-

МАРКОВ Е.

ОЧЕРКИ КАВКАЗА

КАРТИНЫ КАВКАЗСКОЙ ЖИЗНИ, ПРИРОДЫ И ИСТОРИИ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Тифлис и Кахетия

Азиатский Теплиц.

У нас в России мало кто знает, что мы, русские, обладаем своим собственным, хотя и азиатским Теплицом, Теплицом и по имени и по действительным свойствам своих теплых вод. Этот наш Теплиц — Тифлис, по туземному Тбилиси, от грузинского слова «тбили» — теплый, очевидно, общего индоевропейского корня.

В Тифлисе до сих пор существуют обильные источники горячей серной воды, исстари прославившие город как целебное место и до сих пор составляющие громкую славу его действительно восстановляющих бань...

Как во всех Kurort'ах Германии, и тифлисские целебные источники украшены легендою, почти такою же, как Баден-Баден и другие прославленные своею чудотворностью минеральные воды Европы.

Некий древний грузинский царь, охотясь в дремучих лесах, когда-то покрывавших котловину Куры [371] на месте нынешней шумной столицы Кавказа, ранил стрелою оленя. На его глазах олень, истекавший кровью, бросился к одному из теплых серных ключей, обильно орошавших лес, погрузился в него, выскочил на другой берег и, к изумлению царя, умчался в чащу, бодрый и сильный, словно у него не было ни раны, ни потоков крови... До такой степени подействовала на него разом чудотворная вода Тбилиси. С тех пор по повеленью царя здесь возникло поседенье, и серные воды Тбилиси получили широкую славу. Как бы то ни было, а Тифлис во всяком случае — один из самых старых городов не только России, но и всей Европы. Древность Киева и Новгорода моложе его целыми столетиями... Он теперь считает себе уже полтора тысячелетия. Вначале он действительно был весь деревянный — дворцы, дома, даже стены крепости — и весь окружен лесами... Старые армянские историки всю область Тифлиса называли когда-то «страной лесов» (Пайтакаран); авлабарские леса покупались и продавались еще в XVII и XVIII столетиях, а теперь Авлабар одна из составных частей Тифлиса, такая же голая, выжженная и каменистая, как и остальной город. До сих пор не забыто предание о том, как жители Тбилиси били оленей на Вере, той самой теперь сухой и открытой степи, где стоить громадный крест в память спасения от смерти императора Николая и через которую путешественник из России, двигающийся через перевал Казбека, обыкновенно въезжает в Тифлис. Теперь Вера уже давно вошла в черту города, и я нашел удовольствие, подобно другим, проехать через нее в славную грузинскую столицу.

* * *

Действительно, не легко вообразить себе, даже человеку, одаренному восточным воображением, что, [372] въезжая в Тифлис, вступаешь в прежнюю «область лесов», когда-то населенную оленями... Тифлис — это громадная каменная сковорода, помещенная среди окружающих возвышенностей с таким вполне удачным расчетом, чтобы никакое дуновенье ветра не могло освежить невыносимо-стоячего зноя, который наваливается в течение всего летнего полугодия на голые каменные дома, на открытые каменистые улицы, на нависшие со всех сторон каменные обрывы и скаты гор...

На этой каменной сковороде, прикрытой сверху, как глухим колпаком, раскаленным, вечно безоблачным синим сводом, несколько месяцев сряду жарятся бедные тифлисцы, и надо изумляться могучей силе природы, которая даже и в этой безнадежной обстановке пещи вавилонской создает столько цветущих и сочных организмов, столько физической красоты, столько душевной веселости, наконец столько шуму и деятельности... К сожалению, Дант не был знаком с летними муками тифлисской атмосферы, а то бы он, без сомнения, включил эту сухую, горячую сковороду в число мук своего ада, и талантливому Густаву Доре не было бы никакой нужды насиловать свою фантазию изобретением подходящей иллюстрации, а было бы вполне достаточно выписать одну из тех превосходных фотографических коллекций Тифлиса, которыми по справедливости может гордиться здешняя фотографическая мастерская Барканова. Но велик Бог земли Русской!... Грузины, армяне, татары, круглое лето не снимающие бараньих шапок на вате и двойных суконных одежд, как будто даже не замечают, что в Тифлисе летом бывает жарко, как будто и не подозревают, что существуют на свете города и селения, где люди не обречены жариться, как караси на плите, где пекут [373] в золе только одни картошки, — «чертовы яблоки» своего рода, но никак не живого человека, образ и подобие Божие. Балованный народ, сановники, чиновники, кто повыше, разбогатевшие европейские негоцианты, те все удирают куда попало из Тифлиса, как только наступает эта томительная жаркая пора... Удирают в Коджоры поближе, в Манглис — подальше, в Белый Ключ, вообще куда-нибудь в горы, в леса, по возможности, поближе к облакам небесным, если не за облака, от этих чересчур уже горячих объятий матери-земли... Недавний двор наместника отъезжал дальше всех и выше всех в чудные, тенистые дебри Боржома,

В горы, где темнеют ели,
Шумны, веселы, могучи,
Воды плещут, птицы свищут
И по воле мчатся тучи...

Даже помыслить радостно об этих бесконечных галереях сосновых стволов, полных прохлады и зеленого сумрака, тому, кто осужден изнывать на безжалостном припеке тифлисских мостовых с 3 часов утра до 9 часов вечера... Он бы рад-радехонек, как богач евангельской притчи, погруженный в геенну огненну, освежить свои уста хотя бы прикосновением омоченного пальца бедного Лазаря, ликующего на прохладных лонах Авраама, в Манглисе и Боржоме.

Но в том-то и горе, что на этом грешном свете все бывает совсем наоборот, чем в мире, «иде же несть печали ни воздыхания»; в нашей земной юдоли, не исключая и славного в истории города Тбилиси, бедные Лазари обыкновенно бывают осуждены все лето мучиться в геенне огненной, посматривая с бесплодною завистью на Авраамовы лона [374] богачей, удалившихся к прохладным высям небес, на высокие горы, в тенистые леса, в райские дачи, обильные сладкими плодами «древа жизни» и еще более сладостными плодами древа «познания добра и зла». Страдают от тифлисских жаров, как мы уже сказали, пришельцы, а не туземцы, именно те из пришельцев, которым их дела или их средства не дозволяют бежать в горы. Но в последние годы европейская цивилизация настолько проникла в древнюю резиденцию Сассанидов, что геенна огненная потеряла часть своих ужасов. Немцы, выдумавшие обезьяну, разумеется, сейчас же выдумали и в Тифлисе свою «немецкую колонию», т. е. целую деревню, полную садиков, в которых даже и небогатые жители могут нанимать себе недорогие квартирки и пользоваться природою, хотя в значительной миниатюре. В этих мирных частных садиках возникли теперь и общественные увеселения, кегли и пиво и местное винцо, столики для чая, арфянки, тирольки и местные грузинские оркестры, — все как следует в цивилизованной столице. В немецкую колонию уже въезжаешь как на дачу — везде тень и зелень, везде шум завидного грузинского веселья.

Но самый центр увеселений на окраине города, за немецкою слободой, — «кружок», заменяющий наши летние клубы, всегда битком набитый гуляющими, место всеобщего свидания порядочного общества, танцев, мазурки, всяческих приличных развлечений... Там перезнакомитесь со всеми, с бесцеремонностью, вообще отличающею южную . жизнь, там увидите всех, кого вам нужно, кто вам интересен. Но «кружок» — это почти уж не сад, а нечто в роде парижских closeries, полузакрытые, полуоткрытые галереи, несколько тесных дорожек с деревьями,— никакой природы и простора. Собственно [375] общественным городским садом считается Муштаид... Это Булонский лес, Пратер или Сокольники грузинской столицы. Там уже и верховые, и экипажи, и зеленые лужайки, и чащи, и всякие увеселительные заведения, а главное — там действительно свежий воздух, действительная природа.

Удивительно как любит веселиться и отдыхать грузинское население: проезжая чрез немецкую слободу к Муштаиду, на всяком шагу видишь какой-нибудь клуб, какое-нибудь собрание, какое-нибудь гулянье,— и все набито битком, отовсюду несется музыка и песни, везде льется вино и сыпятся деньги...

И это поют и кутят не богачи, не одни дети досуга и достатка, а вся многотысячная рабочая толпа Тифлиса, весь ремесленный и торговый люд города. Посмотрите на них, — вы, может быть, и осудите их, но, может быть, и позавидуете этому счастливому национальному характеру, полному страстной жизненности, самоуверенности и беспечности...

Посмотрите, с каким сознаньем своего достоинства, с каким наивным чувством своего равенства со всеми, кого только видят они кругом себя, своих одинаковых прав на все, что только доступно другому, эти щегольски разодетые в серебро и цветные сукна, черноглазые, черноволосые красавцы с сверкающими белыми зубами, с румяными щеками, вооруженные как воины, свободно болтают, острят, хохочут, бранятся...

