-

ОТРЫВКИ ИЗ ПИСЕМ С КАВКАЗА

(«Весна и лето 1863 г.» См. «Военный Сборник» 1865 г., № 6)

IV.

КУЗЬМА КУЗЬМИЧ СКУЧАЕТ.

Вы, конечно, слышали про знаменитую гору ...ниб. Шамиль, война, убитые, раненые, георгиевские кресты — вот что вспоминается многими, когда при них произносят слово ...ниб. У меня был приятель (человек очень чувствительный и нервный), который по секрету признавался, что всякий раз, как он услышит имя этой горы, ему тотчас почудится, будто свистят пули, и дрожь пробежит по телу.

Жаркий день склонялся к вечеру, когда я, беспрестанно поворачивая с зигзага горной дороги на зигзаг, взбирался на усталом горском коне на эту огромную гору. Садившееся солнце всё еще пекло сильно. Лучи его, жгучие, как обыкновенно на юге среди лета, отражаясь от вертикальных дагестанских громад, производили духоту нестерпимую, особенно в ущельях. Местами под обнаженными обрывами не было сил ехать: до того накалились эти обрывы, до того жарило от них.

Конвойные милиционеры-лезгины, заломив мохнатые шапки на самый затылок, равнодушно нагайками понукали коней и изредка затягивали монотонные аварские песни. Проводник давно уже говорил, что конец подъему будет сейчас. [362]

Между тем, аулы внизу стали едва видны; путь, по которому мы ехали на дне ущелья, обратился в узкую полосу; многоводный бурливый Койсу стал ленточкою; взору то и дело открывались новые, один выше другого, зигзаги дороги, а конца подъема все-таки не было видно. Казалось, конец этот будет за облаками.

Но вот, после крутого поворота, налево открылась обставленная суровыми скалами небольшая площадка, и на ней, под тенью широколистых ореховых дерев ряд уютных, наскоро сложенных домиков; а далее и выше, на большом уступе горы, вдруг показался целый городок, с опрятною церковью и несколькими серыми большими, еще неоконченными казенными зданиями. Это штаб-квартира линейного батальона и местопребывание одного из нагорных управлений. Слава Богу! невольно проговорил я. Слава Богу! сказал бы и всякий на моем месте, въезжая, после долгого странствования по туземным аулам, в русский оазис среди населенной татарами земли.

Сильно и могуче слово: «родное». Кажется, что хорошего: маленькие домишки, кругом огородишки; в них капуста, подсолнечник, лук; на улице баба с коромыслом, повязанная пестрым платком; в грязном проулке, из раскрытых дверей, под вывеской слышатся шум, песни. Всё это куда как неприглядно, а после продолжительного пребывания в татарских аулах, невольно, так и манит к себе.

Штаб-квартира, в которую я въехал, оригинальнее многих других штаб-квартир. Во-первых, она на уступе огромной, отдельно стоящей горы. Доступ к ней только с одной стороны; с прочих сторон — обрывы на сотни и тысячи футов. Вздумает тамошний житель выйти гулять по окрестностям — должен сначала или подняться еще на тысячи футов, на верхнюю плоскость горы, или спуститься в ущелье по пути в несколько верст. Во-вторых, она в недрах гор, в таком месте, куда только недавно с большими усилиями провели повозочную дорогу. Да и самый уступ горы, где возведена штаб-квартира, своеобразен: куда ни оглянешься, камни да скалы. Три года ежедневно, с утра до вечера, слышатся здесь взрывы порохострельных работ: надо ли выстроить дом, проложить путь, без рванья скал редко когда обойдутся. [363]

Вскоре я почувствовал себя в штаб-квартире как дома. В этом отношении, на Кавказе отлично. Что бы вы сделали, например, если бы, воротясь домой поздно вечером, нашли в своем помещении нежданных и неизвестных гостей: одного спящего на вашей постели, другого на вашем диване или где-нибудь на полу, на ваших шинелях и под вашими плащами? Что бы вы сделали, если бы к тому же узнали, что неизвестные гости эти, ложась спать, напились без церемонии вашего чаю, накушались с вашей кухни, надели даже ваше белье, а пожалуй и выкурили все ваши папиросы? По обычаям уединенных кавказских укреплений, хозяин на доклад слуги своего проговорит «гм!» и ляжет спать сам; а на утро, проснувшись, хозяин и гости объявляют друг другу, что рады случаю познакомиться, и с первых же слов обращаются между собою будто знакомые с детства. Да и как быть иначе, когда вы, утомленный и промокший насквозь, а иногда и продрогший от холода, приезжаете в местечко, где о гостиницах или трактирах нет и помину, где вы не можете отыскать свободного угла отдохнуть, отогреться? Разумеется, нужда, неизбежная необходимость породили такие обычаи. Здесь всякий так рассуждает: а если мне самому достанется быть в положении путника, да никто не примет к себе, каково тогда будет?

Я познакомился со всеми служащими на ...нибе за ужином. Они, по обыкновению, сидели вместе за общим столом: начальник управления, как папаша в семействе, с краю, остальные по сторонам. У них шел живой разговор. Приезжий — развлечение для здешних хозяев; если бы не частые гости, говорили они, хоть умирай с тоски.

— Ну как вы проводите время? — спрашивал я кого-то.

— Да ведь у всякого дело есть, отвечали мне. — Каждый из нас целое утро возится за работой. Свободному человеку без дела зачем здесь жить? Здесь, вы видите, удобств никаких, и из нас, постоянно служащих, некоторые до сих пор живут в палатках. Свободный человек поедет в Шуру или в другое место, на плоскость, где попривольнее.

— А семейные люди?

— Какие тут семейные люди! Где же женщинам лазить по горным дорогам, со скалы на скалу! Тут иногда путь идет по таким крутизнам, над такими обрывами, что у [364] слабого человека от одного взгляда закружится голова. Притом повозки стали ездить недавно, а то бывало вьюки да вьюки: где же тащиться с семейством! Солдатские жены, разумеется, на это не смотрят: они привыкли, и их тут не мало. Ну, а офицерские... да и офицерских есть два, три семейства, которым, за бедностью, нельзя отходить от мужей.... Незавидная доля их! Да вот еще супруга Кузьмы Кузьмича; у неё и дети здесь жили.

— Кто это Кузьма Кузьмич?

— Штаб-офицер здешнего батальона. Вы с ним познакомьтесь. Он препочтенная личность; его все уважают. Дом его — наша отрада. Мы как свободны, сейчас к нему; там-то больше, особливо зимою, и проводим время. Да вот и обеды, ужины наши длятся иногда два, три часа; иной раз разболтается публика, и сидит да сидит; время-то и проходит...

На другой день, после обеда, я вышел пройтись по небольшому, недавно разведенному садику. Сколько трудов стоил этот садик! Сколько огромнейших камней надо было сдвинуть, сколько надо было земли натаскать! Всякое деревцо, всякий отросток и семечко приходилось выписывать издалека.

В небольшой беседке, в углу сада, подпершись рукою и оборотясь лицом к окрестным горам, сидел, задумавшись, Кузьма Кузьмич. Видно было, мысли его летали далеко. Я подошел к нему.

