моего намерения. Я ему отвечал очень тихо, что он ошибается, что посланники никогда не бегают, потому что владелец отвечает всегда за их безопасность.

Однако случай сей дал мне подозрение, что узнали мое намерение. Я пошел в сад осматривать места и стены. Вскоре лестница, приставленная к последней стене, на которую я много надеялся, была снята. Я жаловался юз-баше на грубые слова Сеида-Незера, говорил, что, начиная с Ат-Чанара, человека уже немолодого, с большой седой бородой, долженствующею внушать почтение, все семейство его кажется мне гнусным и презрительным. Правда, отвечал мне юз-баша, борода его ничего не доказывает: у козлов тоже большая борода.

21 числа посетил меня Геким-Али-бай; но дабы ему не отказали у ворот, он просился прямо к Ат-Чанару, посидел с ним и пришел после ко мне. Он уверял меня в привязанности, которую ко мне имел, и объявил, что сбирался с караваном бежать из Хивы. У хана глаза теперь налились кровью, сказал он; прежде всякой имел доступ к нему, теперь он никого не слушает, дерет с нас ужасные подати за приходящие караваны, так что путь в Хиву совсем нам запрется. Он вешает нас, на кол сажает и пр.

Точно, хан часто казнит Трухменцов, живущих в его ханстве, за воровство, и никогда не милует их; но сим только [37] одним средством он мог восстановить тишину в своих владениях. В бытность мою он повесил их пять человек.

Геким-Али-бай просил у меня письма к маиору Пономареву; но я боялся ввериться ему, и дабы уверить Пономарева, что я еще жив, я отдал Геким-Али-баю древнюю монетку Юлия Кесаря, которая со мной была, дабы он вручил ее отцу Тимофею на судне, и просил бы его поставить свечку перед образом. У нас такой обычай, сказал я Геким-Али-баю, и я тебе ее не тайком отдаю. Ты можешь сие всем сказать. Забудь прошедшее, сказал мне Геким-Али-бай, вставая, и не скажи по возвращении своём, что я сделал тебе Трухменскую невежливость. Я нарочно приезжал тебе поклониться.

Как ни запрещали ко мне вход Трухменцам, но они всегда находили средства пробираться. Иные мне нужны были, а от большей части отбоя не было. Я принужден был несколько раз ссориться с Сеидом за этих скучных объедал, которые по нескольку дней жили и, наконец, выгонялись приставами моими часто по моей просьбе.

23-го числа хан возвратился с охоты и прибыл на водопровод Даш-Гоус. Мне все обещались, что со дня на день он меня позовет.

28-го он прибыл в Хиву, и как он меня не звал к себе, то я стал говорить приставам, что так как время становилось позднее, то судно подвергалось опасности замерзнуть в Балканском заливе и погибнуть; что судно не может возвратиться без меня, и чтобы хан знал, что если ото льда что-нибудь случится с корветом, то на будущий год он за то отвечать будет перед Государем. Никто из приставов моих не смел ехать к хану с сим известием. Трое Трухменцов моих, видя, что дела мои не к лучшему идут, стали было упрямиться. Из них Абул-Гуссейн до того дошел, что даже просил у меня увольнения. Я отпустил его и получил такое же раскаяние как от Сеида. Я решился, наконец, позвать Ат-Чанара и юз-башу и сделать с ними совет о том, что я должен был начать, чтобы узнать мысли их. Напоив их чаем, я снова объяснил им положение судна, прося, чтобы один из них поехал к хану с сим известием. Они просили меня подождать один день до прибытия в Иль-Гельди Ходжаш-Мегрема, которого будто б час на час ожидают, а тот и не думал приезжать.

Совет сей собирался у меня 31 числа, и я ничего узнать не мог. Я хотел послать Петровича иди Сеида в Хиву, но пристава мне не позволяли их посылать. [38]

4-го числа Ноября я узнал через одного пришедшего Трухменца, что с Красноводского берега приехал в Хиву некий Ниас-Батыр, Иомуд, который несколько раз отличался храбростью в глазах хана и был принят им в службу. Ниас-Батыр жил два года на родине своей и женился. Теперь, уже по приглашению хана, он прибыл опять в Хиву с семейством своим. Он, сказали мне, имел два письма от Пономарева, одно ко мне, другое к хану.

