ОРЕХОВ И. П.

ПО ЮЖНОМУ СКЛОНУ ЗАПАДНОГО КАВКАЗА

(Из путевых заметок).

II.

От Туапсе до поста Лазаревского. — Свенцицкий и новый способ лечить лихорадку. — Разлив Псезуапе и невольный карантин. — Доктор Е-ч. — Поездка к Мокупсе. — Возвращение. — Дальнейший путь. — Посты Головинский и Вардане. — Пост Кубанский. — Пост Даховский (Соча). — Г-жа Хренович и положение офицерских семейств поселенных батальонов. — Река Соча и поездка к стоянке двух рот. — Кушаковы. — Возвращение на пост Даховский.

На другой день дождь перестал, но ветер усилился. О переезде в пост Лазаревский морем нельзя было и думать. Ж-й, желавший столько же, как и я, поскорее прибыть к рассеянным ротам ¹ батальона, чтобы сделать кой-какие распоряжения, относившиеся к его сдаче новому начальнику, решился ехать берегом. Я тоже не мог медлить, опасаясь позднего времени года, в которое частые разлития горных рек делают, и без того плохие, дороги подчас совсем непроходимыми, и потому, несмотря на просьбы К* (занятого в Туапсе нагрузкой на барказы какого-то батальонного имущества, для отправки в посты Даховский и Адлер), выждать погоды и плыть водою, выехал рано поутру вместе с Ж-м. С нами шли несколько солдат батальона, возвращавшихся в свои части из Туапсе, куда ходили за покупками, и пять или шесть вьюков. Береговая дорога от Туапсе и до самого поста Св. Духа (Адлер) не что иное, как нанос выброшенных морским прибоем кругляков, более или менее крупных, в редких местах перемешанных с песком и глиною. Над полосою наноса нависли [254] стеною горы, как будто рассеченные для исследования их профили. Местами, большею частью в ущельях небольших рек и ручьев, где стена несколько отклоняется от черты, отделяющей море от суши, дорога делается шире; зато в других местах загромождена свалившимися к морю скалами и безопасна только в малый прибой; в большой же грозит одним глотком широкой морской волны унести смельчака, решившегося проехать по ней. Надобны хороший конь и уменье быстро проскочить с ним несколько сажен, тотчас после того как пенистый вал, встретившись с каменными глыбами берега, разлетится мелкими брызгами и отхлынет.

От Туапсе до поста Лазаревского около 35 верст. Почти на половине пути, верстах в двадцати, стоит пост Мокупсинский, занятый казачьим пикетом. Зная качество дороги, нам предстоявшей, мы рассчитывали дать у Мокупсинского поста отдохнуть лошадям и приехать к вечеру в Лазаревское, откуда, на другой день, можно было бы поспеть и на пост Даховский. День стоял ясный, когда мы выехали из Туапсе, и хотя прибой был довольно силен, однако мы благополучно добрались к речке Мокупсе, по ту сторону которой, на небольшом холме, находился пост. Здесь мы сделали привал у провиантских бунтов, сложенных на берегу, и, как мне рассказывали, завезенных сюда во время десантной экспедиции ² и брошенных по окончании её. Приказав развьючить лошадей, мы хотели закусить, и я потребовал свои сумы, как, к удивлению моему, ни их, ни вьючной лошади моей не оказалось. Причина та, что мы выехали из Туапсе прежде выступления вьюков, которые поручили одному из унтер-офицеров, отправлявшихся вслед за нами. По ошибке, вьюк мой принят был за батальонные тяжести, назначенные к отправлению на барказе, лошадь за казачью, и оставлены в Туапсе.

Нечего было делать. Ограничились скромным завтраком, из случившихся у Ж-го сухарей, соболезнуя о довольно-щедром запасе всяких закусок, так напрасно оставленных назади. Подослав под себя бурки, мы уселись, и только что принялись за трапезу, как около меня послышался резкий писк; вслед за тем Ж-й вскочил, стряхивая что-то с рукава. [255]

— Что с вами? — спросил я, подымаясь в свою очередь и оглядываясь.

— Мыши!... смотрите.... на вас!... — проговорил Ж-й, продолжая отряхиваться

Действительно, какое-то неприятное ощущение почувствовалось у моей шеи, и вслед за тем с плеча моего соскочила пара мышей.

— Ваше высокоблагородие!... мыши! еще вон!... на спине!... на плече!... сзади.... бейте!... — кричали солдаты, подбегая к Ж-му, и очищая его платье от вражеского нашествия.

— На вас тоже!... вот!... вишь их сколько!... — говорили другие, помогая мне стряхивать непрошенных гостей. Мышей на каждом из нас оказалось не меньше дюжины: одни залезли в карманы, другие в рукава.... пришлось снимать пальто и вытряхивать их из карманов, рукавов и складок. Кое-как освободились, и тотчас же переместились подальше от неприятного соседства.

— Вишь! ведь даром что в муке живут, а на белые сухари падки! — острили солдаты: знать провиант казенный и им несладок!

Но и на новом месте длиннохвостых обитателей оказалось тоже порядочное количество; только они были немного скромнее, не залезали в платье.

Отдохнув с час, мы поехали дальше. Ветер начал стихать, что давало возможность, без особенных неприятностей, пробраться через два, три наиболее выдавшиеся в море каменистые мыса; но зато набежали тучи, обещавшие скорый дождь. Он и не замедлил. Тихо подвигались мы гуськом, вдоль изгибов морского берега, по временам слезая, чтобы облегчить лошадей, утопавших по бабки, а местами и по колено, в сплошную насыпь кругляков. Стемнело, когда мы выехали, наконец, на довольно широкую поляну, поросшую кустами ³. Металлический отблеск моря помогал различать дорогу, пролегавшую здесь по мягкому чернозему. Дождь усилился, когда до Лазаревского оставалось уже недалеко. Мы пустили лошадей полной рысью, и через четверть часа подъехали к темной массе развалин бывшего Лазаревского укрепления.

— Вот и Лазаревский пост! — сказал Ж-й; теперь мы дома.

— А где здесь можно остановиться на ночь? — спросил я, помышляя об удобствах ночлега под крышей. [256]

— Если доктор Е....ч дома, так найдется; иначе придется отыскивать на авось.

Въехав в ограду бывшего укрепления через одни из уцелевших ворот, мы очутились в четырехугольнике, окруженном развалинами, к которым прислонено было несколько шалашей, сложенных наскоро из разбросанного камня. Свет из окон этих жильев помог нам рассмотреть внутреннее пространство бывшей крепостцы и несколько ориентироваться. Мы подъехали к одному из светившихся окошек; Ж-й слегка постучал в него плетью. Прошло несколько минут, пока на пороге показалась чья-то фигура с вопросом: что надо?

— Иван Антонович дома?

— Дома нет: уехавши.

— Далеко?

— На Божью Воду. ⁴

— Надолго?

— Не сказывали. Только отобедали сегодня, так сейчас и поехали. Надо быть, дня через два будут.

Ж-й повернул лошадь и исчез в темноте, прежде чем я успел заметить направление, по которому он поехал. Осторожно подвигаясь к ближайшему огоньку, с целью без церемонии попросить приюта на ночь у хозяина шалаша или сарая, откуда он, по-видимому, светил, я наткнулся на довольно высокую кучу каких-то вещей, укрытых рогожами. Надобно было слезть и вести лошадь в поводу. Только что я успел обойти это препятствие, как близехонько от меня отворились небольшие двери и из низенького строения, чего-то среднего между сараем и пороховым погребком, блеснул свет прямо мне в глаза.