Вам в голову не придет, что это собрание лакеев, мелких прикащиков и разных других ничтожных, скудно оплачиваемых профессий...

Вы подумаете, что это храбрые вольные рыцари на пирушке, а не поденщики, прогуливающие вечером заработок своего дня...

Правда, у грузин удивительное смешенье [376] аристократических учреждений с демократическими нравами. И поденщик, и лакей, и повар, часто безграмотный, часто ровно ничего не знающий, в тоже время может оказаться несомненным князем старинного рода, из исторических фамилий каких-нибудь «адзе», «идзе» или «швили». Только в Грузии можно встретить этот оригинальный тип демократической аристократии и аристократической демократии: с одной стороны, князя, сплошь да рядом спокойно чистящего сапоги самому неважному барину; с другой стороны, кучера или повара, который с горделивым достоинством подает вам руку и зарубит вас как собаку, если вы позволите себе оскорблять его честь.

* * *

Через европейский Тифлис, с его широкими проспектами, сквэрами, бульварами, с рядами великолепных магазинов, изящными экипажами, модными нарядами Парижа и Петербурга, мимо дворцов, гимназий, музеев, через все эти Головинские и Михайловские проспекты, Дворцовые и Графские улицы, перенеситесь в старый туземный Тифлис, сбившийся у подножия древней исторической крепости, торчащей своими полуразрушенными башнями высоко на обнаженных утесах, под защитою такого же старого Метехского замка, оберегавшего переправу Куры с того берега.

Здесь, в этой тесной, но безопасной складке горы, вокруг крутой излучины реки, сбился в кучу грузинский Тбилиси, старая столица Вахтангов и Давидов, настоящий исторический город древнего Востока, город своеобразных азиятских обычаев, своеобразной азиятской физиономии, несравненно более интересный туристу и художнику, чем весь простор и удобство цивилизованного новейшего Тифлиса. Тут вы найдете почти все чтимые святыни города: Сионский [377] собор грузин с этой стороны и Метехский собор с той стороны Куры, Ванкский собор армян, Алиеву мечеть персов; только самое небольшое число из 48 церквей Тифлиса, грузинских и армянских, размещено в других, новых частях города. Тут и армянский базар со многим множеством духанов и лавочек, и оригинальные «темные ряды», и старинные грязные караван-сараи, и персидский квартал, примыкающий к подножию крепости бесчисленными ступенями своих плоских крыш...

Тут, повторяем, вся Грузия, вся Азия, вся древняя история, насколько она еще уцелела в Тифлисе...

Узкие, вьющиеся переулочки, крошечные, неправильные площадки, темные, грязные переходы между тесно сдвинутых стен по крутизнам берега, по обрывам скал... Грязно и тесно везде, но везде за то тенисто и сыровато, оттого, может быть, так людно и шумно... Совсем не то, что на этих великолепных широких проспектах нового города, открытых с утра до ночи припеку солнца, удушающих прохожего белою известковою пылью из-под колес беспрерывно несущихся экипажей.

Восток и юг выработали себе типы построек и типы городов нисколько не глупее, а может быть гораздо практичнее наших. Если в Петербурге, проводящем девять месяцев сряду в снегах, дождях и слякоти, или в вечно туманном Лондоне, где два мильона людей, самых деятельных в целом мире, снуют безостановочно взад и вперед, где дома поневоле строятся высокие как башни, пространные как стены крепости,— широкие улицы, обширные площади являются насущною необходимостью, чтобы допустить луч солнца в эти глубокие и холодные коридоры, то на горячем юге сухой, бездождной Азии, не знающей морозов зимы, нет никакого повода замуровываться людям в [378] громадные многоэтажные сундуки из камня и железа и открывать жгучим лучам солнца свои улицы, свои любимые места собраний на площадях и базарах...

Ни широта, ни прямота не нужны южному азиатскому городу и невозможны для него...

Ему нужно совсем другое, и он необыкновенно практично достиг этого другого своими, может быть жалкими для нас, может быть смешными нам, но для него чрезвычайно удобными постройками.

Его уличка вьется змеею уже потому одному, что азиатский город редко строится на равнине, а почти всегда на скалах или в теснине реки. Но, и помимо этого, изгибы узкой улицы дают ему на всяком повороте всего более ему необходимую тень от солнца. Тот же смысл и в узости этих улиц: в узкой улице почти не бывает такого часа дня, когда бы хотя одна сторона домов не бросала от себя тени... А чтобы еще более увеличить тень и прохладу улиц, сами дома азиатского города Тифлиса, точно также как Каира или Алеппо, представляют из себя своего рода навесы для улиц. Их плоские крыши выступают концами своих бревен, застланных как террасы, довольно далеко от стен, так что нередко эти выступы должны быть поддержаны рядами косых упорок, в роде кронштейнов, обыкновенно красиво вырезанных и разукрашенных... В свою очередь верхний этаж дома точно также выступает дальше нижнего, образуя еще более глубокий навес над проходящею внизу улицею. Если в доме три этажа, что, впрочем, случается нечасто, то каждый верхний этаж делает соответствующий выступ над нижним, а так как дома стоят с обеих сторон улицы, то вследствие этого способа постройки они могут сблизиться наверху на довольно короткое расстояние, не [379] стесняя внизу улицы, которая таким образом обращается наполовину в крытую галерею...

Как хотите, а только, испытав на собственной своей шкуре действие раскаленной сковороды, на которой черти грешников жарят, поневоле признаешь остроумным старый азиатский способ постройки городов и от всей души отдашь предпочтение какой-нибудь Сионской или Армянской улице Тифлиса перед всевозможными Головинскими и иными проспектами, по крайней мере до тех пор, пока их не обратят в тенистые бульвары.

Впрочем, дома старого Тифлиса имеют сходного с общим типом азиатского юга только плоскую крышу и эти навесы этажей... Но они сохраняют вместе с тем свой особенный грузинский стиль, особенно в наружной орнаментации. Галерея — вот существеннейшая и характернейшая часть грузинского дома. Даже в новом Тифлисе, в домах, сильно приближающихся к европейскому типу, грузины и армяне придают галерее такое господствующее развитие, что дома их все-таки отличаются от обычных русских. И снаружи на улицу и снутри во двор, по обоим своим этажам, грузинский дом обнесен сквозными галереями с разными затейливыми колонками, иногда с разноцветными стеклами, с живописными решеточками. Раз грузин сошел с первобытной плоской кровли своей, которые теперь уцелели только в наиболее старинных кварталах, в домах бедного класса,— вся домашняя жизнь его сосредоточивается гораздо более в этих полуоткрытых прохладных галереях, чем в скучной глуши дома.

* * *

Узкая, темная улица не мешает тифлисцу, как всякому истому азиатцу, подышать чистым воздухом раннего утра или тихого солнечного заката... К ночи [380] вы увидите на всех земляных крышах Армянского базара или Персидской слободки целые живописные группы женщин, детей, стариков, мирно беседующих на разостланных коврах, распивающих чай, угощающих своих знакомцев. Часто слышатся сверху девичьи песни, звуки зурны и бубна… Вся праздная жизнь толпы, не отлившая в общественные садики и гулянья на края города, поднимается из грязных торговых переулков сюда, на верх домов, под открытое небо, остывшее теперь от дневного жара...

* * *

Но восточный человек чувствует себя также хорошо и в привычной толкотне грязного базара, где он иногда проводит целый день. Куда и зачем пойдет он отсюда? Тут его заработок, его газетный клуб, его гостиная, его театр, его столовая. Почти никто из бедного люда, приезжающего в город, не берет с собой пищи. Не смотря на страшную дороговизну модного европейского Тифлиса, в азиатском Тифлисе туземец может наесться и напиться за несколько копеек, да еще как весело наесться и напиться! под звуки музыки, в приятельской компании, среди смеха и болтовни. Никогда не убывающая толпа всевозможного люда кишит целый день по всем переулкам и закоулкам Армянского базара. Кто что заработал здесь, тут же и оставляет весь свой заработок с обычною грузинскою беспечностью и евангельскою беззаботностью о завтрашнем дне... Зарабатываются нередко рубли в день, не только копейки, но домой все равно не возвращаются... Если есть и пить больше не хочется, поясок новый купит, шапку ухарскую, а уже домой не понесет...

Господи! каких тут народов не увидишь! персы, окрашенные хенной, будто в какую-то огненную краску, [381] мингрельцы, лезгины, турки, нухинские татары, даже арабы черные...

Кто и работает, то не спеша, с прохладою, не отказывая .себе ни в наслаждениях беседы, ни в спокойном зрелище разных базарных новинок и приключений. Та же досужая неспешность и у продавца, и у покупателя, и у случайного прохожего. Никто не хочет упустить случая поболтать, поглазеть.

