МАРКОВ Е.

ОЧЕРКИ КАВКАЗА

КАРТИНЫ КАВКАЗСКОЙ ЖИЗНИ, ПРИРОДЫ И ИСТОРИИ

XV.

Божья крепость.

Едва мы успели пообедать в радушном товарищеском кругу, собравшемся у гостеприимного хозяина, и опорожнить бутылку-другую легкого хедиставского вина, как на дворе семинарии, под окном столовой, уже послышались знакомые и отрадные сердцу горного путешественника звуки лошадиных подков. Оседланные верховые кони, нанятые у подгородных грузин, нетерпеливо топтались на месте. Мне попалась маленькая проворная лошаденка из-под джигита, приученная нестись в гору едва не марш-маршем, что она, разумеется, поспешила доказать мне, только что нога моя очутилась в стременах. Я еще не успел ознакомиться с верховою сноровкою горцев и, подобно всем европейским смертным, не воображал, чтоб на языке здешних лошадей затягивать поводья во всю силу руки значило заставлять их горячиться и ускорять ход. Поэтому, чем больше [159] усилий употреблял я, чтоб смирить пыл моего Пегаса, тем резвее и резвее уносился он в гору, через камни кладбища и кучи разбросанных валунов, по которым мы вздумали избрать сокращенный путь из города в Уплисцихе. Но так как благоразумная природа всегда имеет обыкновение помещать противоядие рядом с ядовитым растением, то она, снабдив такими чересчур дикими вкусами горского коня, снабдила его, в тоже время, и твердою, как сталь ногою, которая, не спотыкаясь, ныряет между острых камней и перескакивает на всем ходу, куда ей нужно. Нам пришлось теперь ехать по левому берегу Куры, наслаждаясь видом дальних лесистых гор, через крутые холмы, по которым змеилась конная тропинка, то и дело уходившая в глубокие овраги и опять прихотливо взвивавшаяся наверх.

Все эти холмы вблизи и вдали, несколько лет назад, были покрыты строевым лесом, кишевшим оленями, сернами, козами, от которого едва уцелели теперь жалкие кустики, придающие еще больший вид пустынности каменистым желтым осыпям холмов. Все эти леса и земли принадлежали богатым грузинским дворянам, которые пораспродали их на сруб и обратили эту когда-то плодородную и хорошо орошенную местность в бесприютную страну сухих балок.

* * *

Уплисцихе на отвесном, как стена, высоком обрыве скал, провожающих левый берег Куры. Под тенью этих желтовато-белых природных стен прячется деревенька Уплисцихе, жалкое гнездо тесных подземных нор, которые я не признал бы за жилища человека, если бы мне не объяснили этого мои спутники. Только утлые хворостяные плетни «саманниц» (по нашему половни) прячутся в осыпях скал [160] и в кучах песку. Но жилье все в земле, и лошади наши пробегали, словно по дороге, по плотно убитым плоским крышам, сравненным с землею и засыпанным тем же щебнем сжал. Безобразные шалаши труб, сделанные из глины или из наваленной груды кругляков, на каждом шагу торчавшие из земли, напоминали не столько селенье людей, сколько ряды больших кротовых куч. Ни кустика, ни заборчика, никакой самой первобытной попытки к удобству или украшению жизни не было видно в этом цыганском становище, для которого, по-видимому, существовала только одна задача — спастись с наименьшим расходом сил от ветров, дождя и холода, хотя бы для этого пришлось закопаться в землю и заменить радостный свет солнечного дня вечно-темною могилой.

Однако, неизбежный духан, хотя и представлявший из себя очень дрянную хворостяную плетушку, наполовину врытую в землю, и в этом мрачном угле открывает свою гостеприимную дверь, за которою припасен для любителей кувшин-другой дешевого и веселого вина. Духанщик нам вынес «чурек» вина с несколькими кусочками местного сыра и хлеба, и мы с наслаждением выпили, после беспокойной тряски на седле, не слезая с коней, стаканчика по три этого бодрящего и восстановляющего напитка, неоценимого во время пути. В чуреке оставалось еще вино, но простодушный сельский Дюссо ограбил нас за целый кувшинчик вина и за все закуски свои только на один двугривенный, чему, к сожалению, не подражают ни один тифлисский или кутаисский трактирщик. Около духана мы нашли себе и провожатых для осмотра развалин.

* * *

Пещерный город Уплисцихе, доисторической древности, венчает своею развалившеюся крепостью темя [161] довольно обширного столообразного утеса на берегу Куры, отделенного пропастями от остальных утесов этого берега. В него ниоткуда нет доступа, так что черные дыры его обширных пещер, зевающие в несколько этажей среди гладких отвесных скал, кажутся снизу недоступными ячейками какого-то гигантского осиного сота. Я совершенно не мог постичь, как и куда должны взбираться мы, и, признаюсь, с стесненным сердцем посматривал снизу и на эти таинственные впадины, загадочно повисшие между небом и землею, и на обглоданные временем остатки башен и стен, надвинутых на самый край верхнего карниза скалы.

Седой старик грузин уверенно ведет нас к подошве сплошной скалы, и я иду за ним, полный недоумения. Только когда мы подошли вплотную к нижним камням этой скалы и обогнули один из них, перед нами вдруг открылся узкий, словно ножом прорезанный ход, искусно выдолбленный в толще скалы, по самому краю ее; ход этот шел, извиваясь и огибая скалу, все круче и круче в гору, едва давая возможность протиснуться плечами между стен и поставить рядом две ноги. Наружная стенка его настолько высока, что могла скрывать от глаз осаждающего двигавшихся в проходе людей и защищать их от выстрелов. Понятно, что в этих искусственных Фермопилах один вооруженный воин мог загородить путь целому войску и что осажденным ничего не стоила в одну минуту заложить камнями этот оригинальный ход.

Мы шли довольно долго этим узким и крутым подъемом, напомнившим мне старую лесенку Ивана Великого,— то наступая на раздавленных змей, то любуясь резво скользившими во всех направлениях большими серыми ящерицами, испуганными непривычным [162] шумом человеческих шагов, звонко раздававшихся между тесными стенками камня. Жутко было иногда глянуть направо, в встречавшиеся широкие пробоины наружной стенки, которой тонкая перегородка едва отделяла нашу тропу от обрыва Куры, над которою теперь мы висели.

Этот извивавшийся улиткою и много раз перелезавший через камни проход привел нас, наконец, порядочно утомленных, внутрь крепости и в самое сердце старого пещерного городка.

Целые улицы пещерных жилищ, совсем разрушенных, полуразрушенных и вполне сохранившихся, покрывают собою вершины скалы, поднимаясь этажами одна над другою, продолжая собою изгибы улитки, которыми начался проход, все выше и выше, до последних утесов скалы.

Те дыры пещер, что видны были мне снизу, составляют только ничтожную долю их. Большая часть пещер обращена отверстиями внутрь, к улицам, проходящим посредине их. Здесь, наверху, убеждаешься действительно, что это какой-то улей великанов. Обрушившиеся передние стенки скалы часто открывают вам сразу, будто полки шкафа, несколько пещер, расположенных друг над другом. Пещеры эти разнообразны. Есть небольшие, почти круглые, без всяких сообщений, очевидно, служившие помещением одинокого человека; есть с несколькими отделениями, с каменными лесенками и отверстиями, проходящими в соседнее жилье, по-видимому дома семейных людей. Есть очень обширные и очень низкие, может быть, служившие хлевом для скота. Почти в каждой пещере выдолблены в стенах альковы для постелей, иногда с каменным ложем, отдельные сиденья и ступени, маленькие ниши и полки для помещения вещей, каменные кольца и гнезда для [163] предметов, на которые можно было вешать платье, оружие и прочее.

Углубление посреди задней стены, прямо против входа, вероятно, назначалось, как и в нынешних жилищах грузин, для икон, крестов и свечей; по крайней мере, на некоторых из них заметны следы копоти. Почти в каждой пещере заметна в полу круглая цистерна с желобом, выдолбленным в покатом камне, назначенная для сохранения дождевой воды, а входы в эти пещеры имеют пробоины, лазы и каменные ушки, несомненно доказывающие, что они закрывались прежде дверями и имели впереди деревянную стенку.

Некоторые пещеры обращают на себя внимание не только своею сложностью и обширностью, но и тщательностью своей отделки, по которой можно судить, что здесь жили прежде знатные или начальствующие люди, и что подобные пещеры устроены уже не руками троглодитов или горских дикарей, а появились в век цивилизации, среди людей, хорошо знакомых с требованиями архитектуры.

В таких жилищах, иногда двухэтажных, с внутреннею лестницею, своды, притолки, карнизы окон украшены искусною каменною резьбою, потолкам придан вид выпуклых каменных бревен и проч. Но всего интереснее так называемый дворец Тамары, неподалеку от церкви, в средних ярусах пещер. Трудно сомневаться, что это был действительно или дворец, или храм. Комнаты его очень высоки, уже непохожие на пещеры по благородным размерам и правильным геометрическим линиям своих круглых сводов, напоминающих своды храма; эти своды покрыты красивою скульптурною отделкою, в форме шестиугольных выпуклых плиток, весьма похожих на украшение многих наших нынешних [164] храмов, две толстые круглые колонны, также искусной резьбы, теперь уже наполовину обрушившиеся, отделяют главную залу от прихожей. По сторонам высокие окна арками, с карнизами кругом, выходящие в боковые помещения; вверху правильное круглое отверстие для пропуска света; вдоль задней стены каменное возвышение в роде эстрады со ступенями к нему; в толще стены глубокий альков с каменным ложем. Может быть, впрочем, это было не ложе, а трапеза храма, и возвышение со ступенями местом для алтаря. Одно только обстоятельство говорит за то, что это был скорее дворец, а не храм: в боковом помещении направо, куда идет ход из главной валы, до сих пор видны вкопанные в землю, огромные, ведер в двадцать, глиняные кувшины для вина, называемые грузинами «коври» и указывающие, что здесь была кладовая. В другом углу видны несомненные остатки бухары, то есть грузинского камина. Следовательно, это, во всяком случае, было жилье.

