Из воспоминаний генерал-адъютанта адмирала Д. С. Арсеньева.

Май месяц 1900 года.

Путешествие с Персидским шахом по России от Джульфы до Александрово.

25 Апреля, я имел счастие представиться Государю и получить от Его Величества словесные инструкции касательно сопровождения Персидского шаха по России на пути его поездки в Контрэксвиль, так как здоровье Шаха на столько плохо, что требует немедленного пользования, до совершения предполагаемых визитов Европейским дворам, которые шах намеревался начать с нашего двора. Государь, как всегда, принял меня очень милостиво и дал мне прочесть записку полковника Косаговского (нашей службы), который командовал шаховой казацкой бригадой, исполняющей в Персии обязанности нашей охранной команды и конвоя. Эта чрезвычайно интересная записка была мне очень полезна для ознакомления с Персидским двором, его обычаями и составом и с главными лицами, с которыми мне предстояло иметь дело во время путешествия Шаха.

27-ое Апреля я выехал из Петербурга. У нас в доме в это время была корь у всех детей, и я в последнее время был от них отделен; старший сын Сережа, за два дня до моего отъезда, вышел из карантина, и я был очень, очень рад, что, в мое отсутствие, он уже мог помогать матери во всех наших делах и утешать ее в одиночестве, так как, по случаю кори в доме, мы были в карантине и никого не видели.

В Москву я прибыл 28 Апреля утром и по любезному приглашению Великого Князя Сергия Александровича остановился у него в доме. К завтраку уже собрались, кроме лиц двора и их [82] высочеств, многие приехавшие из Петербурга ко дню рождения великого князя (29 Апреля): tous les fideles, и между ними я был очень рад увидеть Николая Сергеевича Мальцева. Великий князь Павел Александрович приехал из Петербурга в тоже утро, но с другим поездом.

Завтрак и сиденье после него были очень веселы и задушевны. Это было как бы преддверие празднования рождения Великого Князя. Мне всегда очень отрадно всякое пребывание у Сергия Александровича, в Москве ли, или в Ильинском. И он и Великая Княгиня так всегда любезны и добры к гостям, что никто не чувствует никакого стеснения, и все между тем так хорошо и близко знают друг друга, что нет никакой натянутости в отношениях; но в тоже время, благодаря уменью Великого Князя и такту Великой Княгини, всякий знает свое место и всякий доволен своим положением. Это единственный двор в своем роде. Тут все были преисполнены почтения и привязанности к хозяевам, и благорасположения друг к другу, все довольны своим положением, и все чувствовали себя совершенно свободными; но эта свобода никогда не доводила до распущенности, и нравственная атмосфера этой среды всегда была чистая и спокойная.

С грустным чувством я простился с Их Высочествами, в самый день рождения Великого Князя. Около 5 часов пополудни, я проехал по Курской железной дороге, в вагоне, данном мне князем Хилковым для пути от Петербурга до Баку и Акстафы, где кончалась тогда железная дорога, в направлении к Персии, а из Акстафы до Персидской границы я должен был ехать 400 верст в экипаже.

В Баку я подробно осмотрел все отрасли нефтяного производства. Если запасы нефти, содержащиеся в земле, не иссякнут (чего по сих пор никто не может сказать), то трудно себе и представить великую будущность, ожидающую Баку. Когда я впервые посетил Баку в 1858 году, это был скучнейший и бедный городок без всякой растительности и оживления. Никто и не помышлял тогда о добывании нефти, и только монастырь огнепоклонников (которых тогда оставалось всего четыре человека) с своими вечно горящими огнями напоминал о присутствии нефти, хотя в отдаленной древности это добывание было предметом здешней торговли. Теперь Баку огромный город с 160,000 жителей; он напоминает Одессу шестидесятых годов. Прекрасные здания, широкие улицы, даже публичный сад, поддерживаемый с большим усилием постоянною поливкою, большие [83] магазины, оживленная набережная на берегу Каспийского моря со множеством пароходных пристаней. На рейде большое оживление множество снующих во все стороны пароходов, суда нашей флотилии на якоре. Мне все это показалось так странно. Что было сном, прошедшее или настоящее?

Особенно замечательны все заведения Нобеля, их можно назвать до некоторой степени благодетелями города Баку. Они поставили нефтяное производство на правильную и широкую ногу, применили к нему все употребляемые в Америке приемы, приладив их к здешним особенностям и обстоятельствам. Нобели прекрасно содержат своих рабочих, устроили им хорошие помещения, заботятся об их здоровье, даже насадили для своих прикащиков и служащих сады, которые поливали сначала пресной водой, привозимою из Волги пароходами, возившими в Царицын нефть. Теперь эти сады поливают опресненною морского водою, в которую кладут те соли, которых не имеется в опресненной воде и которые необходимы для питания растительности. Нобели же установили правильное распространение нефти в разных местах России и первые ввели в употребление нефтяные вагоны и особо устроенные пароходы, в которые нефть прямо накачивается. На Волге главные складочные места для нефти — Царицын и на Дону — Ростов; оттуда она развозится всюду и мало по малу вытесняет Американскую нефть, которая гораздо хуже и дороже Русской. Ростов-на-Дону тоже теперь обширный и торговый город, отчасти из за нефти. Нобели же начали выделывать из нефти минеральное масло, продукт великой потребности для смазки машин и ныне вошедший во всеобщее употребление, так как Американское минеральное масло из нефти совсем нехорошо, и все предпочитают Русское. Теперь уже все пароходы на Волге, Каспийском море, Азовском и даже уже отчасти на Черном, топятся нефтью, и железные дороги Кавказа и Юга России до Харькова тоже топятся нефтью, и это топливо так удобно и дешево, что, без сомнения, оно распространится весьма быстро во всей России и совершенно вытеснит не только из Черного, но вероятно и из Средиземного моря каменный уголь. Из Балаханов и Сураханав нефть в железных трубах проведена в так называемый Черный Город (близь Баку), где она очищается, и в очищенном виде она и есть керосин, а остатки, называемые мазутом, собираются в огромных бассейнах и составляют топливо.

Черный Город производит довольно тяжелое впечатление. Здесь вечно дым и смрад, особенно на заводах, где добывают [84] минеральное масло, вазелин и прочие химические продукты, добываемые из нефти посредством серной кислоты, смесь которой с нефтью производит чрезвычайно противный человеческому обонянию запах. Даже рабочие завязывают себе рты и носы, и этот запах до такой степени внедряется в человека, что после посещения Черного Города я более суток его чувствовал, и все что я ел и пил казалось мне было им пропитано и было мне противно: и хлеб, и масло, и мясо, и рыба, и фрукты, и вино, и вода, казалось мне, отзывались керосином.

Происхождение нефти — вопрос до сих пор неисследованный; очевидно, она наполняет огромные подземные резервуары, которые тянутся от низовьев Кубани (близ Азовского моря) вдоль всего хребта Кавказских гор; затем в особенном обилии находится она на Апшеронском полуострове и, от Баку, идет через Каспийское море, подводный кряж гор, из которых нефть появляется местами на поверхности моря; и далее на Восточном берегу Каспийского моря тоже много нефти до Кизиль-Арвата, а также и на островах Каспийского моря, которые даже и называются нефтяными. Само собою разумеется, что наша Закаспийская железная дорога тоже и исключительно топится нефтью. Теперь железная дорога из России через Ростов-на-Дону, на Петровск, Дербент, уже доходит до Баку, и оттуда на Тифлис и Батум. Благодаря этому, Баку становится великим торговым центром, и недалеко то время, что Баку переростет Тифлис; этот последний всегда будет административным и военным центром Кавказа, но Баку очевидно — великий базис всех наших действий в Закаспийской области, Персии, а главное, — в случае похода на Индию, через Мерв, Герат и Кандагар. Интересны Английские описания Баку, особенно книга Марвина «the City of Eternal fire», где ясно доказывается, как возможна и сбыточна и даже легка для России подобная экспедиция и как невозможно Англии ничем ей воспрепятствовать серьезно. Английские авторы предвидят это как вещь неизбежную в будущем, как катаклизм стихийный, который человеческими усилиями устранить нельзя, и только самые благоразумные из них желают, чтобы это соприкосновение с Индией произошло не в виде борьбы, а в виде дружеского сближения на пользу человечества. Но Англия своими действиями этого дружеского соприкосновения не подготовляет, и теперь уже очевидно, что возможность достигнуть Индии для Русской армии уже не праздная мечта, а грозная возможность, и это великий козырь данный России Провидением. Баку очевидно будет базис и великий отходный пункт. [85]

Я выехал из Баку утром по железной дороге, которая почти все время идет вдоль Куры по довольно ровной местности между Кавказскими горами и горами Малого Кавказа; местность очень красивая и растительность чудная, везде где есть вода. Рано утром, 1-го Мая, мы прибыли в Акстафу, откуда должно было начаться наше путешествие в экипажах до Персидской границы. В Акстафе меня ожидали флигель-адъютант полковник Живкович и подполковник Бельгард, назначенные вместе со мною состоять при Персидском шахе. Живковича я знал давно, но очень мало, а Бельгарда нет. Он начал службу в конной гвардии, а потом был командирован в Персию для службы в Персидской казацкой бригаде, в которой, при покойном шахе еще, инструкторы, часть офицеров и начальник были Русские офицеры. Эта казацкая бригада в Тегеране играет роль преторианцев в древнем Риме, и при воцарении настоящего Шаха она обеспечила не только порядок в Тегеране, но и самое восшествие на престол Шаха совершилось совершенно благополучно, без кровопролития и междоусобия, благодаря твердости и решительности начальника бригады полковника Косаговского. Зато и Шах к нему чрезвычайно благосклонен и осыпает его различными знаками внимания, орденами, чинами и т. д., так что в Персидской армии он чуть ли не фельдмаршал, хотя продолжает состоять в Русской армии полковником. Во время пребывания Шаха в Петербурге, в Июле 1900 года, полковник Косаговский, по представлению военного министра (очень к нему расположенного), произведен в генералы с оставлением начальником Персидской казачьей бригады. Но с Косаговским Бельгард не ужился, и Бельгард должен был уехать из Персии; теперь он служит в Бугском драгунском полку и, так как он очень хорошо научился говорить по персидски, то командующий Императорской Главной Квартирой барон Фредерикс просил о назначении Бельгарда состоять при шахе Персидском.

От Акстафы до Джульфы, на Персидской границе 280 верст, которые мы сделали в экипажах на лошадях, везде уже заготовленных для Шаха и его свиты. Мне дали теперь ландо, в котором должен был ехать Шах, и я совершил это путешествие очень удобно и приятно. Погода была прекрасная, растительность в полном блеске только что начинавшегося лета. Сирень, персиковые, яблонные, вишневые и грушевые деревья в цвету, луга покрытые свежею травою и красными тюльпанами, были как ковер, и самая местность очень живописна. Мы ехали почти все время по долинам рек, сначала [86] Куры, потом Акстафинки, Арпачая и наконец Аракса. Долины эти, благодаря богатому и искусному орошению, чрезвычайно плодородны и богаты, а с обеих сторон горы, покрытые густым лесом, очень живописны. Почтовые лошади на Кавказе превосходны: крепки, верны на ногу и бегут быстро и долго. Мы делали все время около 20 верст в час, и ямщики так опытны, что вовсе нечего было чего либо опасаться. Нас везли с большим почетом, с конвоем местной полиции, и у каждого экипажа, на козлах, был кондуктор, как это обыкновенно делается для путешественников на Кавказе. Наш назывался Мамац, высокого роста Грузин, похожий, как две капли воды, на покойного адмирала Шестакова; он прекрасно знал всю дорогу, показывал нам все замечательные пункты, все объяснял и, словом, был живой Бедекер.

К вечеру мы взобрались на гребень Малых Кавказских гор, на высоту 7000 фут, и проехали вдоль озера Гокчи, находящегося на этой высоте; это огромный бассейн пресной воды в 70 верст длины и 20 ширины, очень глубокий и обильный рыбою. Мы ночевали, проехав озеро, в Русском селении Еленовке, но очень плохо: сделалось холодно, сыро, темно, багаж наш отстал, и большую часть ночи я провел на жесткой и пустой кровати, завернутый в свою шинель.

От Еленовки начинается спуск в Закавказье и, проехав Эривань, мы вскоре увидели гору Арарат, которая очень красива и внушительна. Обыкновенно виден только Малый Арарат, коническая гора, верхняя часть которой покрыта вечным снегом. Большой Арарат такой же, но гораздо выше. Вид Арарата сопровождает вас почти до самой Персидской границы.

