-

МАРКОВ Е.

ОЧЕРКИ КАВКАЗА

КАРТИНЫ КАВКАЗСКОЙ ЖИЗНИ, ПРИРОДЫ И ИСТОРИИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Долина Риона

Народ крестоносец.

Романтический Гори-Джвари, «Крест Гори», удивительно долго преследует нас с своих заоблачных скал, на которых живописно ютятся мшистые стены и башни этого древнего замка-монастыря, одной из самых популярных святынь края.

Сейчас видно, что не для одной красоты пейзажа и не из одного стремления к пустынножительству залез монастырь на эту головокружительную высоту, где он вырезается на темном фоне курчавых лесных гор, с таким поразительным величием и характерностью. Не один он, а все святыни грузинской древности, и Степан-Цминда Казбека, и монастырь против Мцхета, воздвигнутый на месте старого народного идола, и Уплис-Цихе, и Гелати, и Моцаметы, все они не собственною волею, а роковою нуждою обратились в укрепленные цитадели, венчающие недоступные вершины скал. [209]

Загнало их туда, под облака небесные, не одно их внутреннее парение к небу, но и злоба земная, «страх иудейский» своего рода.

Эти христианские молельни, укутанные в черные туманы, заслоненные непроходимыми лесами, недоверчиво торчащие на утесах, как гнезда ласточек, преследуемых хищниками, составляют теперь самую наглядную и верную иллюстрацию долгой и тяжелой истории Грузии.

Европа и особенно Россия дают себе до сих пор слишком мало отчета в том, какую важную историческую миссию выполнила Грузия перед европейским христианством своими вековыми страданиями, своею безустанною борьбою.

Когда я, полный безмолвного изумления и любопытства, проезжал то в вагоне железной дороги, то на почтовой перекладной, то верхом, через этот необыкновенно своеобразный и совершенно новый для меня край, я был прежде всего поражен глубоко проникающим его, всецело господствующим над ним характером какого-то древнего христианского царства.

Глядя на эти бесчисленные монастыри, храмы и часовни, венчающие каждую скалу, приютившиеся над каждою долиною, обращенные в осадные дворы для населения,— сейчас поймешь, что тут интересы государства неразрывно были слиты с интересом церкви; что народ, защищая, как последние убежища, свои религиозные святыни, защищал в них всю свою родину, все свое прошлое и будущее. В часы частой опасности и бедствий, Грузия сбивалась вся в эти тесные монастырские стены, под покров этих мирно сияющих христианских крестов, охваченная кругом, как Ноев ковчег потопом, мусульманскими ордами турок, персов, монголов, лезгин и проч. [210]

Таким образом, история невольно воспитала в грузине страстное благоговение к его древним святыням, в которых для него, как в действительном ковчеге, так долго и так часто сосредоточивалось и спасение его от врага, и все, чем дорожил он в мире.

Православный крест невольно становился его отечеством, символом его народности, защита христианства — задачей всей его истории.

Грузинский народ — это истинный народ-крестоносец. Как у рыцаря-крестоносца, вся жизнь этого народа делилась между молитвою и кровавым боем с исламом. Более чем целое тысячелетие не выпускал он из своих рук меча, и если христианский крест не был вышит на плече его мантии, то он был за то неизгладимо врезан в самое сердце народа.

В этом отношении есть некоторое историческое сходство между ролью Испании на юго-западе Европы и ролью Грузии на юго-востоке ее.

Быть может, как у испанцев, этою особенностью исторической миссии грузин можно объяснить себе ту промышленную отсталость, то скудное развитие их умственной жизни, от которых несомненно страдает теперь Грузия;

Стоит познакомиться ближе с скорбными листами ее летописей, чтобы окончательно убедиться, какой глубокий христианский дух, какую несокрушимую энергию воли должен был проявить этот небольшой народ для того, чтобы не пасть под непрерывными жестокими ударами судьбы и мужественно отстоять христианство своих гор и долин от победоносных нашествий азиатского исламизма.

Мудрено ли, что, потратив свои нравственные силы на эту борьбу жизни и смерти, на отчаянную [211] защиту своей исторической индивидуальности, грузины опустили утомленные руки перед другими, более мирными задачами жизни. Великим результатом их долгой истории была не одна их собственная народная самостоятельность. Вместе с нею они отчасти отстояли судьбу христианства южнорусской равнины и многих мелких народов горного Кавказа.

Грузия очутилась таким образом передовым редутом христианской обороны против ислама.

Этот невольный азиатский союзник Европы сослужил ей великую историческую службу и, можно сказать, завоевал себе этим право считаться в числе европейских христианских народностей, к которым он гораздо ближе по духовным задачам своей жизни, чем к азиатским племенам, среди которых поставили его географические условия и родство крови.

Могучее мусульманство Востока разбило свою энергию и свой фанатизм о несокрушимую грудь маленькой Грузии, и хотя всплески его успели достигнуть Кавказских гор, успели омусульманить значительную часть кавказских горцев сейчас же за спиною Грузии, но на этих последних усилиях борьбы замер исламизм и не был в силах двинуться дальше. Он издыхал от истощения у подножия Кавказских гор. Кресты христианских храмов Грузии ушли выше, спрятались глубже, огородились крепче, но все-таки они продолжали сиять, не смотря на непрекращающиеся осады и нападения мусульман, не смотря на лившуюся кругом, под мечем мусульман, христианскую кровь Грузии. Все-таки на ее древних храмах горделивый золотой полумесяц продолжал лежать у ног скромного золотого креста. Самое мусульманство, проникшее в горы Кавказа, уже не было истым и чистым мусульманством, уже не согревалось тем жаром прозелитизма и [212] религиозной нетерпимости, каким дышал воинствующий ислам Азии.

* * *

Много грехов нужно простить Грузии за эту историческую миссию ее.

И ее феодализм, и закрепощение ее рабочего народа, и бесхозяйственный разгул ее народных обычаев,— все это вполне объясняется и извиняется в течение долгих веков над всем господствовавшею потребностью ограждать силою меча свою духовную самостоятельность, которая почти исключительно выразилась в христианстве. Когда государство историческою силою обстоятельств обращено в военный лагерь, то поневоле оно развивается в смысле господства сильных, в смысле резкого разделения народа на защищающих и защищаемых, повелевающих и повинующихся, поневоле оно направляет нравы народа на геройскую удаль в войне, на разгул и презрение мирных занятий во время редкого отдыха.

Ограниченные теории некоторых наших дешевых мыслителей, философствующих над историей былого, приучили массу не раздумывающих читателей своих к весьма ошибочным взглядам на многие коренные явления истории, осуждаемые гуманными принципами нашей современной морали.

Как идеалы нравственной и общественной жизни, взгляды эти справедливы и достойны всякого сочувствия; но как оценка прошлого — они детски-близоруки, легкомысленны и неверны.

Сила исторических обстоятельств есть такое роковое всесильное условие, что даже Платоны и Аристотели в известное время не могли мыслить общества без рабства.

Неужели же наши современные мудрецы задним числом мнят себя белее могучими умами и более [213] возвышенными сердцами, чем эти духовные титаны древнего человечества?

Нам же кажется, что беспристрастное вхождение во все живые обстоятельства прошлого гораздо плодотворнее, хотя и гораздо труднее, чем слишком мало стоющее глумление над невольными грехами прежних поколений.

Легко осуждать их и за феодализм, и за крепостные отношения; но сумели ли бы избегнуть их мы сами, если бы стояли на месте предков своих, в их время и в их обстоятельствах,— этого, я думаю, не посмеет утверждать ни один честный человек.

Счастье для Грузии, что она успела донести свой христианский крест до порога XIX столетия, и, упадая в изнеможении, все-таки передать его в надежные руки выросшей за нею молодой соседки и союзницы своей, единоверной России.

Трудно сомневаться теперь, что Грузия вытратила в течение этой многовековой борьбы с мусульманством всю внутреннюю силу свою, и что она не в состоянии бы была дольше выдерживать эту невозможную жизнь вечного военного стана, вечного боя, разорения и тревог. Осадное положение государства не может продолжаться без конца.

