Об этой эпиграмме в извлечении из сочинений Ив. Кохановского, где она помещена, замечается:

После этого обе стороны стали приготовляться к войне (125 — 144. 187. 188.). Война предотвращена была следующим способом: Поляки заставили короля присоединить к Польше порознь литовские области, будто бы принадлежавшие прежде Польше, сперва Подлесье (См. указ. географ. им. под словом Подлесье.), потом Волынь (См. указ. географ. им. под словом Волын.), наконец, Киев (См. указ. географ. им. под словом Киев.). Король присоединил их своею властью и лишил должностей и имений лиц, не пожелавших присоединиться к Польше (128, пункт 9. 335. 396. 407.). В тоже время, по требованию польских чинов сейма, он издал составленную ими самими привилегию на присоединение к Польше и остальной Литвы (139, пункт 13. 192. 193 — 4. 194 — 7. 200 — 1. 215. 222-4). [III]

Эти решительные меры поставили Литовцев в положение птиц с обрезанными крыльями, по их собственному выражению (408.) Они прислали на Люблинский сейм посольство с просьбой уничтожить эти присоединения, по их мнению незаконные, и отложить все дело унии до другого сейма (253. 258 — 65.), a когда эта просьба была отвергнута, то Литовцы, сперва через тех же послов (321 — 2.), а потом сами, приехав на сейм, изъявили согласие заключить с Поляками унию на основании привилегии короля Александра, которая предоставляла им хоть тень самостоятельности — литовские должности, печать и титул Литовского князя и княжества (411. 411 — 12. 424-5.). Когда Поляки не согласились и на это, a потребовали присоединения на основании Варшавской декларации или, правильнее, на основании составленной ими самими, в отсутствии Литовцев, привилегии (192. 223. 326 407.), то Литовцы, после длинных споров, предоставили все дело на волю короля (470 — 1.) и по его решению принесли присягу на присоединение к Польше (474 — 80. 481 — 4 В каком настроении Литовцы приносили эту присягу, это лучше всего видно из указанной здесь (474 — 80) речи Жмудского старосты. Любопытное также свидетельство об этом сохранилось в одном письме Ходковича (Григория) к Николаю Радивилу, находящемся в Несвижском архиве (Связка 34):

Ничего отрадного не могу написать вам отсюда. Все наши дела по прежнему идут хуже и хуже и уже не вижу никаких средств поправить их. В субботу король решил отделить от нас Киев и сегодня, должно быть, будет присягать, как польский сенатор, Киевский воевода (слич. стр. 407 — 8). Поэтому прошу вас известить нас, прибудете ли вы к нам и когда? Это тем более важно, что Поляки, отняв у нас всех людей, желают еще, чтобы мы сами дали им войско на защиту государства, — для того, думаю, требуют этого, чтобы тем скорее истребить нас. Дядя мой (Иероним Ходкович) Трокский кастелян приказал вам долго жить. Разговаривая у меня за обедом с Оссолинским o том, какую пагубу приносит нам эта уния, он, движимый любовью к отечеству, сказал, что желал бы не дожить до нее, что и случилось, — он не дожил до утра и предал душу Богу. Писано 6 Июня 1569 г.)

Это краткое изложение хода дел на Люблинском сейме показывает, что при рассуждении o Люблинском соединении Литвы с Польшей вопрос о братской любви и добровольном соглашении представителей соединившихся государств не имеет никакого места (Убеждение Поляков, что Люблинская уния заключена добровольно, — убеждение, не имеющее никакого научного основания, а вызванное и поддерживаемое единственно политическими интересами, до такой степени овладело польскими умами, что даже граф Дзялынский, издатель одной редакции Люблинского дневника, о которой будет сказано ниже, прославляет соединение Литвы с Польшею в посвящении ныне царствующему Государю Императору, сохранившемся в некоторых экземплярах этого издания.) и может быть рассуждение лишь о том, что давало в этом деле силу Польше и что лишало Литву возможности дать [IV] ей желаемый отпор. — Укажем данные, какие представляет для этого Люблинский дневник.

Главными действующими лицами со стороны Литовцев во время Люблинского сейма были: Виленский воевода Николай Радивил (Рудый), Жмудский староста Иван Ходкович, Трокский воевода Стефан Збаражский и особенно Литовский подканцлер Евстафий Волович (В Подлесье противниками соединения с Польшей были: воевода Костецкий и неизвестный по имени кастелян; на Волыни — Луцкий латинский епископ Викторин Вирбицкий, которого Поляки за это очень не любили, называли его русским и требовали, чтобы король лишил его имений. 253. 257.). Насколько их энергическое противодействие Полякам отвечало настроению народонаселения Литовского княжества, об этом Люблинский дневник дает следующие сведения.