Кузьма Кузьмич Щимелко состоит в чине подполковника и кавалер разных орденов. У начальников слывет он за исправнейшего служаку, у подчиненных за доброго отца-командира, а у прочих знакомых за человека души отличнейшей и притом хлебосола. И действительно, службу Кузьма Кузьмич наблюдал наистрожайше, даже на ....нибе ходил в шашке, и требовал, чтобы офицеры имели штрипки, носили галстух и пробривали подбородок по форме. Никогда еще никто из начальников, как бы неожиданно ни нагрянул к Кузьме Кузьмичу, не мог найти в его части ни малейшей задоринки, и это потому, что он сам доходил до всего, не надеялся ни на кого и не пропускал незамеченным никакой мелочи. Не думайте однако, чтобы Кузьма Кузьмич был чересчур взыскателен, а тем более горяч или вспыльчив. Нет, напротив: про него говорят, что всякий выговор, [365] каждое замечание он делает особенно мягко, но вместе так вразумительно, что провинившийся отойдет от него как бы надышавшись чистым воздухом, как бы освежившись водою из холодного источника. Один офицер (большой говорун и искусный рассказчик) сказывал мне, что после выговора за то, что солдат его роты продал на базаре казенную вещь, он дал себе слово не только зорко следить за тем, чтобы казенные вещи не продавались, но и быть вообще к самому себе как можно строже во всех отношениях, даже с точностью соблюдать посты, не исключая сред и пятниц, каждое воскресенье ходить в церковь к обедне, а накануне больших праздников бывать у всенощной. Вот как вразумительно слово Кузьмы Кузьмича! За то и сам он, когда кончит кому-нибудь выговаривать, смотрит так ясно, так светло, таким добрым взглядом, что каждому, даже постороннему человеку так и хочется попросить: «сделайте мол, Кузьма Кузьмич, и мне замечание». Дома Кузьма Кузьмич одинаково ласков и радушен со всеми; но около обеда, вечернего чая или ужина людям деловым, занятым, я советовал бы к нему не заходить: закормит так, что не только целые сутки ничего не будешь делать, но пожалуй придется за лекарем посылать.

Кузьме Кузьмичу лет сорок пять; но он так бодр и подвижен, как юноша двадцати лет. «И это оттого — поясняет он сам — что я всегда старался вести себя хорошо, не давать себе, как иные, необузданной воли». На голове у него большая лысина, и она, вместе с сединою на висках, на затылке и на густых бакенбардах, очень идет к его доброму, выразительному лицу. Роста Кузьма Кузьмич среднего, даже высокого; ходит с палочкой: он ранен в левую ногу, пониже колена, навылет; говорит плавно, приятным баритоном.

К этому-то Кузьме Кузьмичу я подсел в беседке сада, и мы, любуясь величественною природою окрестной страны, разговорились. Вот что узнал я об его прошлом.

В службу вступил Кузьма Кузьмич давненько: с шестнадцати лет. Род свой ведет из Малороссии, но родился в одной из литовских губерний, где отец его, бедный чиновник, занимал какое-то место. С юных лет бойкому и веселому мальчику страстно хотелось быть офицером, и вот [366] он, не доучившись в гимназии, поступил юнкером в один из ближайших пехотных полков. Стройный, красивый и ловкий Кузьма Щимелко вскоре стал одним из лучших служивых: шинель у него всегда была с перехватом, а сзади со множеством складок; Фуражка корабликом, пуговицы только что вычищенные, амуниция в полной исправности. Ружейные приемы, в особенности осадку и хватку, он делал в совершенстве, и маршировал плавно, как на картинке. Его назначили заведовать отделением и каждый раз, как приедет большое начальство, посылали на ординарцы.

Однажды, рано по утру, юнкер Щимелко пришел за приказанием на ротный двор. Каптенармус, увидев его, выглянул из окна своей хаты и крикнул: «сударь, пожалуйте-ка!» а когда тот вошел, отыскал на полке письмо, сдунул с него пыль и, подавая, проговорил: «вот вам, с Кавказа: надо быть, давненько лежит».

Щимелко сначала совсем растерялся, даже по подписи не мог догадаться, от кого бы это письмо, и только потом, прочитав до половины, вспомнил, что на Кавказе у него есть двоюродный дядя, он же и крестный отец. Двоюродный дядя этот, капитан линейного батальона, хотя в походах никогда не бывал, но отличался необыкновенно воинственным направлением. «Дайте ему уменье да опытность, сделайте главнокомандующим да предоставьте случай, да помогите — говорили про него товарищи — он вам не только целый Кавказ — что Кавказ! — разом два Кавказа возьмет — и как ни в чём не бывало».

Как-то нечаянно дядя узнал, что племянник поступил в военную службу, и, не думая долго, написал ему короткое, но сильное и трогательное письмо. «Защищать святую веру, стоять грудью за родное отечество — говорилось в том письме — есть сладкая душе и приятная сердцу обязанность. Но какой ты воин, когда служишь в мирном крае! Тебе, конечно, надо быть генералом; а какой ты будешь генерал без Георгия на груди и т. д.?» Одним словом, дядя уговаривал Щимелку перейти на Кавказ. «Да ты, может быть, не знаешь — дразнил дядя племянника в том же письме — что такое Георгий? У вас, чай, в полку об этом кресте нет и помину». Но дядя весьма ошибался. У Щимелки и без того любимая мечта была георгиевский крест. Не раз и не [367] два он задумывался, как бы поскорее объявили поход: тогда — рассуждал сам с собою юный герой — разумеется, в первом же деле я заслужу этот крест. Щимелко давно уже познакомился с знаменщиком первого батальона, единственным кавалером в полку, почтенным старослуживым солдатом; его все и звали не иначе, как «кавалером», будто у него и имени не было. Молодой юнкер зачастую ходил к старику, приглашал его к себе, угощал чем Бог послал, и подробно сто раз расспрашивал: трудно ли получить крест, приятно ли удостоиться этой награды, достаточно ли уважают «кавалеров» крестьяне, чиновники и прочие невоенные люди, и о многом подобном. Щимелко ломал себе голову, как бы сделать, чтобы поскорее Англия или Франция объявили России войну, и мысленно давал себе слово, когда будет сам кавалером, ни за что не носить одну ленточку, как делал иногда старый знаменщик, а хотя бы на последние деньги купить запасный крест — ничего, что он без нумера — и не снимать его даже с шинели. И вдруг дядя, как бы то ни было капитан, человек немаловажный, уговаривает Щимелку переходить на Кавказ, и даже учит, как и что для этого сделать.

Через несколько времени перевод действительно состоялся. Полк, где начал службу Щимелко, тогда был в Варшаве. Оттуда до Кавказа, как известно, не близко. Дай, думает юнкер, пойду попытаю счастья, попрошу, не дадут ли прогонов, а то денег совсем нет на дорогу.

Почистился он, подтянулся, приходит к *** генералу; говорит: «так и так».

— А переведен ты по собственному желанию или по воле начальства?

— По собственному желанию.

Генерал отличался суровостью и непомерною строгостью... Прогонов не дал.

— Я — так рассказывал Щимелко — повернулся по правилам налево-кругом и пошел пешком на Кавказ.

Поход Щимелки, если бы про него рассказывать, целая интересная история. Молодой разбитной мальчик не мог обойтись без приключений.

Наконец этапная партия дотащилась до Харькова. Там, в университете, был у Щимелки брат, студент, с которым [368] он не видался несколько лет. Юнкер, как только пришел в город, даже не переодевшись, поспешил в университет искать брата. Едва он вступил в университетское здание, попадается немец, долговязый и худощавый, в форменном фраке, с оловянными глазами, разинутым ртом и несмелою поступью.

— Ви — начал немец ломаным языком — сюда пришел? Ви кто таков?

— Его величества солдат, — с важностью отвечал Щимелко.

— Ви.... у вас здесь служба есть?

— Нет; я тут проходом; иду на Кавказ.

— На Кавказ? Это за што?

— За что? За смертоубийство.

Не успел немец выслушал страшное слово, как шмыгнул, словно змея, в соседнюю комнату. Однако через минуту дверь потихоньку со скрыпом начала раскрываться, и из-за неё показалась часть головы немца. Вооружившись твердостью и спокойствием, голова проговорила:

— Так зачем здесь? Здесь вам не надо, идите!

— Нет, я не уйду! — крикнул юнкер. — Я пришел сюда искать брата; здесь у меня брат, студент Щимелко!