Для Грузии мир и спокойствие стали, наконец, необходимы, как воздух для дыхания. Настало и ей время стать, наконец, государством свободного труда и промысла, плодотворного духовного и экономического развития, без чего уже не в силах существовать современные государства. Только упавши на великую грудь дружественной России, маленькая христианская Грузия могла уверовать, что пришел желанный конец тяжкой эпохе борьбы и смертельных опасностей, что она вправе зажить теперь [214] мирною гражданскою жизнью европейского человечества и вступить в общую семью цивилизованных народов.

Кто вникнул в великий смысл добровольного присоединения к России сначала Грузинского, потом Имеретинского, Гурийского и Мингрельского царств, кто знаком с печальными перипетиями последних времен самостоятельности этих государств,— тот не может постигнуть ослепления немногих мечтателей, воображающих, что отделение грузинских царств от России было бы их благополучием. Нет, добровольное чувство народа грузинского не ошиблось в своем решении и поняло ясно — где его спасение, где единственный светлый исход для его исторического будущего.

Быть нераздельною составною частью великого единоверного народа не может быть позорно, не может быть невыгодно. Поэтому истинные патриоты Грузии должны, мне кажется, самым решительным образом восставать против непрактических утопистов, непонимающих ни прошлого, ни настоящего и увлекающихся непереваренными ими звонкими фразами о свободе народа.

Свобода в составе великого и могучего народа гораздо надежнее, слишком зависимой от случайностей и доброй воли соседей, свободы мелких племен. Гражданская же свобода одинаково совместима и с тем и с другим, точно так как крепостные отношения могли одинаково существовать и в Русской империи, охватывающей полмира, и в маленьких закавказских царствах, умещавшихся по нескольку в долине одной реки.

Но, с другой стороны, и мы, русские, дружески принявшие грузин в недра народа своего, и мы не должны никогда забывать, что мы не завоеватели, не [215] победители их, что мы им равноправные братья, а не суровые господа. Мы не должны забывать, что грузины вступили в семью нашу для того, чтобы остаться самими собою, чтобы не быть поглощенными чуждым им племенем, чуждою верою, чуждыми обычаями. Поэтому все грузинское, все исторически приобретенное ими, все их народные святыни и все их народные свойства — имеют право на такое же уважение, на такую же поддержку, как и все наше собственное, русское. Союз двух братьев заключается в дружественном пособничестве друг другу, в привязанности одного брата другому, а вовсе не в том, что личность одного приносится в жертву личности другого. Всякий народный характер равно естествен и равно законен, точно также как всякий язык, всякий обычай.

Видоизменять их государство обязано лишь настолько, насколько они становятся препятствием общему благу, высоким целям человеческой цивилизации. Наши самые славные правители Кавказа всегда понимали эту важную обязанность русского правительства уважать и охранять народную самобытность грузинского племени. При князе Воронцове принцип этот был выдвинут особенно ясно.

В настоящее время точно также заметно большое доверие, оказываемое высшим правительством Кавказа местному элементу населения.

Достаточно указать, что высший пост помощника наместника и множество других высоких административных должностей края занято лицами грузинского и армянского происхождения.

Но это личное доверие должно быть неизбежно соединено и с полным доверием к тем духовным силам, на которых основана внутренняя жизнь местного населения. Развитие грузинского языка, [216] грузинской литературы, грузинской школы, например, не только не может ослабить связей Грузии с Россией, но послужит сильнейшею и притом неизбежною подготовкою к ближайшему знакомству грузин с языком, литературою и школою России. Грузину-дикарю никакими средствами не привьешь прямо русской школы. Если не давать ему учиться по-грузински, то он может остаться прежним дикарем, но все-таки не станет образованным русским. Напротив того, грузин, прошедший свою родную народную школу, подготовивший себя к умственному труду, возбудивши в себе интерес к образованию, уже без особенного труда и без особенного понуждения, по свободному соображению своих собственных интересов, захочет гораздо скорее, чем невежда, овладеть столь необходимым и столь выгодным для разных житейских целей его знанием русского языка и высшими ступенями образования, приобретаемыми в русских школах.

Было бы очень печально, если бы система нашего управления Закавказьем упустила из виду эту единственно практичную и единственную справедливую точку зрения и увлеклась бы, по примеру управлении некоторых других наших окраин, стремлениями к мертвящему, механическому обрусению. Такое насильственное обращение одного племени в другое не только есть вопиющая несправедливость, не только есть грубейшая и вреднейшая политическая ошибка, но к тому же еще и совершенная невозможность. Успех такой системы всегда только кажущийся; великий же вред ее несомненен. Она не только убивает духовную жизнь народа, который думает просветить силою и на свой образец, но прежде всего навсегда разрывает внутренние связи, которыми история сроднила [217] два народа и в которых одних только коренится возможность плодотворного будущего для них обоих.

Заставить старые грузинские царства, окончившие азиатский период своей истории, видеть для себя в России действительный источник европейской цивилизации, действительную силу исторического обновления закавказских народностей, на почве разумных общественных порядков, энергической промышленности, свободной науки,— вот единственно безошибочный путь для обеспечения России постоянного тяготения к ней ее далеких азиатских окраин.

Чем более привычки образования и гражданской свободы будут проникать в самую Россию, тем крепче будет вырастать связь между нею и добровольно приобщенными к ней закавказскими народами.

Но, конечно, если к Закавказью будет применяться политика, особенно наглядно торжествующая теперь в Батуме и Карсе, уже обезлюдившая и разорившая в короткое время наши прекрасные новые области, то никакие драконовские меры насильственного обрусения не принесут пользы ни России, ни Закавказью.

Оковы, каковы бы они ни были, только сковывают ноги и руки, но не привязывают одного духа к другому, не порождают между ними союза любви и дружбы, без которого не может быть взаимно полезной жизни. [218]

II.

Сурамский перевал.

Михайловская станция уже вся под сенью суровых сплошных лесов, темными шапками укрывающих окрестные горы. Кура уходит от нас налево, прорезая свою узкую верхнюю долину среди этих косматых гор. Вернее, она идет теперь к нам слева, потому что поезд несется навстречу ей.

Это узкое лесное ущелье почти непочатой девственности, с поразительными видами на каждом шагу, идет в Боржом, на целебные воды, недавно еще пустынные, около которых теперь разрослась блестящая летняя резиденция великого князя-наместника, если не ошибаюсь, подаренная ему государем императором, а прежде принадлежавшая казне. Окрестности делаются все люднее, роскошнее, живописнее, все обильнее звучат горными ручьями, все веселее зеленеют привольными пастбищами, все чаще разнообразят пейзаж и радуют взор русского путешественника, неизбалованного у себя дома ни живописностью, ни романтикою, развалины замков и башен на капризных каменных утесах, на остроконечных пиках зеленых горных пирамид. Дышится свежее и легче. Словно из жаркого сухого лета опять возвратился в самый развал сочной майской весны. Мы незаметно поднимаемся на Сурамский перевал.

Имеретия отделена от собственной Грузии или Карталинии поперечным горным хребтом, который тянется с севера на юг, перекинутый, будто титаническая плотина, между главным хребтом Кавказа и горами аджарскими и ахалцыхскими, так называемым Малым Кавказом. Этот хребет Месхийских [219] гор исстари служил важною географическою основою исторических судеб Грузии и Имеретии, во многом объясняющею не только резкую разницу их хозяйственных и климатических условий, но и самое различие народного характера грузина от имеретина или мингрельца, самое различие их исторических интересов. По сю сторону — широкая долина Куры, текущей среди пустых степей, среди сухих известковых гор, страна пастуха и хлебопашца, прямо примыкающая к кочевникам армянских и курдских степей, к пустынному внутреннему морю, вся тяготеющая к востоку, к Азии, сама словно зовущая к себе монгола и сельджука. По ту сторону — тропически-роскошная долина Риона, сплошь заросшая лесами и садами, не знающая, куда деть свою чересчур обильную влагу, затопляемая своими собственными водами, словно переполненные молоком сосцы матери-природы, благоухающая всеми цветами и плодами приморского юга, с изящным и талантливым народом, в котором живет хотя тонкая струйка крови и древнего эллина, и средневекового генуэзца,— народом-садовником, виноградарем и торговцем.

Эта долина стремится к морям Запада, к народам Запада; она еще на заре европейской истории принимает в себя первых цивилизаторов человечества, служит им самым ранним полем торговли, промышленности, государственной жизни.

