-

МАРКОВ Е.

ОЧЕРКИ КАВКАЗА

КАРТИНЫ КАВКАЗСКОЙ ЖИЗНИ, ПРИРОДЫ И ИСТОРИИ

VI.

Наша земельная политика.

Наделение освобожденных землею происходило при очень исключительных и крайне запутанных условиях, и нельзя не благодарить разумных и честных людей, стоявших во главе этого трудного дела, за то, что они разрешили земельный вопрос в смысле, наиболее благоприятном для трудящегося класса, и хотя несколько поправили этим вредные ошибки своих близоруких или пристрастных предшественников.

С самого начала русского владычества на Кавказе уже произошли эти ошибки. При первых столкновениях с горцами, мы слишком мало знали их внутреннюю жизнь, их хозяйственные и социальные обычаи. Мы судили о чеченце и кабардинце, как о жителях Орловской или Калужской губерний, считая князя или узденя барином с потомственными правами на землю в тех или других определенных [59] границах, считая остальное население мужиками, подобными нашим мужикам. Нам были чужды взгляды горца на землю, как на общую и нераздельную собственность всех членов племени, которою всякий в праве пользоваться по мере своих хозяйственных сил и по мере своего общественного влияния. Если мы встречали, что некоторые почетные лица имели в обществе главное значение при распределении земли, то мы тотчас были готовы считать их полновластными хозяевами и собственниками этой земли. Многие из влиятельных горцев, подделавшись к начальству и выдавая себя за русских сторонников, сумели выставить перед русскими свое социальное положение в среде племени и свои земельные права в таком виде, который не имел ничего общего с действительностью. Ослепленные своими собственными сословными предрассудками и привилегиями, мы невольно рядили в феодальных помещиков своего рода этих влиятельных горцев, которые личными заслугами или заслугами отцов своих только приобрели себе несколько большие права на участие в общем владении аула.

Хитрые азиаты ловко воспользовались этими заблуждениями русского начальства, которые, разумеется сделались им очень скоро ясны. Многие из них рассказывали разные басни о своем происхождении, о своих исторических правах, и так как, через уступки им, начальство рассчитывало заручиться их деятельным содействием в среде враждебно настроенного племени, то без дальней проверки и расследования облекало их правами полной собственности на общественные земли. Последствия такого образа действий были, к сожалению, совершенно противны тому, чего ждало русское начальство. Аулы, племена возмущались этим грубым нарушением своих старинных земельных прав, волновались и [60] проникались еще большею ненавистью к своим победителям.

А так как почти всем племенам и даже отдельным аулам, при покорении их, давались начальниками торжественные заверения о сохранения в неприкосновенности их имущественных и сословных прав, обычаев и религии, то подобные произвольные отторжения земельной собственности аула и признание за князьями господских прав в том смысле, какого они в данных случаях не имели, укореняли в горцах самое искреннее убеждение в коварстве русских, в намерении их обратить свободных воинов в крепостных мужиков и отнять у племен все старые их вольности.

К этим крупным промахам местного начальства, освящаемым с слишком большою доверчивостью и с слишком малою критикою центральными органами правительства, присоединились еще другие, еще более систематические, но вызываемые необходимостью, посягательства русской власти на собственность горских племен. Потребность придвинуть ближе к горам передовые поселения нашего пограничного казачества, чтоб оцепить железным кольцом беспокойную вольницу гор, была до такой степени настоятельна, что, разумеется, законы войны могли вполне оправдывать захват под казацкие станицы громадных пространств земли, на которые имели старинные притязания какие-нибудь чеченцы или кабардинцы. Нередко приходилось уничтожать для этого даже аулы азиатов и заменять их станицами, особенно в Чечне, за Тереком и Сунжею. Сами азиаты, разумеется, не могли становиться в этом вопросе на русскую точку зрения и не переставали считать коварным нарушением даваемых им обещаний всякие захваты земель под русские поселения, ради какой бы цели ни [61] происходили они. Впрочем, мы уверены, что прямое отобрание земель победителем для кавказского горца, воспитанного на принципах грабежа и насилия, представлялось бы вообще делом, гораздо более естественным и законным, чем необдуманное отношение русской власти к собственному землевладению горских племен. В видах умиротворения их хищнических привычек, в видах облегчения местной власти расправы с ними, в случае непокорности и беспорядков, военное начальство приняло правилом выселять малодоступные аулы побежденных или покорившихся горцев с непроходимых скал и пропастей, где их приходилось доставать с необычайными затруднениями и кровопролитием, на плоскость терской, сунженской и кубанской равнин. Мера эта была, сама по себе, и разумна, и неизбежна. Но так как военное начальство преследовало только свои временные и специальные цели, то, само собою разумеется, оно не имело ни времени, ни возможности посмотреть на дело с достаточною глубиною и широтою взгляда. Переселение аулов, столь удобное в административном и стратегическом отношении, производило целую социальную революцию внутри племен, сначала мало заметную для нашего начальства, при полном незнакомстве его с внутренним бытом горцев и при слишком напряженной враждебности их к нам.

Земельные и всякие другие общественные и хозяйственные отношения в первобытных местностях горского поселения отличаются необыкновенно прочною н точною выработанностью. Каждый горский хозяин знает твердо, из рода в род, какой бугор и до какой рытвины кто пашет, из какого леса и сколько дубов кто в праве рубить, сколько дней и какие именно дни может тот или другой хозяин держать воду на своем сенокосе или огороде. Все эти [62] древние права и распорядки перевертывались вдруг вверх дном, когда аул получал землю совсем в другом месте и в других хозяйственных условиях, без всякого соображения с характером и количеством прежнего владения, без всякой заботы о том, может ли он устроить на этом новом месте и приспособить к нему с пользою свой труд и опыт. Почти всегда земли эти отводились только временно, без определения границ и количества их. Домовитые хозяева не знали, что их, что не их, могут ли они рассчитывать на завтрашний день или не могут. Никто не хотел рисковать напрасно своим трудом и средствами. Произвол и насилие воспользовались этою нескончаемою смутой, и поднялись нескончаемые споры, тяжбы, неизбежно связанные с кровавым самоуправством, с родовою местью, которые окончательно убивали экономическое развитие населения. Очень часто случалось, что начальство передвигало аулы с места на место по нескольку раз, по указанию военной или административной надобности, и всегда при таких же условиях неопределенности и беспорядка.

Выигрывали во всем этом только немногие ловкие люди, умевшие втереться в доверие военного начальства и разыгрывавшие перед ним ложную роль влиятельных примирителей и посредников, проводников русской власти и русской цивилизации в дикий быт горцев. Эти догадливые люди действительно делали обильный улов в мутной воде и, как мы говорили выше, незаметно очутились обладателями больших земель на праве личной потомственной собственности и с официально признанными важными сословными привилегиями, которых не подозревали их отцы. До чего доходила неосторожность и ошибочность наших действий в этом отношении, можно судить по нескольким крупным примерам, приводимым в [63] Официальном издании кавказского правительства. Вследствие домогательств фамилия князей Бековичей-Черкасских, постановлением комитета министров, от 19-го мая 1825 года, была закреплена за ними, с правом продажи и залога, дача в Малой Кабарде в количестве почти 100,000 десятин. Между тем, чрез это неблагоразумное дарование одному семейству целой, можно сказать, области, принадлежащей всему кабардинскому племени, огромное число окрестного населения осталось вовсе без земли и, следовательно, без средств прокормления н уплаты государственных податей. Правительству пришлось впоследствии самому поправлять эту ошибку и купить обратно у Бековичей-Черкасских закрепленную за ними дачу, для наделения из нее землею казачьих станиц и горских аулов. По докладу шефа жандармов, Высочайше утвержденному 24-го июня 1837 года, точно также была отдана в собственность фамилии Тугановых дача в плоскостной части Дигории, около 20,000 десятин, и точно также правительство вынуждено было впоследствии выкупить ее обратно, так как без нее невозможно было существовать соседним станицам.