Проночевав в Нахичевани, в доме, принадлежащем внуку Нахичеванского хана и носящему тоже название хана, мы прибыли 5-го Мая благополучно в Джульфу, на берегу Аракса, в 5-м часу дня, и узнали, что Шах в тот же день, в 11 часов утра, прибыл со своим отрядом и свитою в Персидскую Джульфу, на другом берегу Аракса и против Русской Джульфы.

Меня поместили в доме начальника таможни, в котором уже поместился генерал Зеленой, присланный от имени главноначальствующего на Кавказе, для приветствия Шаха. В этом же доме была большая столовая, в которой Садразам, все министры и сановники Персидские и наша свита должны были пить чай, завтракать и обедать. [87]

Через час ко мне приехал Персидский посланник в России мирза Риза-Хан, которого я знал еще в Петербурге, и я через него просил узнать у Шаха, когда Его Величеству будет угодно меня принять на Персидском берегу.

Посланник возвратился через час и уведомил меня, что Его Величество был очень доволен, что я прибыл в добром здоровье, что сам Шах здоров (о чем я, конечно, прежде всего спросил) и что он меня примет на другой день, в 11 часов утра.

Затем я осмотрел помещение, приготовленное у нас для Шаха, в таможенном доме, на берегу Аракса. Это дом в 8 комнат; везде ковры, очень приличная мебель, и вообще все устроено очень удобно и применительно к Персидским обычаям. Кругом дома несколько маленьких домиков для прислуги и большой крытый навес, где будет помещаться на ночь почетный караул. Перед домом веранда, и перед ней площадка, откуда вид на Аракс и на противоположный берег.

Вследствие выпавших в последние дни обильных дождей, Аракс очень разлился и был в это время также глубок, как Нева у дворцового моста. Посреди реки, пред самой Джульфой, был довольно длинный плоский остров, разделявший реку на два русла. Между нашим берегом и островом было устроено два парома на канатах, а от острова до Персидского берега сообщение происходило на шлюпках, но должно сказать, очень маленьких и самых примитивных; только у нашей таможни была шлюпка получше, в роде рыбацкой, на которой могло поместиться человек восемь.

На противоположном берегу, на равнине, окаймленной полукружием гор, был расположен стан Персидского Шаха. Сам Шах и его ближайшая свита занимали два таможенных дома, увешанные коврами и флагами, а семитысячный отряд войск, его сопровождавший, расположился лагерем, занимавшим всю равнину. Между простыми белыми палатками солдат возвышались высокие, круглые палатки начальников и, наконец, шаховые высокие красные палатки, окруженные полотняными красными ширмами с вышитыми на них деревьями и разными украшениями. Этот лагерь на берегу реки, среди гор, был очень живописен; оттуда слышалась музыка, крики, блеяние овец, постоянный шум и гул.

6-го Мая в 10 1/2 час. утра, одевшись в парадную форму, я отправился на Персидский берег. Меня сопровождали полковник [88] Живкович, Бельгард, ст. сов. Кохановский и начальник Джульфинской таможни, как местный начальник.

Г. Кохановского я застал уже вчера в Джульфе. Министр иностранных дел граф Муравьев очень много о нем мне говорил, как о великом эксперте по Персидским делам и что было бы очень желательно устроить, чтобы Шах пригласил Кохановского сопутствовать ему во время путешествия его величества по Европе, дабы следить за Английскими и прочими происками против России. Кохановский долгое время служил в Тавризе, где Шах, будучи наследным принцем, был тогда, генерал-губернатором и очень хорошо знал Кохановского, любил его. Он состязался с ним усами, которые тогда у Кохановского были необычайной длины. Затем у Кохановского была тогда чудная собака «Угрюм», которую теперешний Шах очень хотел иметь, но Кохановский собаки этой не дал, а подарил принцу Мозафер-Эддину (т. е. теперешнему Шаху) другую собаку; одним словом, Кохановский был тогда persona grata у Мозафер-Эддина, и это послужило причиной теперешнего его назначения на время путешествия Шаха. После того Кохановский был долго консулом в Астрабаде, а теперь он служит чиновником по дипломатической части у главнокомандующего на Кавказе.

Г. Кохановский явился ко мне, как только я прибыл в Джульфу, и я просил его мне рассказать все, что он успеет о Шахе, о его свите, о наших отношениях в Персии, и рассказы Кохановского, в высшей степени интересные, мне были чрезвычайно полезны: ибо я, с первого своего шага, с первого знакомства с Персидскими сановниками, уже мог знать, кто сторонник России и кто ей враг, а равно и отношения всех этих лиц между собою и в особенности их положения при дворе Шаха.

Лишь только мы переехали на шлюпке на Персидский берег, войска, поставленные шпалерами вдоль берега и от него по направлению к дому, занимаемому Шахом, взяли на караул, и музыка заиграла «Боже Царя храни», довольно схоже с настоящим. У места высадки стоял почетный караул из дивизиона Персидской казацкой бригады с музыкой. Казаки эти одеты совершенно как наши конвойные, только шапка у них, как у всех Персиан, в виде усеченного конуса, с золотым изображением Льва и Солнца. Бельгард научил меня, как здороваться с казаками, что я и сделал; они мне отвечали что-то очень громко. Исполнив все, что полагается при почетном карауле, я пошел далее к дому Персидского Шаха, [89] сопровождаемый многими сановниками, пришедшими меня встретить и в предшествии 20 скороходов, в красных с серебром мундирах и с громадными булавами.

Мундиры Персидского войска у каждого полка совершенно различные и, имея покрой казакинов, во всем остальном в высшей степени разнообразны; один полк имеет мундиры похожие на нашу золотую роту, другой похожий на Итальянских стрелков, иной с бранденбургами, как прежние гусары и т. п. Так как всю ночь лил дождь, то грязь была страшная по ступицу, и я был очень рад, что меня повели под руки. У дверей шахового дома меня встретили министры Шаха и ввели меня на маленький дворик, где меня встретил сам Садразам.

После нескольких минут взаимных представлений и разговоров с главными сановниками Шаха, во время которых нам подали шербеты с довольно грязным льдом и угощали папиросами, нас провели по узкой каменной лестнице, по довольно грязному ковру, во второй этаж, к Шаху. Он стоял в конце веранды (которую видно с Русского берега), опершись на кресло. Шах был одет в черный казакин, и на груди у него с обеих сторон было по пяти рядов крупных бриллиантов; тоже по три крупных бриллианта на каждом погоне и на воротнике, по одному с каждой стороны. На шее у него был одет Русский орел, осыпанный бриллиантами на Андреевской ленте. Мы узнали впоследствии, что это особый знак отличия, или правильнее, орден, который наше правительство дает Персидскому наследнику и некоторым принцам, потому что нельзя никому в Персии давать тот же орден, что Шаху и если ему дают Андрея, то его наследник и подданные уже этого ордена получать не могут. На голове Шаха была обычная Персидская шапка с пером и великолепной бриллиантовой пряжкой.

Шах совершенно такой, как изображен на портретах; лицо у него задумчивое и очень доброе, улыбка приятная, и вообще его физиономия, несколько болезненная, очень симпатична.

Вправо от Шаха, но отступя несколько шагов, стоял наследный принц, лет 24-х. В его наружности не было ничего особенного. Он довольно толстый, апатичный, но впрочем о нем судить трудно, ибо при Шахе все дети его стараются как бы совершенно стираться и уничтожаться.

Кругом нас стали все сановники, а между Шахом и нами переводчик. [90]

Когда меня назвали Шаху, то я приветствовал его от имени нашего Государя с приездом на Русскую границу и сказал, что Его Величество осчастливил меня поручением сопровождать Его Величество Шаха во время проезда его по России, что Государь приказал мне узнать о его здоровье и желает ему доброго здоровья и счастливого и приятного путешествия по своим владениям, приказав мне всячески заботиться о том, чтобы путешествие было удобно и не утомительно для Его Величества.

Шах через переводчика прежде всего спросил меня о здоровье Государя; потом сказал, что он очень тронут тем, что Государь прислал к нему такую высокую и приближенную особу, как я, и потом спросил меня о моем здоровье, и я благодарил его с великими комплиментами за его ко мне внимание.

Потом я просил позволения представить Шаху лиц моей свиты, и Шах у каждого спрашивал про его здоровье. Когда дошла очередь до Кохановского, то Шах сказал ему, что он очень рад его опять увидеть и, обратясь ко мне, сказал: «Я Кохановского давно знаю; он был при мне в Тавризе, и у него были прекрасные усы». На это я сказал, что Кохановский рассказывал мне, что у него были действительно очень большие усы, но теперь усы у него хуже чем прежде, но что у Вашего Величества чудные усы, и я теперь убеждаюсь, что это действительно справедливо. Эти слова произвели на Шаха самое приятное впечатление. Он сказал: «Якши, якши (очень хорошо) и стал улыбаться, а потом сказал мне, что, кроме того, что он очень тронут, что Государь послал меня к нему, но он еще видит, что я очень прекрасный человек, что я ему очень понравился и что он уверен, что, благодаря мне, его путешествие будет очень хорошо.

Я ему отвечал благодарностью за его милостивые слова и прибавил, что, кроме того почтения, которое я чувствую к его особе, я прошу позволения сказать ему, что я вижу, что Его Величество имеет лучшее качество в монархе: высокую и добрую душу.

При этих словах лицо Шаха просияло и приняло самое довольное выражение. Он, улыбаясь, очень меня благодарил, повторяя, что очень меня полюбил, что очень рад, что я буду при нем и что благодарен сердечно Государю за мое назначение и прочее. И с этой минуты разговор принял самый пустой характер. Он слушал., что я говорил ему по Французски, и только когда затруднялся в приискании выражений, то обращался ко мне через переводчика [91] затем расспрашивал о нашем путешествии, о дороге и разных других предметах и вообще был в веселом расположении духа.

Его придворные кругом выражали почтительно свою радость и одобрение улыбками, вздохами и потиранием рук, и аудиенция наша продолжалась около получаса. Мне казалось, что уже пора ее кончать и, сделав маленькую паузу, я спросил у Шаха, когда ему будет угодно назначить свой приезд на наш берег. Он мне отвечал, что хочет переехать в тот же день, в 5 часов вечера, и затем пробыть в Русской Джульфе два дня, так чтобы ехать оттуда дальше утром 9-го Мая.

Потом он мне показал на своего наследника и назвал его. Меня тогда назвали наследнику, а я ему представлял лиц моей свиты; он каждого из них спрашивал о здоровье. Тем кончилась аудиенция, и мы, откланиваясь Шаху, пошли вниз, сопровождаемые Садразамом и министрами. Внизу, нас опять угощали шербетом и папиросами, но разговоры были уже гораздо более оживленные и дружественные, и все Персы выражали радость, что Шах был так весел и доволен и благодарен Государю за счастливый выбор доверенного лица для сопровождения Шаха по России, причем выражали свою радость и уверенность, что все в нашем путешествии пойдет отлично и что путешествие будет самое благополучное и приятное.

Чтобы доехать до берега реки, мне подвели лошадь, покрытую чепраком и богато оседланную и, когда я сел верхом, то ее повели под уздцы; скороходы опять шли впереди, сановники и свита меня провожали, полки держали на караул, музыка играла Русский гимн, и мне думалось, что это шествие было в роде шествия праведного Мардохея, ведомого Аманом.

Вернувшись домой, я занялся приготовлениями к приему Шаха на нашем берегу. Путь для Шаха был устлан коврами; от самой пристани до дома были расставлены солдаты пограничной стражи, а на площадке перед домом выстроился почетный караул с музыкою от Кубанского Полтавского казачьего полка.

Ровно в 5 часов шах вышел из своего дома и сопровождаемый свитой пошел пешком к берегу. Весь отряд его войск был выстроен во фронт, заиграла музыка, стали палить из пушек, и воздух огласился восторженными криками Персов, провожавших своего монарха. [92]

Мы смотрели на все это с своего берега. Наконец видим, что Шах и человек восемь ближайших сановников садятся на нарочно приготовленный Персами плот. Плот этот имел треугольную форму, с перилами с двух сторон. Его сначала потянули вверх по течению на канате, чтобы потом спускать его по течению; но вдруг мы с ужасом увидели, что канат оборвался, и плот с шахом быстро понесло по течению вниз, и два раза его повернуло. Я немедленно послал нашу шлюпку на помощь. Но к счастью, еще до ее прихода, человек 50 Персов бросились в поду, схватили плот и подтащили его благополучно к Персидской стороне острова, находящегося, как сказано выше, посредине реки. Шах вышел на остров, перешел его и сел на наш паром, который через несколько минут причалил благополучно к Русскому берегу.