За Язоном и Аргонавтами возникают здесь богатые колонии греков: Диоскуры, Археополис, Софер; за греками сюда заявляются римляне, за римлянами — генуэзцы, за генуэзцами — самые последние из цивилизаторов Востока — мы, русские.

Сурамский перевал ведет именно из восточной, азиатской долины Куры, из бассейна кочевого Каспия к бассейну западного европейского моря. [220]

Оттого он всегда должен был иметь огромное значение в истории Закавказья.

Оттого-то, может быть, так и богаты окрестности его башнями и замками.

* * *

Подъем на Сурам очень крут и труден. Два локомотива особой системы, двойной силы каждый, с большими усилиями встаскивают наверх очень скромный поездок наш с небольшими вагонами. Один локомотив запряжен спереди, другой — подталкивает поезд сзади.

Однако и при этих предосторожностях бывают, говорят, случаи, когда поезд сползает назад и вниз, возвращаясь задом наперед, без всякого своего желания, на станцию, из которой вышел.

Мы, однако, вскарабкались наверх, благодаря Бога, без всяких происшествий, хотя все кондукторы были начеку у тормозов, в очевидно тревожном ожидании.

Древний замок Сурам торчит наверху перевала, на неприступном обглоданном утесе, направо от дороги. Это очень удобная и вполне надежная застава между двумя странами. При занятии Грузии в 1802 году русские держали в этом важном пункте довольно большой гарнизон. В старину владетель Сурама был полновластным владыкою входов и выходов в Грузию и Имеретию. И теперь около Сурамского укрепления стоят наши войска.

Сердце всколыхнулось сладким чувством родины, когда неожиданно вырезались среди этого средневекового пейзажа далекой Азии знакомые белые рубахи солдатиков-земляков и правильные ряды их палаток, весело белевших среди яркой зелени горного луга. На лугу этом, у лагеря, кипело во всем разгаре ученье рассыпным строем. [221]

Молодцы-солдатики наши, показавшиеся мне издали, среди обстановки чуждых костюмов и чуждых физиономий, особенно рослыми и бодрыми, ловко перебегали от одного закрытия к другому, ложились в кусты, взлезали на свалы, то свертывались и развертывались могучими, дружными шеренгами.

Несколько дальше разбит лагерь казаков. Их ярко-красные рубахи казались на фоне весенней зелени сплошными полянами цветущего мака, какие нередко встречаются в мае среди травянистых степей. Казаки толпились праздными кучками, покуривая, болтая, очевидно окончив свое ученье, и провожали наш медленно карабкающийся поезд целыми залпами острот и хохота. Еще выше Сурама станция Пони, с которой начинается уже спуск.

Я не мог усидеть в глуши запертого вагона и с самой Михайловской станции стоял на площадке у тормоза, любуясь досыта широкими панорамами зеленых окрестностей и картиною далеких снеговых хребтов, с обеих сторон охватывавших горизонты.

Но, признаюсь, столь восхваляемые путешественниками эффекты перевала далеко не произвели на меня такого впечатления, как какой-нибудь перевал в Алушту у подножия Чатырдага, или Байдарские ворота Крыма.

Отсутствие моря, с неуловимою игрою его волшебных красок, и отсутствие громадных гор, обрамляющих первый план картины, достаточно объясняют эту разницу.

Однако, невозможно было не испытать резкой перемены растительности, вдруг окружившей меня при спуске на запад; невозможно было не ощутить в своей груди веяния мягкого ароматического воздуха плодородного черноморского прибрежья после сухого зноя Карталинии. [222]

К сожалению, азалии, рододендроны и дикие розы заоблачных лесов Сурама уже отцвели и я не мог насладиться оригинальною картиною этой горной дичи, цветущей и благоухающей, как самые роскошные цветники дворцовых садов.

За то какие леса! Спуск очень скоро пошел тесным и опасным ущельем, пользуясь трещиною, которую промыла себе в толщах скал горная речка, впадающая в Квириллу.

Над этою трещинкою почти отвесными стенами стоят скалы, покрытые громадным девственным лесом. Бук и граб господствуют в нем. Страшный буревал смешал в один хаос камни и деревья.

Исполинского роста, как свинец грузные, многовековые дубы и буки, вырванные из осыпавшейся почвы с целым гнездом узловатых корней, будто побитые в кровавой сече великаны, валяются друг на друге, друг через друга, по обрывам скал.

Много тут подсечено и рукою человека, пролагавшего дорогу, и порохом, взрывавшим скалы.

Ущелье иногда так тесно лепится между рекою и подножием скалистых стен, что из окна вагона кажется, что вот-вот сейчас весь поезд очутится в бурных бешеных волнах.

И действительно, эти места серьезно неудобны, серьезно опасны; нас останавливали несколько раз, чтобы дать рабочим время очистить рельсы от щебня скал, осыпающегося и спалзывающего вниз при каждом небольшом дожде. В раннее весеннее и позднее осеннее время, т. е. в эпохи дождей, здесь случаются значительные обвалы.

* * *

Сурамский перевал кончается в Бежетубани, а со станции Квириллы начинается настоящая имеретинская [223] низменность, сначала долиною Квириллы, потом долиною Риона.

Правее железнодорожной станции, на той стороне Квириллы, находятся развалины Сарапана, бывшего в глубокой древности, по уверению Страбона, важным торговым пунктом и важною крепостью Закавказья.

Находящийся теперь на его месте ничем незамечательный Шарапан служит административным центром Шарапанского уезда Кутаисской губернии.

Река Квирилла по ширине и величине своей не уступает верхнему Риону, и многие считают Квириллу истинным Рионом, так как длина ее течения более длины Риона до слития с нею, и так как Рион, по направлению своему, скорее служит продолжением ее течения, чем течения той реки, которая, под именем Риона, впадает в нее прямо с севера, образуя при Варцихе прямой угол с нижним течением, в на которой стоит, между прочим, Кутаис.

Потийская железная дорога идет вдоль Квириллы и нижнего течения Риона, т. е. по прямой линии от востока на запад. В Кутаис же, т. е. на верхний Рион, отделяется к северу небольшая железнодорожная веточка со станции Рионской.

Вообще, странное дело, у Риона оспаривается честь не только быть Рионом в настоящее время, но и его древнее историческое название Фазиса, когда-то катившего в своих волнах золотой песок, привлекавший к себе Аргонавтов Язона. Древняя Колхида, армянская Когкис, судя по армянским историкам — Моисею Хоренскому, Инчичиану и др., простиралась, по-видимому, на юг от Риона и занимала собою нынешнюю Гурию и Лазистан, с Батумом, т. е. южный бассейн Риона и восточный Чороха.

На Чорох-Су доныне находится, выше Артвина, [224] город Испир, который считается Опером или Софером древности, столицею Колхиды, знаменитым своим золотом не только у греков, но и во всей Азии, как это можно видеть из стихов «Песни песней» Библии.

Это обстоятельство заставило многих новейших, особенно армянских .ученых, признать за Фазис Чорох, а не Рион, которую они, в свою очередь, считают рекою Фаршем.

Но, признаться, доводы против Риона в пользу Чороха не особенно убедительны, и я думаю, что историческая преемственность предания заслуживает более веры, чем натянутые соображения позднейших ученых. Если Рион исстари считался за Фазис, то несомненнее всего, что он и есть истинный Фазис. Дорогою в Кутаис, мне случилось познакомиться с одним грузинским литератором, пользующимся популярностью среди грузинской публики, г. Акакием Церетели. Между многими интересными сообщениями о путешествиях своих в непроходимой дичи гор, г. Церетели передал мне весьма правдоподобное объяснение имени Фазиса, которое, кажется, должно было бы положить конец всяким недоразумениям.

И Рион, и некоторые большие притоки его текут со склонов одной из величайших вершин Кавказа Пас-мты (т. е. Пас-горы). Все реки, текущие с Паса, туземные горцы называют «реками Паса», «Пасис-Цхале». Это-то местное слово Пасис (родительный падеж от Пас), выговариваемое обыкновенно с придыханием, обратилось в Phasis древних.

Если, таким образом, Фазисом может быть признана, вместе с Рионом, Квирилла, истоки которой также находятся в соседстве Пас-мты, то уже Чорох-Су, текущий с запада, от меридиана Трапезонта, никоим образом не может быть признан «рекою [225] Паса»; кроме того, если признать за Фазис Чорох, то самые точные и определенные сообщения Страбона и других географов древности, относительно торгового пути через Кавказ в Персию и Индию, будут лишены смысла. Трудно сомневаться, что наиболее цивилизованные народы древности стремились овладеть западным побережьем Кавказа и особенно рионскою низменностью, не из одного только соблазна соферским золотом.

