СЕМЕНОВ Н. С.

ДЕНЬ В АУЛЕ

I.

Вдали виднеется аул, в который мы едем по гладкой и извилистой дороге. Местность около нас ровная и однообразная. Полосы кукурузы и пшеницы сменяются обширными полянами, покрытыми высокою сорною травой; за ними бесконечно тянутся мелкий, колючий кустарник и до безобразия высокий бурьян. По правую сторону от нас виднеются высокие, обрывистые берега Сунжи, вечно мутной и часто вонючей Сунжи, которая так щедро разносит по станинам и укреплениям тяжелые лихорадки. Влево, верстах в 30-ти от нас, туманно очерчиваются черные горы, это преддверие к лабиринту мрачных ущелий, страшных обрывов, чудовищных трещин, чертовски стремительных речек и в небо упирающихся вершин. Время около полудня. Солнце печет немилосердно; на ясном небе ни тучки. Беловатый туман, разлитый в воздухе, как-то стушевывает все контуры окружающего, стесняет глаз и наводит тоску. Чуть заметный ветерок дует урывками. Душно. Чувствуется расслабление и апатия. Вспотевшие лошади подвигаются медленно и слегка похрапывают. Красивые птицы ярких цветов лениво перелетают с куста на куст. Вон слышится безобразный скрип проезжающих в стороне чеченских арб. Вон расположилось стадо курдючных баранов, окруженное целым десятком волкообразных [170] собак. Как чеченские собака ни злы вообще, а в особенности на Русских, но не решались атаковать нас единодушно, как сделала бы во всякое другое время. Одна, другая полаяли и тотчас же улеглись, когда Чеченец-пастух, ободранный до крайней степени, без рубахи, прикрикнул «даволла джале» (прочь, собака).

На встречу нам от времени до времени проезжают арбы с сидящими в них женщинами; проходят молодые и старые Чеченки с детьми за спинами, проезжают верховые Чеченцы. Женщины еще далеко до встречи уже сворачивают с дороги и идут сторонкой, а когда поравняются, то останавливаются и поворачиваются к нам спиной — обычай. Сидящие в арбах поднимаются и тоже спешат показать вам свои спины. Мущины большею частью холодно смотрят на нас и медленно, в растяжку отвечают Алейком салам на предупредительное приветствие переводчика салам алейком; иногда встречаются знакомые (кунаки). Такая встреча бывает чрезвычайно шумная. После обычного приветствия начинаются выкрикивания: а-а-а! марша-вуй (здоров ли? как твое здоровье?), марша-хылда! (Желаю безопасности) (Слова эти имеют широкий смысл всевозможных добрых пожеланий: здоровья, счастия, безопасности и пр., поэтому их нельзя перевесть о точностью на наш язык.) и пр., пожатия рук, предупредительные улыбки, расспросы о цели поездки, или в этом роде. Не мешает заметить что все эти восторги в большинстве случаев звучат фальшью, искусственностью, что пожалуй не слишком и скрывают. Встречные разыгрывают эту патетическую сцену больше из любви к эффектам, на которые Чеченцы так падки. Незнакомые иногда обращаются к переводчику с вопросом: кто едет? мохк буста-стек (землю мерит человек), отвечает тот и разъезжаешься в стороны. Встречные, несмотря на жару, одеты чуть не по зимнему, в бешметах и черкесках, застегнутых на все крючки. Верховые обыкновенно вооружены кинжалами, шашками, пистолетами, а некоторые и ружьями в добавок. Пешие одеты легче и из оружия имеют при себе или только кинжал, или кинжал спереди и пистолет сзади. Странный контраст с этими вооруженными хозяевами плоскости составляют [171] пришельцы, наши солдаты. Нередко встречается их человека по два, по три, частенько и по одному, пробирающихся из одного укрепления в другое, или в какой-нибудь аул для покоса с половины (Чеченцы часто передают свои покосы расположенным вблизи ротам, с тем что половина скошенной травы составляет плату за труд солдат, а другая остается за хозяевами.). Оружия никакого. Расстегнутый, в одной рубахе, с сюртучком под мышкой, плетется себе спокойно, будто по своей родной сторонушке в Тамбовской или Вятской губернии.

— Эй! кунак! давай табак, моя — курить надо! кричит ему с самоуверенным нахальством первый встречный Чеченец.

— Ну, ну, проваливай, бритая голова! Много вас здесь, на всех не напасешься.

— Не хочешь давай? с угрозой вопрошает горец, чувствуя себя царем пред пешим солдатиком. — Твоя давай не хочет? повторяет он в том же тоне и тотчас же с детскою наивностью прибавляет: твоя казенный бик; черный чурек (хлеб) кушай!

— А ты орда поганая, огрызается солдатик.

— Сам ты орда, перебивает его рассерженный джигит, и начинает бесцельно кружиться вокруг пешего, вымещая при этом вею свою злобу на боках лошади. Байгум твоя! (бедный, говорится в презрительном смысле) — один рубах свой нет, все казенный, прибавляет он в заключение и оставляет солдата.

— Орда так орда и есть, твердит про себя воин, медленно подвигаясь по пыльной дороге. — Что ему делается? Вот разъезжает себе как шальной, и делать ему больше нечего. И что только начальство смотрит на них?...

Рядом со мною с правой стороны едет мой переводчик Ибрагим, с левой милиционер (Чеченец служащий на туземном посту, из сотни туземной милиции.). Замечаю что Ибрагим с правой, потому что он никогда не согласится занимать место милиционера — это для него неприлично, как для старшего. Если мы едем с ним вдвоем, то он при встречах с Чеченцами старается быть непременно правым, то есть показать себя старшим. Он впрочем уверен что я этого не понимаю. [172]

— А что, Ибрагим, не махнуть ли нам рысью до аула? жарко очень стало, пора бы в холодок, говорю я и приударяю лошадь.

— Погодите, Н. С., замечает переводчик. — Вон кто-то навстречу едет — неловко так, — и тоже приударяет лошадь и дергает к себе повод, будто джигитнуть хочет, а в сущности для того чтобы не быть ни на шаг сзади.

— Почему же неловко? спрашиваю.

— Да как же, при встречах следует шагом. Ведь мы не мальчики, чтобы скакать, добавляет он с чуть заметным оттенком пренебрежения. Ибрагим действительно никогда не решится на такую выходку. Это значило бы, по его мнению, уронить себя в глазах встречного Чеченца.

Аул, в который мы наконец въехали, расстилался по легкому скату. Издали он казался кучей мазанок для разных складов, и только высокие белые трубы, да зеленые сады, видневшиеся между строениями, напоминали о жилищах людей. Чтобы добраться до сакли старшины, нам пришлось проехать множество узких и местами грязных улиц и переулков, окаймленных с обеих сторон невысокими плетнями, за которыми виднелись фасады саклей с чистенькими площадками впереди. Собаки десятками кидались на нас со всех сторон, злобно обрывая хвосты у лошадей. Попадались кучи детей, смотревших на нас сначала с удивлением, и потом провожавших самою забористою русскою бранью. Во многих аулах недалеких от крепостей вошло в обыкновение наускивать детей на Русских, если те показываются без солидного конвоя. За бранью, в роде: подлец, мошенник, бродяга, и пр. пускаются иногда в догонку комки грязи и камни, впрочем без намерения угодить в цель. Попадались и грязные оборванные старухи, с черным бельем за плечами, и группы солидных Чеченцев, медленно поворачивавших головы в нашу сторону, не переставая в то же время курить и разговаривать между собою. Наконец, по указанию какого-то мальчика, нам удалось добраться до старшины. Только что мы въехали к нему на двор, как два взрослые парня кинулись к нам на встречу, схватили за повода лошадей и помогли нам слезть. Вслед затем показался из сакли плотный старик, среднего роста, с окладистою красною бородой и с улыбкой на лукавом лице, в которой виднелась бездна [173] гостеприимства. Он очень симпатично посмотрел на меня и, пожав мою руку, повел в саклю, где усадил на кровати в переднем углу, у единственного окошечка, а переводчика на ковре и подушках, постланных на полу. Сам же стал в выжидательной позе.

— Ибрагим, обратился я к переводчику, — расскажи ему за чем мы приехали и в чем нужна будет его помощь.

Все дело можно было передать в двух словах, но толмач, по своему обыкновению, говорил более получаса. Задавал вопросы, на которые получал немедленно ответы, волновался, жестикулировал, видимо в то же время наслаждаясь удовольствием от постоянных повторений дыкен-ду дыкен-ду (очень хорошо), сопровождаемых одобрительными киваниями головой. Пока он говорил, в саклю уже успели забраться человек пять Чеченцев, любопытствовавших узнать кто и зачем приехал. А когда он кончил, то старик-старшина повернулся ко мне, и улыбками, и киваньем головой старался выразить что он все понял и очень рад моему приезду, чему можно было и не поверить.

— Да, хорошо! много-хорошо! прибавил он в заключение, чтобы все-таки что-нибудь сказать. Потом отдал приказание сыну распорядиться насчет русского чаю, хоть было около полудни, и закуски, а сам, по моей просьбе, сел против нас на маленьком кругленьком стульчике.

— Ничего нет нового в Грозной? начал он расспросы чрез переводчика. — Ярмарка скоро откроется — не слыхали?

Я ответил.

Понемногу разговорились. Старшине хотелось узнать скоро ли я кончу свои работы и какую награду получу за это, в каком я чине и сколько получаю жалованья? Сказанная мною очень ограниченная цифра, в ответ на последний вопрос, заставила его, как и всех бывших в сакле, выразить удивление. Цифра показалась им чрезвычайно крупною сравнительно с моими летами и лицом.

Чеченцы не понимают чтобы молодой человек мог занимать хоть мало-мальски самостоятельную должность и получать порядочное, по их счету (сходному со счетом наших простолюдинов), содержание. Единственное логичное объяснение этому факту они ищут в заслугах отцов, по милости которых благоволят и к детям. По если им сказать что положение ваше обусловливается только личными [174] качествами, то они станут в решительные тупик. Люди во мнении Чеченца прежде всего делятся на стариков и молодых, на бородатых и безбородых. Первым должны быть почет, уважение, и разумеется лучшие места везде; обязанность последних являться послушными и расторопными орудиями в руках старших, пока сами не доростут до длинных бород и взрослых детей. Это в известной мере логично по отношению к жизненному складу этого народа. Все Чеченцы растут при совершенно сходной обстановке, все с детства проходят одну и ту же житейскую школу, все пользуются одинаковыми правами и незнакомы с сословными различиями. Так продолжается уже много поколений, и уровень знаний и способностей приблизительно одинаков у однолетков. Кто больше прожил, тот больше видел, больше испытал, больше воспринял новых впечатлений, следовательно должен быть опытнее, сметливее, словом, сильнее в житейской мудрости. Индивидуальные особенности при таких условиях народной жизни очень слабы, так слабы что им отказывают в каких бы то ни было общественных преимуществах. Незначительные оттенки ума и характера пусть служат каждому в его личных делах, помогают ловчее красть, плутоватее наживать деньгу, или скорее других делаться идолом аульских красавиц. При общественной же оценке руководствуются критериумом поважнее, и таким здесь являются лета.

— Его отец должно быть был большим начальником, когда ему молодому поручили такое важное дело? обратился старшина к переводчику, ожидая разъяснения своему недоразумению.

— Да, он сын генерала, служащего в Петербурге, брякнул Ибрагим, желая этим разом поднять и меня и свою особу. Объяснение всех удовлетворило.

В саклю между тем вошли два старика и направились прямо ко мне. Все встали. Тот который был постарше (Джамалдин, как я узнал после) поздравствовался прежде с своими, потом приятельски протянул мне руку и жестом попросил всех сесть. Другой тоже подал руку. Затем оба заняли первые места на полу.

— А что, кунак, обратился ко мне первый с улыбкой и на ломаном русском; языке, — табак твоя есть? [175]

— Есть.

— Давай, я папироска делай. Табак мой совсем нет, ахча нет.

Старик был в изодранной черкеске, без бешмета. Расстегнутый ворот грязной и дырявой рубахи выказывал нарушу загорелую волосатую грудь.

— Ваш есть царь, продолжал он, закуривая полученную папиросу, — деньга дает, твой табак есть, бемшет есть, черкеска есть... все есть; мой царь нет, табак нет, черкеска плохой... все...

Все улыбнулись. Замечу что Чеченцы с особенною любовью напирают на этот аргумент в обыкновенных неслужебных разговорах. Мы и богаты, и в чинах, и большие должности занимаем только потому что правительство у нас свое, а им оно чужое. Они бедные в загоне; их вечно обижают; по их желанию ничего не делают; в них не признают ни особенного ума, ни особенной силы. Награды, чины, жалованье получают всего каких-нибудь трое, четверо из сотни. Напрасно бы вы стали им доказывать что царь на всех смотрит одинаково, или что в настоящее время с ними поступают в сотню раз лучше чем с русским простолюдином. Пусть ваши доказательства подкрепятся самыми очевидными указаниями на солдат, или соседних казаков, положение которых им хорошо известно; исчислите им пожалуй доход и расход в стране, укажите на все полезные преобразования, где труд и деньги русские, тогда как все выгоды принадлежат пока им одним, ваши слушатели все-таки останутся при своем убеждении.

