РОССИЯ И ПЕРСИЯ В КОНЦЕ 1742 ГОДА.

(Из писем переводчика Братищева к канцлеру князю Черкасскому).

Покойный С. М. Соловьев, при описаний наших сношении с Персией в 1742 году («История России», т. XXI, стр. 201), на основании донесений Братищева 1, между прочим, сообщает о враждебных намерениях шаха против Русских, об его суровости и о притеснении подвластных народов, нетерпеливо желавших выйти из под зависимости тирана и рассчитывавших на помощь России. Всеобщее неудовольствие возрасло до того, что против Надира был открыт заговор родного сына, которого шах хотел отравить.

В Астраханском губернском архиве нам удалось отыскать, в одной (в 68 листов) тетради, шесть подлинных «концептов» Братищева (из Дербента) «к его великокняжеской светлости, великому, канцлеру, князю Алексею Михайловичу Черкасскому», за время с 5-го по 30-е Октября 1742 года. Тут содержатся ценные и обстоятельные сведения о причинах Надирова неудовольствия против России и Русских, о состоянии Персидского государства и армии, и другие сведения.

Приводим письма эти в выдержках, располагая их в хронологическом порядке и в несколько исправленном виде.

I.

После удачных военных действий в Индии, честолюбивый, высокомерный и неугомонный шах Надир, чтобы, видимо, упрочить за собой славу завоевателя, предпринял в 1741 и 1742 годах, новый поход, известный под именем Дагестанского, с целию покорить не желавших признавать его власть Лезгинцев. Все Персидские войска были стянуты около Дербента, откуда шах делал нападения на непокорных туземцев. Но, не смотря на твердость и настойчивость, с которыми он добивался победы, предприятие это окончилось для Персии неудачно. Казалось, сама природа восстала против сурового разорителя. «Множество Персидского войска помирало от стужи и голода, не говоря уже об истребительных [370] битвах с Дагестанцами, которые в одной из стычек едва не захватили в плен самого шаха».

Подступив к деревне Каракуруш со всей своей походной артиллерией, шах «с угрожением похвалялся военным порядком под власть свою ее покорить»; но. благодаря «крепкому местоположению» этой деревни, на «приступ которой необходимо надобно было многое число людей потерять, он, после нескольких недель бесплодной осады, «заблагорассудил возбужденную свою суровость на кротость превратить и избрать такие средства, которые бы без вреда во окончании предприятия пользу ему принесли». Шах до того спустил свое высокомерие, что сам от себя послал к Каракурушских старшинам послов, чтобы «ласкою уговорить их на добровольную сдачу» деревни, обнадеживая, «при показании от них подобных опытов, не только от изнурения свободу» им дать, «но и всякою выгодностию при делом оставлении избытков» их снабдить; даже не хотел взять «к переселению в Персию ни единого двора», кроме («по примеру других Дагестанских деревень Ахкушинской волости») «нескольких человек в аманаты», которых обещал «в добром призрении и в довольствии содержать»; в противном же случае угрожал подвергнуть их «крайней изневаге и несносной тягости даже долгое время» и, «отхватя хлебные поля», не допустит им «производить пашню», дабы лишить их всякой надежды на «пропитание».

Некоторые из Лезгинцев не хотели было склониться на эти требования шаха; но большинство стариков, в отвращение дальнейших своих бедствий, решилось явиться в Персидский лагерь с повинной головой, хота выбранные депутаты не иначе соглашались признать себя подданными Надира, как если только он «строения их домов невредно и их неподвижно в своей деревне» оставит и никакие подати на них не наложит. Шах милостиво отнесся к их желанию, отказался брать с них для «войска своего хлебные запасы» и утеснять какими-либо другими тягостями; лишь, в знак «принесенного подданства», требовал до 200 заложников «сколь из собственных Каракурушинскях обывателей, столь из Лезгинцев околичных деревень». Старшины покорно склонили свои головы и были отпущены «от его величества с сугубым пожалованием кафтанов».

По возвращении восвояси, Лезгинцы отобрали 15 человек из своей деревни и 65 душ из других четырех деревень «конных и пеших гулящих людей и, одев их нарочитым по горскому обыкновению платьем», отправили в шаху в аманаты. Повелитель Востока, должно быть, не заметил этого подвоха или был настолько отягчен неудачной войной, что «необходимо доволен оказался» и таким ложным знаком покорности. «Прекратя по неволе все ссоры с Каракурушинцами и доставя им беспрепятственное время к пашенной работе», он немедленно же снял с них осаду, со всеми войсками «спустился ближе к прежним [371] своим ретраншементам, построенным на Усмейском владении» и остановился «лагерем неподалеку от деревни Енгикеит», где намеревался пробыть несколько дней, чтобы отдохнуть и «отчасти» поправить, на обильных там травах, изнуренных коней, а потом идти, «ради усмирения», на дер. Утемиш, «лежащую по сю сторону Буйнаков», жители которой «от Персидского послушания отложились, а владелец их Мехти скрылся в горы». Шах хотел было еще совершить поход в «дальные Усмейские деревни», также не повиновавшиеся его воле, но «по справке нималого числа годных и мочных лошадей во всем лагере не выбралось, все в крайней худости находятся», и Надир принужден был отложить это свое намерение.

Персидское государство, видимо, распадалось. Все прежде подчиненные владения постепенно выходили из под власти Надира. Вассалы его не слушались, не исполняли, как раньше, беспрекословно его велений, делали что хотели, и под разными предлогами уклонялись от уплаты наложенной на них дани и других повинностей. И против всякого ожидания, до того суровый тиран теперь не только не наказывал виновных, но даже ласками и подарками старался привлечь их на свою сторону.

Не задолго перед походом на Каракуруш, шах посылал в Тарки «к шамхаловым подчиненным» с требованием провианта, который день от дня они откладывали присылать, отказываясь тем, что «на них оного много положено», и «от недорода хлебов столько поставить не в состоянии». Даже тогда, когда Надир «убавил» им количество наложенной на них дани, Тарковцы, проведя время, все-таки не исполнили его требования и в конце концов прислали в Персидский лагерь своего сборщика «с прямым отказом, что им самим себя прокармливать не без трудности. Одновременно и Кумукский владелец Сурхай, отправленный шахом в свои вотчины «для заготовления на Персидское войско провианта», доносил своему повелителю, «что тамошние старшины ослушны в том явились». И Надир «молчаливо» принужден был сносить все эти неповиновения и ослушания, «понеже силой таких противников в достаток обуздать и ими властно повелевать было неудобно». «Внимая свой со внутренним сокрушением упадок», «шах довольствовался именем только подданства Кумукских и Тарковских обывателей, поступая с ними ласково». Сначала он было «жестоко прогневался» на шамхала Тарковского, но вскоре «паки в свою милость его принял» и в знак доброго своего расположения подарил ему коня.

Таковы были дела Персидского властелина с подчиненными ему Дагестанцами, которые на языке только «гладили» себя послушными ему быть», но которыми он управиться не мог «и совершенно ими государствовать [372] не доволен». Братищев пророчил шаху: «коль паче других преодолеть большая неспособность (ему) предлежит» 2.

II.