Еще египтяне старались основаться в этой местности, и до сих пор сказочный эпос Мингрелии переполнен воспоминаниями о Египте и египтянах, как это поразило меня в первой выслушанной мною сванетской сказке об Амиране. С Аргонавтов Колхида делается обычным местом стремления смелого греческого колониста.

Стремления эти, более чем золотым руном, объясняются естественною торговою дорогою, издревле пролегавшею через кавказский перешеек внутрь Азии.

Сначала шел водяной путь по Риону и Квирилле до Сарапана, потом происходила перегрузка на вьюки или подводы, вероятно, через Сурамский перевал, и через 5 дней пути, по словам Страбона, товары достигали Куры и опять нагружались в лодки. Из Куры шли, Каспийским морем, в Оксус (Аму-Дарья), который, как известно, впадал прежде не в Аральское море, и, таким образом, проникали в самое сердце азиатского богатства и промышленности, в Бактрию, Персию, Индию. Теперешняя глубина Квириллы и Куры может, конечно, возбуждать некоторые сомнения относительно возможности судоходства по ним; но, во-первых, нужно вспомнить, что в древности, вследствие большого обилия лесов, все реки были многоводны; а во-вторых, с товарами древних ходили по рекам не нынешние наши грузные и [226] обширные суда, а небольшие плоты, приспособленные к местным условиям. Понятие о них могут дать, например, сохранившиеся до настоящего времени на Куре и Рионе лодки из бурдюков, т. е. огромных кожаных мехов, в названии которых (навтики) звучит несомненное греческое или римское происхождение. Хотя навтики эти могут поднять груза не более как обыкновенная одиночная подвода, но это обстоятельство не могло, разумеется, считаться препятствием для торговли в старое, неизбалованное время, когда товары провозились тысячи верст на вьюках.

Существуют исторические известия, что в самой глубочайшей древности армяне сплавляли товары вниз по Евфрату в Вавилон, на особых плетеных из лоз и обитых кожей легких лодках, которые они после обращали в повозки и возвращались домой посуху. Это дает очень характерное понятие о тех разнообразных приспособлениях, к каким могли прибегать древние, чтобы одолевать многочисленные препятствия, возникавшие для их торговли.

Впрочем, путем, о котором говорим мы, можно было пользоваться только тогда, когда чья-нибудь сильная власть объединяла бесчисленные закавказские народности; оттого-то, быть может, этот путь и был заброшен, когда усобицы мелких царьков и насилия диких племен, обитавших вдоль течения Риона и Куры, сделали торговлю слишком убыточною.

Известный армянский историк V века нашей эры, Моисей Хоренский, Геродот Армении, рассказывает, что на одном Рионе жило несколько десятков племен; что среди их были и людоеды, и конееды, и вшееды, а устье Куры долго запиралось диким народом каспов.

Немудрено после этого поверить рассказам древних [227] писателей, что на рынки Диоскурии, на кавказском берегу Черного моря, собирались продавцы и покупатели от 300 племен, и что римляне вынуждены были держать здесь через это, для своих торговых сношений с местными народцами Кавказа, переводчиков 130 разных наречий.

Кавказцы обыкновенно приводили на продажу невольников, добычу вечных войн своих, медь, которою до сих пор кишит Закавказье, а сами получали соль, в которой крайне нуждались.

Вероятно, теперешние кулыпинские соляные ломки, снабжающие Кавказ солью, не смотря на свою старинную разработку, в древности не были еще известны, или же доступ к ним через горы Ахалцыха и Армении был слишком труден. Как бы то ни было, но для нас, русских, крайне важно узнать, что в течение многих веков, еще на заре европейской истории, наше Закавказье уже служило транзитом между Азией и Европою.

Теперь, когда уже ни каспы, ни эгры, ни колхи, ни средневековые феодалы Грузии и Имеретии не могут останавливать свободного течения торговли, было бы слишком постыдно для нас не уметь восстановить естественной торговой артерии, так долго оживлявшей своим жизненным биением области Кавказа и связывавшей два мира.

В настоящее время Рион судоходен до впадения в него Цени-Цхали, «конской реки», Гиппуса древних греков, отделяющей Мингрелию от Имеретии. Кура же удобна для судоходства только в нижней половине своей, от Мингечаура до устья, на пространстве 260 верст, а при небольших исправлениях,— от самого впадения р. Ганжи при Карасахкале, т. е. сейчас же за Караязскою степью. Но опять-таки это относится к настоящему судоходству пароходов и барж, а не к [228] тем легким, мелким судам, которыми довольствовались древние. К тому же заброшенность судоходства в течение многих веков, вернее - целых тысячелетий, конечно породила множество препятствий, которые мало-помалу были бы устранены при постоянном плавании судов.

Высокий государственный ум князя М. С. Воронцова, бывшего в сороковых и пятидесятых годах наместником Кавказа, не упустил из виду важного исторического значения Куры для закавказской торговли.

Задавшись мыслию облегчить доставку закавказских товаров в Астрахань и Нижний, а с другой стороны обеспечить закавказскую армию более дешевым и быстрым подвозом припасов и военных принадлежностей из России, — князь Воронцов решился восстановить судоходство по Куре. Он расчистил Куру от карчей на пространстве ок. 250 верст, учредил постоянный комитет судоходства, приготовил особый пароход и баржи, которые с 1858 по 1857 года держали постоянные рейсы с казенным провиантом и частным грузом между Каспийским морем и Мингечауром.

Но на этом единственном опыте и остановилось пароходство Куры. Возможность соединить Черное море с Каспийским железною дорогою отвлекла внимание позднейших правителей Кавказа от старого водяного пути. [229]

III.

Ворота в Азию

Не одних нас, русских, занимал и занимает этот железный путь из Европы в Азию.

Это вопрос, может быть, еще более политический, чем торговый,— вопрос, которого то или другое разрешение может вызвать большие перемены в судьбах многих стран.

Создать удобный транзит из Европы в Индию теперь еще более необходимо Англии, чем нам. Англия, с своим коварным дипломатическим искусством, с своею глубокою политическою проницательностью и практическою энергией, долго умела охранять от малейших посягательств созданное ею колоссальное торговое могущество свое в древней Индии. Она убила там, довела до ничтожества все другие колонии, кроме своих, задавила соперничество испанцев, португальцев, голландцев, у одних отняла, у других купила их индейские поселения.

Остров Орус, ставший было азиатским Ливерпулем, служивший складочным местом товаров Азии, Африки и Европы, из рук португальцев переходит в руки Англии. Торговля целого, мира с Индией обращается в торговлю только с Англией и только через Англию. Монополию эту обеспечивают неизмеримый торговый флот и бесчисленные стоянки и фактории, возникшие по кругосветному пути из Англии в Индию, около берегов Африки. При этих обстоятельствах для Англии не была особенно важна сухопутная торговля Индии. Но вот она начинает подмечать тревожные угрожающие признаки. Гений Наполеона I скоро постигает истинный источник [230] английского могущества. Наполеон организует египетский поход, старается утвердиться в Сирии, изобретая способы проложить ближайший путь к сношениям с Индией, обойти через Аравийский залив, через Евфрат, морской путь в Индию, прочно захваченный Англией. Англия чувствует, что это вопрос ее жизни и смерти, ополчается всеми своими колоссальными силами против гениального авантюриста и, в конце концов, делается его тюремщиком на острове св. Елены. Идея Наполеона однако продолжает жить во Франции. Научный гений Фердинанда Лессепса наследует военному и политическому гению Наполеона. Вопреки всевозможным препятствиям со стороны Англии, выставившим в истинном свете значение ее интересов и ее политики для общего блага человечества, Суэзский пролив заменяет Суэзский перешеек, и разделение Африки от Азии внезапно делается соединением Европы с Азией. Индия, так долго отодвигаемая от Европы корыстным эгоизмом Англии, приближается вдруг сама собою гораздо ближе к Италии, Греции, Франции, Испании, России, чем к ревнивой владычице своей. Но неутомимая энергия новых финикиян не приходит в отчаяние от такой гибельной для них перемены обстоятельств. Не успел первый корабль появиться на водах Суэза, как уже весь Аравийский валив, все господствующие пункты дальнейшего пути в Индию, Аден, Перим и прочее, уже находились в руках Англии, и Суэз, которого нельзя было запереть спереди, в каждую данную минуту мог быть теперь заперт ею на ключ сзади. Скоро самое право владения Суэзским каналом, помощью английского золота, ловко перешло в руки Англии, если не вполне, то большею частью.