Джамал-эден или проще Джамалдин заговорил со мною с полнейшею фамильярностью; он будто и смеялся надо мною и старался в то же время казаться смешным в моих глазах, чтобы мне не пришла охота обидеться его шуточками. Через несколько минут мне было известно что старик очень любит араку (водку), чрезмерно падок до женщин, и сожалеет что не может часто бывать в крепости; свои же его не любят за то что байгум (бедный) и бороды не красит. Через полчаса он уже совершенно панибратски хлопал меня по плечу, отпуская при этом сальные шуточки, которые его же всех больше тешили. Спросил мою [176] фамилию и начал немилосердно ее коверкать, будто затрудняясь произнести правильно; без спроса взял из порт-сигара вторую папиросу; примерил мою фуражку на бритую голову, словом, все время разыгрывал какого-то шута. Но за всеми его выходками проглядывала между прочим тонкая ирония. Он издевался над добродушным «урусом» (Русский); он говорил мне дерзости и этим хвастался пред своими, но говорил в своеобразной и безобидной форме. Добродушное презрение к представителю нелюбимого им народа так и сквозило наружу из-за его беспрерывных шуточек. Остальные Чеченцы лукаво и весело смеялись.

Джамалдин очевидно слыл между своими за славного малого, вечно веселого, оборванного и голодного. Он был непременным членом всех свадебных, похоронных и прочих пирушек, и не упускал, конечно, случая поесть свежей баранины на чужой счет. Таких в аулах много. Они зорко следят за всеми случаями по поводу которых соседи режут барана, и непременно являются к ним к ужину. По праву стариков, получают первые места в компаниях и наедается очень плотно. Только такая эксплуатация народного обычая и дает им возможность съедать хоть когда-нибудь питательный обед. Дома же, за отсутствием другого, они довольствуются сыскил (кукурузный хлеб) с бараньим сыром, размягченным в масле, заменяя это блюдо то молоком, то огурцами, то даровым виноградом или сливами, то лесными фруктами, смотря по времени года. К общественным делам такие старики чрезвычайно чутки и нередко дают замечательно умные советы. Если муллы в критические минуты говорят народу разные очень нравственные притчи, то джамалдины увлекают его анекдотцами, метким словцом, или гаерской выходкой. Над некоторыми из них смеются, когда они сами на то напрашиваются, но вообще их уважают, слушают, разумеется если они из хорошей фамилии, что между Чеченцами составляет очень важную статью. Но при всем том следует заметить что такие характеры не популярны в народе, а теперь их значение решительно падает. Старшина, у которого я был в гостях, принадлежал к тому же типу, но как зажиточный хозяин и должностное лицо притом, держался солиднее. О Русских он имел кажется гораздо лучшее мнение. [177]

Другой старик, гораздо моложе Джамалдина, выглядел совершенно иначе. Платье на нем было безукоризненное: из тонкого сукна черкеска, высокая папаха, новые чювяки и вполне модные ноговицы, каждая из двух кусков сукна, коричневого и черного цветов. Лицо смахивало на монгольское своим желто-бледным цветом и опустившимися уголками глаз. Во время нашего разговора с оборванным патриархом, Баргиш (имя этого старика) только меня и слушал, на мои слова отзывчиво кивал головой, а шуточкам Джамалдина почти вовсе не смеялся, или смеялся каким-то внутренним затаенным смехом. В манере его держаться проглядывала какая-то приторная угодливость. Стоило мне или переводчику протянут руку за кувшином с водой, как он предупредительно хватался за него и подавал вам. Ибрагим что-то стал разыскивать вокруг себя, и Баргиш поспешил осведомиться в чем дело. Если я оглядывался, его глаза направлялись в ту же сторону, а когда я встал, он первый поднялся с места, хотя Джамалдин продолжал себе сидеть спокойно. По чеченскому обычаю, если кто-нибудь из компании встает, то все кто младше его летами должны также подняться с своих мест и стоят обыкновенно до тех пор пока тот не сядет опять или не произнесет любезного «уаха» (сади), сопровождаемого картинным движением руки. Относительно Русских, старших большею частью по своему положению, а не по летам, держатся различно. С чиновником значительным или нужным обходятся по всем правилам народной вежливости; пред людьми низших степеней встают прежде всего служащие; из остальных же кто только вид показывает что готова встать, кто вовсе не трогается с места; но есть и такие, к числу которых принадлежит и Баргиш, что вскакивают уже чересчур предупредительно. Теперешняя молодежь впрочем менее церемонится с нами.

Пользуясь случаем, Баргиш тотчас начал расспрашивать о разных окружных делах, о слухах в крепости по поводу недавно случившегося крупного убийства, о времени приезда Великого Князя, о том будет ли война и пр. Возражений он не делал, а принимал мои слова с какою-то намеренно школьною верой, будто пред ним гласила сама мудрость. Чеченец этот был один из тех мелких хитрецов, которые составляют так сказать под-породу, или [178] вторую степень хитрецов крупных, довольно многочисленных в народе. Он вечно суетится, всем угождает, обо воем старается знать и многозначительно мотать себе на ус. Ему кажется что он хитер и проницателен, но никто не видит в нем этих качеств; все, напротив, смотрят на него как на очень обыкновенного, даже ограниченного малого. Выдержки в его характере нет никакой. Сегодня он ваш, завтра завербуется в противоположный лагерь. Предложите ему отправиться вместе на воровство, он согласится, да может быть завтра же донесет на вас кому следует, или из желания оградить себя от ответственности, или из желания подслужиться начальству, и просто по безалаберности натуришки. Донощики именно из этих людей и выходят Он то дерзок, то труслив. Его пожалуй можно за бесценок подкупить на убийство, но в другое время он трусливо переносит обиду. В душе он подл, но на крупное дело его не хватает, а в мелочах пересаливает на собственную голову. К Русским ему чрезвычайно хочется подслужиться чтобы воспользоваться кое-какими земными благами. Но и тут он не успевает. Намеренная услужливость и подобострастие с его стороны наводят вас на мысль что из него можно сделать хорошего, расторопного слугу, хотя приближать его слишком к себе вовсе незачем. Так вы и начинаете на него смотреть, и сам он невольно втягивается в свою роль. Таких добровольных и хитреньких холопов из Чеченцев можно насчитать целые десятки. По расторопности, угодливости эти люди не заменимы. Хоть мысль о сериозном вознаграждении за лакейство и не оставляет такого Чеченца, но исполнение ее с каждым днем отодвигается все дальше и дальше. Даже в ту минуту когда ему кажется что цель уже достигнута, непременно случится так что кто-нибудь перешагнет ему дорогу. Только в милиционеры и попадет, и то по хлопотам чиновной родни или за взятку влиятельному туземцу. А сделайте Баргиша, ну хоть старшиной в ауле, он через полгода запутается в собственных же сетях. Начнет с того что свяжется с ворами, будет потакать и помогать им. Людей незначительных в аульном обществе примется давить, старикам кланяться, а пред начальством, если нужно, говорить против собственных же интересов. Фамилии он наверное незначительной, и свои его ни в грош [179] не ставят, что служит для него в малым источником сетований. Баргиш всегда кому-нибудь служит и кому-нибудь подражает. Являясь орудием в руках хитрецов крупных, он от них же заимствует свои признаки.

— Отчего это юнкер из Русских скорей получает офицерский чин, тогда как из наших служат, служат юнкерами, а чина все не получают? обратился ко мне Баргиш чрез переводчика, когда был подан чай и все понемногу сдвинулись к столику, на который поставили деревянный поднос. Замечу что многие из Чеченцев никогда не обращаются к нам на ломаном русском языке. Другой и порядочно объясняется, но все-таки считает нужным прибегать к посредству толмача. Зачем правоверному поганить себя произношением слов на языке христиан, если в этом нет крайней надобности? Впрочем этот остаток прошлого и между ними становится анахронизмом. Гораздо чаще политикуют в этом отношении в надежде прислушаться к откровенной беседе Русских.

У дверей между тем число любопытных становилось все больше. Было несколько человек средних лет, но большинство — молодые люди. Среди взрослых виднелись мальчуганы лет 10-12 с длинными кинжалами или пистолетами за поясами. Кроме двух-трех одетых щегольски, вся компания выглядела довольно растрепанною. Безобразная папашка на голове, до невероятности дырявый бешмет, оборванные чювяки на ногах и грязное подобие нижнего белья не слишком гармонировали о выразительными и бойкими лицами Чеченцев. Кто посолиднее сосали маленькие трубочки, набитые махоркой; у других красовалось в зубах какое-то подобие папиросы, сделанной из обрывка от кукурузного листка. Между молодежью виднелись настоящие красавцы. Один из них мне особенно врезался в память: продолговатое лицо, крупные и правильные черты, большой прямой нос, чуть загнутый книзу, тонкие губы и большие глава, обрамленные длинными ресницами — все напоминало собою тип Кавказца, каким мы привыкли изображать его на наших картинках и каким он запечатлелся в воображении Европейца. А стройный стан и тонкая талия, охваченная узеньким ремешком, и era натуральная красота всех движений, эта быстрота и легкость сами собою говорили о джигитских качествах молодого человека. [180]

II.

Когда мы напились чаю и были убраны стаканы, сыновья, старшины кинулись из сакли и внесли таз, кувшин из красной меди и домашнего изделья мыло темно-мраморного цвета Я первый должен был совершить операцию омовения рук, за мною старший старик, затем следующий и т. д. Грязное полотенце для утирания переходило из рук в руки тем же порядком. И здесь опять обычай, с которыми буквально сталкиваешься на каждом шагу, как только попадешь в чеченскую территорию. Если первый откажется помыть руки (Русские составляют исключение), или, — что еще комичнее, — помоет, но полотенцу для утиранья предпочтет свой платок или полу бешмета, то остальные, и не имеющие платков, и не желающие пачкать бешметов, все таки не должны дотрогиваться до заветной тряпицы, а так и остаются с мокрыми руками, пока вода не испарится сама. По этому случаю существует даже странное убеждение что воздух лучше вытирает чем полотенце.

Подали закуску, состоявшею из кукурузных блинов с тонким пластом сыру, вложенным в средину. Наш обед заменяется у Чеченцев ужином. Днем только кое-что перехватывают, к вечеру же затапливают камины и варят что-нибудь горячее. Баран, который режется хозяином для именитых гостей, подается всегда в это же время. От того если заехать к Чеченцу после ужина, от которого обыкновенно ничего не остается, не исключая и хлеба, то можно надеяться пробыть целые сутки полуголодным, в ожидании той блаженной минуты когда на огромном деревянном подносе, формы мелкой тарелка, подадут целого барана, лишенного только (кроме внутренностей) головы, и груди. Эти почетные части подаются большею частью особо, и если старший в затрапезной компании не заблагорассудит их испробовать, то оставляются до следующего утра.

Ели сначала молча, медленно и солидно, будто в то же время и думу думали. Старшина то и дело, любезно подкладывал мне и переводчику лучшие куски. Стоявшие у дверей смотрели нам прямо в глаза, картинно опустив руки на оружие. [181]

— Как это Русский звать? не вытерпев наконец болтливый Джамалдин и указал на блины.

Я сказал. Некоторые тихо повторили.

— А это? а это? спрашивал он дальше, указывая по очереди на кувшин, полотенце, зеркало и пр. — А твой скажи: румра (Буква р в этом слове произносится как-то глухо гортанно, несколько сходно с произношением картавящих.), иевлак, кузьга и пр., учил он меня чеченским названиям тех же вещей, когда узнал от меня русские. Слова о гортанными звуками я произносил неправильно. Чеченцы тихо смеялись.

— А что, твой деньга много есть, арак не тащит? Твой арак давай! балясничал старик в том же роде.

Как только поели, тот же поднос с блинами перенесли в противоположный угол, к дверям, где его тотчас же окружили молодые люди, и присев на корточки, принялись уписывать остатки. Тем временем нам подали все принадлежности умыванья, в которых чувствовалась настоятельная необходимость: на руках у всех лежали целые пласты остывшего сала. Ели, разумеется, без всяких вспомогательных орудий. Началось полоскание ртов с различными отхаркиваниями. Ибрагим и тут отличился как всегда. Он дольше всех полоскался, красиво отплевывался, фыркал и несколько раз пускал по направлению к камину тонкие струи набранной в рот воды: важничал.

В сакле однако стадо нестерпимо душно от множества людей и своеобразного чеченского запаха. Меня гнало на двор освежиться, но я все-таки досидел до окончания трапезы в противоположном углу. Чеченское приличие требует непременно оставаться на своем месте пока не поедят все. Но всему бывает конец. Когда и последние остатки выскребли из подноса, все стали подниматься и выходить по немногу. Я, разумеется, поспешил вырваться из пекла и поместился в тени пред саклей. Здесь было хорошо. Кругом чисто; легкий ветерок и освежает и успокоивает.

Шагах в десяти от меня сидели две хозяйские дочери и сучили нитки. С моего приезда они несколько раз украдкой любопытно заглядывали в саклю, но я не обратил тогда на них внимания. Теперь представлялся случай рассмотреть их поближе. Старшая, на вид лет семнадцати, была [182] в длинной желтой рубахе, без пояса, широких красных шараварах и маленьких сафьянных туфлях о высокими каблуками на турецкий манер; на голову была накинута легкая шаль, не повязанная концами. Из любопытства она повернула голову в мою сторону, и я увидел глубокие черные глаза с длинно-длинными ресницами и густыми бровями, лицо чрезвычайно нежного и смуглого цвета, довольно большой тонкий нос, средней величины рот, тонкие розовые губы и слегка выдающийся подбородок. При взгляде на это красивое, живое и страстное лицо, я почему-то вспомнил тех безобразных старух которых встречаешь в этом народе. Младшая, лет двенадцати, была только в одной длинной коричневой рубахе; ноги босы; стриженая голова с оставленною в круговую тонкою полосой волос, вершка в два длины, ничем не покрытая; руки загорелые. Круглое, несколько плоское лицо, с мелкими невыразительными чертами, нисколько не напоминало красивого профиля сестры. Видно было что они от разных матерей.

