-

РУНОВСКИЙ А. И.

ВЗГЛЯД НА СОСЛОВНЫЕ ПРАВА

И НА ВЗАИМНЫЕ ОТНОШЕНИЯ СОСЛОВИЙ В ДАГЕСТАНЕ

(Взгляд этот принадлежит Шамилю. С нашей стороны было приложено одно старание записать с возможною точностию высказанные им мнения. Признавая за некоторыми из них односторонность и даже исключительность, мы, тем не менее, считаем себя не в праве предать забвению предмет столь интересный, как мнение умного туземца, двадцать-пять лет правившего судьбами народа самого оригинального, страны самой исключительной. Авт.)

Чтобы сообщить более полное понятие о предмете, на который обращаем внимание читателей, рассмотрим предварительно подробности, сопровождавшие существование каждого из дагестанских сословий.

До распространения в Дагестане газавата, население этой страны состояло из трех сословий: беков (дворян), узденей (свободных граждан) и куллов (крестьян), которых мы будем звать крепостными. Четвертое сословие — «ясыри» — рабы (пленные) лишены были не только гражданских, но и всяких человеческих прав, следовательно на политические дела не могли иметь никакого влияния. Условия их быта мы рассмотрим одновременно с условиями быта крепостных.

Наконец, есть еще одно сословие — «чанки», происходящие от брачных союзов дворян обоих полов с простолюдинами. Чанки причисляют сами себя к дворянству; дворяне же [374] хотя и не чуждаются их, но ставят далеко ниже, себя и даже отчасти разделяют в этом случае взгляд узденей, которые смотрят на каждого чанку с презрением, как на ублюдка, сравнивая его именно с катером (Катер — мул) и считая почти незаконнорожденным. Так как взгляд этот утвердился частным образом, особого же постановления, которое определяло бы права и общественное положение чанков в ряду прочих сословий нет ни в книгах, ни в особых постановлениях, изданных в продолжение существования дагестанской аристократии то мы, в общем ходе нашего изложения, будем считать чанков в числе прочего дворянства.

ДВОРЯНСТВО.

Из всех сведений, изустных и письменных, касающихся происхождения дагестанского дворянства, с достоверностью можно заключить, что аристократический элемент появился в Дагестане только с распространением исламизма; до этого же времени население страны состояло из одних лишь свободных граждан, в некоторых местностях не признававших совершенно никаких властей, а в других плативших подати правителям, которые избирались из среды их же и, может быть, не пользовались даже наследственными правами. Подтверждением этой догадки служить придание о причинах многочисленности наречий на Кавказе. По словам Шамиля, в одном Дагестане их около сорока. Это вавилонское смешение языков, в предании, объясняется следующим образом:

Знаменитый полководец Алискандер Зулькурнай (Зулькурнай — «владетель рогов» (рогоносец). В мусульманских книгах тоже сеть сказание о насильственном вторжении Александра Македонского в родство к Юпитеру-Аммону. Вероятно, прозвище «рогоносец» имеет с этим обстоятельством прямую связь. Авт.) (Александр Македонский), покорившей весь свет и обошедший его с востока на запад и с запада на восток, в бытность свою на Кавказе, за что-то невзлюбил его; может быть, природа этого края, вообще величественная, показалась завоевателю в некоторых местах уж слишком дикою и угрюмою. Одним словом, настоящая причина антипатии македонского героя к Кавказу неизвестна; но существование этого неприязненного чувства доказывается распоряжением, которое в то [375] время было сделано: обладатель мира избрал Кавказ местом ссылки для негодяев всех наций, бывших под его державою.

Переселяясь в новое отечество, люди эти поступили подобно известному волку, который, переходя на житье в Аркадию, взял с собою свои зубы: они не оставили своих прежних наклонностей и в сношениях между собою, как и в сношениях с туземцами, не замедлили обнаружить беспокойный характер, постоянно служивший поводом к неприязненным действиям между самыми близкими соседями. Враждебные отношения поддерживались беспрестанным проявлением насилия и своеволия, не стесняемых правительственными мерами, вследствие пренебрежения, с которым метрополия смотрела на свою кавказскую колонию. Зародившаяся, таким образом, в населениях колонии взаимная ненависть, при совершенном отсутствии международных сношений, замкнула жизнь горца в тесных пределах его деревни и, таким образом, способствовала к разъединению наречий, а в характере народа утвердила те хищные инстинкты, проявление которых мы так часто видим теперь и которые образовали в каждой деревне множество партий, в свою очередь готовых растерзать друг друга. Среди этой-то ненависти и этого кровопролития получил свое начало известный обычай кайлы, который иначе, кажется, и не мог возникнуть (Нет сомнения, что нескончаемые убийства и путаница в кровавых счетах между немусульманскими предками теперешних мусульман побудили пророка дать этому делу какое-нибудь определенное направление и принести по возможности в систему. На этом основании он установил между прочим «дийет» — цену крови, в чем, конечно, руководствовался указаниями не архангела Джабраила, а ветхозаветных преданий, из которых, как известно, он взял многое для своих узаконений. Поэтому-то предания ветхого завета, или, как его называет Шамиль, "старых книг", мусульманами очень уважаются, так что мясо животного, зарезанного руками иноверца, придерживающегося "старых книг", мусульмане могут есть так же, как бы животное было зарезано мусульманином». Авт.).

Конечно, предание это будет слишком шатким основанием для нашего предположения о степени зависимости дагестанских племен в прежнее время. Еще менее падежное ручательство представляет оно в объяснении причин многочисленности партий на Кавказе, причин, кажется, достаточно уже объяснениях нашими учеными. Но, принимая в соображении ту мысль, что известная нам необузданность стремлений [376] горцев в прежнее время была развита в гораздо более сильной степени, нельзя не признать в устройстве тогдашнего их быта существования элемента республиканского (с примесью анархии), но никак не аристократического.

Говоря об этом последнем, дагестанская предания утверждают, что аварские и казикумухские ханы ведут свой род от фараонов, а тарковские шамхалы от дядей пророка Мухаммеда: Хамзата и Абаса.

Каким образом фараоны зашли в Дагестан и утвердились в Аварии, предание не говорить; известно только то, что ханы казикумухские происходят от аварских ханов и что учение Мухаммеда, разлившись по Кавказу и унося за собою все царствовавшая там династии, оставило в прежних условиях одну лишь династию фараонов.

Что касается происхождения тарковских шамхалов и прочей аристократии Дагестана, то оно непосредственно связано с утверждением в стране ислама. Подробности, сопровождавшие этот факт, изложены в хронике Мухаммеда-Ррафи, известного у Аварцев под именем муллы Челеби (Тарихату-Мухаммед-Ррафи). Выписываем из этой книги сведения, касающиеся названного предмета.

«Достоверно известно из исторических сказаний современников, что несколько человек, принадлежащих к потомству Хамзата (Хамзы) и Абаса, дядей пророка, оставив Мекку и Медину, рассеялись, с 2,000 сподвижников, по лицу земли. Это случилось в третьем столетии гиджры. Причина, побудившая их оставить священные города, положительно неизвестна; но, по всей вероятности, намерение это возникло вследствие того, что в пределах родины они не находили своему мечу пищи для распространена ислама, ибо небесное это светило, утвердившись на горизонте Аравии, разогнало уже своими божественными лучами весь мрак язычества, покрывавшей некогда Арабистан, и озарило все аравийские страны своим божественным светом, как видно из самых слов пророка: «теперь во всей Аравии поклоняются Тебе единому, и дьявол пришел в отчаяния».

«Признавая распространений ислама посредством джигада и газавата самою главною и самою священною для себя обязанностию, потомки Хамзата и Абаса должны были оставить родину и искать поприща для своей богоугодной деятельности в чужих странах, чтобы не лишиться мученического венца и [377] всех тех наград, которые ожидают соревнователей ислама в будущей жизни.»