6-го числа с рассветом я отправил Кульчи тайным образом в Хиву для сыскания Ниас-Батыра, приказав ему взять письмо мое.

7-го числа приехал сам Ниас-Батыр ко мне. Сказавши мне поклон от хана, он вручил мне письмо мое, которое было у хана и которое он сам приказал мне доставить по словам Ниас-Батыра. Хан был весьма обрадован письму Пономарева. Магмед-Рагим, продолжал Ниас, был обманут слухами, которые доходили до него от приезжающих с берега Трухменцов: его уверили, что Русские строят крепость на берегу, но я его теперь разуверил. В знак своего доброго расположения к вам он приказал сам сие письмо доставить к вам и просить вас не скучать. Он сказал, что скоро позовет вас; на судне же все благополучно, веселятся, стреляют из ружей и дожидаются вас; а я теперь приехал избавителем вашим, потому что без меня вы бы весь свой век в Хиве пробыли. Черт знает чего он тут не врал! Я тотчас приметил сие; но как приезжего от хана, я угостил его чем мог. Старый Ат-Чанар мой расхлопотался и истратил в сей день то что он бы в неделю не истратил на меня.

Письмо, которое я получил. ничего не заключало важного. Понамарев писал, что он к 8 числу Ноября меня ожидал к себе. Я сказал Ниас-Батыру, что, не желая иметь ничего скрытого от хана, я ему посылаю письмо мое распечатанное, дабы мог он оное прочесть и отдал ему, подарив его порядочно.

Ниас-Батыр клялся, что через два дни хан меня позовет, обещаясь с своей стороны служить мне всячески и всякой день присылать ко мне вестника из Хивы. Он ночевал у меня.

8-го числа, в Михайлов день, для радостного известия, привезенного мне Ниас-Батыром, я созвал всех родственников моих Трухменцов. Я купил два барана, пшена, велел сварить множество плову и угостил человек с 30 и жителей крепости. Радость была несказанная; голодные невольники и Трухменцы вырывали друг у друга куски и бранились. Пиршество кончилось. Ниас-Батыра я [39] отпустил, напомнив ему обещание не оставлять меня без известий. Того же числа Кульчи возвратился. Не нашедши Ниас-Батыра, он видел повешенных Трухменцов, испугался и воротился.

9-го числа ввечеру Ниас-Батыр опять приехал. Он застал хана в Май-Дженгине, выехавшего из Хивы на охоту на два дни. Возвращаясь назад, он заехал ко мне, наговорил мне множество на счет своего усердия и 10-го числа поехал в Хиву.

11, 12 и 13 числа прошли без всякого ответа. Давыд говорил мне, что хан готовился принять меня, что он заказал даже платье для меня, что в моей комнате я увижу дверь запертую на замок, за которой будет Русской меня подслушивать и что хан меня отпустит с честью. Я не мог совершенно верить всему и просил юз-башу сказать мне, должен ли я зимовать в Хиве или отпустят меня, дабы мне свои меры взять. Он отвечал мне, что, не желая обманывать меня, он признается, что сам ничего не знает, но что ему кажется, что всякой час мне должно ожидать зову от хана. Я его упрашивал, чтобы он съездил к хану и доложил ему об опасности, в которой судно находилось. Если завтра к полдню никто не приедет из Хивы, то я поеду, говорил он. Три дня таким образом прошло; он не ехал. Я ему представлял, что бояться ему было нечего, потому что хан ко мне хорошо расположен, доказательством чего служили слова Ниас-Батыра. Вы хотели ошибиться, отвечал мне юз-баша, а я не хотел вас разуверять, очернивая человека, которого вы почли; теперь вам скажу, что Ниас-Батыр ничего более как бессовестный обманщик, словом Трухменец, которому никогда ни в чем верить не должно: мы их давно знаем, и они у нас обыкновенно на виселице кончают свой век. Слова его были во многом справедливы: Ниас не присылал ни одного вестника ко мне и в Хиве искал средств обмануть меня, принимаясь за покупки. Хивинцы обращаются с особенным презрением к Трухменцам всех поколений. Я раз спросил у юз-баши, которых они считали лучше Трухменцов, поколения Теке или поколения Иомуд. Он мне отвечал: «Верблюд шел на гору и после спускался с нее; некто спросил у верблюда, что ему лучше на гору идти или с горы спускаться. Наплевать на них на обеих, сказал верблюд».