С другой стороны, правительство иногда покупало у частных лиц из горских племен общие земли этого племени, как родовую собственность этих лиц, потому только, что они присваивали ее себе, злоупотребляя своим значением среди племени и, конечно, не представляя никаких действительных доказательств своего владения. Так, в 1846 году, правительству был необходим участок земли для надела первому владикавказскому полку, и оно купило его у известных кабардинских узденей Анзоровых, после чего Анзоровы сочли себя в праве распоряжаться участками общественной земля, бывшими у них во временном пользовании, как и других членов племени. [64] Впоследствии же само правительство убедилось, что Анзоровы не имели права продавать купленного у них участка и что они только ловко воспользовались смутным положением землевладения в Кабарде.

Много раз также, в случае ухода к непокорным горцам князей и узденей, начальство определяло отобрать в казну их земли, признавая, таким образом, эти земли, вопреки существовавших у горцев прав, полною потомственною собственностью частных лиц.

А между тем, когда наше правительство, наконец, осмотрелось и поняло истинное положение дел, когда началась с 1863 года плодотворная деятельность достопамятной земельной коммиссии, руководимой тогдашним начальником Терской области, генералом Лорис-Меликовым, то собранные в Нальчике народные уполномоченные от всех сословий и аулов Кабарды торжественным актом, за общею подписью своею, в том числе за подписью самих князей и узденей, заявили правительству, что все земли Кабарды составляют достояние целого народа, и что они желают пользоваться ими на праве общинного владения, как пользовались их предки. Прежние притязания князей и узденей были, таким образом, явно обличены их же собственным признанием, как незаконные и несправедливые. Поправить ошибки прошлого, конечно, было уже невозможно, но, казалось бы, легко и необходимо было избегнуть их на будущее время; к сожалению, этого не случилось. Разумная основная мысль комиссии, вытекавшая как неизбежное последствие из акта кабардинского народа о наделении аулов землею на общественном праве, по числу жителей каждого аула, была досадным образом изменена распоряжением высшего тифлисского начальства, по которому часть общественных земель Кабарды была [65] отделена для раздачи, по усмотрению правительства, в частную собственность некоторым родовитым и заслуженным кабардинцам. Чрез эту ошибочную меру, проникнутую духом тех старых заблуждений наших, о которых мы только что говорили, около 90,000 десятин земли (считая тут и землю, отведенную для гарнизона Нальчика) было отнято у населения, ежегодно разраставшегося, с каждым днем все более нуждавшегося в земле для своего прокормления, ради обеспечения излишеств жизни немногих состоятельных частных лиц. В Закубанской области исключено в пользу частной собственности еще большее количество земли. Так, из 274,000 десятин одного Урупского округа целые 2/3, то есть 180,000 десятин назначены были центральною тифлисскою властью для раздачи отличившимся туземцам и русским военным и гражданским начальникам и только одна треть, т. е. 90,000 десятин, осталась в распоряжении горских, русских и немецких обществ. Русской крестьянской колонизации отведено было из этого числа всего 40,000 десятин, т. е. почти одна пятая того, что роздано чиновникам и офицерам. Сверх того, более 72,000 десятин было роздано частным лицам в соседнем Зеленчуковском округе и т. п.

Когда серьезно подумаешь о том, что изложено выше, то нельзя не видеть, что сами мы бессознательно содействовали отчуждению от нас покоренных нами народов и их ненависти к нам, мы сами косвенным путем воспитывали в них привычки бесхозяйственности, воровства, грабежа, насилий и произвола, ломая без всякой осторожности их старое право и не давая им, взамен, никакого нового. Каждый начальник небольшого военного отряда, комендант крепости, окружной пристав считал себя в праве, не стесняя себя изучением неведомых обычаев и [66] законов, вторгаться в область земельных и всяких других юридических отношении общины, жившей в его районе, и своими случайными, непоследовательными, часто произвольными распоряжениями освящать беззаконные захваты, права, ломать высокочтимые народом старые обычаи, вообще поселять еще больший беспорядок в деле, которое и без того было выбито из своей естественной колеи.

Мудрено ли после этого, что между бытом горцев, оставшихся, по разным обстоятельствам, на своих местах, и между жителями плоскости, принадлежащими к тому же племени, оказывается теперь такая огромная разница и в экономическом, и в нравственном смысле, в сильную невыгоду для последних и в большой подрыв русского влияния.

Жители почти бесплодных скал Балкарского, Безенгиевского; Хуламского, Чегемского и Уруспиевского ущелий, составляющие так называемые «горские общества» Большой Кабарды, живут гораздо зажиточнее и спокойнее настоящих кабардинцев равнины, хотя суровая почва, суровый климат и страшное обилие сусликов не дозволяют им посевов пшеницы и проса и хотя собираемого хлеба достает им только на два месяца.

Горец успешно вознаградил скотоводством неблагодарный труд пахаря, так что, при собирании в 1866 году сведении о хозяйственном положении горских общин Кабарды, у них оказалось столько скота, что, средним числом, пришлось на человека по 82 штуки овец, по 10 1/2 штук крупного скота, более двух лошадей и по одному ешаку (ослу). Вместе с тем, поля какого-нибудь балкарского горца обработаны с тщательностью и трудолюбием европейца: везде искусно проведены по скалам оросительные канавы, почва ежегодно удабривается навозом, который [67] часто приходится носить по обрывам и кручам в корзинах на своей собственной спине; отдельные загоны, поля или сенокосы обнесены или каменною оградой, или плетнем, в защиту от скота. Благосостояние горца, несмотря на все препятствия природы и на его подчас каторжный труд, обеспечено вполне, и у него всегда найдутся в запасе деньги то от продажи скота, то от торговли бурками. Горец занят работою круглый год и не бездельничает, как кабардинец плоскости, за праздными разговорами; кабардинец плоскости очень мало занят своим хозяйством и все свое упование возлагает на то, чтоб свезти на ближний базар какой-нибудь воз дров, которые он рубит за дешевую пошлину в общественном лесу. Эта торговля не требует ни обдуманности, ни затрат, ни искусства; с хлебом возиться нужно, сеять, убирать, молотить, а тут заехал в лес, навалил деревьев — сейчас и деньги. У многих остается сено некошенным, поля неубранными из-за того только, что где-нибудь по соседству большой базар и можно продать дрова. Скота много, а нигде кругом нельзя купить фунта масла, никто не заботится о том, чтоб собрать его и сбыть. В Нальчике масло доходит до 10 рублей за пуд, но все поставляется колонистами-немцами. Кабардинец везет на базар только свой грошовый скверный сыр. Кабардинцы даже очень мало сеют пшеницу, дающую у них постоянные и отличные урожаи и всегда требуемую в продажу по хорошим ценам; они почти исключительно ограничиваются своим излюбленным просом, истощающим землю, зато сначала без труда дающим роскошный урожай; из пшена его они делают свою пресловутую пасту, то есть крутую кашу, заменяющую хлеб. Страсть кабардинца к воровству, которую до сих пор не могут искоренить никакие меры, и вообще [68] все безнравственное направление его вкусов н привычек как-то невольно становятся в связь с его прошлым, которое помогло удалому рыцарству переродиться так невыгодно для себя под влиянием вредных исторических условий, особенно же под влиянием долгой необеспеченности и неуверенности его хозяйственного существования.