— Сюда, сюда Иван Иванович! — послышался голос Ж-го. Вот добрые люди приглашают. — Вы это? — спросил он снова.

— Я самый.... Только кому лошадь передать: на дворе ее поставить негде.

— Привяжите как-нибудь, пока подойдут наши люди; они должны быть недалеко, а теперь входите скорее.

Я наскоро зацепил повод за выдвинувшийся из стены большой камень, и вошел в низкую, но широкую и длинную комнату, выбеленную известкой. Это, как после оказалось, было жилище смотрителя провиянтского склада поста Лазаревского. Мебель составляли [257] довольно большой, некрашенный стол, такой же диван с решетчатой спинкой, шкаф, да несколько табуретов. Хозяин, небольшого роста плотный человек, в военном сюртуке, лет пятидесяти на вид, тотчас скрылся, едва успев пожать мне руку и попросить быть без церемонии

— Вы знакомы с хозяином? — спросил я Ж., когда мы остались одни.

— Нет, к несчастью, а то, вместо того чтобы стучаться в двери и просить позволения переночевать, я прямо нашел бы к нему дорогу и с первого слова попросил бы чаю. Впрочем, кажется, он и сам догадался: за дверью кто-то пыхтит, точно самовар раздувает.

И мне, после переезда под дождем, хотелось чаю; но забытый в Туапсе вьюк ставил такое угощение в зависимость от любезности и догадливости хозяина.

Желая убедиться в последнем, я выглянул за дверь, и точно заметил в стороне, возле кучи камней, человеческую фигуру на корточках, а рядом с нею небольшую машину, извергавшую искры. Подойдя ближе, я рассмотрел, что это был солдат, преусердно раздувавший самовар помощью сапога, надетого голенищем на трубу и работавшего в его руках как кузнечный мех: способ простой, и для меня в то время еще новый. Минут через пять хозяин возвратился и отрекомендовался губернским секретарем Свенцицким, заведывающим складом.

— Садитесь же, господа, прошу вас, добавил он; будьте как дома. Сейчас и самовар подадут. Вас, полковник, я видал несколько раз.... кажется Ж-ий, если не ошибаюсь. А вас — и ои обратился ко мне — не доводилось встречать.

Я отрекомендовался.

— По поручению, видно, едете, — заговорил он снова, устремляя на меня пару небольших серых глаз.

— Да, командировка маленькая дана....

— Не хотите ли, господа, закусить, в ожидании чаю? С дороги оно совсем нелишне, особенно в такую погоду. Только уж не взыщите, чем Бог послал.

И он снова засуетился и направился к двери.

Нам было совестно задавать столько хлопот хозяину, и мы просили не слишком беспокоиться, уверяя, что не очень голодны и охотно подождем чаю. [258]

— И помилуйте!... как можно!... — проговорил он, не без труда пролезая в узкую дверь. Сейчас, сейчас!...

На этот раз отсутствие хозяина длилось с полчаса. Тем временем подошли отставшие от нас дорогою солдатики. В отворившейся двери показалась сначала усатая физиономия, затем протиснулась бочком и вся фигура унтер-офицера.

— А.... прибыли? — спросил Ж-й.

— Прибыли В. В-ие.

— А лошадей куда поставили?

— Под навес, тут.... у лавочника.

— Поставить туда же на ночь и наших. Все ли благополучно?

— Благополучно-с.

— Ну, ступай с Богом. Завтра, если разлива не будет, отправляйтесь дальше.

— Слушаю-с.

— Вьюк мой не прибыл ли? — спросил я в свою очередь.

— Никак нет-с, не приходил. Разве не подойдет ли к утру? И, согнувшись на сколько было возможно, служивый пролез обратно за дверь.

Известие это было не совсем утешительно. Кроме предметов первой необходимости, без которых и неприхотливому человеку в дороге обойтись трудно, там были все мои бумаги, несколько книг, взятых на случай неожиданной задержки, карты края, и кое-какие математические инструменты. Всё это оставлено было, и я прибыл в Лазаревское совершенно налегке. Между тем ветры могли задержать К-ко в Туапсе еще несколько дней, и я поневоле должен был, в ожидании его, сидеть в Лазаревском без дела и без необходимых вещей. Неприятные размышления эти были прерваны появлением Свенцицкого, несшего в одной руке графинчик с водкою и рюмку, в другой тарелку с какою-то рыбой.

— Вот и закуска, господа! — возвестил он еще в дверях, и, проворно поставив на стол принесенное, полез в шкаф. — Милости просим! — продолжал он, ставя одну за другой все принадлежности завтрака; закусывайте, господа, прошу покорно!

— Вы начните....

— Я никогда не прочь, господа.... Ну вот теперь всё в порядке, можно и выпить.... Ваше здоровье, господа!... И он так проворно опрокинул в горло довольно объемистую рюмку очищенной и дослал ее до места куском черного хлеба, как будто выплеснул и выкинул за окошко. [259]

Мы последовали примеру хозяина. Поданная рыба оказалась копченою кефалью (местного улова и приготовления), превосходного вкуса. Я спросил у хозяина, откуда ему удалось добыть такое лакомство.

— Чего, кефали-то?... Да здесь этим добром хоть дорогу мости. Вам, с непривычки, она нравится, а нам она так приелась, что на нее иной раз и смотреть тошно, особливо на свежую.

— Отчего же? Рыба, кажется, очень хорошая?

— Приедается скоро. Как начнется улов её, так тут ее по рублю, а то и по шести гривен пуд, живой можно купить.... Столько её толчется у берегов, что хоть шапкой черпай. Теперь её самый ход; в прошлую ночь здесь одна кочерма больше восьмидесяти пудов добыла.

— Многие занимаются её ловлей? Ведь это могла бы быть хорошая статья промысла.

— Кому ее ловить?... Приезжают из Турции две три кочермы, поохотятся с неделю, продадут два, три улова здешним грекам, да и домой, а греки покоптят, да нам же продают по пятаку штучку, и дороже; русские же совсем этим не занимаются.

— Долго бывает здесь ход кефали? — спросил я.

— Различно. Иногда три недели, иногда месяц, а иногда и более. Начинается он обыкновенно во второй половине октября.

Внесли самовар, которого мы с Ж. нетерпеливо ожидали. За чаем разговор с ловли кефали перешел на продолжительность службы каждого из нас. Оказалось, что Свенцицкий уже более двадцати пяти лет на Кавказе. Урожденец западных губерний, сосланный за что-то рядовым в один из линейных батальонов, он, как говорил башмачник Капитон Климов ⁵, «все степени произошел», и даже до самых крайностей доходил: был рядовым, писарем в батальоне, писарем ставропольской комисариатской комиссии, строевым офицером, полковым казначеем, опять рядовым, писарем провиантского ведомства и т. д. Наконец, все мытарства довели его до чина губернского секретаря и до занимаемой ныне должности.

— А всё таки, господа, я не унываю. Конечно, много пострадал я за правду, много и по службе потерял, мог бы дальше уйти, но зато совесть моя чиста...

