-

МАРКОВ Е.

ОЧЕРКИ КАВКАЗА

КАРТИНЫ КАВКАЗСКОЙ ЖИЗНИ, ПРИРОДЫ И ИСТОРИИ

VIII.

В стране вина.

Отдохнув совершенно от степного путешествия, мы простились с гостеприимным хозяином, вместе с которым уже успели осмотреть все замечательности города, и с бодрым духом выехали, через крепостные стены, по крутому [457] и длинному спуску, в долину Алазани, до сих пор заслоненную от нас утесистым отрогом сигнахских скал.

Кахетия видна нам отсюда в темя, с полета птицы. Ее цветущие, радующие глаз ландшафты стелются у наших ног далеко вправо и влево, провожая сверкающую ленту многоводной Алазани.

Яркий день, с нежным голубым небом, по которому плывут, будто на вздутых парусах, белые курчавые барашки облаков, еще более веселит очаровательную картину этой веселой и обильной страны.

Оплошным, роскошным садом кажутся, у подножия горного ската, по которому идет превосходное шоссе, зеленые виноградники, сады и огороды Кахетии.

За этою сочною и кудрявою темно-зеленою полосою, словно ковры, сотканные из червонного золота, стелются совсем уже поспевшие поля ячменя и пшеницы, за ними серебряная змея Алазани, переливающаяся на солнце, как чешуею, зыбью своих стремительных вод, и по ней, за нею — новые сады, зеленые виноградники. Только самые счастливые уголки южной Германии, южной Франции могут сравниться, полнотою и прелестью впечатления, с картиною Алазаньской долины. Ее многочисленные сельские церкви, в виде домов, увенчанных островерхою колоколенкою, совсем похожие на обычный тип деревенских храмов Запада, точно также как общее впечатление скученных, как карточные домики, островерхих сел,— еще более увеличивают иллюзию сходства Кахетии с Европою.

Это, поистине, страна, текущая вином, медом и млеком, как издавна смотрят на нее кавказцы.

В нее жаднее всего устремились и старые азиатские завоеватели, отдохнуть от грома битв, пожаров, кровопролития и разорения, которые они проносили, с [458] неистовством урагана, через армянские и грузинские области. Здесь всегда была готова им полная чаша добычи, отрадное вино, отрадная прохлада предгорной долины.

С жадностью коршунов, постоянно смотрели на тучные пажити, на обширные виноградники Кахетии и те ее соседи-разбойники, гнезда которых торчат прямо над этою плодоносною долиною, среди диких пропастей и обглоданных утесов заоблачного царства,— все эти дидойцы, капучины, аварцы, воинственные лезгинские племена нагорного Дагестана.

Все набеги их, от времен римлян и древних персов до Ермолова и Шамиля, направленные, прежде всего, на соседнюю Кахетию, которой многочисленные стада и домовитые хозяйства, видные им, как на ладони, с их разбойничьей засады на вершинах гор, поневоле соблазняли собою этих вечноголодных, бесхозяйственных хищников.

Горы эти тоже теперь видны нам. Мы не столько, впрочем, видим их, сколько чуем. Лиловая мгла облаков затянула дали того берега, и из-за этой мглы, на невообразимой высоте, на которой глаз не привык видеть земных предметов, проглядывают, будто сквозь смутный сон, дымчато-бледные, тающие абрисы титанического хребта. Только резкие угловатые грани да загадочная неподвижность этого воздушного видения говорят вам, что это не летучие облака с их вечно меняющимися, сливающимися и расплывающимися очертаниями. Инстинктивным благоговением охватывается ваше сердце перед зрелищем этого, как небо бесплотного, как небо недосягаемого образа больших гор, и глаз не может оторваться от их созерцания. Злою насмешкою показалась бы нам теперь всякая мысль о дорогах, о человеческих жилищах на этих, в небесах исчезающих, высотах. А между [459] тем, так скоро придется не только мыслить об этом, а просто-напросто карабкаться по этим недосягаемым скалам, проводить на них дни за днями, окидывать глазом, с их головокружительной высоты, эту мирную зеленую долину, по которой мы теперь едем — покойные и безопасные. Жутко делается на сердце от этого предвкушения неизбежных будущих ужасов, и сам не веришь, что найдешь в себе силы покорить свою волю, смирить свои сердечные трепеты.

* * *

После первой станции, после первого мучительного скитания на сквернейших почтовых лошадях, подрывающих всю прелесть впечатлений Кахетии, шоссе покинуло правый горный склон и спустилось в самую гущу садов и сел.

Вблизи Кахетия производит то же маленькое разочарование, как и Стамбул, столица ислама. Хотя на каждом шагу чувствуешь ее богатство и обилие, но уже глаз не утешается более милыми ландшафтами всепримиряющей дали, а скорее поражается распущенною небрежностью домашнего быта, обнажающего теперь путешественнику все твои тайны.

Деревеньки, беспорядочно заваленные камнями разливов, не имеющие ни охоты, ни уменья отделаться от этого мусора, кое-как приткнутые изгороди, ветхие тростниковые кровли, с дырьями и мохом, стены домиков, наскоро сложенные из кучи дикого камня, неприбранное хозяйство дворов,— все это заставляет приходить к довольно грустным заключениям относительно трудолюбия и хозяйственной дисциплины веселых кахетинцев. Никакого сравнения с благоустройством и домовитостью каких-нибудь Кулашей и других имеретинских селений Рионской долины. Виноградники перекопаны очень скверно, густо заросли травою, кукурузою, засажены фруктовыми деревьями, [460] но, несмотря на это, лозы очень высоки, курчавы и сильны.

Около виноградника — марана, давильня. Несколько каменных столбов, чуть прикрытых легким навесом, и под ними, в земле, погреб, — вот здешняя марана. Она очень напоминает итальянские своею живописностью и своею бесхитростною простотою.

У мараны постоянно валяются пустые громадные чоры или квеври, обожженные из крепкой красной глины, твердые, как камень, бочки, в форме широкогорлых кувшинов. Это наследие тысячелетней древности, знакомое еще библии, до сих пор не вытеснено из кахетинского виноделия.

Большие чоры вмещают в себе до 80 и до 100 ведер, а в богатых княжеских хозяйствах сохраняются еще старинные квеври на 4 арбы вина, считая в арбе 2,000 бутылок. В Ени-Сели князя Дж. есть квеври в 3 сажени глубины и в 2 сажени ширины, остатки прадедовской посуды. Квеври зарываются наглухо в землю, и случалось, что неосторожный охотник до чужого вина, перелив через край, заливался насмерть в этих винных колодцах своего рода.

Хозяева жалуются, однако, что в чорах вино не может долго сохраняться: оно согревается и киснет, вследствие разницы температуры в нижнем и верхнем слое его. О погребах и о наших русских бочках из дубовой клепки пока никто тут не думает. Для перевозки служат все еще ветхозаветные бурдюки из шкур буйволов, быков, кабанов, коз,— то, что называлось «мехом вина» в Библии и Гомеровых описаниях пиршеств:

«И в козиих мехах вино, отраду нашу!»

Но, сказать правду, бурдюк почти невозможно заменить для перевозки вина, пока перевозка эта [461] производится горными дорогами, на вьюках. Железная дорога, разумеется, все приведет сама собою к одному общеевропейскому знаменателю. Но для вьюка бурдюк незаменим. Хотя вино принимает от него несколько вонючий вкус нефти, но с этим скоро свыкаешься и даже считаешь за своего рода haut gout истинного кавказского вина; за то вино не согревается и не киснет, за то оно не знает усышки, и сколько бы ни отливали из бурдюка вина, он всегда остается полон, недоступен для воздуха, потому что его перетягивают все ближе и ближе. Порядочное кахетинское вино стоит на месте рублей 400 за арбу, т. е. копеек 20 за бутылку; в Тифлисе бутылка такого вина стоит уже не менее рубля. Вино подешевле продается здесь по 300 и 100 руб. за арбу. Арба, 2,000 бутылок, это обычная оптовая мера Кахетии, точно также как тунга, 5 бутылок, обычная здешняя мера для продажи враздробь. Цены кахетинских виноградников еще не поднялись до баснословных размеров крымского южного берега; за 1,000 рублей серебром еще можно купить одну десятину вполне обработанного виноградника; цена же полевой земли здесь не ниже нашей, если судить по тому, что выкупная цена полевого крестьянского надела доходит здесь до 60 р. за десятину, а по обязательному выкупу до 40 р. Несмотря на природное обилие Алазаньской долины, хозяйственные и торговые условия ее еще крайне плохи.

