Из истории гонении духоборцев в Закавказьи. 1

I.

Сотник Прага и экзекуция 1895 года.

Русское общество, вероятно, не забыло о движении среди духоборов на Кавказе, выразившемся в массовых отказах от военной службы и в сожжении ими своего оружия летом 1895 года, произведенном в трех губерниях: Тифлисской, Карской и Елизаветпольской. В последних двух губерниях этот акт прошел спокойно и благополучно, благодаря тактичности властей, тогда как в Тифлисской губернии духоборы, сжигавшие оружие, подверглись жестокой расправе казаков под командой некоего сотника Праги.

Вот об этой-то экзекуции и повествует автор приводимого здесь письма, — сам в то время бывший офицером казачьей конной артиллерии.

Вскоре после случившейся расправы над духоборами и поднятого шума в обществе по поводу этого (благодаря участию, которое принимал в ходатайстве за пострадавших духоборов Л. Н. Толстой) есаул И. К. Д... навестил начальника казачьей сотни офицера Прагу и, выслушав его собственный рассказ о случившемся, описал его замечательно интересно и подробно в письме к нам. Но, к сожалению, рукопись эта (в оригинале и в копии с нее) была отобрана при обыске у В. Г. Черткова, учиненном 2 февраля 1897 г. в Петербурге. Тогда мы обратились к И. К. Д... с просьбой восстановить этот рассказ сызнова, результатом чего и явилось приводимое здесь письмо, хотя изложение его, два года спустя после события, восстановленное уже по памяти, к сожалению, лишено тех ярких красок, какими отличался первый вариант этого рассказа.

А. Черткова.


(Письмо И. К. Д...).

Тифлис, июль 1897 г.

Тот, кто читал или слышал рассказы о разгроме Ахалкалакских духоборов (в 1895 г.), знает, что это случилось по [230] вине тогдашней тифлисской администрации, нашедшей в лице есаула Праги не в меру ретивого исполнителя своих предначертаний, и вот почему в конфиденциальном докладе тифлисского губернатора на имя главноначальствующего так старательно замалчиваются деяния этого начальника казачьей команды...

Получив явное поощрение и carte blanche от губернатора, этот офицер, будучи от природы sans foi ni loi, естественно счел себя в праве учинить над беззащитными жителями, отданными на разграбление его казакам, тот ряд насилий, за который и был признан, в конце-концов, подлежащим исключению со службы. Но для того, чтобы этот командир понес такое наказание, нужно было много шума и толков, и в печати, и в обществе; нужно было иметь его плохую служебную аттестацию, нужно было, наконец, подтвердить добросовестным дознанием ген. Суровцова факты бесчинства казаков....

Насколько бравый есаул был проникнут тогда сознанием своей правоты, показывает содержание его рапорта по команде, в коем он не только не старается умолчать о произведенных им актах насилия над беззащитными людьми, но с редкой беззастенчивостью говорит о них, явно вменяя себе в заслугу жестокость обращения с народом. Чиновники, читавшие его подробное донесение, вынесли убеждение, что за свои деяния не порицания, а награды ожидал этот офицер от начальства.

Лет сорока с сильной проседью, среднего роста, неестественно живой, он всеми своими движениями, торопливой аффектированной речью, деланной жестикуляцией, производит сразу же впечатление, фальшивого и недоброго человека. Как большая часть чиновников с плохо развитою совестью, Прага любит порисоваться своей непризнанной честностью в служении «Богу и своему государю». Вероятно, Прага все же понял, в конце-концов, что хватил «через край» в своем служебном усердии, т. к., рассказывая мне про экзекуцию, он извращал частью факты, частью мотивы, коими в (свое) время руководился. Так, говоря о массовом избиении и отдельных случаях применения им телесного наказания, он силился доказать мне, что, поступая так, имел в виду лишь благую и достойную цель — «привести к раскаянию и скорейшей покорности заблудших людей, пресечь, так сказать, зло в корне, устрашив фанатиков и прекратив зловредное движение среди этих сектантов». — При этом он действовал не одной угрозой, но и убеждением:

«Верите ли, — говорил Прага, — во все время пребывания в духоборье мне пришлось в одной руке держать Евангелие, а в другой — плеть: к Евангелию я прибегал каждый раз, когда видел, что имею дело с несчастной жертвой невежества и ложно понятого христианского учения, — без плети же нельзя было обойтись, т. к. нужно было воздействовать на упорных фанатиков, сеявших смуту среди легковерных и вводивших в соблазн подведомственных мне нижних чинов».

