-

МОРОЗОВ Н.

ЗА СНЕЖНЫМИ ВЕРШИНАМИ

(Из путевых заметок).

(См. апрель, стр. 50).

III.

В горных ущельях Сванетии.

Князь Ермолай ходил по лугу страшно озабоченный. Он то осматривал прочность седел на полутора десятках верховых горных лошадей, то распоряжался упаковкой в тюки подушек, одеял, бурок и других необходимых принадлежностей трудного пути. Да и было над чем призадуматься!

— Надо — говорил он мне — все предусмотреть, ничего не забыть! В той области высоких гор, ущелий и первобытных, девственных лесов, куда мы едем теперь, нет ни гостинниц, ни усадьб, ни какого бы то ни было жилья. Надо ехать весь этот день с утра до вечера верхом на лошадях, то поднимаясь в заоблачные высоты по едва заметным тропинкам на крутых, иногда совсем отвесных склонах гор, то опускаясь в бездны ущелий и переезжая верхом в брод через ревущие и ценящиеся горные реки. А затем всем нам придется жить две недели в шалаше из тесовых досок с зияющими щелями, вдали от всякой медицинской или другой помощи! А между тем с нами едут шесть дам, большая часть которых совершенно отвыкла в столице от такой жизни! Как они вынесут эту, не подходящую для них, дорогу? —

Наконец все было готово. Четыре тюка, связанных в [65] две пары прочными веревками, были перекинуты через спины двух вьючных лошадей, так чтобы один тюк плотно ложился на один бок лошади и уравновешивал собою лежащий на другом боку.

Было раннее утро. Наша кавалькада потянулась от усадьбы вниз к реке и, переправившись через нее в брод, прошла по широкому каменистому полю, окаймляющему ее русло, и углубилась в боковую долину Ладжануры. Там она соединилась с другой кавалькадой, состоявшей из священника, его двух дочерей-гимназисток, француза-геолога Бабе и еще одного молодого человека, родственника священника. В первой кавалькаде ехали, кроме князя Ермолая и его хорошенькой племянницы, еще князь-охотник, Ксана, Нина со своим мужем, две ее младшие сестры и я. По совету всех присутствовавших, Ксана, опасавшаяся головокружения, ехала на мужском седле в своем синем велосипедном костюме, и князь Ермолай, указывая на ее посадку, сказал мне.

— Посмотрите, как твердо сидит! Ноги в стременах совсем неподвижны, тогда как дрыгают у многих наших! А этого хорошему наезднику нельзя!

Мы все смешались и помчались рысью по крутому берегу реки, где еще вилась довольно хорошая дорога. Но скоро мы свернули с нее и, проехав некоторое расстоянье по более узкой тропинке, пошли наконец в брод по каменистому руслу неглубокой здесь Ладжануры, так как ни на том, ни на другом берегу уже не было пути. Весело металась быстрая вода под ногами наших лошадей, обдавая нас по временам яркими брызгами! Весело было смотреть на окружавшие нас ценящиеся и прыгающие волны быстро мчащегося бурного потока, и мне, не смотря на то, что мы ехали в ущелье, невольно вспомнилась известная картина Репина, изображавшая студента и курсистку на камне среди широкого, безграничного потока, восклицающих с восторгом:

— Какой простор!

Я не могу здесь передать всех перипетий этого оригинального путешествия, когда, вступив в Сванетию среди бесконечных девственных лесов бука, граба, дикой груши и червей бузины, покрывавших все склоны гор, мы ехали по извивавшейся узенькой тропинке на склонах, то поднимаясь высоко вверх, то опускаясь вниз к шумящей Ладжануре, и переезжали через ее мечущиеся и ревущие воды на другой берег. Прошло часов шесть утомительнейшей езды. Круто [66] взбираясь вверх по горному склону, мы целыми часами должны были крепко держаться коленями за края седла, чтоб не сползти лошади на хвост, а потом, при таком же крутом спуске изо всех сил упираться ногами в стремена и стискивать их у луки седла, чтоб не съехать лошади на шею. Бедные животные совершенно измучились в пути, да и наши колени окончательно одеревенели. Даже опытные горные наездники чувствовали утомленье. Наконец впереди открылась луговинка, поросшая травою и одичавшим хреном. Она означала половину дороги и служила местом передышки путников. Мы все радостно соскочили с лошадей и, оставив их пастись на лужайке, растянулись под тенью грабовых и орешниковых кустарников на подостланных нам бурках. Подоспевший слуга с тюками откупорил бурдюк с красным вином и поставил перед нами — увы! — только три бутылки с водою! Он разложил перед нами лепешки-пури, сыры, куриные и бараньи шашлыки, и мы, утолив сначала водою и вином мучительную жажду, принялись за еду, но были настолько утомлены, что ели почти насильно.

Час отдыха пролетел как несколько минут.

— Господа, надо в путь! — сказал князь Ермолай. — Иначе мы не приедем в Моаши до наступления ночи, а в конце пути нам придется еще спускаться по таким крутым обрывам, что даже и днем на них лошади постоянно скользят и спотыкаются. Надо спешить!

И вот, мы поехали далее, поднимаясь зигзагами все выше и выше. Лесной пояс прекратился; появились обширные луговые склоны, до того крутые, что траву там невозможно было косить.

— Тот, кто ступит на них с края нашей тропинки, — сказал мне священник — уже не будет в состоянии удержаться и будет скользить по рвущейся в его руках траве, все далее и далее, пока не разобьется внизу в русле потоков.

Здесь на высоте открывались виды, полные такой дикой прелести, что у меня голова кружилась от восторга, не смотря на всю усталость!

— Видите тура? — спросил нас князь-охотник, показывая пальцем на крутой склон противоположной горы.

Но мы, простые смертные, как ни смотрели, ничего не могли увидеть в указанном им месте, кроме кустарников и луга.

С этого места дорога пошла по промытым горными ручьями [67] неглубоким каменистым оврагам такими страшными кручами, что часть всадников предпочла совсем сойти с лошадей и карабкаться на четвереньках, ведя их за собою в поводу.

Потом мы попали в большое облако и очутились, окутанные густым туманом, в седловине горы, перед сложенной из диких камней маленькой часовенкой, в которой стояла икона, окруженная всякими приношениями проезжавших путников. Там лежали медные и серебряные монеты, подковы, восковые свечи, всякие тряпочки и лоскутки.

Это был Джварский перевал, 2.663 метра над уровнем моря.

— Как жалко — сказал мне князь Ермолай, — что мы попали здесь в облако. Отсюда открывается чудный вид на главную цепь Кавказских гор.