Покровительствуемая Россией кабардинская знать нисколько не была заинтересована в том, чтоб привить к народу мирные и разумные вкусы, чтоб приучить его к порядку, труду, повиновению закону; она заботилась исключительно, чтоб, опираясь на русскую власть, сделаться полновластным и бесконтрольным распорядителем народа к своей собственной выгоде, а чтоб не ослаблять приобретенной власти, она первая поддерживала в темной массе инстинкты вражды к русскому победителю, отвращение от всяких нововведений цивилизации и религиозное суеверие. Подобные вожди, разумеется, и не могли привести ни к чему другому, потому что, в сущности, все они были такими же темными, полудикими суеверами, как и весь их народ. Оттого во всех движениях горских племен, при их переселении в Турцию, при внезапных уходах в горы целых покорных аулов, при всех восстаниях и беспорядках, главными, хотя иногда скрытыми вождями были те же самые люди, которых щедро награждала, за которыми заботливо ухаживала русская власть. Последнее восстание кавказских горцев в 1878 году доказало это как нельзя более ярко.

Но, конечно, из этого и из всех наших прежних действий относительно земельного владения горских народов видно, что мы сами больше всего виноваты в развитии среди горцев ненависти к русским и их искусственного стремления к Турции. Мы питали [69] в них религиозный фанатизм неразумным расстройством их хозяйственного быта. Только освободительная и устроительная работа наша, совершившаяся в 1866, 1867 и 1868 годах, могла несколько помирить с нашею властью кавказские племена. Наделение аулов общинною землею положило предел всякому произволу, насилию, бесконечным земельным тяжбам и ссорам. Теперь аулы Большой Кабарды имеют по 36 десятин на двор; тагаурские осетины по 39 десятин на двор, дигорские и аллагирские по 24 и т. д. При таком значительном земельном наделе и при плодородии земли хозяйство этих племен может идти очень хорошо, тем более, что государственные подати с них весьма умеренны, большею частью не свыше 3 рублей с дыма, а у многих по 2 руб., по 1 руб., даже по 75 коп. (наромамисонцы). Только жители Кабардинского округа обложены 5 рублями с дыма. Впрочем, может быть, в самые последние годы подать эта изменилась, так как сведения наши заимствованы из данных прежних лет.

VII.

Панорама гор.

Туманы утра рассеялись, и на всем протяжении горизонта, от востока до запада, подпирая небо, как мифологический Атлант, вырезался вдруг во всей неожиданности и во всем блеске своем Кавказский хребет.

Ничто более не заслоняло его. Венчающие его поля вечных снегов, его змеящиеся ледники, его нависшие обвалы — горели на первых лучах солнца каким-то тихим, нежно розовым пламенем. [70]

Весь Кавказ был виден от Эльборуса до Дагестанских гор; Эльборус даже в конце июня одет в свое сплошное девственно-белое облачение матового серебра, без малейшего черного пятнышка, которое изобличало бы каменную вершину какого-нибудь оттаявшего утеса. Двумя громадными, гладкими пирамидами высится он, несмотря на большую даль, над темными, изгрызенными линиями каменного хребта. Левее его, но ниже, дальше и туманнее, рисуется почти такая же правильная снеговая пирамида его соседа Каштан-тау, осеняющего сверху дикую страну сванетов и немного уступающего Эльборусу вышиною. Оба они на несколько тысяч футов выше самой высокой вершины Европы. Нужно Чатырдаг поставить на Монблан, чтоб сравниться с вершиною Эльборуса.

Гораздо больше, ближе и явственнее вырезывается на бледно-голубом фоне утра воспетый поэтами Казбек с примыкающими к нему горами Осетии.

Красива очень его утесистая, тоже пирамидальная громада, с целою пустынею снегов, похороненных в обширной седловине, с черными скалами, которые изборождены белыми полосами и пятнами снегов.

Но в этом горном великане уже нет той грандиозной простоты и царственного величия, какими дышат неприкосновенные снега Эльборуса, владыки Кавказских гор.

Другие многочисленные великаны, похожие один на другого, с таким же снеговым черепом, с такими же обнаженными скалистыми ребрами, стоят, теснясь плечами друг к другу, заслоняя и выпирая один другого, как рать сомкнувшихся титанов, защищающих проход из одного мира в другой. Ближе других к Казбеку, почти равный ему высотою, Джимерайхох, имя которого некоторые ученые связывают с библейским племенем джимер или гомер, [71] обитавшем на Кавказе в незапамятной древности, ранее второго тысячелетия до Рождества Христова. За ним, в группе Куртатинских гор, Сырхубарзом; дальше — Тепли, Цмиакомьхох, Пальтвер и остроконечный Адай-Хох с своими подвластными Чагатом и Циргатом. Почти все эти вершины значительно выше Монблана.

Ниже их, такою же сплошною цепью, также от востока до запада, но уже не неся на своем хребте этого белого поля смерти, идут голые каменные горы среднего хребта, другой Адайхох, Чатхох, Фотхус, Кариухох и др., к которым присоединяются, по ту сторону Терека, хорошо знакомая кавказским туристам Столовая гора, стоящая прямо над Владикавказом, и сосед ее Матхох. Еще ближе их, совершенно завладев первым планом, кудрявые лесистые скалы и куполы крайнего хребта, которые степной житель прозывает «черными горами».

Есть что-то грозное, торжественное и подавляющее, что-то исполненное первозданной мощи в картине больших гор. Увидишь их,— и без всяких размышлений, без всякой подготовки себя, ощутишь их владычество над собою, поклонишься внутренне их величию, их неземной красоте.

Это не просто камень, не одна геологическая опухоль земли: это целое могучее существо с своим выражением, с своим характером, великое, почти божественное. Действительно, чем-то бесстрастно-холодным, неприступным и бесплотно-возвышенным, как олимпийские боги, глядит на человека сквозь солнечный туман дали, из-за сотен верст, разрушая все обычные представления о расстояниях, эта сплошная цепь друг с другом сросшихся снеговых великанов.

Человек-дикарь должен был обоготворить их, [72] пасть перед ними ниц; они должны были казаться ему недоступными престолами богов, хранилищем великих священных тайн прошлого и будущего. Кавказ, более чем всякие другие горы, должен был производить это мистическое впечатление на людей первобытных времен.

Эта «гора азов», «Великая Азия»,— от ног которой спускается к теплым морям юга «Малая Азия» с своими, сравнительно, мелкими горами,— стояла на рубеже обитаемого мира, на север от которого простирались в бесконечность неведомые пустыни с неведомыми существами. Это «изумрудный хребет Каф» древних, «опоясывающий землю, как перстень палец», до которого нужно было проходить когда-то через «страну Мрака», и который теперь едва не переезжают по железной дороге. На этой великой горе, заканчивающей мир, поддерживающей небо, боги приходили в общение с человеком. «Вершины Кавказа — соседки звезд», выражался Эсхил. На Кавказе, по верованию грека, происходила борьба между Зевсом и Тифеем, зиждительным огнем неба и разрушающим подземным огнем.

На Кавказе разразилась жестокая борьба между старыми богами-титанами, этими грубыми и мрачными стихиями мира, и новыми богами Олимпа, исполненными разума, красоты и житейского блаженства. С Кавказа Прометей похищал небесный огонь и к нему был он прикован на алмазной цепи мстительною десницею Зевса. Греки и римляне серьезно отыскивали на Эльборусе эту цепь Прометея, а по дороге из Имеретии в Сванетию еще теперь указывают — мне самому указывали — обрывистую «скалу Прометея».

И Ной, избранник божества, получивший от него завет спасения, остановил свой ковчег на кавказском Арарате, «Святой горе» целого Востока, и с [73] нее начал заселять живою жизнью земной мир, опустошенный Божьим гневом.

Знаменитый географ Риттер выражает убеждение, что только Кавказ, что только окрестности Арарата могли быть первою колыбелью человечества.

Недаром названо кавказским племенем самое величайшее и самое человеческое из всех человеческих племен — племя европейское, совершающее историю мира.