Литовские сенаторы открыто заявляли на Люблинском сейме, что они потому, между прочим, отказались принять польский проект унии и уехали с сейма, что этого требовали инструкции литовских послов (259 — 60. 264. 307 — 8.). Известно также, что литовские сенаторы, уехав с сейма, предполагали было поднять против Польши посполитое рушенье и уже разослали были призывные к войне грамоты, чего они не решились бы сделать, если бы не рассчитывали на сочувствие им литовского народонаселения (187. 188.). Далее, дела о присяге на верность Польше Подлесян и Волынцев ясно показывают, что эта присяга приносилась весьма неохотно (167 — 81. 377 — 87. 396-400.). Наконец, известно, что Поляки не доверяли всем вообще Литовцам (609. 462.) и подозревали измену в самых даже невинных их действиях (617 — 19.).

Не подлежит однако сомнению, что литовские сенаторы не имели надлежащей опоры в низшем дворянстве Литовского княжества. Это дворянство было ими слишком задавлено. В Люблинском дневнике есть любопытные известия о том, как деспотически литовские сенаторы обращались с своими послами (290 — 308.) и как они боялись, чтобы уния не уничтожила значения их княжеских и сенаторских родов (381 — 2. 384 — 6.). Тяжесть непомерного господства литовских высших чинов над низшими слоями боярства особенно сильно чувствовалась в ближайшей к Польше области Подлесье, в которой, если верить Люблинскому дневнику, было значительное тяготение к Польше и были даже усердные польские шпионы, например Гинча, староста Лосицкий (156. 180. 182. 184. 186 — 7. 274.). По словам Поляков, приведенным в Люблинском же дневнике, литовские сенаторы боялись, что такое же тяготение может обнаружиться в низшем дворянстве и других литовских областей, и потому старались устранить это дворянство от непосредственного участия в переговорах с Поляками об унии, и всеми силами чернили ее перед своим народом, как Поляки выражались (5.).

Эти известия дают некоторое право заключать, что Польше помогало на Люблинском сейме ее демократическое устройство, а Литве вредило [V] преобладание в ней аристократизма. Но несправедливо было бы объяснять одним этим успех Поляков, — несправедливо, потому что и Литовцы часто забывали свой аристократизм, и Поляки действовали независимо от своего демократизма и даже чаще всего вопреки всем своим демократическим понятиям. Прежде всего Поляки смотрели на унию с Литвой с практической точки зрения, которую они с особенною ясностью высказали еще на Варшавском сейме 1563 — 4 г. Они желали унии с Литвой, как вознаграждения за военные тягости, которые должны были нести для нее. (Перемышльский судья Валентин Ореховский и Скотницкий говорили на этом сейме об унии следующее:

Из постоянно заявляемых Подлесскими послами опасений, чтобы в их стране не раздавались должности не местным жителям, а также из того, что Поляки страстно желали завладеть Волынью, видно, что их привлекала к унии надежда колонизировать Литву своими людьми. Литовские сенаторы прямо заявляли опасение, что Литва будет задавлена множеством польских людей. См. стр. 77.)

Далее, демократические по-видимому Поляки во все время Люблинского сейма опираются в борьбе с Литовцами на власть короля, а литовские аристократы указывают на такую дурную сторону унии, какую трудно было усматривать аристократам, — они ясно сознают, что уния поведет к уничтожению литовского (т. е. литовского и русского) народа, к [VI] превращению Литвы в Польшу (75. 481.). Еще более странное положение занимают обе стороны — литовская и польская, когда, оправдывая свои взгляды на унию, рассуждают о власти в Литве великого князя. Литовцы доказывали, что они всегда пользовались правом избрания великого князя, что они были всегда людьми свободными и заключали с Поляками братскую унию, поэтому не могут допустить порабощения, какому их хотят подвергнуть Поляки. Поляки напротив доказывали, что великие литовские князья имели над Литвой безусловную власть, что они подарили ее Польше, как свою отчину, поэтому нет надобности рассуждать о правах Литовцев и король должен своею властью решить унию (См. выше стр. II прим. 4.). Таким образом, литовские аристократы являются поборниками свободы, а демократические Поляки защищают бесправность. Внимательный читатель издаваемого памятника, без сомнения, заметит, что в этом случае Литовцы были более искренни, нежели Поляки, но Поляки были более практичны, нежели Литовцы. Поляки потому и опирались на власть государя, что верно рассчитывали на силу ее над Литовцами. Власть эта действительно была так уважаема, что из числа всех Литовцев, присутствовавших на Люблинском сейме, только три лица отказались исполнить волю короля, когда он приказал им принести присягу на верность Польше, — это литовский подканцлер Евстафий Волович, Подлесский воевода Костецкий и неизвестный по имени Подлесский кастелян (181. 335.). Волович, впрочем, скоро пошел за остальными Литовцами и вместе с ними принял присягу на верность Польше (386 — 7.). К концу переговоров об унии Литовцы сами торжественно заявили, что власть короля над ними выше их собственных желаний, — они сами предоставили ему последнее слово об унии и покорились ему, когда он сказал это последнее слово. Таким образом, демократическая Польша одолела Литву на Люблинском сейме, собственно говоря, не своим демократизмом, а властью своего короля, которая для Литовцев была до такой степени священна, что один из могущественнейших и более русских представителей Литовского княжества, князь Константин Острожский прямо заявил, что он исполнит все, что прикажет король (119. 165. 253. 384.). Замечательно, что тот же взгляд высказывали более или менее ясно и другие русские представители Литовского княжества (379. 381.) и что некоторая независимость от воли короля заметна только в литовских сенаторах, вышедших из литовского народа. Замечательно также, что когда поднят был вопрос о присоединении к Польше Киева, то Волынские представители поддерживали Поляков (397. 401. В письме Ходковича к Николаю Радивилу, хранящемся в Несвижском архиве, находится тоже свидетельство об этом.