И вот, как бы в ответ на эту жалобу, облако, медленно проносясь кругом нас, стало проясняться с левого края, прояснилось совсем, и мы в его широкое отверстие увидали дивную картину!

Далеко и высоко за зелеными волнами более низких гор поднималась многочисленными зубцами высокая темная стена огромного хребта, одетая, как белыми кружевами, многочисленными, перепутавшимися между собою ледниками, и все они блестели в лучах склонявшегося к закату солнца.

Трудно было оторвать глаза от этого зрелища, и мы неподвижно сидели в своих седлах, как очарованные. Но виденье продолжалось только одну минуту: отверстие в окружавшем нас облаке снова закрылось, и мы опять очутились в густом тумане.

Быстрое тревожное восклицанье соседа вдруг вывело меня из задумчивости. Смотрю около себя и вижу: недалеко от меня лошадь Ксаны лежит на боку на холодной земле, а сама Ксана стоит рядом с нею. Она быстро отскочила от лошади. Двое из наших молодых людей бросились к ней, а сваны-проводники ударами хлыстов заставили снова встать упавшее животное.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Лошадь упала от усталости! — отвечают горцы. — Но это бывает только при остановке. На ходу она не упадет.

Испуганная Ксана ни за что не хотела более садиться в седло.

— Я пойду пешком! — говорила она со слезами в голосе. — Я не знаю сама, как я очутилась на ногах, когда она [68] неожиданно упала подо мной, сначала на колени, а потом на бок. Я боюсь.

— Счастье, что она была в мужском седле! — сказал один из спутников. — Иначе она не могла бы стать на ноги, а упала бы на спину и сильно расшиблась бы о камни!

Не смотря на все уговоры и на то, что присутствовавшие наперерыв предлагали ей свои лошади, Ксана отказалась и пошла пешком. Но ее ноги подкашивались от усталости, и, пройдя несколько времени по крутому спуску вниз, она совершенно ослабела и села на краю дороги. Один из молодых людей уговорил ее попробовать сесть на его лошадь, обещая все время вести ее под уздцы, и она снова решилась полна седло. Так ее и вели довольно долго, но вдруг дорога пошла вниз до того круто, такими обрывами и зигзагами, толстые корни деревьев так перевили ее своими змеистыми извивами, что всем нам пришлось спешиться и спускаться на собственных ногах.

Я некоторое время вел Ксану за руку, помогая ей всеми силами. Но потеря веры в возможность дойти до конца пути быстро увеличивалась у нее, и я с каждой минутой все более и более опасался, что, придя в отчаянье, она сейчас заявит, что не в силах идти, и сядет на дороге.

Присутствие постороннего, перед которым инстинкт подсказывает нам сдерживаться, — подумал я, — одно может ей помочь, и потому, воспользовавшись участливым приходом князя Варлама, я снова быстро сел в седло и только незаметно наблюдал издали, что будет, приготовившись уже, в случае нужды, переночевать с нею здесь в лесу. Однако мое средство подействовало. Я видел, что в присутствии посторонних она более владеет собою и потому менее падает духом, и, как мне ни хотелось ей помочь, я решил более не подходить к ней до конца пути или до ее окончательного изнеможения, чтобы возможность свободно жаловаться мне на свою судьбу не увеличивала, путем самовнушения, ее бессилия. Я видел, как к ней затем подходили и помогали по очереди все другие спутники, как ее то сажали в седло, то снова ссаживали и вели под руки, когда ее усталые ноги немели в седле или подкашивались в дороге.

Я видел, как быстро спускался вечер, показались звезды. Мы выехали на луговую поляну, со всех сторон замкнутую высокими горами. Впереди показался огонек, послышался говор людей, и мы остановились около сколоченного из досок. [69] дома или, вернее, сарая, разделенного перегородками на несколько отделений, и князь Ермолай сказал:

— Вот и приехали!

_______________

Сойдя с седла, я почувствовал, что мои колени от согнутого положения при спуске и слишком коротких стремян страшно болят и почти онемели. Стараясь не обнаруживать своей усталости и не шататься, я побежал вместе с другими приготовлять Ксане место для отдыха. Она окончательно упала духом и думала, что не переживет этой ночи и что во всяком случае не будет в состоянии обратно выбраться живой из этой роковой для нее долины.

В дощатой клети с зияющими щелями, из которых дули снаружи струи ночного воздуха, мы уложили ее на двух, постланных одна на другую, бурках на голых тесовых досках, идущих по стенам хижины и заменяющих здесь сразу и стулья, и постели. Под голову ей положили третью свернутую бурку, прикрыв моим пальто, и она неподвижно лежала, закрыв глаза и не говоря ни слова. Мне стало страшно за нее: что если она здесь простудится и заболеет? Кто подаст ей помощь, где найти лекарства и каким способом везти ее обратно по этой горной дороге, где целый день с утра до вечера приходится то подниматься за облака, то спускаться в ущелья чуть не к центру земли, или сойти с лошади только для того, чтобы тащить ее за собою по скользким каменным уступам?

К довершению отчаянности положения, наши вьючные лошади отстали, не будучи в состоянии следовать за нами, так как на особенно опасных крутизнах сопровождавшим нас сванам приходилось их развьючивать и по частям перетаскивать тюки собственными руками на веревках.

Хозяин этого жилища, состоявшего из духана (придорожного трактира) и четырех клетей, отделенных друг от друга дощатыми перегородками, мог доставить нам только свежей воды, вина, хлеба-пури и немного сыра, которым все мы, кроме Ксаны, отказывавшейся есть и пить, немного подкрепили свои силы. Выйдя из открытых дверей комнаты на дощатый помост, князь Ермолай и отец Александр постоянно обращали свои взоры, сквозь глубокую тьму безлунной ночи, на то место, где невдалеке перед нами высокой [70] черной стеной поднималась на фоне звездного неба почти отвесная гора, с которой мы только что спустились.

— Маркозам — сказал мне князь Ермолай о своем слуге — знает, что здесь ничего нет, и употребит все усилия, чтобы доставить нам тюки сегодня же.

— Но ведь тут невозможно спуститься в такую ночь даже пешком — возражал я.

— У них есть квари (просмоленая лучина, употребляемая как факел), и сваны знают эти горы, как свои пять пальцев.

Однако прошел час, два, приближалась полночь, и никто не являлся. Хотелось бы устроить как-нибудь хоть дам, но и для них не хватило даже бурок. Вдруг, взглянув на гору, я увидел, как на ней, между растущими стеной деревьями, мелькнул светлой точкой огонек и снова скрылся.

— Смотрите! — сказал я — огонек!

Свет снова мелькнул, но уже несколько ниже.