Почти рядом с дворцом целая система простых пещер, похожих на казарму или на кельи монастыря. Проводник-грузин, во всяком случае, нисколько не сомневался, что показывает нам дворец Тамары. Ученые этого рода вообще недоступны скептицизму. Впрочем, предание это, само по себе, нисколько неудивительно, потому что грузинские летописи говорят об Уплисцихе, как о городе, известном уже за многие века до Рождества Христова. Его завоевал Александр Македонский, его украшал царь Аршаг, а строителем его считается внук самого легендарного Картлоса. Сравнительно с этою седою древностью — что значит какой-нибудь век Тамары? Некоторые исследователи Кавказа, у которых, во всяком случае, нужно признать значительную способность [165] воображения, даже непоколебимо убеждены, что одно из подземных помещений Уплисцихе есть ничто иное как «великолепный храм Ваала или Астарты». Из способа вырубки скал они заключают, что в то время «еще не было твердой стали и лакедемонских камнерезных машин», а по общему стилю этих подземных построек — находят в них «большое сходство с древне-пеласгическими катакомбами», почему с смелостью, которой мы завидуем, назначают возраст их «по меньшей мере в 3,000 лет». На стенах некоторых подземных помещений видны выбитые надписи на неизвестном языке, которые рабски скопированы местными археологами, но, кажется , еще не разобраны. Оне, быть может, положат хотя некоторый реальный предел чересчур пламенному воображению археологов.

* * *

Город пещер был обнесен стеною с башнями, которая еще уцелела местами на самых крутых обрывах. Посреди города, по соседству с дворцом, на очень видном и оживленном месте, стоит вполне сохранившаяся древняя церковь, сложенная из кирпича и оштукатуренная внутри, с прекрасными сводами, на которых заметны рисунки и надписи, признанные археологами за арабские, еврейские и другие. Церковь окружена полутемною галерейкою, по обычаю старых грузинских церквей. В галерейке этой и кругом ее по дворику храма разбросаны частью разбитые и вросшие в землю, частью совсем новые, глиняные огромные кувшины, в которых благочестивые люди в течение веков приносили Богу жертвы вином после счастливой уборки своих садов, как это и до сего времени соблюдается в Грузии. Сверх того, меня удивило, что вся церковь по наружной стене была опутана кругом нитками. Спутники мои [166] объяснили мне, что это старинный обычай засидевшихся грузинских дев, которые этим бесполезным подвигом благочестия рассчитывают ускорить желанное замужество. Вероятно, грузинские Ариадны воображают, что всякий молодой мужчина, входящий в храм через волшебную нить, в туже минуту опутывается с помощью благодарного божества невидимыми сетями их прелестей...

Чем-то детски-трогательным и первобытно-наивным смотрел вообще этот одинокий древний храм, один сохранивший жизнь в этой горной пустыне среди долгих веков разрушения. В нем все было цело, все на месте, как и в дни его постройки: стоял аналой с иконою и подсвечник со свечою, на престоле лежали евангелие, крест и антиминс; на трапезе стояли священные сосуды; царские двери в иконостас закрывали вход в алтарь.

Но все это было так просто и бедно, что скорее напоминало тайные храмики первых христиан, прятавшихся в катакомбах Рима от преследования языческих императоров, чем главный собор в резиденции великой христианской царицы. К довершению трогательного простодушия, церковь была не заперта; мне сказали, что она не запирается никогда, хотя на горе не живет ни одной души. В нее входят, в ней молятся, многие приносят в нее свои скромные жертвы, но никто не дотронется пальцем до древних святынь своей родины. Правда, и несоблазнительны эти святыни с точки зрения базара. В странное противоречие с поэтическою обстановкою этой исторической святыни Грузии, у входа ее висит самый прозаический валдайский колокольчик из-под троичной дуги, на котором, вместо всяких эллинских начертаний, я с невольным смехом прочел новейшие плоды валдайского остроумия: «езди, веселись, купи — не скупись!» [167]

В этот непритязательный «церковный колокол» сзывают молящихся во дни храмового праздника древней обители.

«Уплисцихе» значит: «Божья башня» или «Божья крепость». Уже одно это имя показывает, что старый храмик, с своими жестяными свещниками и кожаным маленьким евангелием, был издревле чтимою народною святынею, под покровом которой сама крепость получила славу необоримости.

Против Уплисцихе, на той стороне Куры, на холме, гораздо менее крутом, расположена деревня, в которой также высятся старая церковь и развалины старых крепостных стен, в обрывах которых также чернеет несколько отверстий-пещер.

Старик-грузин сообщил нам, что из Уплисцихе к крепостце того берега при царице Тамаре был тайный ход под Курою; когда неприятели осаждали ту крепость, гарнизон «Божьей башни» являлся нежданно около стана врагов и, конечно, уничтожал его. Когда осаждалась сама Уплисцихе, помощь точно также внезапно подавалась из-за Куры. Старик, однако, не взялся разыскивать этого баснословного туннеля, а повел нас уже к несомненно существующему «тайному ходу», которым осажденные жители Уплисцихе спускались за водою в Куру.

Мы прошли пустынную площадку, густо заросшую ярко-желтым тысячелистником, которого здесь уже невозможно величать «белоголовиком», как у нас, в России, и очутились над обрывом скалы, в толщу которой было проделано нечто в роде круглых ворот. Это, поистине, были ворота в преисподнюю.

Проводник предупредил нас, что одним спуститься невозможно, что сейчас же покатишься вниз до самой Куры, и предложил, что он сведет под руки каждого из нас по очереди. Но, конечно, мы [168] все вознегодовали на такую обиду и решились, если и падать, то на свой страх.

Круглая огромная труба, черная от темноты, пробуравлена с самым малым наклоном на несколько десятков сажен длины, сквозь известковые толщи скалы, к волнам Куры. Когда-то в ней были сотни каменных ступеней, по которым могли свободно спускаться и подниматься целые толпы водоносов. Но с течением веков ступени эти осыпались, слизались, так что нижняя сторона трубы обратилась в такую же гладкую, вогнутую стенку, как и все остальные.

Нужно было действительно очень энергически не желать посрамить себя перед грузинами и испытать печальный способ скатывания вниз на своих собственных салазках, чтоб удержаться на ногах во время этого чертовского карабканья вниз по голой каменной трубе тайника.

Однако, я исполнил это благополучно и, с внутренним торжеством, вынырнул на свет божий у низкой мокредины берега, как раз в том месте, куда догадливые грузины привели наших верховых лошадей. Это был, поистине, дьявольский выход из «Божьей башни».

* * *

Но я не рассказал бы самого удивительного изо всего, что мы видели в этих удивительных развалинах, если б не упомянул о птицах святого Иакова. На Уплисцихе я, наконец, досыта познакомился с «тарби», этими пресловутыми истребителями саранчи. Как только мы вступили в узкий проход, по которому взлезают на крепость, мы уже вспугнули несметные стаи тарби. Когда же мы очутились наверху и стали переходить из пещеры в пещеру, изумлению моему не было предела: целые мириады этих хорошеньких розовых скворцов взлетали при каждом [169] нашем шаге, словно вся почва кишела ими, словно под каждым камнем развалин, в каждой трещине скалы они были набиты тысячами. Белый известковый грунт Уплисцихе был на далекое расстояние сплошь окрашен кроваво-розовым цветом из помета.

Когда мы пригляделись ближе, то оказалось, что действительно весь Уплисцихе был только громадным гнездом розовых скворцов. Их изящные бледно-голубоватые яички лежали по пяти в каждой щели камней, на самой незатейливой травяной подстилке. Из многих черных щелок уже выглядывали на нас желтые разинутые ротики крохотных голых птенчиков, а иногда рядом с ними и испуганная мать, забившаяся глубоко в камни, которая в отчаянии не решалась улетать от своих детенышей даже и при виде человека. Мне стало только теперь понятно, почему их называют «каменными скворцами». Я мог убедиться также теперь, что тарби выводятся вовсе не на одном Арарате и что им нет нужды в воде св. Иакова для того, чтоб посещать страны, зараженные саранчою. Я вспомнил, что мне случилось раз видеть и убить нескольких таких же розовых скворцов даже и в своем далеком Щигровском уезде, на своем собственном гумне. За Кавказом же я встречал их потом во множестве почти на всех известковых скалах Куры и Риона.

Куда ни глянешь кругом, на обрывы известковых скал, провожающих Куру, отовсюду поднимаются, словно огненные дымки, эти розовые стаи, и конца-счету нет их неоглядным полчищам! Оне носятся по воздуху, сверкая своими красками утренней зари, и с дружным шумом, словно горсть брошенного гороха, вдруг упадают на черные пятна золотого поля, где шевелится привлекательная для них гадина... Поразительно было смотреть, с какою алчностью и [170] каким ожесточением летучие санитарные отряды св. Иакова обрушивались на гибельное насекомое. Куда доставал только глаз, на зелени травы, среди колосьев, пажитей — везде с неутомимым одушевлением работали эти удивительные птички. То и дело стаи их срывались с полей и бросались к водам Куры, остудить жар своей кровавой пищи. Пополощатся мгновение, встрепенутся крылышками, быстрыми как стригущие ножницы, и опять взмоют дружною шайкою в синий воздух, опять несутся стремглав, отыскивая поживы посытее, и опять, как подстреленные, надают разом всею кучею на лакомое местечко, где опять закипает даже издали заметный неистовый бой!...

XVI.

Осетины и их история.

Я сделал бы большое упущение, как турист Кавказа, если б не собрал в одно разнородных сведений, которые мне удалось добыть при посещении осетинских аулов. Около Владикавказа и в разных других местностях моего пути, из знакомства с образованными осетинами и, наконец, из специальной литературы об осетинах, не особенно большой и трудно доступной публике. Мы, русские, даже наиболее образованные, знаем так мало об этом интересном и оригинальном народе, входящем теперь в состав нашего русского народа, что, я уверен, мое описание осетин будет весьма нелишним для читателя, хотя, для полноты и цельности картины, я вынужден отступить в этом письме от формы [171] путевого дневника, в которой веду описание своих кавказских странствований.