И вся обстановка восточного рынка словно приноровлена к этой жизни толпы, не дорожащей временем, не имеющей никаких хитрых вкусов и далеких замыслов жизни сегодняшнего дня, без помышления о чем-нибудь другом.

Все эти бесчисленные лавчонки, маленькие, скученные друг на дружку,— наружу, прямо на площадь и на улицу... Никаких дверей и окон; даже кузни, слесарни, кухни здесь же прямо на мостовой в низеньких углублениях дома... Портные, подняв ноги, с нитками в зубах, на глазах всех спокойно шьют свои черкески, снимают мерки, утюжат и стегают, и клиенты их также спокойно стаскивают с себя на всей честной публике шаровары и бешметы. Цирюльник точно также откровенно мылит щеки и бороду черноусого грузинского франта или голую синюю голову мусульманина, не то громко постригивает своими ножницами, перебрасываясь шутками с соседями и прохожими.

Все моются, бреются, стригутся, одеваются и раздеваются, как у себя в спальне, на этом родном для всех, гостеприимном базаре.

Интереснее всего персидские кухни, которые тут на каждом шагу. Из них всегда валит аппетитный пар и вокруг них всегда толпа. Огромные оловянные мисы вмазаны в печь и под их тяжелыми [382] крышками что-то кипит, ворчит, бурчит, возбуждая нервы проголодавшегося прохожего. Очаги и печи наполняют кухоньку сзади, а сбоку, поближе к улице, косые полки, на которых расставлена всевозможная туземная посуда, большие деревянные блюда в полтора аршина и в аршин поперечника, выдолбленные поперек по-видимому из толстого орехового ствола, кувшины и кувшинчики затейливых форм, длинногорлые, пестро раскрашенные. Иногда сзади кухни особая маленькая столовая, где безвыходно сидят посетители. В персидской кухне все необыкновенно чисто, вкусно и дешево. Тут вам готовят кебак, тоненькие сочные ломтики мяса, осыпанные душистым красным порошком кинзи, жарят восхитительный бараний шашлык на железных спицах, варят плов, сацеви, чахиртолу и всякую всячину. Множество пшеничных чуреков (хлеб) навалено впереди лавки, а ловаши готовятся почти ежеминутно свежие, потому что истребляются ежеминутно. Оригинально происходит это приготовление: повар персиянин, обвязавшись тряпками поверх бритой головы своей, быстро смазывает жидким тестом внутренность только что вытопленной маленькой, открытой сверху, печки, а когда на стенках печки образуется легкая кора из засыхающего теста, вдруг опрокидывается вниз головою в верхнее отверстие и возвращается оттуда с целым холстом тонкого теста длиною в 1/2 аршина и более, которое можно свертывать как салфетку и которым можно утираться как салфеткой. Ловаши служат грузину в одно время тарелкою, салфеткою и бумагою для завертывания съестного.

Тут же около кухни — дешевые кондитерские своего рода — фруктовые лавки. На таких же косых полках, на таких же своеобразных и огромных блюдах лежат горы черешен, зеленый алыча [383] (черкесская слива), недоспелых грецких орехов еще в шкурах, белых тутовых ягод, а вместе с тем и всякая овощ, от картофеля и огурцов до любимого грузинского лобии (фасоли), салата и острогона. Кабачки тоже под рукою, но приличные, как все другие лавки, без специальных российских сцен драки, ругни и безобразий... Бурдюки вина всех размеров — от огромных быков, буйволов, кабанов, до крошечных козлят, — наполняют такой кабачок вместо наших обычных бочек водки; для распивки тут же стоят разноцветные графинчики и кувшинчики разного вида и краски... Дешевое вино льется обильно среди этой толпы базара, не вызывая грубого пьянства, незаметно испаряясь в болтовне, смехе и в движеньи на солнечном жару.

Тут не только торговля, но всякое ремесло, всякие восточные фабрикации. Седельники, сапожники, шапочники готовят свой товар тут же на глазах многочисленных своих заказчиков. Кузнецы и медники гремят, как Вулканы, своими молотами, заглушая даже шум базара, с таким увлеченным соревнованьем, как будто эта дьявольская музыка доставляет их нервам самое тонкое наслаждение. Кожевник, без церемоний расталкивает толпу и очищает себе часть мостовой, чтобы разослать только что смоченные сафьянные кожи и телячьи опойки. Толстопузые армяне-оружейники с седыми усами, в ярких шароварах, в восточных бешметах, важно восседают на прилавках, поджав коротенькие ноги, и с искусством настоящих мастаков своего дела осторожно оправляют драгоценные лезвия старинных кинжалов, насекают серебром и чернью костяные рукоятки, вяжут и обтягивают ножны... пестрая толпа грузин, татар, горцев с восхищенным любопытством обступают эти интереснейшие для кавказца мастерские, [384] следя с одобрительным удивлением за ловкостью пальцев этих жирных, но опытных слесарей.

Чего тут нет для услаждения воинственной души кавказского человека! Почти каждая слесарная лавочка — в то же время и музей древностей, за которые дорого дал бы иной наш любитель старинного оружия. Тут вооруженье разных веков и разных народов Кавказа: хевсурские, лезгинские, абхазские, остатки генуэзцев и крестоносцев, арабов и турок... Железные тяжелые бердыши, перьяники, топорики, рогатые коровьи головы на таких же железных рукоятках, колчаны со стрелами, еще до сих пор не везде в горах вышедшие из употребления, луки, дротики, круглые щиты из буйволовой кожи, с стальными бляхами и насечками, шлемы с затыльниками из стальной сети, кольчужные рубашки, железные суставчатые перчатки с кольчугами, стальные расписные налокотники,— целый арсенал старинного рыцарского вооружения, в котором и до сих пор щеголяют в торжественных случаях многие кавказские горцы, но которые, однако, начинают все более и более делаться редкостью. Такою же любопытною, исчезающею стариною смотрят и все эти оригинальные музыкальные орудия старой грузинской и горской жизни, самой разнообразной формы и самой тонкой отделки, украшенные по дорогому дереву сложными узорами перламутра, все эти старые пузатые гитары с натянутым пузырем, с двойными корпусами, точно так же как старинные рога и кубки, золотые, серебряные, причудливые лампы из огромных кокосовых орехов, красные и пестрые кувшинчики и прочие восточные редкости, наполняющие многие из лавок.

* * *

Глубоким Востоком пахнуло на меня, когда я вступил под низкие своды длинных «темных [385] рядов». Это первообраз наших гостиных рядов московского Китай-города, Нижнего и проч. старых городов. Тут холя завсегдатаям азиатского базара!... Прохладно как в могиле, ниоткуда не зайдет палящий зной солнца. А между тем всевозможные лавки, ситцы и бакалеи, и те же сытые армянские торговцы, с поджатыми под себя ногами, в безмолвном ожидании сидят на прилавках, с хищническим огнем в черных глазах, сурово опустив свои крепкие и длинные как клювы носы, точь-в-точь будто рассевшиеся по степным курганам коршуны, подстерегающие добычу... Вся эта древнеазиатская обстановка, эти одежды Библии и «Тысячи одной ночи», эти тесные и таинственные переходы — напоминают воображению давно забытые впечатления детства, когда, бывало, с поэтическим ужасом вчитывался и вслушивался в похождения какого-нибудь Али-бабы и 40 разбойников... Вот кстати и те самые ослы, которых навьючивал счастливый Али-баба сокровищами темной пещеры... Здешние осленки, или яшики, так малорослы, что их решительно не видно под вязанками дров, навьюченных на них без всякого милосердия... Целыми десятками гонит их какой-нибудь татарин или горец, привязав друг к другу за хвосты, запруживая ими узкие переулки базара, и издали кажется, будто вьюки дров сами плывут, покачиваясь, по улице, пока разглядишь эти потешные длинные, серые уши, словно сваленные из плотного войлока, что торчат и пугливо настораживаются среди таких же серых вязанок... Прошли дрова, смотришь — целый ряд копен зеленого степного сена стал проплывать сквозь тесноту базарной толпы, колыхаясь как на волне, и опять не видать, кто везет это сено, словно это вдруг двинулась в путь сама травяная степь, как бирманский лес в драме Шекспира. Не скоро откроешь даже [386] копыта и уши этих крошечных, низких яшаков, кругом обваленных и обвязанных сеном; рядом стоишь, все кажется — копна ползет, а не яшак идет... Они здесь не больше крупной меделянской собаки.

Всего забавнее, когда штук 20 таких осликов с корзинами опрятно уложенного угля, с дровами или сеном, осторожно спускаются с крутого ската горы, почти садясь на свои хвосты.

