-

ОГАНОВСКИЙ И.

КРАЙ БОЛЬШИХ ВОЗМОЖНОСТЕЙ

(Южная Колхида).

На первом всероссийском курортном съезде, 7-11 января, не было представителей «Южной Колхиды» — прибатумского края, в окрестностях которого наши войска, шаг за шагом, выбивают сейчас упорного противника из горных, почти неприступных позиций. Батумцам — не до съезда, а без них никто не напомнил об этом крае. Между тем, нельзя сомневаться в том, что вскоре после войны, значение этого южного уголка России, — единственного района своеобразно субтропической культуры и одного из лучших курортов по своим природным качествам, будет оценено по достоинству, если не нами, то нашими иностранными друзьями. Вот почему, мне думается, что предлагаемые читателям очерки, написанные еще перед самым началом войны, представят для них известный интерес.

I. Общие контуры.

Давно это было... около двадцати лет назад. Юношей-первокурсником я увлекся в Питере драмой, часто бывал в Малом театре, где тогда давались лучшие новинки и между ними — «Ганнеле» Гауптмана, растрогавшая меня до слез. Там, в конце пьесы, когда один из небожителей уводит душу Ганнеле на небо, задняя декорация изображала роскошную беломраморную лестницу, осененную пальмами, пышными лаврами, олеандрами и другими тропическими растениями. Эта лестница, вздымавшаяся до небес, долго грезилась мне во сне.

И вот, спустя два — три месяца я увидел такую же лестницу наяву, — близ Батума. Был декабрь. Вырвавшись из снежной русской равнины, прокатившись по темно-синему, на редкость зимой спокойному морю, я сразу попал на батумский приморский бульвар, [266] где по вечно зеленым аллеям гуляли дамы в цветных платьях, иные с открытыми головами, — было больше 20-ти градусов тепла. Оттуда на поезд, идущий здесь по берегу моря; справа от него мелькали утопающие в зелени дачи и между ними — одна с белокаменной лестницей, идущей от моря вверх к холму и установленной растениями еще красивее тех, которые я видел в театре. После я видел много прекрасных мест, но этот уголок навсегда врезался в мою память...

С начала 1900-х годов я провожу в «Южной Колхиде» каждое лето. При ближайшем рассмотрении яркие краски первых впечатлений ранней юности потускнели; но и теперь, хотя я и плохой патриот, однако, на мой взгляд, эта «Русская Ривьера» гораздо красивее Ривьеры итальянской, тем более южного берега Крыма, куда ездят любоваться природой «десятки тысяч москвичей и петроградцев. Но, кроме красот природы, сюда привлекают большие и малые возможности, заложенные на земле, в земле и под землей в этом уголке, единственном в своем роде не только в России, но, как говорят, и в Европе.

То, что называют в географии Южной Колхидой, — крохотный кусочек Черноморского побережья в углу, образуемом Кавказом и Малой Азией; в длину, по берегу, от местечка Кобулети до турецкой границы в нем менее 50-ти верст, в глубину, до высоких гор, — не больше 5-10 верст, всего, стало быть, культуроспособная площадь его приблизительно равна 300—400 кв. верст. Но несомненно, что рационально вложенные сюда миллионы, еще более разумно направленный человеческий труд и стройная общественная организация создадут возможность безбедного, а для иных и счастливого существования сотням тысяч людей в районе и вокруг него.

Исключительные климатические и отчасти почвенные условия позволяют развить здесь небывалую для России и Европы сельскохозяйственную культуру, главную основу которой, судя по накопившемуся до сих пор опыту, составят чай, японские мандарины, бамбук. Теплые, почти безморозные зимы, прохладное лето, удивительно разнообразный рельеф, субтропическая растительность подталкивают предприимчивую мысль на устройство здесь второго всероссийского курорта. Правда, развитию курорта мешают дожди, лихорадки. Батум — pissoir de la mer noire, как называют его французы, и количество дождей тут вчетверо больше петроградского, но уничтожение лихорадок и смягчение дождливости при помощи осушения края — в человеческих руках. Наконец, через батумский порт уже сейчас проходит около 100 миллионов пудов [267] груза, и ждут, что через 10—20 лет пойдет 200—250 миллионов. Вокруг Батума и его района по направлению к Карсу вся местность покрыта заявочными столбами, а железная дорога, для которой производятся сейчас изыскания, организованная батумским городским управлением, дает (через Карс), быть может, выход к морю, великому мировому пути от Индии… Сейчас вблизи Батума работает выстроенный англичанами медноплавильный завод, производительность которого не ниже сибирской, а запас медной руды определяется миллиардами пудов. Есть много залежей и других полезных ископаемых...