Уже со станции Эльхотово, не доезжая Владикавказа, и почти до самого Гори я ехал, в сущности, страною осетин, которых поселения наполняют не только долины Терека и Арагвы, но и всю горную часть Кавказа, направо от военно-грузинской дороги, все ближайшие долины рек, впадающих в Терек, как Тагаурская долина Гизель-Дона, Куртатинская долина Фиаг-Дона, долины Ар-Дона и впадающего в него Нар-Дона, и даже южные долины рек бассейна Куры, как Ксан, Большая и Малая Лиахвы и проч.

Прощаясь теперь с этою страною осетин и готовясь вступить в плодоносные равнины Имеретии, кстати оглянуться на народ и страну, которые остались позади. Осетины, может быть, одно из самых любопытных и загадочных племен на свете; достаточно уже того, что они самый любопытный народ на Кавказе, в этом истинном воплощении вавилонского смешения языков, этом живом историческом и этнографическом музее, в который в течение тысячелетий складывались образцы племен, игравших какую-нибудь роль в летописях мира.

Непроходимые кавказские теснины, разделявшие пополам две страны света, действительно служили человечеству своего рода природным фильтром, в скважинах которого, волею-неволею, застревали и часто сохранялись в своей неприкосновенной первобытности остатки всех тех народов, которые двигались в разные века из Азии в Европу, из Европы в Азию.

Теперь трудно сомневаться, что осетины, или осы, называющие, впрочем, сами себя иронами, представляют собою одних из первобытных обитателей [172] Кавказа и один из самых старых народов индоевропейской семьи, гораздо старше германцев, славян и пр. Все заставляет думать, что имя «асы» — тоже, что «азы», хорошо известные древним географам и историкам, известные и нашему летописцу под именем язов, побежденных Святославом вместе с касогами.

Страбон знает город Аза на Танаисе (т. е. Доне), приблизительно на месте нашего Азова, следовательно около моря азов, т. е. Азовского. Плиний, в числе скифских племен, называет племя Asoei, он знает еще язигов — сарматов, живших между Днепром и Дунаем, о которых Страбон сообщает, что они переселились из страны между Кавказом и Доном. Французский ученый Дюбуа де-Монпере самое слово «язиги» объясняет составом этого народа из двух близких племен: яз (т. е. аз, ас) и дзиги, которых имя сохранилось в общем названии черкесских народов адиги и в специальном названии одного черкесского племени на берегу Черного моря джиги, джигеты. Грузины и до сих пор всех черкесских горцев называют джигетами. Интересно, что все реки в нынешней Осетии носят название Дона (т. е. воды): Гизель-Дон, Фиаг-Дон, Заки-Дон, Зруг-Дон и т. д. Это же слово лежит в корне всех рек южнорусской равнины, куда, по сведениям Страбона и Плиния, переселились азиги: река Дон (Данаис), Данаприс или Днепр, Данастрис или Днестр, Данубиус или Дунай (Donau). На этом поразительном созвучии южнорусских рек с осетинским словом дон — вода, ученые основывают мнение, что слово это перенесено в равнину язигами, племенем азов или осов, живших у Дона и Азовского моря, так как до того времени Дунай назывался у древних Истер, Днепр — Борисфен, а Днестр — Тирас. [173]

У наших малороссиян до сих пор есть слово дунаить, т. е. носить воду.

Самое слово «Азия» очевидно произошло от азов, давших свое имя и Азовскому морю.

Страбон под Азией разумеет специальную страну — Asia propria, а не часть света, и под именем ее описывает берег Меотийского болота (Palus’a, т. е. Азовского моря). Вообще все древние имя Азии тесно соединяли с Кавказом и Азовским морем.

Недаром Геродот объясняет самое название Азии именем жены Прометея, прикованного к Кавказу. Хотя другие древние писатели Греции уверяют, что Азия была не жена, а мать Прометея, жена Иапета, но это нисколько не изменяет общего смысла предания, связывающего с Кавказом не только имя Азии, но и происхождение самих греков через Девкалиона, сына Прометея, так сильно напоминающего еврейского Ноя, с того же Кавказа. Геродоту была уже известна «Гора Азов».

Слово «Cauc-as» почти подходит к осетинскому «хох-Аз» (гора Азов), так как осетины все вершины гор называют «хох»: Матхох, Джимерайхох и т. д. Но самым веским доводом того, что между Азовским морем и Кавказом действительно жили в древности азы, служит памятник, воздвигнутый, в 349 году до Рождества Христова, женою первого архонта Босфора — Перисада и найденный на берегу Керченского пролива. На памятнике этом сделана такая надпись: «Комазария, дочь Гергиппа, жена Перизада, чтоб выполнить сделанный ею обет, воздвигла этот памятник могущественны м божествам Анергу и Астаре, в бытность Перизада архонтом Босфора и Феодосии и царем азов, маетов и татеян».

В 92-м году до Рождества Христова, известный греческий путешественник Скимн Хиосский, в [174] перипле которого вообще находятся некоторые дорогие указания на древнюю географию Крыма и Кавказа, ехав по направлению от Крыма к Кавказу, находил еще за сарматами устьев Танаиса по берегам Меотийского озера (т. е. Азовского моря) племя язамаетов (Iazmaetae), очевидно, тех же азов и маетов Перизада, тех же ясов, с которыми бился впоследствии в этой самой местности наш удалый Святослав. Замечательно при этом, что Скимн, как и большинство древних, границею Азии считал Дон, а не Кавказский хребет.

«Берег Танаиса — границы Азии и двух материков», выражается он. Таким образом, есть сильный повод думать, что современные наши осы, или осетины, сохранили название и место жительства своих древних предков — первобытного племени азов, связавшего свое имя с легендами европейских народов самого глубокого доисторического мрака. Очень может быть, что это те самые азы, темное воспоминание о которых напоминают и саги северных скандинавов: известно, что в их фифах играют особенную роль эти азы, обитатели «страны азов» (Asaland) и «града Азов» (Asagard), принесшие с юга на далекий север религию, язык, литературу и нравы Скандинавии (Недаром по хронике Свора Стурлезона, цитуемой Риттером, «Один пришел на север из Азии, после долгих странствований».). Значительное сходство корней нынешнего осетинского языка с немецким и другими индоевропейскими языками, а также некоторые древние обычаи, общие осетинам с немцами, наконец самый белокурый тип лица их, отличающий их от других горцев Кавказа, делают эти предположения ученых весьма правдоподобными, хотя нельзя умолчать, что это [175] сходство с немцами может быть объясняемо к тем известным историческим фактом, что в первые века христианской эры в переднем Кавказе жили готы, часть которых осталась в горах даже и после переселения их далее к западу, под напором гуннов и других кочевников. Известный ученый Клапрот, высказавший первый мысль о сходстве осов с немцами, Дюбуа де-Монпере, доктор Пфафф и другие ученые, исследовавшие осетинскую народность, единодушно стоят за индоевропейское происхождение осов и за их ближайшее родство с германцами. Клапрот доказывает это сравнительным анализом 740 осетинских и германских слов.

Некоторые осетинские слова действительно поражают своим родством с европейскими корнями; так «гора» — по-осетински «hoch» (по-немецки hoch — высокий), «все» — all, как и по-немецки; «поселяне, деревня»,— по-осетински кау (немецкое Gau); «старшина» — aldar или eldar (немецкое Alter, Aelter), Bartz — «грива» (немецкое Bart — борода); «я говорю, обещаю» по-осетински saghin (немецкое sagen), «убийство — mard (немецкое — Mord), «ноготь» — nagh (немецкое Nagel), «корова» — ku (немецкое Kuh) и т. д. Другие слова чисто-славянские, например: mad — мать, mazg — мозг, mit — мед, bour — желтый (бурый), douar — дверь, navagh — новый, zerdce — сердце, simeg — зима (снег) и проч. Дюбуа де-Монпере, сравнивая осетинские слова с языком леттов Лифляндии и Курляндии и литовцев, нашел между ними еще больше сходства, чем с немецким.

У осетин сохранился, сверх того, чисто-славянский обычай вести счет бирками, заменяющими у них всякий контракт. Древние славяне, как известно из слов черноризца Храбра, «чертами и резами читааху и гадааху». У крестьян наших бирка до сих пор [176] с успехом заменяет счеты, а при отдаче какого-нибудь деревенского товара в обработку, например сукна на сукновальню, шерсти на войлок или валенки шерстобиту, овчин или шкур скорняку, крестьянин наш непременно берет «жеребьек», т. е. привязывает к оставляемому товару бирочку и, отрезав от нее частицу так, чтоб она плотно приходилась к остальной бирке, уносит ее с собою.

* * *

Азы, или асы, были постоянно известны в истории и последующих веков. Только их смешивали нередко с аланами, по-видимому сродным с ним племенем, жившим рядом и почти всегда воевавшим вместе. Так, асов и алан принимал за одно знаменитый путешественник Плано-Карпини, а очень точный Рубруквис, в тоже время, аланов мешает с половцами (команами).

Вот как описывает асов Рубруквис, ехавший из Крыма:

«На юге мы имели очень большие горы (он впоследствии называет их «Аланскими»). Там жили kergis (может быть, черчес?) и acas, которые христиане и воюют ежедневно против татар. После них к Большому Озеру (т. е. Каспийскому морю) сарацины, которых называют lesges (лезгины) и которые подданные татар, а потом встречают железные ворота, которые великий Александр велел построить, чтоб воспрепятствовать набегам варваров в Персию».