Но и кроме яшаков всевозможные домашние животные толкутся тут на базаре: рыжие козы и овцы, пригнанные пастухами на продажу, верблюды из Баку с керосином и всяким товаром; буйволы железного цвета, железного склада, словно рожденные для ярма, неуклюже вламываются в толпу, таща за собою громадные нагруженные арбы с тупицами, выдолбленными из исполинского бука, допотопной формы, допотопного размера, допотопной тяжести... Ревут, скрипят, визжат, словно хотят сейчас рассыпаться со злости немазаные колеса этих ковчегов Ноевых, и их дружное пение заглушает собою даже гул и крики базара.

Возницы такого же первобытного доисторического вида восседают наверху этих громоздких возов, с копьями своего рода, которыми они покалывают вместо кнута толстокожих чудовищ, влачащих на своих плечах их ковчеги...

Лохматые бараньи шапки рыжей шерсти гигантскими грибами покрывают маленькие головы этих степных грузин и татар, придавая им поистине дикий и свирепый вид, нисколько не отвечающий их мирным нравам.

Чудовищных лохматых шапок этих массы толкутся среди базара; есть и другие, такие же громадные, той же формы грибы, но только черные, гладкие, гораздо более щеголеватые. Как выносит кавказская [387] голова эту тяжесть и эту парню в знойный южный полдень, — отказываюсь понять. Туземцы уверяют тем не менее, что только в бурке да бараньей шапке и можно спрятаться от ихнего солнца. Оттого-то и полон весь летний базар бурками и папахами.

Впрочем, большинство поденных рабочих, копачей, носильщиков, каменщиков, — не в папахах, а в легких войлочных и суконных ермолках, иногда просто желтых, как верблюжье сукно, иногда красиво расшитых шелками и золотом по красному и другому яркому фону. Рабочие тут все персы, как и вообще на Кавказе. Они самые неутомимые, самые покладные, самые доступные... Одеты они в распашные накидки, в роде бурнусов или мантий, а когда работают — остаются босоногими, с открытою грудью, едва не в одних панталонах...

Водовозы и водоносы тоже персы. Они составляют особое сословие тулухчей, имеющее весьма важное значение в жизни города. Через базар то и дело продираются «жерики», т. е. мулы, и простые лошади, обвешанные мокрыми тулухами. Тулух — это большой кожаный мех в форме воронки, с кишкою на конце; они ловко пристегиваются с обеих сторон лошади или мула, поверх толстого слоя попон, защищающих лошадь от просачивающейся и плескающей воды... В эти тулухи наливается вода, а выливается она сквозь рукав кишки, обыкновенно подобранный вверх. Водоносы несут тяжелую службу. У них на спине также толстая кожаная подкладка, как и на боках лошадей. Они набирают воду глубоко внизу из Куры, под обрывами берега, в огромные каменные кувшины или, вернее, бочонки, нацепляют их широкими ремнями — один на спину, другой на плечо — и карабкаются затем медленным шагом наверх по какому-нибудь узенькому, скользкому и [388] осыпающемуся проходу... Жалко бывает смотреть, как мучительно совершают они свое восхождение по этому тернистому пути с полными кувшинами... Часто, выбившись из сил за целый день этой каторжной работы Данаид, вечно черпающих и вечно выливающих, они валяются как попало на этом же самом крутом спуске берега или у его подножия, тяжело дыша в одолевшем их сне, босоногие, загорелые, темнее всякой бронзы, раскинув прямо под припеком солнца, прямо на горячих камнях, свои худые, терпкие, как канаты цепкие и жилистые члены...

Сродни этому сословию и другой цех тифлисских поденщиков — носильщики или муши. Тот, кто не видал тифлисского муши, никогда не поверит, в какую неутомимую и могучую вьючную скотину может обратить себя человек. Муши целыми поколениями воспитал в себе изумительную сноровку к переносу тяжестей; точно также у верблюда и буйвола тысячелетняя привычка носить ярмо образовала особый склад шеи, спины и ног, так и у кавказского муши вы сразу отгадаете его ремесло по необыкновенно широкой, согнутой в горб спине, длинной шее и мозолистым, коротким ногам. Это — двуногий верблюд своего рода, такой же выносливый, такой же поразительной силы, такой же поразительной умеренности привычек и кротости нрава. Муши умеет ходить согнувшись пополам, то есть образуя почти горизонтальную поверхность из верхней половины своего тела. Спина его делается, таким образом, очень удобною подстановкою для целого воза тяжестей, а слегка скрюченные, крепкие и короткие ноги его ступают уверенно и стойко под давлением иногда невероятной ноши, взбираясь с нею на какую хотите высоту. Я видел муши на улицах Тифлиса, которые, без преувеличения, несли на себе столько, сколько у [389] нас обыкновенно поднимает небольшая крестьянская лошадь. Тащить одному на своей спине огромные диваны, комоды, сундуки — ему нипочем...

Понятно, что у него на спине несъемная кожаная подушка, как седло на лошади... Муши пользуются славою необыкновенно честных людей, иначе, само собою разумеется, самое ремесло их было бы невозможно. Муши всем цехом издавна и строго наблюдают друг за другом, и случаев обмана или воровства среди них почти не встречается.

Всякий чужестранец и приезжий смело вручает свои пожитки первому попавшемуся муши и приказывает ему отнести куда нужно, нисколько не заботясь следовать за ним. Даже деньги и драгоценные вещи без страха пересылают с муши. Случалось, что нанявший носильщика приказывал ему ждать его по адресу, а сам забывал о нем и являлся к месту назначения многими часами позже. Верный муши терпеливо сидел у порога указанного дома, не разлучаясь с своею ношею, дожидаясь возвращения своего минутного хозяина. На углу улиц важно восседают на своих подмостках, поджав ноги, многоученые мирзы — публичные писцы, в классических своих, непомерно высоких и узких бараньих шапках, надетых на затылок, столь излюбленных персиянами... Перед ними узенькие деревянные ящики с чернильницами, перьями, ножичками. Толпа постоянно окружает этих необходимых всем грамотеев, и они бойко валяют тут же, на коленках, письма, прошения, жалобы, договоры, кому что нужно; читают письма, толкуют бумаги, дают советы по всяким судебным казусам за очень умеренное вознаграждение и без всяких дальних мытарств...

Эти доморощенные азиатские нотариусы, с моей точки зрения, все-таки имеют некоторое [390] преимущество перед нашими младшими и старшими по своей дешевизне и доступности...

II.

Древности Тифлиса.

В Тифлис я приехал погостить к брату своему, директору тифлисской гимназии, старому другу н спутнику многих моих странствований как по разным странам России и Европы, так и по житейскому морю. Отдыхая душою и телом среди родной, гостеприимной семьи, как у себя дома, я находил, однако, время обегать все уголки Тифлиса рука-об-руку с своим старым другом, который мне, конечно, служил самым лучшим чичероне, как своего рода кавказский старожил, пробывший здесь уже 16 лет, и, главное, как человек, любящий не менее меня наблюдать все характерное и интересное в жизни той страны, где приходится быть.

Нашим постоянным спутником был милый, белоголовый мальчишка в белой папахе и белой черкеске, с умными, пытливыми глазенками, уже смелый и любопытный, мой соименник и по имени, и по отчеству, и по фамилии, следовательно в известном смысле новое издание меня самого, без сомнения, значительно улучшенное и дополненное против старого. Его кавказская ребяческая душа уже вполне освоилась с крутизнами и обрывами, точно также как и его ножонки, окрепшие в частых лазаньях по горам, так что он совершенно законно пристыживал подчас наше малодушие, колебавшееся перед каким-нибудь рискованным шагом во время карабканья по скалам, окружающим город... [391]

Чего-чего не обегали, не облазали мы в старой столице Грузии!

Редкий город так живописен и своеобразен как Тифлис. Его с трех сторон стеснили горы — Мта-Цминда с запада, своими горными сланцами, поднятыми более чем на 1,000 футов выше города, а с юга — горы Таборис-Мта и обрывистые как стена утесы Салалакского гребня, на высоте которых и теперь еще лепятся полуразрушенные башни и стены древней персидской крепости... Отроги этих гор доходят почти до самой Куры, оставляя местами только небольшие ровные пространства, и так стесняют своими обрывами теченье Куры, что, вместо 100 и 150 сажен своей обычной ширины, она сдавлена у подножия крепости, под воротами Метеха, в узкое и глубокое русло, не более 15 сажен ширины, с берегами 25-ти саженной высоты... А на противоположном левом берегу Салалакским утесам почти подают руку Махатские скалы, едва раздвинутые стремниною Куры от своих каменных соседей... На крайнем выступе этих скал стоит прославленный в тифлисской истории замок Метех, основанный еще около 500 года нашей эры сыном знаменитого Вахтанга Горгаслана, грузинским царем Дарчи, как первое зерно нового города Тифлиса.