Людей с подобного рода убеждениями можно еще встретить среди нас, и я слышал отзыв о духоборах одного служащего, говорившего, что «этих духоборов, как безбожников и вероотступников, не признающих ни святости икон, ни законности требований царя, нужно было просто-напросто расстрелять — и вся недолга!» [231]

Судя по массе образов в киоте и царским портретам по стенам комнаты Праги, надо полагать, что он считает себя вне всяких сомнений относительно религиозности и благонадежности, почему этот защитник отечества, не задумываясь, совершил в дни экзекуции тот ряд «подвигов», о которых он поведал мне следующее:

«Прибыв с двумя сотнями Умского казачьего полка в первое духоборческое селение Ахалкалакского уезда — Спасовку, он нашел там помощника пристава этого участка и сельского, административно назначенного старшину — Мустафа-бека-Палавандова 2. Тут он впервые услышал от этих должностных лиц характеристику духоборов Веригинской партии, готовых, по их словам, к открытому мятежу и вооруженному сопротивлению, а в доказательство антиправительственного направления, замеченного среди этих сектантов, показали ему портрет .... с выколотыми глазами, найденный будто бы в доме духобора Колесникова. Возмущенный этим, Прага приказывает немедленно привести этого последнего, и когда тот отвергает возведенное на него обвинение, говоря, что он не безумец, чтобы вымещать злобу на бездушном изображении, — его тут же валят и в назидание другим порят нещадно плетьми...

По прибытии губернатора в с. Горелово «для личного ознакомления с положением дела» Прага получает приказание привести силой к нему духоборов, собравшихся на моленье в нескольких верстах оттуда, т. к. моленье в его глазах лишь благовидный предлог для уклонения от явки в селение и массовое скопление бунтовщиков для учинения беспорядков» 3. По словам Праги он подъехал один к толпе и только после того, как она отказалась исполнить его требование — итти к губернатору в с. Богдановку — он приказал казакам плетьми гнать народ. В действительности же дело происходило иначе: завидя на равнине народ, Прага скомандовал сотне «шашки вон» и повел казаков в атаку на людей с криком «ура!»

Видя несущуюся на них конницу, духоборы прижались к скале, и — дрогни толпа, обратись она в бегство, — люди были бы смяты лошадьми и сброшены в овраг.

Тщетно потратив усилие потоптать лошадьми духоборов, командир приказывает пустить в ход нагайки, и сам следит за тем, чтобы казаки били нещадно, лично избив в кровь одного казака за то, что тот делал лишь вид, что бьет, махая над головами плетью. — Да и как же было не остановить руку, когда коленопреклоненные люди кричали со слезами: «Братцы, что ж вы делаете?.. Прости вам, Боже, братья!»...

Бывший с казаками помощник пристава бил людей железным приколом на аркане, что возят татары при седле... Так [232] как град плетей сыпался, главным образом, на головы, то вскоре лица оказались рассеченными в кровь, у многих жестоко пострадали глаза, летели в клочья шапки, платье... От страха и страшной давки женщины и малолетние испускали вопли... сумятица царила тем большая, что толпа не знала цели этого нападенья и думала, что ее избивают насмерть... Натешившись вволю, Прага приостанавливает битье, приказывает бабам отделиться от мужиков и гонит толпу на дорогу. Завидя полуистлевший костер с оружием, он с казаками извлекает уцелевшие остатки, фигурирующие потом, как вещественные знаки доказательства преступных замыслов духоборов: их обвиняли в том, что они только по приходе войск отказались от мысли пустить оружие в ход и, будто бы испугавшись строгой ответственности, поспешили оружие сжечь... Но всякий мало-мальски беспристрастный человек без труда мог бы понять всю безрассудность подобного предположения и дознаться истинных мотивов, побудивших мирных людей уничтожить свое оружие... Ведь подобное же сожжение оружия имело место одновременно и в других двух губерниях (Карской и Елизаветпольской), где власти прекрасно знали, в чем дело, почему и ограничили свое вмешательство в него составлением протокола о происшествии!..»

Вот как повествуют духоборы об этом событии:

«Поняв необходимость «порешить» со всеми старыми слабостями и заблуждениями, мы постановили уничтожить оружие, как великое зло, бывшее до того среди нас, и, дабы всем было ясно и очевидно, что оружия мы больше впредь держать не будем, согласились сообща сжечь его на предстоящем праздничном собрании 29 июня.

