Возвратное путешествие персидского шаха через Россию.

25 Сентября. 25 Сентября наступил день отъезда моего в Волочиск, где я должен был встретить Персидского Шаха и сопровождать его во время проезда через Россию до Персидской границы в Джульфе.

Я выехал с Александровской станции из Царского Села вечером 25 Сентября в Царском поезде и доехал очень благополучно до Волочиска. С нами поехал Персидский посланник в Петербурге Мирза-Риза-Хан, Конногвардейского полка ротмистр Хан Нахичеванский и барон Врангель, а также и статский советник Кахановский, назначенные состоять тоже при Шахе. Флигель-адъютант полковник Живкович и полковник Бельгард проехали прямо в Волочиск из местности, где они живут.

31 Сентября. Шах прибыл в Австрийском поезде в Волочиск 31 Сентября вечером совершенно благополучно. Он был принят с большим почетом командующим войсками генер.-адъют. Драгомировым, прибывшим из Киева с многочисленною свитою и со всеми подобающими церемониями; всем начальствующим лицам были даны ордена, причем Драгомирову сначала дали Льва и Солнца с бриллиантами, но, по моему настоянию, переменили и дали Шахов портрет на шею с алмазами.

Шах выказал большое удовольствие при свидании со мной, а Садразам и главные министры и все Персы выражали мне свою радость сердечным образом; и я, право, был очень тронуть, что заслужил с их стороны такое расположение.

1 Октября. Мы выехали из Волочиска утром в 7 часов, и путешествие наше по железным дорогам до Баку, куда мы прибыли вечером в 6 часов, 5 Октября, совершилось благополучно. По пути мы останавливались только на несколько часов на ночь и утром поезд пускался, незаметно для Шаха, в путь, а Шах неоднократно похвалялся, что может теперь ехать по железной дороге и ночью, говоря: je suis habitue, но все таки эти остановки на ночь были ему очень приятны и делали путешествие Шаха вовсе для него неутомительным. Царский поезд ему данный был тот же самый, и Шах был рад войти в свой прежний вагон и в свои Русские привычки. Тоже и все Персидские сановники чувствовали себя в Русском поезде как дома.

Сам Шах много рассказы вал мне о своих посещениях иностранных дворов, а за ним, и Садразам, и сановники, и министр [261] двора Гаки-Муль-Мульк, самый близкий человек к Шаху и влияние которого, или лучше сказать, фавора, чрезвычайно усилились со времени Парижского покушения на жизнь Шаха, когда Гаки-Муль-Мульк отстранил руку убийцы и тем спас жизнь Шаху, который с тех пор отчасти по благодарности, на которую он способен, отчасти, может быть, из суеверия, вследствие которого считает присутствие при нем Гаки-Муля-Мулька приносящим счастье и смотрит на него как на живой талисман, но во всяком случае показывает ему еще большее расположения, даже заметно больше, чем к Садразаму, и это сему последнему очень горько: он часто задумывается и даже несколько раз в дороге тайно плакал. Но Гаки-Муль-Мульк, как друг и товарищ юности Шаха, потом его доктор и министр двора, теперь и без того был ближе всех других к Шаху, хотя были лица, как и сам Садразам, которые по положению своему и должности стоят выше Гаки-Муль-Мулька. Говорят даже, что Шах неоднократно говорил, что он слишком любит Гаки-Муль-Мулька, чтобы подвергать его всем трудностям, ответственности и заботам, сопряженным с должностью Садразама, которого кроме того, по уму, характеру и способностям, Шах считает выше Гаки-Муль-Мулька, хотя сего последнего любит больше.

Персы мне рассказывали о своем путешествии по Европе. Францией и Парижем они очень довольны. Шах говорил, что видел там очень много любопытного, полезного и поучительного и что там было очень весело. Обращением Французского правительства Персы были вполне довольны. Но видно все таки, что и во Франции не умели их окружить тем сердечным вниманием, дружелюбием и как бы родственным попечением, которые Шах чувствовал в России. Этого нигде он не нашел в Западной Европе, и этого ему и не доставало, а это и составляло для Шаха и его свиты главную приятность пребывания в России, где им жилось и дышалось легко.

В Англии и Берлине Шах и не был, но в душе он очень обижен поведением Германского императора, отклонившего его визит, и все случаи на Германских железных дорогах Шаху остались памятны и неприятны.

Затем Шах был очень доволен приемом Голландского двора: Брюссельским гораздо меньше. Приемом Австрийского императора, весьма любезным и сердечным, Шах был доволен, и вообще пребывание в Австрии и Венгрии, где он пробыл довольно долго, оставило Шаху и всем его сановникам приятное воспоминание.