— Как! студент Щимелко также! — воскликнул испуганный немец, и, не кончив речи, крепко захлопнул полураскрытую дверь и задал (по словам Кузьмы Кузьмича) такого стречка через весь большой двор, что в одну секунду исчез. Через грязные окна коридора было видно, как длинная и худая фигура, улепетывая вприпрыжку поперек двора, беспрестанно оглядывалась, не бегут ли за ней смертоубийцы.

Брат Щимелки и его товарищи-студенты снабдили юнкера деньгами, и, благодаря этому немаловажному обстоятельству, остальная часть пути была совершена с большим комфортом.

Вскоре началась новая, боевая кавказская служба.

В первом же деле юнкер Щимелко, вместо креста, получил тяжелую рану; но молодые силы взяли свое, и теперь от этой первой раны нет и следа. Прошел год, другой; прошло пять, шесть лет. Молодой юнкер обратился в дельного офицера и положительного, серьезного человека. Он [369] участвовал в 45 году в кровавом побоище близ Дарго, был при осаде Салт и во многих других замечательных и трудных, незамечательных и нетрудных походах.

Как-то, не помню вследствие каких обстоятельств, Кузьма, Кузьмич ездил в отпуск, во внутреннюю Россию; он думал даже, при благоприятных обстоятельствах, выйти в отставку. Но обстоятельства оказались неблагоприятными, да к тому же он крайне соскучился без палаток, без рубки леса, без перестрелок и вернулся на Кавказ. Однако поездка осталась не без последствий. В одном уездном городе Кузьма Кузьмич встретился с молоденькой, красивенькой девушкой, дочерью личного дворянина, с Анною в петлице, и полюбил ее. Она, в свою очередь, в короткое время привязалась к нему, и дело кончилось свадьбою. Супруга Кузьмы Кузмича здравствует и до сих пор. Она прижила с ним двух дочерей и сына. Кузьма Кузьмич любил и любит жену до безумия. «Если бы она была, Бог знает, какая женщина, я уже за одно то любил бы ее — говорил муж — как она ухаживала за мною, когда я лежал раненый. Вот эта рана моя, вторая, в ногу, не закрывалась почти целый год, мучила меня страшно. Бывало, целый день стонешь да охаешь, а в квартире холодно — топить нечем — да и на обед денег нет. А она, голубка, как ангел меня утешает, и хотя бы однажды в жизни выказала, что тяготится своим положением».

Наконец судьба сжалилась над Кузьмой Кузьмичем: он получил назначение, в котором состоит пятый год.

Все это сообщил мне он сам, с дополнениями и пояснениями, не сходя с того места, на котором я застал его. Солнце давно уже село, и вместо него выплыла луна. Горные хребты и вершины, освещенные луною, казались подернутыми снежною пеленою, а в глубине ущелий воцарился непроницаемый мрак. Воздух сильно посвежел. Но Кузьма Кузьмич всё еще продолжал рассказывать с увлечением. Его честная, благородная и вместе удалая натура вылилась вся наружу. Казалось, он так доволен всем, что с ним было, так счастлив настоящим, что лучшего ничего не желает и никогда не будет желать. Нас позвали ужинать.

— Вот только теперь, эти дни — добавлял Щимелко, пока мы приближались к общей столовой — я просто с ума схожу. [370]

Верите ли, тоски такой я, кажется, во всю жизнь не испытывал. Жена моя с сынишкой и младшею дочерью жила здесь — она ведь ничего не боится — и на днях поехала в Москву отдать детей в пансион. Старшая дочь моя давно в институте, в Тифлисе — кончает курс. Я, как остался один, не знаю куда голову преклонить: так привык в последнее время к семейству. Походишь, походишь; посидишь, поглядишь. Здесь, знаете, всё приелось. Вот сегодня, спасибо хотя вы рассеяли: вечер и прошел.

Я действительно слышал и от других, что в последние дни Кузьма Кузьмич просто ни на что не похож — чуть не плачет. Впрочем, и остальные не веселятся: служба да служба, развлечений нет никаких.

На утро, чуть свет, я пускаюсь снова в дорогу.

ИНСТИТУТКА ПРИЕХАЛА.

Со времени первого приезда моего на ...ниб прошло две недели. Я исполнил нелегкое путешествие: объехал общества, живущие в верховьях Аварского Койсу, и возвратился отдохнуть опять на тот же ...ниб. Он показался мне старым знакомым, еще гостеприимнее, чем в первый раз.

Я, против ожидания, опоздал: вместо того, чтобы поспеть, вскоре после полудня, к обеду, дотащился едва часу в пятом. У меня захромала вьючная лошадь, и, как нарочно, дорогу в одном месте уничтожил обвал; пришлось делать дальний обход по скалистой тропинке, хуже которой трудно что-нибудь вообразить.

Едва я слез с лошади и, отдав кому следует приказания, усталый и запыленный, в оружии и с нагайкой в руке, пошел к дому, где были сложены мои вещи, как встретил одного из ....ских знакомых.

— Едете? — был первый привет его.

— Во-первых, здравствуйте, — отвечал я, — а во-вторых я сию минуту приехал: куда же мне ехать?

— Как? не хотите? Я так и скажу ей.

— Кому ей?

Мой знакомый, казалось, был поражен этим вопросом.

— Да вы с Сандвичевых островов что-ли? — возразил он.

— Хуже: из горских аулов. [371]

Знакомый постоял, не сводя с меня глаз; ни слова не вымолвил, быстро повернулся и исчез. Он вообще весьма странен.

— А! милости просим! — услышал я голос другого, тоже ....нибского жителя, артиллерийского капитана с красивыми усами. — Очень кстати приехали, отдохните-ка, переоденьтесь, да едемте на гулянье.

— На гулянье? Давно ли у вас на....нибе гулянья?

— Э! да вы не знаете! Ведь у нас Лиза, Лизочка, Кузьмы Кузьмича дочь. Ради её-то мы всё и устраиваем; чего-чего не передумывали. — А потом, помолчав, добавил: в ваше отсутствие великое событие совершилось.

И подлинно событие совершилось великое На ...ниб приехала молодая, свежая как только что распустившийся весенний цветок, девушка. Я думаю, с тех пор, как ...ниб существует, ничего подобного на нём не бывало. Если бы вы видели, как все переродились. Некоторых лиц и не узнать: из грустных и вытянутых стали живыми, веселыми, улыбающимися, а сам Кузьма Кузьмич — я увидел его мельком из окна — если бы надел прапорщичий мундир, показался бы всякому молоденьким офицером. Он, говорят, в первые дни по приезде дочери, ходил как шальной; кто ни попадется, всем как-то особенно крепко жмет руку, а иногда без всякой причины бросится на шею и начнет целоваться. Он даже один раз опоздал на ученье.

Елизавета Кузьминишна была старшая дочь Кузьмы Кузьмича. До сих пор ни у отца, ни у матери она не пользовалась особенным расположением. Она явилась на свет когда родители были в крайней нужде. Не раз и не два, случалось, возьмет к себе на руки Кузьма Кузьмич крошку Лизу и расплачется так, что обольет ее всю горькими слезами. Ребенок, разумеется, не понимал, что это значит; он иногда с удивлением обращался к отцу и начинал трепать ручонками его бакенбарды, а подчас так раскричится и раскапризится, что целый день его не уймешь. Содержание Кузьма Кузьмич получал тогда самое скудное. Каждое платьице, каждая детская рубашонка, составляли счет. О няньках нечего было и думать: у Щимелки не было даже женской прислуги. Сидит себе, бывало, девочка одна, где-нибудь [372] у порога калитки и роется в земле или бегает по двору за цыплятами — вот и всё её препровождение времени.