— Идут! Идут! — радостно воскликнул князь Ермолай. — Теперь все будет хорошо!

Мы испустили громкий крик: О-о-го! — пронесшийся в глубине ночи. В ответ нам раздался со склона ответный крик. Огонек начал зигзагами спускаться все ниже и ниже, и вот, наконец, перед нами показались тени людей и одна из наших вьючных лошадей.

— А где же другая?

— Другая убежала в горы, когда ее развьючили на крутизне. Но мы, зная, что у вас ничего нет, не хотели ждать, пока ее поймают. Остальные переночуют в лесу и не приедут раньше завтрашнего дня.

Но все равно! — В тюке оказалась половина багажа, и потому, устроив помягче дам и завесив моим пальто щели стены над головою Ксаны, мы удалились в одну из соседних комнат и заснули мертвым сном на ее деревянных скамьях.

IV.

В избушке на курьих ножках.

Мои соседи по ночлежным скамьям в Моамши — князь Ермолай и отец Александр — первые проснулись ранним утром, и я услышал сквозь сон их грузинский говор. Потом [71] встал Бабе и, заметив, что я шевелюсь, обратился ко мне с каким-то вопросом по-французски, и я, тоже сквозь сон, ответил ему. Но скоро беспокойство за Ксану заставило меня подняться, хотя мои компаньоны и говорили, чтоб я еще спал, так как дамы еще не проснулись. Я вышел из дверей, и ясное солнечное утро почти ослепило меня после полумрака нашей импровизированной спальни.

Чудная картина открылась передо мною. Прямо на север за глубокой долиной неслась внизу нашего холма Цхенис-Цхали (лошадиная река) и поднималась огромным бурым амфитеатром гора Дадиаш, а размывшая этот амфитеатр и ее первоначальный антиклинальный подъем горная река, со своими каскадами и ценящимися боковыми притоками, рисовалась на дне этого амфитеатра узкими снежно-белыми черточками, как ветками распластанного там серебристого дерева. На западе от нее поднимались одна за другой фестонами на общем крутом подъеме лесистой почвы луговые вершины Мушури и Латпари и далее снежная Ласиль. Прямо на юг почти отвесной стеной стояла гора Латхвиари, с которой мы приехали, сверху до низу поросшая сплошным лиственным и хвойным лесом, огромные тысячелетние деревья которого, казалось, нарочно поднялись по этим склонам и встали, столпившись, одни над другими, чтоб лучше видеть с высоты, в лежащей под ними долине, могучие процессы векового размыванья и выветриванья, незаметно изменяющего все контуры противоположных гор. Налево, к востоку, виднелась гигантская неприступная скала Читхаро, торчавшая из своей возвышенности как зуб слона. Белое облачко стояло над нею немного сбоку и развевалось, как знамя, в голубой атмосфере, не уходя со своего места, хотя быстрый ветер все время несся вверху и, отражаясь от гор, производил сильный водоворот воздуха в нашей замкнутой со всех сторон котловине, на дне которой, на зеленом холме, стояло наше жилище. Я взглянул далее и почти над каждой сильно выдающейся вершиной заметил такие же облака, развевавшиеся как знамена в том же направлении. Было ясно, что влажный воздух, переваливаясь в своем быстром течении через горные вершины, охлаждался от расширения в высоте и выделял из себя в этих местах водяные пары; но он не мог унести их далее, потому что, опускаясь вниз за вершиной, он снова нагревался и обратно растворял выделенную им влагу. Таким образом неподвижность-облачка, как бы остановившегося над горою, была только [72] кажущеюся: оно лишь быстро возобновлялось с одной стороны и быстро расплывалось с другой.

Примета горных жителей, что если над особенно высокими окрестными вершинами, в роде скалы Прометея, появляется сизое дождевое облако, то пойдет через некоторое время дождь, имела, очевидно, вполне прочное основание. Это означало, что атмосфера сильно насыщена парами. И наоборот: если вершины оставались безоблачными, то можно было поручиться за прочную, ясную погоду; это значило, что воздух был настолько сух, что даже и при таком подъеме и охлаждении не мог выделить из себя паров.

Обойдя кругом дома, где никого не было видно, я подошел к двери, где были уложены дамы, и окликнул Ксану. Из-за дощатой стены послышался ее веселый голос, отвечавший мне, что она совершенно оправилась от пути, и только сильно болят колени.

У меня сразу отлегло на душе. Если она перенесла этот путь, думалось мне, то очевидно перенесет и обратный, в конце которого ее ждет, притом же, удобный дом князя Ермолая и возможность медицинской помощи.

Из-за угла показался Бабе с геологической картой этой местности Кавказа и, обрадовавшись мне, как единственному человеку, с которым можно было говорить здесь о геологии, начал по-французски изливать мне свое горе:

— Это удивительно! Почти все второстепенные горы нанесены здесь совершенно фантастически, и нельзя узнать ни одной. Какая разница с картами Швейцарии!

Мы разложили карту на земле, север к северу, юг к югу. Отыскав на ней приблизительную точку своего местопребывания, мы начали проводить из нее по карте проекции на наиболее выдающиеся вершины окружающих нас гор, но и теперь могли узнать только исключительно высокие. Было ясно, что слова Бабе о фантастичности второстепенных возвышенностей на казенной карте были совершенно справедливы.

— И везде точно также! — говорил Бабе, уже изъездивший с геологическими целями много гор и долин Закавказья.

Между тем дамы встали и выползли на дневной свет, усталые, но совершенно невредимые, из своих дощатых убежищ. К моему удивлению оказалось, что более всех пострадала не Ксана, а княгиня Нина, у которой возобновилась, бывавшая у нее и ранее, сильная боль под ложечкой. Она одна лежала внутри хижины и не могла ничего есть. Князь Ермолай [73] ходил совершенно унылый: медицинской помощи негде было получить и приходилось предоставить все природе. Лучше всех выдержали путешествие две сестры княгини Нины и дочери священника. Они сейчас же побежали вниз холма пить воду из находившегося там целебного источника.

— Здесь, у подошвы той горы, есть минеральные воды, в роде Нарзана, — сказал мне князь Варлам, — открытые совершенно случайно. Окрестные крестьяне заметили, что их скот, раз попробовав пить из этого источника, уже не желает идти к другим и толпами собирается в этом месте. Они стали сами пробовать и заметили, что вода помогает в желудочных и многих других болезнях, и теперь все окрестные больные приходят сюда пить, а здоровые уносят для неспособных придти воду домой в бутылках. Еслибы эта местность не была так недоступна, здесь давно образовался бы курорт. А теперь, при отсутствии путей сообщения, появился только этот духан для местных приходящих и немногих других, кто слышал об этих водах.