Итак, роскошный субтропический сад, курорт, торгово-промышленный центр, — вот три больших возможности этого маленького уголка, южного мыса Российской империи. К этому нужно еще добавить многогранность: сконцентрированное в одном месте разнообразие рельефа, почвы, растительности, населения, культурноэкономической жизни. С севера и юга на горизонте в ясную погоду видны сверкающие снеговые кавказские и малоазиатские хребты; сзади, на, северо-востоке, ограждает от холодных ветров слегка припудренная снегом цепь Аджарских гор, от которой мягкими складками, постепенно понижаясь, скатываются к морю округленные зеленеющие холмы. На северной грани района и в центре холмы не доходят до моря; на наносных дюнах образовались две болотистые равнины, на которых стоят гор. Батум и местечко Кобулети, имеющее едва-ли не единственный на Кавказе песчаный пляж длиной в 12 верст. Равнины, холмы, долины, горы, ущелья, весь этот рельеф, перевитый серебристыми лентами бесчисленных речек, начертан природой удивительно нежными, гармоническими линиями, каких не встретишь на других побережьях Кавказа и Крыма.

Разнообразию рельефа соответствует разнообразие почв. На взгляд непосвященного, тут всего три сорта почвы: красный латирет, — первичный продукт распада горных пород, — этот же латирет, смешанный с перегноем лесов и папоротников, дает нечто в роде северо-русского суглинка, и, наконец, прибрежный морской песок на дюнах. Но на самом деле основная латеритная почва, образовавшаяся из твердых каменных пород, андезитов и трахитов, находится на разнообразных стадиях своего «созревания», содержит самое различное количество питательных веществ, и сельские хозяева в недоумении разводят руками, не понимая, почему в одном месте у них мандарины дают прекрасный урожай, а рядышком чахнут и гибнут без удобрения и покрываются паразитами. Исследователи, делавшие глубокие разрезы почвы, [268] положительно видели, как постепенно черный и серый камень претворяется в красную первобытную землю первых людей и как при этом варьируют ее физико-химические свойства.

Еще разнообразнее рельефа и почвы — растительность и люди. Дикая растительность была гораздо величественнее и в общем разнообразнее нынешней, культурной. Громадные двадцатисаженные колонны буков, грабов, каштанов, обвитые толстыми колючими лианами, плющем, гордо возвышались над подлеском из рододендронов, азалий, лавровишен, перепутанных здешней лианоподобной ежевикой в непроходимую чащу, в которой без топора нельзя было сделать двух шагов. Под этой чащей ни травинки; нога тонет в сыром слое опавших листьев, неслышно ползают темные ужи и змеи. Внизу вечная тьма, наверху — ни звука. Певчих птиц в этих лесах нет. Говорят, таковы были леса третичной геологической эпохи, когда люди еще не нарождались на свет. И нынешнему человеку жутко в таком лесу. Он — его враг и первым делом, поселившись здесь, начинает с его истребления. Более ценные породы, — красное дерево, самшиты, — были истреблены в первую голову. Теперь гордые чинары и буки рубятся на дрова, пережигаются на уголь, и десятки рабочих с надрывом выворачивают колоссальные пни и десятисаженные корневища. Что насаждается вместо этого, — уму непостижимо. В каждом саду теснятся друг подле друга сотни пород австралийских, новозеландских, японо-китайских, гималайских, чилийских, бразильских, — вообще пород американских субтропиков, алжирских, южно-европейских, словом, всех пяти стран света. И эта многоцветная флора не только живет и прозябает, а очень часто и благоденствует. Самому старому саду в округе всего 25 лет, и стоит взглянуть, до каких размеров доросли там финиковые пальмы, хамеропсы, латании, драцены, агавы, араукарии и т. д. Пятнадцатилетние эвкалипты не уступают столетним букам, рощи бамбука — великана «моосо» так же величественны, как какая-нибудь шахтовая тайга в Сибири. Растительный мир открывает перед заезжей публикой из равнинной России максимум возможностей и, пожалуй, служит главной приманкой края. Увидав здешнюю природу, генералы, сановники, военные, чиновники, десятки лет корпевшие в канцеляриях, интеллигенты самых пестрых профессий заражаются страстно охотой во что бы то ни стало здесь жить и «творить», убухивают в землю свои большие и малые сбережения, роются самоотверженно в красном латерите, прогорают один за другим... и все-таки не плачут; все-таки как бабочки на огонь десятки новых «культуртрегеров» [269] каждый год привлекаются на батумское побережье... Такую «тягу к земле», какая вспыхивает у приезжей интеллигенции, не всегда увидишь даже у русского крестьянина.

Люди — также разнообразны. Не говоря о «культуртрегерах», представляющих самый яркий калейдоскоп «осколочных» людей всевозможных профессий, — трудовой класс — турки, греки, грузины, армяне, аджарцы, курды, персы, наконец, русские поселенцы-крестьяне, рабочие, мастеровщина, — все так же пестро, как и природа. И, как обломки разных горных пород, эти пестрые «племена, наречия, состояния» еще не сглажены, еще трутся и царапаются шероховатостью своих особых обычаев, навыков, культуры друг о друга. От дикого курда, кочующего со своими стадами по ближним горам и долинам, до гвардейского полковника, поглядывающего на него из-за своей изгороди, — расстояние тысячелетней истории человечества. А между тем на почве сельскохозяйственных, житейских и иных отношений всему этому вавилонскому смешению языков постоянно приходится сталкиваться друг с другом. И пока общее культурно-социальное развитие не сотрет эти твердые обломки рас, народностей, классов в однородную массу людей вообще, подобно тому, как море стирает разнородные камни в однородный песок, — до тех пор антагонизм и взаимное отчуждение между ними неизбежны. Ассимиляция местным населением общеевропейской культуры — также одна из возможностей, осуществление которой представляет краеугольный камень для эволюции края.