Некоторые Волынские послы, сев в заседание вместе с (Польскими) послами, советовали, чтобы король, присоединив уже к Польше Волынь, присоединил к ней и Киев, похому что он принадлежит к Волыни, a не к Руси. Писано 20 Мая 1569 года.), потому что не хотели быть оторванными от Киева. Таким образом, в пользу Поляков обращались не только [VII] верноподданнические чувства Литовцев к королю, но даже их привязанность к древнему средоточию и святыне православия.

Наконец, не может быть никакого сомнения в том, что на решимость Литовцев принять столь тягостную унию с Польшей имели сильное, и едва ли не главнейшее, влияние отношения к Литве тогдашнего Московского царя Иоанна IV. Известно, что Иоанн в те времена сильно теснил Литовское княжество: он владел уже целою ее областью — Полоцкою и воевал Ливонию, часть которой отдалась под власть Литвы. Эти обстоятельства заставляли Литовцев чаще и чаще просить помощи у Поляков и соглашаться на унию с ними. Почти одновременно с этими военными делами выдвинут был план соединения Литовско-Польского государства с Московским. В дневнике Люблинского сейма есть загадочное дело Виленского воеводича Глебовича с Жмудским старостой Ходковичем, — дело, из которого видно, что Глебович был агентом Иоанна IV для тайных сношений с литовскими сенаторами по вопросу об избрании его королем; но Глебович прежде всего показал королю письма Иоанна к литовским сенаторам, а потом уже передал им (156 — 62. 293 — 300.). Литовские сенаторы вынуждены были очистить себя от подозрения в измене и торжественно отказаться от Иоанна. Можно, впрочем, думать, что и без этого они отказались бы от предлагаемого им союза. Жестокости Иоанна были тогда уже слишком известны. Литовцам приходилось выбирать между жестоким Иоанном и благодушным Сигизмундом Августом, — выбор не мог быть затруднителен. Поляки и перед Люблинским сеймом и после него явно признавали, что война Иоанна с Литвой содействовала успеху унии. В посольской речи к Литовцам перед Люблинским сеймом они прежде всего и больше всего выставляют им на вид ту выгоду унии, что, заключив ее, Литовцы будут иметь возможность отразить Иоанна (Сборник Импер. Публич. Библиот. по каталогу польских рукописей F. IV. N 116.). При Стефане Батории Поляки прямо заявляли, что Московская война пригнала Литву к унии (Thа (woina) z Moskiewskim za niebosczyka krolia (Сигизмунда Августа) exequutia przyprowadzila, Lithwe do unij wpedzila. Дневник последнего похода Батория на Россию, изд. Акад. Наук, 1867 г. стр. 610. Свидетельство это записано 1582 года.).

O народе Литовского княжества, об его взглядах на унию с Польшей в Люблинском дневнике нет ни малейшего упоминания. Нет даже упоминания о горожанах, за исключением жителей Брянска и Бельска, о которых в дневнике Люблинском, по редакции, изданной Дзялынским, упоминается, что они будто бы просили присоединить их к Польше (224.). [VIII]

Кроме вопроса о соединении Литвы с Польшей дневник Люблинского сейма дает много драгоценных известий о состоянии Польши. В нем одном, на сколько нам известно, изложено со всеми подробностями волновавшее многие сеймы дело о так называемой кварте, т. е. об уплате на защиту государства четвертой части доходов с королевских столовых имений (3. 144 — 53. 197. 225 — 7. 228. 229. 240 — 1. 244 — 8. 256. 311 — 12. 313. 325 — 6. 332. 333. 334-5. 336 — 42 344 — 9. 351 — 4. 355 — 6. 361 — 2. 362 — 3. 364 — 5. 366-9. 371. 371-3. 375. 374. 375. 392. 416. 502-3. 505-7. 509-15. 518-24. 525-6. 528-9. 530-1. 532 — 3. 535-45. 546-63. 564.). Вопрос этот поднят был еще в начале XVI столетия, при короле Александре, с целью прекратить растрату королевских недвижимых имуществ и собрать средства на защиту государства постоянным войском. При Сигизмунде Августе столовые имения приведены были в известность, и все, получившие их, как пожалование, или в залог, привлечены к уплате кварты; но вместе с тем привлечен был к такой же уплате и король со всех имений и сумм, находившихся в его распоряжений; мало того, он должен был признать собственностью государства все свои имения, хотя бы они составляли до того времени его частную собственность. Люблинский дневник представляет поразительную картину совершенного ограбления короля чинами сейма. Они даже отказались сложить с короля сделанный им у государства небольшой долг и определить обеспечение его наследникам (509. 538. 555-60. 566-8. а также 492-5.).