Операцию сучения ниток сестры производили довольно глупо. Две несученные нитки, длиной аршина в два, складывались вместе; один конец прикрепляли к ноге и другим сучили до нужной степени; затем нитку протирали лоскутом материи и откладывали в сторону. Так же скручивали другую, третью и т. д. Этот первобытный способ довольно общеупотребителен, хотя Чеченки хорошо знакомы и с другим способом скручивания при помощи веретена.

Сидя на стульчике и дружески перекидываясь русскими и чеченскими словами с окружившею меня молодежью, я как-то вынул порт-сигар и открыл его. Вещица видимо заинтересовала красавицу. Я это заметил и протянул руку в ее сторону. Девушка легко встала, взяла порт-сигар в руки, и с наивным удивлением начала его рассматривать. Более минуты она его перевертывала, открывала и проводила тонкими руками по красивым вышивкам. Очень может быть что в сердце ее в это время смутно закрадывалась зависть к русской женщине, дошедшей, как она должна была думать, до такого искусства в вышиванье. Ей, разумеется, и в голову не приходило что в ее руках машинная работа. Затем красавица любопытно взглянула мне в лицо и быстро возвратила вещь назад.

Замеченная мною девушка по лицу и стану не из [183] распространенного типа в Чечне. Гораздо чаще встречается другой разряд женских лиц. Кругловатое смуглое лицо, здорового лоснящегося цвета, с сладострастно округленными чертами, небольшой мясистый нос, плоский лоб, обыкновенно на половину покрытый обрезанною прядью волос, черные глаза с паволокой, без выражения, широкий рот и остроугольный подбородок. Такая женщина или девушка довольно высока ростом и не особенно стройна, в роде наших купеческих дочек. В общем такая Чеченка производит довольно приятное впечатление. Наивною улыбкой и детским чрезвычайно музыкальным лепетом она напоминает о своей умственной простоте и склонности к послушанию; за то ее румянец во всю щеку и полный округленный стан, ее томный взгляд и роскошные черные волосы раскинутые скобками по сторонам лба, ясно говорят о расположении к сладострастию и неге.

Разыгравшаяся фантазия наших поэтов тридцатых и сороковых годов наделила Чеченку разными идеальными качествами: чувствительностью, самоотвержением, романическою страстностью и пр., которых в действительности и в помине нет. Правда, нельзя отказать чеченской женщин в известной степени силы воли и энергии. Здешние старожилы помнят много эпизодов из прошлого, когда Чеченка, если не выходила драться с врагами, за то очень смело и очень коварно защищалась в минуту опасности. Кровь джигитов течет и в ее жилах. Но это случалось в исключительный момент ее жизни, при обыденной же обстановке она вовсе не такова. Природная энергия до такой степени парализована в ней всем складом народной жизни этого полудикого и к тому же мусульманского племени; она так подавлена и невежеством, и традиционными понятиями о ничтожестве ее роли в семействе и даже вообще на земле, что, по правде сказать, и не может блистать какими-либо доблестями ума и сердца. Чеченка до замужества — это простая девушка, живущая чисто растительною жизнию. Она хорошо ест, весело болтает, еще веселей смеется, любит потанцевать, но и мастерица на все тяжелые работы, не капризна и неприхотлива, а безусловная исполнительница воли матери. Она больше всех работница в доме и больше всех пассивное лицо в семействе, но это нисколько, не мешает ей весело смотреть на весь Божий мир. Любовь к [184] цветным тряпкам, к побрякушкам украшающим эти тряпки, склонность к скромному жеманству пред мужскою молодежью, склонность к сплетням и пересудам от нечего делать — вот почти весь ее внутренний мир. С летами такая девушка становится страстною по физической потребности. Закулисные тайны брачной жизни не выходят у ней из головы, составляя нескончаемую тему интимных разговоров с опытными подругами. Сделавшись женой, Чеченка на первых порах глупеет от новой жизни, потом понемногу привыкает к своему положению работницы, рабыни и любовницы. Верность такой жены обусловливается конечно не нравственною чистотой, а трусостью пред общественным мнением и мщением своего повелителя, которому недолго и без носа ее оставить, на что он имеет право по обычаю. Очень часто случается впрочем и более трагичная расправа, хотя презрение общества и недовольство Чеченца-мужа не такого рода безделицы чтобы их легко было перевести. Но и у замужней женщины-Чеченки бывает благодатная пора в жизни, это, так сказать, самый блестящий фазис ее развития. Прожив с мужем лет девять-десять, она уже перестает быть пассивным лицом в доме, а становится более или менее самостоятельною хозяйкой. Муж в некоторых случаях не прочь с нею и посоветоваться; подростающие дети к ней почтительны и послушны. Она уже не находится под руководством какой-нибудь желчной старухи, но сама размышляет, заботится. Да и работа ее не утомляет, а удовлетворяет только вкоренившейся привычке вечно что-нибудь делать для увеличения домашнего достатка. И славно бы так дожить свой век, «но не то тебе пало на долю». Увлеченная мелочными заботами по хозяйству, она постепенно делается грязнее, неряшливее. Печать страстности на лице понемногу заменяется печатью вседневной хлопотливости и экономической думы. На теле следы пресыщения; в голове мысли о муках ада и очень близком светопреставлении; сухие холодные губы все чаще шепчут слова молитвы. Все это в глазах Чеченца вовсе не придает красоты его подруге. Неблагодарный муж, больше почитатель женской красоты чем женского ума, к которому во всяком случае относится скептично, затевает новую свадьбу и приводит в дом вторую жену. Между женщинами начинается глухая борьба (открыто старшая по-прежнему господствует), результатом [185] которой бывает то что получившая отставку становятся молчаливее, грязнее, еще усерднее начинает доить коров и бить масло, еще чаще твердить молитву и ругать молодежь. А на высохшем и пожелтевшем лице является страдальчески-злобное выражение.

Не все Чеченки переживают намеченные переходные степени. Некоторым вовсе не случается сделаться полновластными хозяйками, так как жены вводятся в дом чрезвычайно скоро одна за другом Особенно плохо приходится иногда женам состоятельных Чеченцев, имеющих по две, по три и более подруг жизни; и хуже всего то что такой Чеченец часто из самодурства прогоняет от себя чем-нибудь неугодившую ему жену домой к родным. А там ее ожидает однообразное и скучное прозябание.

Следует заметить что старухи-матери вообще не могут пожаловаться на отсутствие заботливости о них со стороны детей. Дочери преимущественно им угождают, и вовсе не по любви, а по требованию обычая. Везде господство обычая, являющегося в частных случаях то нелепым, то разумным, но в общем все-таки бессмысленного и деспотического, так как в основе его нет никакой идеи, и так как он сковывает вое мельчайшие проявления индивидуализма.

— Отдохнуть не хочешь ли с дороги? спросил меня подошедший старшина. — В сакле теперь никого нет; а окошечко я сейчас запру чтобы тебя мухи не беспокоили.

Говоря это, он добродушно суетливо начал сдвигать две толстые необделанные дощечки, заменяющие наши ставни.

Я отказался, а самого старика упросил прилечь и выспаться, если он к этому привык. Поручив меня заботливости своих сыновей, старшина ушел в другую саклю. Ко мне между тем подсел переводчик и начал рассказывать как он распорядился относительно занятий следующего дня.

— А чтобы лучше указывали местность, прибавил он, — я велел быть с нами старшине, его помощнику, трем почетным старикам и двум-трем из молодых людей для услуг в случае надобности.

— С какой же стати так много? возразил я. — Сколько раз говорил тебе, Ибрагим, чтобы как можно меньше беспокоить народ? Ну, старшина или помощник, два знающих местность старика — и довольно. [186]

— Да они сами этого хотят, так зачем к меньше брать, возразил он с неудовольствием.

В словах переводчика была отчасти правда. Почти ничего не делая, и вечно интересуясь знать все и вся в распоряжениях начальства, Чеченцы готовы по поводу ничтожного факта сесть на лошадей и целым аулом сопровождать вас. Лежанье и болтовня прискучила, своей надобности съездить куда-нибудь не имеется, а неугомонная кровь требует развлечения, и вот тут-то приезд какого-нибудь чиновника совершенно кстати. Уже наверное представится случай покрасоваться на застоявшемся коне, пошуметь, поспорить, выказать свои диалектические способности, а может быть и поджигитовать (Джигитовать — мчаться в перегонку, или наскакивать одним конем на другого. Происходит это слово он джигит, употребляемого в коране, что значит — воевать за веру. Но в разговорной речи оно утратило свой смысл и употребляется, кроме сказанного значения, в смысле наших слов молодец, лихач. Замечательно что Чеченцы считают его русским, как множество и других слов, например, кунак, чурек. Наши же солдаты убеждены что пересыпая свою речь такими словцами, они хотя на половину объясняются по-чеченски.), пострелять в чью-нибудь убогенькую палатку, изредка и песню прокричать хором. Но Чеченец большой политик и с тонкостью различает наезжающих к нему гостей. Дешевые овации устраиваются только любителям их, расположенным корчить из себя влиятельных лиц. Ко мне же это не относилось. Цель моих поездок была известна по всему округу и старшинам сообщалась только для формы. Сам я тоже давно им присмотрелся и, по правде сказать, слыл между ними за очень не важную птицу. Потому я уверен что десяток проводников садились на коня лишь по прихоти переводчика, которому нравилась важность и картинность подобной кавалькады.

— Ля ильля-иллялях! (нет Бога кроме Бога), медленно и нараспев произнес Ибрагим после небольшого молчания, провода обеими руками по лицу со лба до кончика бороды. — Время намаз сделать (совершить молитву), прибавил он про себя — Эй-кант! (молодые люди) принесите воды, обратился он к стоявшим около нас молодым Чеченцам. Один кинулся за принадлежностями омовения, [187] другой приготовился стягивать с толмача чювяки (Башмака бел подошв. Шьются из черного или красного сафьяна, а так что шов приходится посредине ступни.) и ногавицы, третий принес из сакли ковер и раскинул его на чистеньком месте. После длинного и церемонного омовения рук, ног и лица, Ибрагим стал на ковер, крепче надвинул папаху, опустил вниз руки и начал молиться вслух, поминутно меняя тон голоса, распевая то тихо, то громко, то страстно и благоговейно, то с какою-то намеренною усталостью, с гримасой муки на лице, будто едва вырывая из гортани хриплые звуки. Неприятно смотреть на подобного молельщика.

Все Чеченцы строго исполняют обряды омовения и молитвы, как, впрочем, и остальные обряды. Очень редкие из молодежи позволяют себе на стороне вольнодумничать, соединяя двукратное моление в одно попространнее. Но обрядовою стороной и кончается в большинстве случаев религиозность Чеченцев. Думать что все они религиозные фанатика большая ошибка. Этим любят иногда щегольнут, прикрыть свои грешки, в особенности в преступлениях против Русских. Отчего, например, не заявить что убийство христианина совершено для спасения души, что чем больше на совести накопится таких преступлений, тем скорей угодишь в рай Магомета? Недавно, например, ранили в Чечне солдата. Он шел с покоса в укрепление, лежавшее от его пути не более как в полутора верстах. Встречается ему Чеченец.

— Эй кунак, давай табак, моя — курит мало-мало надо! обращается он с обычною просьбой к солдату.

— Проваливай, брат, проваливай! Много здесь вашего брата ходит, на всех не напасешься! возражает ему солдат такою же обычною фразой.

— Давай твоя не хочет? с угрозой опрашивает сын гор.

— Ступай!...

Раздается пистолетный выстрел, и жертва легкомысленного и взбалмошного дикаря, оскорбленного дерзостью ответа, падает с раздробленным плечом. Чеченца тотчас схватили. На вопрос о причине его поступка он просто не мог объяснить того чувства оскорбленного самолюбия и мгновенно вспыхнувшей ненависти к нашему солдату что [188] подняли его руку, а начал оправдываться тем что «урус собака, его надо убивай, и пр.

Но религиозных в строгом смысле слова очень мало, хотя выдаются и настоящие фанатика. Мне случалось видеть Чеченцев молившихся часа по полтора каждый раз, следовательно семь с половиной часов в сутки. Эти молились так что со стороны становилось жалко их. Каждое слово молитвы произносилось с глубоким чувством и соответствующими телодвижениями и поклонами. Богомолец приходил, наконец, в экстаз. Пот с него лил градом; дыхание становилось редким и тяжелым, взгляд уходил внутрь, а голос звучал безотчетным блаженством. Но, повторяю, большинство редко знает более двух трех обязательных молитв и молится по привычке, обычаю, а не редко только из боязни общественного презрения. К числу последних принадлежат те кому удалось хватить несколько глотков воздуха чужой жизни. На стороне они не прочь, пожалуй, и поманкировать своими обязанностями к Богу. То омовения совершить некогда, то настроить себя на религиозный тон нельзя и пр. Но при случае усердствуют безгранично.

