СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Ввиду большого объема комментариев их можно посмотреть здесь (открываются в новом окне)

С. А. ТУЧКОВ

ЗАПИСКИ. 1766-1808

Глава 12

СРАЖЕНИЕ С ПЕРСАМИ. – ОСАДА ЭРИВАНИ. – ГИБЕЛЬ ПОДПОЛКОВНИКА МОНТРЕЗОРА. – СНЯТИЕ ОСАДЫ. – ЭЧМИАДЗИНСКИЙ МОНАСТЫРЬ. – СОКРОВИЩА ЭЧМИАДЗИНА. – ОТСТУПЛЕНИЕ. – УСМИРЕНИЕ КАВКАЗСКИХ ГОРЦЕВ. – ОТСТАВКА ТУЧКОВА. – ПОЛКОВНИК КАРЯГИН. – ЗАХВАТ ЭЧМИАДЗИНСКИХ СОКРОВИЩ. – СЧЕТЫ ПО СДАЧЕ ПОЛКА. – ПОХОД КНЯЗЯ ЦИЦИАНОВА ПРОТИВ Г. БАКУ. – ГИБЕЛЬ КНЯЗЯ ЦИЦИАНОВА. – ОТЪЕЗД ТУЧКОВА ИЗ ГРУЗИИ.

Сражение с персами

После сего сражения, на другой день, весьма рано персияне атаковали нас со всех сторон. Сражение продолжалось до самой ночи. Мы стали неподвижно в каре, имея внутри оного [307] слабую нашу конницу. Они перестреливались с нами на дальнем расстоянии, так что едва их ружейные пули могли достигать к нам почти без вреда. Артиллерия наша редко имела случай действовать, потому что они сгущенными толпами старались не приближаться на пушечный выстрел, а продолжали перестрелку рассыпавшись. Одна их конная артиллерия (если только можно так назвать фальконеты, возимые на верблюдах) иногда нам вредила. Но она не могла долго держаться против наших батарей. Легкой или заменяющей конную артиллерию у персиян являются продолженные фальконеты, по большей части железные, от 1 до 2 фунтов калибра, из которых стреляют они свинцовыми ядрами. На седле верблюда передняя лука сделана из весьма толстого дерева, укрепленного со всех сторон железом. Посредине ее находится скважина, в которую вставляется железный стержень, раздвоенный вверху, и пушка утверждена запорами своими посредине оного так, как обыкновенно утверждают фальконеты на корабельных бортах. Ее можно оборачивать во все стороны, возвышать и опускать дуло. При каждом седле утверждено маленькое красное знамя, по сторонам кожаные сумы с зарядами, а на седле канонир, имеющий в руках пальник и прочую принадлежность. Они обыкновенно по нескольку десятков следуют один за другим в один ряд, довольно скоро занимают назначенные им места. Когда остановятся, то канониры дергают своих верблюдов за особые шнуры, при уздах укрепленные, отчего все верблюды ложатся на землю, подогнув ноги под брюхо. Тогда канониры с них сходят, ложатся за верблюдами, заряжают свои пушки и действуют.

Сии животные довольно стойко выдерживают пушечные ядра, так что если убьют одного верблюда, другой, находящийся подле его, остается неподвижным. Но гранаты весьма их пугают, и нередко случалось, что от одной удачно пущенной гранаты целая такая батарея рассеивалась по всему полю, оставя своих канониров на месте.

С наступлением ночи неприятель нас оставил в покое. Но затем на другой день пред рассветом атаковал он в третий раз. Около шести часов утра приметили мы, что вода в находившемся близ нашего лагеря ручье совсем исчезла. Персияне вверху оного, при мельнице, что близ главного монастыря, сделали плотину, заперли воду и поставили в том месте батарею о трех небольших пушках. Во время жесточайшей жары войско наше целый день было без воды. Сражение по обыкновению продолжалось до самой ночи, с наступлением которой неприятель пошел в свой лагерь.

В сию ночь князь Цицианов не принял никаких мер, дабы помочь изнуренному жаждой его войску. С наступлением дня, как персияне опять нас атаковали, хотя они привезли с собою две большие пушки, но действие их столь было худо, что ни одно ядро не могло попасть в наше каре. В шесть часов пополудни войско наше, томимое жаждой, начало выходить из послушания. Несколько человек гренадеров моего полка, составлявшего правый фланг, вышли из линии и пошли вперед. Я догнал их и спросил: «Куда вы идете?» – «За водой», – отвечали они мне. Тут пришло мне в мысль происшествие, недавно случившееся в отряде полковника Карягина ³⁸⁴. Он был атакован персиянами между Ганжей и Шушей, терпел в провианте великий недостаток. Поручик вверенного ему егерского полка, а именно Носенко-Белецкий, командовавший ротой, в которой находилось тогда не более 80 человек, получив от полковника приказание занять одну высоту бывшую впереди, вышел из линии, пошел прямо и отдался со всей своей ротой неприятелю. Там приняли его с великими выгодами. К несчастью, происшествие сие не могло быть скрыто в нашем войске и известно было каждому солдату. Чего ж не можно было ожидать при такой крепости и от всего нашего корпуса? На ответ «за водой» сказал я моим гренадерам: «Так ли ходят за водой?» – «А как же?» – возразили они. – «Постройтесь в колонну, – отвечал я им. – Вас мало, я прибавлю еще людей, офицеров, барабанщиков и сам укажу вам дорогу». При сих словах выступившие из линии, коих было до 150 человек, остановились. Я построил их в колонну, прибавил еще одну с капитаном и офицерами и велел штурмовать батарею и разрыть плотину. Стоявший подле меня полковник егерского полка ³⁸⁵ присоединил ко мне еще две роты егерей. Князь Цицианов, подъехав ко мне, закричал: «Кто послал за водой?» – «Я», – отвечал я ему. – «Как осмелились вы повелевать в моем присутствии?» Подъехав к нему поближе, сказал я ему: «Солдаты вышли уже из повиновения, и прежде нежели мог бы я вам о том донести, все войско легко могло бы последовать сему примеру. Сверх того неизвестно, с каким намерением может быть и все [308] двинулись бы вперед. Поэтому решился я поступить повелительно в присутствии вашем и готов за то ответствовать по всей строгости; но знаю, что спасаю тем целость всего корпуса». Тут переменил он голос и начал мне при всех давать выговор, для чего я не так распорядился при сей командировке и для чего не придал к сему отряду несколько конницы, которая, однако ж, не была под моим начальством. И он приказал тотчас двум эскадронам драгун и одному полку казаков следовать туда же. Неприятельская батарея скоро была взята, но пушки успели персияне увезти. Плотина была разрыта, и войско получило воду. Не сомневаюсь я, что сей поступок мой представлен был императору слишком решительным.

В сей день персияне ранее обыкновенного окончили сражение и на другой день нас не атаковали. Поутру, после развода, весь генералитет и штаб-офицеры собрались к главнокомандующему. Рассуждали о действиях и намерении неприятеля, всякий предлагал свое. А я, с моей стороны, представил главнокомандующему, что почитаю за лучшее переменить теперешнее место лагеря и расположиться на берегу реки Залги, отстоящей от нас не далее 12 верст. Там не будем мы в опасности другой раз лишиться воды, будем ближе к Эривани, следовательно, удобнее через шпионов можем узнать о положении и состоянии сего города. И наконец, разведав точно, где и в каком расстоянии находится лагерь персиян, мы можем идти атаковать их самих.

Сие предложение одобрено было князем Цициановым, и он того же дня дал повеление готовиться к походу. Итак на другой день весьма рано выступили мы с великою осторожностью. Весь корпус построен был в каре, артиллерия по углам и в средине фасов, а все патронные, палочные ящики и прочие повозки внутри каре в 24 линии. При каждой таковой линии находилось по одному офицеру верхом с несколькими казаками и по одному барабанщику. Последнее на тот случай, что, ежели в какой-нибудь линии обоза сделается какое-либо повреждение, то барабанщик должен ударить отбой. Это повторится во всех полках, и целое каре остановится, доколе поврежденное исправится и барабанщик не начнет бить поход. Легко можно себе представить, сколько такой марш затруднителен. Едва после остановки за одной линией тронутся с места, как слышен отбой в другой линии. Притом шли мы по [309] каменистому и неровному местоположению, каждая линия имела свое направление, и ни одна повозка не могла повернуть ни влево, ни вправо, чтобы на пути не встретиться с другой. И потому повреждения в обозе были бы весьма часты. Здесь должен я признаться в моей нескромности, что я уподобил сие движение походу фельдмаршала Миниха в войне его против турок ³⁸⁶, где возили в каре бочки с водой, а перед линиями несли на плечах рогатки, – и назвал я оное черепашьим маршем.

Выступя весьма рано, совершили мы наконец по вечеру двенадцативерстный переход, в продолжение которого люди весьма нуждались в воде. Во время похода нашего неприятель хотя показывался по сторонам, но нас не атаковал. Нам надлежало остановиться на берегу реки верстах в четырех ниже Эривани, но вблизи сего места находился старинный замок, занятый неприятелем.