Что же до посещения султана в Константинополе, то Шаху было очень неприятны распущенные Константинопольскими газетами слухи, [262] будто бы Шах поцеловал руку Султану, как главе Мусульманского мира. Никогда, ничего подобного не было. Затем Шаху было несколько обидно, что султан не встретил его на самой пристани (где встречали Шаха только все принцы и сановники), а в воротах того проезда, дальше которых султан боится выезжать. Но султан извинялся в этом перед Шахом, так чистосердечно признаваясь в своей болезненной мании страха, что Шах принял это объяснение и не обижался, тем более, что проявления этой мании султана бросались постоянно в глаза, во время всех свиданий Шаха с султаном, который был необычайно внимателен и любезен к Шаху, и сделал ему множество прекрасных подарков. Между прочим султан подарил Шаху двух Негров-евнухов, мальчиков лет 15-ти, и они оба теперь постоянно находятся в услужении при Шахе; они совершенно дикие, чрезвычайно избалованы, и один из них пресердитый. Раз я вдруг увидел, что один из них пришел переодеваться в мое купе. Я ему преспокойно, мимо идя, приказал идти вон; но когда мой человек стал его выпроваживать, то Негр заскрежетал зубами, стал топать ногами, грозить кулаками, плеваться, так что мой камердинер вытолкал его в шею вон из купе; видно, Негр совсем не понимал невежливости придти одеваться в чужом купе.

Про прием в Сербии и Болгарии Шах отзывался со снисходительной улыбкой. И здесь, и там с ним были очень любезны и просили побыть подольше, что было невозможно, так как Шаху надо было возвратиться в Персию до наступления дождевой погоды и худых дорог.

Садразам и министр двора тоже мне всегда говорили о расположении Шаха ко мне и о том, что он постоянно вспоминал о всех подробностях наших путешествий, чрезвычайно похваляя мои о нем заботы и обхождение и вспоминал, как я например, когда нужно было куда ехать, постоянно приходил к нему говоря: Votre Majeste, tout est pret, или на станциях, когда следовало трогаться, приходил говоря: Votre Majeste, il est temps, так что у них эти слова вошли в обычай. Были и серьезные разговоры, в которых они мне высказывали, что и Шах и они понимают, что безопасность, спокойствие и благосостояние Персии (из чувств самолюбия не говорили целость и независимость, но это явствовало) зависят от дружбы и покровительства России.

4 Октября. В Баку мы приехали в 6 часов вечера, во время страшного шторма от NO. Шах, который пожелал непременно ехать в открытом экипаже, потом сам был тому не рад: нам [263] закидывало лицо песком с мелкими камушками и искрами от факелов сопровождавшего Шаха казацкого конвоя, и вой ветра был так силен, что, сидя рядом в коляске, мы не слыхали слов соседа. Эти северо-восточные штормы очень часты в Баку и по всему западному берегу Каспийского моря, но для края они благодетельны, ибо они освежают воздух и почти всегда приносят с собою дождевые облака. Так было и теперь, и весь следующий день и ночь шел сильный дождь, так что Шах целый день просидел дома. К тому же, во время переезда с железной дороги в назначенный для его помещения дом в Баку, Шах простудился. Потом он приписывал свое нездоровье близости моря и влиянию морского воздуха и, говоря о своем нездоровье и буре на море, говорил мне: j’ai bien fait de n’avoir pas voulu partir par mer (о чем была сначала речь). Оно и правда, тем более, что высадка с парохода на берег в Энзели очень опасна, так как осенью северо-восточные ветры часты и сильны и разводят огромное волненье, при котором высадка на берег опасна.

В Баку для Шаха был приготовлен большой дом богатого Армянина и, кажется, Персидского подданного Тумаянца. Главные лица Персидской свиты и Русская свита были помещены в том же доме. Но первая ночь, проведенная мною в Баку, была ужасна. Желая украсить мою спальню, все стены завесили коврами, — коврами же покрыли диваны и устлали полы, но все эти ковры были пропитаны нафталином. Хотя этот запах для меня очень противен, но я все таки решился спать, но когда все двери были заперты, то запах сделался ужасен, и я пришел в какое-то болезненное состояние, нечто в роде угара. Я разбудил своего человека, и мы стали стаскивать ковры с диванов и полов, сдирать их со стен и выносить в другую комнату. Эта работа продолжалась очень долго, и только к утру я мог, наконец, уснуть. День был занят бесчисленными представлениями и аудиенциями Персов и различных личностей, из которых, говорят, многие подносили своему природному владыке денежные и другие дары, особенно Персидские купцы, которых здесь очень много. На этих аудиенциях я не присутствовал. Были и все обычные представления Русских властей; по вечерам зажигалась иллюминация; учебные заведения с песнями и фонарями проходили мимо Шаховых окон, а вдали с военных судов на рейде пускались ракеты.