Нельзя было не согласиться, что совесть почтенного смотрителя точно очень чиста; но невольно думалось, что и его служба помогла ему уйти далеко, по крайней мере от берегов родной Вилии. [260]

После чаю мы попросили указать нам уголок, где бы мы могли приютиться на ночь. Гостеприимный смотритель объявил, что уже распорядился на этот счет, дав еще заранее знать о нашем приезде воинскому начальнику поста, капитану С*, у которого есть запасная комната, чистая и просторная; но предварительно хотел угостить нас ужином и просил обождать немного.

Большого труда стоило нам отказаться от приглашения и убедить почтенного хозяина, что мы, устав от десятичасовой езды, предпочтем сон всяким угощениям. Благодаря искусству Ж*, это нам удалось. Нам указали нашу комнатку в другом фасе крепостной ограды, небольшую, но очень чистенькую, с двумя досчатыми диванами и столом. Вещи наши были уже внесены, и мы, наскоро устроив себе из бурок постели, а из седел изголовья, заснули очень скоро и, надо думать, очень крепко.

Поутру мы только что встали и занялись чаем, в котором, благодаря случайно-попавшему во вьюк Ж-го запасу, еще не чувствовалось недостатка, как кто-то постучался в дверь. Мы попросили войти. Это был воинский начальник, капитан С-ко являвшийся к Ж* по службе и с извинением, что, по причине лихорадки, не мог этого сделать вчера. На желтоватом, исхудалом лице его видны были следы болезни. Ж* пригласил его сесть и предложил чаю.

— Благодарю-с. Только что хину принял, надобно обождать еще полчаса, — ответил он.

— Много у вас больных в Лазаревском? — спросил Ж*.

— Двадцать один. Двенадцать моих, да девять приходящих. Приходящие больше из вашего батальона. В последнее время вся хина вышла, ждали что пришлют свежей с пароходом ⁶; по пароход не пришел. Теперь Е-ч поехал на Божью Воду, попросить хины взаймы.

— А скоро он обещал возвратиться?

— Хотел быть сегодня вечером, только навряд успеет: Псезуапе [261] разлилась; переправ нет, да и дождь опять пошел. Разве поедет верховой дорогой, так и ею нескоро проберется — грязь ужасная.

— Неужели нет никакой возможности переправиться? — спросил я, тревожимый мыслью, что мне придется, может быть, выдержать слишком долгий карантин в Лазаревском.

— Решительно никакой. Хотите убедиться — поедемте на берег, увидите сами: такой воды давно не было.

— Нельзя ли хоть возвратиться в Туапсе? — продолжал я, рассчитывая, по крайней мере, найти там свои вещи и книги, при которых скука невольной остановки была бы сноснее.

— Навряд. Если Псезуапе так шалит, то Ашше и подавно не пропустит: та еще серьезнее.

Предсказание генерала Г* сбывалось, и притом скоро. Я был заперт между двух ничтожных береговых речек, которые в малую воду почти везде проходимы в брод, и, вдобавок, лишен самых необходимых вещей на неопределенное время.

— Долго ли же эта Псезуапе продержит нас здесь?

— Как случится: дня три, четыре, иногда и неделю. Это зависит от дождей в горах. Перестанет там дождь, так на другой день можно и брод найти.

Было от чего потерять расположение духа. Перспектива скуки в полуразрушенном укреплении, населенном почти исключительно больными, или полубольными, при невозможности развлечься даже прогулкой по окрестностям, по причине дождя, порядком расстраивала меня; я понял тогда, почему в старину офицеры, попадавшие в состав гарнизонов черноморской береговой линии, выходили оттуда часто горькими пьяницами. Тогда и в малую воду сообщения были очень опасны, а скука и лихорадки были, конечно, не меньшие.

Чтобы как-нибудь рассеяться, я велел оседлать лошадь и, не смотря на дождь, поехал посмотреть разлив Псезуапе. Капитан С-ко сопутствовал мне. Только что мы выехали из-за стенки укрепления, как услышали глухой шум, похожий па шум водопада. Окрестность, на расстоянии каких-нибудь тридцати сажен от стен бывшего Лазаревского, представляла сплошную массу мутной воды, с необыкновенной быстротою стремившуюся к морю. Несколько островов, различной величины, обозначали в ней свои черные контуры. Другой берег виднелся саженях в семидесяти, если не более. Местами, на поверхности реки, мелькали крупные [262] обломки деревьев, то показываясь, то исчезая в её волнах. Бурный поток на наших глазах впадал в море и там, где воды его встречались с бурунами прибоя, ежеминутно вставала стеною высокая седая волна. Картина была эффектная, и я, несмотря на дурное расположение духа, залюбовался ею.

— Вот, сами видите, обратился ко мне С-ко, можно ли в такую воду переправиться.

— Разлив широк, — отвечал я, — но я не знаю как глубок он: может быть и возможно.

С-ко улыбнулся.

— Острова, которые вы видите, сказал он, были нашим берегом; настоящее же русло под другим берегом; стало быть, воды много. Но тут главное не глубина, а быстрота, и то, что она теперь несет огромные деревья и катит по дну камни, которые сотрут, как под жерновом, всякого, кто захотел бы попытать счастия переправиться.

— Да разве нельзя отыскать брода в другом месте?

— Сомневаюсь. Полноводье так изменяет здешние броды, что там, где недавно еще было мелко, образуется целая пропасть. Да, вдобавок, при такой быстроте, и пробовать слишком, опасно: неравно оступишься — пропал!

Дело ясное: я был арестован в Лазаревском. Оставалось только, вооружившись терпением, погружаться в философские размышления и изыскивать способы разогнать как-нибудь скуку. Мне пришло в голову взглянуть на море: в моем положении и это могло быть развлечением. Повернув назад и объехав укрепление, я выехал на морской берег. Здесь, кроме вытащенного барказа, подпертого кое-как камнями и обломками весел, решительно не было ничего останавливающего внимание, и я хотел уже возвратиться, как заметил наскоро устроенный из драни, прислоненный к высокому морскому наносу, шалаш, покрытый парусами, и возле него седого старика в старинном турецком одеянии и в чалме, починяющего сети. Вспомнив вчерашний рассказ Свенцинского о кефали, я направился к старику, чтобы расспросить о способах ловли этой рыбы, и заговорил с ним, конечно, по-русски.

— Нэ знай! — отвечал он протяжно, подымая на меня глаза, украшенные большими круглыми очками. Я был немножко затруднен восклицанием старика, потому что хоть и имел кое-какие познания в турецком языке, но увы! далеко недостаточные, что бы быть в состоянии объясниться с природным турком, да еще [263] о предмете столь специальном, как рыбная ловля. К счастью, ко мне на выручку подоспела из шалаша другая личность, в довольно оборванной куртке и в панталонах, с красной феской на голове.

— Здрастуй! — приветствовала она меня.

— Здраствуй! — отвечал я. — По-русски умеешь?

— Нимного знай.

— Вы рыбу здесь ловите.... кефаль?

— Кефали, хороша рыба, вкусна....

— И много ловите?

— Очень много. Прошлый ночь.... один больше восьмидесять пуд; другой сеть пропал, теперь починяем.

— Вы откуда приехали?

— Турции.... Синоп.... далеко....

— Как же вы приехали, вдоль берега?

— Нет, по-морь.... всё морь....

— Где же кочерма ваша?

— Там — и он показал рукою вдоль берега, по направлению к устью реки.... Там дальше, на берег стоит!