«Таким образом, шесть человек из племени пророка (В подлиннике сказано: пять человек, имен же обозначено шесть; за разъяснением этого мы обратились к Шамилю и составили предлагаемый текст по его указанию, которое называет цифру 5 ошибкою. Авт.): Шейх-Ибрагим, Шейх-Исхак, Шейх-Ахмед, Шейх-Али, Шейх-Мухаммед и Шейх-Насреддин, первые четверо из рода Хамзата, а последние из рода Абаса, отправились из своей родины на запад и дошли наконец до Сирии (Шам). Пробыв здесь несколько времена и значительно увеличив свое войско поборниками божественных истин (до 5,000 человек), они направились в Египет, оттуда перешли в Фали и наконец дошли до Ширвана. Запасшись здесь всем необходимым, они решились предпринять священную войну против жителей гор. Пройдя всю страну с мечем в руках вдоль и поперек, они перешли в землю Черкесов, народа неверного, хуже всякой собаки. Много произошло здесь сражений и побоищ, которые Божиею милостию кончились тем, что черкесская область потеряла своих правителей, своих представителей народных и своих богатырей: все они сложили свои головы в битвах; жены и дети их были взяты в плен, имущество расхищено.»

«В числе черкесских эмиров, погибших в это время, был правитель области Кантагской, по имени Султан-Газанфаруль-Фаррат, место которого занял один из потомков Шейх-Ибрагима, по имени Абу-Исхак, Эмир-Чунань, сын султана Али-Бека. Воцарившись в области Кайтагской, он основал многолюдные и богатые селения и избрал своею резиденциею город Купачи, известный также под именем крепости Курейш, расположенной на берегу реки, неподалеку от теперешнего города Зеркерана. Впоследствии эмир этот обманом покорил область Кумыкскую и выдал дочь свою за эмира табасаранского Маасума, по имени которого Табасаранцы и по настоящее время зовут своих правителей маасумами...»

Относительно обмана, о котором сейчас было упомянуто, народные предания, к которым мы теперь обращаемся, говорят следующее:

На одном из пунктов западного прибрежья Каспийского моря, малочисленному отряду абасидов, следовавшему по [378] Кумыкской области на север, готовилась встреча с несметным множеством язычников, собравшихся сюда из разных стран света, в том числе «и из России», для недопущения правоверных распространять учение пророка.

Устроившись на позиции, войска абасидов увидали себя лицом к лицу с неприятелем. Рассмотрев его многочисленность и сознавая неизбежность своего поражения, они упали духом, или, попросту, струсили. Тогда бывшие в отряде ученые мужи составили, по приказание предводителей, совет, на котором положили следующее: по причине явной невозможности победить врагов силою оружия, сделать это, ради славы Аллаха, каким бы то ни было иным способом; так как неприятельская страна изобилует ядовитыми растениями, то, изготовив в большом количестве различные яства и отравив их ядом растений, отдать на разграбление варварам, сделав вид, что войско пророка предалось бегству.

Совет этот, одобренный войском и его предводителями, на другой же день был приведен в исполнение, и дикие язычники, заметив в неприятельском стане сильное движение, не усомнились принять его за приготовления к бегству. Поэтому, желая воспользоваться паническим страхом неприятеля, они поспешили сделать на лагерь нападение, но, не найдя в нем никого, остановились перед покинутою врагом добычею и тотчас же устремились на нее с обычною им алчностью. Отрава не замедлила произвести свое действие, и в тот же день язычники перемерли все до одного человека.

Победив таким образом врагов имени пророка, абасиды двинулись дальше на север и остановились наконец в Таргу (Тарки).

В ту пору Таргу служил, как и теперь, резиденциею владетелей страны. Предание не сохранило ни имен их, ни названия их официальных титулов; известно только то, что потомки пророка, изгнав или истребив их, утвердились в стране; окончательно и назначили правителем ее одного из своих родственников, которого наименовали, как и всех прочих наместников, «наибом» (Следуя этому примеру, и Шамиль назвал правителей розных частей имамата наибами). Имени его предание не сохранило; но туземное население назвало его по своему, соображаясь с его происхождением: человек этот был [379] родом из сирийского городка Халя; Сирию восточные народы зовут Шам; из этого жители Таргу сделали «Шам-Халь», то есть «из сирийского Халя», что впоследствии обратилось в собственное имя «шамхал», которое и осталось за тамошними владетелями навсегда, подобно тому, как имя «маасум» обратилось в титул правителей Табасарани.

Обратив затем все усилия на введение в покоренном крае новой религии и новых учреждений, абасиды не теряли из вида и соседственных с ним земель. Направлял туда своих воинственных миссионеров, они приказывали им распространять ислам, смотря по обстоятельствам, силою убеждений или силою оружия, с таким рассчетом, чтобы в первом случае освобождать прозелитов от всяких податей и повинностей, или же облагать ими в самых незначительных размерах; а в последнем — предавать непокорных и принадлежащее им имущество огню и мечу, начиная с их повелителей. Затем, дождавшись, в непродолжительном времени, выполнения своих предначертаний, начальники экспедиции оставили пределы Кавказа и возвратились восвояси, но уже не в Аравию, а в Багдад, где во время их отсутствия учредился халифат.

Переходя, сообразно их указаний, постепенно из Таргу в соседние владения, мусульманская религия обошла весь Дагестан и наконец охватила его на всем пространстве. О степени сопротивления, которое она встречала на своем пути, можно судить по тому факту, что, за исключением Аварии, ни в одном из туземных владений не удержались их прежние властители: все они исчезли с лица земли, не оставив по себе ни малейшего следа. Места их были заняты пришельцами, которые назначались главою экспедиции и которые, таким образом, сделались родоначальниками туземных владетельных фамилий. Эти последняя, с течением времени, образовали из младших своих линий фамилии дворянские, или бекские. И вот каким образом объясняется происхождение дворянства в Дагестане.

Первым звеном, связавшим новое сословие с остальным населением, были подати, до тех пор или совсем неизвестные, или взимавшиеся в размерах самых ничтожных, по взаимному соглашению правителей и народа.

Цель в назначение всякого рода податей и налогов в [380] государствах благоустроенных состоять, как известно, в удовлетворении разнообразных потребностей страны в отношении ее внешней безопасности и внутреннего благосостояния. Из числа этих потребностей, содержат с людей, стоящих во главе управления, обыкновенно составляет самую незначительную часть общего бюджета. Противное тому мы видим только в дурно организованных мусульманских государствах, как, например, в Турции, где на содержание султана идет большая половина всех государственных доходов. Но ничего подобного даже и этому нельзя видеть в тех мусульманских территориях, которые не имели и возможности ознакомиться с цивилизациею так близко, как это было с Турциею: в них существует и еще долго будет существовать наивное убеждение, что истинное благополучие народов заключается в удовлетворении потребностей не страны, а ее властителей, которые, в свою очередь, из глубины души веруют, что не они созданы для благополучия своих подданных, а подданные созданы для удовлетворения всяких прихотей своих властелинов.

На этом основании, все доходы такой страны поступают в полную собственность ее владетеля. Нужды же самой страны так и остаются нуждами на вечные времена, о чем свидетельствуют и состояние путей сообщения, и все прочие стороны общественная быта этих территорий. Что касается внешней безопасности, то более надежною гарантиею в этом случае могли служить неприступная или безводная местность и то же безвыходное состояние путей сообщения, о котором мы упомянули. Вооружение же к довольствие армии, за самыми редкими исключениями в пользу близких к правителю слуг, лежали на обязанности самих воинов, которыми, впрочем, предоставлялось право делать это на счет побежденного неприятеля.

Относительно взимания податей собственно в Дагестане мы объяснили в статье нашей «Кодекс Шамиля» («Военный Сборник» 1862 г., № 2), что одним из миссионеров, Абу-Муселимом, проповедывавшим ислам в Аравии, составлена была, на случай уклонения народа от новой религии, роспись, определявшая подати в самых обременительных размерах, подвергавших разорению даже [381] богатых людей. Мы объяснили также, что действие этой росписи имело силу только в первое время распространения ислама, когда страна, действительно, оказывала сопротивление к принятию его, но что, с первым признаком покорности, правила эти были отменены самим Абу-Муселимом. Впоследствии же система его, как заключавшая в себе все условия для удовлетворения корыстолюбивой алчности дагестанских властителей, была снова приведена ими в действие и угнетала народ до самого выступления на политическое поприще Шамиля, который поспешил заменить нелепые постановления другими, не имевшими с ними ничего общего.