Когда Лизе минуло шесть лет, а Кузьма Кузьмич командовал ротой, полюбил девочку усач ротный артельщик. Всякий раз, как придет он с расчетом или за деньгами, непременно принесет или пряник, или орехов, или игрушку своей работы. Жалко ли было ему девочки, или вообще любил он детей — не знаю; только вскоре и Лиза к нему привязалась. Случалось, возьмет он её крошечную ручку в свою молодецкую руку и поведет потихоньку гулять по улице. А однажды сделал артельщик тележку на четырех колесах, с откидной кибиточкою, и принес ее Лизе. То-то было веселье! Лиза села в тележку, а артельщик повез ее по площади, возле базара, около церкви, мимо знакомых, и вернулся домой прямо к обеду. С тех пор катанья повторялись почти каждый день. Это было самое счастливое время для Лизы.

Но пришла пора учиться. Сначала нашелся в полку юнкер, который за три с полтиною в месяц стал заниматься с ребенком. Правду сказать, не очень-то хорошо шло ученье: учитель был далеко не старателен, и девочка не понимала, чего хотят от неё, сбивалась с толку и выказывала успехи самые незначительные. Но потом, после долгой переписки и многих приготовлений, взял Кузьма Кузьмич кратковременный отпуск, достал напрокат у полкового квартермистра тарантас и отвез старшую дочь свою в Тифлис, в институт. Прочие дети были тогда еще невелики.

О том, как училась Лиза в институте и хорошо ли ей там было, родители имели только редкие, отрывочные сведения; они получали их через знакомого, часто приезжавшего на ...ниб, который переписывался со своим родственником, наезжавшим в Тифлис. Почему родители не писали дочери и почему дочь не писала родителям, я думаю, если бы спросить их самих, они бы удивились такому вопросу. Будто им и в голову не приходило, что можно писать письма. Занятия ли были тому причиною, долгий ли ход почты, или что-нибудь другое, сказать трудно; но, наверное, ни родители не забыли о дочери, ни дочь не забыла родителей. Маленькая Лиза частенько в свободное время, особенно летом, когда [373] гуляла с подругами вокруг институтской дачи, задумывалась о родимом гнезде. Но то были тихие и спокойные думы: ни слезы не появлялись на глазках, как это нередко случается с другими; ни учащалось биение сердца, ни появлялась улыбка, точно будто она вспомнила о чем-то близко знакомом, но вовсе не касающимся её лично. Да и отец с матерью, каждый отдельно, вспоминали о своей старшей дочери, но между собою о ней почти не говорили. Изредка только, при случае, кто-нибудь из них скажет: «что-то Лизочка, поумнела ли, переменилась ли»? Старые знакомые Щимелки не раз про себя замечали, что младшим детям Кузьмы Кузьмича куда лучше старшей сестры их: та, бедная — говорили они — и ласки-то почти не видала. Не до неё было в то время родителям, возражали некоторые.

И вдруг Кузьма Кузьмич, к радости и к удивлению и против всякого ожидания, увидел Лизу свою миловидною, грациозною, рассудительною, положительною. Он не верил глазам своим: только некоторые черты напоминали ему прежнюю растрепанную и скучную девочку. Сонливое и простодушное выражение глаз заменилось кротким, добрым, умным и доверчивым взглядом. Неподвижное личико стало живым и веселым. Манеры и обращение, еще наивные, были так симпатичны, что, смотря на них, невольно подумаешь: у этой девочки должно быть очень тепло на душе. Папаша не мог налюбоваться на дочку; он дивился, как это до сих пор не знал свою Лизу, и в каждом слове его, в каждом взгляде читалось, что ему совестно прежнего своего равнодушие, и он, хотя теперь, дорогою ценою, желал бы загладить его.

Кузьма Кузьмич, по расчету времени, знал, когда старшая дочь его должна выйти из института, и давно уже послал какой-то свояченице на проезд Лизы деньги; но он никак не ожидал ее к себе так скоро. Он отдыхал после обеда, когда ему доложили, что пришла команда из Дашлагара и какой-то офицер желает его видеть. «Провиант привезли и тарантас приехал с этой командой», говорил денщик, подавая сюртук. Кузьма Кузьмич не успел выйти из дому, как в одно время подошел к нему офицер и выпрыгнула из тарантаса молодая и стройная девушка. Сначала он изумился, но тотчас же, с криком: «Лиза! ты ли [374] это, дитя мое?» бросился к девушке, и та обвилась у него кругом шеи. Ни Кузьма Кузьмич, ни Елизавета Кузьминишна, как говорили потом сами, не думали, чтобы первая встреча так тронула их. Они будто увиделись с воскресшим из мертвых. Кузьма Кузьмич хотел заговорить, и Лиза начала было что-то, но оба расплакались и долго не могли оторваться друг от друга. Сцена эта — рассказывали очевидцы — была до того умилительна, что, кажется, и камень бы дрогнул. Один солдат из пришедшей команды, седой как лунь, известный храбрец, как стоял возле с ружьем на плече, так и остался, будто остолбенел. И команда почти прошла, и обоз тронулся далее, и Кузьмы Кузьмича с дочерью уже не было, а старик-солдат всё стоит, и крупная слеза скатывалась с его сурового загорелого лица на богатырскую, закаленную в боях грудь. Что думал он в это время? что вспоминал? кто угадает. Только голос: «что зазевался, иди!» пробудил его из глубокой думы.

Теперь я вас спрашиваю: возможно ли, чтобы приезд на ....ниб только что распустившейся Лизы не произвел переворота в жизни тамошних обитателей? Возможно ли, чтобы ....ниб оставался, по-прежнему, скучнейшим местечком в мире? В прошлый приезд мне довелось слышать от одного: «поверите ли, я так давно не видел молоденьких барышень, что, кажется, если бы встретил теперь хоть одну, потерял бы язык»; от другого: «и хочется иной раз поболтать, пошутить, посмеяться, да не с кем... эх! кабы барышня откуда нибудь!»; от третьего: «после продолжительной здешней жизни я сделался совсем медведем — так и хочется лапу сосать; я думаю, когда мне придется приехать в Шуру или куда-нибудь в роде Шуры, для меня будет страшное наказание появиться в гостиной». Были, впрочем, и такие личности, которые положительно заявляли, что они никогда, с тех пор, как помнят себя, с дамами не говорили. «Это вовсе не военное дело с дамами толковать — рассуждали они — того и гляди сам обабишься; тем и хорошо здесь на ...нибе, что этого зверя не видишь». А один медик, круглый как бочка и неуклюжий как слон, прибавлял: «вот и лечить! мне хоть сто рублей давай за визит, ни за что не пойду к бабе! такое уж я правило себе положил!» Представьте же себе, как подействовало на почтенных [375] обитателей ...ниба появление Лизы и как разнообразны были произведенные ею впечатления. Было бы весьма интересно заглянуть в душу каждого и подробно, с полным вниманием проследить что происходило в глубине всех их.

Не прошло получаса с тех пор, как я ступил в свою комнату, кавалькада уже собралась; она потянулась в один, в два коня по узкому и довольно крутому подъему. Цель прогулки была плоская вершина горы, где, в противоположность выжженным от солнца ущельям, целое лето зелень отличная, влажности много и воздух особенно легок и свеж.

Я догнал кавалькаду, когда всадники, воспользовавшись небольшою площадкою, остановились перед водопадом. Они любовались необыкновенным явлением: ручей, довольно многоводный, соскакивал с высоты больше ста футов, с уступа скалы на уступ, в виде мелкого дождя, в каплях которого яркими красками рисовались радужные цвета. Кавалеры, как мухи, жужжали около единственной барышни; всякий старался заявить о себе. Даже толстый доктор, заклятый враг женщин, беспрестанно искоса бросал взгляд на Лизу и произносил какие-то короткие, невнятные фразы. Никто его не замечал и не слушал, а Лиза меньше всех: он стоял за её спиною и хотя то и дело толкал в бока свою лошадь короткими ногами, но никак не мог выдвинуться. Однако я уверен, что в этот день доктор остался особенно доволен собою и, ложась спать, несколько раз проговорил про себя: «я сегодня достаточно полюбезничал с дамами», хотя после остановки у водопада даже не подъезжал близко к Лизе.