В означенный день перед богомолением сложили все оружие в кучу, обложили дровами, облили фотогеном и, когда оно загорелось, приступили к молению, по окончании которого сели закусывать. Бывшая тут жена сельского писаря стала говорить братьям — «мясникам» (употребляющие в пищу мясо):

— А вы зачем здесь остаетесь? Не знаете разве, что начальство решило войсками перебить «постников»?..

И напугала она этими речами многих из них, и стали они разъезжаться по домам, остальные же, переночевав, должны были на другой день вернуться по селениям, как вдруг поутру случилось это нападение на нас войска... Некоторые из духоборов, не бывшие на молении, узнав о требовании губернатора явиться в Богдановку, отправившись туда, услышали от встречных об избиении. Им кричали: «не езжайте, братьев уничтожают!» Но те говорят: «где братья гибнут, там и мы должны быть!» У Гореловки они нагнали толпу, окруженную казаками. Страшно было смотреть на избитых в кровь людей в изорванных платьях, в пыли!..

Вот по пути этого следования в Богдановку и была высечена казаками одна из женщин, о чем Прага рассказывал так:

Женщина эта шла в числе прочих за толпой и обратилась ко мне с такими словами: «Разве, господин, можно врываться в церковь во время службы и чинить в ней бесчинства?» А я, понимая, на что она намекает, отвечаю: «Если вор или разбойник залезет под престол, то его и во время службы вытащат оттуда, а вы все безбожники и лишь прикидываетесь молящимися, а [233] на самом деле просто разбойники!» А она в ответ: «Это не мы, а вы разбой учиняете», и пошла, и пошла... Боясь, чтобы она не возмутила всю толпу, я приказал казакам ее схватить и тут же у дороги разложить и всыпать ей плетей для усмирения... 4

Вторично толпа подверглась избиению, когда показалась коляска губернатора, ехавшего из Гореловки в Богдановку. Послышались крики: «шапки долой, шапки долой!» И по головам пошли гулять плети, «так что не только губернатора, а и света Божьего не взвидели», говорят духоборы. Прага же уверяет, что он, подъехав к губернатору, доложил ему, что толпа, видимо, сильно возбуждена и настроена враждебно, на что Шервашидзе закричал: «заставьте их снять шапки!»

Толпу пригнали казаки до околицы с. Богдановки, где ее остановили и стали переписывать по селениям и семействам. В это время Богдановские стали бросать свои билеты (ополченские), о чем Прага рассказывает так: «когда он подошел к тому месту, где находился губернатор с уездными властями, он увидел его в страшном гневе, кричавшего на толпу духоборов, от которой вдруг отделился один и кинул ему свой билет запаса, а за ним стали подходить и протягивать свои билеты и другие. Вне себя от негодования губернатор хватает у кого-то палку и наносит удары близстоящим; его примеру следуют и другие чиновники 5. Наконец, он приказывает Праге «разогнать этих мерзавцев казаками». По команде эти последние устремляются на народ. — Шедшие в это время к губернатору старики, видя несущихся по улице казаков, с ружьями в руках, решили, что отдан приказ к расстрелу, и пали на колени, творя молитвы... Казаки налетели на них и стали топтать лошадьми. Многие тут пострадали: Петра Пыхтина, например, замертво унесли с поломанными ребрами. — Кучка побросавших билеты подверглась особенно жестокому избиению: так как они схватились друг за друга, то их растаскивали и поодиночке пороли плетьми.

Найдя, вероятно, что после такой экзекуции пребывание его становится излишним, губернатор уехал во-свояси, похвалив предварительно Прагу: «за находчивость и распорядительность». При этом выражал уверенность, что он сумеет без особых инструкций выполнить до конца возложенное на него поручение.

В с. Богдановке казаки стояли с неделю, после чего перешли в села Родионовку и Тамбовку, где пробыли до выселения — 13-го июля.

Сколько горя и мук изведали жители этих разоренных селений за эти дни, сколько актов бессмысленного и жестокого насилия совершено над ними!..

Вот как, например, повествует сам бывший сотенный командир о случаях применения им телесного наказания.

«В Богдановке узнаю, что бывший унтер-офицер запаса — Василий Поздняков — порицает открыто службу в войсках и [234] тем смущает умы легковерных. Вхожу к нему и говорю: «Здорово, Поздняков!» А он отвечает: «Здравствуйте!» Я ему замечаю, что он, как чин запаса, обязан отвечать мне по-солдатски: «здравия желаю», и чтобы он это помнил, приказываю дать ему 30 плетей; видя же, что он под ударами читает молитвы, остановил порку, не желая разжигать фанатизм этого изувера, после чего велел его запереть в комнату и, кроме матери, никого к нему не допускать. Впоследствии мне была поставлена в числе прочего в вину жестокость моего обращения с Поздняковым, но я поступил с ним так для поддержания принципа дисциплины»...