Работники здесь дороги и редки, что называется — «в сапожках ходят». Годовой работник стоит от 100 до 120 рублей в год, а поденный, в горячее время, не менее 1 р. и 1 р. 20 к. в день, на хозяйских харчах. А харчи здесь составляют немаловажный вопрос.

Это не наш, ко всему привычный, всем [462] довольный русский мужик. Кахетинца или имеретина не накормите черным хлебушком с кваском да огурчиком. Ему подавай баранину, пшеничные лепешки, рис или кукурузу; ему давай вина вволю, как у нас воды. Так и привозят на поле целую чору или бурдюк: черпай, кому угодно, сколько угодно. А работать здешний народ тоже любит с прохладою, чтобы его не подгоняли, дали бы ему всласть покурить, поваляться, побалакать. Чуть какое слово невпопад сказал хозяин,— завертывает спину, мотыку на плечо и марш себе! «Баловень народ», как назвал бы его наш «упадливый до работы», терпкий и спорый русский мужичек.

Впрочем, здешний народ очень неохотно нанимается на чужую работу, чуть не из милости. Почти всякий имеет свое хозяйство, поле, сад; всего у него хватает на зиму, нужда не гонит его гнуть горб ради другого. Гораздо охотнее кахетинцы и особенно имеретины, которые считаются лучшими садовниками и которых множество живет здесь, снимают сады у помещиков ис-полу, на всех хозяйских расходах. Огромное же большинство населения не заботится об излишних заработках.

С грана вина, вообще, располагает к лени особого рода: кувшин животворящего напитка всегда под рукою и трудно удержаться от соблазна распить его с добрым соседом или приятелем, под тенью ореха, болтая помаленечку о небывалых урожаях старых лет, о плохом сбыте виня, о засухе или дождях, мешающих уборке ячменя.

Кому из этих добродушных деревенщин, сытых и довольных, «каждый под своим виноградником и под смоковницею своею», придет глупая мысль улучшать способы делать вино, унаследованные от дедовской мудрости, благородить лозы прививкою [463] лучших сортов или лечить виноградную болезнь, посылаемую самим Богом.

Помещики, даже и богатые, мало ушли от этих патриархальных взглядов кахетинских крестьян. Только немногие владельцы, подобно князю Чавчавадзе, Джоржадзе и другим, более образованным, думают о будущности своих виноградников, посылают детей своих в Европу учиться виноделию, затевают разные промышленные и торговые обороты. Это — случайные и редкие единицы, не оказывающие пока заметного влияния на дружный беспробудный сон кахетинского виноделия.

Масса владельцев довольствуются сдачею ис-полу и первобытными способами культуры, часто не возвращающими расходов обработки. Виноградная болезнь давно уже охватила почти все сады Кахетии, но почти никто не борется против нее, не сознает даже необходимости и возможности бороться. К счастию, это еще не филоксера, а только Odium Thuquerii, гораздо менее опасная. Серная посыпка, которая радикально излечивает эту болезнь и которая широко применяется в крымских виноградниках, составляя обязательный ежегодный расход их, здесь совершенно неизвестна. Кахетинцы смеются над нею и уверяют, что от нее вино воняет серою. Немудрено, что, при таком хозяйственном невежестве, при такой промышленной неподвижности кахетинских владельцев виноградников, баснословное, в истории прославленное обилие Кахетии, в конце концов, привело огромное большинство здешних помещиков к повальному обеднению.

— У нас ни у кого нет свободных ста рублей; у нас нет ни одного помещика, который бы не сидел на каком-нибудь казенном жалованье, потому что имениями нашими мы жить не можем, — [464] откровенно признавался мне один из разумных и опытных хозяев Кахетии. С каждым годом ее славные виноградники переходят в настойчивые и ловкие руки армянского барышника. Армянин покупает, армянин арендует теперь всю Кахетию. Он покупает на аукционах за 200 руб. то, что стоит 2,000 руб., и, мало-помалу, захватит в свои лапы все здешние помещичьи хозяйства. Кахетинское вино давно в армянских руках. Но армянин тоже не улучшает ничего, армянин — гениальный торговец и эксплуататор, но вовсе не хозяин. Немцы и французы пока еще не проникли в Кахетию и не внесли в нее усовершенствованных приемов виноделия. Правительство пробовало было поднять этот сонный край устройством образцовой казенной фермы, недалеко от Цинандал, но, как все наше казенное, и эта ферма оказалась мертворожденною, потонувши в неоплатном дефиците. Устройство ее стоило казне тысяч 70, а теперь она сдана в аренду садовнику-французу всего за 220 рублей в год, и, что всего обиднее, у пришлеца-француза она пошла весьма порядочно.

А между тем, редкий край возвратил бы такою сторицею самые капитальные затраты на него, как эта, вином текущая, долина Алазани.

Если бы сюда направилось прочное русское землевладение и деятельная русская промышленность, взамен армянского хищничества; если бы кахетинские виноградари соединились в дружный союз для фабрикации и сбыта улучшенного вина, вместо того чтобы, с детскою беспечностью, поодиночке, отдаваться с головою в руки всемогущих барышников; если бы практически устроенное училище образцового виноделия давало кахетинскому юношеству возможность изучить у себя, на месте, кормящий страну промысел, — [465] одним словом, если бы знание и капитал были привлечены разумными мерами к поднятию кахетинского виноделия, то, в какие-нибудь 20 лет, Кахетия залила бы Россию своим бесподобным вином и сохранила бы русскому народу много лишних мильонов рублей, ежегодно переплачиваемых, без всякой нужды, бордоским и бургундским виноградарям.

До настоящего же времени не сделано, можно сказать, ровно ничего для спасения падающего алазаньского виноделия. Нужно изумляться равнодушию или слепоте местных правителей, которые не имели до сих пор досуга соединить страну кахетинских вин даже с Тифлисом, столицею Кавказа, не говоря уже о Владикавказе и Ставрополе. Ведь Тифлис, в сущности, находится всего в нескольких десятках верст от Телава, центра винной торговли Кахетии, а между тем, по окружным дорогам, через Сигнах, товарам приходилось, до последнего времени, делать до него около 200 верст. Гамборский перевал только год тому назад сделан доступным для колесной езды, хотя расходы по устройству гамборского шоссе из Тифлиса в Телав ведутся еще с 40-х годов: множество денег усажено туда в течение этих 30 лет, но путешественники все эти 30 лет вынуждены были топтать все ту же старую вьючную тропу, которую топтали, за многие века до введения на Кавказе русской цивилизации, невежественные азиаты-грузины, при своих Давидах и Ираклиях.

Прямой торговый путь для кахетинских вин, через хребет на Владикавказ и в Россию, крайне необходим для дешевого сбыта этих вин, по убеждению всех местных знатоков дела. Но, судя по истории гамборского пути, об этом даже и загадывать нечего.