Монах Бакон, путешественник XIII-го столетия, отличает горы христиан — Aas (т. е. Асы) от гор Алан. Но, вообще, огромное большинство византийских, арабских и европейских писателей средних веков называют Кавказский хребет Аланскими горами и считают за алан все племена, жившие по северному склону Кавказа, у истоков Кубани и Терека, и по равнине, вплоть до царства Хазарского и берегов Азовского и Каспийского морей. [177]

Так, например, Иосафато Барбаро, писатель XV-го столетия, прямо говорит, что «имя Алании происходит от народов алан, которые на своем языке зовут себя ас». Только одни ближайшие соседи осетин, грузины, — которые вели с ними нескончаемые войны и знали их также хорошо, как себя, а не по слухам, как знали их иностранные путешественники и писатели,— всегда отличали в своих описаниях Осет (при истоках Терека) от Аланет (у истоков Кубани, западнее осов). На старой карте 1766 года Николая Делиля Аланет показана у северной подошвы Эльборуса. Замечательно, что маленькое племя аланети до последнего времени уцелело в Кавказских горах: на русской карте Колоколова, составленной в 1836 году, оно показано было одним из восьми племен абадзехов на северном склоне Цебельды, у истоков Зеленчука, т. е. почти там же, где у Делиля. Говоря о Дарьяльском ущелье, я уже говорил о беспрерывных войнах, которые осы вели с Грузией и с народами, пробивавшимися через Дарьял. В XI-м веке после Рождества Христова, осетины образуют довольно сильное царство и имеют даже династию царей, которые роднятся с разными владетельными домами того времени, даже с византийскими императорами. Знаменитая грузинская царица. Тамара, по матери, была из рода осетинских царей и сама вышла замуж вторым браком за Давида Сослана, сына осетинского царя Джадароса. Этим отчасти объясняется и вассальная зависимость Осетии от Грузии, и переполнение Осетии воспоминаниями о Тамаре. Хотя с начала XIV-го столетия после подвигов Оса-багатара, северная Осетия стала свободною, но южная осталась навсегда под властью Грузии.

В эпоху осетинских царей, под непосредственным влиянием феодальной Грузии, сложилось, [178] по-видимому, и феодальное устройство осетинского общества, выделились знаменитые рыцарские фамилии Сидомоновых, Царазоновых, Кусагоновых и пр., по коленам которых отчасти до сих пор делится осетинский народ, хотя впоследствии сословное различие его совершенно стерлось. Тогда же появились многочисленные замки феодалов, стены, башни, монастыри и церкви. Христианство еще в первые века было занесено сюда грузинскими и еще более греческими священниками. Главным источником его были прибрежные колонии римлян и греков, в которых христианство утвердилось еще до Константина Великого, проповедью апостола Андрея Первозванного и Симона Хананейского. Но особенно много заботился о крещении кавказских горцев император Юстиниан. При нем греческие священники проникали через горы до самой Кабардинской площади, и множество разрушенных древних церквей, часовен, крестов, в недоступной глуши гор, обитаемых мохамеданами, в верховьях Кубани, на Теберде и в других ущельях Кавказа, относится, по всей вероятности, еще к тому отдаленному времени… Недаром тогда «гора черкесская» называлась «страною христиан»; под этим именем «горы черкесской» старые писатели безразлично разумели весь горный хребет на запад от долин Терека и Арагвы, следовательно и Осетию. Этот Западный Кавказ издавна был гораздо более христианскою страною, чем восточная, т. е. дагестанская часть хребта, гораздо ближе подверженная влиянию персов и арабов, хотя и в этой части было издревле проповедано христианство св. Елисеем, неустрашимым учеником апостола Фадея, действовавшего в Армении вместе с апостолом Варфоломеем.

Нашествие на Кавказа арабов в VII-м и VIII-м веках подавило едва начавшееся христианство. [179]

Оно было истреблено почти повсеместно в горах Кавказа, не только среди лезгин и чеченцев, но даже и в более далекой Осетии. По крайней мере, арабский писатель Масуди сообщает, что в 931-м году осетины выгнали своих священников, разрушили свои христианские церкви и приняли ислам. Но в Осетии все-таки привязанность к христианству укоренилась глубже, чем в восточном Кавказе. Царица Тамара скоро восстановила его, и путешественники XII-го и XIII-го и позднейших веков говорят об осах уже как о христианах, врагах мохамедан. Генуэзец Интериани, посетивший в XVI-м веке черноморский берег Кавказа, нашел христианство даже в тамошнем черкесском населении. «Черкесы называют себя христианами, — пишет он,— и имеют греческих священников, но детей крестят не ранее восьми лет». «У народа этого нет азбуки; их священники употребляют греческие книги, которых вовсе не понимают». В этом была великая ошибка всех просветителей горского Кавказа. Ни апостолы и их первые ученики, ни Юстиниан, ни царица Тамара, ни греки, ни грузины, никто не позаботился о том, чтоб, вместе с проповедью евангелия, создать письменный язык для обращенных народов и перевести на него необходимые священные и богослужебные книги, которые могли бы упрочить христианские понятия даже в отсутствие учителей. Горцы оставлены были без одной понятной им молитвы, без литургии, без евангелия. Если нашлись в их истории люди, ревностно исполнявшие дело св. Владимира Равноапостольного, то не нашлось никого, способного на просветительный подвиг Кирилла и Мефодия, гораздо более обеспечивший судьбу русского христианства, чем корсунское решение, днепровские и волховские экзекуции. Нечего и удивляться, что семена Христовой веры, [180] посеянные при таких печальных условиях, не дали в горах Кавказа роскошного всхода.

Сообщения с горами были крайне опасны и затруднительны. С падением Византии и генуэзских колоний Черного моря, владыкою кавказских берегов сделалась мохамеданская Турция. Грузия сама все слабела и расшатывалась под ударами азиатского мусульманства. Священников посылать было неоткуда, а своим не на чем и не от кого было учиться. Понятно, что ислам должен был торжествовать все более и более над горами Кавказа. Уже 50 лет после Интериани, доминиканец Иоанн из Кукки, побывавший в Черкесии, пишет о ней:

«Черкесы некоторые мохамедане, другие греческого вероисповедания, но мохамедан более. Священник, который живет в Терки, иногда крестит их, но мало объясняет им закон Божий; с каждым днем число турок (т. е. мусульман) возрастает: от греческого вероисповедания сохранился лишь обычай носить пищу на могилу и некоторые посты...

Абаосы (т. е. абхазцы) неграмотны, — прибавляет автор, словно в объяснение этого положения религии: — они считаются христианами, но не исполняют никаких христианских обрядов. В земле их много встречается водруженных крестов. Жители — величайшие мошенники. Они носят усы, но бреют бороду, за исключением папаров. Так называются люди, хоронящие мертвых и молящиеся за упокой души их.»

Путешественник XVIII-го века еще менее находит следов христианства среди горцев Кавказа. Так, Рейнегс (в восьмидесятых годах XVIII-го столетия) говорит о тех же абхазцах: «Каждый из них имеет особые заблуждения, которые называет своею верою». [181]

XVII.

Религиозные верования осетин.

Вообще ко всем горцам подобного рода мог бы вполне примениться эпитет «одичавших христиан», данный в 1818 году, жителям устья Пшата путешественником Тебе-де-Мариньи. Такими же «одичавшими христианами» стали с течением времени и осетины, исключая тех, которые прямо приняли ислам. У них точно также, как у пшавов, хевсур, тушинов, абхазцев и всех других так называемых горских христиан Кавказа, образовалась в высшей степени своеобразная религия, в которой отрывочные воспоминания христианского культа перепутались с народными суевериями и остатками древнего язычества.

Некоторые уцелевшие в памяти святые христианской церкви заняли место в рядах темной народной мифологии; важнейшие дни и посты, освященные церковью, присоединялись к празднествам в честь языческих божеств; молитва ко Христу и Богородице стала освящать жертвы, приносимые когда-то идолам, деревьям и камням. За невозможностью иметь настоящих священников, за отсутствием внутри всякой организации духовного управления, всякого духовного образования, приходилось поручать исполнение церковных треб, по наследству, потомкам бывших священников или просто выборным лицам, которые, не имея под руками никаких книг и указаний и прибегая, в течение веков, только к своей памяти, разумеется, день от дня все более искажали обряды, молитвы и таинства церкви. Эти наследственные и выборные священники, или, вернее, жрецы народных капищ, получившие в разных странах название деканозов, папаров и пр., стали впоследствии, из чувства [182] самозащиты и личной выгоды, самыми ревностными противниками настоящего христианства, в котором, разумеется, для них не оставалось места. Интересно познакомиться ближе с этим оригинальным полуязыческим культом осетин и других «одичавших христиан», до сих пор благоговейно почитающих свои древние священные рощи, свои жертвенные камни, торжественно закалывающих какому-нибудь таинственному духу гор или леса своих баранов, быков и оленей среди попоек, плясок, песен, стрельбы и скачки.

В каждом осетинском ауле есть непременно башня, называемая Арвягд, где вечно пребывает дух покровитель аула, или «кау-зад». Оттого и сам дух этот часто называется у них Арвягд. Где нет башни, там ее заменяет настолько же священная сакля.

Ежегодно каждый дом аула режет ягненка в жертву патрону. Кау-заду приносят также жертвы в особых капищах, посвященных этому «ангелу аула»; всякая семья режет столько телят, сколько в году родилось мальчиков, и несет эти жертвы на гору, в молельню Кау-зада.

«О, Боже! слава тебе! (молятся осетины) ангел сего селения создан тобою. Пусть будут на нас милости твои и его. О Кау-зад! принесенные этим селением жертвы да будут угодны тебе; в этом году ты умножил число наших мальчиков; умножая умножь же их и в будущем так, чтоб твоя молельня ими была наполнена».

Такое же значение покровителя имеет для горских аулов другое божество их — «Хуцаудзуар» («божий святой»). Ему также молятся и приносят жертвы только члены рода, жители аула, не допуская чужих. Капища ему строятся всегда на горе выше аула; ни один осетин не приблизится к нему иначе, как пешком, чаще всего босиком; роль жреца этому богу исполняет обыкновенно старший в роде. Он один имеет право входить в низенькую дверь молельни, [183] куда вносятся жертвы, принесенные жителями. Каменный жертвенник, уставленный стаканчиками пива и разными амулетками из ваты и ниток, возвышается в этой темной и низенькой часовне, без окон и без всяких священных изображений. Козлов или баранов в честь Хуцаудзуара городские осетины точно также режут по числу родившихся членов семьи и по числу дочерей, выданных семьею замуж.