Этого мало; теперь, когда Суэз подрывал многовековую монополию Англии, ей было необходимо [231] выдвинуть конкурента самому Суэзу, обойти его более короткою дорогою, точно также как он обошел прежний долгий путь мимо мыса Доброй Надежды. Все помыслы Англии направились на создание кратчайшего железного пути через Азию в Индию или, по крайней мере, к вершине Персидского залива, который мог считаться тем же индейским морем Англии. Эта железная дорога должна была достигнуть и другой важной цели. Англия невольно сродняла интересы Турции и Персии с своими интересами. Она наводняла эти неустроенные страны своим золотом; она привлекала к выгодам своего предприятия массы влиятельных и достаточных людей Турции и Персии, делалась раздатчицею работ и заработков, кормильцем и поильцем простого народа их. А раз ставши такою твердою ногою в азиатских государствах, Англия нечувствительно стала бы их нравственным и политическим владыкою. Она создала бы в них верный и вечный оплот против постоянно смущающего ее миража русских посягательств на Индию. И вот Англия закишела проектами железной дороги. Они составляют теперь целую обширную литературу. Вся цель их пройти между Сциллою — Суэзским каналом и Харибдою — Россией.

Англия понимает лучше нас, Англия не может не понимать, что обойти Суэз, что создать естественный и кратчайший сухопутный путь из Европы в Индию — можно только через русский Кавказ, через который шел он в глубокой древности. Но Англии именно необходимо предупредить, сделать невозможным даже в будущем этот пугающий ее, более удобный, но не английский, русский путь из Европы в Индию. Англия помнит гениальные попытки Петра I утвердиться в Гиляне и Астрабаде, и то значение, которое он придавал древнему Дербентскому проходу [232] в Азию по берегу Каспия, и к сожалению, нисколько неоцененное его ближайшими преемниками. В начале двадцатых годов нашего столетия французский консул в Тифлисе, кавалер Гамба, автор известного сочинения «Voyage dans la Russe meridionaqle, particulierement dans les provinces, situes audela du Caucase», во втором томе этого сочинения развил мысль о крайней выгоде для России и Европы восстановить древний транзит товаров через долину Риона и Куры в Бухарию, Афганистан, Персию, Индию. Хотя у кавалера Гамбы, по-видимому, недоставало необходимых сведений для составления точного проекта этого транзита, но он пророчил Тифлису блестящую торговую будущность древней Пальмиры, если все товары Европы устремятся через него в Азию, а товары Азии в Европу.

Гамба приводил в пример некоторых современных ему предприимчивых тифлисских армян, доказавших на опыте возможность такого направления торговли. Так, по его словам, купец Саратжев первый привез в Тифлис из Одессы на 100,000 франков европейских товаров, которые он сам доставил в Редут-Кале и распродал их в Тифлисе с большою выгодою. На следующий год, побужденная его примером, компания из 6 армян в первый раз появилась на лейпцигской ярмарке и купила там на 600,000 франков европейских мануфактур, которые были доставлены транзитом черев Галицию, Одессу и Редут-Кале. В 1825 г. на той же ярмарке было куплено уже на 1.200,000 франков, а в 1826 г. на 2.800,000.

Убеждения Гамбы побудили тогдашнего наместника Кавказа генерала Ермолова с свойственною ему быстротою и энергией осуществить эту идею транзита. С 1821 г. по 1825 г. Бендер-Буширская фактория [233] Ост-индской компании на берегах Персидского залива, снабжавшая необходимыми европейскими и колониальными товарами всю Персию, была парализована до того, что центр тяжести персидской торговли сам собою перенесся с юга на север, в Тавриз, и все рынки по линиям Карман, Шираз и Герат были завалены товарами, как сообщает об этом специальный знаток персидской торговли, генерал Арцруни, владетель громаднейших караван-сараев в Тифлисе, сосредоточивающих в себе теперь значительную часть заграничной торговли Тифлиса. Генерал Арцруни, кроме собственных торговых предприятий, имел еще возможность изучить вопрос азиатской торговли, состоя во время персидской кампании при князе Паскевиче, участвуя во многих посольствах в Персию и, наконец, заведывая, по поручению правительства, азиатскою торговлею Кавказа.

Англичане всполошились, увидя действие ермоловской затеи. Они пустили в ход все пружины, чтобы настращать русское правительство и купечество перспективою погибели России от кавказского транзита.

«Вы собираете сведения о торговле нашей в Персии, говорил в 1828 г. Арцруни английский посланник в Персии Макдональд Кенейр.— Она довольно велика, но не приносит нам ни малейшей выгоды. Мы охотно бросили бы невыгодную для нас здешнюю торговлю и от души желали бы, чтобы русские фабрики улучшили свои произведения и могли бы хотя сколько-нибудь заменить наши произведения для персиян.

Но неловкая фантазия Гамбы и Ермолова, транзит европейских товаров через Тифлис в Персию, окончательно отнял у русских фабрикантов всякую будущность по довольствию персиян. Транзит [234] ознакомил их с изделиями лучшими, и они сами пойдут покупать их прямо в Константинополь.

«Вот плоды выдумки транзита!» сердобольно заключал английский печальник за русские интересы.

Уже в конце 1826 г., русские купцы и фабриканты успели выхлопотать отмену транзита в принципе, так как он должен был выждать узаконенный для него десятилетний срок, т. е. до 1831 года.

Русское торговое сословие смутилось внезапною остановкою торговли с Персией, вызванною не транзитом, а начавшейся в 1826 г. войною с Персией. Войну эту возбудили англичане, обнадежив Персию возращением ей Грузии и своею поддержкою. Хотя Персия, как нужно было ожидать, была жестоко побита Паскевичем, однако война косвенным образом все-таки погубила транзит, тем более, что вторжение персов в русские области послужило непосредственным поводом удаления Ермолова, автора транзита.

Между тем соревнование европейских товаров в сущности нисколько не было опасно русским фабрикантам, а грозило разорением только Англии. Вот что, например, сообщает на этот счет из своих личных наблюдений тот же г. Арцруни, на слова которого мы уже ссылались выше.

«Я был очевидцем в 1828-29 годах, как базары Тавриза, Занджана, Кума, Кашана, Испагани, Гамадана, завалены были русскими товарами в смеси с лейпцигскими. Русские нанки, холстинки, прочные алые и кубовые ситцы, легкие сукна веселых цветов покупались нарасхват под собственным их именем: «урус»; срочная извощичья перевозка товаров с Макарья, из Шуи, Москвы, казалась медленною, их привозили в. Тифлис на почтовых тройках.»

Вопреки убеждению таких государственных [235] умов, как Ермолов, граф Воронцов, князь Меньшиков, предсказывавших, что уничтожение транзита через Тифлис тотчас же откроет транзит, мимо России, через Трапезунд, транзит через Тифлис все-таки был закрыт. Англичане действительно тотчас же устроили транзит товаров на Трапезунд, Эрзерум, Тавриз, но с таким расчетом, чтобы удовлетворить нуждам одной только северной Персии и освободить ее от всякой нужды в русских товарах, не подрывая этим ост-индской торговли, Бендер-Бушира с южною и среднею Персией,

Попытки некоторых крупных русских фабрикантов, как, например, Посилиных, Лепешкина, Гучковых, Четвериковых и других, тотчас же по закрытии транзита утвердить в Тифлисе непосредственную торговлю свою с Персией, потерпели полную неудачу, точно также как план основания российско-азиатской торговой компании, разработанный в 1836 г. в государственном совете и долженствовавший предоставить нескольким. русским фирмам монополию торговых сношений с целым Востоком, для устранения всякой конкуренции европейских товаров.

Все английские планы железного пути в Индию замышлены в том же духе, как и этот трапезундский транзит, т. е. прежде всего миновать Россию.