Здесь я его встретил и опять приветствовал от имени Его Величества нашего Государя, и на этот раз со вступлением на Русскую землю и пожелал ему счастливого путешествия и скорого и полного поправления его здоровья. Шах благодарил очень любезно сказав, что, уже вступление на Русскую территорию, отзывается хорошо на его здоровье. Затем его стали приветствовать ген. Зеленой от имени главно-начальствующего на Кавказе; но речь его становилась длинна, а Шах от эмоции и жары менялся в лице и министр его двора уже поднес ему чайник с холодной водой; так делается всегда, чтобы предупредить обморок. Я дернул Зеленого за полу мундира, шепнув ему: Желайте только здоровья и благополучия и кончайте. Речь, к счастью, прекратилась. Шах прошел мимо караула, и я от его имени здоровался с караулом. Затем он принял представление всего начальства и вошел в приготовленный для него дом, который ему очень понравился. Он был очень доволен почетом и великолепием встречи и тотчас захотел телеграммой благодарить Государя за торжественный и сердечный прием.

Затем я спросил, что ему угодно будет приказать, чаю или чего другого, он просил чаю, а обед назначил в 9 часов; а я, оставив при доме, для переводов и распоряжений при Шахе, г. Кохановского, провел Садразама в его комнаты, приготовленные в том же доме с Шахом и поручил Флигель-адъютанту Живковичу и полковнику Бельгарду развести министров по приготовленным для них в разных домах квартирам.

Но тут оказалось, что министр двора, с разрешения Садразама, предпочел занять комнату лакея Садразамова, лишь бы быть в одном [93] доме с Шахом. Тоже сделали и министр почт и начальник охраны, которые и заняли часть комнат, назначенных для лакеев Шаха. И потом это повторялось во все время путешествия, т. е. наиболее приближенные к Шаху предпочитали иметь хотя самое небольшое и скромное помещение, но как можно ближе к Шаху, видя в этом преимущество.

Шах провел остальную часть дня дома. К нему потом приезжал его наследный принц. После шахского обеда в 9 часов, мы устроили еще маленькое увеселение: играла музыка Полтавского казачьего полка, очень хорошая, пели песенники и плясали казаки. Шах был очень доволен. Он вышел на веранду, ему принесли кресло, он в него уселся и очень любезно пригласил всех нас подойти к нему; много разговаривал, но ему не пришло и в голову пригласить кого нибудь сесть. Да и по Персидскому этикету никто из его подданных не смеет при нем садиться, и когда министры ему делают доклады, то он сидит в кресле, а они сидят на полу, поджав ноги, как портные. Постепенно, Шах, знакомясь с Европейскими обычаями, понял, что надо Русских сановников просить сесть, и через несколько дней после, когда я приходил к нему, он меня всегда сажал, говоря очень любезно: asseyez.

Ночью шел сильный дождь, остров на Араксе почти затопило и сообщение с Персидским берегом стало затруднительно, и я стал получать из Баку и Тифлися весьма неприятные известия о порче дорог. Оказалось, что от сильных дождей и разлития рек, железная дорога, между Баку и Петровском была во многих местах размыта, что многие мосты были повреждены и что большой мост на реке Самуре совершенно разрушен, так что по дороге от Баку до Петровска сообщение не могло быть восстановлено ранее двух недель. Равным образом сильные дожди на Кавказе, если бы они продолжались, угрожали порчею Военно-грузинской дороге.

Нам оставалось одно: как нибудь добраться до Тифлиса, куда теперь и не предполагалось ехать, и оттуда ехать на Владикавказ чрез Военно-грузинскую дорогу, если это будет возможно, а не то дожидаться в Тифлисе, пока дожди прекратятся и повреждения на Военно-грузинской дороге будут исправлены.

Я так и решился сделать, и на следующее утро доложил обо всем этом шаху и сделал все нужные распоряжения. Но нам следовало торопиться выехать из Джульфы, потому что реки [94] Адолин-чай и Нахичевань-чай начинали сильно разливаться, и переезд через них в брод становился опасным и мог бы даже сделаться невозможным, а в Джульфе гоже пережидать не приходилось, ибо тут нельзя было достать и продовольствия на нашу большую свиту. Джульфа место пустынное и в степи песочной, ничего не произростающей, и надо было ехать за 20 верст, чтобы доставать какую нибудь провизию. Но дождь лил целые сутки, и приходилось дождаться хотя остановки его на несколько часов, чтобы переехать через названные реки, находящиеся на пути первого перехода от Джульфы. Решено было оставаться тут 7 и 8 Мая и выступить утром 9-го Мая.

Затем 7 и 8 Мая прошли в Джульфе очень спокойно и благополучно. Шах чувствовал себя довольно хорошо; оказалось, что уже путешествие из Тегерана до Джульфы, a petites joirnees, длившееся 60 дней, принесло большую пользу его здоровью. Ему тяжело было только выносить большое утомление и духоту, в нормальных условиях его обычного образа жизни он чувствовал себя довольно хорошо, имел прекрасный апетит и отлично спал. Эти два дня он выходил из дома только на площадку перед ним или на веранду, откуда был вид на Аракс, Персидский берег и Шахский стан. Беспрестанно с того берега и обратно ездили сановники, и видно было, что шах был занят окончанием всех дел перед отъездом в Европу. Наследный принц тоже проводил часть дня у отца, и даже одна из жен шаха к нему приезжала и уехала утром 8-го числа обратно, горько рыдая; но лица ее никто не видел, так как Персиянки тщательно закрывают себе лица, гораздо больше и гораздо добросовестнее, чем Турецкие женщины. Я являлся к шаху утром, осведомлялся о его здоровье и сообщал ему новости о предстоящей дороге, спрашивал, нет ли каких поручений и всякий раз, когда он желал то или другое, то немедленно и делалось; затем я заходил к нему еще раз во время дня, узнать не имеет ли он какого нибудь вопроса или поручения, а вечером, перед верандой становилась музыка Кубанского полка и играла до тех пор, пока он ложился спать; в это же время пели песенники и плясали казаки. Шаху очень нравились некоторые напевы казацких песен и некоторые пьесы оркестра, и он просил дать ему ноты, что я и исполнил. 7-го вечером была иллюминация Персидского лагеря, а 8-го на острове, на реке, был пущен фейерверк нами приготовленный и привезенный из Тифлиса, и шах остался им очень доволен и очень меня благодарил. Он наслаждался фейерверком как дитя и, видя рассыпающиеся по воздуху разноцветные звезды ракет, говорил: «tres joli, tres joli!» или «tree magnifitique!» [95]

8-го утром Персидский лагерь был снят, отряд шаха тронулся в обратный путь, и Персидский берег опустел.

В эти дни мы ознакомились с Персидскими министрами и всею шахскою свитой.

Почти все они приходили утром в столовую (рядом с моим кабинетом) пить чай. Затем в час дня приходили все завтракать, а в 9 час. вечера — обедать. Обыкновенно я посылал доложить Садразаму, что обед готов; он скоро приходил ко мне в кабинет, где собирались и главные сановники и затем мы вместе выходили в столовую и садились кушать. Но тут с первого дня пошли истории, споры между Персами, кто должен сидеть выше. Я поручил Кохановскому им сказать, что список их старшинства составлен Садразамом и что потому они должны к нему обращаться со своими претензиями, но что за столом такие споры не будут допущены. Садразам им сказал по этому поводу несколько слов, и все успокоилось.

Однако спор из за мест повторился и вечером между посланником и министром двора; правда, это делалось шепотом, за несколько минут до стола. Посланник уверял, что он, как пожалованный светлейший князь, должен сидеть слева от меня, а министр двора Гаки-Муль-Мульк, говорил, что этот титул светлости не ставит посланника выше его; и, напротив, он министр двора выше посланника; кончилось тем, что посланник ушел, говоря, что у него болит голова, а министр двора сел подле меня, так и удержал за собою это место во все время путешествия шаха по России. Порядок затем установился такой: в середине сидел я, справа от меня Садразам, слева от меня министр двора; напротив меня наш губернатор (Эриванской губ.) граф Тизенгаузен, а затем его заменявшие наши губернаторы; около губернатора, с одной стороны, Персидский посланник в Петербурге Риза-Хан, а с другой бывший министр финансов Наср-Эль-Мульк; затем все остальные министры и сановники и между ними Русские, свита и приглашенные.

Но тем споры не ограничивались: свита разделялась на две категории, которые не должны были обедать вместе, а в разных комнатах, что и было сначала устроено; но между Персами пошли пререкания, кто в 1 или во 2-й категории. Все это было мне доложено до 1-го завтрака, и я по этому вопросу дал ту же резолюцию, что и [96] по первому, и приказал объявить моим именем, что кто не хочет подчиняться, пусть кушает где ему угодно. Все уладилось, но между собою Персы долго еще грызлись, как поспорившие из за кости собаки, которые, подравшись, продолжают ворчать.

Но за всем тем, в моем присутствии и с нами Русскими они были очень учтивы и даже почтительны и любезны.

Я считался такою высокою особою, что роль моя была очень легка. Я держал себя с величавой вежливостью, т. е. с большою простотою, был со всеми очень учтив, но с некоторым оттенком снисходительности высшего лица к низшим, и моя вежливость и любезность (хотя совершенно естественные) считались персами великодушием, которое ими очень ценилось. В очень скором времени я стал между ними очень популярен, и они меня прозвали «Ангелом», при всяком случае выказывали свое расположение, почтение и благодарность, постоянно говорили мне комплементы и одно слово «l’amiral a ordonne!» было законом. Это было очень удачно, потому что Персидская свита состояла из 45 человек, не считая прислуги.

Русская свита была довольно хороша. Только в первый день нашего пребывания в Джульфе оказалось, что инженерный полковник Фон-дер-Нонне сделал довольно плохо нужные приготовления для Персидских сановников и Русских размещенных по домам: и кроватей не было достаточно, и утвари (т. е. рукомойников и пр.). Я его позвал к себе и, в негодовании, страшно его распек и сказал ему, что это бессовестное исполнение возложенного на него поручения и что если он немедленно, откуда знает, не поправит замеченных недостатков, я его отдам под суд. Крики слышались из моего кабинета и разносились по всему дому. Все узнали, что спокойный и, по видимому, добрый адмирал может быть грозным, и этот инцидент принес свою пользу на все время нашей Персидской кампании, а сам полковник Фон-дер-Нонне был с этой минуты неутомимо ревностен, и все устроил как следует.

Шах был все время ко мне очень любезен и внимателен и между прочим, 7-го Мая, прислал ко мне своего внука, старшего сына наследного принца. Я очень жалел, что, не будучи об этом предупрежден, не приготовил ему какого нибудь подарка. Вижу, ко мне входит какой-то Татарченок лет семи со стариком, который мне и объяснил, что он дядька Шаховского внука и что Шах его прислал ко мне. Я его только мог приласкать и сказать несколько слов, а вечером благодарил Шаха за оказанное мне внимание. [97]

Первое и самое замечательное лицо при Шахской свите был Эминус-Султан-Садразам. Это действительно замечательный человек, твердого и решительного характера и хотя не получивший образования и говорящий очень немного по Французски, но с большой дозой здравого рассудка и практического ума. При этом он человек положительно доброго сердца, прямой, хотя и не лишенный хитрости; но он не употребляет ее на зло, а только на свое ограждение. При этом он, естественно, расположен прощать своим врагам и предпочитает обращать их в своих приверженцев, что по моему гораздо вернее, чем их преследовать: ибо если человека нельзя уничтожить, что и бесчеловечно, то гораздо лучше помирить его с собой. Конечно это не всегда удается: но еще хуже, если враг, которого не уничтожили, при случае, оперившись, начнет вам мстить. Садразам был некогда первым красавцем при дворе Персидском; отец его был также министром. Благодаря этим обстоятельствам, первые шаги Эминус-Султана на жизненном поприще были быстрые, и скоро его ум и твердость подняли его на высокие должности. Во время второго путешествия по России покойного Шаха Наср-Эддина, Эминус-Султан уже был первым министром и в след затем сделан Садразамом. В то время и Шах и его Садразам придерживались Англии. Но под конец своего царствования Наср-Эдин прозрел, как вредно для Персии Английское преобладание. Англия держала Персию в руках, благодаря 16 миллионам данных Персии в займы и за эти займы требовало себе все новых и новых привиллегий, для Персии неудобных и, наконец, заняла Персидскую территорию в Персидском заливе. В это время Шах Наср-Эдин был убит, и теперешний Шах Мозафер-Эдин, хотя окруженный людьми Английской партии, душою которой был его Английский доктор Адкок (находящийся и теперь при Шахе), понимал, что подчинение Англии весьма вредно и опасно, ибо разлад с Россией мог бы легко повести к войне, первым и быстрым результатом которой было бы покорение и отпадение всей северной половины Персии и присоединение ее к России, а от Англии действительной помощи в это время конечно бы не было. Вследствие этого Шах и Садразам стали сближаться с Россией и относиться к Англии осторожно и сдержанно.