Бремя податей, давившее население Дагестана тяжелым ярмом, отнимало всякую возможность к развитию благосостояния в быту частных людей. Но положение их становилось безвыходным вследствие безграничности прав, дарованных начальниками пропаганды своим наместникам, которым, на основании происхождения их от племени пророка и по смыслу самого учения ислама, предоставлена была полная и безотчетная власть распоряжаться жизнью и имуществом управляемых народов. Факты, о которых мы будем говорить ниже, свидетельствуют, что прежние правители, подобно правителям позднейших времен, пользовались своими правами со всем увлечением, свойственным, уроженцам жарких стран, неспособным сдерживать порывы своего необузданного воображения.

Такой порядок вещей, являя неизмеримую разницу с порядком, существовавшим до утверждения новой религии, конечно, весьма был способен разжечь в населениях неудовольствие и подвинуть их к серьезной попытке сбросить с себя наложенные пришельцами оковы. Нет сомнения, что начальники пропаганды, как и наместники их, очень хорошо предвидели и возможность реакции и неизбежность переворотов, потому что, изыскивая способы оправдать будущие действия народных правителей или, по крайней мере, обеспечить безнаказанность их поступков, они остановились на способе, который, действительно, представлял единственную возможность достигнуть в подобном деле успеха: исходными пунктом они избрали суеверие, к которому Дагестанцы были склонны и в прежнее время, но которое богатая фантастическими образами мусульманская религия развила в самой высокой степени. Указывая новым мусульманам на боговдохновенность [382] пророка, на его действия и заслуги, проповедники ислама не забыли возвысить в их мнении значение и самого племени, к которому пророк принадлежал. Пользуясь этим, они возвысили значение и потомков его и, упрочив авторитет их имени, окружили самое существование их в будущем благоприятными условиями даже в материяльном отношении. Таким образом, учрежден был на вечные времена пай «завиль-курба» (близкие пророку люди), назначенный потомкам пророка в виде пенсиона и составляющий 1/25 часть всей добычи, взятой у неверных (См. «Кодекс Шамиля»). Содержащееся в той же хронике Мухаммеда-Ррафи воззвание к Дагестанцам как нельзя лучше обличает настоящий смысл узаконений, касающихся потомства пророка.

«О правоверные! — восклицает Мухаммед-Ррафи — знайте, что потомки их (абасидов), какого бы пола и возраста они ни были, должны пользоваться от вас беспредельным уважением, как родственники, как потомки пророка. Если же кто либо не станет так поступать, то да будет он проклят небом и землею; в особенности, если осмелится он низвести их в ряд простых смертных и обложить их повинностями, то это будет такое беззаконие, от которого небеса в ужасе содрогнутся и упадут на землю!

«С этими людьми должно поступать вполне сообразно их высокого происхождения....»

Маневр удался, и правоверные очутились в вечной кабале у властолюбивых потомков пророка. С течением времени, власть и влияние их постепенно увеличивались, а сменявшие друг друга поколения, признавая действие этих правь над собою, освящали неприкосновенность их своею покорностию, и напоследок, подавляемые систематическим гнетом деспотизма своих властителей, мусульмане окончательно потеряли сознание в себе человеческого достоинства и человеческих прав.

Одним словом, выраженная в воззвании Мухаммеда-Ррафи угроза произвела на новых мусульман вполне желаемое действие. Но она не подействовала на новых властителей, по-видимому, хорошо уверенных, что небеса не могут упасть по такой пустой причине, как названная Мухаммедом-Ррафи. И вот, усыпленные покорностию населения, дагестанские потомки [383] пророка забыли про опасения, смущавшие вначале их предшественников, и, не довольствуясь угнетением простых смертных, то есть туземцев, обратили свои алчные взоры и на привилегированное сословие, к которому принадлежали сами. Вот что об этом пишет в своей хронике тот же Мухаммед-Ррафи:

... «Впрочем, многие из потомков пророка смешались уже с простыми обывателями и наравне с ними несли все повинности, которыми обложили их жадные и корыстолюбивые эмиры, выжимавшие из своих подданных все, что только можно было выжать из них....»

Таким образом, некоторые из потомков пророка, или, как их называют, «сенды» (См. «Кодекс Шамиля»), лишились всех своих прав, даже и присвоенного им вначале пенсиона, который был возобновлен уже в позднейшее время, Шамилем.

Если такое угнетение постигло членов привилегированного сословия, то можно себе представить, что испытывало большинство населения. Вернее сказать, тиранства дагестанских владетелей превышали все, что только может представить себе воображение самое неумеренное. Нет сомнения, что мусульманская религия, невзирая на ложь и неестественность некоторых своих положений, все-таки содержит в себе данные для смягчения нравов между варварскими населениями своих прозелитов, не обуздываемых никакими условиями, никакими требованиями общественного быта, и, конечно, дагестанские владетели, в тиранствах над подданными, далеко уклонялись от указаний шариата. Они уклонились от него и в частной жизни, устроив свой домашний быт сообразно своих порочных наклонностей. Примеру их последовали, конечно, и подданные, а напоследок уклонение от требований корана явным образом обнаружилось в судопроизводстве и в самых обрядах религиозных. Подтверждено этого мы находим в предании, которое гласит, что абасиды, получая в Багдаде известия об отступничестве своих дагестанских наместников, постепенно осуждали их и затем, вместо прежнего титула «наиб», присваивали каждому из них название «хаана» — «изменник». Эпитет этот, переходя в народе из уст в уста, остался за дагестанскими владетелями навсегда [384] и только подвергся небольшому превращение из «хаана» в более звучное «хан».

Этим почетным титулом заканчивается первый период деятельности дагестанской аристократа. Последующая ее действия не представляли ничего нового даже до наших дней, и только с каждым поколением утверждали присвоенное абасидами звание более настойчивым образом, так что, убеждаясь в необходимости последовать указанию общественного мнения, сами правители решились наконец принять и носить новый титул во все времена. Впоследствии они даже добивались его всеми дозволенными и недозволенными способами, не обращая ни малейшего внимания на неблаговидный аналогический намек, который в нем содержится.

УЗДЕНИ.

Деспотизм дагестанских потомков пророка распространялся без исключения на все туземные племена только в первое время успехов мусульманского оружия. В некоторых же местностях реакция обнаружилась тотчас, как только населения опомнились от ударов, посылавшихся на них неожиданно.

Племена эти существуют и теперь. Много столетий пронеслось надо ними, но современники наши, кажется, ни в чем не изменили своим предкам: они свято сохранили все их качества и остались «неиспорченными» во всей красе своей дикой энергии и необузданности нравов, но вместе с тем и с таким же необузданным «стремлением к правдивости». Коротко знакомый с ними, Шамиль говорит, что «горцы этих племен умрут с голода все до одного человека, но не станут просить милостыни и ни за что не пойдут в услужение, если оно будет иметь хотя тень подчиненности». Можно себе представить, в какой степени способны такие люди переносят влияние какой либо власти, не говоря уже о той, которая отличается насилием и злоупотреблениями.

Характеристическая черта эта, по словам Шамиля, преимущественно принадлежит Xиндаляльцам и горным Чеченцами. Конечно, принятое ими решение возвратить себе независимость имело в своем основании не одно безусловное стремление к свободе, но и надежды, более или менее верные, сохранить свою независимость навсегда. Нет сомнения также и в [385] том, что надежды эти главнейшим образом сосредоточивались на природе края, которая, действительно, может быть доступна только тихому шествию мирной цивилизации, а не военному напору, как бы силен он ни быть. В этом мы, Русские, лично убедились долговременным и тяжелым опытом.