— Как вас зовут?

— Христофор Хаджи-Яни.

Из дальнейшего разговора я понял, что он служит лоцманом на кочерме, принадлежащей его хозяину, Ибрагиму; что у них есть еще другая кочерма, на которой ходит сын хозяина, и что они каждогодно из Синопа приезжают сюда в ноябре, для ловли кефали. Способы и приемы для этого промысла мне показались не совсем ясными. Я уразумел только, что рыбу ловят ночью близ впадения береговых рек, круглою сетью, которую набрасывают сверху. На первый раз с меня было довольно, и я надеялся, по расспросам в Лазаревском, дополнить приобретенные по этой части познания. К тому же и усилившийся дождь, успевший вымочить меня изрядно, делал дальнейшую беседу не совсем удобною. Я возвратился домой промокший, но с надеждой иметь хоть маленькое развлечение, в разговорах с новыми знакомцами. Ж-го я не застал: он отправился к Свенцицкому. От нечего делать я пошел осматривать Лазаревское.

Это было, как я успел заметить еще накануне, довольно большое, четырехугольной формы укрепление, с каменной стенкой, в которой были когда-то проделаны бойницы для ружейной обороны. В минувшую войну обстоятельства заставили нас разрушить укрепления черноморской береговой линии, в том числе и Лазаревское, [264] и теперь оно представлялось в самом печальном виде, точно выдержавшее неприятельскую бомбардировку. Стена была разрушена больше чем в половину своей высоты, и только местами уцелели в ней бойницы. Из камней, привезенных для постройки укрепления, как говорят, из Керчи, и дорого стоивших, а теперь брошенных без всякой пользы, здешние военные команды и мелкие торговцы, греки, построили кое-какие жилища, большею часть прислонив их к уцелевшим частям стен. Окончив в полчаса прогулку, я остановился перед одной из лавочек, где заметил живую фигуру, как ко мне подошел человек в полувоенном платье.

— Ваше б-ие, капитан Свенцицкий и полковник Ж-ий просят пожаловать закусить, обратился он ко мне, приложив руку к козырьку фуражки.

— Какой капитан Свенцицкий?

— Смотритель-с.

— Да разве он капитан?

— Так точно-с.

— Кто же тебе сказал, что он капитан?

— Они сами так себя называют. Бывает, посылают к доктору Е-чу за чем-нибудь, так так и говорят: скажи ты, что, мол, капитан Свенцицкий кланяется.

— А ты его денщик?

— Ихний-с.

Дождь утихал и мне не хотелось идти к смотрителю; по отказаться от любезного приглашения было тоже неловко, и я поплелся за посланным к почтенному капитану.

— Охота вам мокнуть на дожде; лучше бы у нас посидели, обратился ко мне хозяин. — Закусимте; вот сейчас подадут.

Я отвечал что неголоден, да притом же еще и рано.

— Э!... рано! Да что же делать-то здесь, как не закусывать, особенно в такую погоду; разве в карты играть? А в самом деле, не составить ли пульку: полковник, вы да я... вы играете?

— К сожалению, нет.

— Жаль! Ну, да вот, может быть, доктор подъедет, так и составится.

— Что, батюшка, скучновато вам у нас? — спросил Ж-ий; каково же тем, кто здесь постоянно служит?

— Должно быть невесело.

— А вот живем же, не умираем, — заметил Свенцицкий; — да еще и толстеем, прибавил он, указывая на свою плотную особу. [265]

— И никогда не болеете?

— Теперь не болею, но прежде болел часто. Лет пять тому назад, чуть не умер. Была febris — тут он вставил какое-то хитрое латинское название — лечили меня лечили, наконец объявили безнадежным. Я тогда был еще цейгвахтером. Товарищи по палате прямо говорили, что вот, мол, завтра койка очистится. Так ведь не угадали — выздоровел.

— Как же это вам Бог помог?

— Очень просто: паука съел.

— Как паука?

— Так, живого паука, совсем с лапками.

— И помогло?

— Как видите: жив-здоров, с тех пор и не болею.

— Оригинальный способ лечения, заметил я: кто же вам его посоветовал, неужели доктор?

— Какое доктор! простой цирюльник. Пришел он навестить меня, услыхав что я умираю, осмотрел все стклянки, да и говорит: брось ты всё это, брат, иначе капут. А вот возьми лучше что я тебе принес, и проглоти; только не рассматривай, а прямо в рот. Я взял да и проглотил.

— Что же, скверно было?

— Не помню хорошенько вкуса, потому что очень плох был; а как очнулся чрез несколько дней, так другие больные рассказывали, что у нас в палате пауков крепко поубавилось: лихорадочные всех переловили и переели.

— Что же, помогло и им?

— Ну, уж этого не знаю; знаю только, что мне помогло.

— Да откуда же вы узнали, что вам дали такое лекарство, ведь вы его не видели? спросил я, с трудом скрывая свое отвращение при одном воспоминании о скверной пилюле цирюльника.

— Другие больные знали, да и цирюльник после сказал. Теперь, к кому привяжется упорная лихорадка, я всем это средство рекомендую.

Денщик внес завтрак с неизбежным графинчиком; но моему воображению так живо представлялась операция глотания отвратительного насекомого, что я решительно не мог ни к чему прикоснуться. Выглянув в окно, я увидел, что дождь перестал и небо стало прочищаться. Чтобы удостовериться, я вышел за двери и направился к выходу из укрепления. Дождя точно не было, но горы были в тумане, а это значило, что в горах он еще шел, [266] и, следовательно, на скорую убыль воды в реках не было надежды.

Не зная что делать с своей особой, я решился лечь спать, рассчитывая, хоть таким способом, убить время; но и заснуть, когда совсем не хочется спать, было нелегко. Долго ворочался я с боку на бок в своей комнате, наконец мне удалось. Во сне мне пригрезился цирюльник, исполняющий должность врача, Свенцицкий, в своем сюртуке с красным воротником, отправляющийся, вместе со старым турком, на ловлю кефали, и всякая всячина.

Я проснулся уже в сумерки и вышел посмотреть погоду. Дождя не было; по потемневшему небу носились клочьями разорванные тучи. Холодный ветер дул с гор. Местами загорались звезды. Понизившаяся температура и изменившийся вдруг ветер обещали наутро ясную погоду. Я возвратился в комнату, с надеждой на скорый выход из своего плена, и зажег свечу. Через несколько минут вошел Ж-ий.

— Что вы тут делаете? неужели всё спите? — спросил он. — Ведь этак и до лихорадки недолго.

— Нет, не сплю, как видите, а поспал недурно и, кажется, довольно долго.

— Да я уже два раза входил к вам, и признаюсь, подивился вашему сну: вы даже и не поворачивались. Ведь вы не обедали, верно есть хотите, так пойдемте к Е-чу: он приехал уже часа два тому назад, и звал нас обоих к себе. Это мой старый знакомый, и вы можете к нему идти без церемонии.

— А не будет он рассказывать о новых способах лечения от лихорадки? Меня от рассказа Свенцицкого совсем было стошнило.

— Не будет, наверное, потому что сам брезглив больше вашего. Пойдемте-ка.