Метех до сих пор обнесен стенами и заключает в себе древний метехский храм и тюрьму; прежде же он служил обычным осадным двором царям и католикосам Грузии, которые имели тут свои дворы еще со времени Дарчи. Двумя короткими мостами, расположенными почти рядом, закурская сторона Тифлиса, или Авлабар, называвшаяся в старину Исни, сообщается с самою главною старинною частью города, гнездом исторического Тбилиси, называвшеюся прежде Кала, то есть крепость, именно теми самыми [392] местами, которые я описал в предыдущей главе,— где помещается Армянский базар, серные бани на Майдане, Сионская улица и пр. Кала еще недавно была обнесена с трех сторон стеною и башнями, построенными царем Гурамом в VI веке, а с востока примыкала к обрывам реки. Стена эта, также как и стена, окружавшая весь Авлабар, еще была включена в опись Тифлиса, составленную нашим правителем Грузии кн. Цициановым в 1803 г. На самом берегу, между Сионским собором грузин и Ванкским собором армян, недавно стояли великолепные дворцы персидских царей, цариц и царевичей Грузии, между прочим знаменитый дворец царя Ростома, который с таким восторгом описывается путешественниками XVII и XVIII столетия — Шорденом, Турнефором и другими, блиставший мозаиками, позолотою, драгоценными сосудами. Дворцы были разрушены вместе со всем Тифлисом незадолго до присоединения Грузии к России, именно в 1795 г., в дни великого погрома Грузии Ага-Магомет-ханом, шахом персидским.

В состав Кала входила также старая персидская цитадель, основанная еще персидским вождем Убарабом в конце IV века, занимавшая гребни Салалакских скал и теперешний персидский квартал и бывшая главным оплотом Тифлиса. Цитадель эта когда-то доходила до самой Куры, но в настоящее время уцелели только немногие верхние башни ее, а от нижней части уже не осталось следов, да и в начале XVIII столетия, судя по отзывам путешественников, укрепление это, когда-то славившееся неприступностью, уже было приведено почти в разрушение и охранялось ничтожным гарнизоном.

Что же касается новейшей части Тифлиса, занимаемой Головинским проспектом, Михайловской, [393] Ольгинской и другими, так сказать, европейскими улицами, то вся она возникла сравнительно очень недавно, в дни русского владычества, около прежнего загородного квартала Гаретубани, по равнине, примыкавшей с севера к Кала. Вообще, вследствие гористых условий местности, Тифлис мог удобно раздвигаться на север, по обоим берегам Куры, и он действительно разросся к северу с необыкновенною быстротою и с большею для себя выгодою, поглотив селения Куки, Чугуреты и др.

Главным образом, Тифлис стал европейским городом при князе Воронцове. Михайловская улица и Михайловский проспект, длиннейшая улица Тифлиса, имеющая 2 1/4 версты длины, названы в честь его имени. Он устроил первые тротуары, насадил деревья по Головинскому проспекту, этой главной артерии нового Тифлиса, обстроенной при нем прекрасными многоэтажными домами со множеством богатых магазинов, имеющей 211 саж. ширины, как любая площадь азиатского города.

Впрочем, до самого начала 60-х годов Тифлис представлял собою невылазную клоаку вонючей грязи, так что через площади его по временам было рискованно переезжать даже верхом; к началу 1863 года мостовые покрывали уже 42,000 кв. саж., а через 17 лет, в 1879 г. были замощены целых 160,000 кв. саж. тифлисских площадей и улиц.

При Воронцове, на месте прежних салалакских садов возникла самая аристократическая часть города, Салалаки, с прямыми, широкими улицами, вообще застроились все окраины города на правом берегу Куры до самой Давидовой горы, а на левом, через устроенный им Михайловский мост, достигли даже до немецкой колонии.

Воронцов построил в Тифлисе и первые театры — [394] русский и итальянский, при нем в первый раз, в течение всей многовековой истории Грузии, грузины услышали драматические представления на своем родном языке.

В Тифлисе начинают издаваться при нем первая газета «Кавказ» на русском и армянском языках, первые кавказские календари, учреждаются кавказский учебный округ, публичная библиотека, кавказское географическое общество, магнитная и метеорологическая обсерватория в Тифлисе, кавказское общество сельского хозяйства, устраивается выставка сельскохозяйственных и ремесленных произведений Закавказья и его природных богатств; европейские товары, с помощью облегчительных пошлин в приморских портах, получают право бесплатного транзита через Тифлис в Азию, точно так же как и азиатские товары получают это право для прохода из Баку через Тифлис, Редут-Кале или Сухум-Кале в Европу. Разнородные банковые операции предоставляются вновь основанному приказу общественного призрения, все части управления получают прочную и современную организацию...

Такие дружные и капитальные преобразования общественной жизни Тифлиса, разумеется, послужили к совершенному перерождению города и быстро придали ему характер значительного европейского центра жизни.

При князе Барятинском и великом князе Михаиле Николаевиче этот рост Тифлиса продолжался в том же направлении, так что в результате получился — вместо маленького грузинского города, имевшего в начале XIX столетия едва 20,000 жителей и не более 3,000 домов с земляными крышами — нынешний стотысячный Тифлис, шумная и блестящая столица Кавказского наместничества, считающая в себе уже 12 1/2 тыс. жилых строений, из которых более 6,000 крыты [395] железом, черепицей или деревом и около 30% всего числа имеют 2 или более этажей...

Из древних храмов Тифлиса более всего достоин внимания Сионский храм. План его был начертан еще Вахтангом Горгосланом в конце V века, хотя, по-видимому, не был им выполнен. Царь Гурам, живший веком позже, уже возобновляет Сионский и Метехский соборы, как старые. Нет никакого сомнения, что Сионский храм разрушался такое же бесчисленное число раз, как и сам многострадальный Тифлис. В XIII веке султан Джелал-Эддин приказывает снять с него купол и по высоким, нарочно устроенным подмосткам въезжает на его вершину, чтобы оттуда любоваться картиной мучения тифлисских жителей.

Сионский собор по наружности совершенно подобен всем известным древним храмам — кутаисскому, мартвильскому и пр., т. е. представляет собою на крестообразном основании осьмиугольную башню с осьмиугольною пирамидальною крышею и длинными «щельными» окнами, довольно скудно украшенную снаружи горельефами крестов, деревьев, зверей и т. п. В самом Тифлисе почти все церкви грузин и армян имеют ту же архитектуру.

Внутри — Сионский храм, также как и все храмы, мною уже описанные в прежних очерках Кавказа,— чрезвычайно напоминает обычную обстановку византийско-русских храмов, подобных Успенскому в Москве или Софийскому в Киеве. Сплошная пестрая живопись по золоту покрывает все своды и стены наивно-грубыми огромными фигурами святых угодников и ангелов. Вам чудится, что вы у себя дома, в одном из давно знакомых вам святилищ какого-нибудь древнего русского города.

Впечатление это еще более усиливается наружным [396] видом грузинского духовенства, до такой степени сходного с нашим во всех подробностях одежды и приемов, что поистине удивляешься силе нашего семинарского воспитания, положившего такой неизгладимый общий отпечаток на столь различные народности.

Духовная семинария в Тифлисе учреждена для Закавказья еще в 1817 году при Ермолове и, понятно, имела время прочно привить свои обычаи грузинскому духовенству, а воспитание грузинских архиереев в наших русских духовных академиях — окончательно слило в одну неразличимую касту духовенство русское и грузинское. Гнуслявый и унылый вой сионских певчих, так мало похожий на наши стройные архиерейские хоры, один только напоминал нам Грузию.

Множество мраморных плит с надписями вделаны в помосты двора, притворов и храма. Между ними есть исторически интересные. В разнице храма точно также много исторических сокровищ, собранных сюда даже из древних монастырей провинции, как напр., Бобдийского и других.

Несколько толстых грузинских попов сидели на лавочке в тени собора, в ожидании какой-то службы, и важно раздавали своими пухлыми руками благословение загоревшим и худым богомольцам, подходившим к ним благоговейно, как к иконам...

Расспросив этих грузных святых отцов кое о чем, интересовавшем нас в храме, мы отправились в главную святыню армян — Ванкский собор, также на берегу Куры, только несколькими кварталами повыше Сионского...

Ванкский собор гораздо своеобразнее Сионского. Его колокольня, крытая красивыми голубыми изразцами, древние входы с арками, расписанными красками и позолотой, врезанные в наружные стены характерные древния плиты с грубыми скульптурными [397] изображениями,— все это придает ему особенный характер и производит впечатление более глубокой древности. Внутри храма алтари идут в линию иконостаса, почти как в католических церквах, без царских врат, с такими же, как у католиков, низенькими дверочками. Но вместе с тем в этом армянском храме заметно и влияние Востока: места для женщин сзади отделены особенною оградою, и хоры их закрыты от взоров частою решеткою, как в караимских синагогах.