В этих делах и вообще по вопросу о королевской власти с особенною резкостью выступали собственно польские послы. Вместе с тем польские послы постоянно ратуют против своих сенаторов. Они подозревают их в преступной сделке с литовскими сенаторами (113. 192. 194-5. 195. 285. 321.) и в замысле уничтожить посольскую палату (196. 216- 270. 311.). Борьба послов с сенаторами проходит, можно сказать, через весь сейм. Особенно сильна она была при разрешении вопросов: о проекте унии, о королевском долге (См: прим. 3 и 4 а также стр. 35-6. 45. 192. 194-5. 201. 122-515 — 18.).

В сенате самое видное место занимал во время Люблинского сейма Краковский епископ Филипп Падневский. Он явно руководил действиями сенаторов, — говорил чаще всех и самые красноречивые речи. Некоторое значение имели также по независимости мнений Сендомирский воевода Петр Зборовский и канцлер королевства Иван Тарло. Гораздо больше замечательных и ясно очерченных лиц представляет посольская (изба) палата. Сильное влияние, и едва ли не самое большее, имел на послов и на весь сейм Перемышльский судья Валентин Ореховский, знаток польских законов и сеймовых дел и самый дельный и нравственный представитель польских интересов. Не малое значение имели также Радеевский староста Рафаил Лещинский и посольский маршал [IX] Чарнковский. Лещинский и Чарнковский расположены были к Немцам, что возбуждало против них негодование во многих послах (577-8. 578.). Холмский подкоморий Николай Сеницкий и Лелёвский староста Шафранец были самыми страстными защитниками польской свободы в смысле шляхетском и самыми резкими обличителями злоупотреблений короля и сенаторов. Их по всей справедливости можно считать вождями радикалов на Люблинском сейме, особенно Сеницкого.

Польские послы не были представителями всей своей страны в нынешнем значении представительства. Они получали от своих избирателей подробные, точные инструкции, которых должны были строго держаться. В редких только случаях они обязывались соглашаться с своими сенаторами (310. 614. 32.). Такое представительство нередко вызывало большие затруднения. Так, например, послы Краковского воеводства не имели права соглашаться на новый налог и отсылку в государственную казну остатка прежних налогов своего воеводства, что произвело на сейме великое волнение (246. 248. 304. 306. 307. 324 — 5. 327.), во время которого обнаружилось, что Польша того времени представляла еще сильное разъединение областей (306. 309. 324.).

На Люблинском сейме мы видим последний след представительства городов. На этом сейме были два представителя города Кракова (722. Нарбут говорит, что на Люблинском сейме были два представителя городов Литвы, Виленские бурмистры: Лука Опаховский и Зиновий Заречский. Dzieje narodu Litewskiego, т. 9, стр. 447. В списке Литовцев, подписавших акт Люблинской унии, их нет. Skarbiec Даниловича, т. 2, № 2382.). Но и тогда уже у польской шляхты было предубеждение против этого представительства и вообще против каких либо прав нешляхетных людей. Польские послы обвиняют горожан в нарушении тайны сеймовых совещаний (115.); они восстают также против назначения нешляхтичей сборщиками податей (528 — 9. 551. 563. 564.) и против того, что король принимает от “хлопов” жалобы на их господ (235, примеч. I.).

В дневнике Люблинского сейма находятся самые точные и подробные сведения о том, как происходили сеймовые совещания, — сведения, гораздо богаче тех, какие сообщаются в известном сочинении Кромера De statu Poloniae. Сейм, как известно, разделялся на две палаты — сенаторскую и посольскую. Сенат состоял из епископов, воевод, маршалов, канцлеров, подскарбиев и из старших и младших кастелянов. Младшие кастеляны, впрочем, не имели еще во времена Люблинского сейма строго определенного положения. При особенно тайных совещаниях они были удаляемы из сената, что однако вызывало негодование послов (224, примеч. I.). Большею частью, они заседали в посольской палате и вместе с послами подавали мнения, как это видно из перечисления лиц, подававших мнения в посольской палате. Совещания у сенаторов происходили вообще без посторонних свидетелей. Только судные заседания были [X] публичны (336.). При составлении решений король не всегда держался большинства, что однако и тогда уже возбуждало неудовольствие (506.). Всякое дело рассматривалось сперва в сенате и потом уже передавалось на обсуждение послов, которые, обсудив его, приходили в сенат и излагали свое решение по нему (231.), после чего сенаторы и король или утверждали его или высказывали свое мнение и убеждали послов согласиться с ним. Впрочем, послы нередко сами возбуждали вопросы и заставляли сенаторов обсуждать их, даже прямо вмешивались в совещания сенаторов (515-16. 429.). При особенно важных и трудных вопросах обе палаты соединялись в одну, и сперва подавали мнение сенаторы, а потом послы (49 — 52. 121 — 3.). На Люблинском сейме послы часто добивались совместного обсуждения дел, а сенаторы явно уклонялись от этого (24-5. 26. 114 115. 122. 123. 402.).