Вообще, дороги, устраиваемые нашим казенным [466] ведомством на Кавказе, таковы, что, например, все время от Тифлиса до Сигнаха, на протяжении 10 верст, мы были вынуждены ехать рядом с шоссе, трепеща попасть на его мучительные острые камни, не укатанные и не засыпанные ничем. А между тем шоссе, устроенные местными силами и обходящиеся гораздо дешевле, как, например, из Сигнаха в Телав и во все деревни Кахетии, вполне удобны и исправны. Дело в том, что пресловутая «щебенка», добываемая, по казенным сметам, за крупное вознаграждение чуть ли не дроблением кавказских скал, в счастливых долинах Алазани и других кавказских рек приобретается совсем готовой, насыпанной неиссякаемыми грудами на тех же местах, где нужно проводить шоссе, хотя и носит скромное домашнее имя голыша, вместо торжественного технического прозвания «щебенки», насыпающей, по-видимому, с большею удачею карманы строителей, чем полотно дороги.

Гранатник придает особенное оживление кахетинской деревне. Его цветы, пылающие каким-то кровавым огнем, сплошь усыпают яркую зелень и, кажется, разливают свое огнистое зарево на все кругом.

Это «неопалимая купина» своего рода, горящая, но не сгорающая.

В сплошных деревнях на каждом шагу духаны, простенькие, маленькие, все с открытыми настежь гостеприимными дверочками, и у каждого духана стоит, сидит, лежит, болтает, льет и курит толпа досужего народа.

Оседланные лошади мирно щиплют траву, тут же, в тенистых садиках. Сейчас видно, что тут не любят торопиться, не ломают ребер на работах, что каждый считает первым правом и первым долгом своим отвести душу в приятельской беседе, за [467] стаканчиком душистой и искристой виноградной влаги, какое бы важное дело ни гнало его.

Старая хохлацкая пословица — «Усей панской роби не переробишь!» — по-видимому служит коренным девизом кахетинскому населению.

И вправду, ведь «дела не зайцы, не разбегутся», а «на той неделе опять-таки семь дней», как уверяет наш мужичек. Еще бы южному человеку, избалованному своей природой, не помнить этой мудрой практической философии и не держаться ее со всею искренностью.

Тип кахетинца смирнее и, так сказать, гражданственнее, чем воинственные типы других грузинских народностей. Низенькая войлочная шапочка вместо папахи и башлыка, черкеска без патронов, оружия почти нет, только кинжалик мотается себе для приличия у пояса, чтобы хотя немножко Кавказом пахло. Да и лица гораздо мягче.

Недаром «вино веселит сердце человека». Было воскресенье, и на улице везде сидели кучки народа. Мужчины почти всегда особо от женщин, как везде здесь на Кавказе. Зрелые женщины, с обычным здесь резким и неприятным выражением лиц, носатые, птицеподобные; молодые — стройные и хорошенькие. Наряд их общегрузинский, ярок и изящен. Ничего грубого, домашнего, мужицкого, хотя все это рабочий народ. «Тавсакрави» разноцветного бархата, расшитые золотом, кисейные покрывала, на плечах кружевные платки, платья тоже из кисеи, из ситца. Грудь открыта посередине, назади шлейфы, по сторонам лица спускаются два черные локона. Да и черты лица, не огрубелые, исполненные достоинства, — вообще, нисколько не напоминают рабочий крестьянский тип. [468]

Навстречу нам то и дело попадаются кавалькады кахетинских дам.

То какая-нибудь разодетая княжна с своими подругами, верхом, по-мужски, на отличном коне, покрытом до хвоста ярко-красным, богато расшитым чепраком, большим, как ковер, провожаемая. толпою седых усачей и молоденьких, длинных и гибких, как ивовые хлысты, черноусых князьков.

То целые толпы крестьянок, возвращающихся из гостей таким же бесцеремонным способом, верхом, на седле. Смело бросаются эти веселые амазонки прямо вброд, через речку, на своих привычных конях, смело протискиваются сквозь толкотню навьюченных яшаков, с кафлями, кувшинами, дровами, тюками товаров, мимо скрипящих татарских арб, которыми кишит эта всегда людная и оживленная дорога в нынешний базарный день.

Буйволов доняла-таки летняя жара! Они теперь уже не черные, а совсем серые. Слой известковой грязи облепил их, как бронею. Ничем не удержишь их. Прямо с возом прут в реку, в лужу, в оросительную канаву; лучше скорее выпрячь их: втешутся совсем с головою в жидкую грязь, выставят только глаза да храпки, и лежат себе там недвижимо, как бегемоты в своем болоте, жмурясь от наслажденья, спасенные от мух и от жары. В Акталах целая большая лощина глубоко налита беловатою целебною грязью, которая, кажется, извергается из земли, в роде плоских сопок, и образует целую группу маленьких озерков грязи.

Тут счета нет буйволам, купающимся в грязи! Вон они тяжко лезут из нее, в своих серых, глиняных футлярах, радостно отфыркиваясь и махая хвостом, недоступные теперь уколам комара и овода. Признаюсь, мы сами едва воздержались, чтобы не [469] последовать примеру их, — до такой степени допекают на перекладной пыль, солнце и комары. В Акталах грязь, действительно, целебна, и хотя нет еще никакого устройства, но сюда уже начинают приезжать понемножку даже дальние посетители, не считая туземцев.

Вон стоит наскоро склеенный плетневый сарай, где приютились над этою бесприютною лощиною тифлисские гости, чины судебного ведомства, пожелавшие испытать на себе силу акталских грязей. У брата были знакомые среди них, и мы слезли с своей тележки, чтобы посетить на минутку скитальцев пустыни.

Однако, мы не нашли в шалаше никого, кроме прислуги. Плетневая избушка была устлана коврами, уставлена складными кроватями, обвешана ружьями. Больше никаких удобств не требуется в этом охотничьем привале. Сами хозяева ушли куда-то в гости, в соседнее село.

IX.

Телав.

Красивые княжеские усадьбы все чаще и чаще вырезаются на зеленых пригорках, среди своих обширных садов, по мере приближения к Телаву.

Это имения Андрониковых, Абхазовых и других известных местных фамилий.

В восьми верстах от Телава, самое знаменитое из этих родовитых княжеских имений — Цинондалы, князя Чавчавадзе. Цинондалы видны с дороги. [470] Сейчас же за ними — широкое, беспорядочно разбросанное русло совершенно сухой речи Цинондал. Нужно было пробираться довольно долго через подвижные груды ее голышей. Таких «дождевых рек» много в Кахетии. Обыкновенно их переезжаешь посуху, как неукатанное шоссе, но стоит упасть в горах дождям — и это сухое шоссе может смыть и унесть вас Бог знает куда; оно разом обращается в бешеный поток, иногда значительной глубины.

Цинондалы славятся самым лучшим кахетинским вином, цена которого в Тифлисе доходит до рубля за бутылку. В последнее время, с ним стали соперничать только вина князя Мухранского. Но Цинондалы еще и историческая замечательность. На них, в наши дни, был совершен последний дерзкий набег горцев на грузинские области. Это было в 1854 году. Никому не приходила в голову возможность вторжения горцев в самую глубь Кахетии, сквозь железное кольцо русских укреплений и русских оцеплявшее со всех сторон неприступные убежища хищников.

Но это-то и соблазнило удальцов Шамиля. Они знали, что подвиг их прогремит по самым глухим уголкам Кавказа, что он охватит ужасом мирные населения его, слепо веровавшие до сих пор в русское могущество.

Смутный слух о приготовлениях горцев достиг до русских войск, и их поджидали в разных местах. Но они спустились тайными тропами, миновав наши сторожевые посты, и вдруг, как гром среди ясного дня, нагрянули на мирные поселения Алазаньской долины.