Мы вышли и отправились с новым визитом. Квартира Е-ча мало чем отличалась от квартиры смотрителя. Только комната была просторней, окна шире, да мебели побольше. По середине стоял накрытый стол; один из углов отделен был ширмами. Доктор, человек лет под тридцать, с умным и приятным, но болезненным лицом, обросший длинными бакенбардами, пересыпал у стола какие-то снадобья, из одной банки в другую.

— Ну, вот Иван Антонович, я вам привел отшельника. Иван Иванович Орехов, — отрекомендовал он меня. [267]

— Иван Антонович Е-ч.

Мы пожали руки и уселись. Доктор принялся опять за свое дело.

— Что это вы ворожите без конца, спросил Ж-й; не успеете разве после?

— Не успею, батюшка. Время дороже всего, особенно в болезнях. Вот тут хины не хватило, так в один день у меня четырем стало хуже. Спасибо, разжился в 5-м батальоне, да не только что на хину, а и на каломель: его тоже мало оставалось.

— А на каломель тоже большой расход? — спросил я.

— Да только и требуется, что хина, да каломель, да еще два каких-нибудь средства. Я здесь уже несколько лет, и мне почти не доводилось, для здешних больных, употреблять других препаратов. Главные болезни у нас: лихорадка, воспаление, иногда горячка, впрочем реже.

— Ну, теперь готово, — прибавил он, окончив свою работу и вставая: — можно и пообедать. Степан мой догадался запастись кефали свежей; попробуем ухи. Степан, давай, братец!... есть хочется.

Уха скоро была подана, и мы уселись. За обедом я спросил Е-ча о его поездке на Божью Воду и о пребывании там.

— И не спрашивайте, батюшка; вчера чуть не утонул в этой проклятой речонке, а уже выкупался на славу, так что и теперь боюсь не схватить бы лихорадки. Уверили меня, что успею колесной дорогой доехать, прежде чем вода зальет броды, а вышло, что на втором же броде меня сшибло с конем и едва не утопило. Сегодня я приехал уже по вьючной тропе.

— Долго ехали?

— Часов девять. Тут всего с небольшим двадцать верст, да грязь по колено. Думал, что завязну где-нибудь, и хотел было воротиться, да хину надобно было доставить.

— Отчего же у вас её не хватило? Разве мало казна отпускает?

— Оттого, батюшка, что наши каталоги на медикаменты составляются в Петербурге, где если и бывают лихорадки, так легонькие: дашь два-три грана хины, и вылечишь, а здесь приходится давать по шестидесяти в день. Кроме того, там на двадцать больных один лихорадочный, а здесь наоборот. Вот и выходит, что казенной пропорции хины у нас хватает на две недели, много на месяц, а потом и сиди без неё, да лечи, коли охота есть, [268] климатическую лихорадку бузиною, да липовым цветом. Этого добра вдоволь присылают, благо дешево.

— Кто же доставляет хину, когда её не хватит?

— Деньги доставляют. Выпишет батальонный командир, или доктор, так хорошо — есть чем лечить, а не выпишут, так хоть и не ходи к больным — толку не будет. Вот и теперь я давно отправил деньги в Керчь и уверен, что если бы пароходы приходили исправно, так не пришлось бы мне ездить на Божью Воду, да купаться в Псезуапе. Э!... да что!... лучше об этом и не говорить!.... — закончил он, приходя в неприятное расположение духа.

Явился Свенцицкий. Приход его дал другое направление разговору и Е-ч успокоился. Свенцицкий уже отобедал, и потому отказался присесть за стол. Он поздравил нас с возможностью выбраться из Лазаревского, так как погода прояснилась и ветер изменился. Всё это, конечно, было приятно, но вьюк мой еще не приходил, и потому мне предстояло, вместо дальнейшего пути в Даховский, возвращаться за ним в Туапсе.

После обеда я попросил Е-ча дать мне почитать чего-нибудь. К счастью, запас книг доктора оказался довольно велик и разнообразен, и оп предоставил мне его в полное распоряжение.

Было уже довольно поздно, и хозяину нашему, после утомительного переезда, вероятно, хотелось отдохнуть; поэтому мы с Ж*, выбрав себе по книжке, откланялись, и отправились в нашу келью.

Спать ложиться было еще рано; мы занялись сначала чаем. Ж* мечтал о скорой сдаче батальона и о возвращении к своему семейству, с которым не видался около года; я строил планы наилучшего устройства быта будущих поселений батальона.

После чаю оба мы присели за книжки. Вечер для меня, оживленного надеждой на скорый выезд из Лазаревского, прошел незаметно, и я уснул, с намерением, на другой день, как можно раньше, отправиться в Туапсе за своими вещами.

На другой день, с зарею, я поехал в Туапсе. Утро было великолепное. Тихий прохладный ветерок гнал по морю небольшие голубые волны. В воздухе было так тепло, как в средней России бывает в начале мая. Прибоя почти не было. Довольно скоро добрался я до поста Мокупсинского, и хотел дать коню отдохнуть несколько минут, как заметил, что навстречу мне двигается береговою дорогою всадник, подгоняющий идущую впереди его, под [269] вьюком, лошадь. Скоро мы съехались и это оказался унтер-офицер Егоров, посланный доставить мне вещи в Лазаревское. Я был очень обрадован встречей, избавившей меня от необходимости сделать еще лишних сорок верст, и развязавшей мне руки, иди, скорее, ноги, для дальнейшего пути. Кроме того, Егоров привез мне известие, что полковник К-о завтра выезжает, и надеется быть через два дня на посту Даховском. Следовательно, и мне надо было спешить обратно в пост Лазаревский, чтобы на утро ехать дальше. Возвратясь к Мокупсинскому посту, я приказал Егорову подать свой вьюк, и принялся за его осмотр, желая удостовериться, не пострадали ли мои книги и вещи от дождей. Книги и инструменты оказались почти неповрежденными; зато вещи были подмочены, а провизия, за небольшим исключением, почти вся испорчена.

Развертывая и выбрасывая по очереди мой съестной запас, часть которого везлась еще из Екатеринодара, я готов был сделать то же и с парою жареных фазанов, оказавшихся совершенно негодными, но Егоров остановил меня.

— Позвольте, ваше благородие, что вы делаете!... как можно-с.... штука отличная-с, а вы бросаете....

— Да ведь испорчены; что же с ними больше делать? Видишь: мясо совсем покраснело.

— Это ничего-с. Дайте я попробую, может быть оно еще не скисло.

— Пробуй, коли хочешь, только не советую есть, повредит.

Егоров оторвал ножку, пожевал с глубокомысленным видом, и нашел, что мясо совсем не прокисло, а потому выбрасывать такую отличную еду не следует.

— Ну, братец, делай что хочешь, только назад в сумы не клади, иначе я непременно выкину.

— Как угодно-с!. Уж когда так, я себе возьму.... Совсем свежее.... прибавил он, дожевывая начатый кусок и, завернув бережно забракованную мною дичь в бумагу, взял ее под мышку. Окончив переборку и укладку, мы поехали в Лазаревское и прибыли туда засветло. Ж-го я уже не застал: он отправился с утра дальше, оставив мне записку, что, рассчитывая на скорое мое прибытие к посту Даховскому, похлопочет приготовить в нём всё необходимое для моего будущего путешествия. Вечер я провел у Е-ча, успокоенного, благодаря хине на счет состояния своих четырех трудных больных, и потому бывшего в отличном [270] расположении духа. Свенцицкий сыпал анекдотами и рассказами из своей, богатой приключениями, жизни, ссылаясь в тех местах, где рассказ выходил вовсе ни с чем несообразный, на свидетельство очень чиновных особ, впрочем, ни мне, ни Е-чу неизвестных. Я просидел у почтенного доктора почти до полуночи, и отослав еще с вечера свой открытый лист на казачий пост, с приказанием приготовить к утру проводника, простился с радушными обитателями Лазаревского.