Прежде всех взялись за дело своей независимости жители Хиндаляла, потеря которого особенно была прискорбна для тарковских шамхалов (Предание говорит, что Хиндалял принадлежат в то время к «наибству Шамхала»). Горесть их будет понятна, если мы бросим на эту страну хотя беглый взгляд.

Хиндалял, слово аварское, происходить от слова «хиндал» — «фрукты»; «хиндалял» — «страна Фруктов». Это самая плодоносная страна во всем Дагестане; как Чечня называется житницею восточного Кавказа, так Хиндалял следует назвать садом северо-восточного, а может быть и целого Кавказа. Этот сад орошается тремя большими реками. Климат в нем жаркий, но обилие в воде и зелени значительно смягчает летний зной. Однако, береговые зажоры, наполняющаяся во время разлития рек, распространяют миазмы, которые порождают лихорадку, господствующую в некоторых местностях постоянно. Впрочем, нет сомнения, что с водворением цивилизация изменится к лучшему и самый климат, и тогда жизнь в этом саду сделается вполне приятною.

Зелень и вода имеют большое достоинство в глазах людей, даже хорошо знакомых с удобствами жизни; можно себе представить, какое значение имеют эти два предмета в глазах мусульман, не разделяющих понятия о райских наслаждениях с понятием о зелени, воде и прохладе. Но в глазах тарковских шамхалов Хиндалял представлял собою другого рода удобство, независимо своей зелени и своей прохлады: невероятное обилию плодов самым красноречивым образом заявляло о богатстве жителей; а это, в свою очередь, служило основанием рассчета, по которому страна должна была составлять главнейший источник богатства ее властителей. Но Хиндаляльцы смотрели на это дело с своей точки зрения и, следуя ее указаниям, воспользовались первою оплошностию своих победителей и перерезали их всех до одного человека. [386]

Это случилось, как мы сказали выше, в первое же время распространена ислама. С тех пор Хиндаляльцы окончательно разорвали всякую связь с человеческою властно и ее уставами и жили как вольные птицы до той минуты, когда Шамиль, пленив их своею теориею равенства, наложил на милую их свободу свою железную руку ... Впрочем, он оставил им то, что было для них (и для него самого) дороже всего на свете: он оставил им звание «свободных людей», узденей у которым они титуловались спокон-века, по всей вероятности, еще до абасидов, чего, однако, наверное Шамиль не знает.

Освободясь от непрошенной власти, Хиндаляльцы пристально осмотрелись в своих горах и в своих жилищах и, соединив неприступность их с собственною бдительностью, обеспечили, таким образом, независимость свою на вечные времена.

Рассмотрим теперь географическое положение этой страны. На наших картах ее не видно; но Шамиль обозначил границы ее следующим образом:

Крайней пункт Хиндаляла на юго-востоке — селение Хергебиль; отсюда южная граница края идет к селению Килятль, возле Тлоха, чрез Чалду, Буцру и Орату, мимо Мочаха. Западную границу Хиндаляла составляет Андийская Койсу от Килятля до Чирката, который, однако, будучи расположен на левом берегу этой реки, к Хиндалялу не принадлежит. Наконец, к северу, граница захватывает Гимра, а к западу — Махи, Араканы и Кодук.

Вот границы той территории, о независимости которой мечтал Шамиль, вступай с нами в прежнее время в переговоры, оканчивавшееся выдачею аманатов (Собственные слова Шамиля).

Хиндаляльцы принадлежат к лезгинскому племени. Они никогда не имели предводителей даже в роде имама и, за исключением кратковременного владычества абасидов, никогда не подчинялись никаким туземным владетелям, но, сохраняя во все времена название «независимых горцев», только на время военных действий избирали себе военачальников, которые, по окончании войны, обращались, по прежнему, в среду граждан. [387]

При таких условиях, Хиндалял был сильным и страшным врагом для своих ближайших соседей. Страна эта всегда подставляла верное убежище для всякого рода эмигрантов: сюда скрылся грузинский царевич Александр, которого помнит Шамиль; здесь же проживал известный Аммалат-бек и многие другие лица, постоянно находившие в Хиндаляле приют и надежную защиту. В этом отношении, Хиндалял можно было назвать по преимуществу свободною страною, и, судя по словам Шамиля, она действительно представляла собою в миниатюре Англию или Соединенные Американские Штаты.

Но, не довольствуясь такою почетною ролью, Хиндалял стремился к приобретению еще большого политического значения: он никогда не отказывался подать руку помощи селениям и даже целым обществам, угнетенным сильными и задорными соседями или своими же собственными владетельными грабителями. Впрочем, в подобных случаях едва ли можно предполагать со стороны Хиндаляльцев, народа дикого, цель политическую: скорее в действиях этого рода следует видеть побуждение, руководившее некоторыми поступками Ринальдо-Ринальдини, Карла Моора и других разбойников-филантропов.

Как бы то ни было, но, следуя своим побуждениями, Хиндаляльцы неоднократно оказывали заступничество, между прочим, следующим семи аварским селениям: Орате, Харахи, двум Гамуши, Мушули, Коло и Хиндаху. Населения этих деревень постоянно страдали от насилий и неистовств своих владетелей, аварских ханов. Наконец, в одно время (тогда Шамиль был еще мальчиком), после кровопролитного сражения, происходившего в садах Ораты, где было убито множество аварских беков, семь селений окончательно были присоединены к Хиндалялу; затем аварские ханы навсегда утратили над ними свою власть. Только впоследствии повторилось это еще раз при Шамиле, который подчинил их унцукальскому наибству.

Итак, вот страна, в которой зародилась и воспиталась идея священной войны и которая вначале послужила театром для исполнения этой драмы. При таком безусловном стремлении к независимости, каким отличались Хиндаляльцы, не должно казаться удивительным, что простое слово обратилось у них в попытку, а попытка приняла размеры, обратившие ее в столь сложное явление, каким оказался газават. [388]

Понятно будет также и то, что с этим стремлением, с этой любовью к свободе сопряжена была и ненависть ко всему, что носить печать деспотизма, ко всему, что стесняет свободу, особливо вследствие произвола. В этом отношении, дагестанские туземные владетели, конечно, пользовались особенным преимуществом, и, конечно, на этом основами Хиндаляльцы построили взгляд свой на аристократа и на свои взаимные к ней отношения.

Но мы не будем распространяться о том, что свобода, не обусловленная известными формулами, теряет свой прекрасный смысл и обращается в источник великих зол: мы только представим подтверждение этого в лице самого умного горца — Шамиля, который, разработывая в течение долговременной своей деятельности идею равенства именно в таком духе, кончил тем, что дело свободы обратил в одну из самых уродливых форм деспотизма.

Что касается других племен, поспешивших вслед за Хиндаляльцами возвратить себе свою независимость, то они были те самые, которые в хронике Мухаммеда-Ррафи охарактеризованы лаконическою фразою «хуже всякой собаки». Эпитет этот, по всей вероятности, относился столько же к дикости нравов населения, сколько и к упорству, которое встретили войска абасидов при покорении страны.

КРЕПОСТНЫЕ.

Первоначальным основанием крепостного сословия в Дагестане послужили пленные, «ясыри». Право владения людьми предоставлено кораном каждому мусульманину свободного состояния, без различия в звании или происхождении. Но, конечно, вследствие мены или покупки, пленники доставались по большей части во владение людей богатых, обладавших обширными участками земли и содержавших, по азиятскому обычаю, многочисленную прислугу. Представителями этого обычая были ханы, султаны, беки и вообще вся мусульманская аристократа.