Учение Магомета — это смесь чувственных представлений, обещаний и требований с массой мелких истин обыденного здравого смысла и мистических бредней, которыми пророк силился выяснить сущность мироздания. Не трудно понять которая из этих трех частей корана совпала с характером горца. Полудикий и воинственный, склонный к хищничеству и набегам, готовый ежеминутно жертвовать своею жизнию из одного молодечества, из хвастовства пред аульными красавицами, или под влиянием первого ощущения, Чеченец естественно должен был увлечься проповедью о преследовании неверных, об успокоительном фатализме, о блаженстве и гуриях в раю, ожидающих погибшего смертью газавата (смертью за веру, такими считаются все павшие в борьбе с Русскими). Его дикие инстинкты нашли здесь и цель и оправдание. И он поспешил принять религию драк и красавиц.

Любопытно что в кавказском обществе распространено мнение будто Чеченцы в относительно недавнее время (90 лет тому назад, как сказано в одной книжке о кавказских горцах) были христианами. Не входя в литературу [189] этого вопроса, укажу два аргумента в опровержение многими признанного факта. Первый — это убеждение Чеченцев-старожилов что христианами они никогда не была. Один почтенный старик ручался мне в том более чем за пять поколений. «Еще мальчиком я слышал от старого деда что наш народ никогда не был крещеным». Другая дряхлая старуха говорила что наверное прошло не менее 12-ти поколений с тех пор как они приняла учение Магомета, до этого же времена, как она слышала от стариков, у них веры не было вовсе, а люди делали что хотели. В преданиях фамилий об их родоначальниках обыкновенно говорится что с того времени прошло уже 8, 10, 12 поколений, но всегда предполагается что родичи были мусульманами. Если поколением обозначить 25-ти-летний период времени, а Чеченцы обозначают больше, то получим от 200 до 300 лет, когда магометанство уже существовало в народе. Многие из народа не прочь пожалуй утверждать что учение аравийского пророка приняли здесь очень недавно, а до того не знали никакой определенной религии. Но их свидетельство следует понимать в том смысле что само магометанство окрепло и выяснилось в народе только со времени появления в горах имамов (в 1830 году). Имамы потребовали однообразного и строгого исполнения обрядов; они ввели религиозное судопроизводство (шариат), они утвердили на сколько могли правила нравственности, проповедуемые кораном. Это и послужило причиной народного мнения будто мусульманство введено только с началом их господства. Другой аргумент тот что сколько ни вникаешь в народное миросозерцание Чеченцев, сколько ни присматриваешься к ох жизни и обычаям, сколько не прислушиваешься к их мнениям и преданиям старины, нигде и ни в чем не находишь следов христианства. Так, разумеется, не могло бы быть, еслибы Чеченцы хоть одно столетие, хоть поверхностно исповедовали религию Христа. В чеченских аулах можно пожалуй услышать уверения что народ действительно был крещен до водворения магометанства. Но свидетельство ничем не подтверждается; к тому же в Чечне и теперь еще считают христианство чем-то в роде идолопоклонничества, и потому многие не прочь отождествлять свое прошлое язычество с нашею верой.

Трудно, конечно, произнести теперь решительное мнение по [190] этому вопросу. Свидетельства стариков могут быть ошибочны. Отсутствие каких бы то ни было памятников христианства также может быть только кажущееся. Вопрос еще требует разработки. Во всяком случае если уже делать предположение, то я скорее склонен думать что магометанство принято Чеченцами по крайней мере лет 300 или даже более тому назад, хотя с тех пор до появления имамов, оно играло очень незначительную роль в истории народа: его вовсе не понимали и относились к нему с полнейшим равнодушием, продолжая жить по обычаям и поверьям предков. Рядом с ним, очень вероятно, шло и язычество, что вовсе никого не смущало. С другой стороны, есть вероятие думать что в то же время Чеченцы уже были знакомы и с христианством, хота исповедывало его очень ничтожное число фамилий. Христианство могло быть внесено европейскими миссионерами, но оно играло такую ничтожную роль и, вероятно, так мало привлекало симпатии горцев что быстро и без борьбы стушевалось пред исламом, как только он принял характер религии народной.

III.

Читатель не забыл конечно что переводчик молится. Тем временем познакомимся вкратце с его биографией.

Ибрагим Джупуртиев принадлежит к довольно распространенному типу Чеченцев. Большинство таких в настоящее время занимают самые разнообразные служебные должности, от видного начальника до простого переводчика или милиционера и поглощают знатную часть суммы расходуемой на администрацию народа. Основные черты этого типа таятся в зародыше во всей чеченской народности; нет Чеченца на котором бы не лежал их отпечаток. Личности же подобные Ибрагиму являются полнейшим и рельефнейшим их выражением и, очень вероятно, получили эту полноту в минувшую, беспокойную эпоху.

Ибрагим красив, солиден и ловко сидит на коне. Правильное, с крупными чертами лицо покрыто какою-то маской, за которою нет никакой возможности проникнуть в его мысли или чувства. Он будет надувать вас, или намеренно говорить правду, или с нетерпением [191] что-нибудь выпытывать, всегда с одним и тем же выражением в лице. Говорит по по-русски бойко, красно и несколько напыщенно. В интонации его голоса всегда много видимого чувства и какого-то драматического огня, нисколько впрочем не сердечного. Это ловкий оратор на какие угодно темы и за и против. Манера говорить торжественно и драматично вытекает должно быть из самого характера чеченского языка, бедного словами вообще и богатого вариациями одних и тех же слов. Ходит он мерно и величественно, гладить холодно и одевается в высшей степени безукоризненно. За то смех его иногда до того действительно добродушный, звучит таким детским весельем что в такую минуту можно почувствовать к нему живую симпатию. Чеченцы вообще смеются хорошо и много. Малейший намек на остроту, чуть оригинальная выходка или перифраза, иногда одно намерение кого-нибудь посмешить остальных уже достаточно чтобы заставить этих наивных людей хохотать до упаду. От меткой остроты не унимаются в течение нескольких часов, и старики обыкновенно заливаются даже более молодежи. В этом они удивительно схожи с детьми.

Прошлое Ибрагима я узнал в часы монотонных переездом из одного аула в другой. С Русским он любит поговорить о себе и не упускать случая при этом хвастнуть ловко придуманными подвигами, или бесцеремонно перенесенными с другой личности на себя. Он бы разумеется не стал мне рассказывать, еслиб угадывал что его прошлое меня вовсе не очаровывает, а производит совсем противоположное ощущение; он бы не фантазировал, еслибы хоть на минуту допустил что я могу отличить ложь от истины. Но такова сила своеобразного умственного склада, исключительного понимания хорошего и дурного что даже такой умный, как мой толмач, несмотря на знакомство о Русскими, был вполне уверен что своим прошлым возвышается в моих глазах; а убеждение что простодушный урус, по своей тупости, примет какую угодно фальшь за истину, давало ему смелость до роскоши развивать свои вымыслы. Нужно долго пожить между Чеченцами чтоб узнать какого они низкого мнения и о наших способностях, и о ваших нравственных качествах. Они глубоко убеждены что мы глупы и простодушны. Многого, ясного для них как [192] день, мы, по их мнению, вовсе не в состоянии понять. Надуть нас решительно ничего не стоит. В частной и общественной жизни, мы все делаем навыворот, наши суждения о людях всегда ошибочны, щедроты нашего начальства всегда сыплются на тех кто их менее всего заслуживает. И ничего-то мы не выдумали, а все перенимаем от других, то с Запада, то от мудрых, сильных и богатых Турок, то наконец от них же самих, например платье и оружие для казаков. И храбрости наша (Чечен, само собою разумеется, храбрее всех людей в свете), более чем сомнительна, и деремся мы без всяких разумных приемов. Солдат наш самое грязное и тупое существо. Начальство лучше, но и тут за очень немногими признаются достоинства настоящих джигитов. На всех же остальных смотрят свысока, не исключая и лиц влиятельных. О лицах царской фамилии и высших сановниках имеют, впрочем, какое-то мистическое представление, сходное с представлением нашего простонародья.

Любопытно их деление Русских на настоящих и не настоящих, к которым относят Немцев, Грузин, Армян и пр. Настоящий Русский, в этом они сильно убеждены, человек в высшей степени добрый, снисходительный, прямодушный и справедливый; настоящий Русский никого никогда не обижает, а напротив всем покровительствует; он всегда богат и живет роскошно, не жалеет копейки, за услуги платит щедро и зла никогда не помнит. И многое бы произошло на Кавказе не так, еслибы побольше поселили этих фантастических Русских, думает Чеченец, но пача (царь) ими дорожит и не отпускает их от себя. В этом представлении так много идеализации что трудно допустить, чтоб оно образовалось путем действительного знакомства с подобными Русскими, хотя очень может быть что некоторые краски заимствованы из жизни тех баричей что во время оно появлялись в рядах Кавказской армии. Оно является скорее протестом против служащих по народному правлению, которых Чеченцы вообще не любят.

Вот что я узнал о прошлом Ибрагима Джупурчиева. Во время войны он принадлежал к обеим враждовавшим сторонам. И той, и другой оказывал неоценимые услуги, в той и другой, то приобретал доверие, то преследовался [193] как изменник. Не раз ему грозили и русская виселица, и Шамилевское «башка долой», но он всегда ловко увертывался от наказания чтобы снова заслужить доверие, набить карманы нашим золотом и снова изменить. Много их было тогда рыболовов в мутной воде. Проделки их знали, но они были не заменимы, и их терпели. Для этих людей, служивших только личной корысти, было решительно все равно, какой ни случится исход войны, лишь бы война продолжалась. В критическую минуту Ибрагим без зазрения совести шел на одноверцев, отстаивая интересы Русских, а на другой день пускал пули в бывших друзей. Закаленность его натуры удивительная; он мог целые сутки не слезать с коня, по целым неделям довольствоваться сухим куском чурека. Бурка укрывала его от непогоды, конь уносил от преследования, балка служила для укрывательства. По характеру он смел, дерзок, нахален, хитер и изворотлив. Он никого не любит; в нем не возбудить сожаления; но он умеет долго и сильно ненавидеть, а отомстит тогда когда обидчик всего менее ожидал этого. Себя вообще он считает чрезвычайно умным и сметливым, потому смотрит на всех свысока и никогда ничему не удивляется. Если вы ему что-нибудь рассказываете, он всегда склонен вам не верить; если он задает вам какой-нибудь невинный вопрос, то уж наверное со скрытною целью; если что-нибудь сообщает по секрету, то для того чтобы вызвать на откровенность, заставить проболтаться. Добро и зло для него вещи безразличные. Личные выгоды — критерий всех поступков. У него только две страсти: к деньгам и тщеславию. За деньги он продаст себя, вынесет самое жестокое оскорбление, хоть и постарается отомстить за него, когда представится к тому случай. Скряжничество отчасти общая черта Чеченцев, но в таких личностях оно дошло до столпов безобразия. Имея тысячи, он плачется на бедность, всегда готов протянуть руку за ничтожною подачкой и склонен дрожать над копейкой. Какая-нибудь пятирублевка в состоянии разжечь в нем кровожадные инстинкты. Бывали случаи когда солдат падал под ударом кинжала только потому что по неосторожности показал Чеченцу синенькую или красную депозитку. Тщеславие Ибрагима выражается желанием везде быть первым, корчить из себя влиятельного и всезнающего, давать наставления и [194] советы, служить предметом разговоров, удивлять и выслушивать похвалы. Тонкий диалектик и интриган в душе, он как прежде, так и теперь действительно знает все чем интересуется народ. Примешивая к этим знаниям собственные вымыслы и разъясняя все по своему усмотрению, он невольно заставляет себя слушать, и гордится если его словам дают веру, если к нему начинают обращаться за советами. Любовь Чеченцев к политике вполне удовлетворяется этими господами. Замечу что разговоры об общественных вопросах, о начальстве, о предполагаемых реформах, о разных политических слухах и пр. составляет страсть этого народа. Чеченца хоть хлебом не корми, только подавай ему новостей подобного рода. Старшие в долах считают даже необходимым кое-что узнавать положительно.

Не все, разумеется, были так счастливы как Джупурчиев, не все обладали нужною ловкостью и хитростью чтобы каждую минуту увертываться от беды. Нужно послушать самого Ибрагима, сколько диалектической тонкости, сколько бескостных наветов, сколько отчаянной отваги наконец нужно было чтобы выкарабкаться из критического положения. И много же их сложило свои буйные головушки под ударами шамилевских мюридов; попадались и на русские веревки. Но так как они все-таки не были народною аномалией, то большинство их благополучно пережило свои удалые подвиги и, угадав исход войны, отдалось в руки победителей.

— За кого ты дрался, Ибрагим? опросил я его однажды. — У нас говорят что вы отстаивали свою независимость, веру. Но в таком случае странно что многие из вас служили то Русским, то Шамилю.

В ответ он рассказал мне какую-то длинную и запутанную историю о кровниках. Кого-то убил его отец. Брат убитого начал преследовать сына и для этого подговорил нескольких однофамильцев подкараулить Ибрагима, когда он поедет по известной дороге. Но Джупурчиев был хитрее своего врага и счастливо миновал засаду. Тогда снова его зачали выслеживать и довели до того что он должен был ранить родственника Шамилевского наиба (Начальника нескольких аулов.) и чрез [195] это попал в опалу. Единственный способ избавиться от смерти — это было бежать в русский отряд. Он так и сделал. Отрядный начальник, к которому он явился как только приехал в укрепление, пронял его довольно подозрительно, но это его нисколько не озадачило. Он тотчас испросил себе аудиенцию и сообщал очень важную новость. А когда оказалось что Ибрагим в солгал, то его еще продержали несколько времени под надзором, потом обласкали и приняли в русскую службу.