Неугомонный Надир не мог долго прожить на одном месте. Он бросался от одного на другое предприятие. Через четыре дня (в письме от 9 Октября) Братищев доносил великому канцлеру, что шах уже раздумал идти на дер. Утемиш. Вместо того, со всем своим лагерем, он спустился на Башлинскую степь, лежащую по ту сторону р. Бугама, «где на имеющихся небезвыгодных лугах, в привольности леса и воды, до пятидесяти дней или долее простоять намерение положил» и куда приказал племяннику своему Али-Кулы-хану немедленно доставить из Дербента жен, [373] «драгоценные в деле вещи, золотую посуду и прочие домовые надобности по выбору». «А ради подспорья в кормах, дабы вящего в том оскудения не произошло, ибо помянутые луга не в таком изобилии состоят, чтобы к дальному содержанию скота в траве надежду подавали, наиглавнейше же для поправления своего истощенного войска», шах отпустил из лагеря до 3 тысяч Курдов, «купно» с двумя стами Шарсевинцев и 3-мя тыс. Авганцев, «из которых едва две тысячи конных набраться может, да и те только слава, что лошадей имеют: все (лошади) заморены и рассошены 3; да и сами военные люди в крайнем изнурении и бедности, безодежны и от немалой части скорбны, дряхлы и ранены обретаются». Вследствие этого Надир распорядился отделить из Курдов и Авганцев по 1000 человек «весьма изнеможенных с несколькими худыми их лошадьми», чтобы отправить «в привольное место» на Муганскую степь. Остальных же четырех тысяч Курдов и Авганцев и 200 Шарсевинцев повелел распределить в Шаброне, Мушкуре и «других околичностях», «с предписанием срочного числа на два месяца», при чем велел снабдить их платьем и довольствовать «полною дачею провианта, привозимого из Персии», а для скорейшего «откормления» лошадей, выдать на все два месяца на каждую ячменя по полтора Тавризских батмана («или по 11 фунт. на день»). Войскам этим приказано было содержать себя «во всякой исправности впредь до определения».

Такое распоряжение было сделано «единственно к предосудительству Российских пограничных мест», так как шах «взял непременное намерение нынешнею зимою на Андреевскую деревню врасплох нападение учинить, а оттуда в Черкесы пробраться, и так далеко замыслы свои устремляет, что и в Крым проходить хочет». Надир говорил «военным командирам своим и прочим чиновным людям», что «в Дагестане более дела нет, ибо де Лезгинцы истреблены, а которые остались, те от опустошения их жилищ, скитаясь по горам, от голода сами погибнут». Поэтому «не усматривается причины еще да ними трудиться»; но, «будучи в здешней стороне, надобно всеконечно Андреевские места и Черкесы видеть». Хулефа «беспрестанно» читает шаху «описание в Россию дорог и изъяснение смежных окрестностей, принадлежащих к Кизлярской крепости». Мало того, о всех урочищах, чрез которые лежит путь в Кабарду, шах посылал подлинно разведывать шпионов, «и в такой надменной упорности остается, что, в случае чаемого от Российских войск ему в приближении к Андреевской деревне препятствия, неприятельские действа вчать умышляет», для чего старается узнать, какое количество войск расположено на Русской границе.

Эта ненависть шаха Надира к России была не столько следствием задержания на нашей границе Персидских курьеров, сколько благодаря [374] неприсылки из Астрахани судов с хлебным запасом. Когда «третьего дня» (значит, 7-го Октября) Братищев» послал к его племяннику «для отдания поклона», своего толмача Иваниса Серебрякова, то Али-Кулы-хан не мог утерпеть, чтобы не завести разговора, «будут ли из Астрахани суда купецкие и сколько?» Толмач отозвался незнанием, хотя добавил при этом, что «надеется приходу оных воспоследовать».

Русские — зловерные и лживые люди, вскипел хан, добавив еще несколько бранных слов. Когда приключилась нужда в запасе и о перепущании оного по дружбе прошено было, не прислали; а ныне, как хлеба довольно в привозе из дальних Персидских городов, то и из России еще отправляют. Лишь бы приехал Мугамед-Хусейн-хан 4, а мы дадим себя знать, в заключение, «повтори бранные слова», высказал угрозу Али-Кулы.

Толмач, «потупя голову», «в страхе» слушал эти злобные речи по адресу России. Хан, видимо, заметя такое его состояние, «спохватился», что нетактично поступил, и старался те разговоры «обратить в издевку», ласкою помянутого толмача «за своего исчислял», потом «начал притворно выхвалять Российскую дружбу» и, наконец, приятным видом и с засвидетельствованием приветствия, отпустил его».

Конечно, нет никакого сомнения, что подобные «заносчивые речи и угрозы» имели свое начало «от возметчивых шаховых умыслов»; ибо раньше, не побывав в лагере у Надира, Али-Кулы «никогда подобных слов не плодил». Из этого ясно видно «к каким превратным дальностям против Российской империи шах прилепляться отваживается, которые по приезде посла в большее откровение придут». «И хотя он гордостью столько превозносится, что приключаемые доныне в Дагестане тяжкие ему с горшим вредом упадки и несгодья забвению предавать начинает, льстя себя суетно, что дела с горским народом окончил»; однако «ради предприемлемых лакомых своих покушений, в которых с зависти своей меры не знает, изменяться принужден». Уже и так «довольно показуются гнилые плоды действ его, что чрез два года ничего в Дагестанской стороне достигнуть не мог, кроме, что государство свое подорвал, народ истощил, войско растерял и остальное крайне изнурил», и еще «свыше пределов состояния своего во умышление против Российские державы стал забродить».

Сообщая об этом канцлеру, Братищев говорил далее в своем письме 5: «Смею со всеподданнейшей моей ревностью рабски донести, что ко укрощению такого неспокойного соседа ни единые трудности не видится, [375] и легко при помощи и благословении Божием победоносное Ее И. В-ва оружие весь Персидский лагерь со всякими поспешествованиями овладеть может; к чему при полной артиллерии 6 легулярного войска 10, а много 15 тыс., да нелегулярного толикое же число довольно; на которое толь великая надежда полагается, что и вдаль внутрь Персии свободно следовать имеет. Множайшие непоследние Персияне, даже до придворных ближайших шаховых евнухов, усердно желают сподобиться сего щастия: услышать на себе имя Российского подданства. Дербенцы, другие мещане и деревенские обыватели, будучи от тирана искоренению подвержены, денно и нощно просят у Бога избавления и за особливую благодать признавать готовы, ежели бы Российской власти подчинены были; одним словом, редко во всей Персии от мала до велика такой человек найтись может, который бы к Российскому подданству склонности не имел 7, и столько все Персияне от шахова неспокойства умучены, что более зла и гибели, нежели добра и щастия ему желают». «При шахе ныне на лицо войска не более как от 7 до 8 тысяч человек находится. А в роспуске в разных местах с больными и увечными, включая и Узбеков, до 20 тыс. исчисляется, и по-видимому на Андреевскую деревню и Кабарду в десяти или пятнадцати тысячах ударить смышляют».

Очевидно, замыслы и приготовления шаха были не шуточные, если Братищев писал о том же к генерал-лейтенанту Алексею Ивановичу Тараканову 8, «дабы он ездою своею в Кизлярскую крепость ускорял»; также к коменданту в Кизляр и в Астрахань к губернатору, чтобы они «тайным образом обвестили Андреевцев и в Черкесы» заблаговременно принять надлежащие меры к обороне.