В Цинондалах, как и везде, поднялась страшная тревога; сам князь Чавчавадзе был в это время при войске, в Дагестане, и дома оставались одне женщины [471] и дети. Только что стали укладывать повозки, вьючить лошадей, чтобы бежать в Тифлис, как раздался отчаянный зловещий крик: «Модиан, модиан!» (идут!). Все рассыпалось куда попало. О защите помышлять было нельзя. Толпа чеченцев бросилась в дом, где заперлись, полные ужаса, женщины и дети княжеского семейства. Один мюрид вырывал у другого лакомую добычу, сыпались брань и угрозы, сверкали сабли, и оборванные, совсем почти раздетые, полумертвые от страха, княгини к княжны старого цинондальского поместья были, наконец, поделены хищниками между собою.

Жарко запылал подожженный и разграбленный княжеский дом, а хищники, прикрутив свою дорогую добычу позади своих седел, торопились ускакать назад, в свои горные трущобы, пока не настигла их погоня.

Отряд капитана Хитрово было перенял хищников у горы Концхо; нежданный град ядер и пуль вдруг осыпал шайку грабителей, но они с такою быстротою повернули и умчались к другому ущелью, что нагнать их было невозможно, а стрелять было слишком опасно, в виду массы пленниц и пленников, которых они гнали с собою.

Княгиня Чавчавадзе, с своими детьми, сестра ее княгиня Орбелиани, княжна Багратова и много других попали в число пленниц. Много муки, физической и нравственной, вытерпели бедные княгини; княгиня Чавчавадзе не выпускала из рук своего грудного младенца, которого она еще кормила. Но мюрид, ее пленивший, туго притянул к своему поясу ее правую руку и у нее оставалась свободною только левая рука. Обессиленная нервным потрясением, страшно утомленная непривычною и неудобною ездою, осыпаемая градом русских пуль, несчастная княгиня не имела больше [472] сил держать своего ребенка. Напрасно она вопила о помощи и умоляла сурового мюрида освободить руку, чтобы поддержать младенца. Мюрид отчаянно гнал коня, спасаясь от преследовавшего отряда и не слушая воплей бедной матери. Вот уже совсем опускается онемевшая рука, вот только за одну трепещущую ножку еще чуть держит она опрокинувшегося ребенка. Еще мгновение — и рука повисла одна, недвижимая, судорожно сжатая. Мгновенный стук, мгновенный крик — и бешеные кони мюридов, на глазах обмершей от ужаса матери, промчались через маленькое детское тельце, покинутое в дикой пустыне.

* * *

Говорят, князь Чавчавадзе в тот же день возвращался из Дагестана и с недоумением стал встречать то одну, то другую знакомую вещь, валявшиеся на дороге. Наконец, дымящиеся развалины Цинондал открыли ему ужасную истину.

Долгий, томительный плен княгинь у Шамиля известен всем. О нем писали давно и много.

* * *

К Телаву нужно подниматься по очень крутой, нескончаемо длинной горе. Был уже совсем вечер, когда мы въехали в него. Везде гуляла публика, ездили фаэтоны, многочисленные лавки выставляли свой товар, словно в каком-нибудь совсем цивилизованном городе. Даже мостовые по улицам порядочные, не под стать нашим уездным городишкам. В городском садике, рогатый молодой олень, гулявший в изгороди, один только напоминал, что мы у подножья Кавказа.

Ни в гостиницах, ни в духанах, нигде не оказалось нумера, и мы безнадежно скитались на своих скверных почтовых лошаденках по улицам незнакомого города, возбуждая любопытство телавских [473] кумушек. Пришлось, волею-неволею, остановиться в пустынных сараях почтовой станции. Но не успели мы устроиться с чаем, как к нам явился посланный от уездного начальника, князя Ч-ва, просившего нас перебраться к нему в дом.

Князь Ч-в принадлежит к числу вполне цивилизованных грузин, служил в Петербурге и устроился здесь, в Телаве, со столичным удобством; он интересный и опытный человек и беседа с ним познакомила нас со многими характерными чертами края. Обмывшись от пыли, освежив, наконец, с радостью, белье и платье, мы целый вечер проблагодушествовали за чаем, на тенистом балконе князя, расспрашивая его о всем, что было для нас здесь нового и любопытного.

Князь долго был уездным начальником Тионет, т. е. соседней с Кахетией страны одичалых христиан — хевсур, пшавов и тушин.

Я сам был свидетелем, с каким доверием обращаются к князю эти чистосердечные дикари. Они просто называют его «Кико» (ласкательное и уменьшительное имя Николая), бесцеремонно протягивают ему руку и откровенно рассказывают ему свои нужды. Фамилия князей Ч-вых управляла Хевсурией еще при грузинских царях, и население издавна привыкло относиться к ним с уважением. Хевсуры особенно интересны языческими обрядами своего искаженного древнего христианства и во всей целости сохранившимся средневековым вооружением своим. Кабинет князя Ч-ва увешан хевсурскими кольчугами, шлемами, щитами, бердышами и стрелами. Ни на одну сходку свою хевсур не явится без полного вооружения, целиком воскрешающего фигуры рыцарей. С стального шишака его падает ему на шею кольчатый затыльник; на локтях и коленах — булатные [474] налокотники; рубашка из железных колец охватывает его грудь и плеча. Перчатка его тоже из стальных звеньев. Копье, меч, секира, круглый стальной щит с золотыми травами и гербами, — все это словно сейчас снято с крестоносца XI века.

А главное — все это и в действительности перешло и сохранилось еще от рыцарей Европы. На множестве оружий заметны высеченные кресты, нередко красные, старинные надписи генуэзские, французские, немецкие. Несомненно, что оружие это попало к кавказским горцам путем генуэзских колоний черноморского берега, производивших деятельную торговлю с горцами.

В недавнюю турецкую войну, когда восстание охватило сплошь весь Дагестан и Чечню и явилась крайняя необходимость двинуть против мятежных горцев, в помощь малочисленным русским войскам, таких же, как они, бесстрашных удальцов из горцев-христиан, князю Ч-ву стоило больших усилий победить отвращение хевсур от обязательной службы. До сих пор они никогда не участвовали в милиции и не хотели слышать о ней.

Князь явился к ним в аул с 2 чепарами (всадники грузинской милиции, обыкновенно сопровождающие на Кавказе местное начальство) и с 2 пшавами; кроме того, сотня вооруженных пшавов была спрятана, на случай, под горою. Долго уговаривал их князь, разъясняя необходимость кинуть жребий, кому из них идти в милицию. Наконец, жребий был кинут, но те, кому он выпал, отказались наотрез: «Не пойдем»,— коротко отвечали они на все увещания своего начальника. Чепары бросились было взять первого жеребьевого, но вся толпа, человек в 1,000, вооруженных ружьями, обступила их. Взяв в обе руки по револьверу, князь прострелил для примера [475] подброшенную вверх папаху и объявил толпе, что он положит на месте всякого, кто позволит себе защищать вынувших жребий. Толпа была загнана в аул, где она тотчас засела за камни и навела ружья... Тогда были двинуты на выручку пшавы. Одного жеребьевого успели захватить. Старик пшав стал громко стыдить бабами и трусами смущенную толпу. Состоялась, наконец, мировая, по которой хевсуры согласились выдать жеребьевых, но с тем только, чтобы их не посылали далеко от родины. Их, действительно, оставили в Аргунском округе, на границе в Осетией.

Вообще, крайне трудно ладить с этими дикарями, особенно людям, не знающим их быта и их нравов.

Без местного языка, самый ловкий человек наделает непоправимых глупостей. Так, например, во время войны, единственно вследствие незнания языка и плохого переводчика, сигнахский уездный начальник Т. не только был сам избит до полусмерти толпою, вообразившею, что их берут в рекруты, но из-за него избили военного начальника О., товарища прокурора г. Л. и нескольких других начальствующих лиц, случайно бывших в доме помещика, у которого Т. пробовал скрыться от преследовавшей его толпы. Много народа присуждено было к ссылке в Сибирь и спаслось от нее только по случаю Высочайшего манифеста.