Недаром и народы, заполонявшие, по очереди, Европу, во время так называемого «великого переселения народов», двигались через «Кавказские Ворота», то есть сквозь ущелья Кавказских гор.

Здесь история зачалась и широко развивалась еще тогда, когда самые старые народы Европы не были известны по имени, когда не существовало самого имени Европы.

Древнейшие предания библии и древнейшие песни восточного эпоса уже знают Кавказ. Царства, возникшие на Кавказе, уже были старыми царствами, когда Рим еще клал свои первые камни. Армения ведет свое начало почти от потопа, и цари армянские упоминаются в книгах ветхого завета, наполовину погруженных в легендарный мрак.

Гаик, легендарный родоначальник армян, которые сами себя называют гайк, а не армянами, считается правнуком Иафета, современником и победителем Нимврода.

Арам, знаменитый царь и герой армян, именем которого соседние народы прозвали народ армянский, теряется почти в такой же седой древности, а страна Арамея упоминается в библии еще на заре еврейской истории. Нимврод и Сезострис, Нин, Семирамида, Дарий и Ксеркс, Александр Македонский, Помпей, Митридат, гунны и скифы, арабы и монголы — все [74] связало свое имя с старым центром человечества, с горою, которую все народы почитают своею колыбелью после потопа.

Кавказ в широком смысле, включая сюда область Арарата, почти для всех народов в древности служил полем исторической борьбы и историческою дорогою. Оттого-то и у нынешнего жителя Кавказа с каждою большою горою непременно связано какое-нибудь историческое или мифическое предание, все насквозь проникнутое языческою теософией древности.

Здесь и до сих пор верят, что Кавказские горы первые показались из-под вод потопа, и что Ноев ковчег, зацепившись за вершину Эльборуса, расколол надвое ее вершину. На Казбеке скрыты, по убеждению грузин, ясли Спасителя.

У осетин, у сванетов, у всех горцев уцелело искаженное на разные лады греческое предание о Прометее, прикованном цепью к скалам Кавказа.

Осетин самым серьезным образом расскажет вам историю пастуха Бессо. Заблудившись около пропасти Эльборуса, он неожиданно услышал вдруг стон, выходивший из внутренности горы; неведомая сила увлекла его к страшной расселине скал, в темную пещеру, где был прикован толстыми цепями к громадному камню полунагой красивый юноша. От стонов и усилий его дрожала вся гора. Весь пол пещеры был усыпан золотом, серебром, оружием и драгоценными вещами; на противоположной стене висел обрывок толстой железной цепи, который напрасно силился достать рукою узник. Бессо также не мог ему подать этот конец, потому что он был слишком короток.

«Если ты достанешь столько старого железа, чтоб доковать эту цепь и дать мне ее в руки,— объявил узник пастуху,— то я буду освобожден и уничтожу [75] злого коршуна, грызущего мои внутренности; тогда все эти богатства будут твои; только никто не должен видеть до той минуты ни меня, ни утеса, в котором я погребен уже много веков».

Бессо стал потихоньку собирать старое железо и ковать цепь; когда она была готова и он тайком нес ее к горе,— соседи, давно следившие за ним, подумали, что он нашел клад, и заставили его вести их к пещере. Но только что они увидели утес Эльборуса, в пещере которого был прикован юноша, как вдруг раздался страшный треск, и целая громадная скала с пещерою пошатнулась и упала в бездну...

* * *

Легенды грузин иначе передают этот древний миф о Прометее. По рассказам их, на горе Ялбузе (т. е. Эльборусе) томится богатырь Амиран, заключенный туда по слову божию с незапамятных времен.

Железная цепь, которою он прикован, так крепка, что никакие силы не могут разорвать ее. Вместе с Амираном заключена в пещере и его верная собака, которая без устали лижет оковы своего господина и давно бы уничтожила их, если б грузинские кузнецы, ежегодно, в утро страстного четверга не ударяли три раза о наковальню. От этих ударов цепь получает прежнюю крепость, и Амирану суждено освободиться от оков только в день второго пришествия.

Горцы убеждены, что землетрясения, обвалы, бури, случающиеся в горах, происходят от сотрясения цепей великана, прикованного в недрах Эльборуса. Его охраняет особая стража. Иногда он выходит из оцепенения и спрашивает стражу: «растет ли еще на земле камыш и родятся ли ягнята?» Когда [76] стража подтверждает это, великан приходит в отчаяние, рвется и потрясает цепью.

Рассказывают еще, что на вершине Эльборуса обитает Симург, седовласый царь птиц, одним оком озирающий прошлое, а другим проникающий в будущее. При полете его, от ударов крыльев потрясается земля, волнуется море. При стонах его умолкают птицы, увядают цветы, горы одеваются облаками. Когда же с вершины Эльборуса слышатся звуки пения добрых духов, тогда небо ясно, снеговые вершины сверкают на солнце, ручьи текут спокойно, цветы благоухают, везде радость и мир.

Вообще Эльборус, как главный представитель Кавказа, Каф-Даг, как его называют персияне, считается центром обитания всяких духов, оттого у горцев он известен под именем джин-падишах, то есть «царь духов».

Ущелья его — ворота в небесную страну духов, «джинистан», жилище воздушных пери, вечно молодых, вечно прекрасных. По преданию грузин, в страстной четверг на Ялбуз собираются все ведьмы верхом на кошках. Оттого каждый благоразумный грузин в эту ночь должен зажигать па дворе своем костер, чрез который обязаны перепрыгивать троекратно все, от старого до малого, с разными заклинаниями для устрашения ведьм.

Еще более осторожные заставляют колючими ветками все отверстия дома, окна, двери, особенно трубу, любимую дорогу ведьмы.

В убеждении мусульман Кавказ тоже связан с роковою для них легендой. В коране Магомета сказано:

«За Кавказом живут Гог и Магог. По истечении времен, они перейдут через горы, убьют [77] правоверных и благословенные их царства разрушатся.

Мюридизм ухватился за это пророчество, чтоб изображать Гогом и Магогом победоносную русскую силу. А между тем, еще пророк Иезекииль угрожал евреям, что Гог, царь в земле Магог, восстанет от конца к полуночи и покорит мир и землю Господню. Еще тайновидец Иоанн предсказывал после тысячелетнего странствования сатаны пришествие Гога и Магога, которые обложат стан праведников, многочисленнее, чем песок морской.

Очевидно, что Магомет только переделал на свой лад еврейские и христианские пророчества. Историки считают Магогом древних обитателей Меотийского берега (Азовского моря), потомков Магога, названного в библии сыном Иафета...

VIII.

Владикавказ.

Степь уж мало замечается, и беспредельная южная низина все более начинает принимать характер предгорной долины. Не только справа, где дорога совсем уж близится к живописным «Черным горам», но и слева прерывистыми цепями поднимаются возвышенности. Кишащая сырая растительность заполоняет все. Истребленные непроходимые леса на каждом шагу пробиваются сквозь влажную почву и упрямо захватывают свое старое пепелище... Густота этой беспорядочной поросли такова, что разве один кабан проломится сквозь нее. Лихорадка царствует в этих душных долинах. [78]

На высоком плоском острове, поднимающемся среди этого хаоса кустов, камышей и трав, между извилинами трех горных речек, стоит Николаевская станица, вымершая и вымирающая от лихорадок. Такие же лихорадки и на станции Дарг-Кох. Местные жители страдают от них гораздо меньше, но переселенцы-казаки, переселенцы-русские гибнут беспощадно. Местность эта разноплеменная: осетины, кабардинцы, грузины, казаки, русские живут здесь селами вперемежку друг с другом. Ладу между этими народами еще очень мало. Воровство и грабеж — вещи ежедневные. Осетин не пойдет вечером в аул кабардинца, а кабардинец не опоздает в дороге через казацкую станицу. Нравы казаков ничуть в этом случае не отличаются от горских. Казак также хищен и жесток, как они, но не имеет при этом того чувства гостеприимства и того страха ответственности, которые несколько умеряют разбойничьи обычаи какой-нибудь Кабарды. В ночных расправах казака заметно чувствуется самоуверенная рука хозяина, победителя, а не покоренного. Казак убивает горца также просто как дикого козла. Горец трусливее и вороватее. Ловкие ребята из кабардинцев, чеченцев или осетин высмотрят днем, проезжая будто мимоходом, куда загоняется у казаков стадо буйволов или табун лошадей, спрячутся в кустах, а ночью из-за реки является толпа всадников и угоняет добычу на ту сторону. Казаки хорошо знают сноровку своих соседей и нередко подстерегают их. Церемоний, само собою разумеется, не делается никаких, и никто на них не рассчитывает.