Несколько удачно пущенных бомб и ядер нашей артиллерии и приближение пехотных колонн принудили его оный оставить. Посланный для того отряд занял замок, а прочие расположились лагерем на берегу реки Залги, по-прежнему построившись в каре.

Дабы атаковать неприятеля в его лагере, надлежало нам переправиться через помянутую реку. Но не было у нас понтонов, и потому князь Цицианов приказал делать плоты, а по неимению леса ломать каменные стены замка и вынуть деревянные связи, внутри стен находящиеся. Сия работа продолжалась дней восемь, пока успели спустить два небольших плота.

Во время нашего там пребывания пришел к нам армянский монах из Эчмиадзинского монастыря и донес князю Цицианову, что персияне оставили оный и что в оном находится небольшой запас провианта. Он был весьма сим обрадован, ибо близкий недостаток в продовольствии уже предвиделся. И потому он тот же час послал майора Сенминута с двумя ротами пехоты и двумя малого калибра пушками занять монастырь. Это и было исполнено без препятствия.

Наконец наступил день переправы через реку и нападения на неприятельский лагерь. Весь корпус разделен был на четыре каре, в которых заключались конница и пехота. Первое каре состояло из егерей, долженствовавших, по открытии неприятеля, действовать рассыпавшись, второе – из гренадер под [310] начальством моим; в третьем состояла конница и пехота под начальством самого главнокомандующего; а четвертое составляло арьергард из двух батальонов пехоты под командою генерала Леонтьева. Все сии каре должны были следовать одно за другим, а потому шесть фасов остались без действия.

По переправе егерей через реку надлежало переправляться моему полку. Но по величине калибра моих артиллерийских орудий не мог я больше одной пушки поставить на плот, что произвело бы великую медленность. К счастью, бывшие при мне казаки в нескольких саженях ниже переправы открыли такой брод, что не только пушки, но даже ящики с зарядами можно было перевести без всякого повреждения. Итак все воспользовались моим открытием и скоро переправились, оставив плоты, стоившие восьмидневной работы, без всякого употребления. ³⁸⁷

Следуя вышесказанным порядком, оставили мы Эривань в левой стороне верстах в пяти и, не доходя одной довольно высокой и крутой горы, открыли неприятеля, расположенного наверху оной. Нам надлежало проходить мимо сей горы, левым флангом, под его выстрелами. Поэтому князь Цицианов отрядил полковника Козловского с двумя батальонами штурмовать помянутую гору. Прочие же следовали у подошвы оной по дороге, ведущей на сию высоту и выходящей по правому флангу неприятельской линии. Едва Козловский успел взойти на гору, как егеря, следуя по дороге, появились справа. Персияне, увидя сие, с поспешностью отступили к своему лагерю и начали собирать палатки. Между тем мое и прочие каре с артиллерией все взошли на сию высоту. Я с егерями и гренадерами пошел вперед на неприятеля; но князь Цицианов, прибыв сам, остановил нас у одного ручья. Казаки успели захватить несколько палаток и навьюченных верблюдов. Персияне же ретировались, и тем окончилось сражение. Мы остались ночевать при том ручье. Ночью услышал я некоторый шорох около моей палатки. Встав и посмотрев через полы, увидел я двух верблюдов с пушками на седлах. Я приказал часовому кликнуть солдат и их взять. Более десяти таковых вооруженных верблюдов, таким же образом нам доставшихся, представлено было нашему главнокомандующему. Он приказал поместить оные в число трофеев. Сии животные, испугавшись, как я пред сим сказал, наших гранат, разбежались, бродили потом по [311] месту сражения и пришли в наш лагерь.

Князь Цицианов на другой день велел отправить благодарственное молебствие за одержанную победу и послал пышную реляцию, возвыся подвиги тех, которым хотел он наград. Эта реляция с ужасными прибавлениями напечатана была в российских и иностранных ведомостях. Император Александр принял то за истину и наградил чинами и орденами многих лиц, из которых некоторые вовсе ничего не делали и не подвергались ни малейшей опасности.

Осада Эривани

Тотчас после молебствия пошли мы к городу Эривани ³⁸⁸, на берегу реки Залги, в надежде, что, устрашенный нашей победой, хан сего города отворит ворота и примет нас с покорностью. Но вместо того раньше встретили нас из предместья ружейными выстрелами. Князь Цицианов приказал пехоте приблизиться и ломать каменные стены, окружающие крайние дворы оного. Жители, увидя сие, отступили и собрались около главной мечети и караван-сарая, или гостиного двора; но и тут они недолго сопротивлялись и ушли все в крепость.

Предместие Эривани довольно велико, имеет несколько мечетей, из которых главная весьма обширна и хорошо построена, преизрядный гостиный двор, или караван-сарай, небольшой загородный ханский дом с прекрасным садом и множество обывательских домов в один и два этажа. Впрочем, по обыкновению азиатов все строения из камня и кирпича, с плоскими двойными крышами, исключая, однако ж, мечетей, оканчивающихся кверху куполами. Дворы и сады окружены небольшими каменными стенками. Множество излучистых и весьма тесных улиц и переулков, к которым нескоро можно привыкнуть, составляют сие предместие. Оно отделяется от крепости эспланадой, или ровным местом, простирающимся на дальний ружейный выстрел.

Ближайшие к крепости строения, с левой стороны оной, начинаются от самого берега реки Залги и продолжаются в сказанном расстоянии, несколько не доходя правого фланга крепости. Там оканчивается предместие довольно просторным полем, также до берега реки простирающимся. [312]

Князь Цицианов расположил свою линию осады за первыми стенами разных строений, примыкающих к эспланаде крепости, следующим порядком. С правого фланга нашей линии от берега реки начиналась так называемая дистанция полковника Симоновича; подле оной – генерал-майора Портнягина, в которой находилась и главная квартира, за нею – моя; за моею – полковника Козловского, а за оною на левом фланге генерал-майора Леонтьева. Но так как строения предместья с левого нашего фланга не достигали до реки, а находилось довольно пространное поле, о котором я выше упомянул, то для соединения линии построено было два редута, соединенных постами. Для сообщения отрядов с главной квартирой приказано было сломать стены дворов, садов и домов. А где проходящие поперек улицы или переулки открыты были крепостными пушками, там построить траверсы из фашин и земли. Составив таким образом коммуникационную линию, батареи расположили по дистанциям; каменные стены неприятельских домов, в которых поделали мы амбразуры, послужили нам бруствером.

Неприятель, как видно, совсем не имел намерения удерживаться в предместье, потому что не только не нашли мы ничего в домах, но даже двери и оконницы во многих были вынуты.

Крепость Эриванская есть неправильный многоугольник, обведенный каменными стенами с башнями по углам. Она состоит из двух продолговатых четвероугольников, соединенных между собою, из которых правый уже левого.

Со стороны реки она слабо укреплена, и сверх этого, высота, находящаяся на противном берегу, в недалеком расстоянии, превышает укрепление. Впрочем с трех сторон окружена она двойными каменными стенами с рвами. Внешняя стена несколько ниже внутренней, и ров пред оною не столь глубок. За сей стеною находится довольное пространство, каковое персияне имеют во многих крепостях и называют ширас. За сим ширасом следуют ров, более глубокий, и стена выше первой. Таким образом, ежели осаждающие вознамерились штурмовать, не сделав брешей в первой стене, то они должны иметь двойные лестницы. И взойдя по коротким на первую стену, они должны перетаскивать чрез нее долгие, чтоб утвердить их при второй стене. [313]

При занятии нами предместия неприятель сделал на нас из крепости несколько пушечных выстрелов с ядрами, не причинив, однако ж, никакого нам вреда. Перед вечером поставили мы пушки свои по батареям и открыли пальбу, которую также скоро прекратили. Поутру на другой день увидели мы несколько человек, вышедших из крепости с белым знаменем. Это были чиновники, посланные от хана, которых и проводили прямо к князю Цицианову. Представляясь ему, во-первых, поздравили они его от имени своего хана с благополучным прибытием; во-вторых, просили извинения, что народ осмелился сделать несколько выстрелов против войска императора Российского, и присовокупили, что хан – по известной необузданности азиатской черни – с опасностью собственной жизни едва успел прекратить сие действие. И, в-третьих, они сообщили, что хан намерен сдать крепость, как о том прежде писал, но просит три дня для составления кондиций. Князь Цицианов на сие согласился и отпустил посланных.

Три дня прошли спокойно, а четвертый провели мы в напрасном ожидании посланников, и потому перед вечером открыли мы опять пальбу со всех батарей. Крепость отвечала нам только несколькими выстрелами, а на пятый день поутру явились переговорщики. Они сказали, что хан готов принять от князя Цицианова те условия, которые он предпишет, что все его чиновники на то согласны, но народ колеблется и для склонения его хан просит еще два дня. Князь Цицианов, согласившись на то, написал кондиции и отдал посланным.