Вот, стало быть, главные возможности этого маленького, но драгоценного алмаза земли русской. Что сделано для их осуществления и каковы шансы на это в ближайшем будущем, увидим в дальнейшем изложении.

II. Сельское хозяйство.

Культуртрегерское движение. В настоящий момент из трех разветвлений экономической эволюции края, сельского хозяйства, курортного дела н индустрии, — на авансцену выдвинулось первое. В этом субтропическом климате, при исключительном обилии влаги и света, полевые культуры, хотя бы и туземные, — кукуруза и рис — представляют nonsens, а потому первые же культуртрегеры края, оставив земледелие, перешли на садовую культуру.

Культуртрегерское движение началось с 80-х г.г., когда вокруг Батума появились «русские американцы» и, увлеченные [270] богатством природы, стали строить дачи и пробовать ощупью сортименты растений разных стран. Были между ними и высоко интеллигентные люди, как г. Криштофович, и поныне личность известная в агрономии, — полк. Соловцов, businessman’ы, как д. Альфонс, и серые мужички, — в роде Зверева, коробейника из Рязанской губ. Садили они сады вдоль полотна железной дороги, в 3—5-ти верстах от города, а сзади, из дремучего леса, на них нападали дикие кабаны и разбойники. От кабанов отбиться было легко, от разбойников мудренее, потому что местная администрация, боявшаяся интеллигентов, мешавших ей обделывать свои темные делишки, случалось, прямо натравляла на них не только вольных туземцев, но и служащих в милиции, и Криштофович описывает, как милиционеры прехладнокровно среди белого дня охотились на него с берданками (См. статьи г. Криштофовича в «Неделе» 80-х г.г. и в «Сельском Хозяине» 1903-1904 г.г.).

Серьезное культуртрегерство начинается, собственно, со второй половины 90-х г.г. Благодаря любезности одного из членов Батумского сельскохозяйственного общества я получил, в придачу к довольно тощему комплекту печатных источников, бланки переписи дачевладельцев, произведенной обществом накануне выставки «Русская Ривьера», которые и разработал. По данным этой разработки, до 1901 г. основалось 21% культурных садовладений (не считая владельцев трудового типа и туземцев), в 1901-1905 г.г. — 31%, в 1906-1909 г.г. — 17%, в 1910-1913 г.г. — 31%. Как видно из этого, культуртрегерское движение сильно упало после 1905 года. Причины этого — страх буржуазной интеллигенции перед революцией, отбившей на время охоту к земельным приобретениям, опасение осложнений с Турцией, окрепшей после константинопольского переворота, шовинистически настроенной и мечтавшей о реванше; наконец, экономический кризис Батума, в котором после двухлетней забастовки рабочих закрылись огромные заводы Ротшильда, Нобеля, Манташева и др. К 1910 г. все страхи буржуазии рассеялись, Батум стал опять оживать, волна приезжих из России растет, и окрестное трудовое население, лишившись подсобных заработков на заводах, обратило серьезное внимание на сельское хозяйство.

Переписанных Батумским сельскохозяйственным обществом садовладельцев я разделил на три группы: 1) на «интеллигенцию» в широком смысле, служилую и неслужилую; 2) торгово-промышленный класс и предпринимателей чистой воды, пользующихся [271] наемным трудом, и 3) на трудовых владельцев, обрабатывающих участки, главным образом, своей семьей. Культуртрегерами являются первые две группы.

«Интеллигенты» представляют необычайно пестрый конгломерат генералов, аристократии, гвардейских и армейских офицеров, гражданских чинов всех рангов и цветов и лиц либеральных профессий, начиная профессорами и кончая опереточными антрепренерами. По переписи 3/4 их принадлежит к служилому сословию, что вполне понятно, так как, после ухода турок, владельцем свободных земель стала казна, раздававшая участки лицам, ближе стоящим к власти. Вторая группа, «предпринимательская», по численности вдвое уступает «интеллигентской», которая, таким образом, является ядром местного культуртрегерства.

Нельзя отрицать, что охваченные «тягой к земле» военные и чиновники не жалели средств для культирования своих участков. Разработанные по трем указанным группам данные переписи показывают, что у «интеллигентов» под садами и огородами находится 60% всей площади, у «предпринимателей» — 54 1/2 %. Стоимость построек на одно хозяйство у первых — 7.110 руб. в среднем, у вторых — 2.360 руб., в то время как размер участии у интеллигента 4 десятины, у «предпринимателя» — 6 1/2 дес. Валовой расход (на рабочих, удобрение и проч.) на закультивированную десятину у первых 295 р., у вторых — 231 руб. Но, увы, интеллигентские предприятия, удивительно бездоходны: 63% хозяйств, о которых имеются нужные сведения, не получают ни копейки дохода; у остальных чистый убыток равен 16%. Предприятий, имеющих хоть какую-нибудь чистую прибыль, всего 9 из 150-ти переписанных.