Содействие в войне этих горцев — дело тоже очень щекотливое и двусмысленное. Часто они бывают опаснее открытого врага. Особенно много заботы и страха задали они нашим начальникам во время усмирения Дагестана.

Когда лезгины вырезали пастухов тушинского племени и отогнали у них 15,000 голов скота, послан [476] был, через Кодорский перевал, наказать грабителей отряд, под начальством князя Дж., в гости к которому мы должны отправиться из Телава. Князь Ч-в был в его отряде начальником кавалерии. Всего было два батальона солдат, 700 всадников грузинской милиции и 400 тушинов.

Ночью, во время привала, дидойцы, прикинувшись мирными, перерезали караульных, пробрались в сонный лагерь, перебили и перерезали в ночной перестрелке много народа. Отряд отступил на соединение с князем Накашидзе, у которого было 5,000 мирных дагестанцев. По ошибке, тушины убили ночью, вместо врага. одного из лезгин отряда. Все лезгины поднялись, как один. Наибы явились к Накашидзе и требовали выдачи головою тушинцев. Смирить их было некому, они могли вырезать весь отряд, а войска почти не было во всем Дагестане. К счастью, выручили сами тушинцы, которым известны были подобные ссоры и свалки. Они забрались ночью на высокую соседнюю гору и окопались там, хвастливо вызывая лезгин на приступ. Но лезгины одумались и не пошли ломать голову на неприступные кручи.

Такие случаи встречались не раз, и начальники постоянно стояли между двух смертей. Только непоколебимым хладнокровием и самоуверенностью можно было держать этих впечатлительных дикарей в каком-нибудь страхе и уважении... Малейший признак, малодушия — и из покорных союзников они сейчас обращаются в дерзкого, кровожадного врага.

* * *

Вечер мы закончили в телавском клубе, где не состоялся семейный вечер по случаю именин кого-то из местной знати, так что мы поужинали в мужской компании и скоро возвратились домой.

Утром мы осмотрели весь Телав и сделали [477] несколько интересных знакомств с выдающимися местными жителями. Женское учебное заведение св. Нины помещается в бывшем дворце грузинских царей, и почтенная начальница показала вам все его подробности. Некоторые комнаты сохранились еще в прежнем виде. Спальня, где, в 1798 году, умер царь Ираклий XII, с старинными нишами и сводами, обращена в какой-то класс, а тронная зала — в столовую детей, которых живет в заведении 150 человек. Дворец находится в довольно обширной крепостной ограде, точно так же как и старинный собор; два другие укрепления, отчасти разрушенные, отчасти обращенные в частные дома, заметны на противоположном конце Телава, при подъеме дороги. Около одного из них живет кн. Д., местный мировой посредник, как говорят — один из наиболее дельных хозяев Кахетии, человек строгого грузинского типа, с умным и решительным лицом. Мы полюбовались с балкона его красивого дома, бесподобным видом на всю окрестную страну, на Алазань, Кавказ, Гомборские горы, и много расспрашивали его о положении здешнего виноделия и здешнего крестьянства, которые ему отлично известны.

Племянника своего князь послал в Европу, учиться современному виноделию, и этот молодой человек, как рассказывали нам, уже возвратился оттуда хорошим специалистом своего дела.

Мы посетили также семейство телавского предводителя дворянства, князя В., фамилия которого — одна из самых коренных и распространенных в Кахетии, и который живет уже совершенно по русским обычаям.

К обеду, у нашего гостеприимного хозяина собралась порядочная компания, между прочим, некоторые из наших новых знакомцев и приезжие из [478] Тифлиса местные судебные деятели. В милой и оживленной беседе, среди обильно лившихся напитков веселой Кахетии, мы провели несколько приятных часов и только к самому вечеру должны были, наконец, покинуть любезную компанию и любезного хозяина, сумевшего сделать живым и теплым наше пребывание в незнакомом городе, среди незнакомых людей.

Х.

На развалинах Греми.

Нам наняли бойкую четверку лошадей, чтобы добраться до деревни Ени-Сели. Вечер наступал быстро и нужно было спешить уйти от темноты. Сейчас заметно, что мы в соседстве гор, на рубеже Дагестана.

Впереди нас скачут на лихих конях два молодца-чепара, отлично одетые, с ружьями за плечами, с кинжалами, шашками, с нагайками в руке. Привычным криком и ударами нагайки ловко прочищают они нам дорогу, заставляя торопливо сторониться нескончаемые обозы арб, запряженных буйволами, толпы всадников и пешеходов. Без такого конвоя здесь не ездит никакое начальство, никакой мало-мальски значительный человек. Превосходное шоссе идет сплошными деревнями.

Было почти темно, когда мы доехали до Алазани. Дожди сильно подняли воду и переправа была не безопасна. Мост был, по обыкновению, снесен.

Здесь, на всех почти дорогах, по году, по полугода обходятся без мостов.

Чепары смело бросились в воду, разыскивая брод. [479]

В стороне от нас целый обоз арб переправлялся чуть не вплавь. Буйволы уходили по рога в воду, грузины неистово кричали и били их, а быстрина реки заворачивала все левее и левее с трудом подвигавшихся грузных животных.

Еще на четверть воды — и обоз наверное залился бы.

Чепары выскочили на берег, мокрые по пояс, и объявили, что в брод проехать нельзя.

В это время мы заметили досчаник, отваливавший с того берега, где он скрыт был кустами. Он отвалил сажен за 50 правее нас, но течение гнало его как раз к нам. Приходилось бросить экипаж на этой стороне и переправиться только самим. Но как проехать дальше? Нанять лошадей было не у кого на пустынном берегу.

Однако, перевозчик сейчас же утешил нас, что на том берегу нас дожидается коляска князя Д-же, к которому мы ехали и которого мы уведомили письмом еще с утра.

Мы отпустили чепар и извощика и пересели в досчаник.

Его неудержимо гнало течением, так что некоторое время мы потеряли было надежду попасть на тот берег и рассчитывали прогуляться довольно далеко вниз по Алазани.

Лодочники выбивались из сил, налегая на огромные весла, досчаник стонал и трещал во всех своих швах и, наконец, мы ткнулись носом в песчаную отмель берега, далеко ниже того места, откуда отправились. Коляска следила за нами, и лихой Илико, молодой сын князя Д-же, будущий спутник нашего дагестанского похода, уже ждал нас при высадке.

Быстро покатили мы на свежих лошадях через совершенно стемневшие окрестности. [480]

До Ени-Сели было еще несколько верст, но мы не заметили их среди разговоров и расспросов.

Развалины Греми, древней столицы Кахетинского царства, занимают огромное пространство по предгориям того берега Алазани.

Греми был одним из древнейших городов Грузии и возник еще до Рождества Христова. В IV веке он был уже весьма значительным городом и крепостью. С ним связана легенда о чуде Григория, просветителя Армении, скитавшегося в то время в лесу у Марткоби. Памяти этого чуда посвящен уцелевший до нашего времени монастырь Алаверды, в близком соседстве с развалинами Греми, глубоко почитаемый во всей Грузии.

Теперь несколько больших селений существуют на развалинах древней кахетинской столицы. Ени-Сели, Греми и много других гнездятся на старых могилах, на обломках старой народной истории.

По словам грузинского историка Вахушты, как уверяли меня, одних евреев жило в Греми 80,000 душ.

Мы любовались, на другое утро, громадным охватом гремийских развалин, венчающих все окрестные возвышенности. Крепость на высокой горе, живописная башня старой церкви на обрыве утеса, с гробницею кахетинского царя Леона, бесчисленное множество разрушенных домов, храмов, — вся эта давно прогремевшая и давно стихшая история исчезнувшего царства, оставившая по себе только груды камней, производит странное и тягостное впечатление.

Раскопки Греми могли бы дать бесценный археологический материал.