При столь многих случаях перестрелки с неприятелем начал у нас оказываться недостаток в пушечных зарядах и патронах. Для доставления их послан был от полка моего капитан Снышков с потребным прикрытием в крепость Караклис, отстоящую от Эривани милях в пятнадцати. При этом взяты были все меры, чтобы осажденные о том не ведали.

Протекли положенных два дня, и из крепости никто не показался. Принуждены мы были опять начать пальбу. И только на третий день пришли посланные с донесением князю Цицианову, что все готово было к сдаче, но духовенство, сведав о том, отвратило народ от сего намерения. Однако ж хан надеется оное подкупить, требуя на то еще только два дня. Главнокомандующий весьма рассердился и сказал, чтобы ответ был через два часа, в противном случае решится он на штурм и не [314] пощадит никого, и хан будет первой жертвой. И в то же время отдал приказ делать во всех отрядах штурмовые лестницы. Принялись за работу; но по неимению лесов должны было ломать каменные дома и выбирать из них потребное к тому дерево. И потому работа производилась медленно.

Накануне сего последнего посольства генерал Портнягин, расположенный с отрядом своим в ханском саду, вздумал дать обед для главнокомандующего. На этот обед приглашены были все генералы и полковники, по прибытии которых князь Цицианов не замедлил туда явиться. Едва сели мы за стол, накрытый под одним преогромным абрикосовым деревом, защищавшим более шестнадцати особ от солнечного зноя, как прибежали к нам с известием, что неизвестно какая конница, напав на наши табуны, пасущие за нашей линией, более 200 лошадей отогнала; причем 40 человек убито из числа пасущих и прикрытия. Во все это время не приметно было, чтоб в большом количестве выходили вооруженные люди. Да и не могли бы они пройти мимо наших постов без сопротивления. И потому князь Цицианов не мог домыслиться, какое то было войско? Он надеялся узнать о том на другой день от переговорщиков, долженствовавших по условию явиться.

Но тщетно. Из крепости никто не показывался. И мы возобновили пальбу, хотя с большою бережливостью. Однако она ни к чему не послужила; осажденные хотя иногда нам ответствовали выстрелами, но также без успеха.

Недостаток в провианте начал сказываться, и солдаты получали уже только половинную порцию, выдаваемую всегда на три дня, а четвертый проходил в требовании и приеме. Более всего чувствительно было неимение соли, которую старались сыскивать в персидских конюшнях, потому, что персияне имеют обыкновение в стенах оных подле яслей вмазывать куски так называемой каменной, из земли добываемой, соли. Но и сей было весьма недостаточно. Уксусу и воды вовсе не было. За провиантом же всякий день посылали отряд в Эчмиадзинский монастырь и брали понемногу из найденного там небольшого запаса. Сей монастырь отстоял от нас только в полутора милях. Но как для удобнейшего действия по крепости, так и для вседневной переправы помянутого отряда построен был на противном берегу реки Залги редут, с тремя большими орудиями, и поставлен в оном батальон пехоты. [315]

Так как при квартире моей, сверх состоящих на батарее орудий, находилась одна трехфунтовая пушка, то и брали оную всякий день для посылки в монастырь. Отряды же пехоты и казаков производились из полков по очереди. Они возвращались всегда перед вечерней зарей.

Спустя два дня после нападения неизвестного неприятеля на наши табуны возвратившийся из монастыря отряд с провиантом донес, что видел вдали неприятелей, в великой силе, судя по пыли идущих, и что можно различить подъезжающих к ним издали конновооруженных людей. Но при сем донесении было и разногласие: иные уверяли, что видели войско, а другие утверждали, что то были стада деревенских жителей, при которых в тех местах всегда находится по нескольку конных людей для всегдашней безопасности. Последнее имело некоторое подобие правды: если, по словам их, предполагаемый неприятель состоял в великом числе, то почему же бы не осмелился он сделать нападения на малый отряд фуражиров, тем более, что подъезжавшие к ним могли видеть их число? Как бы то ни было, однако же, князь Цицианов в вечернем приказе предписал осторожность и велел наскоро сделать позади его линии небольшой редут, окруженный вместо вала простым ложементом, и поставить в оном батальон пехоты.

После пробития вечерней зари и по возвращении всех адъютантов с приказами к своим отрядам потребованы были они опять в главную квартиру. Они, прибыв обратно, привезли нам известие, что капитан Снышков благополучно возвратился и привез достаточное количество пушечных зарядов и ружейных патронов, что он находится за рекой подле нашего правого фланга и что князь Цицианов приказал немедленно послать команды от всех отрядов принимать заряды и наискорее разносить их по дистанциям и батареям. Сие повеление исполнено было всеми с отменною скоростью; ибо при пушках находилось уже не более как от 10 до 15 зарядов, да и ружейных патронов разве несколько больше. Со всем тем, по темноте ночи, не успели разделить оные по ящикам и сумам и принуждены были положить на батареях и в дистанции кучами на постланные солдатские шинели и в виде осторожности покрыть таковыми же.

Часа за полтора до рассвета услышали мы на одном передовом посту левого нашего фланга ружейную пальбу. Но сие [316] показалось нам сперва мало значащим, ибо таковые выстрелы нередко производимы были часовыми по выходящим ночью из крепости для набирания фуража. Однако же пальба час от часу начала увеличиваться и открылась на всех постах. С крепости же начали тогда бросать к нам бомбы, сильно стреляя из пушек и ружей. Тут узнали мы, что сзади атакованы во всех пунктах персидской армией под предводительством самого шаха Баба-хана, или Фет-Али-хана ³⁸⁹. И в это же время последовали из крепости три вылазки. Одна ударила на правый наш фланг и прошла до квартиры главнокомандующего, где в тот раз в караул вверенного мне полка гренадеры дали сильный отпор ружейным огнем. Неприятель, по темноте ночи, счел сей караул за большой отряд и потому, обратившись несколько влево, вошел в гостиный двор. Но, к счастью, собраны были там все грузинские повозки, взятые нами пред выступлением в поход под провиант. При них находились и их хозяева, то есть крестьяне грузинские, вооруженные, однако же, по обычаю страны, ружьями, пистолетами и кинжалами. Сии люди, услышав вблизи их пальбу, приготовились и встретили персиян из-за своих повозок сильным ружейным огнем. Сия вторая неудача побудила их еще принять налево. И они попали на отряд полковника Симоновича; это привело их в такое замешательство, что они решили пробиваться назад. Между тем начало рассветать. Гренадеры прогнали их за свою линию; а вооруженные грузины преследовали их почти до самой крепости и, несмотря на пальбу из оной, поражали их нещадно.

Второй отряд вылазки покусился сделать нападение на линию нашу между моей и полковника Козловского дистанциями, но был отражен картечными выстрелами с наших батарей.

Третья была удачнее прочих. Она, учинив нападение на наш левый фланг, при помощи атакующих с тылу войск Баба-хана овладела обоими нашими редутами. При сем находившиеся в оных отряды бесчеловечным образом были умерщвлены и ни один человек не был пощажен. Но чрез несколько часов оба помянутых редута, опять с немалым кровопролитием взяты были нашими штурмом.

Сражение продолжалось целый день и состояло в стрельбе с крепости, в нападении неприятеля и отпоре наших в разных пунктах. Этому немало способствовали тесные улицы, окруженные каменными стенками дома, сады, неровность [317] местоположения предместья и достаточное количество снарядов, так счастливо за несколько часов до сражения к нам привезенных.

Сказывают, что после сего сражения Баба-хан велел повесить своего шпиона, донесшего ему, что у нас мало пороху. Это вероятно; но мог ли он успеть узнать, что транспорт с зарядами прибыл в то время, когда Баба-хан выступил из лагеря своего нас атаковать? Рассчитывая время сие, непременно должно было так быть. Если бы успел он атаковать нас накануне, то неминуемо доведены мы были бы до отчаяния и учинились, может быть, все жертвой совершенно проигранного сражения...

По окончании сего сражения, неприятельское войско, окружив нас со всех сторон, расположилось лагерем в расстоянии от нашей линии на дальний пушечный выстрел. Но в сем положении находилось оно только три дня, потом отступило за полумили, как видно для выгоды. А на прежних местах поставил Баба-хан до семи пикетов, каждый из тысячи человек, и таким образом совершенно нас блокировал.

В сем состоянии пробыли мы близко шести недель, стараясь напрасно сделать бреши в стенах крепости, ибо артиллерия наша была к тому недостаточна. Голод сделался несносен. Едва четвертая часть хлеба солдатам была выдаваема и то всегда на три дня; а четвертый, иногда и пятый проходили в проволочке. Лошадиное мясо без соли, совершенное неимение крепких напитков, жара августа месяца в Персии и нездоровая вода реки Залги, которую сами жители тех мест редко пьют, а довольствуются проведенной посредством труб из гор, которые, однако, давно уже были пресечены, – все сие произвело в нашем войске множество больных и умирающих. Князь Цицианов относил сие по большей части к тому, что солдаты, не имея довольно хлеба, с жадностью едят разные садовые плоды, а особливо незрелые. И потому он строго сие запрещал. Но я нашел способ, по крайней мере для моего полка, употребить в пользу множество плодов из садов, вблизи нас находящихся. Я посылал нарочно команды, приказывая собирать кислые и незрелые плоды, которые приносили ко мне. Их крошили мелко, варили в воде и получали весьма острый квас. К счастью, росло вблизи нас множество особого рода полевого хрену, которого листья имеют сильную горечь и летучую остроту.