Мы пошли вниз по холму и увидали вырытый в земле неглубокий колодезь или скорее маленький бассейн, обложенный с боков четырьмя тесовыми дощечками. Чистая и прозрачная вода довольно быстро выделялась с его дна и текла вниз по пригорку. Несколько коров и коз уже столпились по близости и лениво, не торопясь, пили протекавшую под их ногами воду. С десяток крестьян и крестьянок стояли в загороженном пространстве у колодца. Одни, зачерпывая воду в кружки, медленно пили; другие разливали ее в бутылки, чтоб унести с собою. Пузырьки угольного ангидрида обильно выделялись со дна бассейна и, газируя слегка его воду, выскакивали на ее поверхность. Зачерпнув из источника принесенною с собою кружкой, я отпил его холодной воды и заметил в ней, кроме легкого выделения углекислоты, еще легкий содовый и магнезиальный привкус. Она была очень приятна, до того, что потом, после возвращения из этих мест, обычная вода показалась мне совсем безвкусной. Очень низкая температура источника, как и других, имеющихся здесь, показывала, что все они вытекали не из глубинных слоев, земли, и выделенье углекислоты легче всего объяснить большим давлением, под которым текла в земле вода. Но только угольный ангидрид очевидно здесь шел особыми струями, так как вода в источнике была лишь очень слабо насыщена им.

Несколько коров, напившись, пошли вдоль берега ручья и [74] вдруг, остановившись на месте, завыли, подняв головы к небу, протяжными, раздирающими душу мычаньями. В их воплях слышалось такое глубокое страданье, что, кажется, и человек не мог бы более сильно выразить свое отчаяние.

— Что это значит? — спросил я, быстро вскакивая с места, чтоб посмотреть на них.

Еще несколько других коров, быков и телят, остававшихся у источника, побежали туда же и, обнюхав землю, начали выть такими же отчаянными голосами.

— Здесь недавно зарезали теленка, — сказал мне подошедший к нам отец Александр. — Коровы делают это всегда, когда почуют в почве запах крови своего собрата.

Я видел это в первый раз в жизни, и в моей голове сразу возникла мысль: вот некоторые из новейших ученых говорят, что мы антропоморфизируем животных, напрасно приписываем им свои человеческие ощущения, когда, по всей вероятности, они чувствуют совершенно своеобразно. Пусть же они послушают этот жалобный вой животных над лобным местом своего собрата — и они увидят, как одинаковы чувства и отношения друг к другу во всем, родственном нам, животном мире! Послушайте где-нибудь на бойне, и если ваши нервы не слишком грубы, вы наверно пожалеете в тот момент, что вас приучили есть мясо!

Всю дорогу, возвращаясь от источника домой, я оборачивался назад. Стадо все время стояло на том же месте. Бык и коровы рыли копытами землю и затем, подняв головы вверх, выли такими же отчаянными голосами.

И мне невольно вспоминались многочисленные, ежедневные казни последнего времени, и хотелось также выть над лобными местами своих собратий по человеческому роду.

_______________

У нашего жилища вновь собрались окрестные жители, чтобы приветствовать князя Ермолая и его приехавшего племянника, так как владенья их рода не только простирались до этого места, но и уходили еще далее через Кавказские цепи куда-то в Терскую область. Это была целая страна, огромные естественные богатства, которые большею частью лежали мертвым капиталом, вследствие отсутствия путей сообщения с цивилизованным миром, а крестьяне находились еще во временно-обязанных отношениях к своим бывшим феодальным владельцам. И здесь они приводили на веревочках белых [75] невинных барашков и козочек, или подносили форелей и свернутые в виде женских кос сыры. Столпившиеся вокруг князя Ермолая пожилые крестьяне, которых он своим влияньем не раз защитил от карательных экспедиций, оживленно и долго толковали с ним на местном наречии.

— О чем они говорили? — спросил я его, когда мы остались одни.

— О бывшем аграрном движении, когда они объявили нам забастовку и начали «снимать» в наших домах прислугу. Тогда никто не смел у нас служить, а тем, кто оставался, объявляли бойкот и даже угрожали смертью.

— Что же вы им сказали?

— Сказал, что сами виноваты в своем теперешнем горьком положении: зачем верили социал-демократам, что могут все получить собственными силами. Я говорил, что еслиб шли за нами, то временно-обязанные отношения уже были бы прекращены обязательным выкупом и надельной землей.

— А они что отвечали?

— Говорили: как же нам было не верить, когда ваши собственные дети и племянники советовали нам все это? Они были нашими социал-демократическими вожаками!

— А ведь ваши горцы не глупы!

— Нет! они очень умные! — ответил князь Ермолай.

— И чем же вы кончили разговор?

— Они сказали: вот вы говорите нам одно, ваши дети другое; появились новые люди, которые советуют нам третье. Сговоритесь же прежде между собою, как найти выход из нашего тяжелого положения, и тогда мы пойдем за вами, куда хотите!

Как жаль, что я не знал их языка, чтобы непосредственно узнать настроение этого замечательного народа!

На неведомом курорте.

На следующий день наши дамы настолько оправились от дороги, что решили принимать железные ванны. Дело в том, что кроме минеральных источников, далее, версты за две от нас, по склону горы были и железистые. В первый раз мы отправились туда верхами, но расстоянье было настолько [76] невелико, что мы стали потом ходить пешком, тем более, что узенькая тропинка шла чудными местами по крутому боку Латхвиари. С одной стороны высились стеной крутые отвесы горы, с другой — почва из глинистых слоев палеозойского периода падала прямо в глубину ущелий. С обеих сторон склоны были покрыты без преувеличения тысячелетними елями и буками, стволы которых часто достигали такой толщины, что три человека едва могли их обхватить. Как огромные серые змеи, извивались по склонам их могучие корни и впивались потом в расселины сланцевых плит. Сотни кузнечиков спрыгивали из-под ног в разные стороны. Быстроногие ящерицы, то тут, то там, взбегали на скалы по самым отвесным кручам. Ежевика, малина и какие-то кустарниковые, растения с твердыми, как у лаврового дерева, листьями, но покрытые на бордюре острыми, как иглы, колючками, называемые здесь бадзгари, перепутавшись между собою, составляли подлесье. Во многих местах приходилось идти по пояс между ними, пока мы не доходили, наконец, до узкого и глубокого ущелья дивной красоты, по дну которого сотнями серебристых водопадов скатывался ручей Цвирнамис-Гелэ, живописно заваленный в беспорядке упавшими поперек него вековыми деревьями. Никогда я не видал даже и в воображении ничего подобного! Это была по истине сказочная красота!