Армянский епископ живет в обширном дворе собора, который вообще окружен жилыми постройками причта. Когда мы проходили через двор, много женщин в типических армянских шапочках, с типическими черными локонами, сидели за чайными столиками у своих домиков, на галерейках или под тенью дерев.

Вообще в этой местности во всех окружающих улицах живут почти исключительно армяне. Их всегда было значительно больше в Тифлисе, чем хозяев-грузин. Турнефор в 1703 году насчитывал в Тифлисе 14,000 армян всего на 2,000 грузин и 3,000 мусульман. При Ермолове, в 1835 году, по свидетельству кавалера Гамбы, на 15,000 армян в Тифлисе приходилось всего 9,000 грузин. Да и теперь, по переписи 1879 г., армян в Тифлисе считается свыше 37,000 душ обоего пола, а грузин разных оттенков всего только свыше 21,000 душ.

Объяснить это не трудно, так как грузины в течение веков составляли боевое сословие, постоянно истреблявшееся в беспрерывных междоусобицах и нашествиях азиатских народов; при завоевании Грузии, персы, монголы и другие уводили их массами в плен или на далекие переселения; достаточно, напр., сказать, что в 1618 году шах Аббас, отняв Грузию [398] у турок, угнал из нее 80,000 семейств, т. е. до 500,000 народу, в самые отдаленные области Персии; тоже сделал потом и Надир-шах и наконец его преемник Ага-Магомет-хан, о страшном нашествии которого мы говорили выше, всего только за шесть лет до присоединения Грузии к России отвел в персидский плен 20,000 грузин, уцелевших от истребления...

Если к этому прибавить цифры грузин, истребленных в разное время такими жестокими победителями, как монголы, аравитяне, персы, турки, лезгины, то вполне будет понятно сравнительно ничтожное число грузин в столице Грузии.

Тимур топтал собранные толпы грузинских юношей и детей конями своих диких наездников; султан Джелал-Эддин в XIII веке бросал их тысячами в реки и один истребил до 100,000 грузин! Тоже делали и все другие в иных размерах, иным способом.

Армяне были гораздо более мирным классом, чем грузины, занимались торговлею и промыслами, поэтому их гораздо менее опасались победители, а они имели гораздо менее случаев гибнуть во время нашествий и войн.

Кроме того молодыми грузинскими женщинами и мальчиками, славившимися своею красотою, в течение веков производилась деятельная торговля с Востоком и Константинополем, самими царями и князьями Грузии, что служило и к прямому сокращению населения, и к подрыву семейной нравственности, вообще среди грузин гораздо более слабой, чем в строгой армянской семье...

Надо сказать еще, что огромный наплыв армян в Тифлисе много зависел от близкого соседства турецкой Армении; Гамба был личным свидетелем того, как в начале русского владычества турецкие [399] армяне переселялись во множестве в Тифлис и другие города Грузии под защиту русского закона из турецкого царства всяческих беззаконий и беспорядков.

Впрочем, тифлисские армяне до того отожествили себя с грузинами, что многие из них только недавно стали учиться по-армянски, громадное же большинство говорит и живет по-грузински. Это обстоятельство, конечно, сильно помогло им овладеть издавна и всецело грузинскою столицею, захватив в свои руки всю торговлю, всю денежную силу.

Не смотря на глубоко-восточный склад бытовых обычаев и вкусов армян, унаследованных ими чуть не с библейских времен, современные тифлисские армяне обнаруживают решительный поворот ко многому европейскому и успели проявить в этом отношении блестящие практические качества.

Торговая предприимчивость и смелость их оборотов ставит их на равную доску с самыми искусными торговыми нациями Европы и Америки. Они не жалеют денег на основательное обучение детей своих заграницею всякой специальности, которая может принести практическую выгоду н которая близка их интересам. В Тифлисе уже можно встретить множество молодых армян, прекрасно образованных, побывавших везде, совершенно усвоивших себе общеевропейский склад мыслей н жизни.

Хотя у них остается господствующая черта племени — несколько одностороннее влечение к наживе, но оно уже принимает смягченную, облагороженную форму обычных стремлений западной буржуазии.

Впрочем, среди армян есть теперь и ученые, и литераторы; в блестящем караван-сарае Арцруни, полном магазинов и складов, с освещенными газом галереями, даже устроен теперь особый армянский [400] театр, с постоянною труппою, всегда полный публики; существует особое «армянское благородное собрание», особые армянские журналы и армянские книжные лавки; меня уверяли, что литература армян, не считая драгоценных исторических памятников, очень богата теперь переводными произведениями замечательнейших писателей Европы, преимущественно реального характера, напр. Дарвина, Бокля, Льюиса и прочих. Школ у армян также много. Что армянский народ вообще способен к научным работам — доказывается не только положительным умом армянина, но и некоторыми фактическими примерами их научной деятельности, как, наприм., исстари существующим в Венеции ученым армянским обществом мехетаристов, известным во всей Европе своими капитальными исследованиями и изданиями...

Тип объевропеившегося армянина красив и симпатичен. В нем исчезают то жадное выражение долбоносой хищной птицы, та грубая резкость в чертах лица, которые свойственны первобытному, непочатому цивилизацией типу армянского торгаша, признающего один культ серебряного рубля; а вместе с тем все обилие черного сверкающего волоса, черных сверкающих влаг в глазу, белых сверкающих зубов в румяных губах и здорового румянца на смуглых щеках, вся сила и рослость организма, отличающие так выгодно армянина от его различных соседей и, может быть, объясняемые умеренностью жизни и строгостью семейных нравов армян, — остаются во всей своей неприкосновенности в армянской просвещенной молодежи.

Признаюсь, глядя на этот загадочный народ, умевший сохранить в течение не веков, а тысячелетий свое имя, свои предания, свои особенности быта, [401] владычествующего над своими победителями и завоевателями везде, где только ни живет он, силою своей предприимчивости и настойчивости,— я задавался довольно малодушными мыслями насчет будущности других племен Кавказа. Более всего поражало меня феноменальное физическое здоровье армян.

Я вовсе не встречал армян болезненных и слабых. Если вы видите армянина, то значит вы видите цветущий, хорошо упитанный, богатый силами организм. Все они красны, все они толсты, все они могучи, словно на подбор,—мужчины, как и женщины, как дети.

Эта племенная, тысячелетиями утвердившаяся сила телесного здоровья стоит многого, обещает н объясняет многое.

Трудно не уступить перед напором этой обдуманной, настойчивой и вместе энергически-страстной силы, не ведающей болезненных колебаний нервов, неясных сомнений, никаких вообще иллюзий ума и сердца, на все глядящей смелым, уверенным в себе глазом неутомимого практика, везде и всегда устремляющейся только за тем, что можно достать, и только как, так нужно достать...

Немудрено, что, при этих практических свойствах армянина, эта нация торговцев и ремесленников, всегда чуждавшаяся войны, выдвинула из своей среды лучших воинов русской кавказской армии, всех этих Бебутовых, Тергукасовых, Лазаревых...

Немудрено также, что практические свойства армян сделали для них до такой степени безопасною торговую конкуренцию других племен Кавказа, что, не говоря уже об экономически порабощенных ими грузинах, татарах, русских, даже евреи, вызывающие во всех странах мира такой дружный вопль против своего искусства эксплуатации, держат себя [402] в Закавказье, в присутствии армянина, ниже травы, тише воды, и не составляют никакого опасного элемента, как ничтожные маленькие мышенки в присутствии больших крыс…

Как бы то ни было, а в поразительном физическом здоровье армянской нации нельзя не видеть признака удач и успехов их будущего, вернейшего доказательства того, что их общественная роль еще далеко не закончена...

Но при этом, конечно, необходимо желать прежде всего, и для блага самих армян, и для блага страны, где живут они, дабы эти удивительные практические силы нации, сохранившей свою физическую девственность в течение тысячелетий, были наконец одухотворены не одним соблазном личной наживы, так часто обращающей армянина в бездушного и безжалостного эксплуататора, чуждого всяких нравственных принципов, но и высокими общественными идеалами просвещенной европейской мысли.

Чем больше решительных шагов сделает по этому пути армянская нация, тем прочнее, обширнее и, главное, плодотворнее станет ее значение в ряду общественных сил нашего Закавказья...

III.

Уличная жизнь Тифлиса.