Дружный залп из ружей встречает или догоняет воровскую шайку, и волны Терека безмолвно уносят трупы, которых никто не разыскивает и о которых никто не доносит. Ни жалоб, ни суда не [79] полагается для этих ежедневных подвигов хищничества, хотя тут существуют и мировые судьи и приставы. и народные и окружные суды. Иногда стреляют прямо из окон хат, среди целой станицы, на глазах станичного правления, которое только в редких случаях опросит для формы, в кого и за что стреляли. Суд в этих делах идет свой, вольный и привычный. Родичи убитого много лет сряду пытаются потом отмстить казаку, пуля которого положила удалого грабителя, и конца не бывает этому круговороту самовольных расправ. Кровомстительство еще глубоко сидит в природе кавказца, и никакое христианство осетин, никакие школы и новые суды еще не потрясли его серьезно.

Недавно в самом Владикавказе, на похоронах железнодорожного чиновника, бывший стрелочник осетин, рассчитанный от места, на глазах всех заколол машиниста, которого он считал виновником своего несчастия; он бежал, оставив свой кинжал в ране убитого, чтоб все знали, чья рука казнила врага. До сих пор не могли найти его.

Аул Эльхотово — большое, широко раскинутое селение. С него уже начинается настоящее ущелье.

Старинный каменный минарет, так редко встречающийся у кавказских горцев, вообще незнающих минарета, приписывается самому Тамерлану. Тут есть и курган Тамерлана, который, по преданию, двигался на нашу Русь через Владикавказ и Эльхотово. Шамиль тоже связал свое имя с этим историческим местом. Здесь он спустился в равнину, усиливаясь пробиться на правый фланг, в страну воинственных абадзехов, звавших его стать во главе закубанских черкесов. Он долго бился тут, но был, наконец, жестоко разбит и бежал в Чечню, после чего [80] начинается последняя травля его, окончившаяся гунибскою катастрофою.

Владикавказ — скромный, но очень миловидный городок. Весь каменный и черепичный, весь белый и красный, среди яркой зелени бесчисленных садиков и бульваров, охваченный со всех сторон темною зеленью кругом облегающих лесистых гор, первых ступеней Кавказа, приосененный издали грозною и чудною панорамою снегового хребта... Милый и тихий уголок!...Все улицы мощены, и по многим идут посредине совершенно тенистые, крепко утрамбованные бульвары, необходимость и незаменимая отрада среди обычных жаров Кавказа, гораздо более нужная, чем оперы и клубы. Мощение улиц, впрочем, тут не особенно трудно. Неутомимый даровой поставщик камня, быстрый и мутный Терек просто заносит город мелкими валунами голыша, которые он грызет и точит на всем пространстве своего заточения в теснинах Дарьяла. Этим голышом не только мостят всякий двор, всякий переулочек, но из него еще сложены длинные ограды, большие сараи, часто целые дома. Где нет бульвара посредине улицы, там сады по сторонам. Пирамидальный тополь господствует над всем ландшафтом города и дает ему вполне южный характер. Это — незаменимое дерево для пейзажа. Владикавказ не поскупился на него и очень много выиграл. Сады везде: вокруг церквей, вокруг учебных заведений, вокруг госпиталя, при домах и без домов, просто для прогулки. Недалеко от почтовой станции отличный для летнего жара, хотя и простенький общественный сад, в котором в самое пекло дышится легко. Красивый дом областного начальника совсем утонул в саду, вместе с церковью, которая перед ним в одной общей ограде.

Эти сады и эта каменная опрятность города [81] производят какое-то непривычно приятное впечатление спокойной и скромной жизни. После базарной пыли и кабацкой сутолоки Ростова, первый городок Кавказа пролил в мою душу какой-то тихий елей. Я большой нелюбитель торговых центров и торгового хаоса, и мне гораздо более по вкусу эти полусельские городки, напоминающие Швейцарию своим мирным удобством и оживленностью своего милого пейзажа. Конечно, Владикавказ более всего и прежде всего военный пункт, а вовсе не иллюстрация какой-нибудь горной идиллии; но войско в лагерях, и ничего военного, кроме военной прогимназии да военного госпиталя, в городе незаметно. Вообще, прежнего значения грозного владыки Кавказа, каким он должен был быть по мысли построившего его Потемкина, каким он действительно был при Ермолове, город уже давно не имеет. Если он владычествует над окрестностью, то только мирными воздействиями своей торговли и общежития на варваров соседних гор, на всех этих осетин, ингушей, кабардинцев и чеченцев... Тут учатся их дети, не только мальчики, но даже и девочки, в реальной гимназии, в военной прогимназии, в ремесленном училище, в женском училище. Есть даже особое женское училище для осетинок, куда ходят и русские девочки; над входом одной элементарной школы вместо вывески — раскрашенная картина в рамке: Христос, благословляющий детей. Это мне очень понравилось. Тут мировой суд для горцев, тут им безобидный вольный торг и всякое покровительство закона, независимое от родовой мести, от единокровия и единоверия. Особенного внимания заслуживает существование в таком маленьком городе ремесленного училища, которого обыкновенно лишены наши большие губернские города; а в нем-то, может быть, прежде всего нуждается наше население — и то, которое [82] не может учиться ничему другому, и то, которое постоянно требует услуг ремесла.

Ремесленное училище Владикавказа основано графом Лорис-Меликовым и называется поэтому его именем. Вообще память графа наполняет Владикавказ, который ему много обязан своим благоустройством. Одна из улиц, ведущая к дому начальника Терской области, называется Лорис-Меликовскою. Не знаю в подробности, кто и что делал на пользу Владикавказа, но скажу только, что на всем видны следы разумной и заботливой руки. Этот крошечный городок, недавно еще бывший почти станицею, теперь уже обладает всеми существенными удобствами цивилизованной жизни. Образование в нем, сравнительно, доступнее, чем в других городах, устроен очень хорошенький постоянный театр, есть клуб зимний и летний, есть общественный сад, мостовые и тротуары повсюду, извощики с просторными и удобными колясками, гостиницы очень сносные, магазины и базары какие угодно, даже бывает ярмарка, на которую стекаются соседние горцы и казаки, даже книжная лавка есть, несмотря на господство грузинского, армянского и осетинского элементов.