Но по непоследовательности, которая часто проявляется и не в одной Персии, Шах стал охладевать к Садразаму. Приближенные Шаха, так называемые Тавризские любимцы, т. е. люди окружавшие Шаха во время его пребывания в Тавризе, в качестве генерал-губернатора, и почти все принадлежавшие к Английской [98] партии (Все это относится ко времени борьбы в Персии между влиянием России и Англии, — совершенно прекратившейся со времени Англо-Русского соглашения, но тогда т. е. в 1900 г. бывшей еще в полной силе.) стали всячески клеветать на Садразама, уверять Шаха, что Садразам хвастается своими заслугами при воцарении Шаха, своим на него влиянием и, наконец, уверили слабохарактерного Шаха в том, что Садразам хочет свергнуть его с престола и сам сделаться Шахом.

Случай с Русскими пушками привел к окончательному падению Садразама. Дело было в том, что Государь Александр III прислал Шаху в подарок 4 орудия. Эти пушки предполагалось отдать в казацкую бригаду, составлявшую охрану Шаха, и ею командовал Русский полковник Косаговский; у этой бригады уже было две пушки. Но враги Садразама уверили Шаха, что было бы опасно усиливать ее 4-мя пушками и эти 4-е пушки приказано было сдать прямо в арсенал, что было сделано без всякой церемонии, подобающей при приеме подарка от Русского Императора. Наш посланник в Тегеране был этим недоволен, и Садразам советовал так не поступать, но на все это не обратили никакого внимания. После Садразам три дня не являлся к Шаху. Этим временем и воспользовались его враги и, на 4-й день Шах приказал Садразаму возвратить ему знаки своего сана и ехать в ссылку в город Кум. Было даже решено на дороге его убить или отравить. Но наше правительство, уведомленное обо всем этом нашим посланником в Тегеране, прислало телеграмму, в которой было сказано, что хотя Император Российский и не вмешивается во внутренние дела Персии, однако заявляет что смерть Садразама, расположенного к дружбе с Россией, была бы сочтена Россией враждебным действием. Эта телеграмма спасла жизнь Садразаму, и он благополучно доехал до Кума, отдаленного города на Востоке Персии, где он и поселился в своем имении и оставался там два года.

Между тем дела управления приходили в расстройство, и Английское влияние, даже против желаний Шаха, стало усиливаться. Персии было необходимо сделать новый заем, и Англия предлагала Персии несколько миллионов, но с тем, чтобы Персидские таможни были отданы в управление Англии, и чтобы таможенными доходами уплачивался постепенно Персидский долг. Самые условия займа, т. е. дисконт, были крайне обременительны для Персии. Тут сторонники Садразама подняли голову, стали действовать в его пользу и убедили [99] Шаха вызвать его из ссылки и вверить ему управление, говоря, что он один может вывести Персию из крайне опасного положения, т. е. освободить ее от Английского гнета, грозящего привести к войне с Россией, и обеспечить порядок внутреннего управления страною.

Садразам был вызван из ссылки и приглашен приехать в Тегеран. Шах принял его очень милостиво и советовался с ним о делах, но назначения ему не давал. Благодаря стараниям Эминус-Султана было подготовлено соглашение с Россией, по которому Россия соглашалась дать Персии в займы 22 миллиона рублей (это было сделано по мысли нашего министра финансов Витте) с тем, чтобы из них 16 Россия сама уплатит от имени Персии Англии, а 6 миллионов отдаст на руки персидскому правительству на государственные потребности, soil disant но в сущности на menus plaisirs Шаха и его двора. Дисконт и условия займа были умеренные и можно сказать, бескорыстные.

А в тоже время Англия, чрез своего посланника, налегала на Персидское правительство для заключения предлагаемого ею займа. Произошла скандальная сцена: Английский посланник приехал на торжественную аудиенцию, между тем как Шах полагал, что она будет частною и стал настаивать на подписании условия о займе, говоря, что если оно не будет подписано тут же, то Англия возьмет свои предложения обратно. Шах обиделся и сказал, что никогда так не делается, чтобы подпись его давалась бы в такой обстановке и что, за его нездоровьем, аудиенция отменяется.

Английский посланник Sir Diraud, в бешенстве и смущении, поехал домой, а Шах поручил Садразаму уведомить посланника, что он сам находит предложение Англии неудобным и невыгодным для Персии. Тогда Эминус-Султан доложил Шаху, что он был счастлив ему служить во всем этом деле и устроить заем с Россией, но что он не имеет никакого официального звания, и потому невозможно ему вступать в официальные переговоры с Английским послом, который прежде всего спросил бы его, какие у него уполномочия. Тогда Шах назначил его Садразамом, и с этих пор влияние его с каждым днем возрастало и укреплялось, и теперь Садразам Эминус-Султан при Шахе всесилен, к великому прискорбию всех своих врагов, до сих пор окружающих Шаха и пользующихся близостью к нему и его благорасположением. С этих же пор политика Персии окончательно определилась: полное доверие [100] к России и опирательство на нее в уверенности, что Россия всегда может, когда захочет, принести Персии великий вред отнятием у нее всех северных провинций, прежде чем Англия, если бы и захотела, могла бы сделать что нибудь в пользу Персии. Шах и Садразам глубоко убеждены, что Россия никаких завоевательных намерений относительно Персии не имеет, что находит и для себя выгодным жить с Персией в полной дружбе и что Россия вообще самый лучший и верный и естественный союзник Персии.

Все это мне рассказывали Садразам, посланник Персидский в Петербурге Риза-Хан и г. Кохановский, знаток Персидских дел, который мне и переводил почти всегда слова Садразама.

Главные противники Садразама между сопровождающими теперь Шаха были министр двора Гаким-Мум-Мульк, бывший министр финансов Наср-Эль-Мульк (который и подготовлял неудавшийся Английский заем), министр почт Везире Гумаюн, очень ловкий и остроумный человек (к сожалению не говорящий на Европейских языках) и Английский доктор Адкок, душа Английской партии; он уже 14 лет состоит при Шахе, который к нему очень привык, и Адкок имеет на Шаха некоторое влияние тем, что пугает его преувеличением его болезненного состояния и умел убедить Шаха в том, что самая его жизнь и здоровье вполне зависит от него, Адкока. Этот Адкок был главным противником желанию Шаха начать свое путешествие по Европе визитом нашему Государю в Петербурге, уверяя Шаха, что у него болезнь сердца и что малейшее волнение и утомление могут быть ему пагубны; он же был главным партизаном путешествия по России инкогнито, все под предлогом избежания утомления, но в сущности для того, чтобы отсутствие всякого парада и торжеств во время пути было бы поводом говорить Шаху, непонимающему значения инкогнито, что его принимают в России без всякого внимания, что это плоды его Русской политики (все это было рассказано мне Садразамом и подтверждено г. Кохановским), и что наше правительство обращается с ним, как с подручником, и трактует его как Бухарского эмира, вассала России. К счастью, Государю угодно было приказать принимать везде Шаха со всяким почетом, избегая только утомления, по возможности, при парадных встречах, что и было тщательно исполнено.

Я в обращении своем с Адкоком делал вид, что ничего не знаю о его проделках, и обращался с ним очень вежливо и внимательно, как со всяким образованным человеком, угощал его во [101] время завтраков и обедов сигарами, до которых он большой охотник, и он был мною доволен. Я полагал, что хотя он и заклятый наш враг, но что если обращаться с ним хорошо, его личные впечатления будут в нашу пользу, и маленькие знаки внимания ему деланные, льстя его самолюбию, приведут к тому, что он не будет подбавлять яду оскорбленного сердца в свои слова и его действия, и считая меня безвредным, не постарается, во время путешествия, особенно энергично против меня и России, вообще, интриговать. Это вполне оправдалось. Он был очень доволен путешествием, обращением с ним и полагал ненужным энергично действовать на ум Шаха. А между тем Шах, более и более сближаясь со мною, отчасти благодаря Кохановскому, которого я очень обласкал и приблизил к себе, был чрезвычайно доволен своим путешествием по России и начинал сердиться на тех из своих приближенных, которые наговаривали на Россию; и почести, внимание и любезность ему оказываемые, он принимал с большою благодарностью, как знак добрых чувств к нему нашего Государя и всех его подданных. В Варшаве дело дошло до того, что однажды, перед поездкою в театр, Шах пошел в комнаты Садразама, чего никогда не делал и тут при собрании всей своей свиты сказал: «Что ему очень неприятны толки между его сановниками против путешествия по России и политики Садразама и что он желает, чтобы впредь этого не было». Все притихли; два министра, наиболее виновные, тотчас же заболели и два дня никуда не показывались, выражая этим печаль от Шахского неудовольствия. Во время же дороги, на пути из Тифлиса до Варшавы, Шах, в изъявление своего благоволения Садразаму, подарил ему кашемировый халат «с своего плеча», а посланнику в России Риза-Хану пожаловал бриллиантовые вензеля на эполеты.

Министр двора Гаким-Муль-Мульк был прежде доктором Шаха. Кажется, он был учеником известного доктора Толозана (отличного Француза), который был долго доктором у покойного Шаха Наср-Эдина и сопровождал его в Россию. Гаким-Муль-Мульк тоже противник Садразама и, говорят, желает занять его место; но он не имеет ни большого ума, ни талантов, ни сильного характера; он только ловкий придворный. Когда Садразам мне его представил в Джульфе, то сказал: «il est сотте топ frere»; но это было сказано из политики и в сущности Гаким-Муль-Мульк один из наиболее опасных врагов Садразама, который однажды, говоря мне о своих врагах, сказал: вероятно, во время нашей поездки, они все [102] перейдут на мою сторону, увидев, что это им выгоднее, а кто будет очень идти против, я должен буду настоять, чтобы его удалили.

Знакомясь постепенно со всеми партиями Персидского двора, с их взаимной борьбой и каверзами, я не мог не думать, что тут нет никакой особенной разницы с тем, что происходит и при всех Европейских дворах.

9 Мая, в 7 часов утра, все 25 экипажей, составляющих поезд Шаха и его свиты, стояли (запряженные каждый четверкою) на Джульфинской площади перед домом, где жил Шах. Когда усадили всех министров и сановников, что было нелегко устроить, ибо враждовавшие не хотели ехать в том же экипаже, я пошел доложить Шаху, что все готово к отъезду. Он вскоре вышел и сел в свое ландо, посадив на передок экипажа Садразама и начальника охраны Богадура. Этот последний есть собственно главный телохранитель Шаха, всегда спит в его комнате и никогда не покидает Шаха. Затем для компании Шах сажает к себе по очереди то Садразама, то министра двора, или Везире-Гумаюна — это его любимые собеседники.

Поезд тронулся при звуках Персидского гимна и криках народа, собравшегося на площади. Впереди и с боков Шахова ландо ехала сотня Кубанского казачьего полка, которая сменялась на каждой станции и так продолжалось во все время путешествия Шаха в экипажах до Эривани, а оттуда другой казачий полк, которым командовал известный Милашевич, муж Елены Строгановой, которого я тут в первый раз и увидел.

Первый переход до Нахичевани, где был назначен ночлег, был довольно тяжелый; во первых, потому, что от Джульфы до Нахичевани не шоссе, а грунтовая дорога, первая половина которой тянется по намокшим тогда пескам и грязь была большая; а во вторых главное затруднение было от переезда в брод двух рек Алинда-чай и Нахичевань-чай, очень сильно разлившихся. На той и другой реке были собраны по 200 рабочих, которые за полчаса до проезда Шаха расчищали несколько новых протоков для реки; вода, устремившись в них, начинает быстро спадать и покуда новая вода с гор не успеет еще подойти, делается мельче, и экипажи в это время проезжают безопасно. Трудно себе представить, как действительно вода быстро спадает, благодаря наскоро прорытым руслам. Мы проехали Алинда-чай совершенно благополучно, однако вода попала в экипажи, но так как Шах ехал в довольно высоком [103] ландо, дверцы которого были плотно закрыты и что Шаха провезли через реки очень быстро, вода в ландо не попала.