Лиза, казалось, была очарована новою обстановкою; она будто до сих пор не могла опомниться после затворнической институтской жизни. Дивная природа ее поражала, а толпа увивавшейся вокруг неё молодежи более удивляла, чем забавляла. Она еще не умела ни кокетничать, ни рисоваться и держала себя так мило, так просто, что со стороны нельзя было не засмотреться. Вороной конь её, почувствовав свободными удила, мотал головою и отбивался от мух, а она, с ясною улыбкою, беспрестанно поворачиваясь в седле, осматривалась по сторонам и, не слушая речей окружающих, произносила наивные восклицания.

Через несколько времени мы выехали на верхнюю плоскость [376] горы и рассыпались по высокой, густой и пахучей траве. Здесь, по сказанию туземцев и знатоков, травы так сочны и таких редких сортов, какие внизу на равнинах, а тем более в ущельях, не встречаются никогда. Кони, увидев себя на просторе, загорячились. Кто умел и был поискуснее, начали джигитовать: на всём скаку поднимать с земли шапки, платки. Мы подъезжали к разоренному аулу, входили в развалины нескольких саклей, приближались к обрыву над пропастью, глубиною почти до двух верст. Целое море свинцово-синих горных хребтов и отдельных вершин виднелось со всех сторон; некоторые из этих хребтов и вершин то закроются облаками, то снова откроются. На более отдаленных высотах можно было рассмотреть массы вечного снега.

Наконец доехали до березовой рощи и слезли с коней. Неизвестно откуда явились два скрипача с кларнетом, и на лужайке, поросшей полевыми цветами, устроилась лезгинка, а потом составился французский кадриль. Сам Кузьма Кузьмич пошел танцевать, при чём несколько раз повторил, что если бы не милая дочка, он и не вздумал бы плясать до конца своей жизни. На разостланных коврах напились чаю, и поздно вечером вернулись домой. Все были в отличном расположении духа.

На утро, в управлении закипела необычайная деятельность. В прошлый приезд я видел в это время служащих сонными и ленивыми, едва передвигавшими ноги. Теперь, напротив: они бегали туда и сюда, торопились; в канцелярии перья скрипели немилосердно, и из огромной толпы горцев-просителей и пришедших «по своему делу» уже в одиннадцатом часу не было никого. Я слышал, что с тех пор, как приехала Лиза, и служебные дела на ...нибе пошли энергичнее: всякому хотелось поскорее освободиться от дела. Кто бы мог думать, что влияние девушки проникнет и сюда?

Около полудня угловая комната Кузьмы Кузьмича, по обыкновению, наполнилась народом. В середине на диване сидела молодая хозяйка и разливала кофе; кругом все стулья и кресла были заняты гостями; против хозяйки хозяин поместился на маленьком мягком диванчике. Громкий говор и хохот раздавались из открытых окон далеко. На лицах у всех [377] видна была безотчетная веселость. Один Кузьма Кузьмич больше молчал и казался спокойно задумчивым; он поглядывал на дочку и видимо любовался ею; по временам добрые глаза его орошались радостными слезами.

После обеда, большая компания, разумеется с Лизою, отправилась гулять пешком на нижний уступ горы, где «слободка женатых», а вернувшись, когда стемнело, пили чай, при свете цветных фонарей, в садике, в той самой беседке, где я впервые познакомился с Кузьмой Кузьмичом.

Я был бы несказанно счастлив, если бы мог остаться на ...нибе еще несколько дней. Но, к сожалению, нельзя. Я изыскивал всевозможные средства изменить мой маршрут: оказалось, нельзя и нельзя. Что же делать! Может быть, в следующий раз будет возможно. Я завтра, опять на рассвете, поклонюсь на этот раз веселому приюту и выеду снова в путь.

VI.

ВСЕ ВЛЮБЛЕНЫ.

Живо пролетели еще две недели. Признаюсь, делать ежедневно по трудным и опасным горным тропинкам тяжелые переходы, скитаться между полудикими горцами, спать на жестком и грязном ложе полудушной сакли, не обедать, а вместо обеда есть вечером иногда отвратительные на вкус туземные национальные блюда, всё это в последние две недели показалось мне особенно непривлекательным. Надо же наконец отдохнуть, думал я, как бы желая самого себя обмануть, уверить, что кроме усталости нет причины, которая тянула бы меня на ....ниб. Я придрался к тому, что в одном месте мост через Койсу был снесен только что спавшею высокою водою, не посетил вовсе нескольких аулов и прямою дорогою пробрался в знакомую штаб-квартиру.

На этот раз я приехал по утру. Судя по времени, гостиная Кузьмы Кузьмича была в полном ходу. Я наскоро приоделся и отправился.

Я не ошибся. Еще в окна снаружи можно было увидеть старых знакомых: та же молодая хозяйка и на том же месте; тот же Кузьма. Кузьмич и тот же любимый его маленький мягкий диванчик; почти те же гости. Но с первого взгляда можно было заметить, что это то же не совсем то же. [378]

Мой приход был почти не замечен. Только Лиза любезно и мило кивнула головкой. Кой-кто из гостей повернулись, равнодушно взглянули мне в глаза, один, двое машинально подали руки, а некоторые, к моему удивлению, слегка нахмурились. Даже Кузьма Кузьмич (а он мой хороший приятель) только спустя несколько времени будто опомнился: встал, сделал шага два вперед, молча пожал мне руку и тотчас же отошел и сел на обычное место. Что всё это значит? подумал я.

Я сел возле одного из гостей, который почему-то мне показался снисходительнее других, и вопросительно посмотрел на него. О, Боже! он повернулся, сделал кислую мину, встал и проворно вышел. Я готов был выбежать сам, поскорее собраться и оставить ...ниб сейчас же и навсегда, как вдруг увидел возле себя снова Кузьму Кузьмича. Он дружески протягивал мне обе руки и ласково спрашивал: «ну где побывали, расскажите-ка?» а в глазах его читалось яркими буквами: «не тревожься, ты тут непричастен: это наше домашнее дело».

Не нужно было много наблюдательности, чтобы заметить, что обращение гостей между собою и с хозяйкою далеко не то, что две недели назад. На лицах их уже не было безотчетной веселости, полного довольства собою и окружающим. Мужчины, кого я застал в комнате, как-то странно относились друг к другу. Вот один насчет другого, соседа, немилосердно острит и подсмеивается, а сосед будто не слышит, крутит усы, рвет их и упорно молчит. Возле окна молодой хорунжий в черкеске шепчется со своим товарищем-казаком; видно, что тема их разговора слишком близка сердцу обоих. В уголку, приютившись, сидит известный добряк, старый поручик; но глаза добряка — Бог знает что с ними сделалось — точно у ястреба. Лиза уже не так простодушна, как прежде; во взгляде её заметно беспокойство; она то вдруг покраснеет, то побледнеет; ей и неловко и хочется выслушать, что кругом говорят.

Недоумение мое продолжалось недолго.

Повар, кормилец служащих на ...нибе, на этот раз что-то замешкался. Время обеда прошло давно; накрытый стол стоял уже более часу, а повар всё копался. Офицеры (здесь, как известно, кроме офицеров да солдат нет мужчин), [379] и старших и младших чинов, только что приехавшие и никуда не ездившие, сильно проголодались. Большинство собрались у дернового диванчика, сейчас возле столовой, и то и дело посматривали в ту сторону, откуда обыкновенно показываются яства. Некоторые ходили в кухню справляться: готово ли?