Группа предпринимателей, наоборот, в большинстве случаев уже получает чистую прибыль, достигающую в среднем 360 руб. на одно хозяйство или около 100 руб. на культурную десятину. Это немного при тамошнем типе хозяйства, но все же доказывает большую жизнеспособность культуртрегеров этого типа.

А между тем, интеллигентность, казалось бы, для здешней культуры — свойство не менее драгоценное, чем климат... Ведь главный хозяин края, русское правительство, до последнего времени очень мало заботилось о том, чтобы наставить владельцев на правильный путь, установить сортименты подходящих растений, выяснить способы их разведения и ухода, определить доходность каждого вида. Все хозяева действуют на свой риск и страх, [272] вслепую, бросаясь то на декоративные растения, то на европейскиеплодовые деревья, то на чай, на мандарины, бамбуки. Поэтому, a priori надо было бы заключить, что интеллигентный человек легче ориентируется в незнакомых условиях, быстрее и продуктивнее использует результаты своего и чужого опыта и, выкарабкавшись на верную дорогу, станет полезным для себя и для других. Не тут-то было. Невдалеке от огромного удельного имения в Чакве взял на аренду пять десятин непроходимого болота рязанский мужичек Зверев. После осушки болота стал он, первый в крае, садить клубнику и малину, дающую здесь по три урожая в год и кормился, отвозя малину на батумский базар. Но вот уделы занялись опытами с чаем: выписали семена, разводили их в теплицах; так же действовала фирма К. и С. Попов и интеллигентные чаеделы. Зверев, выпросив несколько фунтов семян у уделов, посадил их прямо в грунт, так как не имел средств на оранжерею, и доподлинно открыл Америку, доказав, что чай здесь можно выращивать на воздухе, а, стало быть, чайная промышленность осуществима. Он же изобрел легчайшие приемы кустарной обработки чая, домодельные машины из дерева и проложил дорогу для крестьянского чайного производства. А наш брат, интеллигент, выросший в городах, видавший природу только на дачах, не способен стать пионером сельскохозяйственной культуры просто потому уже, что он отродясь и лопаты не держал в руках.

Еще более виноват абсентеизм, на 42 интеллигентных владельца и арендатора, живущих постоянно на месте, приходится 92, бросивших свои участки на руки сторожей и садовников, разных Аурсунов и Махметов. Один живет во Владивостоке, десятки в Питере и Москве и через два года в третий приезжают сюда отдохнуть на даче. И курьезно, что при переписи сами Махметки на вопрос, что нужно для улучшения хозяйства, не раз отвечали: «Чтобы хозяин жил здесь». Совершенно понятны здешние жалобы на безлюдье: «генералов много, а людей нет». У предпринимателей — наоборот: на 68 живущих постоянно хозяев и арендаторов приходится только 13 отсутствующих. Отсюда и результаты иного калибра.

Но все-таки «интеллигенты» ставили свое хозяйство сначала сами: возводили постройки, садили растения, знакомили своих Махмудок с уходом за ними. Как же они его поставили? А вот как: 72 хозяина оценили свои хозяйственные постройки в 45.000, а барские — в 467.000. Барские, это — дачи с бельведерами. Судя по этим цифрам, можно считать, что на такие дачи интеллигенты пока затратили в округе не менее миллиона. И дачи эти [273] устраивали в большинстве для себя, а не для жильцов, с большими залами, гостиными, столовыми в модном стиле; в землю же вкладывали гораздо меньше. Во всем районе, где количество садов и огородов у культуртрегеров достигает теперь почти 1.000 десятин (не считая уделов), в 1913 г. через сельскохозяйственное общество было выписано искусственных удобрений на три тысячи, а лечебных средств для растений — на 1 1/2 тысячи; всего по 4 1/2 руб. на десятину, хотя здешняя система хозяйства должна быть высоко интенсивна.

Я говорил выше, что почва здесь мало плодородная, требующая огромного количества удобрения навозного и минерального. Обработка исключительно ручная. «И Китай, и Япония, и батумское побережье самой природой приспособлены к тому, чтобы почвы их обрабатывать рукой человека, а не трудом животным» (проф. Краснов). Наконец, климат способствует роскошному росту растений, но он же порождает бесчисленные армии паразитов, почему после удобрения требуется самый тщательный уход, надзор, постоянное лечение, неустанная борьба с вредными насекомыми и паразитными грибами. Но наш служилый класс оказался мало приспособленным к продуктивному интенсивному труду на земле. Уже теперь почти везде наворотах дач «интеллигентов» красуются надписи: «продается», «продается»...

Пока что, покупателей мало: продавцы дорожатся, а охотников платить «за чужие глупости», как выразился один заезжий из России предприниматель, не много на свете.

III. Капитал и труд в сельском хозяйстве субтропиков.

Предприниматели, в общем, жизнеспособнее интеллигентов; поселившись поближе к Батуму, они не заводили дач с бельведерами, декоративных садов, а, построив небольшие домики, облюбовывали какую-нибудь одну специальную культуру, сами работали наряду с рабочими и, как мы видели, уже добились кое-каких доходов. Но более или менее широкое будущее капитализма в здешнем чайно-мандариновом промысле зависит, конечно, от его доходности вообще, а не от талантов и уменья первых пионеров. И вот, что касается чая, то 15-20-тилетний опыт уже указал на то, что, по крайней мере, для небольших капиталистов — это дело мало выгодное, главным образом, вследствие недостатка и дороговизны рабочих рук.