В это пребывание в Баку я ездил осмотреть ханский дворец, род цитадели посреди города, очень любопытное здание, занятое теперь военными складами и в варварском состоянии, как и почти все исторические здания на Кавказе, находящиеся в ведении Военного Министерства. [264]

Еще до приезда нашего на Кавказ мною было получено сведение о приезде туда нескольких бабитов из Персии с целью произвести покушение на жизнь Шаха. Сообщив это известие секретно губернаторам тех губерний, по которым нам надлежало ехать, я просил их принять всевозможные предосторожности по дороге и нигде не подпускать толпы близко к экипажу Шаха, или к домам, в которых он останавливался. Бакинскому губернатору я, кроме того, телеграфировал об учреждении строжайшего надзора за всеми личностями, которые под тем или другим предлогом будут приходить в дом, занимаемый Шахом, что и было тщательно исполнено.

Предупредив об этом Шаха, я спросил его, не позволит ли он не допускать толпы до его экипажа, так как в первое свое путешествие и в Тифлисе он постоянно просил, чтобы не отгонять от его экипажа толпами подбегавших Персиян. И Шах теперь, уже очень устрашенный покушением, сделанным на него в Париже и очень опасающийся бабитов, один из которых был убийцею его отца, очень меня просил соблюдать все предполагавшиеся предосторожности и потом, говоря о бабитах, Шах прибавил: Ces babites, ils sont tres mauvais! (О бабитах, как и вообще о Персии, см. Записки Дюгамеля, в «Русском Архиве» 1879 года. П. Б.) Во время же выезда своего в Баку на нефтяные заводы, когда сквозь конвой казаков пробрался к нему какой-то Персиянин, Шах замахнулся на него палкой; конечно, казак тотчас его отогнал.

Мы выехали из Баку 7 Октября в 3 часа дня, со всеми обычными церемониями, и отправились по железной дороге, соединяющей Баку с Тифлисом и Батумом. Шах должен был ехать по этой железной дороге до станции Акстяфы (4 часа от Тифлиса), откуда уже в экипажах мы должны были ехать на Эривань и Нахичевань до Джульфы на берегу Аракса, границы Персии.

Все мы разместились по своим прежним вагонам и были предовольны; это был отдых после Бакинской сутолоки. Шах был очень в духе и говорил, что в Баку воздух для него нехорош от близости моря и запаха нефти.

Вечером около 8-ти час., не доезжая версты до ст. Каджи-Кабул, когда поезд уже стал уменьшать ход, мы вдруг почувствовали два сильные толчка, после чего поезд пошел спокойно дальше. Вслед затем мне пришли доложить, что толчки произошли от удара локомотива о два больших камня, положенных на рельсы. Но так [265] как около этого места шли каменные работы, то мы остановились на предположении, что камни эти обронены на пути случайно. За сим наш путь продолжался благополучно до Акстафы, куда мы прибыли на другой день в 8 часов утра.

Уже на обратном моем пути, по доставлении Шаха в Персию, проезжая через Баку, я узнал, что камни были положены не случайно, но что злоумышленниками поперек железнодорожного пути была сложена целая стенка в аршин высоты из обтесанных известковых камней, приготовленных для тамошних построек. На этом месте дорога спускается и делает поворот. Слава Богу, что поезд в это время шел очень тихо, благодаря чему удар был не силен; локомотив хотя был немного помят, но опрокинул стену, затем колесами были раздавлены два известковые камня (по мягкости их), попавших на рельсы, а остальные камни локомотив двигал вперед на расстоянии около 30 сажен, и затем поезд прошел над ними благополучно. Заподозрены были три бабита, которым и поручен был надзор над этим местом дороги; но улик прямых не было, и так как они клялись, что они не бабиты и горят преданностью к Шаху, то полагают, что их подержат в тюрьме и затем выпустят.

8 Октября, Воскресенье. Утро в Акстафе хотя было осеннее, прохладное, но солнечное и чудное. Перегрузка поклажи в фургоны и рассадка в экипажи продолжалась довольно долго. Шах ужасно торопился, имея в виду длинный переезд до ночлега, назначенного на полувысоте, в ущелье Малого Кавказа в Джулейджане, но только в 9 1/2 часов мы, наконец, тронулись в путь.

Дорога от Акстэфы до Джулейджана, идущая сначала вдоль горных рек до самого подъема на Малый Кавказ, мне показалась еще живописнее чем весною; теперь растительность была в полном своем развитии, а леса на горах уже начинали желтеть и восхищали разнообразными своими переливами от темной зелени сосен, можжевельных деревьев и елей до всех оттенков желтого и красного цвета листьев и прочих разнообразных пород леса, покрывающего горы до верха.

В Джулейджане Шаху с его ближайшей свитой был отведен тот же удобный дом, что и весною, и до следующего утра он прекрасно отдохнул.

9 Октября. 9 Октября мы завтракали в Еленовке и в 5 часов дня уже прибыли на ночлег в Молоканское селение Нижняя Ахта. Проезжая берегом озера Гокчи, Шах пробовал стрелять диких уток, водящихся во множестве в тростниках у низменного берега, [266] близ Еленовки. Шах страстный охотник, и рассказы про охоту составляют один из любимых предметов его разговоров. На днях он подарил мне альбом своих охот близ Тегерана преимущественно на тигров и диких горных баранов с очень большими изогнутыми рогами.