Я направился также к общему центру; но следующее обстоятельство меня остановило. Проходя мимо раскрытых окон докторской квартиры, я был поражен сильными и глухими звуками: будто кули с мукою один за другим падают на пол. Оказалось, что тучный и грузный доктор, растрепанный, в домашнем бесцеремонном костюме, спиною к окну, производил с необыкновенными усилиями прыжок за прыжком. Перед ним на столе стояла обычная закуска его, редька с постным маслом, а сам он, подпрыгивая, собственными толстыми руками ударял по собственному мягкому телу и как бы про себя приговаривал: «Эх, Лизочка! Лизочка!»

— Что это, доктор, вы делаете? — спросил я через окно.

— Я, я.... — заговорил он, смешавшись, — так, ничего... движения.... моцион... перед обедом — и, красный и без того, раскраснелся еще больше.

— Это отлично! Я сам люблю моцион, и нахожу, что он необыкновенно полезен. Но что вы не пойдете туда, где все собрались?

— Что мне там делать?

— Как что! поболтаете.

— С кем болтать теперь, — возразил доктор и, набросив на плечи сюртук, медленными шагами, с потупленным взором, подошел к окну.

Мы заговорили о попавшемся под руку медицинском журнале.

— Вот с вами, — начал доктор через несколько времени, — вы человек свежий, можно говорить и о постороннем; а здесь, с нашими, в последнее время всё одно да одно; просто все помешались.

— Как помешались?

— Да так, как люди сходят с ума: мелет чушь человек, да и только.

— Я этого не заметил. [380]

— Так заметите.

— Отчего же это?

— Гм! отчего!... Институтка-с... Она всех с толку сбила, всех с ума свела.... Верите ли: закадычные друзья перессорились, подчиненные пошли против начальников!

— Будто?

— Два дня назад, здесь в моей комнате был словно ад! Как пошли, как пошли: «ты — говорит один — что за нею ухаживаешь, когда она на тебя и не смотрит?» А тот отвечает: «тебе что?» Этот: «как что, я невинность хочу защитить!» А тот: «хорош защитник невинности!» да дальше, да дальше; чуть ведь не дошло до дуэли! Это друзья-то, друзья!

Так вот она, разгадка.

— Но и вы, доктор, как я замечаю, хотя и не любите женщин, также не совсем равнодушны, признайтесь?

— Нет, какое! Я ничего. Где мне, седоволосому! на меня не захотят и взглянуть. Ясный девичий взор скорее от меня отвернется, чем на мне остановится. Куда мне, раку с клешней!

— Господа! господа! — закричал кто-то.

— Пожалуйте, сказал слуга, приглашая нас к столу.

Обед прошел мирно. Сначала, благодаря отличному аппетиту, все молчали и ели; потом заговорили. Общей беседы не было; она в последнее время, говорят, давно не завязывалась. Два известные вечные спорщика сидели по-прежнему один насупротив другого, но оба притихли. Некоторые — это заметил бы и слепой — отворачивались от соседей, избегали взоров сидящих насупротив.... Странное дело! И впрямь будто все перессорились. Казалось, только угрюмая и многозначительная фигура начальника удерживала общую тишину.

После обеда я пригласил одного из ....ских жителей, человека очень серьезного, пройтись вместе по штаб-квартире. Мы миновали небольшой крутой спуск, что возле дома начальника, и пошли поперек площади. Одна сторона площади занята рядом лавок: солдаты, горцы и продавцы-армяне тут толпились с утра. Прочие стороны застраиваются свеженькими офицерскими домиками; большинство домиков еще не окончены: в одних выводятся стены, на других [381] торчат ряды необшитых стропил. Мы направились в улицу, которая ведет на край городка, т.е. к обрыву.

— Скажите-ка, пожалуйста — приступил я наконец прямо к делу — сколько мне кажется, здесь у вас все, да и вы также, после того, как я вас видел в прошедший раз, сделались будто другими людьми. Что это значит? Это меня весьма интригует.

— Вас интригует?... Да неужели вы не догадываетесь?... Прежде всего скажу вам, что я — вы сказали, что и я изменился — я остался таков, как и был. А другие.... да разве по глазам и по жестам вы не видите влюбленных людей?

— И всему причиною Лиза?

— Разумеется, Лиза. Представьте себе её положение! И не смешно ли: всё управление, чуть не все ...ские жители влюбились в одну, еще недозревшую девочку!

— А она что?

— Она? Ангел она, вот что. Она, бедная, вы знаете, одна одинешенька: ни матери, ни тетки какой-нибудь, ни знакомой у неё нет. С кем ей советоваться, кому открыть душу? Кузьма Кузьмич и хотел бы, да ведь это не мундир построить, не амуницию пригнать. Впрочем, я думаю и открывать-то ей нечего: она и сама, вероятно, не знает, что с нею делается. Романов еще не начиталась, восторженных рассказов не слышала. Ребенок она, одним словом.

Мы подошли к месту, откуда открылась великолепнейшая картина. Это над самым обрывом. Внизу, под ногами, возле серебряной полосы Койсу, просторная плодородная котловина, и на ней едва видны аулы. В котловине этой, кажется, рай земной: так заросла она густою зеленью фруктовых садов и так живописна. Впереди, вправо и влево, горы, за ними горы, за горами опять горы, одни живописнее других, одни величественнее других.

— Какие персики в этих аулах, если бы вы знали — сказал мне мой спутник, смотря вниз под кручу — вот... — И он показал огромный кулак. — А как вкусны и нежны: тают во рту!

Я сел на уголок огромного обломка скалы, а мой спутник, несколько выждав, тут же развалился на земле, сбросил с головы шапку, впустил пять пальцев правой руки [382] в свои длинные волосы, облокотился на руку, глянул вдаль и задумался. Мы оба долго молчали.

— Да! сказал он наконец, встрепенувшись. — А как хотите, Лиза чудная девушка!

Я с удивлением посмотрел на моего спутника.

— Слушайте, слушайте! — продолжал он скороговоркою и кивнул головою в правую сторону.

Мы стали прислушиваться.

— Ишь ты, хват — говорил в той стороне грубый голос (там у ручья солдаты мыли белье) — ишь ты что выдумал! Краше полковницкой дочки! Нет, земляк, женка твоя, она может быть в вашем селе и тово... мы её не видали.... а краше полковницкой дочки не будет! Это, могу сказать, верно...

Дальше, за ветром, не было слышно. У моего спутника улыбка замерла на устах; он оставался неподвижен, с поднятою головою и, сколько мог, напрягал слух свой.

— ...вестовым у полковника был анамеднясь — долетел через несколько времени другой голос — просто и смены бы не захотел, братцы мои, так и остался бы стоять да глядеть, вот ей-Богу...

— Слышали — проговорил с блистающим видом серьезный господин — и этот народ про нее рассуждает! Вот счастливица! надо же было родиться такою! Держу пари, что если бы перебрать как есть весь ...ниб, не найдется человека, у которого в голове не вертелась бы Лиза.

Возвратясь в отведенную мне комнату, я долго сидел за письменным столом, перед окном в сад. Мне было видно, как ....ские жители, один за другим, сбирались; они видимо поджидали появления Лизы. Один, заложив руки за спину, ходит задумавшись взад и вперед по продольной алее, другой по поперечной; третий развалился картинно на зеленом диване над ручейком; четвертый, с видом отчаяния, облокотился о дерево над самою кручею и, скрестив на груди руки, смотрит вниз, будто готовый броситься в пропасть, а между тем потихоньку поднимает глаза на окна Щимелки, не смотрит ли Лиза.

Через несколько времени появился Кузьма Кузьмич, под руку с дочкою; они торжественно, оба опустив глаза в землю, спустились со ступеней крыльца и шаг за шагом направились [383] по главной алее. Все увидели их сейчас же, но никто к ним не подошел. Не думая долго, я поспешил им навстречу.