— Ну, а дальше? Как же ты опять очутился у Шамиля?

— Русским я служил верно и много хорошего для них сделал, пустился он восхвалять себя. Бывало призовет меня Б. «Ибрагим, ты должен сегодняшнею же ночью узнать куда такой-то наиб хочет завтра направить свои силы и сколько всадников с ним будет приблизительно! На издержки возьми сто рублей, когда вернешься получишь в два раза больше». Я вышел, сел на кона и через пять минут уже далек от крепости. Встречаются немирные: «ты кто такой?» — «Чеченец». — «Куда едешь?» — «К наибу такому-то». — «Для чего?» — «Нужно ему передать очень важную новость». — «A-а! В чем ее дело?» — «Всего не могу оказать, одному наибу это должно быть известно». — «А вы знаете только что Б. хочет завтра, далеко раньше солнечного восхода, когда еще правоверные не совершат утреннего намаза (молитвы), направить два баталиона в аул К. и разорить его». — «А джале! собака! Покажись он только! Уж в пригрезилось ли ему что у нас пороху мало, или шашки притупились об их поганые головы, или кони все передохла? Покажись! От кого же ты это узнал?» — «Меня послал поручик X., что получает деньга от урусов и служит нам. Марша-алса (прощайте)», и едешь дальше. Случалось угадают что из мирных и тогда кинутся в погоню за тобою. Но лошадь у меня была такая что во всей Чечне такой не найдется. Только махнешь пред нею плетью, и она уже летит как по воздуху, не разбирая ни кустов, ни канавок... Вдруг около самой головы прожужжит пуля, это значит чувствуют что не догонят, так стреляют. Ответишь и сам выстрелом и мчишься дальше; а через несколько минут уже помахиваешь над головой папахой и дразнишь их, и смеешься в ответ на их ругань. В полночь привозишь к Б. все нужные сведения. А сколько раз я служил проводником, [196] бывал лазутчиком, сколько раз сообщал такие секреты которых ни от кого бы не узнали! Но ведь у Русских все так! служишь, служишь им, а случилось что нечаянно навел баталион на немирных, укрывшихся в балке, за кустами, а накинулась на тебя. Забудут все что сделал прежде и с последним сравняют. Еще бы я стерпел? На кого же бы я походил тогда? и т. д.

Очень вероятно что Ибрагим врет и баталион навел на засаду вовсе не нечаянно. Но не в том дело. Для нас важно то что все Чеченцы этого типа оправдывают свое поведение подобными причинам. Один, например, бежал от кровника, другой напротив передался нам с целью отомстит за кровь, третий изменил народному деду потому что был обижен кем-нибудь из Шамилевских начальников, четвертый потому что сам обиделся тем что пред ним было оказано предпочтение другому, пятый решился мстить за отнятое у его родственника имущество и пр. А если спрашиваешь тех которые сами играли видные роли в среде Шамилевского начальства, то в ответ являются другие оправдания своего ренегатства, например незаслуженное будто бы подозрение в сношениях с Русскими, намерение самого имама сместить о занимаемого поста вследствие несправедливых наветов и пр. и пр. Как будто всех этих причин совершенно достаточно для такого громадного количества перебежчиков? Будто бойцы за народное дело, за свободу и религию могут так легко менять свое знамя? Ясно что настоящую причину этого явления следует искать не в мелких передрягах кровников, а гораздо глубже. За что дрались Чеченцы? Говорят будто за религию и независимость. Но первая причина приложима только к отдельным фанатичным личностям, народ же, как я уже заметил прежде, удовлетворяется одною внешнею обрядностью. Религия не могла его заставить жертвовать своею кровью. Минутное увлечение горячею проповедью имама и его мулл могло поджечь его только на время, а не обратить в страстного и неутомимого бойца. Если и меняют настоящее благосостояние на загробное блаженство, то люди глубоко религиозные, имеющие иногда неправильное, но всегда ясное представление и о религиозном идеале, и о будущей жизни, но вовсе не бессмысленные исполнители мертвых форм. Вторая причина также неосновательна. Шамилевский [197] деспотизм никак нельзя назвать народною независимостью. Эта анархия, в которой не было ни суда, ни правды, эти безапелляционные права сильного над слабым, богатого над бедным, этот повальный грабеж и насилие, — и на вершине всех разнузданных страстей беспощадный деспотизм, гнувший все в дугу во имя отвлеченных целей и давивший народ в пользу своих пособников. Во воем этом нет и тени народной независимости. Чеченцы даже могли думать, а многие наверное думали что им будет лучше под нашею властью. Жили же они полупокорно до 40 года и не могли пожаловаться на посягательство со стороны Русских на их права, или на стеснительное вмешательство в их домашние распорядки. Укрепляло в этом убеждении и ошибочное понятие о нас, например хоть то что у Русского Царя денег гибель и он не скупится в их раздаче тому кто ему служит, тогда как Шамиль и сам жил на их счет. Правда, большинство чуяло что будет что-то другое, что многое переменится и переделяется; оно побаивалось за отдаленное будущее, но страх все-таки был туманный, никем не сознанный и потому не глубокий и бессильный. Без боязни ошибиться, я утверждаю что 3/4 Чеченцев не пробовали даже объяснить себе для чего они дерутся. Они ничего не отстаивали, ничего отдаленного не искали, а дрались из любви к самому процессу драки, любви, взлелеянной в них всею прошлою народною жизнию. Это было их настоящее дело и другого они не знали; тут была вся живая струя их жизни, скованной мертвою обрядностью вне этой струи. Прежде они дрались с соседними племенами и между собою, потом страстно отдались борьбе с Русскими; теперь народ в лихорадочном состоянии именно потому что этого настоящего дела у него нет. Война с ее поэзией и материальными благами была и целью и средством для сильного, страстного и в то же время неразвитого, незнакомого с наслаждением в труде и умственно подавленного Чеченца. Азартная игра, сильные и разнообразные впечатления, опасности и лихорадочная торопливость действий — все вместе давало исход всем силам это богатой натуры. Под влиянием войны составился и идеал Чеченца. Авантюрист, ловкий наездник, меткий стрелок, хвастун, задирала и хитрец — вот главные качества этого идеала. К нему обращались помыслы всех; его воспевали в песнях; рапсоды рассказывали об [198] нем удивительные сказки, муллы пророчествовали ему райское блаженство... С другой стороны, военная добыча составляла главный и неиссякаемый источник богатства. Чеченцы, как замечено прежде, любят деньги; но вся их прошлая жизнь вовсе не приучила их к кропотливой наживе. Для приобретения они знали, а главное любили только два способа — грабеж и хитрость. А где же они могло быть более приложимыми как не в войне с Русскими, когда случалось одним-двумя подвигами обеспечить себя надолго, иногда на всю жизнь, или когда стоило подслужиться на время своему врагу и получить за это видную кучку золотых?

Что действительно так следует смотреть на прошлую борьбу этого народа, что действительно независимость, религия, ненависть к нам, как причины, играли далеко второстепенную роль, были маленькими лодочками, привязанными к большому кораблю своеобразного жизненного склада Горцев, — доказывает, между прочим, и многочисленность Ибрагимов, и легкая подкупность Чеченцев вообще. С другой стороны, отсутствие той общественной ненависти к перебежчикам, которая бы непременно обрушилась на них, еслибы народ боролся во имя ясно созванной цели, еслибы он смотрел на войну как на диссонанс в гармонии вседневной жизни и торопился бы его уничтожить, а не как на органическое и постоянное дело. Когда девиз «война для войны» объясняет собою всю сущность, тогда понятны и перебежчики из одного лагеря в другой и полная терпимость к ним. Ненавидят в таких случаях только миротворцев и трусов.

По замирении Кавказа, обстоятельства народной жизни изменились. Личности подобные Ибрагиму кинулись на государственную службу; домашнее хозяйство их не удовлетворяет; в аулах не сидится. И теперь, как прежде, они жаждут интриг, общественного влияния. Многие из них занимают довольно видимые посты; другие втираются хоть в переводчики, хоть в милиционеры, чтобы все-таки вертеться в служебном кругу. По натуре они, разумеется, все те же и по-прежнему служат только себе. Но форма их деятельности изменилась; они уже не свободные художники по части интриг и добывания копейки, а служители ясно формированной программы. Теперь они не противоречат себе на каждом шагу, не действуют только по вдохновению минуты, а [199] строго следуют по одному пути — пути чинов и денег. Замечательно наивное нахальство, с которым они выражают свои требовании: «я не бунтуюсь, народ не возмущаю, даже ношу русские погончики, чего же больше? Разве это не одолжение "урусам" которое должно оплачиваться золотом», думает и говорит каждый Ибрагим. Чтобы достигнуть своих заветных целей, то есть как можно выше стать в иерархической лестнице и полнее набить свои карманы, они дали широкий ход хитрости и низкопоклонству. Видимому подобострастию их нет границ. Посмотрите на такого Чеченца около начальства. В лице выражение преданности и всегдашней готовности к услугам; в речи смирение, заискивание и лесть, самая грубая, самая неотесанная лесть. Положим что какой-нибудь из Ибрагимов рассказывает вам недавний случай и сам хорошо знает что вы слышите об этом в первый раз. Но стоит вам, если вы начальник, так себе сказать что это мол я знаю, и он тотчас поспешит прибавить что вы напрасно ему об этом напомнили: разве он сомневается в том что вам решительно все известно в десять раз больше, чем ему, расскащику. — Ну, брат, меня не проведешь, замечаете вы в другом случае. «Бах-ду, бах-ду! (правда, правда)», восклицает он радостно, будто ваши слова как раз совпали с его сокровенными мыслями. В переводе на русский язык это значит: еще не родился тот смельчак который бы сумел, или решился тебя надуть. «Что, народ доволен моим распоряжением?» спрашиваете вы его в третьем случае. «Как же, доволен, разумеется доволен... Народ глуп и не понимает что если вы уже что сделали, так хорошо. — А мы все что же против вас?...» и проч. Низкопоклонничают даже пред очень незначительными русскими чиновниками. Ничего что мелкая пташка, авось пригодится! И потому довольно чиновный и в летах иной Ибрагим кидается к вашему седлу, когда вы хотите слезать с лошади, поддевает к вам, когда вы намерены снять сапог и проч. Безобразнее всего то что эта манера держать себя пред Русскими входит в моду. Иной солидный и гордый Чеченец делает это скрепя сердце, думая вероятно что у нас только такими выходками низкопоклонства и выслуживаются.

Боюсь что меня обвинят в перетолковывании народного [200] обычая, по которому хозяин спешит оказывать всякие услуги гостю. Но во-первых, относительно нас очень много обычаев такого же характера другими Чеченцами вовсе не соблюдается, во-вторых, Ибрагимы уже сильно пересаливают.

Совершенно иначе держатся эти Чеченцы пред своими. Каждый из них прежде всего старается внушить что он не только знает все предпринимаемое начальством, но пользуется доверием и влиянием; без его совета часто ничего не предпринимают, его слушаются, его предостережениям дают громадный вес; кто-нибудь уж наверное только его умом и живет. Из важных чиновников хоть один да считается его закадычным другом. Если простой, не чиновный и не служащий Чеченец в чем-нибудь нуждается — обращайся к нему: он всегда сумеет помочь, если этого захочет. Вор беги под его защиту; кто подрался — беги в его саклю: он оградит от законного взыскания. Мне случалось видеть как очень не влиятельный чиновник-туземец пресериозно принимал жалобы от своих единоверцев: «хорошо, постараюсь сделать, доложу об этом высшему начальству», многозначительно произносили его уста. Мой Ибрагим, например, во время наших поездок, сумел поставить себя на такую высокую ногу, что ко мне никто и не обращается уже с расспросами о цели наших разъездов, а спрашивают его; и по некоторым знакомым мне словам и часто повторяющимся «полковник, командующий войсками», я угадываю что толмач не упускает случая пустит пыль в глаза слушателям (Замечу, что я держусь с Ибрагимом крайне просто; да и служебные его обстоятельства так мало зависят от меня, что он давно уже третирует меня как ничтожество.)

Не подумайте что люди этого типа стараются казаться больше, важнее только из любви к искусству; нет, они себе на уме. Этим путем они приобретают популярность, делаются действительно влиятельными лицами. У них являются приверженцы, составляется свой лагерь. Ловкими намеками на свое иезуитское отношение к Русским, на неискренность и недоброжелательство к нам, и громкими в то же время возгласами о своей приверженности к народным интересам они эксплуатируют доверие своего племени. К ним обращаются за разъяснением разных недоразумений; [201] воры и все беспокойные головы действительно прибегают под их покровительство: от этого у них в руках частенько бывает нить всевозможных преступлений. Они, впрочем очень секретно, становятся нередко центрами довольных партий и направляют их именно в ту сторону где усматриваются препятствия для достижения личных целей. Разнесется ли по аулам слух о неблагоприятных для народа административных проектах, возбудится ли нелепая надежда, усилится ли глухой ропот, явится ли злостная эпиграмма на прикосновенного к ним русского чиновника, все это в большинстве случаев раздается прежде в их головах. Не хочется, например, Ибрагимам видеть в Чечне наибов из Русских, и вот в народе разносится слух о каких-то темных намерениях правительства уничтожить туземных чиновников. Как-то сменили одного Чеченца-наиба. И пошли у него вечерние угощения. — Ворота открылись настежь, въезжай кто наш! Баран за бараном падали под ножами его сыновей; водка полилась, — и заговорили, зашушукали гости. О чем? я там не был, да едва ли бы и понял что-нибудь, только уверен что спичи произносились не во славу русского управления краем...