В Китае, на Цейлоне капиталистическое производство чая [274] обусловлено дешевизной рабочих, особенно женщин и детей, так как на плантациях женский и детский труд в большом ходу. У нас турчанки не идут, потому что с открытым лицом ил работать не подобает, а с закрытым невозможно. Грузины и сами редко идут и жен, и детей не отпускают. Курды — уходят в горы как раз ко времени чайного сбора. Русские не едут сюда — далеко, да и лихорадки боятся. Остаются местные аджарцы, которые до начала «бума» брали по 7-8 руб., потом 12-15 руб. По словам г. Криштофовича, благодаря дождям и праздникам, половина месяца пропадает, и 12 рублей превращаются в 24...

Рассчетливые американцы не разводят у себя чая, хотя он бы отлично мог у них расти в 6 южных штатах, а ввозят 80 миллионов фунтов из Китая, потому что у них рабочие руки еще дороже.

Производство чая сейчас построено по такой системе: в 1912 г. под чаем в округе было 714 дес., в том числе у уделов на Чакве 450 дес. и у К. и С. Попова — 105 дес. У остальных плантаторов, числом 112, было 159 дес. — менее, чем по 1 1/2 дес., в среднем. Мелкие плантаторы сами не сушат лист, а сдают его на фабрики — в удел, Попову и еще двум-трем частным фабрикантам. Удел платил по 13,5 коп. за фунт листьев, теперь понизил до 12,8 коп. и собирался понизить до 9 1/2 коп. Если бы он это сделал — плантаторы сплошь были бы разорены, потому что и теперь, по рассчетам г. Тимофеева, их чистый доход не превышает 40 руб. на дес. Но рассчеты г. Тимофеева построены на среднем урожае в 3.400 фун. листа с дес. Таких урожаев на самом деле нет: у уделов, за последние три года — 1.900 фунтов, у мелких плантаторов — менее 700, что, впрочем, зависит от молодости их плантаций. Очевидно, что предприниматель-плантатор балансирует на канате: поколеблется равновесие урожаев, вздорожают рабочие — и все его предприятие рухнет в пропасть (Предприниматели и интеллигенты уже убедились в невыгодности чайного дела и бросились на мандарины. Пошел мандариновый «бум»: в 1907 г. было насажено 26.000 корней, в 1913 г. оказалось в грунте 240.000, а всех прочих плодовых деревьев (по переписи) — 91.000. Между тем мандариновая культура, если и требует меньше рабочих, зато нуждается в высоком качестве труда, которого наемный рабочий без присмотра дать не может. Кроме тщательного ухода, организация сбыта мандаринов — их упаковка, транспорт, хранение и продажа на внутреннем рынке гораздо сложнее, чем чая. Первый полный сбор мандаринов у нас будет через 8 лет — тогда и можно будет подсчитать, что выйдет из мандаринового «бума» для предпринимателей). Лучше положение предпринимателя, который [275] заводит свою фабрику. По Тимофееву, его доход доростает до 300 руб. с десятины, но для фабрики нужно насадить плантацию в 50 дес. или обеспечить себя соответственным количеством сырье на стороне. Фабрика обходится недорого: для производства 30—40.000 фунтов чая — от 8 1/2 до 10 тыс. рублей. Но разведение десятины чая стоит до 900 руб., обработка и сбор около 400 руб. Вот почему, самой рациональной была бы такая организация: предприниматели строят фабрики в среде крестьянского населения, а крестьяне заводят плантации и сбывают лист предпринимателям. Если такой организации не наладится, — чайное дело в большом масштабе у нас не пойдет.

Чай может произростать не только в Батумском округе, но и на латерите в соседнем Озургетском уезде, Кутаисской губ. По приблизительному подсчету, площадь чайных плантаций может быть доведена до 33.000 десятин и производство чая до 27 милл. фунтов, т. е. до 1/3-1/4 всего чайного ввоза в Россию. Батумские и озургетские крестьяне с прошлого года приступили к чайной культуре, и площадь крестьянских плантаций определяется пока в 50 дес. Для крестьян, у которых труд свой, не купленный, весь вопрос лишь в сбыте; чайная же культура для них особенных трудностей не представляет, потому что они природные садоводы и свою землю знают, а 350-400 руб. валового дохода с дес. на полу не валяются.