Совещания послов были публичны, но это тогда еще не считалось неизменным правилом. Был случай на Люблинском сейме, что король потребовал, чтобы в посольской палате не было никого постороннего, чтобы совещания послов происходили тайно (104. 106. 15. 1.). Соглашение между послами установлялось с великими затруднениями. О послах Русского воеводства автор дневника даже замечает, что они всегда давали несогласные мнения (44.). Из того же дневника видно, что в то время не всегда требовалось единогласное решение (даже по очень важным вопросам решение постановлялось иногда без единогласного согласия послов 282 — 91. 435 — 9. 546 — 9. См. также мнение об этом предмете Сеницкого 428.). Если несогласное меньшинство было слишком незначительно, то на него не обращали внимания (232.), особенно, если на его стороне не было послов главнейших воеводств (118. 427. 548.); но если несогласная часть послов была значительна, то обе половины заявляли королю свои решения. Все это весьма часто производило ссоры, смятение, при чем иногда делались угрозы обратиться к кулачной расправе (34 — 5. 276.). Установить соглашение между послами уже тогда было так трудно, что даже лучшие послы признавали иногда необходимым ради согласия давать мнения, совершенно противные их убеждениям и совести, как это делал даже Ореховский (346 — 7. 273.). Впрочем, на дурные дела соглашение между послами установлялось с поразительною легкостью. В дневнике Люблинского сейма мы находим несколько случаёв соглашения между послами и даже общего соглашения всех чинов сейма и короля на явно бесчестные и безнравственные дела. Так, послы, сенаторы и король согласились обмануть Литовцев, — призвать их в заседание сейма, не сказав для чего, и неожиданно заставить властью короля принять унию (115.). Так, когда Литовцы уехали с сейма и в том числе Жмудский староста Ходкович, которому назначено было судиться с Глебовичем на сейме, то послы согласились на просьбу Глебовича воспользоваться отсутствием Ходковича и добивались, чтобы [XI] король судил его заочно (156. 159.). Замечательно, что за Ходковича заступился только его родственник, Сендомирский воевода Петр Зборовский (161.). Так, послы согласились требовать, чтобы заимодавцы, давшие на нужды государства пятьсот тысяч злотых под залог королевских имений, платили с них кварту, тогда как эти заимодавцы согласились дать деньги лишь под тем условием, чтобы не платить четвертой части доходов с имений, принятых ими в залог (345 — 8.). Так, послы потребовали было от Волынцев, уже принесших присягу на верность Польше, тяжких военных повинностей вопреки ясному смыслу привилегии на присоединение их к Польше (450-1.). Наконец, вынужденная единогласным требованием польских чинов сейма присяга Подлесян и Волынцев на верность Польше представляет ряд возмутительных картин неуважения к требованиям совести (169 — 71. 384-5.). Сущность затруднений заключалась здесь в том, что от Подлесян и Волынцев требовалась присяга, противоречившая присяге, принесенной ими на верность Литве. Чтобы успокоить свою совесть, Подлесяне и особенно Волынцы ставили короля в положение истолкователя их совести и, услышав от него, что требуемая присяга не противна совести, присягали. Но люди, особенно совестливые не довольствовались этим и в отчаянии придумывали странные обряды. Так, Роман Сангушкович, приступая к присяге на верность Польше, попросил короля положить руку на его голову и этим снять с него литовскую присягу (399 — 400.).