Я заметил здесь только множество гробниц глубоко-древнего, своеобразного типа, совершенно того же, как и прославленные археологами гробницы Самтавро, близ Мцхета. [481]

Длинные, на ребре стоящие плиты, прикрытые такою же длинною плитою, совсем врубленные в толщу скалы, составляют эти загадочные усыпальницы неведомого народа. Огромные квеври (чоры), то разбросанные среди развалин, то врытые в землю, свидетельствуют, что Греми было еще в старину центром кахетинского виноделия.

Греми, кроме того, славилось своими школами. В нем, между прочим, была основана единственная высшая школа, откуда грузинские юноши отправлялись доканчивать свое ученое образование прямо в Афины, к мудрецам Греции.

* * *

Дом князя Георгия Д-же — настоящий замок. Он стоит почти в самом выходе ущелий, ведущих из Дагестана, от хищных аулов дидойцев, и потому не раз вынужден был исполнять роль передового сторожа и осадного двора.

Высокая каменная стена, с крепкими воротами, охватывает весь двор, который, таким образом, без труда может быть обращен, при первой надобности, в блокгауз своего рода.

На дворе виднелись оседланные лошади, вооруженные люди. Все как-то пахло маленькою крепостцею.

Князь Георгий — начальник Нагорного Дагестана, и эта воинственная обстановка во многом вызвана служебным положением его.

Мы нашли князя и княгиню под освещенными нижними арками дома, обыкновенным летним местопребыванием семьи, — глубоким и просторным балконом своего рода, в уровень с почвою. Над этим всегда тенистым и прохладным приютом идут верхние галереи красивого и обширного дома. Оригинальная обстановка, в которой мы распиваем теперь чай вокруг давно ожидавшего нас, приветливо кипящего [482] самовара. Мы сидим на низеньких тахтах, окружающих стены балкона, одне только освещенные светом огня; среди нас вырезается сановитая и мужественная фигура нашего хозяина, с седыми воинственными усами, с повелительным взглядом человека, издавна привыкшего распоряжаться и приказывать...

Он рассказывает нам, с увлечением юноши, о недавних своих походах и опасностях, не выпуская изо рта длинного тонкого чубука, который постоянно подают ему, меняя один на другой, в раболепном безмолвии стоящие перед ним такие же воинственные видом, вооруженные люди, удаленные в полутьму низкого балкона.

За ними, в темноте ночи, видны на дворе еще другие многочисленные фигуры, мерцающие иногда при отблеске огня своими серебряными патронами, насечкою поясов и рукоятками кинжалов.

Все это — верная свита князя: чепары, ординарцы, вестовые, — ожидающая его приказаний, глазеющая на его необычных гостей.

Сейчас видно, что патриархальное повиновение и терпение восточного человека глубоко вкоренено в этой безмолвно-почтительной толпе вооруженных храбрецов.

Это, действительно, храбрецы, только на днях еще бесстрашно бравшие приступом возмутившиеся аулы, отчаянно резавшиеся с лезгинами в диких ущельях гор. Только один гость, кроме нас, сидит около сверкающего самовара, где добрая, гостеприимная княгиня разливает чай. Этот гость стоит внимания. Это Толхат, наиб дидоец. Он был наибом еще у Шамиля, но после падения Гуниба, со всею прямотою и твердостью истинного воина, присягнул на службу [483] русскому царю и до сих пор с строгою честностью исполняет эту службу.

Толхат — подчиненный князя Д. и потому держит себя сдержанно и почтительно. Он говорит мало, сидит дальше других. Но ничего униженного, заискивающего или смущенного не прочтете вы на его сурово-неподвижном лице, исполненном непоколебимого достоинства.

Его пожилое желто-бронзовое лицо, все в мелких морщинках, кажется красивее и выразительнее самых смазливых юношеских лиц, оттененное этою характерною лезгинскою шапкою черного барашка, сдвинутою на затылок, этою черною черкескою с серебряным убором, с обычным горским изяществом облегающею его плечистый стан.

Толхат говорит только по-лезгински, и оттого беседа его делается еще короче. Но сквозь суровый глаз его смотрят природная доброта и тихость души, так часто свойственные жителю гор.

Все наибы Шамиля, присягнувшие русским, остались нам верны в последнее восстание Дагестана. В то время, как лезгины, избалованные Петербургом, парадировавшие в императорском конвое, нахватавшие, неизвестно за что, чинов и орденов, казикумыхские богачи, торгующие в восточных магазинах Петербурга, Москвы и Тифлиса, сыновья бывших владетельных ханов, поразили всех вероломною изменою своему долгу,— бывшие заклятые враги наши, любимые мюриды Шамиля, мечем и огнем защищавшие стены Гуниба, остались непоколебимыми среди всеобщей смуты.

— Толхат всегда служит верно — с гордостью ответил на наш вопрос через князя молчаливый лезгин: — верно служил Шамилю, верно служит царю. У Толхата одна душа, одна клятва. [484]

Нас очень заняли любопытные и живые рассказы князя Георгия о характере и обычаях лезгин, которыми он давно управляет, об ужасах последнего восстания... Восстание это захватило князя в Беджите. Войска у него не было ни одного человека, а между тем он знал от доносчиков, что каждый день его собирались убить. Он собрал человек полтораста дагестанских милиционеров, из тех же лезгин, и решился покончить чем-нибудь решительным.

Расположив свой крошечный и ненадежный отряд караулом на горе, он собрал в Беджите джамаат, т. е. общественный сход, и смело потребовал виновных.

— Вы хотите убить меня? — прямо спрашивал князь у двухтысячной вооруженной толпы.— Но мне ведь 60 лет и смерть мне не страшна. А вы хорошо знаете, что если осмелитесь поднять руку на начальника своего, то у вас не оставят камня на камне и перебьют не только вас, но и всех ваших жен и детей... Выдавайте зачинщиков!...

Смущенная толпа погудела, потолкалась, поспорила и выдала, наконец, связанных подстрекателей; князь отдал их под караул самому же обществу.

А между тем, одна ужасная новость за другою приходили из Турции. Побитые войска наши отступали, турки шли на Александрополь, на Тифлис, как были несомненно уверены горцы. Их ждали в горах с лихорадочною радостью и строили на их победе самые несбыточные надежды.

Холода заставили князя выступить в Кахетию, где ему приказано было оберегать выходы из Дагестана. Беджитский наиб прислал ему сказать, что народ восстал поголовно и что он вынужден идти с народом. Из Тифлиса прислали, наконец, немного войска и грузинской милиции. [485]

Семья князя все время оставалась в Ени-Сели, ежедневно ожидая нападения и осады.

Князь Л. И. Меликов был тогда главным начальником Дагестана и, хотя у него было очень мало войска, взял приступом сильно укрепленный аул Согратль, главное гнездо восстания, который до тех пор еще ни разу не был взят русскими войсками. Это нанесло решительный удар всему дагестанскому восстанию.

XI.

Народный праздник в Натли-Семели.

На другое утро, все молодое население Ени-Сели собиралось на народный праздник, за несколько верст отсюда, в старую, давно покинутую церковь Натли-Семели (т. е Иоанна Крестителя), спрятанную в тесном ущелье. Мы, конечно, не упустили этого удобного случая познакомиться с местным людом, с местными обычаями.

Нас отправилась отсюда целая шумная кавалькада, с Илико во главе...

Весело и незаметно промелькнула дорога, оживленная толпами верхового парода, отовсюду спешившими к старой народной святыне.

Мы все глубже и теснее уходили в земляное сырое ущелье, под самою пятою заоблачных твердынь... Что-то праздничное стояло в свежем воздухе, в ясном небе, в густой зелени лесов, в ярких нарядах детей и женщин, пестривших на каждом шагу очаровательный пейзаж лесистой горной теснины. Но ничто не могло сравниться с тою оживленною [486] картиною, которая вдруг, разом распахнулась перед нами, когда мы поднялись, наконец, по капризному руслу бешеной Инцхобы, на зеленую горную площадку, где, в тени густого леса, под навесом живописных скал, отовсюду теснившихся, стояла старая полуразвалившаяся церковь Ивана Купалы.