Собирали сии листья, сушили, толкли и потом, насыпая в известном количестве в солдатские манерки, наливали [318] помянутым квасом и зарывали их в землю в таком месте, где солнце ударяет. Таким образом чрез два дня получался весьма острый и крепкий напиток, укрепляющий желудок. И я каждый день давал моим солдатам поутру и пред обедом по манерочной крышке. Польза была очевидна; и хотя я объявил то главнокомандующему и всем, немногие в том мне последовали.

Гибель подполковника Монтрезора

Спустя недели три после прибытия Баба-хана и после того, как он окружил наш отряд, когда Цицианов, предвидя могущий скоро последовать совершенный недостаток в продовольствии, послал подполковника Монтрезора в крепость Караклис для доставления провианта. При этом он дал ему три легкие пушки, 600 человек отборных солдат от разных полков, из которых каждый имел при себе по сто патронов, всех вооруженных грузин до 3 тыс. человек и с ним предводителя грузинского дворянства, нашего генерал-майора князя Ивана Орбелианова. Сей отряд выступил во время темной ночи. Надеялись, что неприятельские пикеты его не откроют, ибо грузины обещали провести оный скрытыми дорогами. Но персияне, дав оному пройти миль восемь для того единственно, чтоб нам не слышно было пальбы, окружили его со всех сторон. Подполковник Монтрезор, устроив отряд свой в каре, продолжал поход свой, отстреливаясь беспрестанно сряду несколько дней. Персияне дали знать между тем царевичу Александру, который с 10 тыс. войска отправлен был Баба-ханом в Грузию, дабы произвести там возмущение. Он поспешил возвратиться из пределов Грузии и встретил Монтрезора, не доходя три мили до Караклиса. Тут персияне, обще с царевичем, сделали на него сильное нападение. Не стало у солдат патронов и зарядов при пушках. Однако, несмотря на безмерное превосходство неприятеля, ударили они в штыки, как отчаянные. И все почти до одного погибли, исключая нескольких грузин, спасшихся бегством, двух тяжело раненных офицеров и человек десяти рядовых, которых персы пощадили и взяли в плен. Подполковник Монтрезор и все прочие офицеры были убиты, орудия достались неприятелю, князь Орбелианов был тяжело ранен и взят в плен. ³⁹⁰ [319]

Долго не знали мы о сем несчастии и недоумевали, чему приписать то, что чрез несколько времени по отбытии сего отряда увидели мы на стенах крепости множество выставленных знамен. Музыка играла в нескольких местах, при чем гарнизон стрелял из пушек и ружей холостыми выстрелами. С наружной же стороны стен один конный человек с небольшим прикрытием возил мертвую голову, воткнутую на пику. Это была голова несчастного Монтрезора, и торжество это обозначало истребление его отряда, о чем они задолго прежде нас узнали.

Наконец и мы получили подробное известие о сем несчастии от коменданта Караклисской крепости. Он нашел средство уведомить главнокомандующего чрез одного армянина, прошедшего тайно мимо неприятельских постов. Он также донес о том, что царевич Александр с отрядом персидских войск, после сего сражения, вошел опять в Грузию.

Огорченный сим известием, князь Цицианов скрыл оное в тайне и собрал военный совет ³⁹¹. Я не прощаю себе моей нескромности, ибо, прибыв в главную квартиру, сказал я некоторым моим знакомым: «Как мы похожи на докторов: когда больной умирает, тогда собираются они на консилиуме». Я не сомневаюсь, что сии слова переданы были князю Цицианову.

Когда все собрались, то главнокомандующий дал нам для прочтения все бумаги, извещающие нас о крайности нашего положения, и присовокупил, что со всевозможным уменьшением имели мы продовольствия не более как на три дня. Он предложил нам решить, что в таком случае делать, штурмовать ли крепость, или снять осаду и ретироваться за пределы Грузии.

Не трудно было решить сию задачу. Всякий здравомыслящий легко может рассудить, как можно думать о штурме, когда осталось у нас под руками не более 4 т. слабых и изнуренных голодом солдат, когда крепость сильно укреплена против штурма, как я пред сим уже оную описал; когда находится в ней гарнизону до 6 тысяч, и притом все жители вооружены, и наконец, когда позади нас в самом близком расстоянии находится шах персидский с 60 тысячами войска.

Голос князя Цицианова и нескольких особ был штурмовать. Но большая часть бывших на том совете, в том числе и я, предлагали отступить. И так дело решалось большинством голосов. [320]

По окончании совета предложил я главнокомандующему следующее: «Мы имеем еще провианта на три дня, которые пройдут в принятии надлежащих мер к снятию осады. Потом, отступив до Эчмиадзинского монастыря, всего 12 верст, найдем мы там еще небольшой запас и при бережливости можем с оным дойти до границ Грузии, откуда могут нам вывезти провиант навстречу. А потому, дабы не подать вида отступления и показать пред высшим начальством, что все средства к овладению крепостью были употреблены, – не прикажете ли от сего же дня поставить брешь-батарею на правом фланге нашей линии. Находящаяся на эспланаде мечеть, на близкий ружейный выстрел от крепости отстоящая, много этому способствует».

Князь Цицианов принял сие предложение. В тот же вечер батарея была готова и начала бить брешь, хотя с небольшим успехом.

После сего моего предложения спросил он у меня: «Как же думаете вы отступать?» На сие отвечал я ему, что чрез несколько часов могу представить ему на бумаге несколько маневров сего действия для избрания лучшего. Он сим оскорбился и сказал, что знает тактику не хуже моего. Затем последовал другой вопрос: «Скажите, – продолжал он, – скажите, как опытный генерал, может ли Высочайшее именное повеление остаться без исполнения?» – «Какое повеление?» – спросил я. – «Мне велено взять Эривань непременно». – «Назначено ли вам для того время?» – отвечал я ему на то. – «Нет; но хотя точно время не определено, я буду в ответственности, ежели не исполню воли Государя», – был его ответ. Тут начал я ему предлагать следующее: «Сами видите вы невозможность при нынешних наших обстоятельствах овладеть крепостью. Отступим, пробьемся сквозь неприятеля, пойдем в Грузию, – укомплектуем там полки, запасемся провиантом и военными снарядами, придем ранней весной и употребим все меры к исполнению воли императора».

На сие возразил он: «Разве не знаете вы, что мы в самом Тифлисе окружены шпионами и что всякое наше предприятие, прежде нежели приступим мы к исполнению его, известно внутри Персии. И в будущую кампанию может с нами то же случиться, что и ныне». – «Правда, – продолжал я, – но я думаю, что для сего потребно будет сделать развлечение [321] неприятельских сил. Для сего же, полагаю я, должно будет вооружить эскадру в Астрахани на Каспийском море, посадить на оную достаточное число десанта и войска, велеть оной идти к Астрабаду, лежащему в средине Персии, бомбардировать сей город и, буде можно, сделать высадку. Предприятие сие не подвержено никакой опасности, потому что персияне не имеют флота».

Молчание князя Цицианова было знаком его согласия на то, как увидим это впоследствии.

Между тем должен я упомянуть здесь о трудности для войска российского покорить силою оружия крепость Эриванскую. По отбытии моем уже из Грузии и по кончине князя Цицианова, главное начальство принял там фельдмаршал граф Гудович, весьма опытный генерал. Но покушение его взять сию крепость было тоже неудачно, и он должен был отступить с уроном. ³⁹²

Пред сим довольно уже сказал я, сколь сильно крепость сия укреплена против штурма.

Отрыть траншеи, делать бреши, хотя бы и было возможно, но мы не имели в Грузии осадной артиллерии: по трудности дорог почти нельзя оную доставить туда. Принудить же крепость к сдаче бомбардированием единороги наши мало к тому способны. ³⁹³

Блокада, по многочисленности персидского народа, могущего в непродолжительном времени собрать многочисленную армию, почти невозможна. Но так как давно то принято мнение, что нет непобедимой крепости, то и сие с значительным пожертвованием может быть взято. Но будет ли приобретение оной и потом содержание стоить необходимо потребных издержек? ³⁹⁴

Снятие осады

День 3 сентября назначен был к снятию осады Эривани и отступлению. По пробитии вечерней зари начали свозить пушки в батареи. А дабы неприятель не мог нечаянно на нас напасть, учреждено было до 80 малых извещательных постов в разных улицах и переулках предместья, о положении которых заблаговременно дано было мне знать. [322]

Отступление должно было начаться с левого фланга, за оным следовал правый. Я же, начальствовавший срединой линии, должен был дождаться, пока войско правого фланга пройдет много миль, потом собрать все вышеупомянутые посты, присоединить их к своему отряду и составить арьергард.