Перейдя через него по брошенному кем-то бревну, мы поднялись по горному склону снова вверх и, пройдя через несколько полянок, пришли, наконец, к первобытному шалашу, обращенному к нам своею дощатой спиной. Около него мы увидели нескольких туземцев, лежавших на траве под навесом из древесных ветвей, и большой черный котел с пылающим под ним костром. В котел по деревянному желобу стекала из расселины в горе, насыщенная железными солями, холодная вода, уже отложившая около себя на почве слои красного порошка окислов железа. Подогрев эту воду в котле, так как она была слишком холодна для купанья, ее выливали в другой желоб, по которому она и стекала в избушку на курьих ножках. Обойдя эту избушку, мы вошли в нее с обратной стороны в подобие двери, завешенное чем-то плетеным, в роде изорваной рогожи, и увидели там выдолбленную из букового ствола колоду, в которую и стекала через отверстие стены подогретая в котле вода.

Это и был импровизированный курорт!

— Не хотим и думать о купанье в такой ванне! — [77] заговорили наши дамы: — в ней уже все лето омывали свои болезни местные жители.

— Обещаем ежедневно мыть колоду мылом и пускать в нее вас первыми! — с испугом воскликнул устроитель курорта, местный крестьянин, ожидавший приращения своих скудных доходов.

Нашим дамам пришлось примириться с неизбежным. И вот они начали принимать по очереди ванны для укрепления здоровья, хотя кроме княгини Нины все были совершенно здоровы. Начались их ежедневные пилигримства по живописной лесной тропинке. Я, по просьбе Ксаны, всегда сопровождал ее и, пока она купалась, валялся с книгой в руках где-нибудь около, так как в первый же день она пожаловалась мне, что один из водоваров, местный стражник, довольно бесстыдного вида, пользуясь тем, что я отошел немного от избушки за малиной, несколько раз проходил мимо плохо прикрывавшейся двери и бросал внутрь избушки нескромные взгляды.

— Это служба в солдатах испортила его — сказал ей князь Ермолай, и, по его требованию, провинившийся стражник был навсегда удален от ванны.

Здесь, сидя на свободе, мне несколько раз случалось делать интересные наблюдения над образованием грозовых облаков. Еще ранее, в окрестностях родного именья в Ярославской губернии, я заметил один своеобразный и, повидимому, самый частый в наших умеренных странах случай образования гроз.

Где-нибудь на одной стороне горизонта начинают возникать на известной высоте оригинальной формы облака. Их основания совершенно плоски, а верхняя часть, быстро выростая в высоту, принимает вид огромных плотных головок цветной капусты. Тот, кто ел такие головки, как их обыкновенно подают на стол, в масле с толчеными сухарями, сейчас же ясно представит себе форму этих облаков и не ошибется, когда увидит их на небе. Появляются они в жаркие летние дни, большею частью после полудня, и происходят от быстрого стремления вверх воздуха, насытившегося почвенными испарениями и потому уменьшившегося в своей плотности. Взлетая такими кочанообразными клубнями нередко на огромную высоту (до десятка или более километров), эти воздушные течения, как от своего собственного разрежения, так и от соответствующего ему охлаждения на высоте, выделяют во всем своем [78] объеме растворенные в них невидимые водяные пары, а потому и становятся после этого заметными для нашего глаза. Но выделение водяных паров сопровождается, вместе с тем, и выделением электричества, напряжение которого становится все более и более сильным по мере того, как пары сгущаются внутри такого облака в дождевые капли и поверхность распределения на них электронов все более и более уменьшается. Вот почему часа через полтора или даже много более над данной местностью и разражается гроза, с ее дождем, молниями и громовыми ударами.

Как только я увидел и здесь над горами совершенно такие же облака во время моего дежурства при ваннах в Сасаши, я сказал при возвращении своим спутникам:

— Сегодня вечером будет гроза!

Они взглянули на голубое небо, с плывущими по нем кое-где белыми кучевыми облаками, обычными, повидимому, признаками хорошей погоды, и, не обратив внимания на их своеобразные формы, не поверили моему предсказанию. Но каково же было их удивление, когда вечером действительно разразилась, сначала в отдалении, а затем и над нами, сильная гроза, сменившаяся к утру снова ясной погодой!

В следующие дни я продолжал свои наблюдения, и их окончательные результаты можно резюмировать так. Образование этих своеобразных, если можно так выразиться, столбовых облаков есть ясный признак возникновения в данной местности грозовызывающего процесса. Но этот процесс борется всегда с другим, противоположным: со стремлением окружающей эти облака более сухой атмосферы растворить в себе их водяные пары и этим прекратить образование, дождя и молний. Борьба обоих процессов ясно сказывается на поверхностях таких облаков. Если эти поверхности резки и отчетливы, и все контуры обрисовываются ясно на фоне голубого неба, если они уходят значительно вверх, так что высота становится не менее основания, то гроза непременно разразится через несколько часов. Если же, наоборот, контуры делаются расплывчатыми, а поверхности их отдельных лопастей, напоминающих, как я говорил, головки цветной капусты, — неясными, то это значит, что грозорассеивающие процессы успешно борются здесь с грозовызывающими, и гроза или совсем не состоится, или, если размывание контуров слабо, произойдет лишь поздно ночью, да и то в более слабой степени. [79]

В горах Сванетии и Закавказья я не раз отчетливо и во всех деталях наблюдал все перипетии этой борьбы двух стихийных сил, и во время моего пребывания там всегда безошибочно предсказывал грозу за несколько часов до ее действительного появления. Но, конечно, существует и другой тип гроз, когда на горизонте прямо показывается та сизая туча, свернувшаяся передним концом как свиток старинного папируса, которая так поэтически описана в «Апокалипсисе».

_______________

Прошло четыре или пять дней в непрерывных путешествиях на железные ванны, в питье «нарзана» у «источника живой воды», в пении хоровых песен, различных играх и даже в особом танце «ктокакможет» на лужайке перед домом. Князь Ермолай, большой любитель и знаток грузинской поэзии, читал нам по-грузински некоторые стихотворения Чавчевадзе, Церетели и знаменитого старинного Орбелиани, но я долго не мог схватить ритма, пока мне не сказали, что большинство грузинских поэтов пишут еще старинным рифмованным гекзаметром, который нельзя подвести под ямбы, хореи, дактили, амфибрахии и анапесты нашего современного европейского стихосложения.

VI.

У забытого памятника прошлого.