Вся площадка, все ущелье уже кишели народом... Длинные мажары и арбы, с воткнутыми в них зелеными ветками для тени, стояли распряженные везде, где только можно было стать, сдвинутые по две вместе и образуя своими высокозадранными днищами импровизированные палатки, под которыми ютились от жары целые семьи...

Множество разодетых воинственных всадников, сверкающих серебром и оружием, взъезжали на кручи горы, расседлывали и поили коней в стремнинах Инцхобы, толкались между толпами пешеходов и рядами арб. Буйволы и быки, отдыхающие от жары, валялись в реке, на берегу ее, по зеленым луговинам.

Везде, в тени многовековых орехов и шелковиц, разостланы были ковры, войлоки, матрацы; везде ярко горели на солнце праздничные наряды женщин, звенела посуда, вынимались трепещущие вином бурдюки, раскладывались пироги и мясо. Веселый мирный шум улья стоял над этим лесным становищем деревенских богомольцев, собравшихся за 20 и за 25 верст почтить свою древнюю местную святыню. Нынче был день Ивана Купалы, престольный праздник старинного поселения дедов и прадедов их, когда-то стоявшего в этом тихом ущелье, оставившего по себе только эти развесистые столетние орехи да развалившиеся стены своего опустевшего храма. В храме тоже была толпа народа, но большинство стояло и сидело кругом. [487]

Грузины не считают особенно нужным отстоять службу непременно внутри церковных стен. Им кажется, что в просторе леса, под вольным синим небом, мирно сидя на зеленой траве, они столько же чествуют своего угодника, как и кланяясь его образу в душной церкви. Поп все равно молится там, говорит и готовит все, что нужно. Это его дело. Их дело подать на жертву угоднику бурдючок вина или парочку петухов, засветить ему восковую свечку да пославить его своими песнями и праздничною пирушкою.

От маленькой древней церкви Натли-Семели уцелели буквально одне только стены. Верх ее уже давно раскрыт, и теперь кое-как набросана утлая крыша, сквозь которую свободно заглядывают в темную мшистую внутренность храма далекое синее небо да безмолвные зеленые деревья, торчащие в вышине ущелья.

Только кое-где отсыревшие камни удержали на себе обрывки штукатурки, покрытой старинными фресками. То разглядишь могучий торс св. Георгия, облеченного бронею, с поднятым в руке копьем, то кроткий лик какой-нибудь девы-мученицы, с сердцем, пронзенным ножом.

Все эти фигуры святых слепые: пули мусульманских фанатиков, шаха Абасса и других великих разорителей Кахетии — повыбили им глаза, ради бесчестия веры Христовой.

Это обычный прием мусульман при разорении христианских храмов.

На грубом диком камне, служившем когда-нибудь подножием престола, разложено бедное старенькое евангелие и прилеплены 3 тоненькие, темненькие, кривые свечки. Деревенский поп из соседней деревушки, в таком же бедном облачении, святит на этом камне воду в глиняной чаше и окропляет ею стоящую на коленах безмолвную толпу. [488]

Стены старого храмика тоже утыканы, где попало, копеечными свечками. Оне гнутся от собственного жару и обильно капают на благочестивые головы простодушных молельщиков. А в переднем углу храмика, целую кучею, навалены петухи и куры с перевязанными ногами, мотки самодельные шелка-сырца, козьи бурдюки с вином, пшеничные хлебы и всякая всячина.

Это дары богомольцев древнему угоднику Натли-Семели на его праздник. Это же и единственное вознаграждение от паствы попу за его службу.

Трогательно раздавался шепот народной молитвы и возгласы деревенского священника, в этой романтической обстановке, целиком переносившей воображение в далекие века первобытного христианства, когда вместо раззолоченных алтарей, полных кадильного фимиама и светлых риз, люди наивной веры собирались в голых камнях пещер, вокруг бедно одетого бесхитростного старца, и соединяли с молитвою Христу свою скромную братскую трапезу.

* * *

Развалины древней башни, охранявшей когда-то ущелье, и русских бастионов, покинутых после замиренья Дагестана, живописно осеняют лесную полянку Натли-Семели и группы, беспорядочно разбросанные по ней.

Под самым тенистым орехом, стоящим выше всех других, расположились на коврах и подушках почетнейшие из богомольцев, владельцы Натли-Семели и всех земель соседнего предгорья, почти до самого перевала,— князья многочисленного рода Джоржадзе.

Старинный дворянский род этот имеет здесь две главные ветви, обе, кажется, одинаково плодоносные: Джоржадзе Гремийских н Джоржадзе Сабуйских. Гремийская ветвь богаче и знатнее, Сабуйская уже несколько обмельчала. Впрочем, Натли-Семели [489] принадлежит Сабуйскому роду, поэтому они были настоящими хозяевами праздника.

Весь клан Джоржадзе собрался под своим фамильным орехом,— конечно, и мы с ними, в качестве гостей. Знакомства тут заключают очень скоро; отрадная простота и добродушие, к несчастью, все более и более исчезающие из нашего русского общества, крепко еще проникают нравы сельского грузинского дворянства.

Тут была не только молодежь, весело хохочущая, пьющая, пляшущая, но и толпы маленьких хорошеньких деток, седые старики и старушки, веселые и проворные не менее молодых.

Целая толпа слуг услуживала кругом, таская кувшины с вином, вытирая ножи и тарелки, поджаривая мясо.

Проголодавшийся молодой народ живо истреблял все, что ни появлялось на разостланной скатерти, вокруг которой, поджав по восточному ноги, сидела и возлежала вся наша многочисленная и шумная компания.

Тут были всякие грузинские кушанья, питья и закуски: и вишневая окрошка с луком, и вареная форель из горных ручьев, соленая осетрина и сыр, и неизбежная лобиа, разные хлебы, разные травы.

Но в особенном обилии, конечно, лилась ароматическая кровавая влага, составляющая душу каждого грузинского, а уж особенно кахетинского праздника.

С изумительною быстротою опоражнивались и появлялись опять полными неистощимые кувшины. Еще обед не был убран, как уже развеселившаяся молодежь подняла танцы. Притащили каких-то бродячих музыкантов, с египетскими бронзовыми рожами, безжалостно стучащих, пищащих и воющих.

Хорошенькая краснощекая Гема Дж. пронеслась в лезгинке с молодым князьком, своим [490] соседом. За ними поднялись и другие. Кто не плясал, одушевленно подпевал и хлопал в ладоши. Шум, гам, движенье, все пошло кругом под маститым орехом. Ловко и бойко отбивали по земле мелкую дробь удалые танцоры, плавно и грациозно отступали и наступали, кружились и увертывались разгоревшиеся от вина и жары молодые княжны.

Музыкант с египетскою рожею сохранял хладнокровие египетской мумии, неистово надувая, словно из кузнечного меха, целые часы сряду, свою плачущую зурну; барабан бил и ревел, словно хотел пробить насквозь землю; «дудуки» заливались пронзительным писком, и мальчишка, игравший на них, отчаянно закинув назад голову, с невероятным проворством перебирал пальцами по многочисленным дырочкам.

В промежутках танцев пелись песни. Пели большие, пели дети. Маленький сын князя Ивана Дж. спел нежным и чистым дискантом, флейта-флейтой...

Странно и дика грузинская песня! Словно все она только затягивается, только начинается.

«А-а а-а!» жалобною струною звенит в воздухе.

Вот, думаешь, разойдется она, переменит тон, польются звуки веселья и силы. Но вот она разошлась, вот уже кончается, а ты все, по-прежнему, слышишь одну и ту же, душу щемящую, плачущую, бесконечную ноту: «а-а-а-а!»