Я говорю о местных крестьянах — аджарцах и гурийцах и о греках-колонистах. Русских поселенцев надо сбросить со счета. Не знаю, зачем правительству понадобилось в этой природной оранжерее сажать полтавских, могилевских и закубанских хлеборобов; но чуть ли не со времени турецкой войны оно упорно производит опыты русской колонизации, аккуратно кончающиеся разорением и бегством колонистов. Переселенческие участки нарезаются на болотистых низинах — русские, дескать, к горам не привычны. В виде выгона дано непроходимое болото. Изолированные от населенных пунктов (только сейчас проводится дорога через болото), брошенные на жертву лихорадок, они не знали даже, приходя сюда, как сеется кукуруза, не то что мандарины. Никто не удосужился им рассказать, какой здесь климат и почва — никто не учил, не лечил и не помогал им... Понятно, что они мерли и разбегались, и раз, и два, и три, и пять, — Бог весть, сколько партий приходило сюда, садилось на полгода — на год на землю, умножало кладбищенское население и затем бесследно таяло во мгле громадной России. По словам начальства — все это были [276] пьяницы и лентяи; костями этих пьяниц и лентяев вымощены окрестные болота, а «трезвых» работников все нет и нет...

Более удачна была правительственная попытка призвать греков из Турции. Приехали больше контрабандисты да каменщики, поселились в горах и живут пока, — не плачут... Их хозяйство — сколок с туземного и имеет свои особенности, отличающие его как от культуртрегерского, так и русского. Культуртрегеры исключительно садоводы и притом — модники: нынче в моде декоративные растения — все бросаются на них; пошла мода на чай — все, как по команде, поворачивают на чай, на мандарины — давай мандарины. Словно сельскохозяйственная культура — это какие-то дамские шляпки... Русские поселенцы, как хлеборобы по натуре, ничего, кроме полеводства, не знают: первые засельщики из них пробовали садить «пашанычку» — теперь с грехом пополам научились сеять кукурузу, — на том и остановились...

Туземное крестьянское хозяйство — гораздо сложнее, а потому и устойчивее. Имея 5-6-10 десятин на горах и низинах, каждый из них заводит порядочный сад, кукурузное и рисовое поле, пару коров, быков, лошадей... Садоводство — старинное, сохранившееся от турецких времен. Еще до прихода русских здесь были апельсиновые и лимонные рощи, частью вырубленные, частью померзшие — сохранились лишь за Чорохом к турецкой границе, куда до сих пор ни прохода, ни проезда нет в дождливое время. В 10 переписанных селениях при 740 дымах оказалось 140 тыс. фундуков (крупный орех), 8 1/2 тыс. апельсиновых, 2,1 тыс. лимонных деревьев и 35 тыс. прочих плодовых и винограда. Виноград здесь — тоже в роде дерева: возле дуба или ольхи сажается лоза, которая потом обвивает дерево и растет себе на воле 60-70 лет, давая по 3-4 пуда ягод, очень вкусных (сорт изабелла), но для вина мало пригодных. От продажи фруктов сады приносят 40-300 руб. на дым, а для себя хозяева имеют 1-2 дес. кукурузы и риса. За 35 лет владычества русских, туземцы не научились говорить по-русски и до сих пор находятся под сильным влиянием своего духовенства. Но последние события в Турции надломили кору невежества и фанатизма — тяга к свету, к образованию уже пустила первые ростки в их среде... Население жаждет русских школ, дорог, оно понимает пользу прогрессивной сельскохозяйственной культуры — оно готово воспринять семена «разумного, доброго, вечного»... Но, как я писал выше — в округе генералов много, а «людей» нет — сеять некому.

Магометане — аджарцы — родные братья озургетских гурийцев. [277] У гурийцев такое же хозяйство — только апельсинов нет. Гурийцы еще сильнее тяготеют к образованию и при малейшей возможности тянут детей в гимназии и университеты. Гурийцы, после революции — на плохом счету у начальства. Их столица Озургеты была сожжена в эпоху карательных экспедиций; как ни просят озургетцы — гимназий им не дают, косо смотрят и на всякие общественные начинания.

Таков тот человеческий материал, на котором строится здание субтропической культуры. Эта культура требует теснейшего взаимодействия труда и капитала: с одной стороны, она в высшей степени трудоемка и интенсивна, а потому наиболее приспособлена к хозяйствам трудового и полутрудового типа, с другой, — исключительно рыночна, а стало быть, требует организации сбыта и переработки продуктов. Чайная фабрика будет доходна лишь тогда, когда окрестные крестьяне научатся разводить чайные кусты, а заниматься чаеводством они станут лишь в том случае, если найдут возле себя обеспеченный сбыт листьев. То же самое нужно сказать и относительно мандаринового бамбукового, воскового (Восковое дерево дает воск из плодов. «Все свечи церквей Грузии могли бы быть сделаны из батумского воска» — говорит проф. А. Н. Краснов) и лакового дела, отчасти промышленного цветоводства, посадок рами (растения, дающего материю, похожую на шелк), новозеландского льна и десятков других субтропических культур, которые привились и могут здесь привиться и которые без объединения капитала с трудом — мертворожденны. Один капитал, без поддержки его трудом самостоятельного крестьянства — бессилен; один труд, без организации его знанием и капиталом — бесплоден…

Сейчас у нас нет ни единения труда с капиталом, ни рационального знания. Все три группы — интеллигентов, предпринимателей, трудового населения — и отдельные хозяйственные ячейки внутри их, живут и действуют каждая на свой страх, растрачивая бесплодно на все стороны широкие потоки средств и энергии. Одна из самых богатых и культурных групп — интеллигентская — несомненно обречена на ликвидацию, если только не бросит сельского хозяйства и не перейдет на курортное дело; предпринимательская — покуда не имеет поддержки от крестьян и сама копается в земле — малопродуктивна. Крестьяне ведут хозяйство, как Аллах заповедал, и перебиваются с хлеба на квас, точнее сказать, с кукурузы на лобию (фасоль). Все три группы [278] отрезаны друг от друга национальным, сословным, социальным и культурно-бытовым антагонизмом и живут — каждая за китайской стеной. Какой богатырь разрушит эти стены, вызовет к жизни дремлющие силы людей и природы?.. Этот богатырь — беспрепятственная самоорганизация общественных сил, возможная лишь при улучшении общеполитических условий.