Приготовления шаха к войне подтверждались еще тем обстоятельством, что в лагерь Персидский со всех сторон и из дальних и из ближних городов свозился провиант, хотя «с великою тягостию», так как, «по жестокосердному шахову расположению, во многих уездах, за неимением никакого скота, женский под оной (провиант) на себе стан от стана с горестным воплем переносить принужден, при чем свирепые побудильщики бесчеловечно везде с обывателями поступают». От таких «презельных налогов и разорения немало деревень разбежалось, кто куда дорогу сыскал»; говорили, что некоторые крестьяне из Амадана бежали в Багдад.

III.

Лишь только 9-го Октября Братищев отправил к князю Черкасскому свое второе письмо, как в тот же день Мехти-хан и Хулефа, по приказанию Надира, особыми письмами просили его прибыть в лагерь 9. [376] 10 числа утром переводчик выехал из Дербента и вечером прибыл туда. На следующий день, в Понедельник поутру, вышепоказанные министры доложили шаху о приезде Братищева. Потом оба возвратились в палатку, и тут Хулефа «именем его величества говорил» переводчику:

— «Давно шах имеет желание построить в Персии себе дворец с того образца, каковой в Индейской столице Джаган-Абаде находится». Сначала он избрал ему место в Амадане, но «ныне положил намерение в Испагани оный сделать», с украшением его «стенным живописанием», где бы «военные его величества действа, случившиеся на многих баталиях, представляемы быть могли», а также сочинить «подлинную хронологию всему тому, что при жизни шаховой происходит». «И для лучшего изъяснения хочет (Надир) оную в лицах, как-то здесь есть во употреблении, в свет издать». В бытность же 10 свою в России, он Хулефа «не токмо искусной живописи и гридорованию довольно насмотрелся, но и с собою несколько картин обоего художества вывез». Картины эти шаху «весьма приятны показались», и он всегда об них отзывался «с похвалою». «Того ради, ко исполнению объявленных при строении нового дворца и при издании хронологии надобностей, шах по дружбе желает от высокой Российской стороны живописцев и гридорованных мастеров до четырех человек достаточных людей на некоторое время получить, которых во всяком довольствии содержать и с награждением отпустить обещает» 11. Хулефа просил Братищева «принять старание пристойным образом великому канцлеру, или куда надлежит, о том представить».

— «Многие просьбы и домогательства о разных вещах произведены были, добавил при этом Персидский министр; только ничего при Русском дворе в рассуждение не принято, то пусть хотя сие уже малое дело ко угождению шахову бы исполнилось...»

Шах велел Хулефе писать об этом к Русскому канцлеру князя» Черкасскому и отправить в Россию «для довольства и содержания их в пути» особого нарочного. После того Хулефа жаловался, что в Персидском лагере праздно живут присланные от посла Мугамед-Хусейн-хана курьеры, и их нельзя отправить к нему обратно, так как «за принятою в России осторожностью, яко бы от опасной болезни в здешней стороне, никого не пропущают».

По первому вопросу Братищев с удовольствием согласился донести в Петербург на высочайшее усмотрение, хотя не ручался за успех своего ходатайства, ибо все зависело от воли Государыни, тем более, что в России в то время было очень мало своих художников, а «есть [377] таковые» иностранцы. Что же касается пограничных карантинов, то отмена таковых зависит не от его Братищева власти, и он может только советовать Хулефе, если отправляемые к Хусейн-хану курьеры не желают выдерживать в Кизляре карантинное очищение, то отдавали бы письма под расписку тамошнему коменданту, который их доставит по назначению в целости, или же пересылали бы таковые через него, Братищева.

Мехти-хан и Хулефа снова ходили с докладом к шаху, который по поводу высылки художников согласился возложить ходатайство на Братищева, относительно же курьеров настойчиво требовал, чтобы Братищев «отписал» и послал особого от себя человека к Кизлярскому коменданту, дабы он сколь прежде задержанных на заставах его посольских курьеров, столь и ныне едущих, без замедления пропустил», «а за то его переводчика, что во услугах трудится, его величество верхним кафтаном жалует и приказал его пред себя представить».

Братищеву стоило немало усилий убедить министров шаха, что карантинные заставы учреждены на Русской границе не с целию подорвать или нарушить дружественные сношения России с Персией, на что так упирает Надир, а исключительно дли предупреждения занесения «опасной из Дагестана болезни» в пределы Российского государства, и что ни он Братищев, ни Кизлярский комендант не могут своей властью без соизволения Императрицы отменить эти законом принятые предосторожности. Братищев обещал только написать канцлеру о благополучии здешнего края и всей Дагестани». Хулефа, наконец, согласился с доводами Русского переводчика, хотя заявил, что будет об этом докладывать шаху.

Перед вечером того же дня из казначейской палаты был принесен верхний кафтан золотой парчи, который тут же надел на себя Братищев, и тогда Хулефа повел его «дожидаться у полотняной заставы пред наметом шаховым позыва; но понеже его величество поздно из женских шатров вышел и долго дела выслушивал, того ради, когда Хулефа о представлении Братищева докладывал, отменил то за ночным временем до утра».

На другой день (12 Декабря) представление состояло лишь в том, что, «по учинении поклонов», его величество повелел Братищеву «гораздо близко пред себя приступить» и говорил все о тех же курьерах, напоминая ему отписать о них Кизлярскому коменданту.

По возвращении от шаха, между Хулефой и переводчиком «уединенно». произошел следующий разговор.

— Нам странно, жаловался Хулефа, «какая бы была тому причина, что столь долгое время не отправляется сюда от Российского двора [378] посол, прибытие которого порядок дружбы требует: понеже общее обыкновение везде есть, ежели кто кого поздравит, непременно взаимное ответствие отдать надобно. С Персидской стороны многие посольства в Россию учинены, напротив чего равного опыта доныне не показано». А между тем было немало удобных случаев, как например, взятие Кандагара, завоевание Индии и покорение Туркестана, чтобы «чрез нарочного министра такими победами Россия шаху приветствие засвидетельствовать заблагорассудила». Мало того, зная, что его величество находится в близком соседстве (в Дагестане) столь продолжительное время, «Российская держава по доброму союзу не имеет склонности почтить шаха подобными знаками». Этим «ничто иное желается, токмо вящее укрепление дружбы», и «в рассуждении толь приблизительного к Российским землям шахова пребывания, чрез посольскую персону приличной комплемент сделать и о состоянии здравия его величества известие взять, еже бы к наибольшей приятности служить имело». Что же «могут из сего заключить Европейские государи, видя противное тому следствие»:

Потом, продолжал Хулефа, «Астраханский губернатор неоднократно словесно и письменно обнадеживал о присылке десяти судов с хлебными запасами», но ничего до сих пор нет. Наконец, «об Андреевских старшинах никакого основания не положено». Между тем они требуются в Персидский лагерь лишь для того, чтобы «при поверенном Российском человеке, в преступлении своем 12 повинную его величеству принесли и, получа милость, по одарении кафтанов без вреда в свои домы возвратились бы». «Не великий избыток» в том, что они возвратят «пограбленные ими у Хуршид-бека пожитки», ибо «несравненно более того втуне Лезгинцам роздано», но главное, «чтоб приезд их (с повинной) воспоследовал», что «весьма угодно шаху» и без чего он «не отменит подвигнутый гнев свой на них».