«О хранитель этого аула! (молятся ему осетинские женщины) покрой своим правым крылом детей, рожденных в нынешнем году и принесенных к твоей молельне, чтоб к ним не могла пристать никакая болезнь!»

Все подобные празднества, соединенные с принесением жертв, пляскою, песнями, играми и попойкою, осетины называют «кувд».

Многие из этих празднеств посвящены христианским святым и происходят в те самые дни, как и у православных. Осетины помнят, например, Богородицу, которую называют Мать Мария, «Мады-Майрам», что не мешает им верить, будто Мады-Майрам живет в священном камне где-нибудь над аулом, куда обыкновенно они приводят своих молодых, поручая их ее заступничеству.

«Мады-Майрам! кричат при этом мальчики, сопровождающие молодую, бросая в священный камень пули или камешки: дай нашей доброй невесте столько мальчиков, сколько здесь пуль, и одну синеглазую девочку!»

Святой Илья, как и у нас, русских, пользуется особенным уважением и популярностью; как у нас, он почитается покровителем урожая, «хлебным богом» своего рода, богом грома и молнии. Осетины зовут его Еля или Уацилла. Ему приносят они умилостивляющие жертвы, вешая с разными обрядами на высоких шестах голову и шкуру жертвенного козленка или барана, на том самом месте, куда [184] ударил гром, и восклицая всем хором: «святой Еля, помилуй нас!»

Тому же Уацилле посвящены священные церемонии «хлебного дня» (хоры-бон), вполне соответствующие нашему русскому «зажину». Жители аула, перед началом полевых работ, собираются вместе, принося каждый какую-нибудь еду или питье; один из стариков берет на себя роль жреца и возглашает молитвы сначала к Богу, потом к Уацилле.

«Уацилла, сегодня день твой, и мы усердно молим тебя, помоги нам — сделав так, чтоб житницы наши были набиты пшеницею, просом и овсом до верху с остатками».

«Омен!» подтверждают присутствующие. Сверх того, Илье посвящается аулом на общий счет лучший бык в стаде, которого указывает гадальщик, как приятного Уацилле, и которого закалывают в день начала жатвы, сделав ему крест на лбу тоже с разными церемониями.

Такое же значение, как святой Илья в судьбах хозяйства, имеет для осетин св. Георгий в делах войны и вообще всяких внешних сношений их с другими людьми. Он носит у осетин, как воин по преимуществу, весьма характерное имя святого мужчин (Уастырджи); осетины представляют его себе вечно разъезжающим на белом коне, отлично вооруженным и необыкновенно ловким джигитом.

Уастырджи любит храбрость и частные подвиги, но грозно карает воров, клятвопреступников, тайных убийц. Он — в то же время покровитель животных, как и св. Георгий у русских. Осетины так чтут своего Уастырджи, что строят ему особые молельни высоко над аулом, чтоб оттуда ему было удобно охранять людей и скот аула. К этой молельне сходятся в конце ноября (у христиан 23-го ноября день св. Георгия) выборщики из каждого [185] семейства и приносят с собою обычные свои яства к напитки, шашлык, сырники, пиво, которые раскладывают на бурках и истребляют с церемониями и молитвой.

«О, великий Бог богов, помоги этому народу! (читает старейший из богомольцев). О, Уастырджи, сегодня день твой и люди эти пришли к твоему подножию, дабы воздать тебе, покровителю и карателю всех, славу». А слушатели, стоя кругом чтеца и держа в руках шапки, отверстиями вверх, в знак просьбы, после каждого стиха подхватывают хором: «омен!» Потом все садятся на коней и объезжают с молитвою молельню св. Георгия: «Уастырджи! соблюди нас и лошадей наших!» Важнее молитвы не может быть для кавказского горца.

Николай-угодник тоже почитается осетинами, под именем Микал-Габырта, нераздельно с неведомым святым Рекома, и даже дни его праздников вполне совпадают с христианскими, т. е. бывают 6-го декабря и 9-го мая.

Подобно нашему русскому простонародью, осетины сохранили веру в специальных покровителей животных, христианских святых или второстепенных богов язычества — распознать трудно.

Так, Овсати — святой туров, диких козлов, оленей, вообще всякой охотничьей дичи. Осетин-охотник никогда не дозволяет себе убить малейшее животное «из стад Овсати», не испросив на то позволения его.

«О, Овсати! (молится он перед началом охоты, выложив на камень заготовленные на этот случай три сырника). Я бедное создание божие, пришел к подножию твоему в надежде, что ты, услышав мою молитву, выделишь мне из твоего стада одного бедного оленя или козла; молю тебя, призри на меня с высоты своей и выпусти на долю моей винтовки хотя старую козу, негодную для тебя.»

Эта первобытная наивность осетинских охотников [186] тесно связана с другим добрым обычаем их, который возможен только в простоте патриархальных нравов, когда человек волен черпать из общей кормилицы-природы все то, что нужно ему и что он в состоянии добыть из нее, не стесняясь перегородками «моего» и «твоего», не оплачивая податью каждого шага своего, своей собаки, своего ружья, своего права бродить по горам.

«Зверь Овсати» считается общим имуществом своего рода, и охотник обязан накормить нм не только бедных своего аула, но и всех, кого встретит на пути. Если он не исполнит этого, Овсати никогда уже не даст ему убить ничего из своих стад.

Волки тоже имеют у осетин своего святого. У русских это св. Георгий, у осетин — Тутыр, которому каждую осень приносятся в жертву козел и в честь которого держится пост.

«О Тутыр (молятся ему осетины, по окончании поста, вынимая из деревянной ступы еще накануне туго заткнутую в нее шапку)! учини такую милость, чтобы глотки твоих зверей-волков были заткнуты камнями так крепко, как глотка вот этой ступы! О Тутыр, спаси меня и скот мой от пастей волков твоих, прогоняя их далеко.»

Фалвара, осетинский покровитель овец, «овечий бог», как у русских святой Мамонтий. Когда ему приносят в августе жертву, то молятся:

«Бог богов! Тобою созданы мы и скот наш. Ты наделил Фалвару овцами и счастьем, надели им и нас. О, Фалвара! Богу угодно было вручить тебе головы наших овец, а потому молим тебя, отврати от них всякую болезнь; умножая умножь их настолько, сколько на небе звезд».

Леса у осетин также имеют своего патрона, «черного святого» или «святого черных лесов» (Сау-дзуар).

Сверх того, осетины веруют в различных богов болезни, например: Рына — бога [187] повальных болезней, Аларды,— злого святого, посылающего на людей оспу, которого даже в молитвах просят «не подходить близко» и в честь которого также воздвигают молельни, приносят жертву, складывают священные песни. «Тхост» — это их злой дух. «Банаты-Хицау» у них бог дома, тоже, что наш домовой, щур или римский лар. Ему молятся при свадьбах, вводя невесту в дом жениха. Но не одному ему, однако, при этом необходимы молитвы: молятся и очагу с неизбежною железною цепью, чтоб они приняли под свое покровительство нового члена семьи, и священному столбу сакли, «ангелу головы», обвешанному рогами животных, и богу болезней, и богу ума, и любви, и святому, который охраняет от падения арбу, и святому спины, и святому живота.

Вообще, нет предмета в домашней жизни осетина, который не имел бы своего святого или божка. Поэтому колдуны или гадальщики их, также как распорядители свадебных и похоронных обрядов, должны обращаться с молитвами и заклинаниями к бесчисленному множеству святых, даже к «святому паутины», к «святым волос и ногтей», «святым трав и ветров», к «святым жуков, червяков, змей» и пр., и пр.

Напротив, понятие о Христе Спасителе уцелело у них очень слабо; правда, они постятся в великий пост и празднуют Пасху, но не придают ей особенного значения.

Старики говорят, что Чиристи (Христос) даст на том свете место в «дзенете» (раю) душе того человека, который будет поститься. На Пасху они режут ягненка, перекрестив его лоб поленом, взятым из очага, и очень дорожат водою, зачерпнутою в эту ночь. Женщина, зачерпнувшая раньше других, почитается счастливицею. На этой воде женщины чуть [188] свет замешивают муку для «чуреков», припевая священные песни: «о водяные святые, чистые водяные девы и святая пасха, наполните этот дом всеми благами мира, и кто почерпнул в лучший час воду, с тем сравните и меня: о святая пасха; чуреки да будут сладки и приятны тебе; о Чиристи, все люди надеются на тебя, что ты в дзенете дашь душам их место» и т. д.

Таким образом, Пасха этих «одичалых христиан» обратилась в один из темных фетишей, к которым они прибегают из корыстного расчета, и имя Христа у них призывается наряду с русалками.

О Боге, творце мира, осетины имеют, однако, более точные представления.

Когда они приносят ему в жертву быка, то старейшина читает такую молитву:

«Слава тебе, Боже, слава тебе, о Бог богов! Ты создал все: и ангелов, и святых, и что видим и не видим.

О Боже, ты создал времена, годы и дни; молим тебя, пошли нам хорошие времена, годы и дни. О Боже, травою насыти твоих животных, а хлебами твоих людей; о Боже, сделай так, чтоб под тобою не было бедных и голодающих; о, Боже, если на том свете есть что-нибудь, то им надели и нас!»

Уже из того немногого, что привели мы здесь, видно, как перепутались в невежественном воображении осетина христианские понятия о Боге-Вседержителе с привычками древнего многобожия и обожания природных сил.

Будучи, в сущности, почти фетишистом, осетин обставляет каждый шаг своей жизни заклинаниями и молитвами, и в его быту колдун имеет до сих пор гораздо большее значение, чем священник. Порча, сглаз, «лихие люди» играют в его судьбе еще большую роль, чем в самых темных слоях нашего простонародья. Эти суеверия дикаря насквозь [189] проникают собою не только его религиозные обряды, но даже его суд, его забавы и игры.