Из множества появившихся проектов этого пути выяснились два главных направления: одни соединяют Европу с Персидским заливом, другие прямо с Индиею. Большая часть этих проектов берет за исходный пункт Константинополь, как крайнюю оконечность Европы, которая может быть без особенных затруднений соединена рельсами со всеми торговыми городами европейского материка. Титанический мост через Босфор в Скутари — и затем паровой поезд врезается в Азию в том или другом [236] направлении, по непрерывному рельсовому пути, из Парижа, Брюсселя, Берлина, в Тавриз, Герат и долину Инда, или, южнее, на Евфрат и Персидский залив.

Но последнее направление, с его многократными перегрузками, решительно не может идти в сравнение с прямою дорогою в Индию и представляется только мало практическою полумерою.

В последнее время направление, одобренное парламентскою комиссией Англии и очень близкое с проектом председателя лондонского географического общества Роулинсона, известного недруга России, на Скутари, Измид, Эрзерум, Тавриз, Тегеран, Мешед, Герат, Кандахар и через Боланский проход на Ширкапур, в долине Инда, приобрело наиболее сторонников и наиболее авторитета. По-видимому, направление это входит в расчеты и турецкого правительства, потому что султан уже провел путь именно по этому направлению от Скутари в Измид, древнюю Никомидию, который должен продолжиться и далее на Эрзерум. Для Турции это действительно важный стратегический путь, обеспечивающий все ее южное черноморское побережье и области, пограничные с русским Закавказьем и Персией.

Для Англии выгоды этого пути очевидны только с точки зрения ее вражды к России. Но для огромного большинства европейских государств, не имеющих никакого расчета увековечивать и без того всеподавляющую монополию английской торговли, этот непомерно длинный железнодорожный путь целого азиатского материка, через полудикие, неблагоустроенные местности, где авторитет турецкого и персидского правительства часто вовсе не признается, притом поперек трудно одолимых естественных преград, целого ряда высоких плоскогорий и даже горных хребтов, достигающих иногда 6,000 и 7,000 футов высоты, почти совершенно [237] безлесной местности и проч., не представляет никаких особенных удобств, не говоря уже о более или менее загадочной возможности босфорского моста, который один должен стоить более 10 000,000 р., по вычислению техников, не говоря и о том, что Константинополь далеко еще не соединен с Европою рельсовым путем.

Совсем другой расчет является для средней, северной и восточной Европы, т. е. части Франции, Бельгии, всей Германии, Дании, Швеции, Австрии, двинут свои товары уже не по гадательным линиям, еще требующим больших мильонов для своего сооружения, а по существующей сети русских железных дорог непосредственно связанных с Европою, в Одессу, Поти, Тифлис и оттуда уже на проектируемую железную дорогу Тавриз-Мешед-Герат-Кандахар-Ширкапур или Тавриз-Кабул-Пешавер.

Одесса на 500-600 верст ближе к городам центральной Европы, чем Константинополь, и кроме того из Одессы до Поти товары более чем 1,000 верст сделают дешевым водяным путем, вместо такого же дорогого пути от Скутари до Эрзерума.

Товары же и пассажиры, которым неудобна перегрузка, могли бы следовать, и уже без малейшего перерыва, по русским линиям на ростово-владикавказскую железную дорогу и оттуда, по давно уже намеченной и крайне необходимой для России линии Петровск-Дербент-Баку-Решт, опять уже в Тавриз, или, через Астрабад, на Шахруд и Мешхед, прямо в Индию. Даже Италия, Греция, Турция, Испания с Португалией, южная Франция, которых сравнительная близость с Константинополем, казалось, ставит в особенно выгодные условия относительно скутарийской дороги, и те имели бы большую выгоду в сокращении на 1,000 верст дорого стоющего железного [238] пути при перевозке своих товаров вместо Скутари в Поти.

От Астрабада на южном берегу Каспийского моря до Ширкапура на р. Инде всего 200 верст, а до Пешавера и того ближе. Вообще при этом направлении оставалось бы построить всего железного пути от владикавказской дороги до Петровска 280 верст, от Петровска до Тегерана, через Баку и Решт, 1,030 верст, а от Тегерана до Ширкапура 2,170 верст, т. е. всего 3,480 верст, из которых около 880 верст в русских пределах. Между тем от Скутари до Ширкапура нужно построить, по проекту Роулинсона, 4,750 верст, т. е. на 1,300 верст более, не считая даже линии до Константинополя. По расчетам г. Шаврова, известного знатока этого вопроса, германская торговля с Азией, выбирая путь на Одессу, Поти, Баку, Астрабад, сокращает на двое суток время и на 1,500 верст железнодорожный путь, заменяемый дешевым водяным. При этих условиях Пруссия и Австрия могут успешно конкурировать в Азии с английскими товарами, которым придется сделать гораздо более дальний и более дорогой путь. Так как Англия, по исследованиям г. Скальковского в 1870 г., ежегодно продает в Индии товаров почти на 60 мильонов фунтов стерлингов, т. е. на наши деньги на 500 мильонов рублей, то участием в таких барышах самые напряженные усилия Германии и Австрии были бы вполне вознаграждены.

Вообще все наши знатоки восточной торговли сходятся на одной мысли, что индейская железная дорога должна неизбежно идти через Закавказье.

Еще кавалер Гамба говорил в двадцатых годах: «Стоит только посмотреть на карту земного шара, и вы увидите, что прямая линия из центра Европы — Парижа в центр Индии — Калькуту [239] ложится по Закавказью. Законы природы непреложны: прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками, и торговая дорога между Европой и Индией, страною производства и страною потребления, непременно, рано или поздно, пойдет по этой прямой линии.»

Того же взгляда были самые проницательные правители Кавказа; того же взгляда держатся теперь местные специалисты: гг. Шавров, Романов, Герсеванов, Зейдлиц, Стебницкий и др., принимавшие деятельное участие в обсуждении проектов индийской железной дороги в печати и в заседаниях кавказского отдела русско-технического общества.

По выражению г. Арцуни, одного из самых лучших знатоков этого вопроса: «если когда-нибудь устроятся аэростаты, то и они должны будут летать по этому направлению, далекому, конечно, от планов и расчетов англичан».

Но если кавказские железные дороги так важны в смысле европейского транзита, то важность их для самой России неизмеримо значительнее.

До сих пор есть много противников европейского транзита через Россию, как г. Шавров и другие. Оставляя в стороне споры об этом предмете, достаточно указать на то, что все дороги Кавказа, проектируемые в целях транзита, не только не противоречат специальным целям русской торговли, но вызываются прежде всего именно этими целями. Мудрое решение князя Барятинского — соединить железною дорогою Черное море с Каспийским, было только усовершенствованием идеи Ермолова и князя Воронцова о восстановлении древних торговых путей Закавказья и о привлечении к нему европейской торговли.

Теперь идея князя Барятинского уже осуществлена и поти-тифлисская железная дорога, через постройку [240] тифлисско-бакинской линии, уже обратилась в черноморско-каспийскую.

Постройка железного пути от Прохладной или какой-нибудь другой станции Владикавказской железной дороги до Петровского порта Каспийского моря, всего на расстоянии 280 верст, притом по совершенно гладкой равнине, многолюдной, плодородной, обильной лесом, песком и камнем, уже решена в принципе и есть, так сказать, вопрос минуты. Нетрудно также продолжить эту дорогу до Баку по низменному каспийскому берегу, находящемуся также в самых счастливых условиях для постройки железного пути. Изыскания в этом направлении уже сделаны г. Романовым, и кроме переправы через устье Самура, на пространстве 339 верст не предвидится дорого стоющих сооружений. Затем от Баку до пограничного с Персией пункта Астары всего 260 верст по низменности, пересекаемой устьем Куры. Как бы ни разрешился сам по себе вопрос транзита, обе эти железные дороги, прикаспийская и черноморско-каспийская, во всяком случае дали бы русским товарам возможность внедриться в самое сердце Азии, примкнув, с помощью небольших усилий, к естественной торговой линии Азии на Тавриз, Тегеран и Герат.