10 Октября. В 2 часа дня Шах прибыл в Эривань, где был принят с теми же церемониями, что и при первом своем проезде, и опять остановился в губернаторском доме, который был очень хорошо убран для этого приема. Губернатор граф Тизенгаузен приехал встретить Шаха в Джулейджан и потом все время сопровождал его до границы. Граф очень симпатичный и любезный человек. Шах и вся его свита его полюбили; поэтому кроме ордена Льва и Солнца 1-й степени, Шах подарил графу в конце нашего путешествия табакерку с алмазами mais ces cadeaux ont beaucoup d’apparence et peu de valeur reelle.

Пребывание в Эривани Шаху в это время было по душе, и действительно это на половину Персидский город; комнаты Шаха большие, высокие, были тоже на половину убраны по восточному, т. е. среди Европейской мебели было несколько восточных диванов, покрытых коврами; коврами же были завешаны и стены и покрыты полы.

11 Октября. Шах поехал в 2 часа дня посетить в Эчмиадзине Армянского католикоса. Хотя в начале он не хотел туда ехать, но потом рассудил, что для Армянского населения своего царства это необходимо. Католикоса я известил об этом посещении еще накануне.

От Эривани до Эчмиадзина 19 верст; но лишь только выедешь из покрытых зеленью и садами окрестностей Эривани, почти всю остальную часть дороги приходится ехать песочной, однообразной и плоской местностью. К великому моему ужасу, Шах пригласил меня сесть с ним в карету, чтобы ехать в Эчмиадзин. Что я буду делать и о чем с Шахом буду говорить, думал я, и мы поехали. Шах посадил меня рядом с собой, а на передке Садразама и министра двора; но к счастью разговор как-то сейчас же завязался и пошел прекрасно, и мы доехали до Эчмиадзина без всякой скуки и утомления. Признаюсь, что Эчмиадзин был для меня великим разочарованием. Кругом монастыря расположен посад, нечто в роде уездного небольшого города, местность плоская и голая. Зелень есть только в монастыре. Древнего — только собор и еще одна церковь, и эти здания весьма своеобразны; но внутренность собора выбелена известкой, и ни утвари, ни образов древних нет, и нам [267] никто ничего не мог ни показать, ни рассказать, ризница же в величайшем беспорядке. Вообще Эчмиадзин был для меня разочарованием. Имея в виду, что это духовный, нравственный центр всей Армении, я полагал, что это нечто в роде Ватикана, конечно, без его художественной стороны; то что я видел, до такой степени не соответствует своему назначению и так мизерно и запущено, что меня это изумило.

Патриарх придавал визиту Шаха большое значение и в глазах армянства хотел показать, что это как бы визит монарха к монарху, и поэтому был написан целый церемониал приема Шаха в Эчмиадзине.

Шах был принят с великими почестями и держал себя весьма достойно и прилично, посетил собор и ризницу, потом пил чай в приготовленных ему покоях в патриаршем доме. Ему представили всех главных лиц Армянского духовенства, и в конце визита он послал патриарху ленту и звезду Льва и Солнца. Когда при отъезде патриарх пошел его провожать, то на полдороге Шах, во внимание к преклонному возрасту патриарха и его дряхлости, просил его не беспокоиться идти дальше и отпустил его, сказав, что очень рад, что мог его посетить, и сел в карету, попросив меня опять с ним ехать. Обратный путь прошел в разговорах весьма оживленных; между прочим речь зашла о Севастопольской осаде, и Шах очень интересовался моими рассказами об этой эпопее. Мы незаметно доехали до Эривани, но я был очень рад, когда, наконец, мы увидели Эриванского полициймейстера верхом на городской границе. Мы вернулись уже около 7-ми часов, и вечер прошел спокойно. Шах, как всегда, обедал у себя и потом лег спать, а вся свита обедала в большой зале губернаторского дома с обычным парадом, т. е. множеством блюд, среди многочисленного общества военных и гражданских губернских сановников с музыкой и обычными тостами, с национальными гимнами.

12 Октября. В 7 часов утра, при чудной погоде, выехали мы из Эривани с большим триумфом; все начальство в залах и у подъезда почетный караул, войска шпалерами по улицам, при салюте из пушек и т. п. В 5 1/2 часов дня прибыли в Баш-Нарушен, где все было так же хорошо устроено, как и при первом проезде. На дворе нашего дома я нарвал спелых гранат, которые уложил, чтобы привезти в Петербург.