Таким образом тремя этими домогательствами («учреждение посла, отправление обещанных судов и присылка Андреевских старшин»), якобы «к немалой пользе и отвращению между обоими государствами огорчения». Персидский двор замышлял порвать с Россией сношения, чтобы иметь предлог начать против нее военные действия. и заключение своего сетования Хулефа ясно высказывал эту мысль. «Подумав немного и наклона голову», он сказал: «Памятуя Российское благодеяние, ищет между обеими сторонами твердого согласия и старается как бы до вредности не дошло».

Братищев отвечал Хулефе: «Небезызвестно Персидскому двору, что, когда, по возвращении шаха из Индии, покойный резидент Калушкин представлял чрез Мехти-хана «о вознамеренном торжественном от [379] России посольстве с требованием указов шаховых к пограничным и приморским Персидским командирам, дабы они в проезде посольские особы всякое попечение и любовное угощение отдали, как-то везде водится, и потом, куда ему, по воле шаха, назначено будет прибыть, с подобающею честию и довольствием препроводили»; но на это представление от Иранского двора не дано никакого ответа. Думая, однако, что письмо об этом утеряно в пути, «хотя не такому человеку поручено», который мог бы его затерять, покойный резидент «вторично о том объявить не оставил». «Но к немалому удивлению и на последнее сообщение вовсе умолчено». Ясно, что шах не хотел видеть у себя Русское посольство. И хотя после этого «об оном еще раз в Тегеране Надиру было упомянуто, токмо его величество назначил приезжать послу в Дагестан», куда не только «такой знатной особе, но и партикулярному человеку по неудобным трудностям пробраться тягостно». Наконец, минувшей весной 13 при новом осведомлении «в котором месте будет принят упоминаемый посол, от лица шахова учинена краткая отповедь, что его величество обретается в здешней стороне» 14, а между тем «без дальные медленности» предпринял поход в Табасарань. Как же понять подобные поступки Персидского двора?

Хулефа хотя согласился с этими доводами, тем не менее все-таки настаивал на присылке «ныне» посла, который бы «в Дербенте пребывать мог».

После этого они перешли «в канцелярскую палатку, к Мехти-хану», где Братищев сделал представление «о возвращении пограбленных известным злодеем Халилом, с судна Российских купцов, убитого толмача и прочих резидентских служителей пожитков», а также «о неимании, с пригнанных из Кизлярской крепости Русскими подданными на продажу 500 лошадей, конных денег». По первому представлению шах повелел, «справиться для чего означенные пожитки в Ряще не отданы», последнее же домогательство отклонил вследствие того, «что купцы в промысле своем не без корысти находятся и нарочитою ценою лошадей в лагере распродали, а потому в платеже помянутых денег убытку им нет».

При этом Персидские министры не упустили случая еще раз высказать Братищеву свое негодование по поводу учреждения карантинных караулов и задержания курьеров. Хулефа прямо заявил, что шах на это «весьма досадует». Чтобы успокоить, наконец, Надира, Хулефа с Братищевым условились так: если посылаемых к Мугамет-Хусейну нарочных в Кизляре не пропустят, «то б отдать им письма на [380] Российские руки». На другой день 13-го Октября Братищев был отпущен из Персидского лагеря и уехал в Дербент.

Из этой поездки он вынес твердое убеждение 15, что шах «бессовестно думает непременно нынешнею зимою разорить Андреевскую деревню и в Кабарде побывать, а потом, усмотря способность, прямо на Казачьи городки 16 даже до Кизляра ударить», «понеже в Дагестан более входить не хочет и токмо ищет дачею денег и кафтанами уравнить дела с Лезгинцами», отказываясь требовать «с горских людей войска» и даже за Усмейским владением «гоняться отложил попечение». Посылавшийся Надиром туда известный Персидский военачальник Элдар никакими способами не мог «изловить и склонить» на подданство Персидское жившего в Главных Аварах владельца Усмейского и потому принужден был возвратиться к шаху с пустыми руками. «Чрез ласкательные средства» Надир успел привлечь на свою сторону только Каракайтагских старшин и, «одев их кафтанами, при денежном награждении, отпустил в свои дома, обнадежа, что ни податей, ни других поборов с них не потребует, доставляя им всякую выгодность жить неподвижно в своих деревнях», и лишь взял от них аманатов, «до 15-ти бедных людей». Впрочем и другие «многие» деревни из Усмейского владения, «льстясь на деньги», «являются послушными шаху», «однако при случае не упускают обнажать и истреблять Персиян».

Очевидно, готовясь к войне с Россией, Надир хотел обезопасить свое государство от неприятельских вторжений со стороны других соседей, дабы не расстраивать свои и без того слабые силы на отражение прочих врагов и тем не делать помехи задуманному предприятию. Он старался завязать дружбу и с султаном. Так например, во время Дагестанского похода, в Турцию из Персидского лагеря бежало много узбеков. Шах просил султана выслать их обратно в Персию. «Пребывающий в Ахелцка 17 Юсуф-паша, по письму верховного визиря», представил Надиру, что желание его повелено исполнить, но с тем условием, чтобы и он позаботился «о выдаче бежавших из Турецких городков известных Аульных (людей?) до пяти сот фамилий». «В склонных словах» шах ответил визирю, «что размену с обеих сторон перебежчиков с благодарением приемлет», при этом исчислял Турецкого султана за большого, а себя за меньшего брата». В то время и Туркам не было расчета ссориться с своим «высокомерным» соседом, и они «искали [381] добрыми средствами тишину продолжать, в чем наиболее Вавилонский Ахмет-паша старание прилагал» однако шах с некоторым беспокойством «ожидал» от Турецкого султана ответа на посланную ему «грамоту».

IV 18.

В половине Октября шах совсем прекратил всякие военные действия в Дагестане, отказался от набора «войска» с Лезгинцев и, в виду их полного непослушания, «поневоле» прекратил переселение «горских обывателей в Персию». В числе полученных им из некоторых Дагестанских деревень аманатов («которые в Дербенте в бедном поведении и под караулом содержатся»), находилось немало «подлинных» Персиян, захваченных ранее Лезгинцами в плен, а потом отданных шаху в залог за Дагестанцев, и не было ни одного знатного человека из старшинских детей». В продолжении двух лет, шах не мог справиться «с диким народом», «который к защищению своему имел только ружье и саблю «без всяких военных порядков», а лишь «в конец разорил свое государство и подорвал свои сбродные силы». Благодаря его суровости и жестокосердию, народ обнищал. «Персидские подданные утеснены и истощены (до того), что уже последней своей мочи в достаток лишаются; многие села и деревни опустошены, ибо жители оных от неистерпения тягла и беспрестанных несносных податей, иные в крепкие места, в горы разбежались, некоторые под побоями замучены, а прочие в службу насильно записаны, и немало бесприютно в крайнем нищенстве скитаются. Ужасное тиранство и неслыханное изнурение продолжается во всей Персии». Шах часто говорит, «коим образом не намерен возвратиться в свое государство, ругая при этом военных командиров и других чиновных людей, с суровым нареканием». Вследствие этого «ни единый человек не имеет ревности упражняться в войне». «Все ближайшие его фавориты, военные командиры и статские люди, даже до служилых Персиян, будучи толь тяжко в беспрестанных походах тиранством изнурены, токмо вид верности отдают, а внутренно все ему гибели желают, отзываясь за откровенность между собою, что кто бы ни есть ими овладел, и если бы Дагестанцы не поступали сурово с уходящими к ним из шахова лагеря (воинами)», то можно с достоверностью сказать, что все бы Персидское войско разбежалось в горы.