В Тифлисе не упустите осмотреть древнюю Алиеву мечеть, очень близко от Метехского моста. Ее заостренный луковицею купол и изящный минарет, весь выложенный кругом старинными ярко-голубыми изразцами, живописно высятся из тесноты [403] окружающих домов, поднимаясь тяжким основанием своим от самой глубины берега, прямо из бурых волн пенящейся и ревущей Куры. Отсюда снизу, с моста вообще хорошо посмотреть на поднимающийся вверх широким амфитеатром, по крутизнам скалистого берега, Старый Тифлис, с его бесчисленными уступами плоских крыш и длинных галерей, открытых на Куру, с глубокими устоями его нижних домов, омываемыми Курою... Кажется, шагать можно по этим оригинальным ступеням, незаметно ведущим от волн реки к дальним высям Салалакского гребня и Давидовой горы.

Но если отсюда это только кажется глазу, то, отправившись в тернистое путешествие к монастырю святого Давида или на утесы старой персидской цитадели, действительно убедишься, что в Тифлисе земляная крыша нижнего дома служит весьма часто единственным двором для верхнего дома и улицею для общего прохода... Те же каменные ступени, иногда аршинной высоты каждая, что ведут во внутренность дома, поднимают вас потом на его крышу, потом ныряют куда-нибудь под галерейку, мимо хлевов, садиков, грязных двориков, опять выкарабкиваются куда-нибудь на простор и опять с крыши на крышу, с уступа на уступ, наконец, приводят вас, облитого потом, с ногами, дрожащими от непривычного напряжения, задыхающегося и утомленного, на такую головокружительную кручу, с которой действительно весь Тифлис виден в великолепной и оригинальной панораме, но равнодушно переносить которую приучаешься только после многих странствований по горам...

За то же и знаешь всю истинную домашнюю н хозяйственную жизнь тифлисского обитателя, полазав по этим домам-ступеням, по этим улицам [404] крыш. Тут вообще, как и везде на юге, внутренняя жизнь нараспашку: никто почти ничего не скрывает и даже не понимает, зачем нужно скрывать. Не только обеды, веселья, прием гостей происходят на глазах всех, но и спят, и одеваются, и раздеваются, и занимаются всеми домашними приготовлениями тоже у всех на глазах, на открытых всем галереях, или в низеньких передних комнатах, настежь отворенных ради прохлады... Вот уж действительно публичная жизнь!...

* * *

Монастырь Давида теперь уже, кажется, не имеет монахов, и только изредка происходит в нем служба... Церковь, основанная в VI веке, перестроена была в XVI-м, но в 1809 г. была еще в развалинах. Теперешняя церковь возобновлена уже русскими. Монастырь господствует над всем Тифлисом, живописно приютившись на высоте 2,400 футов, на уединенном скалистом уступе отвесной горы Мта-Цминда, которой он дал название (Церковная гора).

Над монастырем гора идет еще гораздо выше и круче, а тотчас за нею — коджарская дорога. Тифлисская детвора и школьная молодежь храбро перелезают эту гору по козлиным, осыпающимся тропкам, чтобы сократить путь на несколько верст, и Господь, охранящий младенцев, охраняет и их в этом головоломном пути. Но для нас, жителей русской равнины, еще не освятивших себя крещением Дагестана, попытка взобраться дальше на гору оказалась невозможной...

* * *

Из-под церкви выбивается ключ, а в небольшом гроте из алагетского камня с северной [405] стороны храма покоится дорогой для России прах Александра Сергеевича Грибоедова — привезенный из Тегерана в 1829 году, в то самое время, как по Грузии путешествовал еще более знаменитый соименник и собрат Грибоедова, другой Александр Сергеевич, Пушкин, по странной случайности встретивший на пути его гроб.

Печальная бронзовая женщина припала к кресту, воздвигнутому на пьедестале из траурного черного мрамора, и крепко обняла его обеими руками...

Под портретом поэта, врезанным в пьедестале, кроме надписи о годах рождения и смерти Грибоедова, начертана женою великого писателя трогательная эпитафия; с одной стороны: «Незабвенному его Нина», а с другой: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?»...

Трудно избрать более поэтический уголок для гробницы поэта, как этот горный монастырь, висящий птичьим гнездом над живописным лабиринтом улиц и садов Тифлиса...

Ручей св. Давида считается своего рода чудотворным у грузин, как все ключи старых монастырей. Предание рассказывает, что на теперешней горе Мта-Цминда, в XVII веке жил и поучал жителей один из 13 сирийских отцов, св. Давид Гореджельский.

Одна молодая девушка, дочь знатного человека, подученная своим возлюбленным, оклеветала святого подвижника, когда обнаружилась ее беременность... Но Господь чудесно оправдал невинного. Перед всем судом, говорит легенда, святой дотронулся посохом до чрева девушки и громко спросил: кто отец зарожденного ребенка?... Ребенок из чрева [406] матери назвал имя истинного обольстителя, и по молитве святого девушка вместо ребенка родила камень..

С тех пор открылся на горе Мта-Цминда чудотворный ключ, вода которого имеет силу оплодотворять бесплодных женщин...

В четверг на седьмой неделе после Пасхи множество народа стекается в древний монастырь пить священную воду и служить молебны св. Давиду, которому вообще посвящены четверги. Особенно много бывает женщин. По грузинскому обычаю, оне в знак благоговения своего обводят нитками стены монастыря и приносят к нему из-под горы небольшие камешки, вероятно, в воспоминание древнего чуда... Если камешек после молитвы пристанет к стене, то, значит, молитва услышана,— засидевшаяся девушка будет иметь жениха, бездетная мать родит ребенка...

Матери, у которых часто умирают дети, даже посвящают новорожденных святому Давиду на известное число лет, с известными обрядами; посвященный все время срока своего не стрижет волос и не снимает белой одежды, пока в назначенный день не приведут его босоногого на священную гору в церковь угодника, где священник обрезывает ему волоса, надевает цветное платье и служит молебен, с обычным у грузин жертвоприношением барана или быка.

Хорошо тоже подниматься и к старой крепости, тоже по крышам, трубам, дворикам, лесенкам, темным проходцам, по утесам и тропкам... Также живописно и характерно, но и также грязно и вонюче...

За то, когда взберешься, вид восхитительный на весь Тифлис. Очень близко от крепости— древность, каких не найдешь даже в этом городе древностей: [407] это остатки храма огнепоклонников, уцелевшие от того почти доисторического времени, когда религия персидских магов была господствующею в Грузии...

Тифлисцы были когда-то огнепоклонниками не хуже пресловутых жрецов бакинского вечного огня... Теперь близ капища подземному огню стоит Петхаина, или Вифлеемский храм армян...

Крепость кажется совершенно неприступною. Громадные четырехугольные башни поднимаются прямо из пропастей, а стены лепятся по самому гребню утеса... Жутко пробираться под их грозною тенью по вьющейся тропинке, над обрывами пропасти.

За крепостью, по ту сторону, в совершенно закрытой от ветров пазухе гор, по южному скату крепостных утесов, разбит ботанический сад, в котором очень мало ботанического, но довольное количество пьющего и поющего народа. Ботанический сад, как и все сады Тифлиса, обращены в публичное гулянье. Порядочной публики мало, а все большею частью кутят пресловутые тифлисские «кинто». Кинто — это герои тифлисских базаров, продавцы фруктов и всякой всячины, — столько же ловкие торгаши, сколько ловкие мошенники и воры, веселые рассказчики и болтливые сплетники, как Фигаро сверкающие неистощимыми остротами и насмешками, цинически-наглые и неотвязчивые, как парижские gamins, беззаботные и ленивые дети природы, как неаполитанский лацарони. Кинто — это в высшей степени своеобразное создание тифлисской жизни, продукт блаженного юга, полного обилием и досугом, жаром солнца и художническими потребностями натуры...

Тип кинто до такой степени определился в понятиях тифлисского жителя, что в переносном смысле им здесь обозначают целую категорию нравственных и умственных свойств человека. [408]

«Литературный кинто» — например: это кличка, сплошь да рядом применяемая здесь к журналистам известного пошиба и действительно выражающая чрезвычайно метко столь распространенное теперь, часто бойкое и талантливое, но всегда дерзкое, всегда беспринципное издевательство некоторых газетчиков над всем, что уважается уважающим себя обществом.

* * *

Бродя по саду, наслушаешься-таки грузинской музыки! Бог прости за это грузин. В их жизни есть много хорошего и удобного. Но судьба наказала их ужаснейшею из музык и, вероятно, ужаснейшими из ушей, потому что они с удовольствием слушают эту музыку, способную насмерть зарезать самого немузыкального и нетребовательного смертного. Боже! чего тут нет, в этом мучительном оркестре! И турецкий барабан, и бубны, и какие-то мудреные скрипки странных форм, и дудочки, и сопелочки, и визг, и свист, и шум, и треск. Только нет никакой мелодии, никакой гармонии.

А грузины слушают, и глаза у них разгораются, и яркие белые зубы под яркими черными усами осклабляются торжествующими улыбками, и хорошенькие грузинки «волоокие», как гомерова богиня, тоже улыбаются, торжествуют и наслаждаются. Счастливая наивность! sancta simplicitas... Это наивное грузинское веселье однако до такой степени весело, что и наблюдатель становится весел от их веселья.