В последнее время многие стали осуждать кавказское правительство за его решение окончить бакинскую дорогу, так как, по мнению их, для Кавказа теперь необходимее всего дорога на Джульфу, древнюю армянскую Джугу, к единственной удобной переправе через Аракс в Персию. Действительно, Джульфа стоит на старом караванном пути, которым издревле двигались не только товары из Закавказья внутрь Азии, но и римские легионы, покорявшие Кавказ и Азию. До сих пор около Джульфы заметны в водах Аракса остатки древних каменных мостов и [241] развалины значительного города на его берегах, когда-то славного своим богатством; до сих пор через Джульфы двигаются многочисленные караваны верблюдов; через Джульфу идет почтовое и телеграфное сообщение Тифлиса с Персией и происходит все военное движение, имеющее в виду Персию. Дорога эта и теперь носит название «транзитной»; она служит Тифлису в первой своей половине для сообщения с Елисаветполем, Александрополем и Карсом, а в целом своем составе — для сообщения с Эриванью и персидскою границей, имея только один серьезный Чубухлинский перевал на берегах горного озера Гокчи, высотою более 7,000 футов. До Эривани она уже шоссирована и вообще должна считаться одною из самых главных артерий Кавказа в смысле военном, административном и торговом. Тавриз находится от Джульфы в самом недальнем расстоянии, кажется не более 150 верст.

Обращение этой дороги в железную несомненно сократило бы путь товаров от Поти до Тегерана, сравнительно с линиею Поти-Баку-Решт. Но, во-первых, сокращение это было бы не особенно значительно, во-вторых, железная дорога через перевал в 7,000 футов представляла бы серьезные затруднения; в третьих, что самое главное, дорога эта не принесла бы самой России и половины тех выгод, которые сопряжены с черноморско-каспийскою дорогою, дающею выход не только бакинской нефти или каспийскому рыболовству, но вообще прекращающей для Каспийского моря его вечное заточение и обещающей ему широкую будущность, на которую оно не может рассчитывать в своем теперешнем состоянии «mare clausum».

Баку во всяком случае и при всех комбинациях должен стать ключом России в Азию, как в [242] Азию Окссуса, в Хиву и Бухару, так в Индию и Персию. .

Гениальная мысль Петра неминуемо должна быть осуществлена. Пойдет ли из нее путь крутом моря от берега на Решт и Астрабад или прямо на Тавриз, или, как предлагает г. Шавров, морем на Астрабад, сокращая на 500 вер. железный путь,— все равно великое торговое будущее не может обойти Баку.

Мануфактурам Шуи и Москвы, товарам из Нижнего, хлебу Поволжья и Дона удобнее всего придти в Азию путем прикаспийской дороги. Товары непрочные, громоздкие и дешевые могут сокращать расходы пути сплавом по Волге и Каспию, при устройстве в Астрахани доступного сообщения с морем, или выгрузкою с железной дороги хотя в Петровске, для дешевизны переезда в Астрабад водою. Все же остальное, пассажиры, ценные и срочные товары, а равно и дешевые товары в зимнее время будут идти в Баку, порт которого не замерзает никогда и из которого, кроме того, должна быть, как сказано выше, соединительная дорога с Тегераном или прямо с Мешхедом через Астрабад и Шах-руд.

В Баку же будут направляться и товары юга и запада России через одесский и потийский порты, и европейский товар при существовании транзита.

С другой стороны, Баку явится естественным центром ввоза в Россию азиятского сырья, хлопка и прочего необходимого нашим фабрикам, дорогих восточных и колониальных товаров Персии и Индии, кавказских вин и плодов, нефти, меди, шелку, марены, каспийской рыбы и проч.

Оставлять такой важный торговый пункт без тесной связи с Тифлисом и Черным морем было бы безрассудством, поэтому устройство джульфской линии должно быть рассматриваемо без всякой связи [243] с бакинскою, как очень важный, но не заменяющий ее путь.

Существует еще проект железной дороги через главный хребет, долженствующей соединить Владикавказ с поти-тифлисскою железною дорогою, т. е. с Тифлисом, Кутаисом и Поти.

Линия эта гораздо нужнее в административном и военном отношении, чем в торговом, так как движение товаров вряд ли может производиться с большим удобством через гигантские хребты гор и выдерживать сравнение с равнинною прикаспийскою дорогою, которая к тому же будет нисколько не длиннее относительно торговли с Азиею.

Изыскания, сделанные для этой дороги, дают предпочтение направлению западнее военно-грузинской дороги, по так называемой военно-осетинской дороге, т. е. северной долине Ар-Дона и южной долине Лиахвы, через дикую горную страну осетин, к Гори. Один молодой инженер, участвовавший в этих изысканиях, передавал мне, что стоимость дороги вычислена в 40.000,000 р., и что подъем нигде не будет превышать 25 сажен на 1,000 или 2 1/2 на 100 сажен. Между тем теперешний подъем Сурама равен 45 саженям на 1,000. Самый длинный туннель нового пути должен быть не больше 6 верст между тем как туннель Мон-Сени равен 13 верстам, а Сен-Готарда — 15. При этих условиях дорога эта, конечно, не представляется несбыточною, как это кажется с первого взгляда непосвященному человеку, испытавшему странствования по Кавказским горам верхом или на почтовых.

Бесспорно, что дорога эта значительно приблизила бы центр Кавказа — Тифлис к центру России и облегчила бы значительно нашему правительству трудную задачу цивилизации кавказских горцев и слития [244] политических и экономических интересов закавказских народностей с интересами России. Бесспорно, что и в минуты внешней опасности южная и западная границы Кавказа оказались бы гораздо обеспеченнее от нашествия врага при существовании этой короткой центральной дороги через хребет. Но дороговизна и торговое неудобство ее все-таки заставляют предпочесть ей, в смысле первой очереди, прикаспийскую дорогу.

* * *

Если же прямое сообщение с Тифлисом будет тем не менее установлено осетинскою дорогою, тогда необходимость джульфинской линии сделается гораздо настоятельнее и самая линия приобретет несравнимо большее значение. Может быть, в этих-то целях железная дорога на Джульфу и была назначена правительством к постройке ранее бакинской линии, как уверяли меня инженеры.

Действительно, с стратегической точки зрения, никакая другая дорога не может сравниться с нею, так как она в одно и тоже время может снабжать войсками и турецкую и персидскую границу, может служить одинаковою угрозою и для Эрзерума, и для Тавриза. Постройка джульфинской линии, говорят, была отодвинута от назначенной очереди устройством тифлисско-бакинской железной дороги. Постройка эта уже началась, но дай Бог, чтобы она совершилась хотя немного добросовестнее и удачнее несчастной первой половины этой дороги — поти-тифлисской. Судя по громадным жалованьям, которыми общество осыпает своих сотрудников, нужно ожидать, что и дорога выйдет роскошная. Мне передавали, например, что главный инженер получает в год 60,000 р.

Не знаю, достигает ли до 240,000 франков liste civile президента Французской республики, но наверное [245] такого жалованья не получали у нас никакие Суворовы и Ермоловы.

Обществу, строющему бакинскую линию, как я слышал, поручалось также переделать и привести в исправное состояние потийскую половину ее, на что, будто бы, выдано было около 8,000,000 р. Но не знаю по каким причинам, потийская дорога до сего времен находится в очень плачевном состоянии. А между тех такое состояние гибельно отражается на всем ходе закавказской торговли и может даже в будущем подорвать всякое ее развитие.

Инженеры уверяли меня, что самые грубые ошибки и неправильности допущены были бессовестными иностранными инженерами, строившими эту линию наперекор многим основным правилам техники и с базарною небрежностью, уже вызвавшей множество потерь на постоянные исправления дороги. Достаточно сказать, например, что самый большой угол, на который, как уверяли меня специалисты, считается дозволительным поднять рельсовый путь, равняется 10 саженям на 1,000; при постройке русских дорог принято теперь 8 сажень на 1,000, а между тем Сурамский перевал имеет, как сказано выше, 45 саженей на 1,000.