Лишенные покровительства законов о международных сношениях и не видя возможности, вследствие естественных преград, возвратиться когда либо на родину, дагестанские пленники обыкновенно спешили избрать из множества окружавших их зол меньшее: иноверцы принимали ислам и вместе с пленниками-мусульманами старались найдти случай [389] акклиматизироваться. Эго доставляло им возможность, хотя частию, выйдти из неблагоприятных условий, в которые поставил их коран, вручивший победителю неограниченную власть над побежденными

Акклиматизация пленных совершалась посредством брачных союзов, и, притом, не иначе, как с предоставлением им владельцами полной свободы, без чего пленник не мог сделаться гражданином, подобно коренным обитателям страны, в какие бы завидные условия ни был поставлен его брак. Но дети пленных подчиняются следующим условиям:

Те, которые родились от жены, взятой из свободного сословия, делаются свободными, «узденями», как и их мать, которая, сохраняя звание жены только номинально, отнюдь не подчиняется владельцу своего мужа, тогда как этот последней остается в прежних условиях рабства.

Если пленница или раба-туземка выйдет замуж за своего владельца, тогда дети ее принимают название «узденей», если отец их уздень, и «чанка», если отец их хан, бек или чанка (Этим же именем «чанка» зовутся и дети «бики», то есть дочери хана или бека, от мужа уздена или чанка). Делаясь, таким образом, свободными, они сообщают это право и своей матери. Если же детей от нее не будет, тогда она также номинально сохраняет звание жены, а в сущности есть та же невольница, которую, после смерти мужа, родственники его имеют полное право продать и вообще поступить с нею по собственному произволу, если только перед смертью он не объявил ее свободною.

По если пленник женится на пленнице или на крепостной служанке, то дети его принимают название «кулл» — крепостной, или «караваш» — крепостная, и вместе с материю обращаются в собственность ее господина. Потомки их, вступая в брачные союзы с подобными же себе слугами и служанками, остаются, по прежнему, в крепостном состоянии, переходя во владение господина своей матери, а не отца, если только господин последнего предварительно брака не купит для своего крепостного жену или не женит его на собственной крепостной.

Точно то же случится и с детьми свободного человека, уздень ли он, бек, или сам хан, если только жена его, [390] взятая из крепостного сословия, не выкуплена предварительно от владельца, которому принадлежала.

Все родившиеся в означенных условиях дети называются уже не рабами, «ясырями», а, как сказано выше, «крепостными» — куллами. Они-то и представляют собою крепостное сословие (Есть еще один род прислуги — куллухчи, слуга, служанка; но ни тот, ни другая не имеют ничего общего с крепостными: это слуги вольнонаемные, которыми могут быть уздени и даже беки).

Вот сущность мусульманских постановлений о невольниках. Понятно, что, при таких условиях, мусульманские владельцы употребляют все старания для недопущения брачных союзов между своими подвластными и женщинами свободных сословий. А если иногда они это и дозволяют, то не иначе, как с условием, чтобы дети от таких браков были, в противность шариата, крепостными. Но чаще всего помещики женят своих слуг на дочерях своих же собственных крепостных или на своих пленницах, по большей части являющихся на ложе мужа прямо с ложа господина. И таким образом дагестанские крестьяне переходят из рода в род, укрепляемые за владельцами давностию времени столько же прочно, как бы и на основании крепостных актов.

Обязанности крепостных людей в Дагестане, как и у нас, были двоякого рода: одни обрабатывали землю своего владельца, другие поступали к нему во двор. Но разница в положении наших крестьян и дагестанских (вернее сказать, мусульманских) состоит в том, что отношения первых к своим помещикам довольно ясно определены законом, оградившим личность и имущество крестьянина от необузданного своеволия помещика, между тем как действующие постановления мусульман, лишая крестьянина права на пользование какою либо частию его собственного труда и заставляя быть довольным тем, что заблагоразсудит дать ему владелец, вместе с тем предоставляют последнему на личность первого права неограниченные, обращающая крепостного человека в курицу, которую хозяин может зарезать без малейшего угрызения совести и без всякой ответственности перед законом.

После того понятна будет и причина неистовств, совершаемых Турками над христианскими подданными султана, которых они уже четыре столетия считают ничем иным, [391] как своими ясырями, пленниками. Не менее ясно обозначается и причина слабости ила потворства, выказываемых турецким правительством: оно просто сознает себя не довольно сильным для того, чтобы заставить чахлых потомков Османа веста себя приличнее, как подобает жителю Европы. Не может же оно этого сделать потому, что не считает себя вправе открыто проследовать насилия и разбои, производимые во имя коренного закона, на основании его смысла и его буквы. К тому же, фанатическое духовенство, разжигая в народе страсти, все сильнее и сильнее утверждает его в мнении о законности беззаконных действий против христиан. Все это ясно доказывает невозможность обратить завоевателей Византийской империи на путь истинный мерами кротости и долготерпения.

Обращаясь к крепостному сословию в Дагестане, следует заметить, что вышеприведенный узаконения имели более обширное применение только до Шамиля, когда действие их проявлялось во всей своей силе со всевозможным отягощением для крепостных людей. Последствием этого было необыкновенное размножение крепостного сословия, так что целые деревни, иногда весьма многолюдные, заселялись одними крепостными. О мелких владельцах нечего и говорить: каждый из них имел одного, двух и более куллов, и все они, вместе с ними, были ничто иное, как крепостные своего хана.

С распространением имамской власти в местах, где господствовало крепостное право, Шамиль тотчас же принимал меры к прекращению такого порядка вещей. Прежде всего он уничтожил сословные различия обращением дворян в узденей, а вслед затем объявил безусловно свободными тех из принадлежавших им крестьян, которые составляли исключительное население какой либо местности. Шамиль не мог допустить мысли, чтобы люди, живущее одними нераздельным обществом, могли быть подчинены произволу одного человека. Таким образом, жители четырех деревень: Кахх, Хинниб, Кгуаниб и Тхляилюб, расположенных неподалеку от Хунзаха и с незапамятных времен составлявших собственность аварских ханов, первые получили свободу и тотчас были подчинены общим правилам, действовавшим во всем крае. Явились наибы и дебиры («Губернаторы», «градоначальники» (см. «Кодекс Шамиля», «Военный Сборник» 1862 г., № 2)), управление которых, при всем [392] его несовершенстве, не имело ничего общего с деспотизмом помещиков. Вместо прежних условий крепостного быта, по которым весь труд крестьянина принадлежал помещику, распоряжавшемуся в его доме, как в своем собственному освобожденные рабы были обложены такою же точно податью в пользу общественной казны, какую платило население целого края.

В деле освобождения остальных крестьян, не составлявших отдельного населения, а проживавших при своих владельцах в вольных селениях, Шамиль руководился указаниями корана. Но, утверждая за владельцами неограннченные права в отношении личности и имущества собственно пленных, он подчинил потомство их совсем иным условиям, именно:

Крепостные, обращенные в хлебопашцев, обязаны были отдавать своим владельцам половину произведений обрабатываемой ими земли, а также половину произведений сельского хозяйства. Самая земля, вместе с усадьбою, все-таки составляла собственность помещика, который, как это было и у нас, имел право оторвать земледельца от его занятий и обратить на какое-нибудь другое дело. Дворовые люди должны были исполнять всякие работы безвозмездно; но владельцам их Шамиль вменил в обязанность снабжать своих людей всем необходимыми и обращаться с ними человеколюбиво. Жестокость владельца с его слугою имела последствием взыскание с первого и освобождение последнего (Первоначально, смотря по степени притеснения, владельцу делалось внушение, и уже потом, за вторым разом, принимались меры более резкие). Таких примеров было множество, и, притом, не только в отношении слуг, но и в отношении пленных, не изменивших своей религии. Вместе с тем, напомнив известное предписание корана, обусловливающее свободу пленных и крепостных, он строго приказал освободить немедленно всех, кто приобрел на это право лично или наследственно.

Распоряжения свои Шамиль привел в исполнение окончательно в 1843 году.