Между собою люди этого типа живут в постоянной вражде и вечно подкапываются один под другого, разумеется тайно, потому что открыто они не ссорятся и не дружатся особенно; китайские церемонии и пресловутое гостеприимство строго соблюдаются обеими сторонами. В своих семействах Ибрагимы по большей части страшные деспоты. Начиная о любимейших жен и кончая последними работницами, если таковые имеются, они на всех смотрят как на вещи, созданные удовлетворять их нужды и прихоти, и всех гнут в дугу. Случается что у такого господина десятки тысяч хранятся в сундуках, а семейство все-таки держатся в черном теле; бепик (кукурузный хлеб) с сыром и грязное оборванное платье, и вечные копеечные труды такие гнетут его домочадцев, как в семействах последних бедняков.

IV.

Год тому назад мне случилось иметь еще дело о одними Чеченцем-чиновником Ибрагимовского типа. Бей-Султан Мулатиев, поручик в отставке, уже несколько лет как [202] оставил службу и поселился в своем ауле, посреди многочисленного потомства. Бей-Султан стар, но выгладит бодро не по летам и на днях опять женился на очень молоденькой девушке) 6-й в списке его День. Всех детей у вето человек 5 мущин и кажется 4 дочери. Старшие уже давно поженились, или повышли замуж, а сладострастный старик, которому уже перевалило за шестой десяток, все не расстается с амурными наклонностями. Мулатиев низенького роста, плотный, плечистый, не полный и сырой комплекции. Сморщенное красное лицо чрезвычайно подвижно; оно способно поминутно выражать то злобу, то хитрость, то преданность, или подловатое заискивание, только сериозность, обыкновенная сериозность к нему нейдет; в этом случае оно делается чрезвычайно комичным и возбуждает смех, как лицо ребенка которому захотелось бы покорчить взрослого. Бей-Султан богат и по слухам имеет не одну тысячу в железной шкатулке; хозяйство у него большое: тысячи две баранты, десятки рогатого скота и лошадей, виноградный сад, земля, и ко всему этому порядочная пенсия; но живет он, разумеется, по свински, скряжничает безбожно, и готов лучше лишиться любимейшей жены, чем пожертвовать для нее лишнею тряпкой.

Дело по которому я к нему приехал было служебное. Исполнить его я должен был и мог только по букве предписания, без всяких каких бы то ни было соглашений, изменений или чего-нибудь в этом роде. Мулатиев обо всем был извещен заранее и отлично знал чем оно кончится, что кончится не в его пользу. Но когда я въехал к нему на двор, он с удивительною легкостию выскочил ко мне на встречу и принял чуть не с распростертыми объятиями, будто я Бог-весть какую радость привез к нему в дом. Меня тотчас ввели в чисто, даже роскошно убранную саклю и окружили всевозможными удобствами: на кровать постлали новенькие ковры и набросали груду пуховых подушек, принесли откуда-то русский стул, подали умыться и проч. В то же время на дворе поднялась суматоха: одни из жен хозяина вытаскивали из кладовых самовар, отыскивали между хламом в сундуках чай, сахар, другие затапливали камин для приготовления закуски. Сам хозяин то выбегал из сакли и громко и многозначительно, как офицер пред солдатами, командовал [203] домашним штатом, то возвращался ко мне и с лукавым заискиванием спрашивал: не нужно ли чего, не чувствую ли себя хуже, чем дома, извинялся, беспокоился, корчил из себя потерявшего голову, в таком экстренном случае, и опять убегал на двор.

— Зарезать к вечеру барана для гостя? послышался во дворе голос молодого человека, вероятно сына старика.

— Зачем? вспылил отец. — Ведь есть еще остатки того что был зарезан неделю тому назад! И с этом обойдемся!

Молодой человек стал уходить.

— Башко! позвал его отец обратно. Ну уж нечего делать, ступай в баранту, выбери одного похуже и пронеси. Опять теперь разоряйся черт знает для кого? произнес он про себя даже как-то болезненно.

Чеченцы, при всей своей скупости, все-таки не считают возможным отпустить от себя мало-мальски значительного гостя без угощения обычным блюдом. Если у хозяина своих баранов нет, он без всяких колебаний покупает у соседей на чистые деньги. Остатками прошлого резанья, даже свежими угощают очень редко, потому что этим нарушается обычай. Сущность его заключается главным образом в почете, который выражается резаньем и подаванием на блюде всего барана. Колебание Мулатиева, обладателя двух тысяч овец, весьма характерная черта скупости.

Когда все было устроено, Бей-Султан вернулся в саклю и повел разговор издалека. С расспросов о грозненских новостях к рассказу о своем прошлом влиянии в крае, о своих заслугах, о своей дружбе с разными знатными лицами, о том что его все знают и всегда с готовностью удовлетворят все его просьбы; хвастнул первенством своей фамилии в народе, и затем уже, будто так между прочим, прибавил вопрос: как я намерен поступить в порученном мне деле? Я что, разумеется, не отступлю от данного мне предписания.

— Ну, да! Я очень рад что мы о вами думаем совершенно одинаково, подхватил он любезно. — На что-нибудь незаконное я тоже никогда не соглашусь. Сделайте только так чтоб я не имел причины оставаться недовольным [204] вами, продолжал он в том же тоне, будто не замечал противоречия в своих словах, — не обидьте меня, не лишите того что я так давно уже считаю своим, и все будет хорошо, а мы расстанемся с вами друзьями.

— Ну, обидеть вас я не могу, как не могу и наградить, возразил я. — Вот посмотрите мое предписание: как в нем оказано, так и сделаю. Я подал ему бумагу.

— Нет, что вы! Разве я вам не верю что ли? Я только говорю что дело мы наверное обделаем как следует. За чем вам идти против меня? Зла я вам никакого не сделал, мы даже не были знакомы до сих пор, а что до добра, то будьте уверены что я добра не забываю. Да, как следует его кончим.

— Разумеется, как следует.

Помолчали.

— Теперь вы вот приехали, и кончите все, поверять вас, я знаю, не будут. Как решите, так уж и останется навсегда, только бы я был во всем согласен, продолжал он твердить с каким-то затаенным намерением. — Не правда ди, вы не обидите меня? А я, если угодно, ничего не пожалею.

— Да оставьте пожалуста! Нам кажется и переговариваться не о чем. Я изложил пред ним подробно все дело и разъяснил как обязан решить его.

Он вдруг скорчил преглупейшую мину удивления.

— Нет, что вы! Вы должно быть не поняли что у вас там написано; совсем не то и говорите; прочтите пожалуста хорошенько. Глаза его лукаво забегали. — Или может быть в вашей бумаге ошибка сделана, ведь это бывает. А вот лучше послушайте, я расскажу вам всю правду.

И он передал мне историю по поводу которой я приехал, так своеобразно нелепо и пришел в заключение к таким ловким выводам, — что мне ничего больше не оставалась сделать как засмеяться.

Старика это кольнуло, но он сдержался.

— Ну чего же еще? Сейчас видно что вы хороший человек, поразил он меня ловкостью своей тактики. — Я такого и просил у начальства. Еще бы с вами да не отлично покончить дело? Вижу что мы останемся довольны друг другом.

— Переставьте же напирать на какое-то «будем довольны». Что мне до этого за дело? Тому что вы мне сейчас [205] рассказывали я ни на волос не верю, да и надобности не имею верит, а сделаю так как передал вам несколько минут тому назад. Понравится вам это или нет — мне все равно.

— Ну, вот! И все вы Русские такие. Только перешагнул порог чужого дома и уже ссориться. Что же, разве я сам не служил Государю Императору, или последним был между всеми? заговорил он в комически-сериозном, даже важном тоне. — Вас, прислали удовлетворить меня, так порешить дело чтоб я не беспокоил начальство и сам не беспокоился на старости лет, а вы мне говорите как-то там по-свойски, в чем я вовсе ничего не понимаю. Вы пожалуста не подумайте что я пешка и вот так и поддамся! хорохорился он все больше и больше. — Я найду дорогу не в Грозную только, но и в Тифлис. Бей-Султана знают и не обидят за его заслуги, не оставят без куска хлеба.

Потом старик понизил голос и с выражением ехидиной догадливости на лице прибавил:

— Вас наверное, подговорили обидеть меня, но я не поддамся. Не на такого напали!

Закуска избавила меня от слушания дальнейших глупостей. Так как Бей-Султан уже обедал, то он вышел теперь совершить намаз. Я после закуски лег отдохнуть, и потому до вечера мы уже не виделись с ним больше.

Часов в шесть, когда я встал, ко мне явился старший сын Мулатиева, мущина лет тридцати пяти, лицом удивительно похожий на отца и тоже объяснявшийся по-русски. Он совершенно неуместно начал предлагать мне свои услуги. «Не нужно ли воды, не желаю ли прогуляться, может быть любопытствую посмотреть на их сад или хочу выйти на речку?» Все эти предложения делались с приторною угодливостью и пересыпались намеками что хороших людей обижать грех, что напрасно я думаю что за сделанное добро они не вознаградят меня по силам.. «Отец наш может быть что и лишнее сказал, так это по простоте, но он действительно может многое сделать» и пр. Словом, все те же подступы к моей бедной совести и то же посягательство на мое терпение. Однако этим не кончилось, как и следовало ожидать. Через час ко мне пожаловал и старик, о трубкой в зубах. В манерах. и речи опять явилась приторная сладость, в движениях подходцы кота. Он любезно осведомился хорошо ли мне у него и с коварною [206] печалью пожалел что не может меня угостить как бы ему этого хотелось: даже кахетинского у него нет в доме, не то что портеру или вин подороже, к которым, он знает, мы будто бы так привыкли. Кстати вспомнил что когда-то и сам пил шампанское у высокопоставленных лиц. Затем как-то незаметно перешел к воспоминаниям прошлого и увлекся... На дворе уже была ночь. В саклю пронесла сальную самодельную свечку и прилепили к камину. Слабое мерцание вонючего огарка едва освещало нашу комнату, увешанную разнообразным орудием, между которым самое водное место занимал великолепный кинжал, усыпанный каменьями: подарок за измену. Красивое лицо старика как-то расплывалось в полутумане и только маленькие, кошачьего цвета глаза как угольки блестели из-под серых бровей. Бей-Султан говорил, и предо мной постепенно обрисовывалась эта действительно интересная личность. Узнал я что он был каким-то начальником в горах, и что народ его боялся как огня, что много чеченских голов слетело по его прихотливому приказанию. «За одно куренье», он указал на дымившуюся трубку, «за одно куренье табаку сколько мне привелось поотнимать имуществ или убивать — всех не сосчитаешь! Время было такое». Узнал я что этот жестокий самодур, срубая головы единоверцев именем Шамиля, в то же время интриговал против своего имама, переписывался с русским начальством и за деньги исполнял все что от него требовали; много я узнал подлого, жестокого и мерзкого об этой личности, которой хотелось доказать что я имею дело не с простым Чеченцем, а с человеком важным, заслуженным. Рассказывалось все очень хвастливо, и только закончилось бессмысленною претензией на Русских что они плохо вознаграждают такие доблестные подвиги...

— Завтра же мы примемся за дело для которого я приехал, прервал я его сетование на нашу неблагодарность. — Нужно все приготовить.

— Будет вое, не беспокойтесь, отметил он мне в том тоне с каким встретил при приезде. — Что нужно все говорите, хоть бы и дорого стоило, а добуду непременно.

— Кроме законного я ничего от вас не требую, ответил я равнодушно. [207]

— Ну что ж! Еслибы и не законное? Разве мы уже не приятели?

Сын старика куда-то вышел.

— Вот что, извините меня что не знаю как вас звать, заговоров Мулатиев заискивающим голосом, — вам, как заметил, понравились часы что висят вон на стенке: возьмите пожалуста их себе на память. Я от этого не обедняю, вы знаете; а вещица хорошенькая — можете посмотреть. Денег не предлагаю, знаю откажетесь, а это отчего же?

— Ну, мы с вами еще не так хорошо покуначились чтоб я мог принять от вас подарок, да и вам нет причины предлагать его мне. Из своих вещей я ни одною не пожертвую в замен ваших часов.

Это намек на сильно распространенный в Чечне обычай меняться вещами. Меняются орудием, папахами, бурками, изредка лошадьми и даже черкесками с плеч. Есть артисты которые отлично спекулируют на этот счет. Приедет к кому-нибудь вечером, переночует, а утром пред отъездом довольно нахально заявляет что ему понравился, ну хоть, кинжал хозяина. Делать нечего, приходится распоясаться и передать кинжал гостю, который тотчас заменяет его своим. Один кинжал может быть весь в серебре, а у другого и ножны без кожи, одно дерево. Чаще впрочем берут не навсегда, а только на время, но результат все тот же. Считается за величайший стыд пойти к бывшему гостю и потребовать свою вещь назад. Что до папах, так они так часто меняются что у иного в год их перебывает четыре-пять штук и все различных ценностей.