Ближе к Нахичевани, переезд через реку Нахичевань-чай был гораздо серьезнее; но и здесь, благодаря разлитию русл перед самым переездом, воды в реке было только на один аршин высоты. Впереди поехала коляска с инженерным полковником фон-дер-Нонне; река шириною с Мойку, бушевала страшно. Вдруг мы видим, что коляску как-то подняло и затем опрокинуло. Казаки вытащили фон-дер-Нонне из коляски и перенесли его на руках на противоположный берег, а коляску течение понесло вниз. Оказалось, что коляска наехала на корш (дерево лежащее на дне); корш этот сейчас же вынули; казаки, исследовав брод, сошли с лошадей, и когда экипаж Шаха помчался по реке, казаки бежали и подталкивали экипаж, который переехал на противоположный берег вполне благополучно; также проехали и все следующие экипажи, но вода в них проникала, и надо было поднимать ноги. Это происходило 9-го Мая, и я усердно благодарил Николая Чудотворца за Его покровительство. После нас вода стала опять прибывать, и последние экипажи нашего огромного поезда проехали через Нахичевань-чай с большими затруднениями и еще более сильными ощущениями.

Так как население Нахичеванского уезда и Эриванской губернии состоит преимущественно из Персов, то, подъезжая к Нахичевани, мы были окружены множеством народа и всадников, приехавших почтить Персидского Шаха и при проезде Шахова экипажа, многие Персы резали по дороге в честь Шаха баранов, что было очень неприятно видеть. Мы не мешали толпе ехать в след за нами или бежать, только конвой не допускал никого между экипажами поезда; Шах же был очень тронут таким приемом населения. На пригорках, по обеим сторонам дороги, стояли персианки, покрытые чадрами, окутанные с головы до ног, что придавало им очень таинственный и живописный вид.

В Нахичевани Шах был встречен почетным караулом и городскими властями, поднесшими ему хлеб-соль на серебряном блюде. Шаху был приготовлен дом Хана Нахичеванского, служащего в л.-гв. конном полку. Дом был красиво и богато убран и очень понравился Шаху. На веранде этого дома, выходящей на сад, был приготовлен завтрак для свиты Шаха; там же вечером мы и обедали. Сам же Шах, по обыкновению, обедал в комнатах один, но во время, нашего обеда и завтрака он в окно смотрел на нас [104] и наше яденье с большим любопытством. Перед домом играли до вечера попеременно два оркестра военной музыки.

Меня поместили в доме брата Нахичеванского хана и его другого брата, Нахичеванского городского головы; они все трое именуются ханами Нахичеванскими и все очень милые люди. Кажется, они продолжают владеть большею частью имений Нахичеванских ханов, которые за отчужденные имения получили от нашего правительства денежное вознаграждение. Дом, в котором меня поместили, устроен в восточном вкусе, с прелестным садиком и посреди него с неизбежным фонтаном, и тут же рядом древняя башня, покрытая Персидскими надписями и арабесками, из голубых, бирюзового цвета, изразцов, что чрезвычайно красиво. К сожалению, голубые изразцы отчасти выпали, и этот чудный памятник древне-персидского зодчества, как и почти все памятники этой эпохи на Кавказе, постепенно приходит в разрушение. С другой стороны дома веранда, откуда чудный вид: вдали виден Арарат и окружающая его цепь гор; ближе широкое русло Аракса и богатая плодородная равнина, покрытая садами с чудными деревьями и виноградниками, вероятно, не переводившимися здесь со времен Ноя, могила которого находится, по общепринятому здесь преданию, тут же. Я ездил ее смотреть: это пещера, внутри оштукатуренная и выбеленная, со столбом в середине, которым поддержан свод, и находящаяся в высоком берегу, окаймляющем со стороны Нахичевани долину Аракса. Рядом с могилою Ноя, Армянская церковь и кладбище. Я с большим почтением посетил гробницу нашего общего праотца и, так как старинные и общепринятые предания почти всегда справедливы, то и я преклонился пред памятью праведного Ноя.

День прошел очень спокойно, Шах, по обыкновению, никуда не выезжал, и мы наслаждались чудною погодою, сидя на веранде или в наших садах.

10 Мая. На другой день, 10 Мая, в 7 часов утра, мы выехали из Нахичевани, сопровождаемые теми же почестями и толпою, что и накануне.

Самый Нахичевань — небольшой восточный, довольно красивый город со множеством садов; рядом с городом находятся развалины старого города, совершенно разрушенного землетрясением, как говорят, в XVII столетии; теперь это ряд ям и груды развалин, в которых всегда находят множество старинной домашней утвари [105] грубого Китайского фарфора и иногда золотых, серебряных и бронзовых украшений.

Сегодня ехали все время очень живописными местностями, долинами Аракса и его притоков. Множество сел, садов, виноградников и тополевых рощ; тополь служит здесь прекрасным строительным материалом, благодаря прямизне его стволов, и ростет он очень быстро.

Меняли лошадей в Буюк-Дуза, Кивроч и Башнаружен, куда приехали в 3 часа и здесь завтракали, обедали и ночевали. Станции и села на пути были украшены флагами и вывешенными коврами. Население здесь состоит из Армян и Персов, которые выражали Шаху большое почтение. При перемене лошадей, ученики Персидских школ собирались перед домами, в которых останавливался Шах и пели ему по персидски разные похвалы, приветствия и тексты из Корана; все это с ужасным криком, без всякой уловимой мелодии и в нос; но Шах был этим очень доволен, слушал эти приветствия и давал певшим везде деньги.

Вообще Персы, живущие на Кавказе, очень радовались приезду Шаха и своих единоплеменников и гордились почестями, которые ему воздавались, но без всякого худого чувства к Русским. Напротив, они как бы радовались, что Русские оказывали Шаху столько почета и как бы были благодарны нам за это; что было заметно по настроению толпы.

Надо здесь сказать, что Закавказье, кроме своего Персидского населения, переполнено приходящими из Персии работниками. В Персии, при общем застое и отсутствии всякой промышленности, простолюдинам нет никаких заработков, и население северных провинций Персии уходит охотно в Россию, на Кавказ, где требуется постоянно много человеческих рук для всякого рода работ. Разоренные поборами своего правительства, нищие и голодные Персы очень довольны своею жизнью и заработками на Кавказе, и они блаженствуют и поправляются сравнительно с своими соотечественниками, оставшимися дома, где бедность и притеснения так велики, что северная Персия желала бы принадлежать России. Но естественно, что Персы, живущие в России и наслаждающиеся спокойствием и некоторым благосостоянием, сочувствуют все-таки своей родине, поправившись, получаюсь опять некоторое к ней тяготение и с этим чувством надо будет всегда считаться. Между тем, знающие хорошо [106] Персию, считают, что северная Персия очень желает своего присоединения к России; так много она страдает от своего правительства. Полагают, что появление нескольких Русских полков в северной Персии было бы достаточно для ее завоевания.

Сегодня мы сделали немного более 60 верст, по прекрасному шоссе, но ехали тихо, потому что Шах боится скорой езды.

На остановках мы подходили к Шаху, и я водворял его в приготовленные на станциях комнаты; тут он пил чай или закусывал и потом час отдыхал, затем занят был своею дневною молитвою (намаз) и ехал дальше. Он все время был весел и очень любил, когда я и Кохановский к нему приходили.

Шах всякий раз меня задерживал; но признаюсь, что каждый раз поговорив с ним немного и устроив все нужное для его удобства, я под видом скромности уходил, но это мне не всегда удавалось.

В Башнарушене на ночлеге Шаху, его ближайшей свите и мне был приготовлен очень удобный дом, стараниями местных властей и, после прекрасной ночи, мы выехали дальше.

11-го Мая. 6 часов утра. Ночью шел опять дождь, но днем сегодня погода чудная и зелень рощей и садов, освеженная дождем, была еще свежее и как бы зеленее. Мы сделали сегодня в четыре перегона 80 верст с такими же остановками и таким же образом, как вчера. Шах сердился на Мамаца, сидевшего на козлах его ландо, зачем он недостаточно запрещал ямщикам скоро ехать. А Мамацу дано было от меня приказание ехать 10 верст в час, а когда Шах прикажет ехать тише, то сначала исполнять его приказание, но, спустя несколько минут, опять постепенно доводить до начальной скорости т. е. 10 верст; но сегодня, видя, что и такая езда Шаху неприятна, я приказал Мамацу ехать тише, так что в Эривань мы приехали только в 6 часов вечера.

Въезд Шаха в Эривань был очень торжествен: войска стояли шпалерами по пути Шаха, и у дома губернатора, приготовленного для Шаха, был почетный караул и все военные и гражданские власти гут были собраны и представлены Шаху, который был очень утомлен долгим для него переездом, и остальную часть дня провел дома. Музыка играла весь вечер перед его домом, что он очень любит. Перед губернаторским домом прекрасный тенистый сад был [107] иллюминован фонарями очень красиво, и в нем был народный праздник, тем особенный, что разные цехи и отдельные кружки жителей (Армян, Грузин и Персов), устроили себе отдельные пикники.

Каждое такое сборище отгораживало себе часть сада, и в них устроены были столы с угощениями, певцами, музыкой и танцорами, где члены каждого общества угощались и веселились. Это было очень оживленно и своеобразно.

Тем же вечером я пошел в сад, думая посмотреть праздник незамеченным, но скоро меня узнали, стали угощать, кричать «ура», и я насилу-насилу мог оттуда уйти и скрыться у себя в клубе, где мне было приготовлено помещение очень удобное.

На следующее утро было назначено представление Армянского католикоса Персидскому Шаху, причем я решился дать католикосу маленький урок, так как Армянский католикос ведет себя не совсем прямо относительно нашего правительства. Действуя очень осторожно и, по наружности, превольно, он разыгрывает роль Армянского царька, что при нынешнем положении Армян в России, Турции и Персии не совсем удобно и при осложнении вопроса может быть не хорошо. Эриванский губернатор граф Тизенгаузен, сопровождавший нас от Джульфы, сказал мне, что католикос прислал ему сказать, что он желает представиться Шаху и что он для этого приехал из своей резиденции в Эчмиадзине (в 19 верстах от Эривани).

12 Мая утром. В назначенное время католикос приехал ко мне. Вижу я, сначала едут два каваса с большими булавами верхом, за ними в коляске два иподиакона, один с посохом, другой с большим крестом, затем коляска с двумя архимандритами, потом еще коляска с двумя архиереями, потом экипаж с драгоманом и, наконец, в карете, запряженной 6-ю лошадьми с форейторами, сам его блаженство католикос.

Я встретил его у крыльца, повел к себе, угощал кофе и папиросами и потом, пешком, пошел с ним к Шаху, дом которого был рядом с клубом.

Шах принял его очень прилично, стоя, при всей своей свите, спросил о здоровье, выслушал приветствие и на просьбу католикоса удостоить Эчмиадзин своим посещением ответил, что на обратном пути в Персию, если его здоровье позволит, то посетить Эчмиадзин, [108] и затем отпустил католикоса, который остался очень недоволен этим приемом, столь коротким и в присутствии моем, бывших при мне Русских и всех Персидских сановников. Затем католикос посетил Садразама, жившего в том же доме, что и Шах, и уехал. Через 1/2 часа Садразам и я, мы вместе, отдали визит католикосу, который при встрече и проводах соблюдал, сколько мог, свое величие. Меня уведомили, что он будто говорил, что приехал ко мне по ошибке, думая ехать прямо к Шаху; но его хитрость, чтобы обмануть Армянское Эриванское население, не удалась; ибо я распорядился, чтобы в тот же день в Эриванской газете и в телеграммах другим газетам, по всему Кавказу, было напечатано, что католикос посетил сначала генерал-адъютанта Арсеньева и им был представлен Шаху. Все Русские в Эривани были этим очень довольны и, я полагаю, что исполнил только свой долг.

Скоро после визита католикоса пронеслась над Эриванью страшная гроза с градом; через несколько минут все улицы были покрыты градом, как снегом, при чем град был такой крупный, как голубиное яйцо и такой плотный, как пули. Эта гроза принесла страшный вред всем плодовым деревьям, которые в это время были в полном цвету. Шах сидел весь день дома в комнатах или во внутреннем саду и очень благодушествовал; утром он ездил в городскую восточную баню.

Затем я был у него несколько раз и разговаривал с ним. Кохановский, которого он очень любит, тоже несколько раз у него сидел, а затем его министры и ближайшие слуги. А тут завтрак, отдых после него, вечером обед, и день прошел очень приятно и как он любит.