В один прекрасный день отец Александр объявил нам, что здесь можно познакомиться с чрезвычайно интересной старинной горной церковью в ущельи, всего лишь в нескольких верстах, где еще хранится уздечка знаменитой грузинской царицы Тамары.

— Вы, русские, и не подозреваете, какая древняя у нас цивилизация! — воскликнула с увлечением одна стремительная княжна. — Некоторые церкви построены у нас еще в первом веке апостолом Андреем, проповедывавшим здесь христианство.

— Но в первом веке еще не было церквей! — отвечаю я, умолчав уже о том, что считаю и самого апостола легендарным.

— Ну, так во втором! [80]

— Но и во втором их еще не было!

— Одним словом, в первые годы появления в наших горах христианства.

— Но христианство было, как известно, введено у вас святой Ниной, жившей, по вашим же историкам, в VІІІ-м веке.

Самым интересным для меня в этом споре было то инстинктивное стремление всех страстных любителей старины увеличивать насколько возможно древность находимых ими памятников и документов. Только здесь оно высказалось более наивно, тогда как у историков-открывателей совершенно такое же стремление обставляется нередко рядом очень убедительных доказательств. Да это и понятно: ведь важность открытого вами памятника или документа увеличивается, можно сказать, пропорционально квадрату его древности, а потому из всех дат, которые возможно допустить, невольно поддерживается самая древняя! Благодаря этому, позднейшим исследователям часто и достается на долю печальная и неблагодарная роль отодвигать найденный памятник или документ в более поздние времена, как это и мне самому уже пришлось сделать относительно «Апокалипсиса» и вместе с ним многих документов, в которых он цитируется.

Мы быстро собрались и целой толпой качали спускаться с холма по направлению к реке Цхенис-Цхали, за которой вдали виднелось и ущелье с его исторической церковью.

— Грузинская цивилизация — говорил мне отец Александр — достигла чрезвычайно высокой степени еще в последние века Римской империи. Наши молодые люди часто получали свое образование в Афинах. Поэт Шота Руставелли, знаменитая книга которого «Барсова кожа» переведена на немецкий и английский языки, считается и в настоящее время недосягаемым образцом, а он жил в ХІІ-м веке!

Я уже хорошо знал этого поэта. Портреты, скопированные масляными красками с какого-то одного и того же, наивного по исполнению и потому, несомненно, очень древнего оригинала, висели в домах почти всех моих знакомых закавказцев. Поэт с первого же взгляда поразил меня мертвенной бледностью своего лица. Мне очень захотелось прочесть его поэму, хотя бы в немецком переводе, но здесь его не было.

— Затем, с конца средних веков, — продолжал отец Александр, — благодаря постоянным нападениям и горцев, и персов, и турок, наша цивилизация начала падать, и только теперь, не смотря на все препятствия, возрождается вновь. В [81] настоящее время у нас есть замечательные поэты: Церетели и, недавно убитый фанатиками, Чавчевадзе, который был также и выдающимся общественным деятелем прогрессивного направления.

— А есть русские переводы этих поэтов?

— Есть переводы только отдельных произведений, сделанные Тхоржевским, В. Величко и княгиней Амираджиби.

Надо непременно их прочесть, как только возвращусь, думалось мне. Меня очень занимала будущая судьба этого небольшого народа, принявшего меня так радушно и гостеприимно. Что-то предстоит ему в будущем? Еслибы даже и удалось быстро устроить в нашей восточной Европе и прилегающих частях Азии федеративное государство по образцу Соединенных Штатов, то самая малочисленность населения закавказских Штатов уже сильно ограничивала бы возможность развития в ней богатой национальной грузинской, армянской и татарской литературы, способной конкурировать, например, с английской или немецкой.

Этот вопрос о национальных литературах всегда был для меня больным вопросом.

Для чего нам служит язык? — еще в детстве спрашивал я себя. — Для того, чтобы сообщать другим свои мысли и иметь возможность узнавать мысли других наших собратьев по человеческому роду. Значит, чем обширнее площадь, занимаемая данным языком на земной поверхности, чем многочисленнее говорящее и в особенности пишущее на нем население, чем богаче его научная и изящная литература, тем нам необходимее его знать. Но во всех этих отношениях ни один язык не может сравниться с английским, а потому, как бы ни противодействовали наши англофобы его введению в средние учебные заведения, как первого обязательного языка, каждому из нас, кто хочет приобщиться к мировой жизни и литературе, приходится изучать его потом, самостоятельно. И всякому не-англичанину приходится делать это. Затем следуют немецкий и французский языки... А кого, кроме специализировавшегося лингвиста, хватит на изучение более чем трех языков? Значит, все остальные, в том числе и мой русский, выключены самой судьбою из всеобщего употребления и должны навсегда остаться в захолустьях мировой цивилизации, пока естественный процесс слияния языков не сблизит их между собою и не сольет, путем ассимиляции, в один обще-земной язык. — А ведь чувствовать себя в [82] захолустье цивилизации очень печально! Пишешь научные вещи и литературные произведения и чувствуешь, что они отделены от широкого вольного мира непроницаемой стеной твоего собственного языка! Чувствуешь себя какой-то рыбой, медленно ворочающейся в замкнутом бассейне, вместо того, чтобы сразу поплыть стрелой по безбрежному океану, как твои другие, более счастливые в своем родном языке товарищи! Конечно, перевод помогает много в этом отношении... Но ведь переводится главным образом то, что обещает издателям быстрый сбыт и значительную прибыль, и потому часто оказывается, что самые выдающиеся специальные книги бывали переведены лишь через много десятилетий после смерти их автора.

У маленьких народов, как закавказские, условия национальной науки и литературы, конечно, еще печальнее, чем у нас. Книга, газета, журнал по самой своей природе могут быть дешевы, т.-е. общедоступны только при условиях очень большого числа печатаемых экземпляров, когда авторский гонорар и издержки набора, распределяясь по двум-трем копейкам на каждую книжку, совершенно исчезают для читателя, и стоимость ее определяется только ценой бумаги да обязательной процентной прибавкой в пользу книгопродавцам. Только в этом случае литературный или ученый труд и может обеспечить собою существование автора и его семьи. Там, где, благодаря незначительности читающего населения, зависящей от малочисленности всего народа, распространение книг ограниченно, там наука и литература могут непропорционально развиваться только путем поднятия национального самолюбия, побуждающего авторов писать непременно на своем языке, хотя бы их произведения и оставались доступными лишь для ограниченного числа соотечественников.

И несомненно, что абсолютизм нашей администрации, ее презрение к национальным особенностям окраин и первобытные приемы русифицирования сделали уже очень много для поднятия этого национального самолюбия в Закавказье, т.-е. добились результатов совершенно противоположных тем, каких желали.