Вообще, в этом преддверии диких гор и разбойничьих племен чувствуешь себя более в Европе, чем во многих наших коренных русских городах. Владикавказ очень разноплеменен, а между тем — это почти нисколько не отразилось на нем, вероятно потому, что это город новый, возникший не исторически, а созданный по военным и политическим соображениям, рукою такой авторитетной силы, на которую не могли иметь влияния обычаи и предания зависимых народностей. Тут вы увидите персидскую мечеть с очень величественным куполом, еще, впрочем, недоделанным; и немецкую кирку, и армянский, и [83] русский, и даже осетинский храм. Осетинская церковь живописно высится в конце города, среди осетинского квартала, более грязного, чем все другие, в ближайшем соседстве с высоким холмом, на котором уцелела еще грозная башня с бойницами и обрывки стен теперь уже упраздненной крепости, когда-то тяжко отстаивавшей первые шаги нашего кавказского владычества. Теперь осетинские оборванные ребятишки в войлочных шлыках, напоминающих еще греческую мифологию, спокойно играют под амбразурами этого старинного врага и покорителя своего народа. Осетины в своем квартале почти совсем усвоили обычный тип русской жизни. Домики их без плоских кровель, такие же черепичные, как и все, с такими же оконными рамами, только с неизменными столбиками спереди, заменяющими галерейку. Внутри те же стулья и столы, хотя домовитости вообще очень мало. На маленьком дворишке только“ и торчит какая-нибудь двухколесная арба да разбитая кадушка. Женщины не прячутся, лица все открыты. Будничный наряд их напоминает обычный татарский, т. е. распашное платье с вырезанною грудью (бешмет); сверх нижнего платья шаровары по пятки; на голове шапочка и покрывало. Две черные букли висят по вискам.

Осетинки показались мне такими же носатыми и черными, как все вообще татарки, и никакого подобия белокурой расы готов, которую подозревают в них некоторые ученые, я в них не приметил. Таким же общим, смугло-цыганским типом глядят и растрепанные мужья их. Осетины в значительной половине своей христиане, и трудно сомневаться, чтоб они не были обязаны восстановлением среди них христианства усилиям русского правительства. По крайней мере, я сужу об этом по тому, что путешественники тридцатых и даже сороковых годов нашего столетия [84] находили в Северной Осетии только затерявшиеся и совершенно искаженные следы христианства, а священников и церкви встречали только в Южной Осетии, по ту сторону хребта, где на них не переставала влиять христианская Грузия.

Теперь же у осетин по сю сторону хребта есть правильные приходы и настоящее христианское богослужение. Рядом с кварталом осетин — армянский квартал; из окон выглядывают характерные птичьи носы и черные брови дугою толстогубых, толстомордых армянок в их плоских и круглых шапочках, едва прикрывающих макушку, с которых опускается кисейное или тюлевое покрывало. Впрочем, это единственно уцелевшая национальная особенность армянства; весь остальной наряд этих дам вполне европейский. Дома их точно также ничем не отличаются от русских. Только один дом какого-то богатого армянина изукрашен балконами неподдельно восточного вкуса, с мавританскими арками, цветными стеклами и проч.

Армянский базар полон серебряников, седельников, оружейников, шапочников; тут все так называемые «азиатские вещи» — бурки, седла, башлыки, папахи, чувяки, ноговицы, саквы, ачкуры, кинжалы и прочее — можно достать выгоднее, чем в Тифлисе. Все лавки без передней стены, по обычаю юга, так что и работа, и торговля происходят на глазах всех. Не одна кокетливо спущенная с плеча бурка горца и заломленная на затылок папаха торчит у прилавка, где скудный деньгами дикарь целый час перевертывает и ощупывает соблазняющий его кинжал или ногайку.

* * *

Я совершенно смутился, узнав странную особенность кавказских сообщений. Чтоб взять билет в [85] мальпосте до Тифлиса, необходимо записаться заранее, иногда даже недели за две. Проезд такой, что иначе придется ждать по несколько дней во Владикавказе. Об этом, однако, никто не считает нужным объявлять публике, так что едущий по спешной надобности может быть глубоко разочарован и поставлен в безысходное положение. Точно также не сообщается публике о сроках и порядках отъезда экипажей. Сведений этих вы не найдете ни на вокзале, ни в гостиницах, а должны их приобретать личными расспросами в конторе экипажей. Иначе может случиться, например, что, отправившись в почтовом омнибусе до Тифлиса с единственною целью полюбоваться красотами военно-грузинской дороги, вы выедете из Владикавказа только в пять часов вечера, доберетесь только к ночи до живописных ущелий и проедете их среди ночного мрака, не ночуя и без возможности прислонить куда-нибудь свою голову в этом идеально неудобном, грязном и тесно набитом экипаже... Кареты выходят утром и ночуют, омнибусы едут круглую ночь; но все это знает про себя только распорядитель отправления экипажей,

Я едва не попал в эту ловушку, торопясь скорее выехать из Владикавказа и не желая дожидаться несколько дней свободного места в карете; но решился лучше бросить взятый билет и нанял себе особую коляску. Кстати попался удобный попутчик, взявший на себя часть почтовых расходов и имевший казенную подорожную, без которой здесь невозможно сделать шага. Мы отправились в путь рано утром, с денщиком на козлах, покойно усевшись в просторной, видавшей виды коляске, поглотившей без труда наш изрядный таки багаж. Коляска четверкою до Тифлиса, то есть за 200 верст, не считая шоссейной пошлины и «наводок» ямщикам, стоит 36 рублей, [86] что довольно умеренно, в виду возможности брать с нашего брата, туриста, сколько душа захочет.

IX.

Дарьяльская теснина.

Почти детское, светлое чувство охватило меня, когда я почувствовал, что все сборы и хлопоты остались назади и что я вступаю в царство Кавказских гор свободный как школьник на побывках,— без забот, без обязанностей и весь целиком, со всею беззаветною искренностью сердца, могу отдаться, наконец, той чудной природе, куда меня так давно манило, которая теперь с торжественным величием развертывала кругом меня свои чарующие панорамы.

Горы начинаются не сразу от Владикавказа, хотя все, что глаз видит кругом,— одни ряды гор. Долина Терека сначала широка и плоска, потом прелестно-холмиста, и только от станции Ларс начинается серьезный подъем, серьезные и суровые горные виды. Долина, по мере движения вверх, все более засасывается горами, делается все уже, все глубже, все грознее. Романтические замки венчают, точно на берегу Рейна, живописные вершины скал; другие еще уцелели и до сих пор могут защищать аулы, рассыпанные у их ног; иные уже разрушены наполовину и торчат голые, как остов мертвеца, сливаясь с камнями скал. Где только впадает в долину Терека какая-нибудь боковая долина, провожающая бешеную горную речку, единственную дорогу среди каменных громад, там уже непременно [87] торчит и башня замка с узкими бойницами, с обрывистыми стенами.

Средневековая жизнь, полная насилия, опасностей, необеспеченности, оставлявшая жизнь и имущество человека на его собственный страх и на произвол других,— везде сказалась одними и теми же чертами, в Швейцарии и Вестфалии, точно так же, как в диких ущельях Кавказа. Везде смелый и сильный засел повыше, понеприступнее, и властвовал оттуда, как хищный орел над степною птицей, над всеми, кому нельзя было укрыться в крепкую башню и оковать железом себя и коня своего. Эти кавказские феодалы, называвшиеся в разных местах князьями, ханами, тавадами, алдарами, беками, основали свое господствующее сословие совершенно также, как немецкие или английские бароны, — на одном праве силы, всеми ощущаемой, всем страшной, всем необходимой.

Но и аулы тут — тоже башни. Среди тяжеловесных слоев темного, почти черного глинистого сланца, громадными толщами выпертых высоко в воздухе из глубины земного ядра, среди всего этого необозримого хаоса растреснувшихся стен, изорванных утесов, тонких куполов, зазубренных гребней, чередующихся с косматыми лесистыми обрывами, с зелеными альпийскими скатами, крутыми, как кровля готической башни, какими-то мрачными совиными гнездами,— глядят эти голые, тесно скученные аулы, сложенные почти насухо из плит и обломков черного шифера, прилепленные к таким же черным скалам, на каком-нибудь, отовсюду недоступном головокружительном обрыве и на головокружительной высоте.