С рассветом, я выехал из Лазаревского. Погода была ясная. Псезуапе, еще недавно могучий, бешеный поток, обратилась в жалкую речонку, которую я переехал в брод, без всяких хлопот; по следы недавнего разлива были еще свежи: берега реки, на довольно большое расстояние от её русла, покрыты были еще мокрою глиною, местами валялись, откуда-то примчавшиеся, с корнем вывороченные деревья.

От Лазаревского до поста Даховского немного больше сорока верст. Дорога всё та же, по намытому прибоем кругляку, с выдвинувшимися в море огромными скалами, через которые надлежало перелезать пешком, и только у устьев рек покрупнее, Шахе, Дагомыса, да близ впадения реки Вардане, она уклоняется немного внутрь и делается приятнее.

До Головинского поста, находящегося на месте бывшего укрепления того же имени, я добрался к полудню. Дав здесь отдохнуть лошади, я занялся осмотром упраздненного укрепления. Оно лежит на правом берегу р. Шахе и состоит из каменной стенки, тоже четырехугольной формы, только несколько меньших размеров, чем в Лазаревском. Укрепление это не было нами вполне разрушено в крымскую войну; по крайней мере оно не имело вида развалин, и если бы не изменившиеся обстоятельства, лишающие его всякого военного значения, то можно было бы думать, что это действительно существующее, а не упраздненное укрепление.

Внутри Головинского помещался казачий пикет и, кажется, взвод солдат, с неизменным воинским начальником, на этот раз казачьим офицером. Строения, большею частью деревянные, наскоро сколоченные из драни шалаши, были, как и в Лазаревском, прислонены к крепостной стене. Отекшие болезненные лица солдат и казаков красноречиво говорили о нездоровом климате.

Осмотрев Головинское, произведшее не совсем приятное на меня впечатление, и закусив купленными в Лазаревском галетами, я пустился в дальнейший путь. [271]

От Головинского дорога веселее. Множество небольших горных речек и ручьев, выходящих из тенистых, убранных зеленеющими деревьями ущелий, чрезвычайно разнообразят и без того привлекательное сочетание в одной картине моря и гор, и только неприятны своим гнилым запахом, слышным еще издали. Затхлый запах устьев береговых речек происходит от того, что, по маловодности своей, они не в состоянии бороться с морским прибоем, постоянно заносящим их устья целою плотиною камней. Не имея свободного стока, они разливаются в стороны, и застаиваясь и загниваясь на солнце, наполняют воздух смрадными лихорадочными испарениями.

По мере приближения к Адлеру (пост Святого Духа), я замечал, что растительность на ближайших горных склонах являлась лучше и свежее. Не приписывая этого явления южному направлению, по которому я двигался, думаю, что лучшая растительность обусловливается здесь направлением второстепенных хребтов, отделяющихся от главного к западу и совершенно заслоняющих несколькими, почти параллельными, стенами этот теплый и насыщенный влагою уголок от резких северных ветров.

Я приехал на пост Вардане когда уже было темно. Ночевать здесь не приходилось потому, что не было даже и такого помещения, как на постах Чибийском и Чилипсинском, да и близость поста Кубанского ⁷ (всего шесть или семь верст), где, как говорили казаки, у воинского начальника и у смотрителя магазина были рубленые избы с печами, действовала слишком соблазнительно, и потому, взяв здесь надежного проводника-линейца, я продолжал путь. Через полчаса я почти раскаивался, что не остался на Вардане. Дело в том, что проводник мой, жалея ног своего коня, направился не береговою, а другою какою-то горною тропою. Днем этот путь, конечно, был несравненно удобнее; но в безлунную ночь ехать узкими, поросшими деревьями и кустами, ущельями, не видя не только земли, но даже ушей собственной лошади, и рискуя съехать куда-нибудь под скалу или кубарем скатиться в ручей, вещь ни мало не приятная. Но делать нечего; надо было ехать, потому что и возвратиться вспять было едва ли не столько же неудобно. Укоротив поводья осторожному коню моему и стараясь принять на седле такое положение, при котором было бы удобно соскочить, я поехал дальше. Больше часу подвигались мы в совершенной темноте, пока не выбрались на береговую дорогу, и [272] я убежден, что мы обязаны единственно сметливости коня, бывшего под казаком, тем, что не сбились с пути и не полетели в какой-нибудь овраг.

— Ну, теперь близко, ваше б-дие, — сказал казак, когда мы выехали к морю. — Вот и огонь видать: это на Кубанском.

Огонь, действительно, виднелся верстах в полутора, или в двух, впереди.

— Дорога здесь, кажется, мягкая, — сказал я, чувствуя, что конь мой ступает не по одним камням; — можно и шибче ехать.

— Еще немного проедем, там будет и мягкая.

Мы проехали молча еще несколько минут.

— Теперь можно, пускайте!

Мы пустили лошадей и, переехав в брод Дагомыс, взобрались на высокий холм и подъехали к небольшой избе.

— Вот и приехали, ваше б-дие, — сказал казак, быстро соскочив с своего коня и взяв моего под уздцы.

Я вошел в избу, с решительным намерением начать просьбою о позволении переночевать. Едва я отворил двери, как натолкнулся на довольно плотного господина. Мы попятились в разные стороны, извиняясь.

— Г. Орехов, вероятно? — проговорил незнакомый.

— К вашим услугам. Позвольте переночевать здесь, если вы хозяин, — отвечал я, удивленный тем, что меня знают прежде чем я успел появиться.

— Милости просим. Мы вас ждали с Ж-м почти до вечера, когда Петр Петрович поехал на Даховский. Милости просим.... Смотритель здешнего магазина — Птицын.

Мы пожали друг другу руки.

— Верно, устали с дороги? Вы рано с Головинского.

— Я прямо с Лазаревского.

— Неужели? Да ведь это почти пятьдесят верст и дорога прескверная!

— Точно нехороша и, признаться, утомила меня порядочно, а лошадей верно еще больше, — отвечал я, освобождаясь от бурки. — Можно у вас и их приютить на ночь где-нибудь?

— Не беспокойтесь, всё будет сделано. Садитесь, или ложитесь и отдыхайте, а я позабочусь и об лошадях, и об ужине, который впрочем уже готов.

Смотритель вышел, а я с великим удовольствием растянулся на прислоненной к стене деревянной лавке, расправляя утомленные [273] долгой ездой члены и мысленно воссылая благодарение судьбе за то, что она создала необходимость в провиантских магазинах на берегу Черного Моря и сотворила смотрителей их такими любезными и гостеприимными. Без них мне не раз пришлось бы если не вовсе плохо, то и не хорошо. Скоро явился и Птицын. На попытку мою приподняться и принять более учтивую позу, он не согласился, объявив напрямик, что если я буду церемониться, то он уйдет.