Ночь была весьма темная, в крепости царствовала великая тишина и ничего не было приметно, кроме того, что по временам, в разных местах, опускали мы в ров больше подсветы. Вероятно, услышав движение и стук колес на батарее, подумали они, что не готовимся ли мы к штурму?

За час до рассвета успел я собрать порученные мне посты и выступить с арьергардом моим из предместья эриванского. В сие время наш авангард встретился с одним неприятельским постом, который, как видно, приметив великое движение войска, заключил, что мы идем атаковать главную их силу. Поэтому, сделав только несколько выстрелов, отступил к оной. Мы же продолжали путь свой до реки Залги и, переправившись за оную, расположились лагерем. Того же дня узнали мы, что неприятель, собрав свои палатки, напрасно ожидал нас на месте своего лагеря. Узнав, однако же, настоящее наше намерение, пришел он ночью на берег реки и, поставив пушки, продолжал по нас пальбу несколько часов. Но так как берег, ими занимаемый, несравненно был возвышеннее нашего, то все его ядра, при темноте ночи, перелетали чрез наш лагерь, не причинив ни малейшего вреда.

На рассвете выступили мы к Эчмиадзинскому монастырю, где предположено было быть дневке, чтоб несколько отдохнуть и забрать остальной провиант, там находящийся. В нем на последних днях нашей осады была такая крайность, что я сам три дня довольствовался особого рода травой, растущей в той стороне. Она подобна тонкой спарже и имеет кисловатый вкус. Мы варили ее и принуждены были есть без соли.

Неприятель, перед выступлением нашим из лагеря, успел переправить ниже нас по течению реки отряд войска и несколько пушек. Поэтому, лишь только мы, по обыкновению нашему, устроившись в одно каре, отошли версты с две, начал он стрелять на нас из пушек с левой стороны. Но артиллерия наша заставила их скоро замолчать.

К вечеру пришли мы на назначенное место. Князь Цицианов расположился своею квартирой в самом монастырь, а нас [323] поставил лагерем подле оного, разделив весь корпус на три каре. Правое было под начальством моим, левое г. Леонтьева, а среднее Путятина ³⁹⁵. Расположившись таким образом, условился я с некоторыми штаб- и обер-офицерами пойти на другой день осмотреть столь славный во всей Азии армянский Эчмиадзинский монастырь. Некоторые путешественники называют его Араратским, потому что находится он неподалеку от толико известной в Св. Писании горы Араратской. Но поутру неприятель сделал нападение на фуражиров наших, запасавшихся травою в степях против среднего нашего каре. Мы потеряли до 10 человек; однако же высланные от нас отряды уничтожили дальнейшее покушение неприятеля и принудили его отступить.

Сие небольшое сражение кончилось поутру в 9 часов. Итак, имел я время с некоторыми офицерами осмотреть Эчмиадзинский монастырь.

Эчмиадзинский монастырь

Эчмиадзин значит на армянском языке первый исход. Предание о нем простирается до всемирного потопа и утверждает, якобы Ной, вышедши первый раз из ковчега своего, остановившегося на горе Араратской, на самом том месте, где находится вышеупомянутый монастырь, принес там жертву Всевышнему. Предание сие существует во всей Азии и во многих странах Европы. Поэтому все народы имеют большое почитание к оному, – не только разных сект христиане и магометане, но даже и евреи.

Монастырь сей окружен высокою стеною, с башнями по углам, из темного дикого камня, с карнизами и другими украшениями из мрамора и разноцветного камня. В средине находится главная церковь из высеченного гранита готической архитектуры; она высока, пространна и соразмерность во всех частях хорошо соблюдена. Площадь, окружающая оную, вымощена плитами из белого мрамора. Ее окружают патриаршие дома, монашеские кельи и прочие принадлежащие к монастырю строения. От оных до самой церкви насажено несколько аллей из абрикосовых и гранатных деревьев. Для этого в помянутом мраморном помосте просечены около каждого [324] дерева довольного пространства круглые отверстия, в которые видна зеленеющая трава. Сверх того, подле рядов из деревьев высечены в помосте, но не до самой земли, небольшие каналы. Они, для освежения воздуха, наполняются проточной текучей водой, проведенной из ближайшей высоты. Патриарший дом построен в два этажа, а прочие в один, – из камня, смешанного с кирпичом, и прекрасно оштукатурен снаружи и изнутри. В этом каменщики сей части Азии, равно как и в высекании камня, весьма искусны. Они выделывают на мраморе и других камнях разные узоры, наподобие самого тонкого кружева.

Мы хотели войти в церковь, но она была заперта. Монах сказал нам, что должно просить на то позволения у армянского архиепископа Иоанна, прибывшего с нами из Тифлиса. Поэтому пошли мы к нему. Невзирая на то, что он был со мною знаком в Грузии, весьма удивило нас то, что он начал учинять некоторые затруднения, чтоб приказать отпереть для нас церковь. Но когда я повторил ему свою просьбу и не скрыл удивления моего в отказе его в первый раз, то он, отведя меня особо, сказал:

– Вам известно, что оба патриарха, Даниил и Давид, ушли отсюда и увезли с собою все монастырские сокровища. Однако же известие сие не совсем справедливо: часть оных еще скрыта в главной церкви; и князь Цицианов приказал оные достать, –теперь занимаются там сей работой.

– Тем лучше, – отвечал я ему. – Мы увидим церковь и хотя часть тех сокровищ, о которых столь много говорят везде.

Сии слова убедили его приказать отпереть церковь, и он пошел туда с нами.

Главная церковь

Церковь внутри довольно пространна и светла, вымощена мраморными плитами. Стены украшены изрядною живописью, с позолоченными карнизами. В числе образов есть несколько экземпляров хорошей итальянской работы, присланных венецианскими армянами. Хотя в армянских церквах, наподобие римско-католических нет иконостасов, как в греческих, и алтарь открыт, но стена за оным имеет обыкновенно многие [325] приличные украшения, какие делаются на иконостасах. И она, может быть, по смыслу греческого слова, названа иконостасом, поставленным не пред алтарем, как у греков, но за оным. И так иконостас в сей церкви совсем особого вкуса. Вместо резьбы и позолоты, наполняющей, по обыкновению, пространства, находящиеся между образами, все покрыто полированной черепахой, украшенной разными вырезками, в которых с довольным искусством везде вставлен перламутр. Кафедра патриарха, архиепископская и места для других особ, равно клиросы и перила пред алтарем, покрыты также черепахою и перламутром. Не знаю что тому причина, но и в домашних потребностях в домах патриарших и архиерейских находил я много таких украшений.

Архиепископ Иоанн показал нам посреди церкви складенную в большую кучу разную золотую и серебряную утварь, жемчуги и драгоценные каменья, сказав:

– Вот что патриархи при побеге своем не успели с собою взять; но еще не все вынуто.

Между тем, как мы занимались рассматриванием украшений церкви, вошел князь Цицианов с другой стороны в оную и, увидев меня, сказал:

– Вы любопытствуете, видно, что имеете для этого довольно праздного времени.

– Так, – отвечал я ему, – на сей ^раз, окончив все дела, до службы касающиеся, осталось для меня несколько свободного времени, чтоб посмотреть столь знаменитое здание.

Сокровища Эчмиадзина

– Вы находите свободное от службы время, – продолжал он, – а я ни минуты не имею. И потому извольте собрать все сокровища, здесь находящиеся, прикажите их увязать в тюки, запечатайте моею, вашею и архиерейской печатью и под прикрытием вашего полка доставьте их в Тифлис.

Я спросил его, прикажет ли он сделать опись.

– Когда этим заниматься? – отвечал он. – Мы завтра выступаем и, может быть, будем атакованы неприятелем. Но я пришлю вам на то письменное повеление.

Сказав сии слова, вышел он из церкви и через несколько [326] минут прислал чрез адъютанта своего повеление на бумаге, чтоб я взял все вещи без описи и чтоб до рассвета были оные помещены на вьючных лошадей и находились бы в моем лагере.

Я послал еще за несколькими офицерами, мастеровыми и рабочими моего полка и принужден был этот день и ночь заниматься собиранием вещей, увязкою и печатаньем тюков. Мы нашли большой запас восковых свечей и, имея их в руках по нескольку, ходили по церкви, искали по всем углам и забирали все вообще драгоценности. Казалось, что не оставалось уже ничего больше, как в одном темном углу я нашел пред иконой Спасителя большую золотую лампаду, украшенную каменьями.

– Вот что мы еще забыли! – сказал я архиерею.

Лампада Надир-шаха

– Не трогайте этой лампады, – отвечал он. – Если по отбытии вашем придут сюда персияне и оной не найдут, то готовы будут разорить и церковь, и монастырь.