13 Октября. Выехав из Баш-Нарушена, прибыли мы в 4 1/2 часа в Нахичевань. На этот раз Шах и вся его свита остановились в доме хана Нахичеванского, который состоит, при Шахе [268] (офицер л. гв. Конного полка). Дом этот находится на месте дворца прежних ханов Нахичеванских; он на краю города и одним фасом, в котором комнаты Шаха, обращен на долину рек Нахичевани и Аракса, текущих в широкой долине, покрытой виноградниками и садами, а вдали, за Араксом, высокие горы уже на Персидской земле, и вправо гора Арарат, самый же дом, равно как и весь город Нахичевань, на высоком берегу, окаймляющем эту чудную долину; в этом береге, в пещере, находится и могила Ноя, которую я посетил еще при первом посещении Нахичевани. Вдоль фаса дома, выходящего на долину, большая веранда, прилегающая к комнатам Шаха, откуда вид истинно восхитительный, и Шах почти все время сидел на этой веранде и вечером смотрел на фейерверк. Самый дом очень удобен, убран в восточном Персидском стиле, камины и некоторые стены украшены арабесками из зеркальных кусков, что очень оригинально; но меблировка, кроме ковров и диванов, покрытых коврами, состоит из Европейской мебели и бронзы, но все устроено очень декоративно. Большой двор обсажен деревьями и посреди фонтан. Рядом с домом хана Нахичеванского дом его дяди генерала Измаила-хана, 90-летнего героя Баязета. В этот дом ведет несколько дверей, в стене двора, и в большой зале дома Измаила-хана свита Шаха обедала и ужинала. Стены этой залы расписаны цветами и фруктами, а одна стена занята огромным камином с арабесками из зеркальных кусочков; одним словом, эта зала совершенно в Персидском вкусе. Сегодня последний обед с Персами на Русской земле, и поэтому было много тостов и дружеских излияний; во время обеда играла военная музыка, и всем было весело.

Старику Измаилу-хану, которого Шах очень обласкал, была дана лента Льва и Солнца, и старик был очень счастлив. Да и всем родственникам хана Нахичеванского были даны ордена, а слугам медали, и ликованье продолжалось до поздней ночи, которая была чудно хороша.

14 Октября. Мы выехали из Нахичевани в 9 часов утра, благополучно переехали реки Нахичевань-Чай и Алинда-Чай, в которых на этот раз воды было немного, и в 1 час дня мы прибыли благополучно на границу — в Джульфу. Шах вошел в приготовленный для него таможенный дом и стал переодеваться. Он вышел через несколько минуть с Андреевской лентой и звездой и с богатым бриллиантовым Львом и Солнцем на шапке. Вся Русская свита, министры его и сановники уже в мундирах собрались на площадке таможенного дома, в котором Шах переодевался и в котором он жил во время первого своего пребывания в Джульфе. [269]

Шах благодарил меня еще раз за все мои о нем заботы, поручил представить его глубокую благодарность Государю и при этом сказал, что он с намерением надел Андреевский орден, чтобы в нем вступить в свою землю и показать своим подданным свои чувства благодарности Русскому Императору. Затем Шах сказал по несколько милостивых слов всем лицам Русской свиты, состоявшим при нем, и шествие к Араксу началось. Почетный караул отдал честь, музыка заиграла Персидский гимн, войска, расположенные шпалерами от таможенного дома к парому, кричали «ура», а равно и огромная толпа собравшаяся на берегу. Лишь только Шах вступил на паром, с Русского берега началась стрельба из ружей, так как пушек тут не было: а на Персидском берегу заиграли все военные музыки Персидского отряда войск и началась пушечная пальба. Я и вся Русская свита сопровождали Шаха на Персидскую землю и проводили его до приготовленных для него великолепных шатров.

Как только Шах чрезвычайно важно вступил на свою землю, наследник его бросился к нему в ноги и на коленях лобызал его сапог. Шах ему только кивнул ласково головой; за наследником таким же образом падали ниц и целовали его сапог и все другие высшие сановники, приехавшие встретить своего монарха.

Шах шел раскачиваясь, медленно, мимо своих войск и, сопровождаемый Русской и Персидской свитой, вошел в свои шатры, где снова повторилась сцена его прощания со мной и Русской свитой, благодарения Государю и, наконец, приглашение нас всех сегодня в 7 часов на обед у наследного принца и прощальную аудиенцию у него самого.

Сопровождаемые многими сановниками и всеми военными почестями, мы вернулись на Русский берег Аракса, который теперь уже не бурлил, как весной, и русло текущее между Персидским берегом и островом так обмелело, что через него были перекинуты мостки, покрытые красным сукном, а паром ходил на нашем русле, который во все времена года быстр и глубок. Я был очень счастлив, когда воротился на Русский берег с сознанием, что моя миссия кончилась и немедленно донес телеграммой о благополучном возвращении Шаха в свои пределы Государю Императору.

В 5 часов дня налетел сильный шквал с дождем, который сорвал часть флагов и фонарей, приготовленных к иллюминации, и отчасти подмочил фейерверк, приготовленный мною на острове Аракса для Шаха, но затем погода опять прояснилась, и к 7-ми часам вечера вся моя свита и собравшиеся к Джульфе начальствующие лица отправились на обед к Шаху. [270]

Я был поражен великолепием Шаховых шатров. Это большие палатки в 8 аршин высоты; снаружи они красные или зеленые, но внутри обтянуты коврами, бархатом и шалями. Шатры поставлены один близ другого и между собою соединены, одни служат столовой, другие приемными, третьи для спален и внутренних комнат; кругом всех палаток обширное пространство огорожено большими высокими ширмами, покрытыми вышитыми арабесками, цветами и т. п.; между палатками дорога устлана коврами и стоят курильницы с духами. Это, можно сказать, последнее слово роскоши кочевой жизни, и я при этом вспомнил описание палаток султана Саладина в романе Вальтера Скотта «Ричард в Палестине»; так это и есть в действительности.