В 8 часов вечера, перед обедом Шаха, на площади была вечерняя заря, в которой участвовали все войска бывшие в Эривани, почти дивизия, под начальством князя Орбелиани (отца Фрейлины Императрицы Александры Феодоровны). Шах был в восторге от церемонии зари и такого множества войска, дивился его бодрому виду, прекрасному обмундированию, стройности всех передвижений и прекрасным равнением. В дефиле после зари участвовала и артиллерия с пушками и, так как артиллерия любимое оружие Шаха, то он очень восторгался и после зари послал телеграмму Государю, в которой еще раз благодарил Его Величество за чудный прием в России и отзывался с восторгом о прекрасном состоянии Русского войска. [109]

Эривань довольно красивый город с 30,000 жителей; это полу-русский, полу-восточный город, со множеством садов, но и довольно грязный; он расположен на реке Занга, в долине у южного подножия Малого Кавказа. Когда я подъезжал в первый раз к Эривани с Севера, то, увидав город с высоты гор, по которым шла дорога, я тотчас же узнал цитадель и город по сходству с картиной в одной из зал Зимнего дворца, изображающей взятие Эривани Паскевичем, и старшин города, приносящих ему ключи. Говорят, что император Николай I-й, когда он посетил первый раз Эривань, увидав ее с высоты гор, сказал: «Однако подвиги Ивана Федоровича здесь не особенно велики». И действительно, несколько пушек на горах, окружающих Эривань, могут его совершенно разрушить в несколько часов. В Эривани очень замечательна древняя мечеть в середине города с чудным внутренним двором, окруженным вековыми деревьями. В цитадели находится тоже старинный дворец Эриванских сардаров, т. е. собственно только одна зала с прекрасными старинными окнами; в них рамы резные, и в деревянных узорах вставлены мелкие разноцветные стекла. Самая зала покрыта множеством маленьких зеркал под разными углами; она в Арабском стиле и в стене вставлены большие портреты al fresco Персидских Шахов и других Персидских исторических лиц. Замечательна тут же и мечеть с куполами из эмалированных кирпичей в которых преобладает прелестный бирюзовый цвет. Но все эти здания содержались очень плохо и мало по малу приходят в разрушение. Говорят, что в этой дворцовой зале впервые, под руководством Грибоедова, играли несколько отрывков из «Горя от ума».

13 Мая, утром в 6 часов, мы выехали из Эривани. По выезде из города на обширной поляне две стоящие в Эривани батареи сделали для Шаха учение с пальбою, чем он остался очень доволен.

Начиная от Эривани, путь идет постоянно в гору, на протяжении 50 верст, и к обеду мы добрались до селения Еленовки, находящейся на высоте 7,000 футов, т. е. на возвышенном плато Малого Кавказа; проехали благополучно мимо озера Гокчи, засветло перевалили через гребень Малого Кавказа и спустились на северный его скат; в Джелейджане, находящийся в очень живописном ущельи, на высоте 3000 фут, мы приехали, уже когда стемнело. Тем не менее тут был почетный караул, и Шах, поздоровавшись [110] с ним, пропустил его мимо себя церемониальным маршем, потом вошел в приготовленный ему от военного ведомства дом, и скоро лег спать, порядочно утомленный сегодняшним 78-и верстным переходом. Джелейджан очень красивая местность, куда Эриванское общество приезжает на летнее время на дачи.

14 Мая. В этот день мы сделали 73 версты. Погода была прекрасная, и дорога очень живописная. Завтракали мы на станции Караван-сарай, где для Шаха была приготовлена прекрасная палатка, великолепно убранная в Персидском вкусе, и он в нее вошел с большим удовольствием, позавтракал и лег отдыхать. Так как живущие тут Персы стали толпиться вокруг палатки Шаха, то их разгоняли, в чем принял участие и губернатор граф Тизенгаузен; увидав, что один Перс стал входить в палатку Шаха, он принялся этого Перса тузить, но оказалось, что этот Перс был один из министров, которого граф не узнал. Я потом старался быть очень любезным и хотел объяснить ему поступок графа Тизенгаузена и извиниться перед обиженным; но когда я стал говорить с ним и начал с путешествия вообще, он мне сказал, что никогда не делал еще такого приятного путешествия. После этого я уже ничего ему не говорил.

Для свиты тут же на лугу была устроена большая палатка, и в ней накрыт большой стол; все это было великолепно украшено гирляндами из цветов, устлано коврами, и завтрак превосходный. Тут же играла музыка, пока Шах не лег отдыхать. Окружающая долину местность была очаровательна. Но вдруг налетела туча, ударил гром. Шах проснулся, и так как он очень боится грозы, то послал за мной и стал говорить: partons, partons plus vite! Через 1/2 часа мы поскакали дальше.

Перед отъездом Шах очень благодарил Тизенгаузена и пожаловал ему ленту Льва и Солнца; здесь граф нас оставил, потому что, начиная со станции Семеновки, которую мы проехали накануне, тянется Елисаветпольская губерния, и губернатор генерал Киреев, встретив Шаха на границе своей губернии, сопровождал его до Акстифы, станции железной дороги (от Баку в Тифлис и Батум), куда мы и прибыли благополучно в 8 часов вечера.

Мы остановились у самой станции железной дороги, где Шаха ожидал приготовленный для него царский поезд Кавказской железной дороги, присланный из Тифлиса: так как царский поезд, посланный [111] для Шаха из Петербурга за невозможностью везти Шаха через Баку должен был встретить Шаха только во Владикавказе, чтобы везти его до Варшавы. Шах никогда не видал такого чудного поезда; в Персии только одна железная дорога в 18 верст от Тегерана до Могилы какого-то почитаемого святого; Шах по ней ездил один раз; других железных дорог в Персии нет. Его поразило большое число вагонов, предназначенное для его особы, богатство их убранства и блеск электрического освещения. Шах очень довольный вошел в салонный вагон, где ему был подан обед, во время которого играла музыка, а потом сожжен Фейерверк закончившийся большой звездой, в середине которой красовался его портрет; при этом был пущен дождь ракет, и музыка играла Персидский гимн. Глядя на свое изображение, Шах улыбался и говорил: tres ressemblant. Признаюсь мне стало легче на душе, когда мы достигли железной дороги. Путь до Тифлиса отныне был обеспечен. Если бы Военно-грузинская дорога и была бы испорчена, то в Тифлисе вполне спокойно и приятно можно было бы оставаться до ее исправления.

В Акстафе встретил Шаха Тифлисский губернатор Свечин и некоторые другие власти и почетный караул. На правом фланге караула обыкновенно становилось начальство и по представлении его Шаху, он говорил мне: Demandez comment sante! Я им это переводил, и все кланялись и благодарили. Затем Шах, показывая на караул, говорил опять: demandez comment sante. Тогда я кричал караулу: его величество Шах Персидский говорит вам: «здорово, ребята». Караул отвечал: Здравия желаем, ваше величество, и потом кричали ура, пока Шах проходил мимо фронта, в уверенности, что караул отвечал на его приветствие. На левом фланге Шах принимал ординарцев, говоря каждому: Comment sante? Затем Шаха отводили на приготовленное место, и караул проходил мимо его церемониальным маршем, причем я всегда проходил с караулом мимо Шаха, и потом от имени его благодарил. Эта церемония всегда была приятна шаху.

15 Мая. В 7 часов утра поезд тронулся, но через несколько минут Шах просит ехать тише и, так как путь был совершенно свободен, то просьба была его исполнена, и мы прибыли благополучно в Тифлис, в 10 часов утра при прекрасной, солнечной и жаркой погоде.

В дебаркадере Шах был встречен генералом Фрезе, временно исполнявшим должность главноначальствующего князя Голицына [112] (бывшего в это время в Петербурге), всеми начальствующими лицами военными и гражданскими и почетным караулом. После представлений и обычных: «Comment sante», Шах сел в коляску, пригласив меня сесть с ним рядом, а на передке сели Садразам и генерал Фрезе и, в сопровождении сотни Кубанских казаков, процессия тронулась. По улицам были расставлены шпалерами все войска, бывшие в это время в Тифлисе, все учебные заведения, военные и гражданские; при этом меня поразило, что у всякой гимназии и реального училища был свой оркестр музыки, составленный из воспитанников, и свое знамя, или правильнее свой значок. Улицы были полны народом, все дома были украшены флагами и коврами, на многих местах арки, украшенные флагами, цветами и неизбежными: Львом и Солнцем. Мы ехали, по желанию Шаха, очень тихо: «pour voir la ville» говорил он, но в сущности от того, что он боится скорой езды. Этот триумфальный въезд произвел на Шаха большое впечатление. Он не ожидал, чтобы Тифлис был таким большим городом, чтобы в нем было так много войска и был очень польщен приемом населения, кричавшим ему, вместе с войсками по пути: ура.

Наконец мы подъехали ко двору главноначальствующего, где был опять почетный караул, и ввели Шаха по прекрасной лестнице, уставленной апельсинными деревьями, в цвету, в его покои.

Шаху отвели комнаты, в которых останавливался нынешний Государь, будучи наследником. Это собственно бывшие покои князя Барятинского, и надо сказать, прелестные: большой кабинет, окна и двери которого с двух противоположных сторон выходят на два прелестных двора с большими тенистыми деревьями, множеством цветов и Фонтанами по середине. За кабинетом идут внутренние покои. C’est tout-a-fait un petit coin de l’Alcazar ou de l’Alhambra. И Шах проводил на одном из этих двориков (откуда был вид на город) почти целый день; ибо во время своего пребывания в Тифлисе, т. е. трех дней, он выезжал только в баню, в ботанический сад и на учение Нижегородского драгунского полка, произведенного в его честь за городом.

Вечером первого дня пребывания в Тифлисе город был иллюминован, и площадь пред дворцом представляла феерическое зрелище, вся, освещенная разноцветными фонарями и транспарантами и вензелем шаха и «Львами с Солнцем». Пред дворцом играла музыка, площадь была полна народом, и экипажи в несколько рядов [113] катались пред дворцом. Шах долго смотрел на это зрелище с балкона, а потом и в одной из зал дворца. Пели и плясали казаки и играли балалаечники, которые очень пришлись Шаху по вкусу.

На следующее утро Шах отправился в Персидскую баню. Так как у Персов баня-вещь секретная, то ни я и никто из Русской свиты не поехали с ним, но только его прислуга, и сопровождал Шаха Тифлисский полициймейстер.

Когда я перед завтраком пришел к Шаху по обычаю узнать о его здоровье и о том, что на этот день он пожелает приказать, Шах, выразив мне свою благодарность за мои попечения о нем и труды во время путешествия от Джульфы до Тифлиса, пожаловал мне собственноручно свой портрет, украшенный бриллиантами, для ношения на шее. Я благодарил, как следует, Шаха за его милость и, выходя от него по дороге, принимал поздравления шаховых сановников. Портрет действительно производит впечатление чрезвычайно великолепной и дорогой вещи и по виду напоминает несколько панагию, самые же камни не бриллианты, а алмазы, т. е. те же бриллианты, но не отшлифованные по европейски многочисленными гранями, отчего бриллиант хотя и больше, но не имеет игры наших бриллиантов. Персы предпочитают свою шлифовку, сохраняющую величину алмаза и все носимые шахом бриллианты всегда алмазы.

В денные часы происходило представление властей, при чем Шаху называли главных лиц, а он огулом всех спрашивал про здоровье, но происходящая от такого большого сборища духота утомляла его.

Вечером в большой зале дворца был парадный обед для шаховой свиты и всех Тифлисских властей.

После обеда Шах со мною, генералом Фрезе и Садразамом отправился в театр на парадный спектакль. За отсутствием оперной трупы, давали «Измаил»; труппа была весьма порядочная, и постановка на сцену очень приличная. К сожалению, Тифлисский театр некрасив и гораздо хуже прежнего, декорированного князем Григорием Гагариным в восточном вкусе и очень мило. Шах, никогда не выезжавший из Персии, в театре еще до сего дня никогда не бывал и потому поехал туда с большим любопытством; но я думал, что он пробудет лишь одно действие, чтобы только посмотреть, что такое театр, а потом приедет домой, обедать (как всегда, в 9 часов). Вид залы, наполненной нарядной публикой и [114] властями в мундирах, произвел на него сильное впечатление. Войдя, он сел; но я ему шепнул, что нельзя садиться, пока играют в его честь Персидский гимн; потом он всем поклонился и сел.