После губительного Дагестанского похода, «военных людей» в Персии осталось всего 28 тыс. человек. Из числа их в лагере при шахе: 15 т. гвардии, называемой «Гемишекешик», «у которой знак — белым тонким полотном шапки увиты»; 5500 чел. отобранных из разных команд и до 2000 чел. «расставленных в порядке отводного караула для пресечения опасности от Лезгинцев и содержания в тишине сообщений в [382] лагерь, в шести местах около рек обеих Усмеек и Бугама подле леса. В роспуске: в Шарбане и Мушкуре Авганцев, Курдов и друг. званий 4200 чел., на Муганской степи 8 тыс. узбеков, «которые на бое токмо копьями действуют и редкие из них ружья имеют, многие без сабель находятся, иные при сайдаках суть; все они, в случае сражения, великую склонность к побегу имеют»», и до 7 тыс. на той же степи розного звания Персиян. Артиллерии при шахе: 22 пушки на станках больших и малых, 6 мортир и 100 больших яныченок, «которые на верблюдах возят».

Если же из всего этого числа исключить больных, раненых и увечных, то Персидского войска наберется не более 25,200 чел., далеко не «мочных и годных» к новым военным действиям; «конных весьма мало, а наибольшая часть пешие», при чем почти у всех Персиян «ружья с фитилями», действовать коими они не умеют. Порядка в войсках никакого, строю большинство не обучено совсем, а о сторожевой и разведывательной службе не знают не только солдаты, но даже Персидские военачальники. «Нет лучше способности к нападению на Персидский лагерь, говорит Братищев, тогда, как оной с стана подымается, понеже в премногой конфузии без всякого распоряжения место переменяет, следуя оплошно и несоюзно. Каждый ищет простора, и потому в немалом расстоянии между собою разбродятся».

Подданные шаха не чаются видеть когда нибудь свое отечество опять в достатке и довольстве, потому что Надир, по своей гордости и высокомерию, никак не хочет помириться с своими неудачами и прекратить войну для блага своего народа. «Если обретающееся в наличности его войско истребится и пропадет, он вновь обещался набирать поголовно до 17 тыс. и дотоле воевать не перестанет, пока жизнь его продлится». «Не срам ли мне слышать, говорит он, что многие Персидские подданные из мужеска и женска пола в плену у Андреевцев, проданные Дагестанцами, обретаются?». Без высвобождения их и отомщения Андреевских обывателей оставить нельзя, «и тем имя Персидское прославить».

По всей Персии снова начались усиленные наборы служилых людей, из ближайших городов в Дербент свозились снаряды и припасы, провиант, а так как военные действия предполагалось начать зимой, то для войск шили шубы и другую теплую одежду.

Шах намеревался выступить из лагеря в начале Декабря, когда станут реки, чтобы свободно по льду можно было перейти Терек и врасплох «ночным временем» напасть сначала на Андреевцев 19, «дабы нечаянным нападением собранные у них в довольстве хлебные запасы разграбить и употребить на прокормление своего войска», так как «с [383] вящим насилием привезенного из Персии провианта» не хватит шаховым войскам на всю зиму. А потом разорить до основания окрестные деревни Аксай, Брагуни и Костику. И, подкрепив свое войско захваченными лошадьми, «по высмотрении подробно чрез шпионов о состоянии Кизлярской крепости и казачьих городков», двинуться далее чрез Чеченский лес в Кабарду. С этою целию, «ради вящие выгодности своей, при глубоком зимнем времени», шах хочет расположиться лагерем «вблизи Албировой деревни, зовомой Качьчелик, при растоке реки Койсу».

Между тем «все городские люди нетерпеливо желают с Российской стороны наступления на шаха 20, при котором случае, пришед в наивящее ободрение и надежду, последний камень из всей Дагестани против Персиян подвинуть готовы, как о том заявляли в Кизляре Унцякулинские и другие старшины и присланный от Усмеева зятя Ахмед-хана нарочный».

К сожалению, наши пограничные власти, вместо того, чтобы привечать таких людей или по крайней мере их «ласкою обнадеживать», своими неумелыми действиями только отталкивали их от себя. Особенно в этом много поусердствовал Кизлярский комендант подполковник Алексей Матвеевич Кишенский. Он не только отказывал горцам в их просьбах на подданство России, но еще вмешивался в наши дипломатические сношения с Персией.

Зная с одной стороны настроение горских народов, а с другой враждебные замыслы Персидского двора, Братищев не раз писал как ему, так и Астраханскому губернатору т. е. Татищеву 21, «чтобы присылаемых от Дагестанских владельцев с приятными обязательствами, от Кизляра не отженять, но паче ласково, искусным образом, принимать», и в тоже время предупреждал их обоих, что в интересах Русского государства, ради предупреждения занесения из Дагестана заразительного поветрия, состоялось высочайшее повеление задерживать Персидских курьеров на Русской границе. Между тем, когда ехавшие от Мугамед-Хусейна в Персидский лагерь нарочные заявили Кишенскому но этому поводу свое неудовольствие, то последний «в такую нимало неприличную робость» пришел, «что не токмо искусный и важный ответ им учинить» не мог, «но прямо не устыдился высказаться, что всему тому причиною» переводчик Братищев, который-де «писал о появившейся в [384] шаховом лагере язве» 22, обвинив таким образом его в интригах против Иранского двора.

Конечно, слова Кишенского были переданы шаховым министрам, а затем и самому Надиру. Хулефа прямо заявил Братищеву о его двуличности и вредных для Персии поступках. И хотя потом Братищев настойчиво потребовал от Кишенского, чтобы он, «во время приезда Персидского посла в Кизлярскую крепость» старался «истолковать» ему истинное значение учрежденных на границе по высочайшему соизволению карантинов, но дело уже было сделано, и неудовольствие шаха как к Братищеву, так и к России возрасло до крайних пределов. Жизнь Русского переводчика в Персии с этого времени стала еще тягостнее. Уже в письме от 21 Октября Братищев отзывался кн. Черкасскому, что ему невозможно дольше оставаться в Дербенте. Иранский двор делает разные придирки и под час угрозы. Хулефа беспрестанно напоминал ему об обещаниях как по поводу отмены пограничных карантинов, так и о высылке судов из Астрахани и о присылке Русского посланника. «С Персидской стороны иного, кроме неприятельства, ждать нельзя», и в случае войны «от шахова тиранства недалеко отстоит, что, со мною здесь варварски учиня, под караулом во всяком презрении и изневаге содержать станут», не говоря уже о том, что отправляемые курьеры будут Персами задерживаться; да и разведывать о поведении шаха, за отдаленностью Персидского лагеря, «будет несносно» 23. [385]

V.