— Мы люди простые, — добавил он, — да притом и калачи тертые: сами в военной службе служили, и по походам таскались, так знаем как сладко вытянуться во всю улицу после того, как провисишь часов десять на седле. Лежите себе спокойно, пока подадут ужин и приготовят вам постель. Сейчас и то, и другое будет готово.

Любезность Птицына пришлась мне как нельзя более по вкусу. Усталость моя была так велика, что пересиливала даже возбужденный долгой ездою аппетит, и я с большим напряжением удерживался от одолевавшей меня дремоты.

Ужин был подан очень скоро, и еще скорее съеден. Затем хозяин пожелал мне доброй ночи и, предоставив к моим услугам свою железную кровать и денщика, отправился в другую комнату.

Кто не испытывал такого утомления, какое мне довелось испытать в этот день, тот не в состоянии ни дать настоящей цены широкому гостеприимству почтеннейшего Алексея Николаевича Птицына, ни понять всей прелести удобной и свежей постели. Говорят, гостеприимство одно из свойств, отличающих славянскую натуру. Может быть, оно и так; но мне случалось много ездить на своем веку по большим и малым дорогам России, пользоваться гостеприимством и в северной, и в средней, и в южной её частях, но нигде оно мне не встречалось в таком широком применении, как на Кавказе, нигде не предлагалось с таким задушевным радушием. Не горцы-ли, прежние жильцы этих мест, передали в наследство кавказцам, вместе с дорогой для них родиной, свою лучшую добродетель, славу и гордость не только отдельных фамилий, но целых родов и племен?...

Крепкий, здоровый сон совершенно восстановил мои силы, и я проснулся на утро бодрый и свежий. Алексей Николаевич встал уже давно, и сидел у стола за какими-то счетами, куря папиросу и прихлебывая чай. [274]

Желая поскорее прибыть к месту, основному пункту предстоявших мне поездок, я наскоро напился чаю и, простясь с любезным хозяином, поехал на Даховский пост.

Между Кубанским и Даховским не более восьми верст. Дорога не представляет ровно ничего нового: те же нависшие над морем скалы, те же насыпанные кругляки, по которым вьется бороздою тропа, окачиваемая, местами, вечно шумящей волною прибоя.... В полуверсте от поста Даховского, где горы несколько отходят от берега, взору открывается узкая, длинная долина реки Сочи, постепенно расширяющаяся к морю, покрытая, по скатам гор, зеленью и деревьями. Я приехал в Даховский часов около десяти утра. Это такой же четырехугольный, обнесенный каменной стеной, редут, как и укрепления Головинское и Лазаревское, только значительно больше. Он поставлен на довольно высоком плоском холме, отвесно спадающем к морю. С трех остальных сторон редут окружен глубоким и широким рвом. Укрепление это, было, по-видимому, довольно сильной профили, но, при постройке его, наши инженеры забыли дефилировать его от ближайших высот. Горцы, убедившись в возможности с одной из соседних горных террас открывать всю внутренность укрепления, воспользовались этой ошибкой, и постоянно обстреливали укрепление из своих винтовок, хватавших дальше наших, тогда еще гладкоствольных, ружей. Чтобы избавиться от такого неприятного положения, гарнизон принужден был с бою занять эту высоту и заложить на ней другое небольшое укрепление, названное Навагинским (кажется, по имени полка его выстроившего). Всё это, конечно, обошлось не без потерь.

Внутри крепостной ограды поста, постройки были лучше чем в остальных двух, виденных мною, укреплениях. Кроме небольших домиков, в которых помещались офицеры и их семьи, здесь были два большие деревянные барака с печами, приспособленные для жилья. В них помещались лазарет и батальонный штаб. Бараки эти придуманы тоже, говорят, каким-то инженером и были очень теплы и сухи, словом, очень пригодны для жилья; только стоили, сказывают, очень дорого ⁸.

Въехав в ограду и узнав от встретившегося солдатика [275] что Ж-й поместился в одном из бараков, я направился прямо к нему. Ж-й стоял на крыльце барака, разговаривая с кем-то из офицеров батальона.

— Ну, вот, приехали наконец! — заговорил он, увидав меня; — а я вчера вас ждал, ждал на Кубанском, да и потерял надежду: так и решил, что приедете на барказе вместе с К-кой. Ну, что он скоро будет? Я отвечал что еще не видел К-ко, встретившись с вещами у Мокупсе.

— А я тут хлопочу по сдаче батальона. Всё почти готово; дело за одним К-кой. Какой же он, однако, тихоня!... До свиданья! — сказал Ж-ий откланявшемуся офицеру.

Мы вошли в комнату Ж-го.

— Вот мое палаццо. Надеюсь, что, до дальнейшего путешествия, мы будем жить вместе. Впрочем, помещение здесь большое, можно найти и отдельную комнату.

После почти двухнедельного скитания по всевозможным углам, шалашам и помещениям, широкая, просторная комната Ж-го могла показаться дворцом, и я охотно согласился. Вещи мои были принесены, а через несколько минут я уже был хозяином целого угла светлой комнаты.

— Вы, конечно, ни с кем еще незнакомы из здешних офицеров и их семейств? Если хотите, я вас поведу сегодня и познакомлю в одном доме, где иногда собирается почти всё общество даховское, обратился ко мне Ж-ий.

Я с радостью ухватился за его предложение, обещавшее средство избавляться на будущее время от скуки, а может быть и удовольствие, и тотчас же принялся за приведение в соответствующий такому случаю вид моего костюма.

Через полчаса мы отправились: я с визитом, Ж-ий по праву старого знакомого, к штабс-капитану Хреновичу.

Дом Хреновича стоял как раз у фаса противоположного баракам. Плохой снаружи, он оказался внутри чистеньким и довольно поместительным. Мы были встречены хозяйкой, полной, высокой дамой, пожилой, но еще очень свежей. Хозяина не было дома; он еще не возвратился из далекой командировки.

Ж-ий меня представил; мы уселись.

— Вы, конечно, к нам гостем приехали, и вероятно не на долго? — сказала хозяйка. — Желали бы мы принять и угостить вас так, чтобы вы сохранили о нас приятное воспоминание; но здесь [276] пост Даховский, т.е. такое место, что и на Кавказе не все о нём знают. Не взыщите же....

Я заметил, что для Даховского трудно было надеяться найти и то, что есть, и что действительность оказалась много лучше ожидаемого.

— Вы хотели сказать любезность, — возразила хозяйка, — но сказали, пожалуй, правду. Только не судите по обстановке, какою мы пользуемся, о быте прочих семейств офицеров... Наше положение лучше, потому что....

— Потому, что Наталья Ивановна отличная хозяйка, — перебил Ж-й.

— Нет не потому, Петр Петрович, а потому что для постройки этого домика и для обзаведения хозяйством мы не задумались затратить всё, что оставалось от прежних перекочевок, в надежде, что здесь будет уже конец бродячей жизни.... Но, кажется, и тут ошиблись: г. Орехов с тем и приехал, что бы прогнать нас отсюда.

Это была совершенная правда, и мне сделалось не совсем ловко от мысли, что появление мое в этом, и без того невеселом, уголке повлечет за собою новые заботы и затруднения. Я выразил надежду, что расселение рот батальона не будет сопровождаться материальным расстройством офицерских семейств.