Желая, чтобы он понял что происходит на сцене, я просил его позволения г. Кохановскому сесть немного сзади его (клином) между Шахом и мною, чтобы переводить, и Кохановский переводил так бегло и хорошо, что Шах все понимал, в высшей степени заинтересовался представлением и остался до самого конца. Когда происходила сцена ревности между Польской графиней и Русской девицей из за любви к молодому адъютанту Потемкина, то Шах слушал, слушал, а потом сказал мне: «Pourquoi quereller? On peut vivre avec toutes les deux». В антрактах он сидел в Фойе царской ложи и был очень весел. По окончании спектакля, коляску Шаха сопровождала сотня Кубанских казаков с факелами, что было очень красиво.

18 Мая. Утро Шаха было посвящено поездке в ботанический сад, который очень его интересовал; он обнаружил основательное знакомство с ботаникой, останавливался перед многими растениями и просил прислать ему семена многих деревьев и цветов. Остальную часть дня он провел дома, слушал опять в одной из зал балалаечников и разных Персидских певцов, а после полдня ездил по железной дороге за город смотреть учение Нижегородского драгунского полка, которое ему понравилось.

19 Мая утром в 8 часов, мы должны были выехать из Тифлиса; но, когда я за 1/2 часа да отъезда пришел к Шаху, то оказалось, что он еще спит и что никто из приближенных не смеет его будить. Так как первую станцию от Тифлиса да Мцхета мы должны были сделать по железной дороге и опаздывать много было нельзя, то я пошел к Садразаму, который и решился приказать будить своего владыку, что и было сделано, но все таки мы опоздали на целый час.

Шах выехал из Тифлиса с теми же почестями, что и при въезде в него, и был очень доволен своим трехдневным пребыванием в Тифлисе, где ему было весело и где он очень хорошо отдохнул.

Я нашел, что Тифлис, с первого моего здесь пребывания в 1858 г., очень разросся; теперь в нем было 200,000 жителей; улицы Европейского квартала с прекрасными большими домами, и [115] деревья и сады в городе очень его украшают, но мне больше всего понравился народный квартал Армяно-грузинский с его базарами, лавчонками и национальными трактирами. Мы взошли с губернатором Свечиным в один из таких трактирчиков, так сказать, висящих над Курою, которая бурно стремится между скалистыми берегами, так что делается даже страшно, и думается: а что если туда упадешь? Нам подали национальный завтрак и Кахетинское вино, и этот завтрак мне так напомнил, с каким удовольствием, во Флоренции, в 1880 году, я с Дерфельденом иногда заходил в маленькие простонородные остерии, близ Старого рынка, и там завтракал. Эта прогулка мне всего более понравилась в Тифлисе: так это было живописно и своеобразно.

Через час по выезде из Тифлиса мы прибыли в Мцхет, древнюю столицу Грузии; но к сожалению, так как мы ехали с бусурманами и торопились еще к тому же, то не было никакой возможности посетить древний собор, построенный в IV веке, и осмотреть замечательные древние фрески и гробницы; в этом соборе некогда хранилась и риза Господня, посланная в дар царю Михаилу Федоровичу царем Ираклием и хранящаяся с тех пор в Успенском соборе. В окрестностях Мцхета много и других древностей, так например: монастырь Самтамвро, в котором тоже собор IV века и рядом обширный могильник в несколько ярусов. Могилы нижних ярусов принадлежат к началу железного века и относятся к X веку до Рождества Христова, а в верхних находят Римские монеты времен Августа и позже. Самые черепа в нижних ярусах гробниц принадлежат длинным породам (долихоцефалам), между тем как черепа верхних ярусов — короткоголовые (брахицефалы), т. е. тех же народностей, которые и поныне живут на Кавказе.

В Мцхете Шах и его свита пересели в приготовленные для них экипажи, и мы поехали по Военно-грузинской городе. С нами взяли ручную поклажу, все же тяжелое я отправил во Владикавказ еще накануне. Сегодня нам предстояло сделать 80 верст до станции Млет, и я опасался, что этот длинный переезд утомит Шаха.

От Мцхета до Млета дорога идет все в гору вдоль течения Арагвы, впадающей в Куру у Мцхета. Я не буду описывать подробно нашего путешествия по Военно-грузинской дороге, имеющей 200 верст длины. Скажу только, что эта дорога — великое преодоление рукою человеческою препятствий устроенных природою. Шоссе превосходно, [116] и на всем его протяжении оно ограждено со стороны обрыва каменной оградой в аршин высоты, так что теперь совсем не ощущаешь того чувства ужаса свалиться при каждом повороте или испуге лошадей в пропасть, как оно было прежде еще в 1858 г., когда я в первый раз ехал по Военно-грузинской дороге. Везде прекрасные каменные или железные мосты. В тех местах, где бывают обвалы, устроен на дороге род тунелей, крышка которых, наклонная, служит естественным продолжением самой горы и покрывает дорогу, так что камни или снег, падая с гор, катятся по крыше в пропасть. Разумеется, эта крыша сделана из толстых брусьев, которые в свою очередь укреплены целою системою диагональных брусьев, как мосты, или правильнее, как была укреплена внутренность полярного судна «Фрам» против давлений наружного льда на корабль. Говорят, что зимою здесь преспокойно проезжаешь этими тунелями, когда крыша их покрыта слоем снега в 6 или 7 саженей. В местах, где дорога спускается на дно долины, на реках устроены частые шпоры, т. е. дамба, отводящая быстрину течения и предохраняющая путь от разрушения. Тем не менее Военно-грузинская дорога, в большей части своего протяжения, производит подавляющее впечатление; человек так мал и ничтожен в сравнении с громадами гор, с бездонностью пропастей и ужасом обрывов, а также со страшными массами и глыбами камней и земли (следы от обвалов), что путник едет все время с этим тяжелым чувством. Для нас оно еще усиливалось разрушениями, происшедшими на днях от сильных дождей. На дороге лежало много громадных камней, обломков скал, нанесенных потоками с гор; местами вода неслась из ущелий, потоком, через шоссе, вниз; местами самое шоссе было разрушено, и приходилось его объезжать по наскоро устроенному пути, для чего везде было согнано множество рабочих. При этом на Кавказе всегда на станциях рассказывают о разных несчастиях, случившихся в том или другом месте нашего пути. Тут например, вам говорят, вот эта скала называется Майорша; в 50-х годах тут ехала одна майорша; отъехав две версты от станции, она заметила, что забыла на ней зонтик и, остановившись на дороге, послала за зонтиком на станцию денщика. Когда же тот воротился с зонтиком — майорши уже не было: она была засыпана происшедшим обвалом. И таких историй бездна. Я конечно не рассказывал этих историй Шаху, который и то очень волновался, и при высоких подъемах и при крутых спусках.

Наконец уже стемнело, и было около 7 часов, когда мы прибыли на станцию Млет на высоте 4000 фут, и бедный Шах [117] чувствовал себя очень утомленным и просил, чтобы завтрашний переезд уменьшить и вместо того, чтобы ночевать во Владикавказе, остановиться на ночь на станции Казбек. Хотя все власти противились этому, говоря, что в Казбеке тесно и что невозможно устроить там ночлег на всю свиту и т. п., но, видя утомленье Шаха, я телеграммой сделал в Казбеке приспособления для ночлега и приказал, чтобы так и было.

30 Мая. От Млета до Казбека 48 верст: мы поднялись с места в 8 часов утра, при ясной, но довольно холодной погоде; до Крестовой горы подъем довольно крутой, но дорога на этих высотах прекрасная, и обвалов тут нет. Близ станции Гудаур стоит каменный крест на самом гребне горы, на высоте 5000 фут (самое высокое место Военно-грузинской дороги). Здесь отпрягают лишних лошадей и оставляют в каждом экипаже только две, так как отсюда до самого Казбека начинается спуск. Подошедши на остановке к карете Шаха, я нашел его в сильном смущении: сначала он не понимал, зачем оставляют только две лошади запряженными в его экипаж, а когда я ему объяснил, в чем дело, он еще более смутился и, боясь, что лошади понесут, не хотел ехать, а идти пешком, но ведь спуск продолжался на протяжении 20 верст. Я его всячески успокоивал и наконец уговорил его остаться в карете, под тем условием, что он позволит г-ну Кохановскому сесть к нему в карету, чтобы во 1-х, заставить Мамаца приказывать ямщику ехать очень тихо, передавать немедленно по-русски все желания Шаха и объяснять Шаху все случайности дороги. Так и сделали, Кохановский все время успокоивал, разговаривал с Шахом и заставил Мамаца тихо ехать, и все обошлось совершенно благополучно, так что, когда мы приехали на станцию, и я подошел к карете Шаха его проведать, он был совершенно весел и спокоен и сказал мне: «Encore Kochanovsky!» Так Кохановский и доехал с Шахом в карете до самого Казбека, где мы должны были ночевать.

Мы прибыли в Казбек около 5 часов дня; шел мелкий дождь, горы затянуло облаками, и вид местности был самый удручающий и унылый. Станция расположена в ущелий между горами, шириною не больше ширины Невского проспекта. Прямо перед нами был Казбек (10.000 фут высоты), но так как мы были от него очень близко, то надо было поднимать высоко голову, чтобы видеть его вершину, да и он скоро совершенно затянулся облаками. Ущелье, в котором мы находились, казалось как бы простой трещиной между горами, и это действовало подавляющим образом. [118]

Мы поместили Шаха очень прилично; все остальные, по двое и по трое, разместились и провели остаток дня и ночь хорошо. К вечеру сделалось так холодно, что надо было истопить все печи. Вечером немного прояснило, ущелье и горы были освещены Бенгальскими огнями. Это было очень величественно.

На другой день утром мы выехали со станции Казбек и вполне благополучно проехали через Дарьяльское ущелье, которое точно узкий коридор между двумя высокими стенами гор, так что местами едва виден кусочек неба. Мы ехали все время долиною Терека и были рады, когда наконец выехали из гор и поехали широкой, плодородной равниной до самого Владикавказа, куда Шах и прибыл в 2 часа дня.

За одну станцию до Владикавказа он пригласил меня к себе в карету, что делал всякий раз, как мы въезжали в город или место, где его ожидает парадная встреча, дабы не оказаться в затруднительном положении при встрече с войсками, начальствами и приветствиями. Действительно, и в Владикавказе войска уже стояли шпалерами, и у вокзала железной дороги собралось много начальства, и ожидал Шаха почетный караул.

В Владикавказе был приготовлен для Шаха царский поезд, присланный из Петербурга, тот самый, в котором обыкновенно путешествовала императрица Мария Александровна. Я всегда, с особенным чувством, вхожу в этот малинового цвета салонный вагон, так напоминающий мне столько путешествий с Ее Величеством! Кажется, так и видишь в нем ее святую, обаятельную особу, и всякое путешествие в этом вагоне теперь — с Германскими и Бусурманскими владыками — мне кажется профанацией.

Шаху поезд очень понравился. Он прошел во все вагоны и с любопытством их осматривал, удивлялся и столовой, и кухне, и вагону с апаратом электрического освещения, и сказал мне потом: «Comme un palais!» Он никогда ничего подобного не видал.

Из Владикавказа Щах должен был следовать по железным дорогам на Ростов-на-Дону, Харьков, Ворожбу, Брест, Варшаву и Александрово на границу, а потом ехать прямо в Контрксевиль, чтобы начать свое лечение. В Харькове предполагалась остановка на два дня; но я опасался, что это долговременное путешествие будет для него слишком утомительным и что в Харькове Шаху ничего [119] не будет замечательного, так как на пути, в городах, он никуда не любит ездить и что либо смотреть кроме ботанических садов и театров. Поэтому я ему и предложил не останавливаться на два дня в Харькове, а вместо того останавливаться ежедневно на ночь; на это Шах очень охотно согласился, и таким образом было решено провести первую ночь во Владикавказе, вторую в Славянске, третью в Ворожбе, четвертую в Житковичах и 25-го Мая прибыть в Варшаву, где Шах намеревался три дня отдохнуть пред началом своего путешествия по Западной Европе.

На другой день, рано утром, наш поезд тронулся; но Шаху наша скорость, 45 верст в час, показалась слишком большою, и он стал просить меня приказать ехать тише. Когда я ему сказал, что таким образом путешествие его очень затянется и еще более его утомит, то он мне ответил жалостливо: «Seulement аи commencement: apres je т’ habiluerai!» И на первый день я исполнил его желанье, и мы действительно поехали гораздо тише. Первую ночь на железной дороге Шах спал худо; но я узнал, что он спал на полу в вагоне, что очевидно так тряско, что и заснуть нельзя, и я его теперь уговорил устроить себе спанье в салоне, на диванах, так как в своем спальном вагоне он спать не хотел, находя его узким. Он так и сделал и с тех пор спал прекрасно, и со второго дня мы уже ехали обычною скоростью царских поездов, 45 верст в час. Часов в 9 вечера поезд останавливался, его отводили на запасный путь; Шах выходил со своей свитой погулять, потом обедал и ложился спать. В Харькове был опять торжественный прием, караул, представления начальства, а потом Шах просил не удалять публику с платформы, смотрел на смотрящих на него и снимал с публики фотографии. Днем он все смотрел в окна с большим любопытством на проходимую страну.