— Можете себе представить — сказал мне один из моих новых знакомых: — учителя в наших народных школах должны преподавать арифметику, географию и все остальные науки на русском языке в то время, как ни один из их учеников еще не знает почти ни слова по-русски, да и самый русский язык, т.-е. главный предмет местного преподавания, [83] должен преподаваться по-русски! — Подобный способ преподавания наук показался мне таким невероятным по своей нелепости, что я не поверил, но другие подтвердили мне это.

— Но как же дети выучиваются хоть кое-чему?

— Только потому, что учителя, не смотря на угрозу изгнания и лишения заработка, если скажут в школе хоть слово на местном языке, нарушают эту инструкцию и, действительно, подвергаются за это частым наказаниям. Те же, кто держится инструкции, отпускают своих учеников совершенно забитыми и не приобревшими в школе даже и знания русского языка. Да и народ не хочет отдавать к ним своих детей.

Это меня совершенно ошеломило. Я никогда не был националистом, но всегда был федералистом в смысле Северо-Американских Соединенных Штатов, так чтобы каждая национальность могла ассимилироваться с другими естественным процессом своего развития, фатально вызывающим приспособление малых по численности народов к большим, как по языку, так и по культуре, давая последним взамен того много своих оригинальных черт. Но ассимилировать такими насильственными приемами, возбуждающими лишь взаимное раздражение, не значит ли искусственно вызывать только сепаратистические чувства? Мне живо представилось наше положение в те, может быть, недалекие времена, когда нам, русским, и с нами всем народностям восточной Европы и северной Азии, может-быть, придется выдержать суровую борьбу за существование, благодаря тому всеразрушающему милитаризму, который из подражания Европе мало-по-малу переносится и в Китай. Насколько мы будем подготовлены к этой борьбе, если наши централистические приемы до того раздражат против нас все окраины, что при первой возможности они бросятся на шею Турции, Персии и кому угодно, избавиться от нашего ига?

_______________

Оглядевшись кругом на окрестности, я увидел, что спустился, благодаря всем этим размышлениям, совсем вниз, к подошве горы, далеко от остальных товарищей, находившихся еще на ее склоне. Прямо передо мной дорога шла в большую сванскую деревню, где извилистые улицы между беспорядочно построенными домами из плит не давали мне возможности угадать дальнейший путь. Я подождал остальных, и мы все гурьбою отправились через деревню. Тут я в первый [84] раз увидел у одного из наших юных спутников берданку за спиной, а сзади заметил еще слугу, вооруженного таким же образом.

— Что это значит? — спросил я.

— Тут бывают князья, убившие моего двоюродного брата, когда он явился к их крестьянам в качестве социал-демократа! — ответил он.

Пройдя через деревню, мы вышли к небольшому садику, где нас приветствовала молодая женщина, оказавшаяся женой местного священника, которого не было дома. Она нас усадила за оригинальным столом, вместо ножек которого были две большие плиты черного аспидного сланца, воткнутые одним концом в землю. На них плотно лежала третья огромная плита из того же самого материала; она-то и служила столом. Оказалось, что целые горы состоят здесь из этого сланца, и их плитами, как черепицей, покрыты дома всех окрестных деревень.

Молодая женщина угостила нас молоком с местным хлебом-пури и сырами и очень сожалела, что ее мужа нет в эту минуту дома. Она принесла нам на полосе белого картона его стихотворение, посвященное убитому поэту Чавчевадзе, и отец Александр прочел нам его сначала по-грузински, а потом сделал и русский прозаический перевод.

Пробыв здесь лишь самое незначительное время, мы перебрались, по довольно первобытному бревенчатому мосту, через Цхенис-Цхали и стали с трудом подниматься вверх к тесному ущелью со старинной церковью, куда мы держали свой путь.

Подойдя первыми к этому маленькому каменному зданию старинной кладки без цемента, мы с отцом Александром вошли в его отворенную дверь и там, в крошечном внутреннем помещенье (значительно менее обычной жилой комнаты) увидели в полутьме священника и дьякона в бедных ризах, совершающих службу перед тремя пожилыми сванами из крестьян. Посреди каменного пола стоял аналой и огромный, почти до самого потолка, крест. Иконостас перед алтарем был уставлен иконами; стены покрыты первобытной живописью, которую трудно было разобрать в полумраке, так как свет проникал сюда главным образом лишь через отворенную боковую дверь.

Когда служба кончилась, мы с помощью восковых свечей, прилепленных к палке, рассмотрели живопись более [85] внимательно. Наверху свода был изображен Бог-Саваоф, летящий над алтарем в виде могучего старика, с огромной седою бородой и в развевающейся одежде, с распростертыми, как бы для благословения, руками. На задней стене, напротив, был изображен ад, с воюющими над ним ангелами и чертями, а у дверей, направо от алтаря, была повешена старинная железная конская уздечка.

— Уздечка знаменитой царицы Тамары, век которой считается золотым веком Грузии и которой Руставелли посвятил свою поэму «Барсова кожа». Она подарила эту уздечку на память церкви во время своего посещенья.

— Это та самая царица Тамара, которую воспел Лермонтов в своем стихотворении: «В глубоком ущельи Дарьяла» и о которой выразился: «Прекрасна как ангел небесный, как демон коварна и зла»?

— Та самая — сказала одна из молодых барышень, — но только он неверно ее представил. Она была очень благочестива, насадила в Грузии христианство и причислена церковью к лику святых!

— Нет! — возразил отец Александр. — Эта Тамара жила в XII-м веке, а та называлась Тамара-Коварная и жила много позднее.

Тут только я заметил, что две гимназистки — дочери отца Александра, пришедшие тоже с нами, все время не входили внутрь церкви.

— Лица женского пола — сказал священник на мой вопрос — в Сванетии не имеют права входа в церковь и должны все время оставаться снаружи.

— А как же вошла царица Тамара, подарившая эту уздечку?

Местный священник задумался.

— Она, вероятно, стояла тоже снаружи у дверей и пере дала уздечку с кем-либо из слуг.

Мы вышли из церкви и, осмотрев эту старинную постройку, медленно направились вниз ущелья, домой.

— Как повлияло революционное движение последних лет на религиозность населения? — спросил я по пути местного священника.

— Губительно — отвечал он. — С тех пор в церковь ходят очень немногие.