Наконец, как-то случилось 14-го числа, что Ат-Чанар очень рассердил юз-башу. Сей последний пришел ко мне и сказал, что он едет в Хиву представить положение, в котором я находился и находится судно и что, не взирая ни на какие опасности, он решился объявить хану, что за потерю сего судна он будет отвечать [40] перед Русским правительством, что если он хочет меня задержать, то пускай судно отправит; а хану оставалось только два дня до отъезда его в степь на охоту, где он сбирался три месяца пробыть. Уже вьюки его и кибитки были отправлены. Если дела хорошо пойдут, сказал юз-баша, то ожидайте меня завтра после полдня.

Он поехал 14-числа. 15-го он не возвращался, и я принужден был приняться за исполнение прежнего намерения моего — бежать. Я поверил сие намерение одному только Петровичу. Я боялся открыться Сеиду и для того, призвав его, настроил таким образом, что он сам предложил мне побег. Я несколько противился ему, но скоро согласился. Надлежало средства изыскать. Лошадей должен был Сеид достать у родственников своих и взять с собою двух Трухменцов — Хан-Магмеда и Джанаки: первые разбойники, которые должны были бежать из Хивы, дабы не попасться на виселицу. Я обещался Сеиду по выезде из ханства заплатить ему за брошенных им верблюдов и раздарить ему и товарищам его перстни и часы, которые я вез в подарок хану, прочее же все оставить. Сеид должен был на другой день поутру 16-го числа отправиться на базар, закупить нам тулупы и сапоги и воротиться к полдню. Если юз-баши воротится до полдня, то оставаться; если же он приедет с каким бы то ни было хорошим известием, но четверть часа спустя полдня, после второго выезда Сеида в деревню, то, несмотря ни на что, бежать. Сеид должен был в деревне остаться до ночи и в полночь явиться за крепостной стеной с лошадьми. В полночь я должен был разбудить прочих товарищей, объявить им намерение свое и пробираться с заряженным оружием; при малейшем же шуме со стороны жителей, перерезать всех сонных, не щадя ни стариков, ни баб, ни ребятишек.

Поутру 16 числа Сеид отправился, а я пошел с Петровичем искать удобного места, где нам выбраться из крепости. Одно место были большие ворота, кои и прежде Сеид предлагал. Он говорил, что можно было отпереть висячий замок или подкупить привратника, которой был Персидский невольник; можно было также подняться на лестницу вверх на ворота и оттуда спуститься по веревке на другую сторону, но для сего надобно было проходить мимо нескольких комнат, в которых спали люди и отравить наперед Койчи, пресердитую собаку, которая сии ворота стерегла. Я предлагал сперва подрыть кинжалами стену, которая за моей комнатой была, дабы выйти в сад, откуда уже нетрудно бы было выбраться; но измерив стену, я нашел, что она имела 4 аршина толщины и была в иных местах переложена каменьями; прорыть такую стену [41] в течение двух часов трудно было. Но я заметил, что на верху сей стены была трещина, в которую можно было закинуть веревку с узлом и по сей веревке взлесть. С этой стороны никто не жил, и можно было все сие довольно тихо сделать.

Петрович имел другие намерения. Он заметил, что в одной из угловых башен была голубятня, комната, в которой никто не жил, а из сей комнаты было заделанное досками и замазанное окошко в сад. Он предлагал сие место для побега; но я не согласился на сие, опасаясь, чтобы не разбудить кого-нибудь, выламывая окно; комната же в сад накрепко запиралась всякую ночь, и подле оной всегда два человека спали. И так я решился лезть через стену и против мнения Сеида, с которым я еще с вечера о сем говорил, ибо они хотел в ворота бежать для того, чтобы увести лошадей Ат-Чанара с собой. Выехавши в поле, надобно было скакать до границы ханства, а там усталых лошадей бросить, а свежих украсть у Трухменских кибиток, которые там находятся.