Дневник Люблинского сейма, при всем богатстве его содержания, заставляет однако сильно чувствовать недостаток многих документов, которые или упоминаются в нем, или которых существование на основании его с большою вероятностью может быть предполагаемо. Так, в нем упоминаются воеводские инструкции (8. 408. 584.), из которых приведена только одна, — инструкция Малопольского Прошовского сеймика, и то в весьма неисправном виде (644 — 6.). Упоминается также постановление Русского воеводства, сделанное на Вишенском сеймике (517-8. Известна речь сказанная на этом сеймике Валентином Ореховским. Pamietniki Grabowskiego т. 1 стр. 11.). Упоминается еще какое-то предварительное соглашение польских чинов Люблинского сейма в Люблинской ратуше (664. 47.). Но особенно ощутителен недостаток документов, относящихся к делам Литовского княжества. Перед Люблинским сеймом (в 1567 г. ), Поляки посылали в Литву посольство с приглашением Литовцев на сейм. Посольство это говорило Литовцам речь, которая упоминается в дневнике, но не приводится (найдена нами уже по напечатании текста и приложений. См. выше стр. VII, примеч. 2.). В это же время, или вскоре затем, Литовцы имели между собою совещание и составили посольские инструкции, которые не раз упоминаются, но не приводятся (259 — 60. 264.). В этих инструкциях самую важную часть составлял проект внутреннего, [XII] независимого от Польши устройства Литвы, — проект, утверждения которого Литовцы добивались у короля до начала переговоров с Поляками об унии. В дневнике приводятся только отрывки из этого проекта (15 — 16. 22 — 26.). Далее, когда Литовцы уехали с сейма, то между ними опять были совещания, на которых они, между прочим, постановили поднять против Польши посполитое рушенье и даже войти в сношение с Татарами (289. 250. 251.). Без сомнения, эти постановления были записаны тогда же или после, по крайней мере неоспоримо, что были составлены и разосланы призывные к войне грамоты (168. 187. 188.). Известно также, что Литовский подканцлер Евстафий Волович рассылал по Волыни поджигательные против Польши письма (253. 257.). Затем у Литовцев были новые совещания, на которых они составили вновь проект унии и после которых отправили на Люблинский сейм свое посольство. Проект приводится в Люблинском дневнике, но, вероятно, были записаны постановления этого совещания (258. 258 — 265.). Можно полагать также, что, когда после неудачи этого посольства представители Литвы должны были сами приехать на Люблинский сейм, они приехали с какими либо определенными, писанными инструкциями. Наконец, в Люблинском дневнике часто упоминаются письма к королю Подлесян и Волынцев, извинявшихся в том, что не приехали на сейм (252. 253. 329.). Из этих писем известно только одно — Романа Сангушковича (Акты Южной и Западной России, т. 1, № 152.). В Польской исторической литературе известны кроме того некоторые памятники, относящиеся к делам Люблинского сейма, памятники, заставляющие предполагать, что многие дела сейма не записаны в известных до сих пор дневниках его и что вероятно были другие сборники этих дел. Так, у Ярошевича приведены просьбы шляхты Кобринской, Мстибовской, Волпянской, Литовско-Межиречской, Герайновской и Трабской и королевские ответы на эти просьбы, данные 20 Февраля 1569 г. (Obraz Litwy, т. 2, стр. 56 и примеч. 41.). Ни просьбы, ни ответы не упоминаются в дневнике. У Чацкого упоминается протест князя Юрия Слуцкого, доказывавшего право рода князей Слуцких заседать в сенате, — протест, принесенный после сейма, именно 12 октября 1569 г. (Dziela T. Czackiego, т. 1, стр. 298, прим. 171.). Из дневника Люблинского сейма известно, что на этом сейме был спор о месте в сенате между князем Слуцким и Виленским воеводой Радивилом (120 121. 125.). Кроме документов, относящихся ко времени Люблинского сейма, в дневнике его есть весьма важные указания на документы, касающиеся событий, предшествовавших этому сейму. Так, в дневнике этого сейма, часто указывается на споры Поляков с Литовцами об унии, во время Варшавского сейма 1563 — 4 г., на котором во главе литовского посольства был Николай Радивил (Черный), имевший от литовских сенаторов инструкцию (см. указ. личн. имен под словом Радивил Николай (Черный)). Дела [XIII] этого сейма отрывочно изложены в той же рукописи, в которой находится и издаваемый нами Люблинский дневник, но о происходивших на нем переговорах и спорах между Литовцами и Поляками ничего не говорится (сообщаются только глухие известия, что переговоры эти велись такого-то дня. См. л. 7 на обороте, 8 и 10 на обороте.). В дневнике Люблинского сейма упоминаются предшествовавшие ему сеймы Гродненские, на которых Литовцы, по словам автора дневника, сделали много постановлений, противных Польше (16 — 17.). Об этих сеймах в исторической литературе находятся лишь краткие, неудовлетворительные сведения (См. прилож. Х.). Такие же сведения имеются и о многочисленных сеймах XVI и XV стол., на которых решался вопрос об унии и которые тоже упоминаются в издаваемом дневнике (56-66. 74-8. 78 — 82.). Некоторые из постановлений этих сеймов, по крайней мере, литовских, существовали еще в весьма недавнее время. Они помещены были в виде особых статей при Литовских статутах, которых многочисленные копии собраны были в двадцатых годах настоящего столетия в Вильне и описаны Даниловичем (Dziennik Wilenski 1823 г., т. 1, стр. 377 — 98. т. 2, стр. 1 — 18; 162 — 77; 261 — 93.). Рукописи эти разрабатывались Лелевелем и потом часть этого труда издана графом Дзялынским (Zbior praw Litewskich. Poznan 1841. 1841.). Известно также, что у того же графа Дзялынского было собрание документов, относящихся к унии до Люблинского сейма, которые он предполагал издать в двух томах (Zrzodlopisma do dziejow unii Lubelskie. Предисловие.). Какова теперь судьба этих документов, неизвестно, но известно то место, где еще в настоящем столетии находились подлинники большей части их. Из находящегося в Императорской Публичной Библиотеке списка рукописей, которых копии сняты были для Чацкого видно, что большая часть грамот, относящихся к унии Литвы с Польшей до Люблинского сейма, находилась в Несвижской библиотеке (Рукопись Имп. Публ. Библ. Hist. Роl. F. IV. № 147.), принадлежащей ныне князьям Радзивилам и составленной главным образом из государственных документов великого княжества Литовского. Науке предстоит отыскать и издать эти документы, а на лицах, обладающих ими, лежит нравственный долг содействовать науке в этом весьма важном деле.