Люди, жаждущие внести свет во тьму, и темные люди, жаждущие света, тогда отыщут друг друга, труд и капитал объединятся и удесятерят посредством объединения свою продуктивность. Капитал может быть буржуазный и кооперативный. По обычному шаблону, капитализация предшествует кооперации. Но в сельском хозяйстве во многих местах кооперативный капитал упреждает капитал буржуазный, и наша субтропическая культура представляет массу удобных моментов для самостоятельной кооператизации, именно благодаря тесной зависимости капитала от труда.

Но кооперативное движение на местах всецело зависит от туземной интеллигенции, — не той «интеллигенции» в кавычках, которая строит на морском берегу дачи с бельведерами и живет в столицах и заграницах, а той, которая выходит и будет выходить из недр своего народа.

IV. Курорт.

Есть такая шаблонная картина — «все в будущем»: молодая девица сидит в белом платье на скамейке; мечтательный взор ее устремлен в морскую даль, в руке алая роза, от которой она отрывает лепесток за лепестком — должно быть, гадает.

Так точно наши «интеллигенты», чиновные люди в отставке, сидят в своих бельведерах у берега моря и гадают: у них тоже все в «будущем». Прошлое для них — сельское хозяйство полно отравленных воспоминаний; а вот, будь здесь курорт, — тогда все пошло бы по-иному... «Интеллигенты» да и предприниматели захватили прибрежную сторону от Кобулет до Батума, а сейчас передвигаются на юг, в дикий, но очаровательный зачорохский край — к турецкой границе. Эта полоса — ее равнины, пологие, округленные холмы, красивые мысы, которые стоят в море, как ароматные, полные зелени и цветов корзины на огромном голубом подносе — место, лучше которого по внешнему виду и температуре в России не найдешь. Средняя годовая [279] t°+15°, не ниже ривьерской, зимняя +7,5° на 1—2 градуса холоднее Ниццы и Сан-Ремо, а летняя +23°; — прохладнее, чем зачастую в Москве. Круглый год зеленеет большинство деревьев и цветут цветы. Но в этой зеленой теплой корзине, кроме роз, спрятаны и шипы. Ровная субтропическая температура порождается не только географической широтой, но и необычайной влажностью этого мокрейшего из мокрых мест Европы. 2.500 миллиметров осадков — это вшестеро больше, чем в нечерноземном центре России и в 12 раз больше, чем на засушливом юге. Влажность дает роскошную растительность, умеряет зиму и лето, но и родит болота и лихорадки. И хотя у нас лихорадок не больше, чем в других районах Черноморского побережья, — одно упоминание о болотах отбрасывает российскую курортную публику на тысячи верст от нашего края.

Уничтожение болот — conditio sine qua non курортного деда у нас. Большая часть болот принадлежит казне, меньшая городу, крестьянам, садовладельцам. У казны, в частности у переселенческого ведомства болото именуется выгоном, хотя в этом выгоне недавно провалилось полотно прокладываемой ведомством шоссейной дороги. Болота, большей частью торфяные, и осушка их, превращение в луга, в пашни, в сады, несомненно, окупили бы большую часть, если не все затраты. Говорят, даже находились предприимчивые иностранцы, предлагавшие осушить крупнейшее болото в районе, позади Кобулет; говорят, до японской войны сама казна хотела осушить болото, но война тогда съела все ассигновки. Д-р Триантафиллиде в своей брошюре, изданной в 1898 г., упоминает о том, что прибатумские болота собираются, мол, осушить в будущем году; с тех пор прошло 16 лет, и сам доктор давно убит разбойниками, а лягушки и комары до сих пор еще блаженствуют на болотах...

Второе условие — удобное сообщение — внешнее с центром России и внутреннее в прибрежной полосе. От Москвы сюда езды четверо суток морем и сушей, на выбор. Большинство приезжих находит такой путь утомительным: черноморская, а еще лучше перевальная дорога исправит этот дефект… Но и сейчас возможны улучшения, внутреннего сообщения: проведение шоссейных дорог, заведение дилижансов, пароходиков, крейсирующих по побережью. Теперь, случается в дождливую пору, что трудно больного нельзя дотащить до Батуми на расстоянии 3-х верст от железной дороги: в иных местах только верхом и проедешь. Дороги раскисают, их поверхность становится скользкой, как спина лягушки. [280]

Третье условие — хотя бы минимальный комфорт для приезжих и сравнительно умеренные цены. Цены за дачи и на продукты у нас, как и всюду, растут, — за бутылку молока платят 15 коп., но комфорта нет. Нет сносных гостиниц, пансионов, курзалов, никаких развлечений, кроме воя шакалов на болотах по вечерам. Это — в окрестностях Батума, а в самом Батуме летом жарко, удобств в гостиницах тоже мало, цены высокие. Не так давно попытка Батумской управы прорекламировать Южную Колхиду, как курорт, кончилась провалом: приехавшие по рекламе сейчас же вернулись, отрясая прах от ног своих.