Таковы песни и у князей, и у крестьян; и танцы одни, и угощенье почти одно, и наряды почти одни. Это не то, что в нашей православной Руси, где мужик кажется барину словно с того света, а барин мужику кажется немцем заморским; где все, от ложки до плошки, от лаптя до хоровода, до горохового киселя и балалайки, у мужика не похоже ни на что господское.

По всему ущелью, во всех кружках, [491] приютившихся под деревьями и арбами, шел теперь тот же пляс и шум, та же музыка и песни. Только грузинские крестьяне пляшут лезгинку, как и настоящие лезгины, — мужчины отдельно от женщин.

Летают и катаются по траве опустошенные кувшины, воодушевленные тосты слышатся отовсюду. Вон, старик с грозным седым усом вскакивает в припадке юношеского увлеченья, хвастаясь пристыдить молодежь, позабывшую предания истинной лезгинки. Старичина не расчел тяжести кувшинчика, им опорожненного, спотыкается и падает на ковер, при общем смехе...

Вон два расходившихся, раскрасневшихся молодца хватаются за кинжалы, чтобы доказать, кто из них прав в споре, которого никто не понимает. Их старательно растаскивают неверно цепляющиеся за них руки, их убедительно уговаривают языки, не без труда произносящие теперь самые немудреные слова.

Весь праздник подпил, все закачалось, мозги и ноги.

На просторе полянки кружится пестрою змеею неизбежный хоровод — перхули. Гуще растет вокруг него публика, выплывая из-под кустов и деревьев, из-под уютной тени утесов. Шире и шире раздвигается хоровод. Бойкая музыка перхули долетала во все стороны ущелья, и всякому хочется принять участие в общенародном танце.

Все быстрее и быстрее учащается такт музыки, пение и хлопание ладош; все проворнее семенят и подпрыгивают ноги танцоров, крепко уцепившихся руками за плечо друг друга.

Только один ходит в середине с жестами, присказками и выкрутасами.

Вот все кольцо хоровода завертелось вокруг этого [492] серединного плясуна, неудержимо, будто ловко пущенный волчок вокруг своей оси. Ноги подбрасываются чуть не до спины, и издали минутами кажется, что хоровод несется по воздуху. Утомился хоровод, затеваются новые развлечения. Два ловкие молодца, уже не первой молодости, туго перетянутые своими чеканными поясами,— один рыжий, как огонь, с волосами, торчащими щеткою во все стороны, другой — черноволосый, но сухой, как арабский конь,— не то танцуя, не то гимнастируя, выделывают друг перед другом разные приготовительные подходцы. Их тесно обступила любопытная толпа, хорошо знающая, что перхули должен закончиться борьбою.

Борцы сначала ходят и кружатся один около другого, высматривая противника, улучая удобную минуту для схватки, совершенно как петухи, готовые вцепиться друг в друга.

Они подражают руками всем движениям настоящей борьбы, чтобы войти во вкус и настроить зрителя. Топчутся, топчутся, ломают свой стан и руки туда и сюда, и вдруг мгновенно, как удар молнии, один из них ухватывает аа плечо противника и с размаху бросает оземь.

Позор, если от этого стремительного удара противник полетит кубарем к ногам замирающей от волнения публики,— слава несчастного борца погибает навеки, и ему невозможно показать глаз в родное село, где последний мальчишка будет ему тыкать в нос его постыдным поражением. Тут есть местные знаменитости, непобедимые герои борьбы, имя которых знает далекая окрестность. Целые селения стоят за честь своего богатыря, торжествуют его победу и терпят его позор.

Несколько раз рыжий отчаянно налетал на черного, но ни разу не мог побороть, и победа не [493] оставалась ни на одной стороне, к большому нетерпению и досаде зрителей.

С далеких горных пастбищ, откуда была видна, как на ладони, вся эта разноцветная толпа, веселившаяся около старого храма, куда долетал через чистые выси горного воздуха даже звук «дамры и зурны»,— спустились теперь в зеленое ущелье пастухи в лохматых папахах, в буйволовых поршнях, с ружьями в лохматых чехлах из жесткой шкуры барсука, торчащей за спиною. Их грязный наряд, их полудикий воинственный вид резко отличали их от разряженных и изнеженных жителей долины. Это люди изумительной ловкости и силы, бесстрашные, закаленные во всяких трудах и опасностях.

Каждый из них в одиночку отбивается от нескольких лезгин и смело проводить целое лето на подоблачных лугах, далеко от своих, в ближайшем соседстве с дидойцами и тушинцами, оберегая табуны лошадей и отары овец.

Седой старый чабан, в вывороченной шерстью шубе, которую он не снимал, несмотря на жар лета, с плечами в 2 аршина, сутуловатый и коренастый, долго смотрел на вялые, несмелые приступы боровшихся и вдруг, растолкав толпу, выскочил на середину, с каким-то зычным, вызывающим криком... Дружный хохот и одобрительные крики толпы встретили удалого старика. Он потряхивал своими старыми плечами, что-то острил и со смехом приговаривал по-грузински, ходил ходенем, приплясывая, кругом маленькой полянки, где затеялся бои, очевидно подзадоривая и вызывая соперников.

Но, видно, все хорошо знали лихого старичину и его богатырскую лапу. Как ни подстрекала толпа своих известных борцов, как ни толкали под бока друг друга молодые джигиты, — никто не [494] решился выступить на единоборство с этим лохматым седым медведем, спустившимся с своих диких гор.

* * *

Отдалившись на несколько шагов от суеты праздника, я с наслаждением смотрел на всю эту пеструю, яркую картину, шумевшую среди сочной зелени трав; почти отвесное лесистое ущелье стояло прямо над ним, загораживая половину неба; высоко над ним несла сюда на землю свой золотой зной густая и глубокая синева, а внизу, в провалах скал, в хаосе серых камней, кипела и бурлила холодная, как лед, во льдах рожденная, из льдов вытопленная, вся в пене и брызгах, низвергающаяся по порогам Инцхоба.

Жара была поистине нестерпимая. Как ни опасно было купанье в этом ледяном потоке для тела, разгоряченного зноем, вином и тряскою верховой езды, однако, почти вся наша мужская компания потихоньку сползла сквозь лесную чащу к подножью утесов, среди которых целою чредою маленьких водопадов билась Инцхоба.

Без простынь и полотенец, в расчете на иссушающий зной дня, мы приняли, с трудом держась за камни, горную душу водопада, обдававшего нас с головою и неудержимо опрокидывавшего нас головою вниз...

* * *

Только к вечеру стал расходиться праздник. Мы едем среди бесконечной вереницы арб и верховых... Везде еще продолжают играть, петь, острить и болтать, останавливаются среди дороги и начинают вдруг откалывать лезгинку среди пыли и камней.

Сейчас же вырастает вокруг толпа, сейчас же, откуда ни возьмись, зурна и даиры; сейчас же, будто [495] каким-то чудом, откуда-то вынырнет неизбежный кувшинчик. Долго будут добираться домой эти чересчур веселые гости. Многие уже лежат врастяжку на краю дороги, в тени встречного лесочка, то нагонишь арбу без возницы, полную спящих, то коня без всадника.

Дорога обратилась в сплошное игрище. Верховые неистово джигитуют, обгоняя друг друга, срывая друг друга с седла, отчаянно махая плетью над ушами безумно несущейся лошади, стреляя из ружей и пистолетов на воздух.

Удивительно, как это не поломают себе шеи, как выдерживают их сумашедшую пьяную скачку бедные коньки их.

Нигде, однако, не видно ни драки, ни ссор; одно беззаветное хмельное веселье людно, пестро и шумно, двигается по многочисленным проселочным дорожкам, ведущим в мирные деревеньки Кахетии из старой горной обители Натли-Семели.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории. СПб.-М. 1887