Обыкновение меняться вещами в знак куначества существует и между русскими кавказцами, только далеко не с тем характером. Здесь уже требуется кроме полного обоюдного согласия и известная степень дружественных отношений, которыми мена и обусловливается. В этом смысле и ответил я Мулатиеву.

— Нет, мне вашей вещи не нужно, вы только мою возьмите себе на память, продолжал настаивать Бей-Султан, — она вам пригодится.

— Оставьте.

— Ну, да возьмите же, обещайте взять!

— Вы меня ей-Богу смешите.

— Ах, Боже мой! Что же мне с вами делать после этого? [208] на лице его выразились беспомощности и нетерпение. — Может быть вы думаете что я вас надуваю и после не отдам часов, так возьмите их сейчас. Дрожащими руками он снял с гвоздочка золотые часики и подал их мне.

— Однако ведь это из рук вон! стал я выходить из терпения. — Поймите же меня наконец. Что вам от меня нужно? Чтоб я кончил дело по вашему желанию? Так вам уже сказано что я не могу и никогда не соглашусь хоть на волос отступить об буквы предписания. Вы знали с чем командируют к вам чиновника, ну и хлопотали бы об изменениях там, у тех кто так порешил, а не у меня, исполнителя этого решения.

Мулатиев вскочил с постели и нетерпеливо стал шагать по комнате. На лице его выражалась бессильная злоба. Его поразила монотонность моих ответов, в которых не слышалось ни одного звука похожего на склонность к компромису или хоть на активное участие в решении вопроса. Я должно быть показался ему какою-то машиной, камнем, а не живым существом с обыкновенными страстями. Бесхарактерный Чеченец чувствовал себя беспомощным в борьбе с автоматом.

— Послушайте, начал Бей-Султан снова, — я... я не позволю вам приступить к работе! Завтра же поеду в Грозную и буду просить чтобы ко мне прислали другого чиновника.

— Как вам угодно!

— Что вы такое в самом деле? крикнул он раздраженно. — Приехал в чужой дом и командует как в своем собственном! Что я вам за слуга такой дался? Я капитан, я почетный старик в народе, я...

Долго еще бурчал Мулатиев. Чего только он мне не говорил в этот вечер и каких только переходов он не делал в своей речи! То льстил, умолял, унижался, то грозил и поднимался на ходули чтобы поразить меня своим величием. Были минуты когда он темно намекал мне что я могу быть в опасности или что ему ничего не стоит оклеветать меня заявлением что я просил у него подарок и проч. С моими насмешками над его выходками он распоряжался как полный хозяин. Когда нужно было, пропускал их мимо ушей или придавал им совершенно обратный смысл, в минуту же озлобления становился, напротив, до того обидчивым, что в самом обыкновенном слове находил [209] намерение оскорбить его достоинство. Словом, он умел играть свою роль, играть естественно, просто, потому что свыкся с нею чуть ли не с детства.

— Ну, скажите что вам нравится из моих вещей? Выбирайте сами! или чего вы хотите? Может быть денег вам дать, заговорил он в заключение мягким, гадливым голосом, заглядывая мне в лицо, как ласковая собака в лицо своего хозяина. — Может быть боитесь что донесу после? Так это напрасно! Бей-Султан знает как обделываются такие делишки. И сам брал и с другими делился. Мулатиев как-то вдруг опустился, присмирел; в голосе послышались дребезжащие звуки, но не знаю почему они мне показались притворными. Я вспомнил что это тот самый старик который когда-то беспощадно казнил единоверцев за одно подозрение в сношениях с Русскими, хотя в то же время был изменником; его имущество составилось из крох бедных собратьев загубленных им только с этою целью; его деньги — это выручка за кровь им обманутых удальцов; и теперь он чуть не пресмыкается у моих ног из-за денежной выгоды. Я почувствовал к нему страшное отвращение.

Две недели прожил я у Бей-Султана и все это время изучал его, как редкий экземпляр двуногих. Со мною он оставался таким же как и в первый день, только к концу второй недели заставлял меня за пищей посылать верст за 20 в станицу, так как в ауле, по его настояниям, ничего не хотели продавать. Но, помимо этого, я присмотрелся к нему как главе дома, как к отцу, как к мужу, как к гражданину среди своих одноаульцев, и решительно пришел к очень печальному заключению.

Мулатиев не имеет понятия ни о чести, ни о благородстве в нашем смысле этих слов. Выражения: унижаться подло, обманывать безнравственно — для него слова без смысла. В его уме не существует деления всех душевных способностей на хорошие и дурные; они для него все равные и однокачественные орудия в борьбе за существование, и если он каким дает предпочтение, так тем только которые оказываются пригоднее в жизни; таковы хитрость, изворотливость, жестокость. Вообще же пускается в ход та способность которая ближе всех приведет к цели. Оттого Мулатиев повидимому в постоянном противоречии с собою. [210] Он в высшей степени бесхарактерен. Он жесток, но его жестокость не есть противоположность мягкосердечию, то есть отрицательная величина, соответствующая в нем же другой положительной, а просто самостоятельная способность, перешедшая к нему вероятно по наследству и развитая образом жизни. Совести, в нашем смысле, у него нет; раскаяние в сделанной подлости может явиться при сознании что этим только попорчено дело, что поступать следовало иначе для достижения лучших результатов. К воровству, убийству он чувствует чрезвычайно слабое отвращение, и потому при первом случае сделает и то и другое. А если он в настоящее время не крадет и не убивает, так из простого расчета что так поступать невыгодно. Замечательно что хотя Бей-Султан выглядит еще бодро, тем не менее он нравственно состарился: былое молодечество заменилось страшною трусостью, что может быть и общая черта всех подобных людей, а скряжничество перешло за ту черту где оно заглушает все остальные чувства.

Намеченный мною тип Чеченцев (он ждет художника для своего воспроизведения) самый зловредный в крае и не для Русских только, но и для своего народа. Он усиливает роковое недоразумение между Чеченцами и нами; он поддерживает антагонизм, следствием которого являются несчастия с обеих сторон. Он опошляет все хорошие реформы, вводимые в край, покрывает их совершенно другою, эхидною краской во время своего посредничества между победителями и побежденными.

Но справедливость требует сказать что люди этого типа не негодяи, не подонки общества, какими они оказываются, если смотреть на них с нашей точки зрения, это и не сознательные члены какого-нибудь ясно формулованного зловредного учения. Тип этот является самым естественным продуктом всего семейного и общественного оклада чеченской жизни. Личности более других подходящие к нему, по большей части люди даровитые. Воспитание их произошло при одних и тех же общих для всех условиях; их воззрения образовались под непосредственным давлением народных начал и обстоятельств. Вся разница между ними и остальною массой та что они случайно были выдвинуты вперед и как-то глубже окунулись в эти обстоятельства. Но они ужаснулись бы, еслиб им хоть раз пришлось [211] взглянуть на свои поступки сквозь очки обще-человеческой, или вернее, европейской нравственности.

Я уверен что большинство здесь служащих и имеющих столкновения с Чеченцами, вполне признает справедливыми те черты которыми я обозначил один из выдающихся в народе типов. Но, может быть, иначе отнесется к набросанному типу читатель не бывавший на Кавказе. Не редкое ли это исключение, спросит читатель? Где же те личности о которых нам так много писали и пели? Не выродились же эти гордые, дерзкие джигиты, бесстрастно падавшие под ударами наших штыков и копий, не переставая до последней минуты проклинать врага и восхвалять Аллаха? Были же прямые, честные натуры? — Да, были! только не следует их слишком поэтизировать. Такие, действительно, не изменяли народному делу. В драках они являлись первыми; они сами формировали небольшие шайки и смело отправлялись в дальние набеги, с мыслию или возвратиться с добычей, или сложить свои головы. Их слова не только уважались своими, но считались неизменными русскими начальниками. Они глубоко нас ненавидели, никогда не склонялись к сделкам, и факт нашего владычества в крае считают делом судьбы. Такие личности есть и теперь. Некоторые из них занимают кой-какие должности и служат правдиво во имя данного обещания. Другие живут в своих аулах, скучают и молча думают думу по поводу совершившегося факта, лишь изредка напоминая молодежи чтоб она берегла традиции своих отцов. Все эти люди представители консерватизма, проповедники застоя и ненавистники нововведений.

V.

Стал надвигаться вечер. Тень от сакли старшины захватила уже большую часть непространного двора. Косвенные лучи солнца, покрывая все попадавшееся на пути красноватым светом, кокетливее заиграли с снежными вершинами отдаленных гор. На окраинах неба появились разноцветные полосы. Почувствовалась вся прелесть южного короткого вечера.

Из ущелья подул прохладный ветерок. Близь [212] протекавшая речка стала шумливее; аул оживился; чаще виднелись прохожие и слышались гортанные звуки. Звеня своими серебряными украшениями, церемонно проходили девушки-Чеченки о ведерными кувшинами за плечами. На берегу уже их ожидала живописно рассевшаяся толпа молодежи, с намерением полюбоваться на своих будущих жен. Кавалеры острили и говорили комплименты, девицы молча и исподлобья бросали на них намеренно холодные, бесстрастные взгляды. На узких улицах затеснилась пригнанная баранта; поднялась пыль; послышались приятные детские голоса Чеченок, загонявших своих буйволов и коров. Очень наивное междометие уий! (Что-то в роде: ах-ти? или — ах Боже мой!) произносимое в нос, то и дело раздавалось то тут, то там. Верховые проезжали на водопой, давая этим развлечение злившимся собакам. Через улицу где-то послышался неприятный скрип аробных колес; откуда-то донесся отвратительный крик лошака, принадлежавшего, вероятно, остановившемуся у кунака Персиянину. На крышах сакли стали появляться группы Чеченцев.

Давно уже вставший старшина приказал, по мысли переводчика, вынести ковры и подушки на луговую площадку двора. Мы с Ибрагимом комфортабельно уселись. Вокруг нас живо собралась бойко и весело болтавшая молодежь. Большинство было красиво, стройно в своих ситцевых бешметах и коричневых или белых черкесках, схваченных узенькими ременными поясами, с прикрепленными к ним кинжалами и пистолетами. Чеченец, выходя из дому, даже к соседу, почти всегда захватывает о собою какое-нибудь оружие. Кто без кинжала, так пистолет в руках, или шашка через плечо, или, наконец, ружье, которое носят в таком случае как палку.

За чаем и разговорами мы и не заметили как надвинулась ночь и показался бледный серп луны. Вдруг раздался медленный, душу захватывающий голос муллы, призывавшего правоверных к молитве, и оборвался как-то вдруг, неожиданно. Кой-кто из компании с чувством произнесли Ляиль-ляха-Иль-алла и провели при этом руками по лицу, но с места никто не тронулся, давая этим, вероятно, знать что каждому и без предупреждений известны его обязанности к Богу. К нам в это время подошел солидный, с [213] постным лицом Чеченец и прервал шутливую болтовню с молодежью. После приветствия своим, он сел на ковер и обратился ко мне с разными расспросами и между прочим о религии, благо мулла только что напомнил об этом. Понемногу разговорились и перешла на религиозный опор. Все заметно обрадовались такому обороту дела и с нетерпением приготовились слушать. Что-нибудь послушать — страсть Чеченца, а что Русский скажет много любопытного, нового — это знают отлично. Чеченец заговорил довольно логично. Положения его заключались в следующем: Главным образом он удивлялся тому что Русские, как он заметил, молятся очень мало, а омовений не совершают вовсе. Это он наводит признаком глупости, отсутствия сознания что всеми нашими поступками руководит всемогущий Промысел. Ему случалось даже слышать от некоторых словоохотливых урусов что и загробной жизни нет, а человек родится и умирает как трава в поле, которою кормят вола. Умрет — сгниет в земле и никаких следов от него не останется, только что земля в этом месте будет плодороднее (смех компании). Между тем правдивый и мудрый коран говорит иначе, именно что всемогущий Аллах заранее определял всю жизнь человека, а за гробом воздаст каждому по его заслугам. (Бах-ду, бах-ду — правда.) Оратор дивится, неужели русский человек вообще так глуп что не понимает что его вера страшный вздор; он скорее готов думать что правдивый Аллах в своем гневе отнял у нас способность понимать и чтить его. Да, в этом он даже уверен! (Слишком правда!) Наказанием Божиим представляются ему и разные нелепости русской жизни, например легкость с какою говорится освященных предметах, о которых и упоминать грех. Тут он вспомнил как ему один русский мальчик (уничижительное название ваших молодых безбородых людей) хвастливо рассказывал о том как движется луна, из чего она состоит, какой величины и пр. Даже о расстояниях до каждой звезды говорил так будто он на них был (беспрерывный смех). А обращение с женским полом и его развратное поведение, к которому мужская половина совершенно равнодушна; отсутствие уважения к старикам и подчинения детей к родителям; неуменье решать дела в судах и пр. и пр. в этом роде. [214]

Этот религиозный и общественный спор заинтересовал всех присутствовавших. Мои возражения сейчас же переводились на чеченский язык, внимательно и холодно выслушивались, не заслуживая, повидимому, ничьего одобрения, кроме разве добродушного старшины, который будто находил нужным ободрять меня кивками головы. Аргументы же моего противника, выраженные в красивых и пышных фразах, вызывали на всех лицах одобрительные улыбки, прерывавшиеся звонким смехом, когда в них усматривалась острота. Чеченец, кажется, не слишком верил в мою способность понимать его мудрствования и потому старался вклеивать разные простые сравнения и шуточки, кроме того, не мог же он упустить случай хвастнуть своим остроумием пред собратьями. Это-то и приводило в восторг слушателей. Масса везде масса. Разные выходки спорящих интересовали присутствовавших более самой сущности спора. Мне не хотелось остаться пред оппонентом в дураках, и я тоже ударился в остротцы, шуточки и анекдотцы. Спор кончился самым веселым смехом всей компании, в которой уже было с десяток стариков и несколько десятков молодежи.