Я спросил у него тому причину. Он велел для того отнять мраморную плиту, находившуюся под образом. За ней находилась небольшая железная дверь. По открытии оной вынули серебряный ящик, в котором хранилась грамота персидского императора Надир-шаха, при котором была послана сия лампада с тем, чтобы завсегда горела пред помянутым образом.

На издержки, силою той же грамоты, утверждает он сему монастырю двенадцать армянских деревень в вечное владение.

Архиерей рассказал мне потом, что Надир-шах был отчаянно болен и видел во сне, что кто-то сказал ему, чтоб он для возвращения своего здоровья ехал в Эчмиадзинский монастырь и там пред иконой Спасителя, в левом углу церкви находящейся, принес молитву. Католический священник-миссионер, занимавшийся, как и прочие в Азии находящиеся, медициной, пользовал императора в его болезни. Император рассказал ему свой сон, и он советовал непременно то исполнить.

Шах Надир раньше не бывал никогда в сем монастыре; но лишь только вошел он в церковь, в то же время нашел он виденный им во сне образ. Он молился и посвятил помянутую [327] лампаду. Путешествие ли, перемена ли климата или другие непостижимые причины, как говорил архиерей, избавили его от болезни. С тех пор лампада сия всегда горит пред образом.

Бывшие при том монахи показали мне две доски, о которых уверяли они, что они суть остатки от Ноева ковчега. Одна из оных длиною в 6, а другая в 7 футов, шириною, кажется, с небольшим в один фут, толщина же дюйма в три. Из коего они дерева, узнать было невозможно, потому что одна выкрашена коричневой краской и покрыта довольно хорошим лаком, наподобие каретного. Другая же вся обита голубым атласом и посредине прибит небольшой серебряный крест. Всякий может рассудить, что сии ни на что непотребные украшения придуманы незнающими монахами и не соответственны никакой древности. Со всем тем видел я некоторых простолюдинов из армян, которые молились пред оными, крестились, кланялись, целовали и клали деньги.

Пред наступлением дня исполнил я повеление князя Цицианова и привез в мой лагерь на одиннадцати вьючных лошадях оставленное патриархом богатство Эчмиадзинского монастыря, состоявшее в драгоценных камнях, жемчугах, золоте и серебре. А так как архиерей Иоанн должен был возвратиться с нами в Тифлис, то и упросил я его находиться в моем отряде и вместе со мною почасту осматривать целость тюков с сокровищами.

Отступление

Поутру выступили мы тремя каре левым флангом; правый, бывший под моим начальством, составил арьергард. Сей порядок марша продолжался до самых границ Грузии, и исключая узких проходов, где по необходимости должно было следовать колоннами; становились же на лагерь всегда одним каре.

Пожар в степи

Едва отошли мы несколько верст от монастыря, как неприятель сильно атаковал мое каре. Я отстреливался, по [328] временам останавливался, удерживал стремление его картечными выстрелами и таким образом достиг назначенного для лагеря места тогда, когда прочие отряды успели уже отдохнуть, а неприятель оставил свое нападение.

На другой день последовало то же самое; но на третий персияне начали показываться только издали. Приметив же, что отряд мой в самое жаркое время шел через степь, покрытую высокой и сухой травой, а ветер дул на нашу сторону, они, желая воспользоваться сим обстоятельством, зажгли траву. Густой дым и пламя со всех сторон нас окружали, а треск от горящей травы совершенно заглушал неприятельские выстрелы, так что мы не иначе могли узнать о его приближении, как по пулям, прилетавшим к нам сквозь дым без всякого звука. Трудно было сделать какое-нибудь распоряжение. Треск от травы заглушал командные слова, причем дым препятствовал произношению оных. К тому же для всех распоряжений имел я при себе только полковника Симоновича и одного адъютанта, прочие же офицеры, не считая умерших, были тяжело больны и отправлены по другой дороге в Грузию. В сей крайности, желая по крайней мере увидеть, близко ли находится неприятель, бросился я верхом налево и приметил, что не более как в пятидесяти шагах от нас находится довольное пространство степи, на котором трава совершенно уже сгорела и погасла. Итак не оставалось мне ничего больше к спасению, как, пренебрегши всею опасностью огня, велеть моим гренадерам приподнять патронные сумы, сколь можно выше, и поспешнее бежать сквозь дым и пламя на примеченное мною обгорелое место. Больше всего страшили меня ящики с зарядами, но и те счастливо туда достигли.

Тут устроясь в боевой порядок, начал я действовать против неприятеля и ожидал, когда вся трава на предлежащем мне пути сгорит. Находящиеся же неподалеку крутые и каменистые горы подавали мне надежду на прекращение сего пожара.

Сражение окончилось только несколькими ранеными с моей стороны. Но я пришел на лагерь тогда, когда прочие готовились уж выступать, – пришел с изнуренными солдатами, паче всего по неимению воды, при несноснейшей жаре, увеличившейся еще от огня. [329]

Тучков ранен

Гористое местоположение не позволяло более идти в каре, и потому готовились мы выступить тремя колоннами одна за другой. Лишь только все отряды и артиллерия выступили, а я с одним полком без пушек оставался еще на месте, как неприятель успел поставить три батареи и начал стрелять против моей линии, готовясь атаковать конницею. Князь Цицианов, услышав сие, поспешил прислать ко мне пушки, действие которых принудило замолчать их батареи, а конницу – отступить. При сем случае получил я легкую рану в ногу повыше колена, но не счел нужным рапортовать себя раненым.

Хотя неприятель был отражен и я выступил вслед за другими, но принужден был с высылаемыми от неприятеля партиями вести, отступая, беспрестанную перестрелку. Эти нападения его на арьергард, под начальством моим состоявший, продолжались, считая от выступления нашего из-под монастыря до самых пределов Грузии, девять дней беспрерывно. И окончились совершенно тогда, когда остановились мы лагерем в пяти верстах от пограничной нашей крепости Караклис. Отсюда получили мы достаточное продовольствие, как для людей, так и для оставшихся у нас лошадей, и притом обывательские подводы в пособие.

От сего места отправился князь Цицианов прямо в Тифлис, корпусу же приказал идти по полкам, каждрму в назначенные квартиры. А мне велено было с гренадёрским моим полком следовать к Тифлису, расположиться лагерем поблизости оного и ожидать дальнейшего повеления, по прибытии моем в сию столицу Грузии узнал я, до какой степени простирается вражда против меня князя Цицианова. Не входя в подробное исследование причин, скажу только, что довольно было низких душ, которых почитал он себе преданными и которые все мои разговоры и суждения с прибавлениями и часто в противном смысле ему переносили. Недовольно было ему того, что я не получил ничего за все мои дела в сей трудной и опасной экспедиции, тогда как многие были награждены. Открыл я еще, что князь Цицианов изыскивает все способы очернить меня в мыслях Государя и подвергнуть несчастью. Всеми мерами старались возмутить против меня моих подчиненных, но не могли в том успеть. Поэтому, дабы совершенно расстроить [330] мой полк, в котором находилось тогда не более 400 человек рядовых и только шесть человек офицеров, изнуренных необыкновенными трудностями, велено мне было в конце октября месяца, когда в Кавказских горах начинается суровая зима, следовать туда. Там должен был я усмирять волнения, возникшие со времени выступления нашего под Эривань между народами, там обитающими. По слабости же полка мы должны были оставить знамена в Тифлисе.

Здоровье мое довольно уже было расстроено, а все будущие виды по службе представляли мне одно несчастье. Я знал наперед, что, сколько бы я ни отличился моими подвигами, награжден не буду; малейшая же ошибка или неудача может совершенно меня погубить. Поэтому, отдав князю Цицианову лично сокровища Эчмиадзинского монастыря, в целости мною доставленные, я объявил себя больным и подал прошение в отставку. Князь Цицианов был весьма тому рад и в то же время, надеясь притеснить меня при сдаче полка, дал предписание, дабы поручил я начальство старшему по себе. Сдача же полка должна последовать тогда, когда возвратится оный из экспедиции в Кавказские горы. За болезнью полковника Козловского, полковник Симонович, приняв начальство, выступил в назначенный поход, куда отправился и сам князь Цицианов с другими войсками, остававшимися в сию кампанию в Грузии.

Усмирение кавказских горцев

Во время пребывания нашего за границей происходили великие неспокойности в сей земле. Жители Теулетинского ущелья гор Кавказских и некоторые осетинские селения взбунтовались, отреклись от подданства российского, выгнали исправников, пресекли сообщение с Кавказской линией и нападали на малые наши отряды ³⁹⁶. С другой стороны лезгины увеличили свои набеги. Остававшийся там начальником генерал-лейтенант князь Волконский несколько их усмирил; но предприятия посланного с другой стороны генерал-майора Талызина ³⁹⁷ были не столь удачны. Он обманом мятежников заведен был в опасные места, принужден ретироваться и зарыть в землю пушки, чтоб не достались в их руки. Князь Цицианов весьма [331] недоволен был распоряжениям князя Волконского, а Талызина предал суду. Он принудил их обоих искать средства удалиться из Грузии, в чем наконец и успел. В феврале месяце возвратился князь Цицианов ³⁹⁸ с войсками своими из гор Кавказских.