Издаваемый дневник Люблинского сейма напечатан по рукописи, принадлежащей Императорской Публичной Библиотеке (по каталогу рукописей на разных языках л. F. отд. IV, № 36) и заключающей в себе с первого до 31 листа краткий, неполный дневник Варшавского сейма 1563 — 4 г., затем с 31 листа по 242 — издаваемый дневник, наконец, с 242 по 383л. проекты правил избрания нового короля, постановления сенаторов, конфедерации и воеводские съезды по поводу избрания и удаления из Польши Генриха Валуа и по поводу избрания Стефана Батория. Означенная рукопись — в лист, писана несколькими почерками XVI столетия, с немногими поправками одной руки в тексте и на полях, [XIV] относящимися по почерку к тому же XVI столетию (есть еще в рукописи на полях заметки в виде оглавления статей или обозначения важнейших мест, писанные позднее.). Кроме этой рукописи была принята во внимание и сличена с нею позднейшая копия ее (не раньше XVII столетия), принадлежащая библиотеке Генерального (ныне Главного) Штаба (№ 7731). Находящиеся в ней (весьма не многие) разноречия, обозначены скобками [ ], которые нужно отличать от кавычек (), находящихся в самой рукописи Императорской Публичной Библиотеки, и от кавычек с знаком вопросительным (?), обозначающих догадки, как читать непонятные или явно ошибочные слова подлинника.

Под текстом Люблинского дневника, по редакции вышеупомянутых рукописей, признано необходимым печатать в соответствующих местах, с указанием дополнений и пропусков, дневник того же Люблинского сейма другой редакции, изданный в 1856 г. графом Дзялынским (Zrzodlopisma do dziejow unii Kor. Polskiej i W. X. Litewskiego. Czesc III. Diariusz Lubelskiego sejmu unii. Rok 1569. Drukiem oglosil A. T. Hr. z Koscielca wojewodzie Dzialynski. W Poznaniu 1856. Рукопись дневника Люблинского сейма, по словам Дзялынского, современную этому сейму, он получил от Льва (Leonsa) Ржевусского. Хранилась она прежде в архиве Подгорецком (не сказано, в каком Подгорье — Малопольском или Великопольском).). Дневник Дзялынского дополняет в некоторых местах дневник Публичной Библиотеки, но в несравненно большем числе мест дополняется им и объясняется. Можно даже сказать, что только при этом сличении дневник Дзялынского становится понятен, так как в нем находится весьма много мест, не имеющих смысла, нет чисел месяцев и встречаются многочисленные пропуски даже целых дней.

Ближайшее изучение Люблинского дневника по этим двум редакциям приводит к следующим выводам.

1) Дневник Люблинского сейма, принадлежащий Императорской Публичной Библиотеке, есть свод первоначальных записок, составлявшихся на Люблинском сейме, как об этом говорит сам составитель его (205.). По всей вероятности, и дневник Дзялынского тоже есть свод подобных записок, хотя на это нет в нем указаний. Оба свода составлены разными лицами. Тетради первоначальных записок, которыми пользовались составители этих сводов, тоже большею частью различны по изложению дела. Только в нескольких местах в обоих сводах дела излагаются одинаково, почти буквально (56-62. 68-73. 89-91. 97-101. 127-9. 416- 452-467-71. 474 — 78. 488-9. 510 — 15. 523-5 531 — 49. 555-95. 599-603. 616-17. 620. 622-3.). В таких местах мы печатали только один текст по рукописи Императорской Публичной Библиотеки, а из дневника Дзялынского печатали лишь варианты, по которым читатель может судить, как составители этих сводов изменяли текст первоначальных записок и кто из них изменял (O последнем, впрочем, не легко судить, потому что Дзялынский изменил на новейший способ древнее правописание своей рукописи и не говорит, что именно изменял.). [XV]

2) Свод, принадлежащий Императорской Публичной Библиотеке, более обработан и заключает в себе больше описаний, как происходили дела, а свод, изданный Дзялынским, представляет более механическое соединение первоначальных записок, не пересмотренных надлежащим образом и потому заключающих в себе многочисленные ошибки и недописки, часто совершенно затемняющие смысл речи.

3) Оба дневника писаны Поляками, как это видно везде из отношений их авторов к Литовцам, как к чужим людям. Дневник, принадлежащий Императорской Публичной Библиотеке, по всей вероятности, писан лицом или лицами из Русского воеводства. Автор или авторы его знают частное совещание чинов этого воеводства, неизвестное авторам дневника Дзялынского (36), с большою заботливостью записывают речи послов Русского воеводства, особенно речи Холмского подкомория Николая Сеницкого. Дневник, изданный Дзялынским, писан, вероятно, лицом или лицами из Краковского воеводства. В нем тоже есть известие о частном совещании чинов Краковского воеводства, не находящееся в дневнике Публичной Библиотеки (222.), и заметно особенное внимание к делам и лицам этого воеводства, в особенности к Краковскому послу Шафранцу, о котором автор в одном месте даже замечает, что однажды он не был в посольской палате по болезни (578 примеч. 5.).