Ни одного зеленого кустика, ни одного цветного или белого пятна не увидите даже случайно в этих безотрадных логовищах хищничества. Там нет домов — [88] там только башни, одне пониже, другие повыше. Там и окон нет, а только узкие бойницы, прорезанные во все стороны, на всех высотах, настолько просторные, чтоб просунуть дуло ружья да наметить метким глазом в грудь противника. Вместе — это ощетинившийся, неприступный редут, каждый камень которого защищается и шлет смерть. Влезть к нему невозможно, спуститься к нему еще невозможнее, а влез — перед тобой только глухие башни без входов, да огонь изрыгающие щели в башнях; почти все двери наверху, во втором этаже, и когда подставная лестница прячется в башню, то, вместо двери, делается окно, защищенное крепко окованною дубовою доской. Между башнями не легко протиснуться даже и при мирном посещении аула; проулочки точно ножом прорезаны, обоими плечами задеваешь за стены, да еще должен карабкаться едва не по отвесному скату, изворачиваясь на каждом шагу, как змея, среди поворотов стен. Убить в эту минуту в упор из каждой соседней щели, которыми, словно сито, протыкана каждая башня — разумеется, ничего не стоит. Узнав близко горские аулы, уже не будешь удивляться бывалым страшным потерям нашей армии при штурме аулов.

Немудрено, что скудный и мрачный народ обитает в этих скудных и мрачных гнездах. Люди торчали там на своих бесплодных камнях, худые; голодные, молчаливые, с зоркостью и терпением ястребов выслеживая редкую добычу, воспитывая в себе долгими годами чутье хищника, ловкость хищника и сносливость хищника. И теперь посмотрите на них, в их длинноволосых, грязных папахах, нависающих им на глаза, как шерсть мохнатой собаки, в оборванных и истасканных черкесках, босых, поджарых, безмолвно прикурнувших на корточках под [89] мокрыми бурками, в тени утеса, среди не перестающего холодного дождя. Да, это настоящие ястреба на отдыхе после неудачной и утомительной охоты, с такими же взъерошенными перьями, с таким же животом, поднятым невольною долгою голодухою. Однако, и таких мрачных аулов попадается мало в диких ущельях Терека.

* * *

Собственно Дарьял начинается за станцией Ларсом, где грозный когда-то замок, торчащий на скале, защищал ее вход. Это самая узкая теснина Терека, сдавленная голыми отвесными скалами ужасающей высоты. Тяжелые дождевые тучи, заволакивавшие окрестность, делали ее в эту минуту еще суровее и грознее; серая тьма наполняла теснину, и дикая пляска Терека в этой сырой мгле потрясала нервы. Терек здесь действительно косматый, во всей буквальности слова. Его грязная, буро-серая пена всплескивает, мечется, кружится, завиваясь в громадные кудри, удушая сама себя. Стон, вопли и глухой гул сталкивающихся волн, не находящих выхода, не смолкая стоят в воздухе, заглушая все другие звуки. Они делаются оглушающими в этом узком коридоре звонких гранитных толщ. А глянешь вниз, на беснующийся Терек,— голова идет кругом. Какая-то невообразимая адская пляска, какой-то неистовый шабаш ведьм, не имеющий ни смысла, ни имени.

* * *

Башня Тамары стоит на отдельном утесе, который возвышается тоже башнею своего рода, титаническою башнею, совершенно подходящею к этой нечеловеческой обстановке и словно нарочно преграждающей путь по ущелью. Башня Тамары уже сильно разрушена, так же как вся ограда замка, когда-то венчавшего плоское темя башнеподобного утеса; ею [90] почему-то не воспользовались для укрепления ни горцы, ни русские.

Дюбуа де-Монпере и другие путешественники прежнего времени еще видели в дарьяльском замке несколько башен и других построек, а также водопровод, вырубленный в камне скалы. Но мне не удалось увидеть под грудою мусора ни водопровода, ни сложенного из кирпича подземного хода, по которому осажденный гарнизон ходил по ночам за водою Терека. Зато у подножия утеса — русская крепостца с башнями по углам, с зубцами на стене, с часовыми у ворот. Это — Дарьяльское укрепление. Такие форты и блокгаузы до сих пор тянутся по всей военно-грузинской дороге, оправдывая ее название «военной» и напоминая путешественнику недавнюю старину, от повторения которой, по-видимому, он еще не вполне обеспечен.

* * *

Я нахожу довольно правдоподобною эротическую легенду о Тамаре, которую известный французский ученый Дюбуа де-Монпере называет, впрочем, не Тамарою, а княгинею Дарией, вероятно по созвучию с именем Дарьяла, хотя название Дарьяла происходит не от Дарьи, а от обыкновенных татарских слов: дар, дере — ущелье, и иол - дорога, то есть «путь по ущелью», тоже, что по-персидски Дербент. Эту древнюю mangeuses d’hommes, воспетую Лермонтовым, конечно, оставили далеко за собою наши усовершенствованные цивилизацией современные, парижские mangeuses d’hommes, прославленные Эмилем Зола в лице разных Нана и Роз Миньйон.

Воинственная владычица пустынного ущелья, в которое боялась проникнуть нога человека, могла поневоле искать развлечения среди безысходного однообразия этой глухой жизни в оргиях мимолетной и [91] зверской любви, не оставлявшей после себя следов, не налагавшей никаких стеснений на дикую волю и дикое сердце. Если вспомнить, что древние римские и греческие писатели приблизительно в этой стране (именно на Тереке) полагали царство своих амазонок, то характер легенды сделается еще понятнее, как долетевшее до нас смутное отзвучие той мифической эпохи, когда женщина пыталась состязаться с мужчиною за власть и хотела играть его любовью точно так, как он до сих пор играет любовью женщины. В дикой обстановке Дарьяла, под дикие песни Терека, и не могло зародиться другой, менее дикой любви.

Впрочем, надо объяснить, что Тамара дарьяльской легенды не имеет ничего общего с известною благочестивою царицею Грузии, Тамарою, великою устроительницею своего народа и завоевательницею многих кавказских стран, которая царствовала в конце XII-го и начале XIII-го веков и была даже некоторое время замужем за сыном нашего великого князя Андрея Боголюбского — Георгием. Эта Тамара, покровительница знаменитого народного поэта Грузии, Шоты Руставели, автора прославленной поэмы «Барсова кожа», самая популярная героиня Грузинской истории. Век ее считается веком процветания религии, искусств и литературы, веком высшего политического могущества Грузии. Поэтому немудрено, что народная легенда связала впоследствии ее имя со всяким замечательным памятником древности, со всем, что фантазия народа находила непостижимого и величественного в преданиях своего темного исторического детства.

Особенно христианские легенды Кавказа переполнены именем Тамары. В какой бы страшной дичи гор ни встречал я впоследствии каменный крест или разрушенную часовню, я неизменно слышал, что их воздвигла царица Тамара. Башни обширнее и крепче [92] других, мосты, особенно смело перекинувшие через пропасть свои старые замшившиеся арки, прочно сложенные стены, уцелевшие на недоступной высоте гор — все это, в устах народа, в веровании народа — создания могущественной и мудрой Тамары. Вот как воспел Тамару один из бродящих грузинских певцов-рапсодистов, которыми еще по-старинному кишат горные уголки Кавказа и которыми еще до сих пор искренно умиляется наивная толпа:

«Это было, когда была и жила царица Тамара, а когда была и жила царица Тамара, то знает весь крещеный грузинский люд. Приехала Тамара в Карталинию, и весело стало в Карталинии, встречал народ Тамару, миловала народ Тамара.

Ехала ли она через деревню — деревня становилась городом; приехала ли в город, город делался Тифлисом. И много людей, крещеных и некрещеных, ехало с нею, князья и дворяне грузинские, агалары и беки татарские, паши турецкие...» и т. д.