Наследный принц принял нас очень любезно и с большой простотой и даже смирением, несмотря на то, что он видимо чувствовал, что должен соблюдать свое, если не величие, то достоинство; но перед Шахом никто не велик, а его любезность или, правильнее, в глазах его подданных, его благосклонность ко мне делала обязательною большую любезность ко мне, как со стороны принца, так и всех остальных.

Перед обедом нас пригласили в шатер Шаха. Он нас принял чрезвычайно приветливо и сердечно. Прощаясь со мной, еще раз выразил свою благодарность и свое сожаление со мной расставаться, говорил, что никогда меня не забудет и поручил представить Государю Императору глубочайшую благодарность за Его гостеприимство, великолепный прием и свою радость, что видел Государя и уверенность, что это свидание будет еще более служить укреплению дружеских сношений между Россией и Персией; все это он говорил с большим чувством. Затем Шах подарил мне великолепную саблю, украшенную рубинами и бриллиантами и сказал, что это сабля его отца. Также флигель-адъютанту Живковичу, Вельгарду и другим чинам свиты раздавал подарки лично, после чего простился с нами и пошел к себе. Обед состоял из 14 блюд, был сервирован по европейски, но все было полухолодное и не особенно хорошо; конечно, трудно было обед на сто персон сделать хороший, приготовив его на открытом воздухе, но сервирован был великолепно.

Я сидел по правую руку от наследного принца, который очень разговорился и показался мне весьма добродушным. Он мне сказал, что страстно желал бы посетить Россию, даже просился у отца хотя бы теперь на встречу приехать в Эривань или Нахичевань, но отец его и этого не позволил, опасаясь сделать затруднения в лошадях и экипажах. Во время обеда играла Персидская музыка все [271] Европейские вещи и очень хорошо, особенно военный оркестр Шаха. Обед кончился около 11-ти часов и, откланявшись принцу и попросив его еще раз благодарить Шаха за его к нам милости, мы отправились к берегу Аракса мимо войск, выстроенных шпалерами и в сопровождении всех министров и сановников, которые, прощаясь, все целовались со мною и с большим чувством благодарили и выражали сожаление, что с нами расстаются. Вечером был фейерверк, который, хотя несколько подмоченный, удался довольно хорошо.

15 Октября. На другой день, в 8 часов утра, Шах отправился в карете в дальнейший путь (Шах Музафер Эдин скончался в 1905 году, заболев тою же болезнию, от которой ездил лечиться во Францию.). Мало по малу разобрали шатры, снялся весь Персидский лагерь, затем ушли войска Шаха и к 10-11 часам Персидский берег опустел. По просьбе всех лиц нашей свиты мы остались весь день в Джульфе, что было необходимо для окончания многих дел, отдохновения прислуги, казаков и заготовления лошадей.

В тоже утро я имел счастье получить от Государя Императора нижеследующую телеграмму, которая меня очень обрадовала:

Генерал-адъютанту Арсеньеву. Ливадия, 15-го Октября.

Благодарю Вас за многочисленные ваши донесения и неусыпные заботы по устройству путешествия со возможными удобствами для Шаха. Усматриваю из его телеграмм, что вы вполне успели в возложенном на вас поручении. Поздравляю с благополучным доставлением Шаха в его пределы и с окончанием второго длинного путешествия.

Николай.

16-го Октября. На другой день, т. е. 16 Октября, в 10 часов утра мы тронулись в обратный путь, и все в очень благорастворенном состоянии духа. С нами ехал и Эриванский губернатор граф Тизенгаузен, которого все очень любили, Русские и Персы, и Шах кроме ордена 1-й степени подарил ему еще и табакерку. Дивизионный начальник князь Орбелиани (отец фрейлины) тоже ехал с нами (он сопровождал Шаха до границы); Садразам оказывал ему всякое внимание, так как в Петергофе он очень пленялся его дочерью и был очень польщен тем, что во время парада в Красном Селе ему удалось сняться фотографически рядом с нею.

Погода была прекрасная, ни жарко, ни холодно, и в 2 часа дня мы прибыли в Нахичевань, где по настоятельным просьбам хана Нахичеванского опять остановились в его доме и оставались в [272] Нахичевани до следующего утра. В Нахичевани мы очень хорошо отдохнули, ходили смотреть внутренность старинной башни, находящейся на дворе дома хана Нахичеванского и в которой, по преданиям, погребена ханша. В подземельном этаже свод поддерживался столбом (в середине подземелья и под этим столбом и погребена ханша); это устройство могилы такое же, как в так называемой могиле Ноя, и это самый древний обычай погребения в этой местности.