4) Составители сводов не известны, но в редакции свода, находящегося в Императорской Публичной Библиотеке, есть указания на двух авторов первоначальных тетрадей, из которых он составлен. Так, один из авторов первоначальных записок оправдывает в одном месте краткость своего рассказа тем, что по болезни он не был на сейме (605. Что это говорит составитель первоначальных записок, а не составитель свода, это видно из нижеследующей цитаты.). В другом месте составитель свода называет по фамилии первоначального автора, записывавшего дела сейма по латыни, и отличает его от записывавшего эти дела по-польски (406 — 7.). Он называет именно Борковского, которому, по всей вероятности, принадлежат и другие места, записанные тоже по латыни (205 — 15. 395 — 6. 399 — 401.). Кто писал польские тетради, сходные в обоих сводах, — вышеупомянутый ли автор, записывавший дела по-польски, или третий автор сеймовых записок, которым пользовались оба составителя сводов дневника, трудно сказать.

Дневник Люблинского сейма печатан с соблюдением правописания рукописи, за исключением следующих особенностей: находящиеся в рукописи Императорской Публичной Библиотеки ударения над гласными буквами опущены; букву а часто нужно было печатать, как носовую по требованию смысла речи, например: в слове zadal, когда оно значило желал, нужно было печатать za,dal; нельзя было соблюсти точности в различении буквы y от y^., потому [XVI] что в рукописи часто невозможно различить их; буква с, когда она употреблялась вместо к, часто заменяема была этой последней для типографских удобств; наконец, слова сокращенные JM, JKM развертывались. В дневнике Дзялынского тоже оставлены его особенности. Когда расстановка в нем знаков препинания казалась неправильной, то в скобках ставились те знаки препинания, какие признавались нужными. Впрочем, это делалось только в крайних случаях неправильности, иначе пришлось бы испестрить скобками весь текст дневника Дзялынского, так как в нем знаки препинания расставлены крайне неправильно. Во избежание подобной же пестроты заменялись в дневнике Дзялынского прописные буквы строчными в тех случаях, когда они совершенно некстати употреблены в середине мысли.

К тексту дневника Люблинского сейма по обеим редакциям присоединен русский перевод. Перевод этот представлял столько трудностей, что часто не было возможности дать читателям складную русскую речь. Большая часть дневника Люблинского сейма состоит из речей, которые говорились чаще всего изустно и записывались или во время произнесения их или после, по воспоминанию. Запутанность мыслей, нескладность, обмолвки и про пуски встречаются в них то и дело. Все эти трудности требовали большой осторожности, при которой часто невозможно было совместить точность перевода и правильность русской речи.

Дневник Люблинского сейма по редакции, находящейся в Императорской Публичной Библиотеке, был известен некоторым польским писателям. Так, об нем упоминает Чацкий в своих сочинениях: O Prawach (Собр. соч. Чацкого т. I, стр. 298, примеч. 171) и Obraz panowania Zygmunta Augusta (Pamietniki Wiszniewskiego, т. 3); но Чацкий очень мало воспользовался этим памятником и, очевидно, не близко знаком был с ним (что Чацкий был знаком с Люблинским дневником по редакции, находящейся в Императорской Публичной Библиотеке, это видно из того, что он упоминает (Собр. соч. Чацкого, вышеуказанное место) о просьбе Чарторыйских допустить их в сенат, о которой говорится только в этой редакции (см. дневник, стр. 383).). Гораздо более изучил его и гораздо добросовестнее воспользовался им Ярошевич (Obraz Litwy т. 2, § 47 и 48); но он не входил ни в подробный разбор событий, описанных в этом памятнике, ни в оценку его (что Ярошевич был знаком с Люблинским дневником по той же редакции, это видно из двух выписок, приводимых им. Слич. Obraz Litwy, т. 2, стр. 55 — 6 и Дневник стр. 274 и 359.). Дневником, изданным Дзялынским, тоже, сколько нам известно, не воспользовался никто из польских писателей.

В дневнике Дзялынского в начале, перед текстом, помещена картина заседания сейма. Об ней не сказано, откуда она взята, и по ней нельзя составить правильного понятия о том, как польские чины заседали на сейме. Признано оставить без внимания эту картину, тем более, что желающие иметь точное [XVII] понятие о том, как заседали польские чины на сейме, могут его получить гораздо легче из рисунков сеймовых заседаний, находящихся у Лелевеля (Polska Dzieje i rzeczy jej т. 1, стр. 248 и 276). Точно также признано излишним перепечатывать из дневника Дзялынского помещенный у него вслед за вышеуказанной картиной список чинов сейма 1569 г., хотя сначала предполагалось это сделать, как и замечено на стр. 490. При ближайшем изучении этого списка оказалось, что в нем многие чины и даже целые воеводства помещены из позднейших времен, а расписание сенаторов и чиновников королевства, заседавших в сенате, без означения названий лиц, помещенное под 1 числом июля по редакции дневника, находящегося в Императорской Публичной Библиотеке, совершенно то же, что находящееся в Vol. Leg., т. 2, стр. 777 — 8. Список членов Люблинского сейма, действительно на нем бывших, можно читать в LХХХIII приложении, а также у Даниловича в сборнике его выписок — Skarbiec, т. 2, № 2382.

Люблинский дневник переведен на русский язык и приготовлен к изданию членом Археографической Комиссии М. О. Кояловичем.