Церемония ужина была та же что при обеденной закуске. Но теперь, на огромном подносе, внесенном сыном старшины, красовались чуть не все продукты этого благодатного края. Разрезанный, или лучше разорванный на огромные куски жирный баран был окружен кучей кусков теста, сваренных в воде и с виду похожих на малороссийские вареники. Рядом красовались тарелки и чашечки с круто сваренными яйцами, жирною яишницей, кусками домашнего сыра и медом. На отдельной тарелке лежала своеобразно и чрезвычайно вкусно приготовленная на масле курица. В одной руке гостеприимного хозяина очутилась бутылка с водкой, в другой наполненная рюмка, которую он, начав с меня, обнес в круговую тем же порядком как это делается у соседних казаков. Должно быть у них переняли. Старик-балагур опять очутился около меня, но Баргиша не было. С нами ужинали: споривший со мною Чеченец, знаток, как я узнал после, арабского языка и корана, только что приехавший шумливый и хвастливый торговец Чеченец, и сам старшин. [215]

— Ца-ца-ца! (Радостное удивление. Произносится как употребляемое в простонародии для скликанья поросят.) наивничал оборванный Джамалдин, проглатывая одну рюмку за другою. — Дыкен-дуарана! Славный водка! повторял он, обращая ко мне разгоревшееся от паров и удовольствия лицо.

— Аш-дац! аши-дац! (не надо, не хочу), ломался Ибрагим, отводя рукой рюмку, хотя все-таки выпивал.

Старшина и знаток арабского языка не пили, связанные зароками, что между Чеченцами не редкость.

— Водки нам вовсе не следовало бы пить, высказался последний. — Она и законом запрещена, да и не хорошо действует на Чеченца. Как напьются, сейчас же начинаются ссоры, хватаются за оружие: случается поранят друг друга, а то и убьют кого-нибудь...

В пьяном виде Чеченец действительно большой буян. Страстность, вспыльчивость, злопамятность и мстительность — эти общие черты чеченского характера, скрываемые обыкновенно под маской сдержанности и внешнего благообразия, ярко выступают теперь наружу. Пьяный Чеченец придирается к своему товарищу за каждое слово, припоминает старые, иногда уже поконченные ссоры, хвастает своею породой и личною удалью, дерзко острит насчет кого-нибудь из компании. Он весь огонь в это время, глаза горят, в движениях судорожная нетерпеливость; он гикает, стреляет в воздух и то и дело хватается за оружие. Понятно что почти ни одна пирушка не обходится здесь без драк. Стоит только одному начать, — повод всегда найдется, — остальные тотчас же присоединятся к той или другой стороне ссорящихся, и пошла общая свалка. Случается — один, а то двое, трое тут же останутся на месте, несколько тяжело раненых еле доплетутся до своих саклей, с страшным сознанием что с этой минуты они обзавелись кровниками или кровомстителями. Обзавестись кровником значит знать что с этой минуты вы обречены на смерть. Вас будут преследовать всюду, неумолимо и беспощадно. Вы обращаетесь в дичь, за которою постоянно будут охотиться родные убитого. Ваша смерть сделается целью их жизни. И вы не спасетесь от их пули или кинжала, если вам не удастся откупиться очень дорогою ценой [216] всевозможных унижений и материальных затрат. Трудно себе представать душевное состояние преследуемого, когда он знает что за каждым его движением зорко следят, а что из-под каждого кустика может раздаться роковой для него выстрел (Теперь приняты, разумеется, меры к уничтожению этого обычна. Но слишком часто повторяющиеся еще убийства кровников доказывают что народ далек от мысли о замене самоправного мщения законным наказанием виновных.).

Чеченцы пьют водку довольно исправно. Мне случалось видеть мальчиков лет пятнадцати или шестнадцати выпивавших по четыре или пяти обыкновенных рюмок, нисколько при этом не хмелея. Взрослые уничтожают иногда по полукварте (полуштофу). И замечательно что эти люди никогда не опохмеляются. Многие из них меня уверяли что утром другого дня, даже после сильных возлияний, они не чувствуют ни малейшей головной боли и просыпаются обыкновенно бодрыми и здоровыми. Но Чеченцы не пьяницы в обыкновенном смысле слова. Людей заливающих по вкоренившейся привычке у них нет вовсе; о спившихся с кругу и понятия не имеют. Пьют обыкновенно тогда только когда представляется к тому законный повод, например, приезд важного гостя или хорошего кунака, свадьба, поминки, проводы, встречи и пр.

С нашего стульчика блюдо описанным уже порядком перешло в противоположный угол, где молодежь принялась уписывать остатки, тоже угощаясь водочкой, перешедшею в руки сыновей старшины. Мы же тем временем вылили по доброй чашке калмыцкого чаю, который здесь в большом употреблении.

Наконец все прибрали. Говор стал усиливаться. Лица оживились. За духотой в сакле все высылали на двор. Явилась откуда-то трехструнная самодельная балалайка. Молодой человек сел на траву, ноги калачиком, и взял несколько аккордов. Затем начал настраивать инструмент и когда кончил, то дал свободу пальцам. Раздалась живая, хотя монотонная, но приятная мелодия. Говор понемногу стал утихать. На лицах Чеченцев улыбка заменилась сериозным выражением. Все ближе подвинулись к музыканту, образовался кружок. Беспрерывно [217] и долго лились живые звука, пока музыкант не вдохновился.

«Валай-лай иллалай лайла яллайи!»

Запел он медленно и грустно, сначала тихо, потом все громче и громче. «Валай-лай иллалай лайла яллай!» варьировал он все тот же припев, резко переходя из одного тона в другой и протягивая окончание. Иногда он повторял то же самое в пятый, шестой и седьмой раз; в голосе его послышались скорбные звуки. Так поются иногда похоронные песни.

«Я поднялся на черные горы и смотрел с них в Большую Чечню» (Песня эта переведена построчно, через переводчика.). Запел он в том же тоне недавно сложенную в Чечне песню о последнем абреке Варе (убитом в 1865 году).

«Я поднялся на голые горы и смотрел с них на Чехинский народ!»

Кружок Чеченцев сдвинулся к певцу. На всех лицах явилось торжественное внимание.

«Я искал человека который бы согласился быть мне товарищем в моей жизни и братом по вере».

Чеченец не пел, а только говорил в тон балалайке. Это было в роде вашего речитатива. Каждая строфа кончалась долгим и быстрым перебором струн. Но певец до того углубился в положение воспеваемого героя, что казалось будто он импровизует. Что-то вдохновенное слышалось в его голосе, полном тоскливого созерцания павшего абрека. Да он действительно импровизовал, иначе бы ему не удалось так цельно пропеть всю эту песню, как увидим дальше. О законченных, а тем более о рифмованных, или хорошо размеренных песнях здесь, нет и речи. Существуют скорее темы для песен, более или менее разработанные, существует общая манера для их сложения, существуют ходячие фразы, которые вставляет певец в свой сюжет, но песен нет; Каждый мало-мальски хороший певец сам подыскивает и краски для лучшего выражения известного момента, и размер для большей музыкальности строф. Если одному удалось хорошо спеть что-нибудь, и другим понравилось, то ему начинают подражать. Но так как песни не записываются и так как поют вообще [218] редко, да кроме того нет законов стихосложения, при помощи которых они бы сами собою запечатлевалась в памяти, то ясно что и повторяющим чужое все-таки проходится многое позабытое поновлять от себя. В некоторых местах на два, на три аула приходится всего один певец и тот с грехом пополам. Народ говорит что самые лучшие певцы ушли в Турцию. Надо впрочем заметить что импровизовать на чеченском языке совсем не то что хоть например на нашем: рифм здесь не требуется, размер нужен настолько чтоб одна строфа была не слишком длинна или коротка сравнительно с другими и чтобы слышалось стихотворное сочетание слов. Все дело заключается следовательно главным образом в уменье красиво рассказать какой-нибудь случай.

«Я голод утолял зелеными травами и вместо воды лил сок шиповника!» продолжал импровизатор.

«От дождя я прятался в лубковый шалаш; постелью иене служили листья лопуха.

«Когда я вспоминал о Боге, то восклицал Аллах, когда вспоминал о любовнице — обнимал свое оружие!»

— Ойт! гикнул кто-то из компании. Ойт! послышались затем восторженные восклицания.

«Уже звери отправлялись на добычу и пели петухи, когда я, как раненый волк, вскочил с постели, сел и начал думать:.

«Где бы мне найти такого друга у которого бы я мог безопасно отдохнуть?»

Ойт! Вата вола циони! (чтоб тебе лишиться брата) (Поговорка.). Эта песня, эти беспрерывные звуки балалайки, этот звучный и приятный голос певца, вероятно, не одному из кружка напомнили его удалые набеги, его молодецкие драки и те критические, голодные, холодные и бездомные часы, когда каждый из них находился в положении героя песни. Все слушатели были возбуждены; как-то никому не стоялось на одном месте: стали переминаться с ноги на ногу, склонять головы на плечи соседей, обхватывать друг друга за талии.

«И вспомнил своего друга по имени Баша Ваганова, сел я на лошадь и поехал к нему на двор.

«И сказал ему: салам-алейком, Баша Ваганов! Я приехал к тебе в гости. [219]

«— Алейком-салам, отважный Вара! Ты слезай с коня, зайди ко мне в саклю и не стесняясь ложись отдохнут.

«И не бойся никого, кроме Бога. А мне нужно съездить по своему делу, сказал он, — и сел на лошадь проклятый!»

— Эй джале! (собака) процедил кто-то сквозь зубы. Остальные сдержанно молчали.

«Поехал он в Шотайсетага и заехал к Гуданту Мударову.

«— Салалил-алейком, Гудант Мударов! — Алейком-салам Баша Ваганов! С чем ты приехал ко мне в гости?

«— Я приехал тебе сказать: Вара, как волк счастливый в своей добыче, и как лев славный во всем народе, лежит теперь спокойно в моей сакле.

«Гудант Мударов ответил: — клянусь тебе Всемогущим Богом! Если ты говоришь истинную правду, то получишь за это чин с жалованьем!»

«Гудант сел на лошадь и поскакал в крепость и сказал князю Т.:

«— Вара, как волк счастливый в своей добыче и как лев славный в народе, лежит спокойно в Бенай Атата.

«Князь Т. приказал сделать тревогу: забить в барабан для пехоты и заиграть в рожок для кавалерии.

«Гудант впереди, драгуны сзади скачут в Бенай Атата. Налетели во двор Баша Ваганова и окружили его саклю, как ток окружают вороны.

«И сказали они Варе: — Сдайся нам живой! У начальства мы выпросим тебе прощение, а у царя-чин с жалованьем.

«— Как же мне начальство простит и царь чин и жалованье даст, когда при мне та шашка которою я убил полковника, и то ружье за плечами которым я убил генерала?

«И сказал еще: — Этот день смерти я искал всю жизнь свою и сегодня предстану пред своего Всемогущего Бога.

«И сказал еще: Прошу вас, братья: кто мне не хочет быть товарищем, тот пусть удалится отсюда!

«Начальник драгунов приказал им начать. пальбу; драгуны сделали по задней стене несколько залпов и пробили ее.

«Вара выстрелил в одного драгуна и убил его. И когда он не мог больше держаться в сакле, то выхватил шашку и бросился с нею в двери.

«Он бросился с криком Алла! и тут же упал от нескольких выстрелов.

«С неба слетели ангелы, из земли встали святые и взяли его сладкую душу и понесли на небо».

— Бах-ду! Бах-бах-ах (слишком правда)! Затем долгое бренчанье на балалайке и молчание слушателей. [220]

Певец положил свой инструмент и встал с земли. Через несколько минут кто-то из кружка подхватил балалайку и забренчал и заорал во всю ивановскую: Дела-лай ялла-лайи!.. остальные подхватили, и одиночная тоскливая песнь заменилась безобразным хоровым ораньем. Тянувшие басовые ноты так горланили, так надсаживались и хрипели, что не было никакой возможности слушать их без неприятного ощущения, в роде того какое является при скрипе аробных колес.

Что до голосов, то певческих голосов в Чечне чрезвычайно мало. За то не мало хриплых крикунов. Замечу впрочем что хоровое пение Чеченцев кажется безобразным только с нашей точки зрения. На национальное же ухо те же звуки, как я заметил, производят чрезвычайно гармоническое впечатление.

Было уже поздно. В воздухе повеяло сыростью. На небе кой-где появились прозрачные тучки. Луна как-то воровски стала за них припрятываться. Из аула не слышалось ни одного звука, только речка, протекавшая за уступом, так расшумелась, как будто сотни мельниц вертели на ней своими колесами. Вверху было торжественно, внизу все таинственно и неподвижно. Я отправился в саклю, где руками красавицы была давно приготовлена постель. Все стали расходиться.

С.

Укр. Грозное.

Текст воспроизведен по изданию: День в ауле // Русский вестник, № ?. 1871

© текст - Семенов Н. С. 1871
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1871