Все эти правила получили весьма обширное применение вследствие существовавшего между владельцами немирного края одного обычая: почти каждым из них, собираясь умирать, считает своею обязанностию отпустить, ради спасения души, одного или нескольких крепостных на волю. Нередко также [393] встречались примеры, когда владельцы еще при жизни освобождали крестьян, в благодарность на долговременную их службу или за частные услуги. Названный обычай существует с незапамятных времен, и, конечно, освобожденные спешили укрепить за собою свободу посредством брачных союзов с членами узденьских семейств. Можно себе надставить, сколько было бы в Дагестане свободных людей еще до Шамиля, еслиб не воспрепятствовал тому, косвенным образом, другой обычаи. Освобожденные люди, не имея вначале средств для обзаведения собственным хозяйством, а иногда из особенной преданности к бывшим своим владельцам, обыкновенно оставались на жительстве у них же, согласно их предложения или следуя собственному побуждению. Обязательной работы никакой на них не возлагалось, и хотя нередко случалось им пользоваться от владельца всякого рода пособием, но, тем не менее, они признавались всеми за людей совершенно свободных. В этих условиях находились освобожденные при жизни своих эмансипаторов. Наследники последних, имея еще в свежей памяти освобождение крестьян, оставляли их в покое, по-прежнему. Но с течением времени воспоминание истреблялось в памяти позднейшего потомства, и наконец, в момент объявления Шамилем своих распоряжений, возникло бесчисленное множество претензий со стороны крестьян, освобожденных в прежнее время, но обращенных последними владельцами снова в крепостное состояние. Столь же много претензий последовало и со стороны детей таких отцов, которые, женившись на свободных женщинах, против воли согласились на условие помещика об обращении детей в крепостное состояние.

Посмотрим теперь, как управлялся с этим делом Шамиль.

Мы должны начать с того, что подобного рода жалобы ему приходилось разбирать очень часто, и он всегда разбирал их лично и, притом, с большою охотою, потому что имел в виду жадность и несправедливость помещиков, а также и продажность своих наибов.

Доводы помещиков большею частию основывались на том, что освобожденные крестьяне живут на их земле, которая ни в каком случае за ними не укреплялась, или же что они не могут признать этих людей свободными потому, что за [394] давностию времени, в которое последовало их освобождение, нет ни одного свидетеля, способного подтвердить действительность факта. Равным образом опирались они и на предварительно заключенное условие, противоречившее указаниям корана.

Обыкновенно Шамиль решал споры двояким образом: или признавал за помещиками право владения крестьянами, если последние были дети пленников, не освобожденных (Женившихся на пленных же, или на караванках), и тогда он них действию распоряжения своего о куллах, то есть обязывал их отдавать помощикам, половину произведений обрабатываемой ими земли, — или же объявлял крестьян совсем свободными, что случалось гораздо чаще, потому что показания претендателей о дарованной предкам их свободе почти всегда находили подтверждения со стороны их односельцев, знавших об этом лично или слыхавших от своих дедов и прадедов. А если и не было свидетелей, то все-таки крестьяне нередко получали свободу, на основании того рассчета, что еслиб помещик не притеснял их, и вообще, еслиб им жилось хорошо, то, без сомнения, они не стали бы на него жаловаться.

Во всех таких случаях, крестьяне получали свободу безусловную; но земли они не получали, а предоставлялось им право селиться в каком либо ауле, где им отводились участки наравне с прочими обывателями. Исключение было сделано только в пользу четырех вышеназванных аварских селений, жители которых вместе с эмансипациею получили и всю обрабатываемую ими землю без всякого выкупа.

Освобожденных таким способом людей было очень много. Причины, побудившие Шамиля к принятию этой меры, заключались, как мы сейчас упомянули, в непомерных жестокостях, притеснявших и алчности дагестанских владельцев. В этом отношении он даже не делает между ними исключения.

Из представленного очерка можно видеть, в каком изолированность состоянии находилось каждое из трех сословий, составлявших население Дагестана. Поэтому односторонность и исключительность, которые в начале статьи приписаны нами взгляду Шамиля на взаимные отношения сословий, быть [395] может, не будут уже казаться слишком пристрастными, точно так же, как и мнение его о лицах, стоявших в главе высшего сословия, не покажется слишком преувеличенным, несмотря на всю его суровость. Последнее тем вероятнее, что отзывы свои Шамиль подкрепляет фактами, более или менее нам известными.

Приступая к изложению этого взгляда, мы начнем его тем самым, чем начал Шамиль.

За год до последней войны нашей с Турциею, по Дагестану ходило пророчество, что «скоро-скоро на Кавказ придут войска хункара (Султана), вместе с войсками различных гяуров, которые общими силами вытеснят Русских с Кавказа и передадут полную над ним власть хункару».

Сначала Шамиль не верил этому пророчеству и считал его обыкновенным пустословием; но как оно было для него до некоторой степени полезно, то он и не препятствовал ему распространяться, хотя и не принимал никаких мер сообразных со смыслом предсказания. Но потом, когда дошел до него слух о высадке в Сухум-Кале союзных войск и когда он получил от предводителей их предложение действовать заодно с ними, в то время он до такой степени уверовал в возможность осуществления пророчества в каждом его слове, что начал серьезно готовиться к передаче Дагестана, Чечни и их населений уполномоченным, которые, как он думал, будут назначены султаном.

Самое главное, что в этом отношении Шамиль считал нужным сделать, это — приготовить ответ на вопрос уполномоченных, которого, по его мнению, непременно следовало ожидать: «что нужно для обращения горцев в мирных людей, без посредства слишком крутых мер?» По его словам он приготовил им такой ответ: «прежде всего для горцев нужно уничтожение ханской власти и дворянского звания: держите беков в таком же черном теле, в каком держал их я. Если этого нельзя вам сделать, то оставьте их знания при них, но не давайте им крестьян и не допускайте их к управлению страною: пусть она живут наравне со всеми. Кстати, за 25 лет моего управления, они уж к этому [396] привыкли, и для них не будет тяжело расстаться с своими правами навсегда. Если ж и этого вам нельзя сделать, то вот последняя уступка, на которую я могу согласиться, ради пользы султана и спокойствия народа: крестьян дворянству не возвращайте ни в каком случае, а беков назначайте в управлению страною и частями ее отнюдь не в местах оседлости их, а переводя в другие, по возможности отдаленный. Если вы этого не сделаете, то увидите в Дагестане всегдашние беспорядки и кровопролитие; правительство же ваше будет иметь много хлопот и ни малейшей пользы....»

Причины, по которым Шамиль не считать дагестанскую аристократию способною управлять страною, заключаются в ее испорченности, о которой он выразился следующим образом:

Все пороки человека, вредные для общества, и всевозможные недостатки, принадлежащее собственно горцам, в каждом без исключения члене дагестанского дворянства развиты до последней степени цинизма. Но здесь следует заметить некоторую разницу: пока дагестанский аристократ не вступил еще в управление страною или какою-нибудь частию ее, пока он называется только беком, а но ханом или шамхалом (Каждый из владетелей, какого бы рода он ни был, ханского, султанского или шамхальского, до вступления в управление страною именуется беком и от остального дворянства не отличается никакими особенными правами. Родовое же местничество допускается дагестанским дворянством только в отношении аварских и казикумухских ханов и тарковских шамхалов, как ведущих род свой: ханы от фараонов, а шамхалы от дядей пророка Хамзата и Абаса), он еще несколько себя сдерживает: его порочные наклонности оставляют следы спои на нем самом и на тесном кружке, подчиненном его влиянию. Сдержанность эта имеет в своем основании опасение, конечно, не приговора общественного мнения, которое руководится одним и тем же принципом, а возможностью попасть чрез тот или другой поступок на противника из своего сословия, на столько сильного, чтобы расправиться собственными средствами, или же на столько влиятельного и коварного (последнее встречается сплошь и рядом), чтоб уничтожить блудливого товарища без всякой для себя опасности, посредством интриги при ханском дворе.

Другая причина «сдержанности» беков заключалась в [397] опасении вооружить против себя простолюдинов, за которых иногда может восстать и ханское мнение, независимо от возможности того, что выведенный из терпения простолюдин зарежет бека своими руками.