До Ростова-на-Дону мы ехали большими зелеными полями и лугами, виноградными садами; села в этой местности чистые, благоустроенные, и весь этот край имеет вид большого изобилия и довольства. Потом мы въехали в Екатеринославскую губернию и Харьковскую, где я был поражен множеством действующих и строившихся заводов и общим видом изобилия и хозяйственного подъема этого края. Как будто долго спавшая страна пробудилась от сна и зажила усиленною деятельностью. И далее чрез Малороссию и Польшу, где земледелие процветает и население не бедствует, везде общий вид благосостояния и довольства. Если бы от Харькова мы [120] поворотили выше, к Петербургу, то картина была бы увы — иная! Но там, где он ехал, Шах видел вполне благоустроенное и богатое государство и притом в весеннее время, когда все так жизнерадостно, зелено и свежо. Мне кажется, что Шах невольно сравнивал эту страну со своею Персиею, в которой, не смотря на прекрасный климат, плодородную почву и естественные богатства, страна разорена и не устроена, народ в нищете и угнетении, а высшие классы, участвующие в управлении, так испорчены, что конечно в них никогда Шах, если б и хотел, не найдет помощников и сотрудников к хорошему управлению.

В Борках, на месте крушения поезда и спасения покойного Государя и царского семейства, Шах просил ехать тише, чтобы видеть построенную церковь и, узнав, что один из кондукторов, с нами бывших, был и при крушении, позвал его, расспрашивал про крушение и пожаловал ему медаль.

Вечером, когда поезд останавливался на ночлег, Шах ходил с нами погулять по станционному саду и при этом обращал внимание на всякую породу деревьев, цветов и растений и входил во всякие подробности и расспросы с живою любовью; это очень хорошая и симпатичная в нем черта, проявлявшаяся постоянно.

В дневные часы, на ходу, он часто посылал за мною, чтобы с ним разговаривать, предпочитая для переводов Кохановского, ибо с своими подданными он бы не мог быть столь откровенным. Он говорил о своей политике, о его доверии к России и симпатии, основанной на этом доверии, о своей благодарности Государю за чудный и дружественный его прием в России, о своем желании скорее видеть Государя и о своем сожалении, что болезнь мешает ему ехать прямо в Петербург. «Mais Vous voyez dans quel etat je suis; — tout me fatigue!» Он много меня расспрашивал о России, об ее управлении и пр., и я старался ему всячески внушать сочувствие и уважение к нашему Государю и правительству и, кажется, еще более утвердил Шаха в его доверии и любви к Государю и России и в его твердой решимости опираться на ее покровительство и дружбу.

Шах поручил мне доложить Государю о его чувствах и образе мыслей по отношению к России и прибавил: Si meme on dit quelque chose contre moi, sachez, ce n’est pas vrai. Avec les autres puissances, surtout avec l’Angleterre, je suis oblige de biaisez; mais avec l’Empereur ma politique sera toujours invariable: confiance et amitie!

В проезд через Брест (лагерное расположение под Ремберовым) везде Шаху воздавали царские почести; форты палили из пушек, и население везде приветствовало его громкими ура! [121]

Наконец, 22 Мая в 5 3/4 часа дня, Шах приехал в Варшаву, где был встречен князем Имеретинским со всевозможным почетом.

Въезд в Варшаву был по истине великолепен. Погода была чудная, и войска стояли шпалерами и при оружии по всем улицам пути Шаха от Праги до Лазенок, и по обе стороны улиц, всякий полк со своей музыкой. Высокий рост полков гвардейской дивизии, прекрасное обмундирование всех войск и большое число их (25000) производил большое впечатление; город чрезвычайно красивый был весь увешен флагами и коврами. Когда мы въехали в Уяздовские аллеи (по выезде из города), казалось должен быть и конец войскам, но тут стояли чудные Уланский и Гродненский Гусарский полки вплоть до ворот Лазенковского дворца. При проезде Шаха через мост на Висле цитадель ему салютовал из своих пушек. Шах был в восторге и очень благодарил князя Имеретинского. Лазенки и Лазенковский дворец ему очень понравились; особенно Шаху нравился парк. Он гулял в нем пешком и катался в коляске и говорил про парк: «C’est сотте Teheran)».

Шах был чрезвычайно занят парадом; прекрасное равненье войск при прохождении мимо его восхищало Шаха, и он говорил: «Ils marchent сотте ипе mour (un mur)». Когда после парада он подошел к воздушному шару, то смотрел на шар с большим сомнением и когда принц Хаим Бурбонский, страстный охотник к полетам на шаре, собираясь летать, уверял, что это высшее наслаждение, то Шах засмеялся и сказал, что он не хотел бы этого наслаждения испытать.

Во второй день своего пребывания в Варшаве, когда Шах после завтрака отдохнул, он пошел на терассу перед дворцом, приказал принести себе кресло и сел близ озера; затем позвал своих министров и слуг и стал посылать их кататься по озеру в шлюпках, чего большая часть их страшно боялись. Одному от страха сделалось дурно, другие кричали, третьи закрывали себе от ужаса глаза руками, а Шах катался со смеха и чрезвычайно веселился.

Третий день своего пребывания в Лазейках Шах никуда не выезжал, только катался в Лазенковском парке, а в 4 часа дня, после отдыха, снимали с него и свиты фотографии два приглашенные [122] фотографа. Один все сердился, что Персы двигались и смеялись, и он без всякой церемонии на всех кричал: «On ne peut pas rire, c’est une affaire serieuse, on ne peut pas plaisanter!» И Шаха это очень забавляло, и он шутя говорил: «fotographe tres severe!» Сделано было множество фотографий: Шаха одного и со свитой, самой приближенной, и Русско-персидской и одной Русской, и так далее; Шах и все Персы чрезвычайно любят снимать с себя фотографии.

Вечером третьего дня был спектакль a ciel ouvert, в открытом Лазенковском театре. Это одно из самых прелестных зрелищ и самых красивых, и Шах наслаждался чрезвычайно; по окончании спектакля озеро и дорога во дворец были иллюминованы, пускали фейерверк, и тем закончились Варшавские празднества.

Таким образом Шах был в Варшаве три раза в театре: 1-ый день — парадный спектакль, описанный в газетах, в парадном спектакле давали одно действие Евгения Онегина и два действия балетов; во второй день давали, между прочим, одно действие из Ballo in maschera, и Батистини играл роль короля; у него на шее была зеленая лента с орденом Вазы. Шах ему пожаловал ту же степень Льва и Солнца, о чем я и объявил Батистини, сказав ему, что ему следует на ту же ленту надеть другой орден, а именно Льва и Солнца, который жалует ему Шах. Батистини был в восторге. Певице г-же Крушельницкой была подарена бирюзовая брошь с бриллиантами, и подобные же, но несколько проще, подарки были сделаны двум первым танцовщицам.

Желая, чтобы Шах до последнего своего шага пребывания в России оставался под приятными впечатлениями, я выпросил у министра двора барона Фредерикса разрешение дать Шаху, для проезда из Варшавы в Александрово, Императорский поезд, имеющийся в Варшаве и называемый Наполеоновским, потому что он куплен у императрицы Евгении. Поезд этот, очень красивый и довольно удобный, очень понравился Шаху, который выразил свое удивление, что у Русского Государя столько своих поездов. Перед отъездом он очень благодарил князя Имеретинского, которому еще на другой день своего приезда, перед парадом, пожаловал свой портрет с бриллиантами для ношения на шее. Мы благополучно прибыли в Александрово в 2 часа дня.

Но здесь Шаха ожидало разочарование, при первом своем шаге за Русскую границу. Немецкий поезд, приготовленный для него Персидским посланником в Берлине, был прескверный. Вагоны для [123] свиты все грязные и даже не обтертые от пыли, покрывающей обыкновенно пассажирские поезда, и самый вагон Шаха был какой-то старый директорский вагон. Шах, уже привыкший к великолепию Русских царских вагонов, очутился в небольшом купе сомнительной чистоты и очень ненарядном. Шах обиделся и рассердился на своего посланника, который тщетно старался объяснить, что в Германии император своего поезда никому не дает и что у него всего один поезд. Но Шах говорил, что, значит, его посланник в Берлине не имеет никакого веса и что он не умел вселить к себе уважения, если он своему государю не мог устроить приличного поезда. Мне было жалко Шаха; но чем хуже были его впечатления от приема его за границей, тем более он чувствовал все великолепие приема в России и тем более будет ценить все внимание, скажу поистине, сердечное, все попечения, которыми он был окружен в России по воле нашего Государя.

Во время дороги до Александрова и при отъезде Шах в прочувствованных выражениях поручал мне представить его благодарения Государю, вспоминал многие эпизоды своего путешествия, в которых забота Государя о нем его особенно трогала, и меня благодарил в самых сердечных выражениях, говоря, что ему без меня будет скучно и что он с нетерпением будет ждать свидания со мною и своего возвращения в Россию на пути в Петербург, чтобы лично благодарить Императора и что он будет очень рад со мною опять ехать и быть. Пред отъездом он подарил мне два кольца с бриллиантами, одно мне, а другое для моей жены, сказав, отдавая мне для нее кольцо: «Donnez votre femme!»

Когда весь багаж Шаха был перенесен в поезд, и все были усажены по местам, я доложил Шаху, что все готово, и он еще раз меня горячо благодарил. Поезд тронулся, почетный караул отдал честь, и при звуках Персидского гимна и «ура» многочисленной публики, поезд Шаха вышел из Российских пределов.

Мне потом рассказывали, что неудовольствие Шаха на Германские железные дороги не только продолжалось, но все росло. Он нашел, что вагоны ужасно тряски, что их страшно качает, и ему сделалось даже дурно. Он стал кричать: Ou est amiral!.. arretez! и т. п.; к счастию, бывший при нем Кохановский (мне удалось устроить так, что Шах пригласил его сопровождать его в Контрксевиль) немного успокоил Шаха и уговорил инженера поезда ехать тише. Но все-таки Шах объявил, что он никогда больше не поедет в [124] Немецких вагонах. И действительно, свое вторичное путешествие до Русской границы, после лечения в Контрксевиле, Шах совершил во Французских вагонах.

Я был очень счастлив, что Господь сподобил меня совершить благополучно наше дальнее и продолжительное странствование и что мне удалось исполнить удачно и верно поручение, возложенное на меня Государем, и при том вполне согласно с тем характером, который Его Величество хотел дать этому проезду Шаха по России.

Должен сказать, что Шах очень добрый человек, хотя не очень образованный, но разумный и здравомыслящий и вполне благонамеренный и рассудительный. Хотя он твердо убежден в том, что «L’ Etat c’est moi!» и убежден, что его воля закон для всех его подданных, но он желает блага своему народу и очень добр ко всем окружающим его и даже очень кроток, что драгоценно в Восточном монархе. В одном из своих разговоров со мной он сказал: «Я никого не казнил, кроме убийцы своего отца» et encore seulemeut par politesse. Вероятно он подразумевал под этим, т. е. «из политики» уважение к памяти отца.

Шаху тяжело видеть кругом себя недовольные лица, а он постоянно очень добр и деликатен со своими министрами и даже слугами. Вообще он возбуждает к себе большое сочувствие, и окружающие его очень его любят. Жаль, что его слабое здоровье, слишком большая доброта и некоторая слабость характера лишают его возможности быть действительно полезным своему народу.

Но для России он очень удобный сосед и расположен к ней чрезвычайно дружелюбно: уверенный в могуществе России и в том, что она всегда, если захочет, может нанести Персии страшный вред отнятием ее северных провинций, Шах в тоже время вполне убежден в дружелюбии нашего Государя к Персии и в отсутствии у Русского правительства всяких завоевательных замыслов.

Надо полагать, что прием, теперь сделанный Шаху в России, еще более укрепить в нем это доверие к России, а личное свидание с нашим Государем, которое должно произойти в Июле месяце, еще укрепит в Шахе его приверженность к России и любовь к ее Монарху.

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний генерал-адъютанта адмирала Д. С. Арсеньева // Русский архив, № 1. 1912

© текст - Арсеньев Д. С. 1912
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
©
OCR - Иванов А. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1912