Мы втроем долго гуляли, много болтали и смеялись. Сначала Лиза конфузилась; но это скоро прошло, и даже, как видно, новая и посторонняя личность была Кузьме Кузьмичу и его дочери кстати. К нам всё еще никто и не думал приближаться; но не одна пара глаз из-за кустов, из-за углов наблюдала за нами.

А действительно славная девушка, невольно раздумывал я, когда под вечер пробирался к себе.

— Поздравляю вас! — хриплым голосом громко проговорил мне неизвестно откуда явившийся господин. — Поздравляю! от души поздравляю!

Я узнал известного нахала с выпуклыми глазами, поручика Азадощенко, которого где-то, когда-то мельком видел. Про него говорили, что он, как вечный жид, всю жизнь странствует и даже (чему не все верят) в одно время появляется в разных местах. Все на свете ему друзья и приятели, но никто его не любит, а многие боятся. Наружность его напоминает атамана разбойников, а. если бы на него надеть красный плащ и причесать ему волосы вверх (в обыкновенное время он не чешется вовсе), то вышел бы Мефистофель.

— Поздравляю! поздравляю! — в десятый раз проговорил Азадощенко, вертясь как бес.

— С чем же вы меня поздравляете?

— С тем, что и вы... и вы... как бы это сказать — и вы у нас останетесь.

— Напротив, я не останусь: я еду завтра, с рассветом.

— Шутишь, голубчик! — будто про себя пропел Азадощенко и обратился к товарищу и неразлучному своему спутнику, скромному молодому офицерику. — Он взял товарища за подбородок и, ворочая его голову вправо и влево, мягким голоском, с улыбочкою повторял нараспев: — шутишь, шутишь, голубчик!

Поздно вечером, кончив занятия, я вышел из комнаты подышать свежим воздухом. Все горы, казалось, спали сном непробудным, и только мерные шаги часового слышались в ночной тишине. Тут я вспомнил, что распоряжения об отъезде [384] моем не сделаны, и решился сейчас же зайти к кому следует: может быть, еще застану.

Отворяю дверь, и вот какая картина представилась мне: хозяин, к которому я пришел, в постели, а Азадощенко возле него, полураздетый, на стуле; тут же возле молодой офицерик, а перед ними бутылки, полные и пустые, стаканы, налитые вином и опорожненные, и между ними плохо сделанная фотографическая карточка Лизы. Азадощенко, уже добрый и ласковый, наклонился над постелью, локтем одной руки оперся, словно в камень, в грудь собеседника, а другою рукою, вытянув указательный палец, грозил им так, что с каждым размахом едва не задевал лежавшего по носу и приговаривал: «и чтобы никакая напасть не совратила ее, понимаешь!»

Ну, вот некстати, подумал я. Однако всё миновало благополучно. Азадощенко при мне даже слова не вымолвил, но на лице его было написано великое удовольствие слышать распоряжения об отъезде кого-нибудь из ...ниба. Хозяин квартиры был недоволен тем, что приходилось будить людей и не вовремя отдавать приказания.

— Да ведь вы, кажется, нынешний раз хотели пробыть у нас несколько дней — возразил он наконец — останьтесь-ка лучше до завтра!

— Я так и рассчитывал; но теперь вижу, что мне следует ехать скорее.

— Как хотите, Бог с вами!

VII.

ИНСТИТУТКА НЕВЕСТА.

Вчера, под вечер, я в четвертый раз приближался к ...нибу. Какая-то будет картина нумер четвертый, приходило мне в голову, когда я вспоминал о трех первых приездах.

У подошвы подъема, в тесном ущелье, в том месте, где пенистый Койсу наиболее сужен скалистыми берегами, перекинут легкий временной мостик из дерева. Рядом с ним строится постоянный каменный мост. Под этот последний выведены только быки и приготовлен для сводов тесаный камень. Две роты пехоты, расположенные тут же лагерем, трудились над постановкою кружал. Я спустился к реке и остановился взглянуть на работу. [385]

— Здравствуйте! Я за вами, а вы от меня! — услышал я вдруг звонкий голос, и, при добром ударе нагайки, красавец золотой Карабах промелькнул мимо меня прямо в воду, стал в быстрой реке по колено, вытянул красивую шею и начал жадно вбирать в себя холодную влагу.

Это был тот самый казачий хорунжий, которого я встречал у Кузьмы Кузьмича, на своем лихом, известном в окрестных горах, Карабахе. Я редко видел людей столько красивых, как этот хорунжий. Благородное, свежее лицо, славный рост, широкие плечи, могучая грудь, тонкий стан, всё это еще более скрашивалось отлично сделанным, ловко надетым и всегда необыкновенно опрятным костюмом. Хорунжий носил папаху не иначе, как белую, из какой-то особенно нежной и красивой мерлушки. Белая папаха очень шла к его черным как смоль волосам, живым и умным глазам, нежному цвету лица и юношескому румянцу. Черкеска его из тончайшего лезгинского сукна казалась вечно с иголочки, а галуны на ней, золото и серебро на оружии размещены с таким вкусом, что самому строгому критику не к чему привязаться.

Хорунжий повернулся в седле, оперся рукою на круп лошади и сказал:

— Мы, вероятно, сейчас торжественный поезд встретим: сегодня жених и невеста выезжают в Шуру, и тесть с ними едет. Давно уже время. Странно, что до сих пор нет их. Видно, замешкались...

Я с изумлением обратился к хорунжему.

— Елизавета Кузьминишна с Годовцевым — продолжал он — инженерным штабс-капитаном. Разве не знаете?

— В первый раз слышу.

— Как же!

— Давно ли?

— Недавно: несколько дней.

— Не может быть!

— Право.

— Как же это случилось?

— Да так, как обыкновенно случается: жених предложение сделал, невеста согласилась. Вот вам и всё.

— Не может быть... Удивляюсь! [386]

— Если вас удивляет эта помолвка, так что же нас, нас-то, обитателей ...ниба. Представьте себе!

— Удивляюсь!

— Из рук выскользнула невеста, и, главное, так неожиданно.

— Да, если не ошибаюсь, Годовцев и знаком не был с Кузьмой Кузьмичом.

— В том-то и дело.

Конь хорунжего поднял высоко свою красивую морду, навострив уши глянул направо, потом налево, громко заржал, затрясшись всем телом на завиденного вдали жеребенка, пожевал удила, помотал головою и принялся снова пить воду. Хозяин с гордою улыбкою потрепал скакуна, полюбовался, нагнувшись на стремя, на его умный глаз, отвалился снова на круп и, помахивая нагайкою, продолжал:

— В том-то и дело. Он, как и вы заметили, у Щимелки почти не бывал, с самим-то Кузьмой Кузьмичом знаком давно, но с тех пор, как приехала Лиза, ни ногой в его дом. Мы-то вертелись, ухаживали, а он только издали, ходит себе да заглядывает. Правда, жил он далеко, на верхней площадке, в крепости — он ведь и строит ....ское укрепление — однако ж прежде находил время.

— И охотно пошла за него Лиза?

— Как не пойти! Он жених хоть куда: молодец, умен, образован, воспитан.

— Как же предложение было сделано, когда он не был знаком с девушкой?

— После-то он познакомился, когда мы все надоели... это было с неделю перед помолвкою... но и то не так, как наш брат, казак, прямо на распашку идет, а по ученому, с хитростию.

— С какою же хитростию?

— А он, изволите видеть, сначала по части хозяйства с Кузьмой Кузьмичом: начали с лопат, да ломов, да камней, а кончили дочкою. Бывало, запрутся вдвоем в кабинет, сидят да толкуют — о чём, Бог их знает — а выходят оба со свертками. Мы и думаем: бедные, как у них много заботы! А забота, как видите, вот в чём.