Благодаря болтливости Персов, Русскому переводчику всегда имелась полная возможность узнать, как о настроении Иранского двора, так и о состоянии подвластных ему народов. Не раз «некоторые нарочные из Персидского войска люди, будучи в знакомстве» с служащими при Братищеве Армянами, часто приходили к его квартире и, «разговаривая с ними наедине», спрашивали служителей «знает ли переводчик о злодейственном шаховом предприятии», и просили передать, что «они (Персияне) всеусердно желают, дабы шах против Российской стороны обратился, при котором случае не только твердо стоять или бы ему верность показать не хотят, но, брося все имеющиеся около них нужные потребности, без должного укоснения Российскому войску во множественном собрании передаться готовы, чтоб-де единожды от такого жестокосердного тирана свободу получить, уповая крепко, что из Российских рук их не выдадут, и как бы с ними там поступлено ни было, не отчаеваются всякого милосердия» 24.

После этого, конечно, вполне можно было надеяться, что, при первом же столкновении с Русскими отрядами сбродных Персидских войск, большая часть войск шаха, плохо вооруженных и изнуренных бедствиями продолжительных военных действий, обратится в бегство. Это было тем более вероятным, что в самой Персии происходили разные внутренние смуты и неурядицы.

Усмейцы не подчинялись Надиру, Узбеки стремились в Турцию, Курды и Авганцы плохо исполняли веления тирана, не говоря уже о Дагестанцах, которые пользовались каждым удобным случаем, чтобы причинить вред Персиянам. Так например: «Не последний в Дагестане Тавлинец», именем Келеге, с тремя тысячами своих подданных напал на Грузию и «многие деревни, принадлежащие ведомству г. Тифлиса, не токмо опустошил с конечным разорением, но и жителей обоих полов немало в плен взял». Персидские военачальники, стоявший при Генже сердар Фетх-Аля-хан» («шахов шурин») с Эриванским и Тифлиским командирами, принуждены были с пятитысячным отрядом идти освобождать захваченных Грузин и прогнать грабителей Тавлинцев.

Только одна Индия пока еще не выходила из повиновения Надиру. «Пребывавший в Мешхете средний сын шаха Неср-Уллаг-мирза доносил [386] своему отцу, что Индейский могол отправляет к Персидскому двору «с презентами» своего посла. Шал приказал сыну «прежде осведомиться, какой степени оный посол» и соответственно этому «во угощении всякое довольствие и почтение ему показывать».

В самом семействе шаха происходили разные «неустройства». Надир подозревал своего старшего сына Реза-Кулы-мирзу в покушении на свою жизнь и обходился по этому с ним чрезвычайно сурово.

Когда (23 Октября 1742 г.) Реза-Кулы, с меньшим братом Иман-Кулы-мирзой и сыном своим Шат-Рук-мирзой, прибыл «на последний стан», не доезжая до Персидского лагеря за три мили, шах выслал своего адъютанта и велел «на том месте» его задержать. «А две молодшие персоны в лагерь препровождены».

На другой день Реза был «допущен» в лагерь, но без всякой встречи или какого либо почтения. Он прямо приехал к шахову намету и, по Персидскому обыкновению, «сняв в собственной своей свите перед полотняною заставою саблю и сайдак», хотел представиться шаху «ко отданию поклона». Но Надир, думая, что он идет к нему в оружии, приказал его обезоружить и близко к себе не пускать. Услыша эти слова, Реза страшно рассердился и, вскочив в палатку шаха, «яро отцу своему ответствовал»:

— Я сам все снял с себя у заставы, и при мне нет ничего, кроме вот этого кинжала (указал он рукой). Его за вооружение я не считаю, и, вынув оный из-за кушака, хотел бросить; но шахов адъютант предупредил «его принять».

— Он — безумен, «отозвался шах» и велел окружающим его «перед собою на цепь посадить и в кандалы заковать и содержать в палатке меньшего племянника Ибрагим-хана, приставя караул до ста человек».

После того, Надир послал к нему «ближнего своего фаворита мирзу Зеки снять допрос: «для чего он Реза определенных от его величества в прошедшем году двух придворных служителей, эвнуха и камердинера, одного в Тегеране, а другого ныне на дороге умертвил?» 25.

Реза «оробел и отвечал, что ему в голову приходило», отдавая себя на волю монаршую.

— «Буде за них (т. е. за убитых им служителей) его величество намерен меня жизни лишить, все зависит от его воли». [387]

Передавая ответь сына шаху, Зеки старался защитить его от гнева отца.

— В нем (Резе) неистовства присмотреть нельзя, докладывал он; поступки его от единой меланхолии происходят; ибо, будучи сыном такого великого государя, конечно, имел причину о себе высоко думать.

— Ну, пускай его «довольно» постраждет, дабы в чувствие придти мог, заметил на это шах.

Он гневался на сына не за убийство этих служителей, так как в то время подобный поступок, совершенный принцем крови, не представлял особенной важности и совсем не считался преступлением. Шах подозревал его «в учиненной по нем стрельбе по научению сына». Почему, «дабы сущей правды в том доискаться», Надир, под видом охранения здоровья Резы, приставил к нему двух вышеупомянутых служителей, «приказав им тайно примечать», не промолвится ли он о своем сообщничестве в этом умысле, а также наблюдать, что делает и как ведет он себя в Тегеране и, ведя тому «точную записку», время от времени доносить ему. После убийства приставников, подозрения шаха, относительно участия сына в заговоре, еще больше усилились 26.

VI 27.

«Ныне Персидский двор в смутном состоянии, углублении и пасмурных видах является». Строго и жестоко начал шах производить розыск о злоумышлении сына, определив для производства следствия «в депутаты» несколько своих любимцев и других чиновных людей. Они допрашивали Резу-Кулы, «какие ради причины он толикое неблагодарение к отцу своему и лиходейство к государю показывать дерзнул, ища его смерти, [388] когда-де от шаха не имел ничего, «кроме милостивых опытов и любовных обращений к наивящему о нем попечению».

Резу обвиняли еще в том, «сколь он бесстрашно многих из своих домовых служителей всякого звания и прочих людей в проезде своем в городах и деревнях напрасно погубил и разными казнями — иным головы отсекая, других ослепляя — мучил, и сам не устыдился своими руками бедных саблею рубить».

Относительно заговора против отца Реза оправдывался, что, «сие возведено на него его величеством ложно». Напротив, он за то и убил приставленных к нему эвнуха и камердинера, ибо явственно приметил, что они искали удобного случая отравить его.

«К чему, конечно, уповает (он), от его величества наставлены были». Что же касается казни собственных его служителей и других людей, то «каждый из них свое преступление имел, и за то получили себе надлежащее истязание». Реза уверял, что «он чист и чужд от всяких непотребств и напрасно изнурительному терпению предан».

«Прошу его величество умилиться и хотя немного от отягощения цепей и кандалов меня облегчить, понеже сверх достоинства и чести, что сын такого монарха горько страждет, по человечеству мочи моей не остается оное мучительное обременение сносить».

Когда эти «ответные речи» были представлены Надиру, тот «с вящею суровостию» воспылал гневом, что Реза не только не признается в своих проступках, а еще осмеливается обвинять его, могущественного царя царей, в отравлении сына.