До сих нор еще обвиненный осетин становится перед своим сельским сходом (нихас) с собакою или кошкою па плече, уверяя в своей невиновности, и твердо уверенный, что, в случае обмана, собака или кошка весь век будет мучить его на том свете.

До сих пор еще не вывелся среди осетин позорный обычай отдавать живого убийцу в вечные холопы убитому на том свете, делать из него «фалдыста», существо, лишенное человеческих прав, презираемое всеми ниже всякого животного.

XVIII.

Поэзия и быт осетин.

Осетины любопытны не одними своими религиозными и бытовыми суевериями. Любопытна и их глубоко-оригинальная поэзия. Это народ такого широкого и притом древнего эпоса, подобного которому трудно встретить. Песни, сказки и былины осетин могут наполнить собою томы, и часто целые длинные зимние вечера в темной сакле, вокруг чадящего очага, проводят они в безмолвном наслаждении, слушая старого сказочника пли песенника, бренчащего на своей двухструнной скрипке (фандире). Весь осетинский эпос вертится на рассказах о подвигах нартов, этих кавказских нибелунгов своего рода.

Нарты — это было особое племя богатырей, жившее когда-то на Кавказе, или какая-нибудь пришлая дружина завоевателей, оставившая в своем потомстве фантастические воспоминания о былых деяниях. В названии осетинской реки Нардон, в имени аула Нара [190] и общины нарцев несомненно звучит имя древних обитателей Осетии — нартов.

Нартов знает не одна Осетия, но и вся Кабарда. Нарты жили Бог знает как давно.

«Когда небо еще не сгущалось, а земля только что сплотилась, я был уже мужчина в зрелых летах», говорил о себе один из славнейших нартов, Сосрыко, сын Сатанэ.

«Когда Бештау был не больше кочки и через Идыл (т. е. Итиль, Волгу) шагали мальчики, я был старик в полной силе».

Нарты не поклонялись Богу. Батрас или Батирас, осетинский Прометей и Геркулес, не только уносит в своем кармане, на своем чудесном коне, Дур-дуре, «длину земли», не только пытается поднять «всю тяжесть земную», но еще истребляет семью-семь фараонов, семью-семь ангелов и отказывается повиноваться самому Богу, который, наконец, истребляет его за его гордость. Нарты жили на земле еще тогда, когда она была переполнена великанами и людоедами.

Нарт Урызмаг, брат и муж мудрой нартовской героини Сатанэ, проделывает с одноглазым людоедом-великаном ту же хитрость, какую проделал Улисс с одноглазым циклопом Полифемом, таким же пастухом и жителем пещеры, как и людоед нартовских сказаний. Он выкалывает ему, спящему, последний глаз и, одевшись в шкуру любимого козла-великана, на четвереньках выходит из пещеры. Трудно решить, кто похитил друг у друга основной текст этой сказки: Гомер у осетин, или осетины у Гомера.

Как бы ни было, предания целого Кавказа переполнены памятью о великанах, некогда живших здесь и притом в тесной связи с пещерами и громадными башнями. Век циклопических построек [191] делается почти исторически доказанным этими необыкновенно дружными и широко распространенными преданиями, одинаково прочно уцелевшими в памяти сванета, грузина, осетина и черкеса...

Перед великанами, с которыми сталкивались нарты, они казались такими же карликами, какими перед ними, нартами, казались обыкновенные люди. Такими же великанами были и звери, птицы, населявшие тогда землю. В одном нартовском сказании описывается, как ястреб унес в когтях быка, на одной лопатке которого был после построен большой аул; эту лопатку с целым аулом перекидывала с боку на бок лисица, а дочь великана перевернула коромыслом лисицу, полшкуры которой не хватило на шапку ребенку. Эта же лопатка попала, как заноза, в глаз пастуху-великану. Так чудовищны были размеры мира, в котором жили нарты.

В знаменитой сванетской сказке об Амиране, прототипе целой сказочной литературы Грузии, которую мне удалось выслушать из уст одного образованного сванета, на каждом шагу встречаются подобные же титанические изображения. Так, например, пастух кидает в убегающего волка камень, оказавшийся пещерою, в которой сидели пять богатырей. Нарты славятся не только своею храбростью, силою и твердостью слова, но еще необыкновенною хитростью; их Сосрыко — это чистый Улисс, многоумный, и даже, как Улисс, безвредно спускается в подземное царство мертвых. Нарты роскошны и щедры. До сих пор, когда осетин хочет похвалить гостеприимство хозяина, он говорит: «щедр, как нарты. Назвать мужчину нартом, сравнить хозяйку за ее разум и хлебосольство с Сатанэ — для осетина нет больше похвалы.

Нарты никогда не работали и не нуждались в [192] работе. У них хлеб родился совсем готовый в пищу, и кукуруза, которою питались они, до сих пор называется у осетин «хлебом нартов» (нарт-хор). Лошади их имели ноги как камень, были легки как ветер, понимали речь человека и давали ему мудрые советы, а на врага бросались сами и истребляли его, не ожидая приказаний хозяина.

Вообще, нарт — идеал воина и счастливого человека в глазах осетина и кабардинца... Нарты сожжены огнем божиим за то, что не поклонились Богу, и с тех пор наступило царство жалких маленьких людей и бессильных трусов.

Однако, сохранились песни, которые показывают, что нарты действовали и в историческое время. Такова песня о смерти нарта Баксана, сына Даусова, сочиненная, по преданию, сестрою его и относящаяся к IV-му веку по Рождестве Христовом, эпохе столкновений кавказских горцев с готами:

«Геройство Баксана освещает антский народ своими доблестями. О, родина Даусова Баксана, хотя он уже не существует, но когда будет добывать тебя гот, не покоряйся!

Сонм нартов, отводя щитами удары вражеских копий, единодушно призывал Бога на помощь, но Баксану не удалось участвовать в этой молитве.

Весь народ почитал его за благого духа; когда начиналось сражение и удары блистали, как молния, его присутствие поселяло в антском народе уверенность. Готские истязания не прекращаются; весь антский народ пришел в отчаяние, потому что восемь пар волов привезли его тело на родину. Собравши греков, я предложила им сделать памятник; хотя каменный образ ниже его, но сходство с ним уязвило мое сердце. Народ не покидает траура и, чтобы его увековечить, реку Альтуд назвала Баксаном».

Памятник, о котором говорится в этой замечательной песне, действительно был найден на берегу Етоки, в Кабарде, и несколько лет назад перевезен в Пятигорск, где я его видел на [193] общественном бульваре, среди нескольких других интересных памятников древности, срисованных мною в путевой альбом.

На памятнике этом не столько, любопытна весьма неискусно сделанная фигура самого Баксана, вооруженного колчаном стрел, луком в туле, саблею м кинжалом, сколько характерны изображения охот, попоек, диких зверей и битв, покрывающие нижнюю часть статуи... Греческая надпись на этом памятнике действительно упоминает Баксана и свидетельствует, что памятник воздвигнут в IV-м веке.

* * *

Осетин теперь не очень много, несколько более 65,000 душ, и из них большая часть живет в ущельях северного склона, от Пасмта до Казбека. На южном склоне считается всего тысяч 20 осетин, переселившихся в древности на земли грузинских феодалов, князей Эристовых, Мочабеловых и др., ставших, вследствие этого, крепостными и поэтому утративших истинный характер осетина.

Настоящий осетин — это житель недоступных горных долин Дигории или обставленных отвесными скалами ущелий какого-нибудь Ар-Дона, в роде Касарского...

Кабардинцы с одной стороны, грузины — с другой, держали осетин по целым столетиям взаперти в их мрачных заоблачных аулах, не пропуская на равнину ни для торговли, ни для сношений с другими племенами. Поневоле старая многоэтажная башня замка (галуана) сделалась для осетина целым миром, который один только привык он любить, за который один он готов был умереть с оружием в руке. Собственный двор, обнесенный стенами и башнями, сохраняющий древних родовых божков и в камне очага и в столбе, поддерживающем кровлю, [194] и в каждой, от века обязательной, хозяйственной подробности дома, да родной аул с его священным Арвагдом, — дальше этих пределов не простирались привязанности осетина.

Аулы редко сносились друг с другом через пропасти и снеговые утесы, а если сталкивались, то почти всегда враждуя, для разрешения оружием какого-нибудь спора за лес или пастбище или для выполнения священных законов кровавой мести.

Дигорец дичился алагирца, алагирец — тагаурца или куртатинца.

Каждый род жил обособленною и замкнутою жизнью, исполненный недоверия и опасений ко всему, что кругом его, что не он сам. Такая жизнь вечного одиночества и враждебности развивала в осетинском горце могучую силу самопомощи и сноровку борьбы.

Сходка хозяев аула (нихас) заменила собою все государственное устройство, суды и законы. Всякий покорялся беспрекословно приговору нихаса и неподвижным обычаям старины, которые поддерживались даже изгнанием, даже смертною казнью. В стенах дома была одна, точно такая же простая, безапелляционная, веками освященная, власть - воля отца. Отец — глава дома, это живой закон осетинской семьи; даже взрослый сын не смеет заговорить с ним первый, не смеет сесть при нем, не смеет есть при нем.

Отец входит в комнату — и все встает на ноги, жена, сыновья, домочадцы, все умолкает и ждет, что скажет, что велит сделать хозяин. Старшинство вообще в огромном почете у осетина. Младший брат во всем слушается старшего, служит ему, не садится при нем. Полковники, заслуженные офицеры из осетин — встают с своего места и уступают его, когда в дом войдет старик, хотя бы простой пастух. [195]

Отец семейства обедает отдельно от семьи; ему служат младшие члены. Для него в доме непременно стоит особое деревянное кресло, большею частью изукрашенное резьбою, иногда глубокой старины.

Осетин не сидит, поджав ноги, как другие горцы Кавказа, а садится, по-нашему, на скамьи и стулья. Но это почетное семейное кресло служит только для отца, переходя из рода в род, как атрибут родительской власти. В этом обычае нельзя не узнать черты нравов древнего германца, в простом быту которого до сих пор сохранилось это священное значение дедовского кресла.