Вечером мы ходили глядеть на водопад Нахичевань-Су, который с высоты, на которой стоит город, падает с обрыва в низменную долину Нахичевань-Чая и Аракса; внизу омут, мельница, густая, богатая растительность и тенистые деревья, все это очень красиво. Вся родня и дворня Нахичеванского хана были в восторге от розданных Шахом наград, орденов и медалей.

18 Октября. Вечером 18-го мы приехали в Эривань и были очень гостеприимно приняты и помещены в доме губернатора; обедали у него, играли в винт, и на другой день выехали дальше и 20 Октября в 2 1/2 часа дня прибыли благополучно в Акстафу, на железной дороге, где мне был оставлен тот самый вагон, в котором весной я приехал к Акстафу из Петербурга. Отсюда через Баку, Дербент, Петровск, Минеральные Воды, Ростов-на-Дону и оттуда Таганрог, я прибыл благополучно по железной дороге в Севастополь утром 25-го Октября.

25 Октября, и сейчас же выехал в коляске на южный берег Крыма, где я не бывал с 1878 года, т. е. 22 года.

Мы ехали от Севастополя уже не прежней дорогой на Херсонес, Георгиевский монастырь и Балаклаву, и только проехав эту последнюю, мы выехали в Байдарскую долину; когда же, проехав через Байдарские ворота, я вновь увидел перед собой этот волшебный Южный берег, а за ним необъятное Черное море, в душе моей проснулся весь восторг, охвативший некогда меня при первом виде южного берега, в 1862 году, и роем поднялись в душе все воспоминания о жизни на Южном берегу, все прекрасное и тяжелое, все счастливые пережитые в Крыму дни и все, что я здесь выстрадал.

С душевным волнением увидел я опять эту дорогу, столь мне знакомую и места столь мне любезные: Алупку, Мисхор, Гаспру, Орианду и наконец Ливадийский парк и дворец, освещенные теперь луною. Это было так меланхолично и так сообразно с моими чувствами! [273]

И мне вспомнились стихи, написанные мною в 1869 году при отъезде из Крыма, на голос одного из вальсов, бывшего тогда в моде Лангера. Великий Князь Сергий Александрович полюбил эти стихи и нередко певал их.

Мы все с великим сожаленьем,
Сегодня покидаем Крым.
Была нам жизнь здесь наслажденьем;
Увы, прошла она как дым!
В однообразии счастливом
Здесь золотые дни текли;
Мы дорожили каждым мигом,
И месяцы как миг прошли.
Когда ж опять, судьбы веленьем,
Мы южный берег посетим,
Все тот же ль будет для нас Крым?...

Но дорога от Ливадии до Ялты стала неузнаваема. Тогда она была совершенно пустынна, а теперь представляла ряд прекрасных вилл, разнообразной архитектуры, которые не только тянулись вдоль дороги, но закрывали собою и горы.

Самая Ялта уже не была больше прежнею скромною Ялтою, но застроена большими домами, со множеством магазинов, отелей и кондитерских и освещена электричеством, и на улицах было много народа. Мне дали в гостиннице «Россия» две прекрасные комнаты в бель-этаже, окнами на море; и вместо прежнего пустынного открытого рейда, теперь я увидел довольно большую гавань, огражденную молом, и в гавани несколько пароходов и много каботажных судов.

Так как я телеграммой известил министра двора о дне своего приезда, то нашел у себя на столе повестку, назначавшую на завтрашний день мое представление Государю Императору. Но на другой день оказалось, что Государь почувствовал себя нездоровым, и представление было отложено на послезавтра. Увы, оно так и не состоялось! Государь с каждым днем чувствовал себя хуже и хуже; наконец, через три дня, слег в постелю. Сначала думали, что у него инфлюенца, но на четвертый день оказался тиф. Можно себе представить всеобщее беспокойство и тревогу! При Государе был только доктор Гирш; пригласили Крымского доктора великого князя Петра Николаевича, старожила южного берега, Тимофеева, который здесь считается хорошим доктором. Он констатировал тиф, полагая, что это особого рода местный тиф, имеющий то великое [274] преимущество, что он не сопровождается изъязвлением кишок и не имеет никогда печального исхода. Это меня очень успокоило, однако этот тиф сделался очень сильным. Болезнь продолжалась ровно три недели и после 21-го дня ночью у Государя сделался обильный пот, затем утром температура упала, с этого дня началось поправление, и, слава Богу, драгоценное здоровье Государя было вне опасности. Но все это совершилось уже впоследствии, а в первые дни болезни, до кризиса, вся Россия была в тревоге.

Представление мое откладывалось со дня на день, но когда выяснилось, что у Государя тиф, я чрез министра двора испросил изволение ехать в Петербург, полагая дальнейшее пребывание в Ливадии нескромным.