Чтобы уличить его в посягательстве на жизнь отца, шах велел «учинить ему вторичные расспросы», приказал присутствовать при них ослепленному Резою преступнику, который «невинен явился и у его величества в милости содержится», и Астрабадскому губернатору Мугамед-Хусеин-хану, «умертвившему, по приказу его, Персиянина Шах-Томаса». «Во время правления и наместничества Резы в Персии» 28, Мугамед был у него «в великой силе и о всех его дерзновенных замыслах, ко удержанию за ним (Резой) Иранского престола, сведом был, хотя от соглашения поднять руку на шаха удалился».

И како на вторичном допросе Реза-кулы стал снова в своих показаниях «упорствовать», то Мугамед-Хусеин, на основании его писем и указов, «подробно ему исчислил: в какое время и в котором месте сколь подобное у мышление продолжалось, столь и к сообщничеству его Мугамед-Хусеин-хана (он Реза) с вящими обещаниями призывал». Реза был смущен и «посрамлен» окончательно. Он пришел «в [389] отчаянную ярость и властно вне ума» кричал, что «напрасно на него клевещут злодеи».

— Вижу, при дворе шаховом не остается никого достаточного человека, все глупы и несмышлены, да и государь ваш безумец, громил он. Ну, какой же это разум, что все войско свое растерял, истребил и крайне подорвал и в Дагестане ничего доброго достигнуть не мог? Если бы в моих руках было правление, я бы иным порядком его повел, снабдил бы военных людей деньгами, платьем, провиантом и всем, что к выгодному содержанию касается, и тогда бы легко горы преодолеть мог... Я собой не дорожу; пусть, что хочет со мной делает шах: «смерть единожды случается».

Надир «с ужасною свирепостию и гневом» после того приказал «перед себя представить сына в цепях и кандалах, вопрошая его с бранными словами»: «для чего он так неистово поступал, умалчивая пред народом об умышлении».

— Ни единого беспорядка я не сделал, «упруго» отвечал Реза. Все происходит от вашего величества.

Это еще больше «озлобительное воздействие в шахе возбудило», и он тут же приказал бить сына по щекам и губам.

— Как только ты мог уместить в своей пустой голове, чтобы имел я склонность тебя отравить? Разве ты такой сильный человек, что явно управиться с тобой нельзя, а надобно политику и скрытные дороги к тому избирать? Вот сейчас тебя истреблю, и ни один человек о тебе не помянет. И, изменясь в лице, шах закричал палачам взять и «ослепить» сына.

«Во мгновение ока» бросились они к нему. «Но сердце его величества отчасти сдержалось». Он повелел «оставить очи сыну не вредны», а только приказал «учинить ему наказание по голым ногам, привязав оные, по Персидскому обыкновению, к дыбе, положенной на земле» 29. «До пятидесяти ударов дано сыну без пощады».

Реза метался, прося свободы; «жизнь мила, противностей не терпит», грубо упрекая при этом шаха: «Так ли великому монарху сына своего содержать надлежит? Лучше бы умертвил!».

— Ты не минуешь этой гибели! отрезал шах.

Реза был отведен в палатку под караул, а Надир собрал своих любимцев, прося их совета, как поступить «с беспутным сыном». Все приближенные «ссылались на волю его величества», кроме «первенствующего духовного муллы», который решился вступиться за сына.

«Правда, преступление Резы-Кулы немалой важности касается, говорил он, токмо, в рассуждении дражайшей крови его в-ва, такого преславного государя, сожалительно есть лишить его живота; понеже в уме [390] Резы причинялось помрачение и ущерб. Не соизволит ли ваше в-во временно отлучить его в какой город, пристава к нему искусных и благоговейных людей, дабы старались наставить его на истинный путь? Также ко изгнанию вселившейся в него меланхолии нужно пользовать удобными лекарствами, почему предвидится надежда, что (он) легко поправиться может».

Предложение это шах «за угодное принял» и приказал было «охотникам из знатных людей» «в наставники к сыну выискиваться». Но вскоре отменил свое решение и «ныне каждый день публично о сыне в гневных ругательствах отзывается», так что принесенную по его наущению малолетним внуком Шат-Рук-мирзой 30 на своего отца жалобу объявлял всенародно и изъяснял своим подданным «сколь Реза беспутен, что сын его им недоволен».

В продолжение этих разговоров, шах «мешает с грязью всю Персию, проклиная державу и время свое»; «в неумеренной запыльчивости находится и редко дела выслушивает, токмо твердит о непорядках сына своего, прибирая все то, что под язык попадется. Весь лагерь ужасно трепещет и с приятными докладами (никто) не смеет явиться к суровому тирану» 31. Только когда от среднего сына Неср-Уллага были присланы «Ургенжинские» 32 старшины и в числе их из «тех краев Узбецких аулов начальные люди» (до пятидесяти человек), которые, не будучи ранее подчинены никому, изъявили желание на подданство Персии, шах принял их весьма благосклонно, одарил кафтанами, «отзываясь при том, что приносимое их подданство со удовольствием приемлет» и, прощая им «прежние предерзости и набеги в Персидские границы», обнадеживал их «всякой своей милостью», если они будут ему верно служить.

* * *

На этом кончаются письма Братищева. Дальнейшей переписки его с князем Черкасским в Астраханском архиве мы не нашли (в Государственном Архиве, конечно, продолжение ее сохранилось), так что пока невозможно сообщить, чем кончился несчастный заговор Резы-Кулы против отца. Относительно же враждебных нападений Надира на Россию, Соловьев (XXI, 202) говорит, что шах отменил это свое намерение, по советам мирзы Зеки и главного муллы, которые внушили ему, что «Русские будут действовать против Персии сухим путем и морем, Андреевцы и Кабардинцы вооружатся как Русские подданные, наконец Россия поднимет Дагестанцев и Турок, и в Кизляр уже прибыл с большим войском Русский генерал» (Тараканов). И действительно, в последующих годах Персия не делала никаких в Россию вторжений.

П. Юдин.


Комментарии

1. Переводчик-студент Братищев был преемник резидента нашего при Персидском дворе Калушкина, умершего в начале того же года.

2. В заключение этого письма Братищев писал князю об ответном письме (получеи. 2 Октября) от шахова министра Мехти-хана на его «пристойным образом представление Персидскому двору об учреждений крепчайших в Российских границах заставах» «за опасностью морового поветрия», отчего происходило задержание посылаемых в Россию Персидских курьеров. Хотя «приятным путем» по этому случаю «оправдания» Братищева шах «ко удовольствию принять изволил», «токмо удивительно» (отвечал ему Мехти), «чего бы ради пограничные командиры о таком несостоятельном происхождении... увериться и заподлинно оное призвать себя допустили, возбудя между обеими державами такое следствие, понеже пользу и вред из того заключить нельзя: ибо, ежели бы Богу попущающу гибельное поветрие оказалось, о том бы... всеконечно слышать и ведать могли». Братищев говорил далее, что «шах тягостно о том слышит, не внимая никаких истолкований, и ищет единственно выгодности, дабы пропуски его курьеров беспрепятственно в Россию продолжались. И столь Персияне нежны и малодушны суть, что краткого времени в остановке в проездах в Россию вытерпеть не хотят. Не довольно ли того с них, что посылаемые письма к Персидскому послу при Кизляре, из рук их принимая, в скорости в свое места отправляют?».