Этого я и ожидал. Священникам и здесь были даны инструкции успокаивать население, и результаты не замедлили сказаться. [86]

Когда мы вернулись вниз, отец Арсений, жена которого так гостеприимно приняла нас перед этим, уже ожидал у ворот своего дома и пригласил нас подкрепить свои силы. Это был еще молодой и очень симпатичный человек. Угостив нас чаем с сырами и разными закусками, он вызвал сванов из деревни показать нам свой национальный танец, и они, взявшись руками друг за друга и образовав круг, начали делать, все разом, размеренные монотонные движения, напевая одно и то же слово: «ори-оридила!» Это, объяснили мне, был их военный припев. Приглядевшись немного, я и сам вступил в их круг и начал повторять все их движения, с тем же припевом. Это был их традиционный военный танец, и в нем участвовали только мужчины.

VII.

Латпарский перевал.

На следующий день мы должны были всей компанией ехать верхами высоко, на Латпарский перевал, чтобы полюбоваться с него, перед обратным отъездом, на чудный вид главного хребта Кавказа и на ущелья мало доступной Верхней Сванетии.

Было раннее утро. Десятка полтора лошадей уже стояли оседланными у сквозных дверей нашего жилища. Князь Ермолай и отец Александр со своим племянником уже давно ходили около животных, осматривая прочность седел и хорошо ли упакована вода и съестные припасы и поглядывая озабоченно на небесный свод. Но на нем не было ничего зловещего. Солнце, только-что поднявшееся над высокими восточными вершинами, весело играло на голубом небе, озаряя своими смеющимися лучами противолежащие горы, на которых в эту ночь уже выпал снег, и бросая в нашу долину длинные-предлинные тени. Ни одного облачка не плыло по лазури неба, ни одного зловещего признака кругом! Но внезапные перемены погоды во время осеннего равноденствия здесь так обычны, что опытные люди не могли не беспокоиться, отправляясь вместе с дамами в этот путь, в котором вплоть до вечера уже нельзя было найти себе никакого убежища.

Длинной кавалькадой выехали мы ранним утром из своего временного жилища и, переехав снова Цхенис-Цхали по [87] бревенчатому мосту, направились, один вслед за другим, в противолежащее ущелье. Я не буду здесь описывать его дикой красоты, его девственных буковых и грабовых лесов, между которыми извивалась по склону горы наша тропинка, с одной стороны которой склон, как острая крыша, поднимался у нашего правого плеча, а с другой так же круто падал в бездну ущелья, у самых ног наших лошадей. По временам одна из них сбивала копытом камень, и он, прыгая, падал вниз, натыкаясь на скалы обрыва или корни растущих на нем вековых деревьев, и я уже не мог видеть внизу то место, где он останавливался. Но мы все давно привыкли к этому положению на высоте, свесившись с своего седла одной ногой над бездной, и даже Ксана реже отворачивалась в слишком эффектных местах лицом к горе, в другую сторону. Все выше и выше поднимались мы зигзагами по почти отвесным склонам огромного ущелья, где далеко внизу метались и пенились волны Цхенис-Цхали. Мало-по-малу мы выехали, наконец, из крупного леса, проехали и область мелкого кустарника и, наконец, очутились в луговой полосе, где края сланцев были так скользки, а трава так непрочна в своем каменном грунте, что тот, кто свалился бы с нашей тропинки, летел бы, по словам одного из спутников, все далее и далее, как по ледяному скату, пока не разбился бы где-нибудь о выступ скалы или не свалился бы в мечущуюся внизу горную речку. Все крутые луговые склоны были совершенно нетронуты никаким животным. Мы выехали, наконец, по извилистой тропинке из этой области в пояс, где не было почти никакой растительности, и вдруг увидели перед собою чудную картину!

Это был Латпарский перевал. Прямо перед ногами наших лошадей сланцевая почва, кое-где покрытая отцветшими примулами (primula auricula) и редкой травой, вдруг крутым обрывом опускалась вниз, в огромную котловину, противоположный подъем которой составляет главный Кавказский хребет, перевитый ледниками, как темносерый мрамор белыми прожилками! Это был тот же хребет Кавказа, который видели уже с Джварского перевала, но здесь он был еще эффектнее, потому что находился значительно ближе. Налево, вдали, виднелась его главная вершина, седловидная Ужба, как чалмою опоясанная могучим ледником. Там, говорили мне мои спутники, находится главный владетель этой области, князь Дадишкилиани, еще с феодальными правами, оказывающий широкое гостеприимство заходящим к нему летом путникам. [88] Внизу, в долине, разделяющей наши вторичные высоты, сползшие складками с параллельного им главного Кавказского хребта, виднелись по холмам кое-где обработанные поля, свидетельствуя о неустанной человеческой деятельности и в этих местах, отрезанных от всего остального мира. Вблизи, на северном склоне, лежал пласт снега. Вид был по истине дивный, и кто им любовался хоть раз в жизни, тот никогда его не забудет... И я не забуду тебя, Латпарский перевал! На твоей седловидной вершине я вспомнил свои юные годы, вспомнил далекие путешествия по швейцарским горам, и чувство умиления охватило мою душу! Мы все разбрелись в одиночку по разным местам, и это лучше всего свидетельствовало о том сильном впечатлении, которое произвел на нас отсюда вид главного хребта Кавказа, повитого, как кружевами, вечными снегами ледников, посеребренными в эту самую ночь еще свежим слоем выпавшего на них и не успевшего растаять снега.

Долго мы ходили и сидели в одиночку и по-двое на этой горной седловине, перекидываясь лишь редкими замечаниями о том или ином месте. Но всему на свете бывает конец. Слуга, разложивший на бурке, покрытой скатертью, шашлыки, сыры и хлебы, вместе с бурдюком вина, уже давно звал нас подкрепить свои силы и собираться в обратный путь.

И мы поехали, наконец, обратно по тем же обрывистым горным тропинкам, бросая прощальные взгляды на места, которые мы, вероятно, никогда уже в жизни более не увидим.

День давно уже склонялся к вечеру, когда мы съехали в глубину ущелья. Наступила темная звездная ночь, когда мы снова благополучно переезжали Цхенис-Цхали, по ее первобытному, ничем не укрепленному мосту, бревна которого вертелись под копытами наших лошадей, и их ноги каждую минуту грозили завязнуть в его щелях.

Темной громадой вырисовалась перед нами гора, где стояло за кустарниками наше временное жилище. Ярко блестели звезды, и ярче всех, почти прямо над нашими головами, сияла Вега, недалеко от длинной янтарной полосы нашего великого звездного скопления... Но еще много ярче ее горел на восточной части горизонта огромный светло-оранжевый Марс, за которым медленно шел на запад Бледный конь Апокалипсиса — Сатурн.

Н. Морозов.

Текст воспроизведен по изданию: За снежными вершинами (Из путевых заметок) // Вестник Европы, № 5. 1910