Отставка Тучкова

Так как он получил уже мою отставку, то и приказал мне сдать полк полковнику Симоновичу, потому что старший полковник Козловский уволен был в отпуск. При этом он хотел, чтоб все недостатки полка, происшедшие от столь трудной экспедиции, поставлены были на мой счет. Но так как Симонович против того возразил, то и приказал он остановиться ему при этом и ожидать прибытия генерал-майора князя Маматказина ³⁹⁹, назначенного на место меня шефом полка. Сей поступок его заставил меня послать просьбу к Императору, который повелел все, чего недоставало в полку, принять на счет казны. Я отставлен был с позволением носить мундир, или, как просто говорится в ежегодных приказах Императора, с мундиром. Это ныне есть род награждения, тогда как со времен Петра I, или с начала заведения регулярных войск в России, не только не было сие награждением, но напротив, требовалось от всех остальных военной службы чиновников и даже солдат, чтоб они в праздничные дни или в праздничных собраниях непременно являлись в своих мундирах, в чем были при отбывке. Особенно для нижних чинов подтверждалось это данным им указом, к непременному исполнению. Павел I за наказание лишал многих мундира при отставке. И подлинно, что может быть обиднее для генерала или чиновника, служившего несколько лет, как, не лишаясь чина, лишиться того права, которое предоставлено всякому солдату. Но у Павла I это было наказанием, а Александр I обратил то в награждение, чем военный человек и без того по всем правам пользоваться должен. И что было наказанием при его отце, то сделалось обыкновенным постановлением для всех, которые не выслужили определенных лет, в каких бы чинах они ни были.

По прибытии Маматказина князь Цицианов поехал в марте месяц в Ганжу, или Елисаветполь. Хан Шушинской провинции, быв подозреваем в измене ⁴⁰⁰ и опасаясь мщения Баба-хана, [332] или Фет-Али-хана, шаха персидского, решил Шушинскую крепость отдать русским. Должно было поспешать. Но не было в готовности близко войска, а потому Цицианов принужден был послать подполковника Лисаневича с одним егерским батальоном. Баха-хан, сведав о том, ускорил так же послать сильный корпус, так что Лисаневич не успел даже ввести свой обоз в крепость и вошел только с одними егерями.

Полковник Карягин

Посланный вслед им полковник Карягин ⁴⁰¹ с двумя батальонами был окружен со всех сторон, тяжело ранен и едва совсем не погиб. Не имея ни провианта, ни воды, принужден он был прибегнуть к военной хитрости. Он вступил с персиянами в переговоры о сдаче. В то же время он просил у них позволения стать при одной небольшой речке в недалеком от нее расстоянии и чтоб прислали ему они провианту, а до совершенной сдаче сделали бы перемирие. Персияне на то согласились, некоторые чиновники приехали в его отряд и доставили продовольствие. Карягин имел при себе много повозок, которые устроены были в четырехугольный вагенбург, из-за которых принужден он был обороняться по причине несоразмерного числа атакующих. С ним было также несколько армян, знающих хорошо все окрестности. Итак он с позволения неприятеля перешел к сказанной речке и стал в том же порядке. Хотя персияне окружили его своим пикетом, но не довольно близко. Поэтому он, воспользовавшись темнотою ночи, оставя повозки в линиях, вышел тихо с своими егерями из вагенбурга. Армяне провели его до одного древнего замка, лежащего в самом ущелье гор. В сем замке находилась часть запасов персидского войска с малым прикрытием. Оно было столь оплошно, что он успел тотчас по прибытии овладеть сим укреплением. Там был он опять атакован и, не видя средства к защищению, ушел ночью с войском своим в пролом, примыкавший к самым неприступным горам. Усердные армяне скрытыми дорогами успели провести его обратно до Ганжи. Сей храбрый полковник умер скоро потом от полученных им ран.

Князь Цицианов, по отбытии своем из Тифлиса, оставил начальником в Грузии генерал-майора Портнягина. Войска же [333] при нем было только одна рота егерей и до 60 человек гренадеров, вышедших из госпиталя. В сем состоянии помянутого города получено было верное известие, что царевич Александр и Шах-Зада, наследники персидского престола, с 40 тысячами войска идут к Тифлису. Жители Грузии весьма были тем устрашены, и все начали собираться в столицу. Г. Портнягин, не предвидя ниоткуда помощи, составил совет, к которому пригласил и меня. Общая польза и собственная безопасность заставила меня принять воинскую обязанность, хотя я был уже в отставке. Первое предложение мое было сделать исчисление жизненных припасов, в магазинах и во всех обывательских домах находящихся, и сколь можно, запастись оными из ближайших селений. Пороху, свинцу и ядер было достаточно. Но надлежало исправить старые лафеты грузинских пушек и пристроить к каменным стенам города возвышенные платформы. Это принял я на себя.

Жители города Тифлиса состоят по большей части из купцов и ремесленников, не говоря о хлебниках, мясниках, садовниках и прочих разной промышленности людей, необходимых в больших городах. Все они любят оружие, умеют им действовать и почитают щегольством иметь по возможности хорошее. Ремесленники занимаются своей работой всегда в своих лавках, где и продают готовые вещи.

Для обороны мы разделили начальство над городом на части, и, по совету моему, приказано было всем жителям, по пробитии вечерней зари, выходить с оружием на площадь. Там комендант рассчитывал их на сотни и десятки и приказывал каждому отделению занимать назначенное ему на городской стене место. Не считая пеших передовых постов и конных разъездов, все должны были во всю ночь находиться на стенах. Женщины приносили им ужин, а они проводили всю ночь в разговорах, музыке и песнях. По пробитии утренней зари оставались одни караулы, по очереди наряжаемые. Прочие же жители возвращались в свои дома, где отдыхали до 10 часов утра. После чего открывались лавки, начинались торговля и ремесла и продолжались до вечера. Таким образом в течение нескольких дней продолжалась вся воинская осторожность без особливого отягощения для жителей.

Слух о нашествии персиян был справедлив. Они вступили в Борчалинскую провинцию Грузии, населенную татарами. Эти [334] последние за год пред тем обещали иметь для них в запасе достаточное количество провианта, но по причине неурожая не могли исполнить своего обещания. Раздраженные сим цесаревичи Александр и Шах-Зада велели казнить несколько человек агаларов, татарских наследственных старшин, составляющих между ними первую степень дворянства, отнеся сие обстоятельство к их измене. После этого они намерены были возвратиться. Но татары, желая им за то отомстить, склонили их продолжать поход чрез ущелья гор, населенные армянскими деревнями, обнадеживая их найти в оных достаточное продовольствие. Персияне на то согласились. Они же, уговорясь с армянами, своими соседями, дали им вступить в тесные ущелья гор. Потом, напав на них нечаянно со всех сторон, произвели сильное пораженье. Царевич и Шах-Зада едва с малым остатком своего войска успели спастись бегством. Освободившийся при сем случае из плена наш генерал-майор грузинский князь Орбелианов привез нам сие известие. ⁴⁰²

Захват эчмиадзинских сокровищ

Стоявший с полком своим близ границы Персии генерал-майор Несветаев, узнав, что армянский патриарх со всем богатством возвратился в Эчмиадзинский монастырь, сделал на оный нападение. Патриарх успел уйти, но Несветаев захватил все бывшие при нем вьюки, монастырские сокровища и много святынь, из которых знаменитейшими были большая часть животворящего креста и копья Логина сотника, которым пронзил он ребра Спасителя.

Копье Логина сотника

О сей последней святой достопамятности армянские историки повествуют следующее. Когда Иисус Христос родился и был распят, тогда Армения, хотя и имела своих царей, но была в зависимости от римлян. Логин сотник, будучи армянином, служил в войске римском и находился при распятии, как упоминается о том в Евангелии. Устрашенный чудесами, при том последовавшими, получил он веру в Спасителя Мира, принял [335] учение апостолов, оставил воинскую службу и, возвратясь в отечество, принес свое копье. Оно с тех времен хранилось в основавшейся уже тогда первобытной христианской церкви.

Из той же истории известно, что еще прежде сего происшествия армянский царь Тридат писал к Спасителю, прося его посетить его страну. К нему послан был евангелист Лука. Итак армяне имеют право древностью своего христианства поставить себя выше всех европейских народов.

От сего копья хранится одно железо. Оно плоское, наподобие продолговатого, вверх обращенного сердца, или сказать экс-пантона, недавно вышедшего из употребления в европейских войсках. Длина его невступно один фут, а широта при нижнем конце дюймов в пять. Посреди ратовища, как видно уже потом, изображен осьмиконечный крест.

Генерал Портнягин, начальствовавший тогда в Тифлисе, не хотел принять помянутых вещей без свидетельства знатного духовенства, чиновников и дворянства; к чему приглашен был и я. Но, к общему удивлению, нашлось, что кроме святынь все доставленные генералом Несветаевым вещи были весьма малозначащи.