«В цидуле» к Мехти-хану Братищев просил о вознаграждении за покраденную лошадь «в Персидском траншементе» у приехавших к нему «из Кизляра курьеров». Шах приказал «здесь обретающемуся при женах его главному евнуху 50 рублей за оную из казны заплатить».

Бывший в 1736 г. в Петербурге Персидский посол Хулефа налегал на Братищева «в обещанном от Астраханского губернатора с хлебным запасом купецких к Дербенту судов, говоря, чего бы ради так долго оные замедлились», когда приехавший в лагерь толмач Бадамша», при своем выезде из Астрахани, уже знал, что помянутые суда в путь назначены были. Министры Персидские требовали еще «неукоснительно» «о присылке ко двору Андреевских старшин», почему Братищев даже писал в Астрахань доставить захваченные ими пожитки на хранение в Кизляр, пока высочайшая резолюция придти может, каким образом домогательству шахову касательно Авдреевцев ответствовать, ибо сие дело немалому рассуждению подлежит».

3. Т. е. разбиты ногами.

4. Персидский посол, посланный шахом в Петербург для принесения поздравления императриц Елисавете Петровне со вступлением ее на родительский престол.

5. Эту часть письма приводим дословно, ибо у С. И. Соловьева в «История России» (т. XXI, стр. 201) помещено несколько иначе.

6. У Соловьева «при полной артиллерия» пропущено.

7. Дальнейших показаний этого письма у Соловьева нет.

8. Начальнику наших пограничных войск.

9. «Стоящий на Башлинской степи, при реке Бугаме, в 6-ти милях от Дербента к Тарковской стороне» (Из записки Братищева к письму от 15 Октября).

10. В 1736 году.

11. Об этой просьбе шаха Соловьев ничего не говорит в своей «Истории». Шах Надир следовал в этом желании своем примеру великого Тимура.

12. Преступление это заключилось в ограблении Андреевнами Персидского подданного Хуршид-бека.

13. Т. е. весной 1742 года.

14. Т. е. в Дагестане.

15. Например в письме от 15 Октября.

16. Расположенные по Тереку. Братищев писал князю Черкасскому, чтобы «всем полкам и нелегулярным войскам, стоящим около Царицына, в немедленном времени в Кизляру со всею артиллериею приближаться повелено было», а также «надобно и военные гекботы вооружить, которые иногда ко взятию приморских Персидских городов служить имеют».

17. Должно быть Ахалцых.

18. По письму от 21 Октября.

19. Вследствие того де, что Андреевка с давних лет к Дагестану принадлежала.

20. Об этом вскользь упоминает и С. М. Соловьев в «Истории России».

21. Бывший начальник Екатеринбургских заводов, а потом командир Оренбургской коммиссии (1737-1739 г.) Василий Никитич Татищев (историограф Петра I) правил Астраханским краем с 1741 по 1744 г. В «Паматн. книжке Астрах. губ». за 1891 г., прил. III, стр. 12, неправильно указано, что Кизляр вошел в состав Астраханской губернии только в 1745 г. По письмен Братищева видно, что крепость эта была в зависимости от Астрахани ранее даже 1742 года.

22. Из письма Братищева к Кишенскому от 30 Октября. По этому случаю Братищев жаловался кв. Черкасскому, и Кишенский потом был сменен. Кизлярским комендантом в следующем году назначили бригадира князя Оболенского (Дело Астрах. губер. арх. за 1743 г., 23 Июля, № 26).

23. В заключение этого письма (от 21 Октября) Братищев писал о Российских купеческих судах, находившихся в Персия, из которых, по усиленному требованию Персидского двора, отданы им два судна в подряд: затем за отпуском одного в Кизляр, еще два остались в Гиляне. Персидский консул Арапов сообщал Братищеву, коим образом Английский компанейщик Эльтон к продаже Персиянам собственного своего корабля склонность имеет, и предлагал в случае приезда Эльтона в Дербент надзирать за ним и стараться «его Эльтона как можно из здешней стороны в Россию выпроводить». Но, говорил Братищев, этого сделать нельзя; ибо если настаивать о том у Персидских властей, то можно от шаха «грубый ответ заслужить». «Сколько мне из поступков его Эльтона присмотреть случай доставил, то весьма (он человек) забродчивой и самохвал, имея в голове своей такую спесь и нового издания обыкновение, что обретающимся в Персии Российским в чине своем людям, вместо надлежащего честного обхождения, грубость и зоносчивость доказывает, и горше того ищет всякими проказами Российских купцов утеснить и между Персиянами привести их в презрение, яко же и с работными людьми, находящимися у него на судне, бессовестно поступает, муча их безвинно. Всего чувствительнее, что, при ругании оных непотребными словами, и благочестивую веру зацепляет. Опасно есть, как бы он Персиян морскому хождению не научил и в корабельном строении и в протчих вещах, касающихся до военных хитростей, звания им не открыл». (У Соловьева об этих проделках Эльтона не упоминается).

24. Из письма от 26 Октября.

25. Здесь Братищев делает такое замечание: «Жаль, что его величество такого сына имеет, и досадно, чтоб держава и государство в руки его достались, чем владеть и править не его смысла дело есть».

26. Далее Братищев сообщает, что, вследствие «премногой от дождей грязи», шах намеревается передвинуть свой лагерь ближе «в морю на луга подле река Бугама». «В съестных вещах Персияне сильно нуждаются, казенного провианта едва хватает для войск, а «на продажу с оскудением производится», и цены на хлеб страшно повысились. Шах разослал по всей Персии «побудильщиков» с строгих повелением, чтобы к будущему Персидскому Новому году («который обыкновенно 9 Марта случается») непременно был собран для войска провиант. — «В Дербенте начали железные малые пушки выковывать, упражняясь в том со всяким поспешением; яко же у обывателей, Бусурман и Арман, шубы на Персидское войско отнимают».

«Бесстрашные Аксайские и Андреевские жители всегда в Персидский лагерь великие табуны пригоняют, как и ныне 400 лошадей привели, из которых девяносто ночным временем с стана при Малой Усмейке подле моря у них украли». «Видимо никогда, замечает Братищев, подобные непорядки из Российских порубежных мест в выгоне лошадей от Аксайцев с товарищи не перестанут».

27. Из письма от 30 Октября.

28. Когда Надир находился в Индии.

29. С. М. Соловьев, не касаясь этих подробностей в своей «Истории» (т. XXI, 202), просто говорят: «Надир велел ослепить сына». Но, как видно из вышеприведенного, фраза эта не совсем точна и в ином виде показывает дело.

30. Сын Резы-Кулы.

31. У Соловьева об этом рассказывается несколько иначе.

32. Город Кюня-Ургенчь на берегу р. Аму-Дарьи, подчиненный ныне Хиве.

Текст воспроизведен по изданию: Россия и Персия в конце 1742 г. (из писем переводчика В. Братищева канцлеру князю А. Черкасскому) // Русский архиве. № 3. 1899

© текст - Юдин П. Л. 1899
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1899