Устроив все как должно было к побегу, я ожидал с нетерпением полдня, дабы узнать свою участь. Я мог, если не проворством, то силою выбраться из Иль-Гельди, потому что там молодого и вооруженного народа мало было. Я мог надеяться на помощь со стороны Персидских невольников и Давыдки; в поле же, если б нагнали меня, то я бы живой в руки не дался, а может бы и ушел бы.

Полдни прошли; ни юз-баши, ни Сеида нет. Я стал беспокоиться на счет второго, боясь измены с его стороны. Солнце стало ложиться, и я сел в свой угол, дожидаясь решения судьбы надо мной.

Сеид приехал и сел подле меня. «Ты опоздал, сказал я ему; или может быть усердие твое и хлопоты причиною, что ты промедлил. Все ли готово сегодня к полночи?» — «Постой, Мурад-бег, сказал он, не торопись. Я вот что сделал: размыслив, что судьба управляет человеками, мне пришло в голову, что если мы бежим, то судьба наша нас накажет за неповиновение ей». Меня сие взорвало. «Зачем ты мне вчера не сказал, что ты не умеешь слова своего держать? Судьба нам бежать велит, а ты мне изменил. Купил ли ты хоть вещи? Я знаю, что мне делать и без тебя». «Вещей я никаких не покупал, сказал Сеид; вот ваши деньги», (я ему дал 10 червонцев, а он разменял их на мелкие и принес только серебра, да обрезанных тиллов на 8 червонцев, говоря, что остальные деньги у него за промен взяли).

Тут я уже увидел, что я в руках у Сеида и что всякую минуту он меня погубить мог. Я не нашелся ему отвечать и [42] сидел несколько времени в задумчивости, не зная сам, что мне предпринять: заколоть ли его на месте и бежать одному, или.... Я уже не знал, что еще начать. У меня были слезы от досады на глазах. Сеида тронуло мое положение, и он опять начал просить у меня извинения, плача как ребенок и обещаясь устроить побег наш к другому дню. Я упрекал ему в поступке мерзком, как вдруг вбежал ко мне Кульчи с известием, что юз-баши едет. Юз-баши поздравил меня с радостью. «Хан нас требует, сказал он, завтра поутру мы едем; он было крепко рассердился на меня за то, что я оставил место свое, но после разговорившись со мной и расспросив подробно обо всем и об судне вашем, он решился позвать вас и принять так, как следует». Я поблагодарил юз-башу подарком и весь тот вечер был веселее, чем во все двадцать восемь дней, проведенных мною в Иль-Гельди. Трухменцы мои все по ниточке ходили, а Ат-Чанар, прежде несносный, сделался ниже травы, подличал, извивался около меня и просил, чтобы я не говорил нигде о скудности, в которой я был содержан.

17-го числа поутру собралось множество Трухменцев ко мне на двор. Я посылал ночью в соседственные деревни для найма лошадей. Слух о благорасположении хана ко мне в миг распространился по всем окрестностям, и знакомые, и чужие приехали поздравлять меня, в надежде что-нибудь получить, а многие в надежде, что как они меня проводят до Хивы, то я их приму в число составляющих посольство, и они будут всякий день есть плов и пить чай. Некоторым так и удалось: жили два дня в Хиве с моими Трухменцами и после были отпущены. Ат-Чанар накануне еще обещался достать лошадей для меня, но юз-баши советывал мне не верить Персиянину, который хотя и принял веру мусульманов, но не оставил своих отечественных замашек обманывать.

Перед выездом моим из Гельди я велел Петровичу достать несколько мелких денег и раздать оные жителям. Я также подарил кое-чем тех из слуг или невольников, которые мне какую-нибудь услугу оказывали во время пребывания моего. Жители сего места уже свыклись ко мне, и все проводили меня за ворота, старики, девки, женщины и ребятишки. Оставалась только одна собака Койчи, вечный сторож мой и самый злой, к которому я прежде подойти не мог. Койчи пришел ко мне при прощании и смиренно сел передо мной среди людей, окружавших меня; я его покормил в первый и последний раз и расстался с ним приятельски.

(Продолжение будет).

Комментарии

14. Господин над птицами, звание обер-егермейстера.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева. 1819-й год. Путешествие в Хиву // Русский архив, № 9. 1887

© текст - Бартенев П. И. 1887
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1887