Итак, осушка болот, сообщение, комфорт — вот три условия для создания здесь курорта; а это значит не только деньги, деньги и деньги — но и люди — энергичные, деловые организаторы. Это значит — свободное местное самоуправление, общественная самодеятельность и инициатива — эти европейские цветы, без которых не дает плодов самая роскошная природа. Когда у нас расцветут эти цветы, мы, пожалуй, поспорим не только с Крымом, а и с лазурной Ривьерой. Пока же сейчас (в июне 1914 г.) получено известие, что ходатайство кобулетцев о превращении их местечка в посад — отклонено кавказской администрацией.

V. Промышленность.

Эта — тоже в будущем, а потому о ней два слова. Горное дело начало развиваться позади Батума в Артвинском округе, где найдены богатейшие залежи медной руды, марганца, серного колчедана, мрамора, серебра свинцового и др. Больше всего меди, которую и начали разрабатывать англичане, затратившие несколько миллионов на устройство крупного предприятия верстах в 40 от Батума. Условия выработки гораздо лучше уральских, но главный недостаток — отсутствие рельсового пути. Сейчас город производит изыскания на проведение электрической дороги от Батума на Карс через рудоносные районы.

Вторая отрасль промышленности — лесное дело. Казенных лесов по горам и ущельям 251.000 дес.; после болот — леса мрачные, сырые с массой гнилья — вторая причина лихорадок. После того, как на побережьи леса истреблены, уже не слышно про свирепые вспышки малярии, принимавшей в былые годы эпидемический характер. Нет и тропических ливней, продолжавшихся по две недели беспрерывно: климат «на глаз» стал заметно суше и здоровее за последнее десятилетие. Но ветер, дующий [281] с гор, продолжает еще наносить лихорадочные миазмы на окрестные дачи. Разрежение лесов, полезное в гигиеническом отношении, связано с расцветом горнопромышленности. Развитие горной промышленности вызовет к жизни и громадное техническое дело: явятся фабрики для изготовления из бука и ольхи трехслойного фарниера, паркета, гнутой мебели, бочек в готовом виде и пр. Имеющуюся в избытке даровую силу водопадов, горных рек и озер не замедлят оседлать на пользу не только горного дела, но и для сушки и консервирования леса электрическим путем («Ценности Батумской области»). Теперь бук рубят на дрова и жгут на уголь, а ольха считается здесь ненавистным деревом, родительницей лихорадок, потому что любит болота.

_______________

В одной повести столичная писательница задумывается над тем, как это в столицах культивируют, отшлифовывают крохотные талантики, а в провинции, в глуши чуть ли не гении пропадают, даже не подозревая об этом. Но я думаю, я убежден, что наш «гений» — дар великой матери-природы не пропадет, потому что он вечен. И настанет время, придут люди, которые сумеют развернуть во всю ширь его неиспользованные дарования и эти люди — сотни тысяч людей будут счастливы в крохотном уголке. Ближайшая прибрежная полоса обратится в большой комфортабельный курорт, где усталые, больные, мрачные труженики больших городов полными ковшами будут черпать здоровье и бодрость жизни у высоких пальм, белоствольных эвкалиптов, у синего моря, у горячего солнца... Во второй линии — поближе к горам культурные трудовые земледельцы и садоводы покроют холмы и долины чайными, мандариновыми и бамбуковыми плантациями, и в зелени садов мало заметны будут низенькие строения кооперативных фабрик, факторий, мастерских, складов транспорта и хранения. Еще дальше, у подножья снеговых гор приютятся молочные фермы, а на высотах альпийских пастбищ зазвенят колокольчики на шее гордых вожаков крестьянского стада. Из каменистой груди гор выростут толстые колонны труб, в лесах послышится визг стальных пил и рев буйного Чороха не заглушит свистков электровоза.

В этой картине, которая рисуется прогрессивным деятелям края, мне кажется, не меньше своей поэзии, чем было здесь в турецкую эпоху, когда на узких тропинках, во мраке лесов человек [282] подстерегал человека, медведь — кому, шакал — зайца. И в природе, и в человеческом обществе шла ожесточенная борьба, взаимоистребление. Современная русская культура уничтожила леса и зверей, отодвинула к горам туземцев и в общем не придала краю пока ни особой поэзии, ни богатства.

Будем надеяться, что после великой войны, как всегда после периодов бурь и разрушения, настанет период могучего творчества человеческих масс. И тогда картина, нарисованная сейчас, хотя в основных своих контурах, из области фантазии перейдет в действительность.

И. Огановский.

Текст воспроизведен по изданию: Край больших возможностей. (Южная Колхида) // Вестник Европы, № 4. 1915