В действительности не 30 плетей было дано этому духобору, а свыше 200. Тело его, по свидетельству присутствовавшего при этом переводчика уездного правления, перестало содрогаться, и несчастный стал молить: «Господи, вынь мою душу!» Затем бросили его в сарай, куда никого не допускали, и он лежал там в крови без пищи и питья двое суток. В. Поздняков был заключен в тюрьму за возвращение билета запаса осенью 95 г. Во время экзекуции у него стоял вахмистр казачьей сотни, которому приглянулась жена хозяина, и когда Поздняков был схвачен, он задумал изнасиловать ее. Один из казаков предупредил ее и живших с ней свекровь и снох, что «над ними хотят учинить зло», почему они ночью бежали в соседнее армянское селение. В поисках за беглянками, казаки стали ночью ломиться к брату Позднякова — Дмитрию, бывшему на ту пору в г. Ахалкалаках, где содержался в тюрьме отец, арестованный раньше в числе 20 других стариков «за подстрекательство». Так как женщина не открывала двери, то они взломали сенцы и, оторвав ее от детей, вытащили в сени, где четверо казаков «насильничали» всю ночь. Когда впоследствии потребовалось расследовать это дело, прокурор приезжал на места поселения в Горийский уезд и допрашивал потерпевшую; она не отрицала случившегося, но не желала возбуждать против злодеев преследования. «Вы судья, и знаете, чего они заслушивают по закону, — сказала она, — но я с них ничего не ищу!» 6 Были и другие случаи подобного же рода, но женщины, стыдясь своего позора, не желали его предавать огласке.

Обо всем этом слышал я от одного прокурора и самих духоборов.

Выпорол Прага одну женщину за то, что она не захотела остаться при муже, а примкнула к выселенным. «Хочу, говорит, пострадать с братьями за правду!» — «Коли хочешь пострадать, то изволь, голубушка, могу доставить тебе удовольствие, и тут же, — рассказывает Прага, — дал ей десяток плетей, коли еще захочешь, опять приходи — еще доставлю тебе страданий!»

Вот и еще его рассказ в том же роде: «Как-то говорят мне, что задержали фургон с тремя духоборами, приехавшими из дальнего селения повидимому с целью пропаганды и агитации. Этим я приказал тоже дать по нескольку плетей, чтоб другим не повадно было скитаться, и, заперев их в сарай, приставил караул. Когда обо мне началось дело, то меня [235] обвинили в том, что я будто бы допустил казаков насиловать этих женщин, и следователь не удовлетворился моими опровержениями».

В Тионетском уезде, при посещении ссыльно поселенных, я видел старика Егора Хадыкина, которого Прага засек до полусмерти за то, что он будто бы уговаривал на уход одну женщину из с. Башкичет, несмотря на то, что после экзекуции прошло больше года, человек этот был так потрясен душевно, что, когда при нем стали рассказывать мне о перенесенных им муках, — старик затрясся всем телом и зарыдал...

Но Прага не бескорыстно послужил орудием кары: всем известно, как он пользовался имуществом духоборов, на продаже пригнанных с экзекуции лошадей и скота нажил хорошие деньги, а жена его продавала в Тифлисе знакомым духоборческие сукна и холсты... Одних цветов с окон духоборческих домов увезли два фургона...

Понятно, что, имея такого начальника, казаки... сочли себя в праве не церемониться с имуществом, отданным им на разграбление. Врываясь в дома, принимались шарить по всем углам, взламывая сундуки и ящики и забирая, что найдут. Заставляя себя кормить отборной пищей, они жарили кур в масле и кормили ими собак. Лошадей кормили до отвала и стояли они чуть не по брюхо в сене. Много раз приходилось мне слышать рассказы духоборов о неистовствах казаков, но, говоря про это, они не выражали ни злобы, ни ненависти к грабителям, а какое-то изумление перед такой безрассудной жадностью людей, потерявших всякий стыд и совесть... Что казалось им особенно диким, так это приказ губернатора кланяться каждому казаку, снимая шапку, хотя они и без приказания имеют обыкновение приветствовать при встрече всякого без различия положения и национальности. Казакам же и этого почета мало: они приказывают кланяться и сотенному значку, выставленному посреди селения, и бьют нещадно того, кто не особенно низко поклонился... Нагайки от усиленного употребления пришли в негодность, и казаки отбирали у туземцев их толстые плети...