* * *

Дарьяльский замок — одна из самых замечательных исторических местностей по своей древности и по своему значению. Это не что иное, как знаменитые в летописях древнего мира Кавказские ворота, одно время называвшиеся у римских писателей воротами коман или половцев, кочевавших у северного подножия Кавказа и захвативших в свои руки Porta Cumana.

Грузинские историки приписывают первое основание дарьяльского замка своему царю Мирвану, который жил еще во II-м веке до Рождества Христова; однако Мирван уже застал здесь ворота, преграждавшие ущелье: он велел заложить их камнями на извести, чтоб навсегда прекратить через них путь горцам и кочевникам. Давид Возобновитель в начале «XII-го века, в числе многих других военных сооружений, перестроил и это важное укрепление».

Страбон очень верно описывает дарьяльскую [93] теснину, которую римляне, как видно, хорошо знали: «ущелья реки, в конце четырех дней пути, приводят к берегам Арого (т. е. Арагвы), где неприступная стена, прислоненная к замку, преграждает дорогу», говорит он. Плиний это ущелье называет прямо «Кавказскими воротами» и описывает его еще точнее:

«Между горами, которые вдруг разом раздвигаются, природа создала с необычайным усилием проход, запертый воротами из бревен, окованных железом, внизу которых течет река Дириодорис. Сбоку на скале стоит замок Куманиа, достаточно укрепленный для того, чтоб преграждать путь бесчисленным племенам. У выхода ущелья находится, между прочим, иберийский город Армастис (т. е. Армази, нынешний Мцхет)». У древнего грузинского историка и географа Вахушты, в его описании Осетии, дарьяльское укрепление называется Зрамага, «большим и крепким замком, построенным, говорят, царицею Тамарою». Он тоже упоминает о воротах из камней скалы, связанных цементом, внизу которых протекала река, и говорит, что «оне построены грузинскими царями, чтоб оссы не могли проходить через них без их повеления».

Оссы, нынешние осетины, воинственные горцы, населявшие северный склон Кавказа, вели нескончаемые войны с Грузией, то покоряясь ее царям, принимая от них христианских священников и правителей, то опять вторгаясь в ее плодородные равнины и немилосердно грабя их. Поэтому они также дорожили Дарьяльским проходом, как ключом к югу и северу, и нередко овладевали им. Так как оссы назывались часто аланами, под именем которых они более известны в истории, то старые арабские [94] писатели, как Абульфеда и Массуди, называли Дарьял воротами «Баб-аллан».

Уже в V-м веке оссы защищаются в Дарьяле против Давида Гургаслана, который, по сказанию грузинской хроники, собрал на равнинах Мухрана 100,000 всадников и 60,000 пехотинцев, кроме войска своих союзников, с которыми армия его дошла до 212,000, для отмщения оссам за набеги и разорение Карталинии во время его детства. Дарьял был взят приступом, оссы и хазары разбиты наголову, вся Осетия разорена и выжжена. Во время боя, Вахтанг, которому было всего 13 лет, собственноручно убил на поединке знаменитого бойца хазарского Тархана и осетинского народного героя Осбогатара. Разрушенный Дарьял и ворота его были возобновлены. В VIII-м веке, арабы, завоевавшие большую часть Кавказа и обратившие в ислам большинство христианских горцев его, содержат в Дарьяле свой гарнизон.

Но в XII-м веке Давид Возобновитель опять должен силою отнимать Дарьял у тех же оссов, которые отказались пропустить через него северных союзников грузинского царя, кипчаков. Они точно также не пропускали через него впоследствии полчища Чингисхана, прорвавшиеся в русскую равнину, но были разбиты и покорены монголами. Через Дарьял, наконец, двигался два раза грозный Тимур, оставивший, как мы видели выше, следы свои в Эльхотово.

Такова историческая важность этой маленькой пустынной скалы, воспетой Лермонтовым: она служила воротами из Азии в Европу и из Европы в Азию в течение тысячелетий.

* * *

Впрочем, дарьяльская стена, заграждавшая «Кавказские ворота», была не единственным и не исключительным сооружением в этом смысле. От [95] берегов Каспийского моря до берега Черного моря подобные стены и замки тянулись через все сколько-нибудь доступные ущелья и горные перевалы Кавказского хребта. Их строили в разные века и разные народы. Но все вместе они составили оборонительную линию закавказских и горских народов от нашествия северных кочевников или горцев той стороны.

Это был обычный способ всех древних народов защищать свои области. Такою стеною Китай спасался от монголов, Южный Крым от хазар, римляне спасали Трояновым Валом Дакию от варваров севера и каледонскою стеною свои британские владения. Херсонес отделял свой Гераклейский полуостров стеною от остального Крыма, точно так, как это делала и Пантикапея. На Кавказе эти искусственные стены только облегчали защиту почти везде непроходимой гигантской стены, которую воздвигла природа, как естественную грань между двумя мирами. Такова, кроме Дарьяла, была известная стена, преграждавшая Дербентский проход, или «Каспийские ворота» древних, в том узком месте, которое Кавказский хребет составляет между собою и морем. Восточные писатели называли эти ворота Дербента «воротами ворот». Я видел впоследствии, в древнем гелатском монастыре, эти кованные с циклопическою грубостью тяжелые ворота, почти источенные временем, хранящиеся среди исторических святынь монастыря, как трофей победы одного из грузинских царей.

Толстая, укрепленная башнями стена, в которой были вделаны эти железные ворота, начиналась еще в водах моря, на целую милю от берега, и шла потом через пропасти и скалы до непроходимых вершин Кавказа, запирая несколькими другими железными воротами, охраняемыми стражей и башнями, всякую важную горную тропу. [96]

Происхождение этой стены относят к началу VII-го века до Рождества Христова, эпохе нашествия скифов на Азию и последовавших потом походов персидских царей на Скифию. Остатки других стен встречаются особенно часто в западном части Кавказского хребта, в Осетин и Дигории, через страшные ущелья которых издревле проходили верховые тропы из северных равнин в греческие и римские колонии Колхидского побережья. Развалины этих стен можно видеть, например, в ущельях горных осетинских рек Кизилдона, Фиагдона и Ардона. Наконец, у Черного моря, стена, подобная дербентской, замыкала узкое прибрежное дефиле Гагры.

* * *

Дарьял напоминает собою ущелье Рейса под Сен-Готардом, в том месте, где перекинут через Рейс прославленный Суворовым Чертов мост. Но утесы Сен-Готардского ущелья все-таки не так безотрадны, как эти сплошные тяжкие стены дарьяльской теснины. Черный цвет и чугунная тяжесть ее гранитов удваивают впечатление дикости и безнадежности.

За Дарьялом самый разгар подъема. Тут сплошь кругом настоящая кавказская дичь. Сквозь прорвы влажных, отяжелевших туч, которые минутами разгоняет ветер, хмурятся из-за ближних утесов неоглядной высоты — другие лысые и белые великаны, толпящиеся друг за другом, без конца и счета, словно каждому хочется выглянуть из-за плеч соседа и протиснуться вперед сквозь эти толпы гор. Тут — вы в полной власти гор, в царстве гор. Оне у вас справа и слева, назади вас, впереди вас, оне задвигают за вами узкие входы ущелья, оне распахивают перед вами, словно ворота неприступной крепости, надвинутые отовсюду высокие стены скал и [97] пропускают вас вперед и вверх по едва прорезанной дорожке, навстречу безумно несущемуся вниз, не
истово ревущему и скачущему Тереку.

Это настоящий дух гор, одиноко царящий в этих диких пустынях, наполняющий их звуками и движением живой жизни. Он гложет и крошит, в своей ненасытной жадности, их голые ребра и с беззаботною шаловливостью тигренка катит потом эти каменные обломки и обгрызки, играя ими, как горстями гороха.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории. СПб.-М. 1887