Эта, по выражению Шамиля, «подлая» черта в характере дагестанской аристократии в совокупности с прочими «негодными» ее делами, побудила бывшего предводителя горцев принять следующую меру:

Блокируя в 1843 году Темир-Хан-Шуру, Шамиль рассчитывал, что, с падением ее, в его власти будет весь Дагестан. Тогда он предположил собрать всех до одного беков и поселить их возле Арады (Арата (на карте Ората), южнее Балакан) отдельным аулом или несколькими тоже отдельными селениями, которым тогда же дал общее всем название «Бегляр-юрт» — «дворянская деревня». Трое беков уже находились в его руках и были готовы к водворению на указанном месте; но, «к сожалению», в это самое время подошел к Темир-Хан-Шуpе генерал Фрейтаг, и Шамиль должен был оставить это, но его словам, «хорошее» дело.

Как ни тяжело было простонародью сносить насилия своего дворянства, но вся наглость, все своеволия дагестанского бека были ничто в сравнении с его действиями в то время, когда он из бека превращался в хана, в шамхала или в начальствующее лицо иного наименования, облеченное властию управлять народом. Все, что, в последнее время управления Шамиля, делали противозаконного наибы, все это без исключения делалось дагестанскими владетелями, но с тою разницею, что в воображении наибов, хотя изредка, рисовались шамилевские муриды с их совсем особенным способом пожатия рук (Муриды, которые посылались Шамилем для исполнения над кем-нибудь смертного приговора, отправлялись по большей части вдвоем, стараясь встретиться с осуждением где-нибудь вне жилья. Встретившись, они обыкновенно подавали ему руки в одно и то же время. Подать левую руку в Дагестане считается невежливостию; не подать руки совсем — признак вражды. Поэтому принято подавать в подобных случаях обе руки, с просьбою извинить обстоятельство, вынудившее подать левую руку. Таким образом, муриды, завладев обеими руками своей жертвы, выворачивали их назад, и, когда осужденный падал на землю, умерщвляли его), дагестанские же владетели, не зная этого кошмара и чувствуя свои руки совершенно свободными, действовали очертя голову, руководясь единственно кровожадным деспотизмом, [398] животными побуждениями и неутомимою жаждою к стяжанию богатств. Исключений сколько-нибудь приятных в этом случае не было; по крайней мере, Шамиль не допускает их.

— Стоит проследить, говорит он, действия шамхалов и ханов, хотя с того времени, как мы знаем их сами или как нам говорили о них отцы наши (прежде, говорят, они были еще хуже): был ли между ними хотя один, который оставил по себе добрую память, а не проклятая народа? Ни одного не было. И даже ваши хваленые ханы и ханши (он называл несколько имен, о которых наши хроники отзываются с большею или меньшею похвалою), даже и они грабили и угнетали народ так же точно, как те, которых и вы называете грабителями (он назвал еще нисколько имен) и как будут грабить впоследствии все их преемники, наследники и вся их богопротивная родина, если только на первых же порах не поступить с ними подобно тому, как обыкновенно поступаю с норовистым конем-неуком.

Озлобление Шамиля против туземной аристократии было велико: по всему заметно, что или она действительно уж слишком сильно угнетала народ в прежнее время, или ненависть, которую питает к ней наш пленник вместе с прочими своими соотечественниками, составляет особенность, которую они всосали с матерним молоком и которая залегла в крови их.

Дальнейшая подробности касаются действий дагестанского дворянства вообще и правителей в особенности.

По словам Шамиля, всякого рода насилия, взятки, поборы, и в случае сопротивления открытый грабеж, нередко сопровождавшая убийством, составляли ежедневные заботы дагестанских владетелей. Похищение отличавшихся красотою девушек, хотя бы они были уже объявленный невесты, похищение их из отцовского дома, а иногда из дома мужа, не успевшего еще увидеться с своею молодою женою, наконец увод их в ханские гаремы открытою силою и даже заявление этого требования формальным образом было делом самым обыкновенным, к которому Дагестанцы отчасти даже привыкли, несмотря на то, что в этом самом вопросе заключается их настоящий и, кажется, единственный point d'honneur. Случалось, правда, что подобные дела не обходились без некоторых препятствий и неприятностей; но это случалось по [399] большей части тогда только, как широкая натура дагестанского аристократа, не довольствуясь раздольем, которое для нее было открыто в его собственных владениях, обращала свои непотребные стремления на почву независимую, на людей, не подчиненных его власти. Так именно было с старшим братом умершего Абу-Муселима Тарковского, Гайдер-беком, который, по смерти отца их Мехти-шамхала, должен был бы занять его место. Склонный, как и все беки, к разврату и пьянству, Гайдер-бек приехал однажды пьяный в аул Эрпели, не принадлежащий, как известно, к владениям его отца, и остановился у одного из своих знакомых, по имени Мирза. Радость свиданья Гайдер-бек заявил прежде всего пистолетным выстрелом, раздробившим хозяйское зеркало. После этого, не обращая внимания на присутствие домашних Мирзы и бывших у него в то время гостей, наследник шамхальского владения показал еще несколько примеров буйства, которого, впрочем, из снисхождения к его нетрезвому состоянию, хозяин старался не заметить, и только убеждал расходившегося гостя успокоиться. Но эта умеренность произвела на него совершенно обратное действие, и он напоследок стал требовать к себе сестру хозяина или какую-нибудь из эрпелинских девушек. Ответив наглецу, что Эрпели не Таргу, где всякое оскорбление идет за уряд милости, Мирза изрубил Гайдер-бека в куски и послал сказать шамхалу, чтобы приказал убрать нечистое тело своего сына.

Все эти подробности составляли частную жизнь владетелей Дагестана. Официяльные отношения их к подданным тоже не представляли ничего утешительного. Суд и расправа в делах подданных между собою и в случаях ответственности их за проступки и преступления шли так же медленно, как это бывает только в стране, зараженной пристрастием к бюрократизму. Так, например, человек даже совершенно посторонний ханской власти, имея надобность увидеться с ханом для изложения своего дела или просто для засвидетельствования своего почтения, мог достигнуть этого только при том условии, если располагал большим запасом совершенно ненужного времени, которое он должен был убить собственно для этой цели. Так андийский наиб Шамиля, Дебир, желая познакомиться с Абу-Муселимом Тарковским, по случае перехода, с окончанием войны, в близкое к нему [400] соседство, должен был прожить в резиденции целых пять дней, в продолжение которых свидание откладывалось с сегодня на завтра, и наконец он уехал на шестой день, не видав шамхала и отказавшись от предложения увидаться с ним «непременно» завтра. В замен того, Дебир приказал выразить шамхалу свое удивление к тому обстоятельству, что «владетель этот, проводя все свое время в праздности, не нашел для приема его свободного часа в продолжение шести дней, тогда как Русские «большие» генералы: Аргут, Орбелиан, Учь-гез (Граф Евдокимов) и барон Врангель, несмотря на всегдашние постоянные занятия, принимают всякого даже самого простого человека в ту же минуту, как только он появится в их дом». Это было в 1859 году. Нет сомнения, что, в прежнее время, свидания с шамхалом нужно было ожидать еще дольше, и можно себе представить, сколько времени дожидались его люди не столь привилегированные, как бывший шамилевский наиб, а в особенности тяжущиеся и преследуемые законом. Конечно, нельзя не согласиться, что для горца, при его понятиях и домашней обстановке, такой порядок вещей должен казаться невыносимым.

Что касается правосудия, то оно находилось в постоянной и самой преступной связи с ханской волей и с корыстолюбием докладчиков, доверенных и приближенных хана. Все эти лица, известные под одним общим наименованием «нукеров», всегда были главнейшею причиною большей части всего зла. Толкаясь беспрестанно между народом, они присматриваются и прислушиваются ко всему, что бросается им в глаза, что коснется их ушей, и потом, переиначив всякое дело по своему, представляют его хану в извращенном виде, особливо если они заинтересованы в нем сами. Эти доносы, принимаемые ханскою юстициею за основание при решении дел, достойным образом венчались отсутствием каких-либо определенных законов. По этому случаю Шамиль говорит: «у меня в имамате был шариат, мирные горцы судились по адату, а у Шамхальцев, Аварцев и Казикумухцев не было ни того, ни другого: законом их были ханская воля, ханский каприз.»