Вследствие этого, он почти не может перевозить товаров, а через него потийская дорога не может быть серьезною торговою. На Сурамском перевале товарные поезды составляются не более как из пяти вагонов и только при особых усовершенствованных локомотивах двойной силы — до 8 и 10. Таким образом, как и в древности, Сурам служит скорее заставою между Грузией и рионскою долиною, чем пунктом сообщения. Та систематическая остановка товаров, которая производится на одном конце дороги Сурамом, на другом, морском ее конце [246] довершается пресловутым потийским рейдом, почти никогда недоступным кораблям, то по случаю штормов то по случаю его переносных поперечных мелей (баров), вынуждающих морских торговцев на очень мешкотную, разорительную и вовсе небезопасную перегрузку на мелкие береговые суда. Но даже и для этой обременительной перегрузки не существует достаточного количества судов и сколько-нибудь удобных приспособлений, а часто даже мелкие пароходы не в состоянии перейти бары, так что приехавшие на пароходах нередко бывают вынуждены жить по трое, по четверо суток на открытых якорных стоянках, наслаждаясь удовольствиями морской качки на одном месте и просто умирая с голоду. Понятно, что, при таких неподдельно русских свойствах нашей единственной азиатской дороги, самая мысль о всемирном транзите, о соединении Европы с Азией, путем наших закавказских дорог, может показаться ребяческим самохвальством или злою шуткою со стороны защитников этой идеи. Поэтому, прежде всяких других затей, следовало бы прочным образом устранить с наших закавказских дорог чересчур уже кавказские привычки управления и эксплуатации, прекратить на них вопиющие беспорядки к сделать их хотя сколько-нибудь непохожими на те наши излюбленные мосты русских проселочных дорог, к которым подъезду нет ни с одной, ни с другой стороны, и которые в пустынном величии воздымаются обыкновенно среди непроходимого озера грязи, как воплощенные идеалы желательного, но недостижимого положения вещей.

Но будем надеяться! На Кавказе нет недостатка в спасителях и цивилизаторах, как и в нашей коренной Руси.

Что касается меня, то я, как художник в [247] душе, давно уже присматриваюсь с любопытством и поучением к этому новоявленному типу наших разбитных и находчивых цивилизаторов глупой, неповоротливой России. Они завелись у нас давно, с конца пятидесятых, с начала шестидесятых годов; они первые приучили нас, дураков, к английским спичам и тостам, к торжественным празднованиям по всей широте натуры русской всякого рода юбилеев себе и нужным им людям, юбилеев пятилетия со дня приезда, юбилеев трехлетия со дня какого-нибудь великодушного и интересного решения. Они первые сумели обратить в доходную статью, в ловкий практический инструмент — и русскую закадычную правду-матку за стаканом шампанского, и европейский либерализм, и наигранные приемы американской деловитости, даже серьезный английский костюм и английские бакенбарды, уже издали пахнущие государственною мудростью.

До этих ловких людей Россия не знала ни ораторов, ни акционерных компаний, ни либеральных городских голов. Они все фритредеры, англоманы, жрецы свободных учреждений, безостановочного прогресса, необъятных окладов и беспредельного поливания шампанским. Сварганить какое-нибудь общество, захватить паи, разыгрывать в министерствах рол серьезных местных деятелей и под шумок спичей и тостов очутиться во главе сытого предприятия, — вот идеал их жизни. Они первые научреждали нам банков, пооткрывали женские гимназии, повымостили наши грязные улицы, осветили нас газом, наполнили водопроводами, в тоже время ликвидируя, разумеется, запасные капиталы, бесполезно обременявшие наши непросвещенные российские города, и создав взамен их систему широкого кредита, ощущаемого горожанами яснее всего в виде грандиозного городского долга. [248]

При множестве заводимых ими труб,— водопроводных, пожарных, газовых, от которых никуда увернуться нельзя, мудрено ли было вылетать в трубу и городским капиталам? Потекли воды, потекли деньги, это так естественно, это-то именно и есть тот плод лелеемой ими цивилизации, который окрещен ими мудреным словом «ликвидации», т. е. обращения в жидкость.

Много таких цивилизаторов пристраивалось в свое время и к несчастной потийской дороге, несущей теперь на себе горькие следы их ревности.

* * *

Великолепное имение Аджамет лежит в близком соседстве с Кутаисом, не доезжая станции Риона, на самой железной дороге, которая насквозь прорезает его богатые, чуть не девственные леса. Это одно из самых больших и доходных имений Закавказья и славится своими сенокосами и лесами, занимающими до 5,000 дес. Еще кавалер Гамба в своем путешествии по Закавказью 1827 года восхищался громадностью почвы, множеством кабанов, диких коз и оленей, которые водились в их девственной густоте. В его время даже велся значительный торг оленьими рогами аджаметских лесов. Леса эти когда-то составляли любимый охотничий парк имеретинских царей, которые обыкновенно проводили лето в своем замке Варцихе, при слиянии Квириллы с Рионом у аджаметских лесов.

Замок, с его башнями и службами, был разрушен русскими, а аджаметские леса взяты в казну. Теперь это истинно-царское имение принадлежит князю Святополк-Мирскому, который получил его в подарок, когда был помощником кавказского наместника.

Окрестные жители очень недовольны такою [249] переменою, потому что, при сильной тесноте населения и редкости удобной земли, они жили главным образом дешевою арендою казенных земель Аджамета. Теперь же экономия Аджамета не сдает земли в раздачу, а эксплуатирует его крупными предприятиями.

Так, в последнюю турецкую войну, как мне передавали местные жители, громаднейшие запасы сена были доставлены из Аджамета по чрезвычайно высокой цене в наш отряд, бесполезно торчавший у Цихилидзири, неизвестно зачем выдвинутый туда и неизвестно что там делавший, если не считать, конечно, слишком известного и слишком постыдного поражения, которым он заключил свои комические подвиги. Говорят, что экономия Аджамета выручила через эту постоянную поставку сена целому значительному отряду войска очень большие суммы денег, что одно уже дает понятие о хозяйственных выгодах этого прекрасного имения. Но еще более, чем случайная выгода от войны, обеспечивает доходность Аджамета его положение на железной дороге, соединяющей Тифлис с Поти. Если бы дорога была проведена, как это прежде предполагалось, на Кутаис, столицу генерал-губернаторства и славный торговый центр Имеретии и Мингрелии, то, конечно, Аджамет не очутился бы в таком удобном положении, как теперь.

Но так как дорогу повели южнее, миновав Кутаис, прямо на Аджамет, то в настоящее время имение это может сбывать без малейшего затруднения в Тифлис, Кутаис и Поти все свои хозяйственные произведения. Сколько я слышал, значительная часть потийской железной дороги уже отопляется лесами Аджамета. Мне говорили, что Аджамет теперь продается и что за него уже предлагают 580,000 р. Не знаю вообще, насколько верны все эти слухи, [250] которые передаю так, как получил их; но во всяком случае нужно желать, чтобы это бывшее владение имеретинских царей, в случае продажи своей, попало в руки предприимчивого и опытного хозяина, который мог бы сотворить из него чудеса при необыкновенном богатстве естественных условий Аджамета.

Крестьянам, которые плачутся по нем, разумеется, оно не попадет теперь.

* * *

По поводу Аджамета здешние жители рассказывали много любопытного и о недавней войне..

Господи! как горько и стыдно делалось моей русской душе, когда я должен был выслушивать из уст имеретин невероятные рассказы о позорных деяниях наших русских деятелей, обо всех этих грабителях и обманщиках, которые губили нашу армию хуже чем турки

Разбой интендантов не знал, говорят, никаких пределов. Деньги потеряли для них всякое значение, до того объелись они ими. Они плавали в золоте. Кутаис и окрестности были полны их наглым развратом и кутежами.

Начальник одного отряда, приобревший себе потом печальную известность, старик-армянин, выживший из ума, про которого стар и мал рассказывают здесь анекдоты как об Иванушке-дурачке и который, по словам этих анекдотов, уверял своего начальника штаба: «я бульван, ты бульван, что же мы будем делать вдвоем»?— этот архистратиг русского воинства спокойно пребывал почти все время войны, не помню, в Кутаисе или Озургетах, убаюкиваемый ласками какой-то мингрельской Гурии, подставленной ему теми, кому было на руку отсутствие начальника; а отряд его мерз и голодал, без всякого дела и [251] смысла, окопавшись в лагере и не пробуя делать шагу вперед.

Слушая эти возмущающие душу повествования туземцев, сознаешь, что, может быть, они и преувеличивают, и выдумывают много, но что все это до такой степени похоже на всегдашнюю нашу русскую быль, на такие же истории Севастополя и Балкан, что язык не поднимается возразить им и даже усомниться.

Молча, со стыдом, опускаешь голову и думаешь про себя: «таковы-то мы, цивилизаторы, европейцы, миссионеры Востока».

На площадях молебны, на устах патриотические речи, а сзади, в темноте, воровски протянутая рука за общественным добром.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории. СПб.-М. 1887