Во время моего пребывания на южном берегу, я был несколько раз в Ливадии, в которой жизнь текла обычным порядком: завтракали и обедали в той же самой столовой: она осталась без изменения, а равно и все комнаты нижнего этажа, гостиные, устроенные с такой заботой и любовью Императрицею, ее комнаты, столь полные для меня священных и дорогих воспоминаний! Был я и у обедни в милой Ливадской церкви, в которой тоже ничего не изменилось, даже ковры верблюжьего цвета те же. Как мне вспомнились дорогие высокие личности Государя и Императрицы и столько других, кого уже нет! И великие князья, мои воспитанники, и мои усердные молитвы в этой церкви, в продолжении стольких лет! Казалось будто все это было вчера: гак неизменны остались эти места и в тоже время так далеко было это время, так все изменилось в жизни моей, и теперь уже новое поколение жило в Ливадии.

Но, несмотря на меланхоличное состояние духа, которое я не мог не ощущать в Крыму, я провел в Ялте пять дней приятно. Гостинница «Россия» была полна знакомыми: там жил министр двора барон Фредерикс со своим семейством и очень гостеприимно: всякий день у них собиралось человек десять к обеду, и потом проводили у них вечера, которые, благодаря почитаемому и любимому барону и его достойной супруге, были очень приятны. Утром я пил кофе в 9 часов на берегу моря, в павильоне на набережной, и в это время до 10 часов было солнечно и тепло; но около 11-ти начинался холодный ветер с моря, который длился целый день и отравлял в это время года пребывание на южном берегу.

К завтраку Николай Сергеевич Мальцов приезжал ко мне каждый день из Сименса; мы завтракали в отеле и потом в [275] экипаже отправлялись в горы, в Массандру или Аутку и оттуда возвращались пешком домой пить чай, после чего Н. С. уезжал в Сименс. Я был очень тронут этим проявлением его дружбы ко мне, и мне отрадны были долгие беседы с этим умным и благородным человеком, с которым у меня было столько общих и дорогих воспоминаний и который живет культом этого прошедшего, памятью своей матери и покойной Императрицы Марии Александровны и своей неизменной привязанностью к великому князю Сергию Александровичу.

Вечером накануне моего отъезда из Ялты был в гостиннице «Россия» концерт хора Славянского. Зала была полна; все придворные, министр двора и его семейство, Мейендорфы, княгиня Мери Васильчикова, графиня Бенкендорф и проч. Хор пел прекрасно, все давно известные песни, слышанные некогда в Ливадии, но особенно: «А из рощи та же песнь несется», «Не течет река обратно, что прошло, того не будет», меня очень тронули, и они мне казались эпиграфом моего теперешнего посещения Ливадии и достойным к нему заключением.

На другой день, 31-го Октября, в 9 часов, на пароходе Черноморского Пароходного Общества я отправился в Севастополь; погода была прекрасная, солнечная, и я еще раз долго всматривался в знакомые, милые очертания южного берега. Мы прибыли в Севастополь около 3-х часов дня.

Я еще не видал Севастополя после его возрождения. В семидесятых годах еще Графская пристань, памятник Казарского, церковь и форты северной стороны были почти единственные остатки прежнего; теперь на рейде стояла эскадра броненосцев, затем Новоадмиралтейский собор, дом главного командира, клуб, прекрасные оживленные улицы, меня приятно поразили. Главный командир, адмирал Тыртов очень любезно меня всюду возил, но не догадался пригласить меня обедать, что я исполнил очень скромно в клубе и в 9 часов вечера отправился на вокзал железной дороги, где меня ожидал мой вагон, и мы тронулись в путь. Во время всего пути было холодно и по ночам морозы. В Петербург я прибыл благополучно 4-го Ноября.

Жена и все семейство несколько дней тому назад переехали в город, и я был так счастлив обнять жену и детей, видеть их здоровыми и быть с ними в нашем симпатичном [276] Петербургском доме; в нем теперь было уже сделано электрическое освещение, и все мы этим очень были довольны. Мы усердно благодарили Бога за мое благополучное возвращение по великой милости нашего Господа Иисуса Христа и Пресвятой Матери Божией. Наши первые дни были посвящены благодарственным молебнам, в доме, в Казанском соборе, в домике Петра Великого перед образом Спасителя, в посещении Невской Лавры и дорогих могил.

Ноябрь и Декабрь прошли совершенно тихо и однообразно, спокойно и благополучно. С половины Ноября стали приходить известия о поправлении здоровья Государя, и у всех на душе стало спокойнее. Но после болезни Государю надо было окрепнуть и в начале заниматься немного, что ему было очень трудно: так привык Он к усиленным занятиям. Их Величества выехали из Крыма только в начале Января и прибыли прямо в Петербург совершенно благополучно.

Текст воспроизведен по изданию: Возвратное путешествие персидского шаха через Россию // Русский архив, № 2. 1912

© текст - Арсеньев Д. С. 1912
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
©
OCR - Иванов А. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1912