— Воображаю себе, как весь ...ниб всполошился?

— Ужасно! ужасно! [380]

— А жених что? С гордостью поднял голову?

— Нет. Мы тоже думали, вот загордится. Нисколько: он стал так мил и так ласков со всеми, что ни у кого даже жесткого слова не вырвалось. — Однако поедемте, прибавил хорунжий и выскочил на своем Карабахе наверх, на дорогу.

— Вы куда — спросил я его, выехав также наверх — или, лучше, откуда?

— Из Хунзаха. Вчера поутру поехал туда, а вот и возвращаюсь. Распоряжение велено передать.

— Так едемте вместе.... Дивлюсь, право! чудное дело!

— Что же тут особенного?

Завернув круто за угол скалы, мы наткнулись на команду пехоты того самого батальона, которым командует Щимелко. Солдаты, с ружьями на плечах и ранцами за спиною, шли, по обыкновению, бодро, смеялись и балагурили между собою.

— Куда, молодцы? спросили мы в голос.

— В Шуру за покупками.

— А ваш полковник выехал? — интересовался казак.

— Выезжают сегодня.

— Я знаю; да теперь где? Когда вы выходили, он еще не сбирался?

— Это не могим знать.

— Кучер сказывал вечер, выезжают, заговорил с расстановкою один, сзади всех, заросший усами и в растрепанной донельзя папахе. — Он сам мне сказывал, кучер, Афанасием зовут.

— От них немного добьешься, решил хорунжий. — Впрочем, вероятно не выезжал. Не отложили ли на завтра? уж поздно; а очень бы хотелось застать, проводить.

— Вы говорите, что же особенного? — обратился я снова к хорунжему. — Да статочное ли дело, так живо устроиться свадьбе?

— Э! у нас, на Кавказе, подобные случаи сплошь да рядом. Это еще ничего: здесь целая неделя знакомства. А бывает, в один день уладится, если не меньше.

— Неужели?

— Могу вас уверить. Да вот, года три назад, по весне, на военно-грузинской дороге, на станции — не помню какой — [388] столпились проезжие. Впереди дождем изрыло дорогу: ехать нельзя было. Тут случилось семейство какого-то генерала: две взрослые дочери да несколько человек молодежи. Что ж бы вы думали? Посидели, пождали около суток, да кончили тем, что вернулись во Владикавказ и сыграли две свадьбы.

— А тем временем и дорогу расчистили?...

— Или еще: вдоль по Кубани ехал офицер в своем тарантасе; где-то на середине перегона он обгоняет коляску: сломалась ось у этой коляски, и семейство помещиков, ехавших в Пятигорск, на воды, в отчаянии не знает что делать. Офицер-то был парень из ловких: видит, в семействе девушка, и прехорошенькая; он сейчас же стой, предлагает свой экипаж, а на первой станции, пока ось починяли, и сладили дело. В исправленном экипаже выехали уже жених с невестою, да будущая теща, да малые дети, а сзади в тарантасе устроился старый будущий тесть. Через две, три недели в Ставрополе и свадьба была. Вот как у нас!... А это еще ничего: тут целая неделя прошла.

— Впрочем, в самом деле, неудивительно: будешь зевать, всегда последним останешься.

— Ну, разумеется! Здесь ведь не то, что где-нибудь в Харькове, в Херсоне, в Одессе, где, говорят, не оберешься невест. Там можно быть поразборчивей, не торопиться; а здесь, в ином укреплении, одна невеста на целую гурьбу молодежи. Страшный недостаток в женщинах на Кавказе! Тем-то и тяжела здешняя жизнь, что семейный быт не развит. А без семейного быта, вы знаете: и пороки, и грубость, и скука. Я слышал — не знаю, правда ли — что в последнее время в России стали больше и больше знакомиться с этим предметом; мне даже кто-то рассказывал, что когда он проездом был в Туле или в Орле, знакомые барышни ему просто на шею вешались: возьми нас с собой на Кавказ, да и только. Видно, умницы были барышни, знали, где раки зимуют. Если б побольше таких наезжало, да побольше офицеров с семействами к нам из России перебиралось, раздолье бы было и прекрасному полу, и нашему брату, и целому краю. Здесь девушка — разве уж особенный случай — не засидится; а молодежь славная: люди правдивые и честные на каждом шагу, и содержание многие получают изрядное; [389] а климат, природа: есть места словно рай. Въедешь — так и выехать не захочется.

Под конец подъема мы, как делают всегда горцы, чтобы сократить путь, направились прямою тропинкою; она хотя круче, да ближе: длинные зигзаги отлогого повозочного пути при этом обходятся. Мы уже готовились выйти на верхний зигзаг, как увидели внизу на дороге два экипажа и кругом их толпу верховых.

— Вот они, едут! — крикнул хорунжий, и мы, махая шапками над головами, издали, сверху, приветствовали обрученных. — Поздравляем! поздравляем! счастливой дороги!

— Спасибо! спасибо! благодарствуйте! слышался голос счастливого Годовцева, и он и она так радушно, с такими веселыми лицами раскланивались из открытого экипажа, что, глядя на них, у всякого самая тяжелая грусть отлегла бы от сердца. Я даже не заметил, что был другой экипаж и кто был в толпе верховых.

У хорунжего на глазах мелькнули слезы. Он молча и нерешительно посмотрел на меня, взглянул на проехавший экипаж, опять на меня, стегнул своего Карабаха нагайкой, мигом скатился с крутого отвеса на нижний путь, где проехали экипажи, и, пустившись вскачь догонять их, исчез. Осталось только облачко пыли, да долго слышался топот коня.

Через час я сидел в знакомой комнате, один, без собеседников.

Вы, может быть, спросите: как нашел я ...ниб в мой четвертый приезд?

Так, как и в первый, только без Кузьмы Кузьмича.

VIII.

ИЗ ТИФЛИСА.

В прошлое воскресенье в Муштанде было весело: бездна народу, множество экипажей, прекрасная музыка. Откуда берется такая масса народа? Откуда такие роскошные экипажи? Виноградные крытые аллеи почти все уже в зелени. Но больше всего я люблю в Муштанде маленькую беседку на обрывистом выступе, над Курою. Когда смотришь из неё на бурную реку, удивляешься, как до сих пор такая могучая [390] сила не подмыла и самой беседки, и сада, и города, и не унесла всё в далекое море.

В этой самой беседке подошел ко мне — кто бы вы думали — один из товарищей детства.... Вообразите себе мою радость!

Оказалось, он давно в Тифлисе, знал, что я должен приехать, поджидал меня. Он хвалил тифлисскую жизнь, хвалил город.

— А у тебя много знакомых?

— Нет, не очень; но есть превосходные, чудные люди.

— Например?

— Да, например, Годовцевы, муж и жена, молодые; оба прелесть.

— Годовцевы! С ...ниба?

— Да, они были там; на ...нибе, кажется, и женились... Впрочем, нет: свадьба в Шуре была, а там только помолвка.

— Инженер?

— Инженер. И они тебя знают; спрашивали, скоро ли будешь?

— Как живут они? Давно ли с ...ниба?

— С ...ниба сейчас после помолвки, поменее года. А живут славно, любо смотреть. Дай Бог всякому жить так.

Встретив потом общих знакомых, мы сели ужинать.

Публика к вечеру еще увеличилась. Зажглись огни в простых и цветных фонарях. Оркестр, по прежнему, оглашал воздух громкими звуками. Народ теснился к той стороне, где ждали фейерверка.

Кто-то из нас поднял бокал и предложил тост в честь молодой четы, Годовцевых..

— И отца молодой, почтенного Кузьмы Кузьмича, — прибавил я.

Текст воспроизведен по изданию: Отрывки писем с Кавказа // Военный сборник, № 2. 1866