На торжественной пирушке глава дома, с мясом в одной руке, с кубком, полным раки, в другой, читает нечто в роде молитвы и вместе с тем приветствия гостям; только после такого благословения пирующим патриархом дома, все принимаются за питье и еду. На празднествах (кувдах), отец семьи точно также приносит за свой род жертвы богам аула или овечьих стад. Он везде олицетворяет собою семью. Он не только ее хозяин, он ее царь.

Только он может казнить смертью жену или сына. Народная сходка (нихас) объявляет приговор, но казнь над членом семьи должен выполнить сам владыка ее. Нечего говорить, в каком положении стоит женщина в такой патриархальной земле.

Она — признанная раба мужчин, прежде всего хозяина.

Она сама сознает себя рабою и радостно несет свое иго, дорожа ласкою своего господина выше всего на свете, ничем так не гордясь, как уменьем услужить ему, заслужить его милость. Жена покупается на деньги, иногда за 75 руб., иногда за 150 руб., иногда за 500 руб. У осетин, даже мохамедан, теперь редко бывает две жены; однако, бывает и по нескольку; [196] а недавно еще многоженство было повсеместно. Кроме настоящей законной жены, есть еще номлусы, узаконенные наложницы, не имеющие прав хозяек; дети их уже не наследники и не будущие хозяева дома, а кавдасарды или кумиаки, нечто в роде полурабов, освобожденные, однако, вместе с другими, в 1867 году. Женщины не смеют быть с мужчинами, хотя и не закрывают своего лица. Даже на больших праздниках оне танцуют и едят отдельно от мужчин в своих кружках.

На женщине лежат зато все заботы и все работы дома. Трудно найти более трудолюбивую и полезную для дома хозяйку, как осетинка. Пустынная жизнь гор, отсутствие всякой торговой и промышленной жизни, всяких сношений с городами, поневоле заставили ее находить в себе самой, внутри своего галуана, удовлетворение всем потребностям семьи.

Осетинка сама прядет шерсть своих овец и тчет из нее прекрасные мягкие ткани для черкески или башлыка своего мужа; осетинка шьет ему сапоги из кожи козла или буйвола, папаху из домашней овчины, приготовляет изящные позументы и тесьмы для отделки его платья и оружия. Словом, осетин одет с головы до ног своею женою. Нечего говорить, что он накормлен, напоен и обмыт ею же. Она готовит ему любимую его водку (раку) и ячменное пиво, она лакомит его вкусными сырниками и пирожками, она обрабатывает его поля, приносит на своей спине дрова из леса, относит зерно на мельницу.

Как бы поздно ни вернулся глава дома, верная жена должна ждать его не раздеваясь, снять с него мокрую бурку или пыльные сапоги, накормить, обогреть и уложить в постель своего сурового повелителя, который стыдится даже сказать ей ласковое слово. [197]

А застань муж жену с чужим человеком, она без разговора будет повешена, и никто не осудит справедливого приговора.

Конечно, эти обычаи прошлого уже сильно уступили давлению русского закона и влияниям новых идей; они сохраняются в глуши недоступных ущелий, но уже почти забыты в селениях плоскости или в аулах долин, через которые проходят проезжие дороги.

Грозная патриархальность отеческой власти исчезает мало-помалу из осетинской семьи вместе с прежним целомудрием, прежнею честностью слова и даже отчасти прежним гостеприимством.

Смертные приговоры нихаса, если они доходят до сведения русских начальств, преследуются судом точно так же, как преследуется у нас, на Руси, сожжение ведьмы суеверными крестьянами или обычный самосуд конокрадам, захваченным на месте.

Осетинка окрестностей Владикавказа не только не славится теперь целомудрием, но вошла в пословицу своею продажностью и развратом. Осетин, уже потершийся около городского базара и судебных кляузников, стал отъявленным плутом. Поэтому изучать характер настоящего, прежнего осетина невозможно по этим изуродованным продуктам цивилизации больших дорог. Для этого нужно углубиться в верхние долины гор, к подножиям снеговых кавказских титанов. Крепче всего, однако, уцелели обычаи гостеприимства и уважения к отеческой власти.

Зажиточные люди осетинских аулов несут изрядный налог своего рода, выполняя старинные обычаи гостеприимства. В аулах осетин нет ни трактиров, ни кабаков, ни постоялого двора, ни лавки. Проезжему, волей-неволей, приходится отдавать себя и своего коня в полное распоряжение местных жителей; иначе он не получит ни куска хлеба, ни горсти овса; а так [198] как каждый стесняется обременять собою бедняка, то обращается в какому-нибудь зажиточному и тороватому хозяину. Слава его гостеприимства обыкновенно распространена широко, и уже в соседних аулах указывают на него проезжему. Богатые осетины тщеславятся друг перед другом своим открытым образом жизни и многочисленностью своих гостей: А раз странник побывал в доме, он уже входит с ним в известного рода нравственные обязательства, роднится с ним духовно.

Если, проезжая аул в другой раз, он минует прежнего хозяина и остановится у другого, он наносит этим кровную обиду первому и позорит его в глазах всего аула. Это значит, что его принимали плохо, что он недоволен гостеприимством прежнего хозяина.

При таких взглядах и при такой беспомощности проезжих, дома выдающихся жителей аула делаются даровыми гостиницами для путников, и за славу гостеприимного хозяина им приходится платиться значительною долею своих доходов.

Однако, отказать путнику, постучавшему в дверь, никто не решится, какова бы ни была его крайность. Если хозяину нечего самому есть, он пойдет попросит соседей, и они принесут ему охотно, кто что может. Даже когда хозяина нет дома, всякий смело входит в его кунацкую. Взаимность жителей аула развилась в высшей степени вследствие вековой отчужденности от всех и полной самостоятельности аульной общины. Нищих, людей, которым нечего есть, негде приютиться, не бывает в осетинском ауле. Родные, хотя бы самые дальние, сочли бы себе позором, если бы человек их крови не получил у них приюта и куска хлеба.

Но если закон гостеприимства разорителен для [199] богатых, то свадьба, похороны и поминки разоряют повально все осетинское население.

Как бы ни был беден человек, он обязан позвать на свадьбу весь аул и угощать его три дня сряду вином и мясом.

Осетин не знает различия сословий, хотя на днях еще знал рабов — уже не сословие, не часть народа, а имущество, такое же как скот. Богатые и бедные одинаково посещают всякого соседа, и бедняга бывает часто вынужден не только порезать весь свой скот до последней головы, но даже закабалить себя, чтоб только отпраздновать свадьбу. Как ни просты эти осетинские пиршества, все-таки самому последнему жителю они обходятся рублей в 300.

Поминки еще разорительнее. Они продолжаются целый год после смерти, каждую субботу; наконец, в годовщину смерти должны быть зарезаны шесть или семь быков и опять созван весь аул, для которого, сверх того, необходимо устроить скачку на призы, стоящую тоже не менее 300 руб. Иначе покойник осрамлен и его благополучие на том свете ничем не обеспечено.

XIX.

Русская цивилизация в Осетии.

Если осетины еще живут в довольстве, несмотря на такие безумные обычаи, то исключительно потому, что обходятся всем своим и почти не знают никаких денежных расходов. Женщина обрабатывает им поле, одевает и кормит семью, младшие сыновья и братья заменяют всякую прислугу. [200]

Я познакомился с несколькими разумными и наблюдательными осетинами, хорошо говорившими по-русски и вполне испробовавшими успехи нашей европейской цивилизации.

К моему удивлению, они с большою сердечностью говорили не о Петербурге или Тифлисе, а о патриархальных нравах своей родины, уверяя меня, что нигде не живется так беззаботно, весело и здорово, как в их полудиких аулах.

«Мы, осетины, имеем у себя дома все, что нам нужно, а в лишнем не привыкли нуждаться,— говорил мне один очень дельный офицер из осетин, увешанный Георгиями и видевший на своем веку всякие виды:— мы живем себе трудовою и здоровою жизнию, не мучась никакими невозможными желаниями, никакими соблазнами и сомнениями. Женщины наши не читают и читать не умеют, а в десять раз полезнее и лучше ваших образованных женщин. Оне пляшут и поют гораздо веселее, любят гораздо искреннее, чем ваши, а умеют хозяйничать так, что, при самых ничтожных средствах, которых русскому офицеру не хватило бы и на месяц, мы живем припеваючи, даже считаем себя богатыми; все сами имеем и еще другим даем и не знаем, что такое долги. Видел я много русских, везде бывал, и в Москве, и в Петербурге, и в Варшаве,— прибавлял этот осетинский философ:— и, скажу правду, мало видел среди вас спокойных и счастливых людей: все словно сами себя боятся, и никто не верит в завтрашний день; все — больные, недовольные, скучные, разоренные, куда-то все торопятся и сами не знают куда. А мы, осетины, живем в своих аулах по 100 лет и больше, и не знаем вовсе ни болезни, ни скуки; с трех лет садимся верхом на коня, с 12-ти лет уже джигитами делаемся, и до [201] старости поем песни, пьем раку, пляшем и джигитуем вместе с своими сыновьями.

Вот у меня до сих пор живет бабка 110 лет, совсем здоровая, а то есть в ауле нашем старик 135 лет; после 100 лет у него выпали старые зубы и выросли молодые, так он еще и теперь с правнуками на праздниках пляшет. А посмотрели бы вы, какие у нас рослые и здоровые красавицы, и что только могут перенести оне! Вашу русскую барышню такая работа в одну неделю в чахотку бы вогнала, а наши только веселее да здоровее делаются, не разоряют нас на дорогие наряды, как ваши, а еще от всех расходов избавляют.»

В этой похвальбе горца, не сбитого с толку мишурною цивилизацией, во всяком случае, много справедливого и много поучительного. История здесь та же, что и с крымским татарином.

Наша собственная — недоделанная, насильственная, чисто-внешняя гражданственность, неспособная проникнуть собою внутреннее существо побежденных народностей и возродить их полудикий средневековый мир в нечто более плодотворное и осмысленное, действует пока только расшатывающим и развращающим образом на твердые устои патриархальной старины, с которою приходится нам сталкиваться.