Эти-то данные и послужили основанием мнения, которое Шамиль приготовился было изложить в виде совета турецким [401] уполномоченным. Непогрешимость такого совета утверждалась в нем полною уверенностию, что эмансипации в Дагестане навсегда отнимет у ханов и у дворянства все средства к злоупотреблениям, тогда как, в противном случае, т. е. если возвратить дворянству «все» помещичьи права, утраченные им за время шамилевского управления, то, во-первых, в крепость к нему пойдет если не весь Дагестан, то большая половина его, потому что освобожденные Шамилем крестьяне за 20 лет свободы успели пережениться и переженить своих сыновей на узденьских дочерях, чрез что хотя по закону они и сделались свободными, но беки не преминут потребовать свою собственность, как утраченную вследствие шамилевского деспотизма. Во-вторых, такой же точно претензии следует ожидать от них и в том случае, если крестьяне будут оставлены за одними ханами. Это потому, что владельческие права ханов и беков совершенно одинаковы; если же есть какая-нибудь разница, то она заключается только в том, что ханы могут хозяйничать в имениях беков, как в своих собственных, против чего настоящие хозяева и не претендуют. Если же допустить удовлетворение домогательств дворянства, то, конечно, нельзя рассчитывать на беспрекословное согласие народа вступить снова в кабалу; в этом случае, без всякого сомнения, следует ожидать самого энергического сопротивления, которое, в особенности при турецком управлении, весьма было бы способно обратиться в междоусобную войну, кровопролитную, нескончаемую.

Наконец, совет Туркам назначать беков к управлению отдаленными от места их родины провинциями Шамиль основывает на твердой уверенности, что, при таком условии, беки будут держать себя гораздо скромнее теперешнего, потому что горцы не питают к инородным правителям того раболепного ужаса, какой питают к правителям единоплеменным. Причин тут много: родственные связи, знание обычаев, знание слабых сторон своих соотечественников и умение всем этим пользоваться к собственному благополучию и к совершенному угнетению народа. Инородец же не может располагать ни одним из этих пособий, и потому, если будет он хорош, его будут терпеть, но лишь только обнаружатся в нем непотребные стремления, его подвластные не станут откладывать дела в долгий ящик и если не [402] покончат с ним кинжалом, то непременно заявят о его злоупотреблениях высшему начальству, чего ни как не сделают они в отношении своего единоплеменника, из боязни навлечь на себя его ищете в то время, когда обстоятельства изменятся в его пользу.

Что касается эмансипации дагестанского крепостного сословия в настоящее время, то оно, по мнению Шамиля, невзирая на всю безусловную его пользу, в некоторых местностях непременно встретить противодействие, хотя, быть может, и небольшое, со стороны самих крестьян. По его словам, есть между ними такие, что еслиб им дана была теперь свобода, то сами же они придут к своим бекам и станут проситься к ним в кабалу. Это происходить не от глупости и не от бедности, которая вне зависимости лишила бы их средстве к существованию, а именно из боязни, что если дворянству удастся когда-нибудь снова овладеть помещичьим правом, го крестьянам их в то время житья не будет.

Подтверждение своих опасений горцы находить в случавшихся прежде многочисленных примерах падения и восстановления ханских династий и бекских прав. Это опасение выразилось бы, по словам Шамиля, даже и в то время, еслиб правительство заблаговременно объявило о своем намерении освободить от помещичьей власти крестьян и сделало бы им вопросы «желают ли они этого, или нет?» Шамиль уверен, что все поголовно отвечали бы: «нет», хотя в сущности не было бы между ними ни одного человека, который сказал бы это слово искренно.

Другое дело, если свобода уже объявлена и горцы наслаждаются ею в продолжение нескольких лет: тогда, предвидя какое-нибудь обстоятельство, угрожающее их независимости, они употребят все возможные и даже невозможный средства, чтоб удалить от себя столь страшное несчастие. Примеров, способных служить подтверждением этого, много было в период катастрофы 1859 года.

Обращаясь снова к дворянству, нельзя не согласиться, что, при вышеизложенных условиях, польза ограничения его прав почти не подложит сомнению, потому что прежняя, известная всем невежественность беков, слишком глубокая их испорченность и самый темперамент, поставляющий неодолимые препятствия к обуздании страстей, еще долго не дадут [403] возможности увидеть с их стороны проявление человеческих чувств, а тем менее действия, согласные с требованиями здравого смысла.

Справедливость, однако, требует заметить, что, несмотря на всю глубокую и непримиримую ненависть к аристократическому началу, Шамили, столь же искренно сознает необходимость его в деле управления страною, подобною Дагестану. Но, питая такие убеждения, он разумеет аристократию заслуги, которой и отдает полное и безусловное предпочтение, на том основании, что из нее образуется новое, свежее сословие, которому легко будет дать направление, сообразное с духом века и с насущными потребностями края.

Однако, и при таком порядке вещей Шамиль считает необходимым назначать членов новой аристократии в состав управления не иначе, как тоже в чуждые им общества, а отнюдь не в те, которым принадлежат они по оседлости. Причина заключается в свойственном горцам непомерном тщеславии, которое, при малейшей удаче, внушает каждому из них наивную уверенность, что равного ему нет на сайте. А как естественным последствием всякого излишнего тщеславия обыкновенно бывает злоупотребление прав, то этого именно злоупотребления, не только в самой высокой степени, следует ожидать и со стороны дагестанских правителей, если они сделаются ими в местах своей родины.

Если правило это, распространенное также и в отношении беков, будет сопряжено со строгим контролем и осуждением их неблаговидных действий, то и тогда оно даст результаты не менее хорошие, потому что нигде и ни в каком случае неспособности беков и их стремления не обнаружатся так скоро и так полно, как на воеводстве в чужих обществах. Лишенные возможности рассчитывать на авторитет своих связей и своей родословной, а следовательно и на непоколебимость терпения своих подвластных, они или бросят порученное им дело, как превышающее их силы и способности (если только раньше этого не покончат с ним худо), или должны будут придти к некоторым размышлениям на счет несвоевременности насилия и своевольств и о необходимости действовать сообразно с указаниями законов и рассудка. [404]

Этим заканчивается взгляд Шамиля на сословные права и на взаимные отношения сословий в Дагестане.

Соображая высказанные пленником мысли, нельзя не придти к заключению, что в основании его убеждений лежит все та же идея равенства, которую он так долго и так усердно проповедывал. Но мы уже знаем, каким пресловутым результатом разрешилась эта идея, и потому с своей стороны можем питать убеждения следующего рода:

Признавая справедливыми показания об угнетение, которое претерпевали дагестанские племена от своих властителей, и не отвергая вреда, приносимого аристократическим началом в прежнее время, мы должны, однако, сказать, что, по исключительности тогдашнего нашего положения в Дагестане, правительство наше положительно было в необходимости поддерживать ханскую власть, хотя, быть может, и с своей стороны сознавало частный вред, который от нее происходит. Необходимость централизации и власти в руках ханов очень просто объясняется удобством, которое она представляла для распространения нашего влияния на народные массы, незнакомые с нашими намерениями и чуждые нам по вере, языку и обычаям.

Что касается условий, в которых находится Дагестан в настоящее время, то нет сомнения, что, для прочного умиротворения страны и для более успешного распространения цивилизации между воинственным полудиким ее населением, правительство наше не упустит ничего, что только от него будет зависать, и, конечно, не остановится ни перед демократическим, ни перед теократическим и ни перед всяким другим началом, если только обещаемый им успех не будет сопряжен с проявлением анархии.

А. РУНОВСКИЙ

Текст воспроизведен по изданию: Взгляд на сословные права и на взаимные отношения сословий в Дагестане // Военный сборник, № 8. 1862