Наш поэт Полонский воспел тифлисского певца в своем стихотворении «Сатар». Но поэту в тифлисской песне слышался только «рыдающий, глухой молящий дикий крик», а не те звуки простодушного, так сказать, неумелого детского веселья, которые на всяком шагу слышал здесь я... [409]

Как будто издали, с востока, брат больной.

Через тебя мне шлет упрек иль ропот свой...

говорит поэт «певцу на земляной кровле». Истинно признаюсь, читатель, что этот «больной восточный брат» мне показался во много раз счастливее нас самих, его западных братьев, — потому, может быть, я и не расслушал воплей в его бестолковой азиятской песне.

Впрочем, поэты вообще — за грузинскую песню. Даже Пушкин находил «голос песен грузин приятным» и оставил нам на память одну из них, уверяя довольно лукаво, что «в ней есть какая-то восточная бессмыслица, имеющая свое поэтическое достоинство.»

«Не хочу обладать миром: хочу твоего взора;

От тебя ожидаю жизни,

Черная роза, освеженная росою!

Избранная любимица природы! Тихое, потаенное сокровище! от тебя ожидаю жизни.»

Так кончается эта песня. Неудивительно, что она понравилась молодому поэту с африканскою кровью в жилах, который, без сомнения, имел случай изучить близко пленительную красоту грузинских женщин.

Кто помнит записки Пушкина, тот знает, конечно, сколько удачи выпадало в этом случае на долю поэта, который, даже случайно зайдя в тифлисские бани, прежде всего наткнулся на грузинскую красотку. «Более 50 женщин, молодых и старых, полуодетых и вовсе неодетых, сидя и стоя, раздевались, одевались на лавках, расставленных около стен; я остановился.

«Пойдем, пойдем! — сказал мне хозяин.— Сегодня вторник, женский день. Ничего, не беда!..— Конечно, не беда...— ответил я ему.— Напротив.» [410]

«Появление мужчин не произвело никакого впечатления. Оне продолжали смеяться и разговаривать между собою. Ни одна не поторопилась покрыться своею чадрою; ни одна не перестала раздеваться. Казалось, я вошел невидимкой. Многие из них были в самом деле прекрасны. За то не знаю ничего отвратительнее грузинских старух: это ведьмы.»

* * *

Кстати, я тоже должен сказать несколько слов о «славных тифлисских банях», как их называет Пушкин.

Нагулявшись по саду, мы спустились мимо крепости по очень скверным обрывам, через старинный персидский квартал в Салалаки. Этот спуск был настоящим путешествием по Азии, через бесчисленное множество плоских земляных крыш, прикрепленных к утесам крепости, вьющиеся лесенки, темные крытые галереи.

Наступила уже ночь, и освещенные красными огнями окна этих висячих в воздухе ласточкиных гнезд еще более усиливали темноту горной твердыни, над которой живописно вырезались высоко наверху, на фоне ясного неба, гигантские силуэты древних башен и стен.

Персияне целыми семьями сидели на ковриках по своим земляным крышам, молчаливо отправляя вечернюю трапезу после трудового дня.

Художник дал бы много, чтобы передать на полотне все эти разнообразные характерные группы истого азиятского и мусульманского уголка, словно ожидавшие его кисти с неподвижностью статуй.

Все эти этажи плоских кровель, облепившие гору от подножия башен до крыш Салалаки, приютились сюда, под защиту крепостных твердынь, еще в [411] дальние и давние века, когда утесы эти служили центром персидского насилия над Тифлисом и Грузией, когда ненавистному персиянину было сколько-нибудь безопасно только здесь, в близком соседстве с персидскою силою и персидской властью, под постоянною угрозою мусульманских бойниц старого «Кала», направленных на грузинский и армянский Тифлис.

* * *

Бани теплых серных ключей, давших имя Тифлису, показавшиеся Пушкину роскошнее всего, что только он видел в России и Турции, помещаются на Майдане и не только теперь не роскошны, но положительно грязны и вонючи. Лучшими банями считаются бани князя Ираклия Грузинского и князя Сумбатова. В первых есть всего только один мраморный номер, во вторых — ни одного, остальные номера — просто каменные подвалы своего рода, глухие, сырые, малоприютные.

Вследствие всеобщего упадка патриархальных нравов Грузии, мы уже не встретили теперь при входе в этот азиатский рай, как счастливец Пушкин, ни старых фурий, ни юных гурий, а прозаически отдали себя в распоряжение старого персиянина обыкновенного мужеского пола, хотя и не безносого, как пушкинский банщик. Если тифлисские бани «не красны углами, то красны пирогами» по русской пословице. Оне в самом деле воскрешают человека, как живая вода, о которой говорится в сказках. Сначала кинули меня в каменный бассейн, полный теплой серной воды, которая струится в него из особых кранов. Я стал словно вариться потихоньку на легком огоньке и почувствовал себя так сладко и покойно, что, казалось, век бы не вышел из этого отрадного полузабытья, век бы сидел в этой [412] теплой ласкающей влаге, в которой незаметно стихают всякие волнения крови, всякое раздражение нервов, смягчаются старые боли тела, засыпает убаюканная, как в колыбели ребенка, вечно беспокойная мысль.

Брат варился в другой соседней ванне, также стихший и также, по-видимому, довольный этим чудным грузинским кейфом. И мы безмолвно созерцали друг друга, как два блаженных избранника на лоне Авраамовом, не чувствуя ни сил, ни желания развлекать беседою это растительное благополучие младенцев в утробе матери.

Когда я достаточно разварился и распарился и цвет моего тела стал походить на хорошо просоленную солонину, опытный повар, варивший меня в своем каменном котле, сообразил, что я теперь годен для дальнейшей стряпни, и безжалостно вытащил меня из теплой воды на длинную голую лавку, где я должен был подвергнуться всевозможным пыткам, как в застенке какой-нибудь нюрнбергской тюрьмы...

Чего только не делал со мною этот азиатский мучитель!... Он мял меня, он бил меня, он меня всячески щипал и трепал, он тряс и дергал мои руки и ноги, словно хотел вылущить их из их суставов, крутил их назад как разбойнику, пойманному с поличным, он неистово топтал меня, вспрыгнув в каком-то гимнастическом упоении мне на плеча своими худыми босыми ногами и выделывая на мне, по моей грешной спине, по моим многострадальным ребрам, такие отчаянные антраша, которым позавидовал бы любой балетчик. Я переносил все эти дикие упражнения азиатца в немом ужасе и суеверной покорности, согнув под ним выю и терпеливо нося его на своем хребте, как гоголевский Хома Брут послушно носил вскочившую на него ведьму... Но ведь ведьма по крайней мере [413] оказалась красавицею, дочкою сотника, и наградила бедного бурсака поцелуями своих обольстительных уст, а я не заслужил от прыгавшего по мне мучителя ничего кроме жесткой, поистине ежовой рукавицы, которою он стал меня далеко неласково гладить, повалив носом на лавку...

Но вот вдруг кончилось это жесткое струганье моего тела, которое персиянин, по-видимому, принимал за деревянную доску, подготовляемую под лак куском пемзы... Какой-то пузырь очутился в проворных руках расходившегося, вдохновенного банщика...— Быстро стал он взбивать что-то в этом пузыре — и в одно мгновение ока я вдруг стал тонуть в ароматической воздушной волне из взбитого миндального мыла...

Дрожащая, колыхающаяся гора легкой пены с волшебной быстротой разрасталась надо мною, погружая меня в себя со всем — с головою и ногами...

И вдруг этот душистый сон исчез разом, словно кто-то сдунул с меня окутавшее меня воздушное облако, и я очутился опять в глубине каменного котла, опять в теплой серной воде, неприятно шибнувшей в нос после сладкого запаха миндаля,— и опять впал в счастливую полудремоту, из которой никогда бы не хотелось выходить...

Брата в эту минуту уже тащил на муку палач-азиат.

* * *

Баню мы закончили также по-азиатски. Потребовали себе из соседних персидских кухонь кебаба с кинзи, шашлыка, ловашей, кахетинского вина, чтобы уже вполне вкусить наслаждения персидской бани; и елось же отлично всех этих горячих и вкусных яств, принесенных прямо с пылу, без тарелок, завернутых прямо в ловаши... После лазанья по [414] утесам и земляным крышам, после своеобразного массажа, который задал нам этот бритый профессор шведской гимнастики, после часовой варки в котле — захочется есть самому завзятому постнику...

Но обоих нас оставил далеко позади себя наш маленький белобрысый черкесенок, убиравший душистое мясо и запивавший его вкусным цинондальским вином, как настоящий кавказский джигит после жестокого боя...

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории. СПб.-М. 1887