Достойно внимания то, что пришедшая на постой новая партия казаков, не бывших на экзекуции в составе сотни Праги, разведенные по квартирам, видимо, совестились обижать хозяев, спрашивая позволения поставить лошадей, взять сена и т. п.

Вероятно, Прага знал хорошо психологию своих подчиненных, потому что он поспешил и вновь прибывшим внушить, что они присланы на усмирение бунтовщиков и супостатов, что они должны по долгу службы и присяги относиться к ним, как к врагам, и буде последует приказ, то должны не задумываясь рубить их и стрелять. Но насколько позорно было во всех отношениях поведение казаков, настолько чинно держал себя, по словам духоборов, отряд пехоты, начальство и офицеры которого не только не поощряли грабеж, но старались по возможности оградить несчастных жителей от насилий разнузданных казаков. Это привело даже, в конце-концов, к столкновению между сотенным командиром и начальником пехоты, послужившему, в свою очередь, к разоблачению деяний Праги. Этот последний, со свойственной ему лживостью, объясняет все недружелюбным отношением вообще пехоты к кавалерии и [236] ставит в упрек пехотному начальству гуманное его отношение к духоборам, платившим пехоте за это тем, что добровольно отдавали солдатам на прокорм свои запасы и скот на убой.

Но не одни пехотные офицеры явились обвинителями и свидетелями гнусного поведения Праги: один из субалтерн — офицеров его сотни донес также на него высшему начальству, по словам Праги, за то, что он, Прага, не дал ему 300 рублей «отступного». Прага обвинялся еще и за недобросовестное ведение отчетности по довольствию сотни за время экзекуции, и когда поднялось о нем дело, жена его обращалась к Шервашидзе за заступничеством, на что губернатор сказал ей: «Ваш муж вне всякого обвинения в деле усмирения бунтовщиков, и он потерпел по службе лишь за нарушение правил денежной отчетности, вот почему я не могу помочь ему ничем».

Бригадный же командир возражал Праге на это так: «Напрасно вас уверяет губернатор, что вы понесли наказание за недобросовестное отношение к казенному добру; понятно, что он, спасая свою шкуру, не может указывать вам на то, в чем он, главным образом, виноват... Нет, вы не за это должны быть лишены службы, а за то, что позволили себе и нижним чинам надругаться над беззащитными мирными жителями, и нет вам за то ни оправданья, ни защиты!..»

Это было последнее, что я услышал сам из уст Праги; я слишком долго сдерживал себя в своем желании услышать от него самого все, что вы хотели знать, чтобы представить себе нравственный облик этого человека... Не глядя на него, не оборачиваясь, я выбежал из дома, дрожа, как в лихорадке от негодования... И я радуюсь теперь и удивляюсь, что оно не прорвалось наружу!..


Комментарии

1. Под этим общим заглавием мы надеемся поместить в следующих номерах «Голос Минувшего» еще ныне не опубликованные материалы о духоборах, собранные нами и хранящиеся в нашем архиве в Англии. — А. Ч.

2. Палавандов пользуется в Закавказье репутацией безобразного взяточника, и он, в числе прочих продажных чиновников, безнаказанно бесчинствовал над духоборами. — И. Д.

3. Накануне этого дня — 29 июня, в день Петра и Павла духоборы собрались в числе нескольких тысяч человек возле одной пещеры, по издавно заведенному обыкновению, на общее праздничное богомоление. Туда же ежегодно приезжали посторонние гости и местные чиновники посмотреть на живописное зрелище празднично одетого народа, послушать пение псалмов и поесть радушно предлагаемого духоборами угощения. — И. Д.

4. Праге выговаривала его поведение Дуня Блудова, а он, не разобравши, кто говорит из толпы, приказал схватить Марью Рыбину — сестру Василия Объедкова, которую жестоко избили... (И. Д.)

5. Уездный начальник нанес палкой тяжелую рану в голову Осипу Кошелеву. (И. Д.)

6. Вахмистер этой сотни был разжалован за это дело.

Текст воспроизведен по изданию: Из истории гонении духоборцев в Закавказьи // Голос минувшего, № 7. 1913

© текст - Черткова А. 1913
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Андреев-Попович И. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Голос минувшего. 1913