Мы заучили только заглавия и некоторые отрывочные тексты из великой книги европейской цивилизации, но еще сами не успели овладеть ее содержанием, ее духовною сущностью, еще сами не просвещены ею.

Мы знаем, что бывает необходима администрация и везде устраиваем ее, но еще не умеем управлять; мы слышали, что закон должен стоять вершителем всего, но не привыкли еще питать в своем сердце благоговения к нему, и потому господство закона у нас не идет дальше водружения зерцала с [202] двуглавым орлом на зеленом или красном столе. Оставаясь внутри себя, по вкусам, привычкам, убеждениям, людьми Азии, мы, конечно, не могли внести ничего полезного в азиатскую патриархальность одною только развязностью манер, усвоенных в европейском трактире, да покроем своих европейских одежд. Считая себя миссионерами цивилизации на диком востоке, мы и на горы Кавказа, как впоследствии на Ташкент, на Батум, стали прежде всего влиять взяточничеством своего самодурного чиновничества и разведением кабаков.

«Пристава окружные заели нас! жаловались мне в горах.— На пристава никакого суда нет; что хочет, то и творит. И все больше поляки! откуда только понабрали их столько. Четыре года поживет, уж капитал собрал; там хоть гони его, ему горя мало. Вот в Алагире со всех осетинских аулов по нескольку раз на дороги подать собирали, с каждого двора по десяти, по 25 рублей, а все до сих пор нет ни денег, ни дороги. Недавно требовали уплатить еще по 50 руб., тогда будет вам дорога. «А где ж наши прежние деньги?» спрашивают.— «Ищите, где знаете». Не стали алагирцы платить; говорят:— «сначала дорогу сделайте, тогда мы заплатим, что с кого следует».

В Осетии до сих пор нет ни одной порядочной дороги; даже громко называемая «военно-осетинская дорога», идущая по долине Нардона, далеко не окончена, хотя строится десятки лет, и не служит ни к чему. А между тем, пока не будет дорог, невозможны ни промышленность, ни торговля, ни образование, ни управление. Горцы вообще честные и разумные люди, и у них много условий стать вполне мирными и дружелюбными к русским. Осетины особенно крепко держатся русских и своею отчаянною [203] храбростью в последнюю турецкую войну блестяще доказали это. Но нет никого, кто бы серьезно пошел навстречу этой потребности горцев. Теснить и грабить, проявлять свой начальнический произвол, пользуясь невежеством и зависимостью дикаря, охотников много. Но сделать для горцев доступными торговые рынки, развивать среди них полезные ремесла, учить их русскому языку и европейским знаниям — за эти дела берутся только на бумаге, для отписки высшему начальству, для поимки крестика или чина. Школы заводятся в аулах Осетии; но в них, по отзывам самих осетин, не научаются даже русскому языку. Во Владикавказе основана военная прогимназия, куда принимаются горцы; но там каких-нибудь 150 вакансий и на русских, и на всевозможные горские племена.. Нельзя обвинять наши местные управления, что они вовсе не задаются широкими цивилизующими целями; но все это делается, большею частью, без искреннего желания, без строгой системы, без настойчивости и одушевления, скорее как неизбежная уступка новым либеральным взглядам правительства, чем по сознанию плодотворности самого дела.

А главное — безнадежный подбор исполнителей убивает в зачатке самое доброе начинание высших властей. Общество восстановления христианства на Кавказе, по-видимому, достигло лучших результатов. Еще недавно вся северная Осетия была лишена священников; ее разрушенные древния церкви, рассеянные всюду по горам и ущельям, заменялись полуязыческими капищами, где наследственные жрецы исполняли свои полуязыческие обряды. Изредка только пробирались к ним из Грузии по опасным снеговым тропинкам православные священники, поддерживая тлеющие воспоминания о Христовой вере и ее таинствах.

Один образованный осетин из православных [204] рассказывал мне, что не только деды их, но и многие из отцов не знали еще обряда венчания и собирались в церковь только раз в год, на светлый праздник, к какому-нибудь заезжему попу. Теперь же вся Осетия разделена на приходы и благочиния, везде выстроены или обновлены церкви, священники из местных горцев обучаются в русских духовных семинариях Тифлиса и Ставрополя, говорят хорошо по-русски и получают изрядное жалованье, иные даже до 300 руб. в год. Осетины теперь выполняют все решительно христианские требы, венчаются, хоронят, крестят, говеют у попов, платя за эти требы по мере достатка каждого. Служба в осетинских церквах совершается по-славянски, и только в большие праздники попы служат и говорят проповеди по-осетински. Как и в прежние века, укоренению христианства и цивилизации сильно мешает совершенное отсутствие у осетинского народа всякой грамотности, всякого намека на письменную литературу.

Осетины заменяют бирками всякий счет, всякую запись, а летописями им служат бесчисленные оленьи и турьи рога, которыми они, по поводу разных событий, украшают входы в свои народные святилища. Нет ни одной древней христианской часовни, ни одного языческого капища их, в роде знаменитой молельни Рекома, которое не было бы обвешано снаружи, а часто и внутри, рогами этих священных для горца животных, которых он исстари привык приносить в жертву своим богам. Старики, по одному взгляду на эти рога, рассказывают историю, когда-то послужившую поводом к жертве, хотя с тех пор прошли века. Дед передает своему внуку и внук сыну эти полуисторические, полуфантастические легенды осетинской старины, разумеется, все более и более бледнеющей и стирающейся. [205]

Только песни бродячих горских бардов, бренчащих на своем двуструнном фандире, да эти немые памятники прошлого сохраняют в усыпленном уме осетина какое-нибудь воспоминание о временах его былого геройства и его былых страданий.

Впрочем, в настоящее время, трудами некоторых русских ученых и образованных осетин, положено хотя слабое основание осетинской письменности.

Академик Шегрен, заинтересовавшийся открытиями Клапрота, составил первый, сколько-нибудь практический осетинский алфавит; в 1844 году появилась его осетинская грамматика на русском и немецком языках, которая послужила главным началом серьезных лингвистических исследований горских языков и составления для них алфавитов. Академик Шифнер и особенно неутомимый труженик этого дела, генерал Услар, к сожалению, похищенный смертью в самый разгар своих плодотворных трудов, более всего послужили исследованию горских наречий Кавказа. Осетинская азбука Шегрена, имевшая предшественником своим азбуку Ялгузидзе, основанную на грузинских буквах, принимает, напротив, в основу русский алфавит, точно так же как и все последовавшие за нею алфавиты горских наречий, составленные генералом Усларом.

В этом предпочтении русского алфавита была очень разумная цель, так как с его помощью можно надеяться гораздо легче сблизить осетин и других горцев с русскою письменностью, чем с помощью чуждых и тем, и другим грузинских или арабских начертаний.

С помощью азбуки Шегрена, общество восстановления христианства на Кавказе успело уже перевести на осетинский язык все книги, необходимые при богослужении. [206]

Общество восстановления христианства на Кавказе не ограничилось одним переводом книг, но позаботилось и о том, чтоб было кому читать и разуметь эти книги. Оно уже успело основать на свой счет целую систему сельских училищ в Осетии, не только мужских, но и женских.

Эти «осетинские женские школы», заводимые ревнителями православия в горах дикого Кавказа, должны пристыдить многих из наших официальных русских просветителей, которые до последнего времени упирались против женского образования в нашем цивилизованном отечестве, как против опасного новшества, посягающего и на первобытную чистоту женских нравов, и едва не на самые догматы религии.

В Осетии (северной и южной), судя по данным кавказского учебного округа, обнародованным в 1879 году, считалось всех сельских училищ общества христианства 24: из них семь исключительно женских с 224-мя ученицами; всего же учащихся в этих школах было немного менее 1,000 человек.

Мне не случилось посетить какую-нибудь из этих школ, по случаю летних каникул; но, судя по отчетам, оне устроены очень старательно, гораздо старательнее, во всяком случае, чем множество сельских школ в наших искони православных русских губерниях. В каждой школе непременно есть особый законоучитель, получающий от 100 до 50 р. в год, и, кроме школьного учителя, нередко еще помощник его.

Жалованье учителю от 600 руб. до 300 руб.; но 300 руб., вообще, очень редко. В некоторых училищах есть учительницы, получающие от 200-300 руб., также как и помощники учителя.

В самых же больших училищах, как, например, в алагирском имеющем 120 учеников, ардонском с 60-ю учениками, есть даже отдельные [207] учителя ремесл с жалованьем по 300 рублей в год. В составе учителей этих школ большая часть местные горцы, получившие образование в александровской учительской школе Тифлиса или в других русских училищах,

Начальных школ кавказского учебного округа мало в Осетии, и эти немногие сосредоточиваются в Владикавказе и некоторых других центральных пунктах, не проникая так глубоко в страну, как школы общества христианства.

Вследствие всех этих причин, среди осетин уже являются понемногу люди, кончившие курс в различных русских учебных заведениях, даже в университетах, способные посвящать себя и научному исследованию своей народности, и развитию ее духовных сил.

Уже среди трудов кавказских ученых можно встретить теперь не одних только немецких академиков и русских археологов, как было прежде, но и основательные исследования своего племени кровных жителей осетинских аулов, в роде Джантемира Шанаева., Б. Гатиева и других почтенных местных писателей, работы которых многое разъяснили и автору этих писем при составлении настоящего очерка.

Но всякий поймет, что всего сделанного слишком мало, чтоб утешиться этими слабыми попытками и остановиться в самом начале пути.

Осетинская и всякая кавказская дичь ждет от нас вперед широкой и плодотворной деятельности во всех смыслах и искреннего уврачевания старых зол, чтоб мы могли оправдать, наконец, перед всем миром и свои завоевания, и свой горделивый титул цивилизующего народа, который мы так любим носить, но еще не умеем оправдывать.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории. СПб.-М. 1887

© текст - Марков Е. 1884
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Karaiskender. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001