Счеты по сдаче полка

Между тем узнал я, что генерал Маматказин составляет ведомость о недостатках бывшего под начальством моим полка с большим прибавлением против настоящих. Хотя Император и повелел принять оные на счет казны, но я не хотел, чтобы такой несправедливый счет отнесен был к моему несмотрению. Еще вскоре по получении мною отставки, не сдавая никому моей должности, дал я приказ, по которому все ротные командиры, квартирмейстеры и казначеи должны были подать мне ведомости о числе и состоянии находящихся у них вещей, за их подписанием, с засвидетельствованием всех штаб-офицеров. Почему и просил я г. Маматказина прислать мне его ведомость для рассмотрения, так как найдутся, может быть, в оной такие предметы, которые приму я на свой счет. Получив его ведомость и поверив ее с находящимися у меня, увидел я, что вместо требуемых им 60 000 рублей следует пополнить недостатки с небольшим в 2 000 руб. Видя такую его несправедливость, отослал я ведомость его в Грузинское [336] гражданское правление, прося составить мне с оной засвидетельствованную копию с прибавлением в оной белой графы для поверки. Получив обратно обе ведомости, подвел я счет, за который ответствуют по силе находящихся у меня ведомостей все штаб-и обер-офицеры полка. По этим же ведомостям полковые недостатки простираются с небольшим только до 2 000. Потом я отослал к нему обе ведомости при моем отношении. Г. Маматказин столь был неосмотрителен, что послал оные к Императору с жалобою на меня. Государь по рассмотрению оных, сделал ему жестокий выговор, послал 5 000 руб. серебром и присовокупил, что если он сделает еще какие притязания в приеме полка, то в то же время прислан будет на место его другой начальник.

Лишь только он счет получил, то тогда же прислал мне квитанцию, а князь Цицианов – подорожную, открытый лист для конвоя и повеления исправникам для доставления всех выгод во время моего проезда чрез их округи.

Хотя князь Цицианов всегда был ко мне неблагорасположен, однако ж, совет мой, данный ему при осаде Эривани, оставался у него в памяти. И потому с возвращением своим из сей экспедиции писал он в Астрахань, дабы вооружили эскадру на Каспийском море. По повелению его той же весной генерал-майор Повалишин ⁴⁰³, бывший комендант в Астрахани, с двумя тысячами татарского гарнизона, посаженными на фрегаты и военные галеоты, вышел в море. Но вместо того чтоб идти к Астрабаду, предписано ему было иметь плавание только до берегов Шемахинской провинции. Проходя мимо приморского персидского города Баку, требовал он сдачи крепости; но как хан бакинский ему в том отказал, то и пошел он далее к Шемахе и сделал высадку на берег оной. Хан сей провинции, собрав войска, вышел ему навстречу, и Повалишин по неудачном сражении отступил на свои суда. Оттуда пошел он обратно к Баку и вторично требовал сдачи; когда же и в другой раз было ему отказано, то приступил он к бомбардированию города. Между тем персияне успели построить несколько приморских батарей, с которых открыли против эскадры его столь сильный огонь, что он с большим повреждением его фрегатов вынужден был ретироваться на остров Сару. Отсюда и послал он донесение к князю Цицианову о неудачных своих покушениях. [337]

Поход князя Цицианова против г. Баку

Князь Цицианов столько был тем раздражен, что, произнеся при всех на счет его самые обидные слова, сказал, что он сам пойдет с двумя тысячами войска сухим путем и уверен, что чрез несколько дней возьмет Баку. Он был тогда в Ганже, и надлежало ему для сего проходить поблизости гор Дагестанских, населенных лезгинами. Эти последние могут в короткое время поставить до 40 тысяч лучших всадников, и при том они были уже столько им оскорблены. А далее он должен был проходить через владение Шемахинское, хан которого отразил десант Повалишина. Поэтому все отнесли сперва сии слова князя Цицианова исступлению его гнева. Но они еще более были удивлены, когда он, взяв с собою две тысячи пехоты, двести казаков и несколько полевых пушек, выступил в назначенный самим себе поход ⁴⁰⁴.

Я был тогда еще в Тифлисе и ожидал кровопролитной встречи при подошве гор Дагестанских, но, сверх всякого чаяния, прошел он мимо них без малейшего препятствия. Шемахинский же хан ⁴⁰⁵ встретил его с большими почестями и просил его покровительства. Легко можно было догадаться, что в таковом их покорстве скрывается опасный ход. Но князь Цицианов, как видно, вовсе о том не думал, и, придя к Баку, стал лагерем в расстоянии на дальний пушечный выстрел от крепости ⁴⁰⁶. В первый день его туда прибытия, после полудня, явился в ставку его персидский чиновник с ключами крепости и с договором о сдаче. Ослепленный мнимыми своими успехами, князь Цицианов с гордостью спросил его: «Ты ли хан Бакинский?» – «Нет, – отвечал чиновник, – я его посланный». – «Возьми же, – сказал он, – твои ключи, поди в крепость и скажи хану, чтоб он сам подал мне ключи и на коленях просил прощения в его поступках. А без того, взяв город, велю прогнать его сквозь строй». Чиновник, взяв ключи, пошел обратно и возвратился чрез несколько часов, принеся следующий ответ: «Так как хан мой, – говорил он, – имел уже намерение воевать против войска великого Александра (персияне в льстивых и обманчивых своих выражениях всегда называют так императора Александра I), то и почитает он несоответственным званию его, не получив прощения, явиться в [338] неприятельский лагерь. Если же князь желает непременно, чтоб он сам подал ему ключи и просил прощения, то он готов сие исполнить с тем, чтоб назначено было ему для того место между лагерем и крепостью и определено было время, в которое ему явиться и в каком числе людей». Князь Цицианов отвечал ему: «Я буду сам четверт». – «И хан мой возьмет с собою не больше трех человек», – сказал посланный. После сего вышли они оба из палатки. Князь, указав посланному круглое возвышение между лагерем и крепостью, сказал: «На этом кургане, завтра поутру в шесть часов». Выслушав сие, посланный поехал в крепость.

Гибель князя Цицианова ⁴⁰⁷

В назначенное время князь Цицианов, взяв с собою подполковника грузинского князя Эристова, одного адъютанта и одного казака, поехал верхом к сказанному возвышению. Едва примечено было сие из крепости, как появились оттуда четыре человека, в числе которых был и хан. Не доезжая шагов с пятьдесят до кургана, сошли они с лошадей, хан взял блюдо и, положа на оное ключи, пошел пешком к князю Цицианову. Увидя сие, сошел он также с лошади, что и прочие сделали, принял ключи, отдал своему адъютанту и, сказав несколько слов хану, стал садиться на лошадь. Лишь только поставил он ногу в стремя, как один из бывших с ханом, выхватив из-за пояса пистолет, выстрелил ему в самый затылок. Он упал под лошадь. А выстрел сей был знаком для отряда самых легких персидских всадников, которые, быв скрыты поблизости в одной лощине, с невероятною скоростью окружили высоту. Прежде нежели наши успели взяться за оружие, отрубили они всем головы, исключая казака, которого отпустили в лагерь; тела же убитых увезли в крепость.

Генерал Повалишин, соединившийся с отрядом покойного князя Цицианова и принявший начальство, не знал что делать. Он стрелял по крепости, но ему мало отвечали; а наконец получил он и повеление от прибывшего в Грузию фельдмаршала графа Гудовича возвратиться со всеми в Астрахань.

После сего происшествия жители города Баку, опасаясь мщения русских, прибегнули к новой хитрости. Они [339] взбунтовались против своего хана, выгнали его из города, а правление поручили его сестре. Сия женщина, якобы гнушаясь поступком своего брата, отдала город и провинцию державе Российской, за что получила от оной знатное вознаграждение; а брат ее награжден был в Персии и получил другое ханство.

Отъезд Тучкова из Грузии

Пред отъездом моим из Грузии Анна, царица имеретинская, просила меня, чтоб я взял от нее письма и подарки к императору Александру и ко всей высочайшей фамилии. Письма ее состояли в изъявлении благодарности за покровительство; а подарки – в оружии для государя и в шалях для государынь. Я, надеясь найти еще знакомых людей у двора, решился ей в том не отказать. Итак в конце 1805 года оставил я Грузию. Около ста особ знатнейших жителей проводили меня при выезде из Тифлиса до первого ночлега, а некоторые из них до самых гор Кавказских. Когда же проехал уже я границу Грузии, то нарочно посланный привез мне свидетельство за подписанием почти всего духовенства, дворянства, граждан и купечества города Тифлиса, состоящее в том, чти во время свирепствовавшей в сем городе чумной болезни принял я все спасительные меры к сохранению их жизни и имущества; что, отделив здоровых от зараженных и выпустив первых в надежное место, остался сам с одними зараженными чумою, медицинскими и полицейскими чинами и проч.

Я представил сие свидетельство куда следовало, но без всякого успеха. И тогда же я заключил, что начали у нас награждать не по заслугам, но по произволу высшей власти.<...> ⁴⁰⁸