— Рассказывайте! — возразила хозяйка. — Вы забываете, что вас лично никто и не винит; поэтому и не трудитесь оправдываться. Винят тех, кто, изменяя каждые полгода план расселения нашего несчастного батальона, заставляет его передвигаться с места на место вот уже два года. И богатому семьянину переезды разорительны, каковы же они нам, беднякам? Ведь вы сами знаете, как хороши и удобны здесь дороги и для верховой езды, не только для перевозки.

— С окончательным водворением военных поселков, этим переездам и бесполезным тратам положен будет конец; стало быть, с этой стороны появление мое здесь должно бы быть хорошим признаком.

— А кто поручится, что после вас не приедет еще офицер, а затем еще, и так без конца. Каждый найдет недостатки в распоряжениях предшественника, постарается изменить то, что он сделал.... Вы у нас не первый, приезжающий с этой целью, а седьмой; хорошо, когда бы и последний....

Я старался, на сколько мог, уверить Наталью Ивановну, что я [277] уже последний из колонизаторов ***го батальона, и что на чём теперь остановится выбор мест под поселения, так тому и быть. Действительно, инструкции, мне данные, давали некоторое основание утверждать так. Обстоятельство это хоть и не особенно радовало почтенную хозяйку нашу, всё же несколько изгладило неприятное впечатление, произведенное на нее разговором о необходимости еще раз переселиться.

Визит наш кончился благополучно, и я получил приглашение бывать без церемонии, если дома у меня еще скучнее.

— А в самом деле, положение офицерских небогатых семейств, при частых переселениях, какие вынес ваш батальон, должно быть невыносимо, — обратился я к Ж-му, когда мы вышли.

— И в Петербурге говорится, что три переезда с квартиры на квартиру всё равно, что один пожар; каково же здесь, где и перевозить-то почти ничего по бездорожью нельзя?

— И не спрашивайте!... Если бы вы знали, какова здесь жизнь семейного офицера, вы бы ужаснулись. Я сам почти два года не виделся с детьми и, чтобы не заставить их терпеть подобную обстановку, оставил их в Белореченской станице. Хренович еще между офицерами барин, потому что за женою кое-что имеет, да и тот признавался, что еще переезд, так придется лезть в долг за вторую треть вперед.

— Это бедствие....

— Как не бедствие! Да что же прикажите делать, чем горю помочь? Еще теперь кое-как пообтерпелись, да и на морском берегу стоим, так хоть какое-нибудь сообщение с людьми имеем, а в прошлом году в ***м батальоне, что на Божьей Воде ⁹ теперь помещается, так пришлось, что офицерские семейства чуть с голоду пе перемерли.

— Как же это?

— Да очень просто: стояли на р. Псезуапе одна или две роты, устроили и временной склад провиянта для солдатиков тут же. Сначала всё хорошо шло, пока погода была хорошая; но как пошли с осени дожди — Псезуапе разлилась, от Лазаревского магазина и отрезала роты. Вьючной-то дороги тогда еще не было, а во временной склад большего запаса заблаговременно перевезть тоже не успели. Сначала семьи офицерские свой собственный запас истребили; обратились потом, по нужде, к казенному провиянту, а тут [278] на беду его и для солдат еле-еле хватает, всего на несколько дней осталось, а дожди всё льют и воды не спадают. Беда, да и только: отпустить на офицерские семейства — солдатам не хватит, не отпустить — свои переболеют....

— Чем же всё кончилось?

— Тем, что, слава Богу, дожди перестали и сообщение с морем восстановилось; только после того офицеры просили начальство, чтобы и семействам их разрешено было получать солдатский паек.

— И разрешили?

— Не знаю наверное, кажется, что разрешили ¹⁰.

Два дня прожил я еще в Даховском укреплении, поджидая К-ку. Наскучив сидеть без дела и терять понапрасну отличную погоду, стоявшую все эти дни, я решился отправиться вверх по р. Соче, к стоянке двух рот *** батальона. Кроме нестерпимой скуки в Даховском, меня побуждало к поездке еще и то обстоятельство, что в долине р. Сочи я должен был избрать место для поселения одной роты батальона, так как ущелье это, по своей величине и богатству, могло очень удобно сделаться притоном грабителей и уже по одному этому требовало военного надзора, следовательно, и поселения.

Дорога к стоянке рот тянулась сначала верст на двенадцать ущельем реки Сочи, переходя с одного её берега на другой; потом перевалила на левый берег и вилась по нём в виде вьючной тропы. Кроме этой дороги, называвшейся колесною, была еще в то время и другая, вьючная, сплошь по левому берегу Сочи; но от последних дождей ее совсем размыло и мне отсоветовали ехать ею. Долина Сочи, по своей ширине и отлогости образующих ее высот, бесспорно одна из лучших, красивейших и наиболее удобных для заселения местностей южного склона Западного Кавказа. Река Соча, в нижней своей части, течет чрезвычайно извилисто, производя множество островов, поросших ягодными кустами и фруктовыми деревьями. Горы тоже одеты деревьями. Там и сям очищенные от лесу полосы, вероятно прежние пашни горцев, блестели яркою зеленью.

Я выехал вместе с г. Кушаковым, командиром одной из рот, которые я имел в виду посетить. Прелесть ясного осеннего утра и красоты встречавшихся видов действовали на него, по-видимому, очень мало; по крайней мере, он не разделял моего восхищения [279] и всякий разговор сводил на одно и то же: на тягость обстановки служащего в этих местах офицера, особенно семейного. Я вполне с ним согласился: впечатление, оставленное во мне беседою об этом предмете с г-жою Хренович и рассказом Ж-го, были еще свежи в памяти; но красота и разнообразие видов являлись так поразительными, что я засматривался на них, часто даже теряя нить разговора. Так мы проехали более половины пути и прибыли к поляне, на которой возвышалось большое дерево, из породы похожей на осину (на Кавказе эту породу деревьев называют «белолисткой»).

— Не хотите-ли посмотреть нашу редкость, кунацкое дерево? — сказал Кушаков, когда мы поравнялись с белолисткою.

Я слез с лошади и только тогда заметил, что оно, действительно, чрезвычайная редкость. Это старый гигант, вышиною не менее двадцати сажен и толщиною больше полуторы сажени в диаметре. внутренность дерева совершенно выгнила и представляла пустоту, одетую только крепкою толстою корою. В нём проделано было одно большое четвероугольное отверстие, наподобие двери, и два поменьше, как будто окна. В дупле десять человек смело могли спрятаться. Большего, т.е. более толстого, дерева мне не удавалось в своей жизни видеть. Несмотря на то, что середина его выгнила, оно было покрыто зеленью и имело здоровый вид.

— Кто же устроил в этом дереве двери и окна? — спросил я Кушакова, когда мы двинулись далее.

— Горцы. Они здесь скрывались от дождя, и поэтому назвали дерево кунацким, значит, дружеским, а уезжая в Турцию, видно, позабыли, второпях, срубить его.

— Разве горцы это делали? Я слышал, что они, напротив, любили свои сады и очень берегли их.

— Да, пока не увидели, что приходится с ними расставаться, а тогда стали нарочно вырубать и портить все фруктовые деревья. Здесь часто будете видеть срубленные ореховые деревья, яблони, черешни и груши; это их проделки.

Мы подъехали к нескольким сараям, огороженным частоколом.

— Это зимовники для ослов или эшаков, как их у нас называют, — сказал Кушаков, указывая на них; — нам этого добра по пятидесяти на роту пожаловали ¹¹, так вот теперь для них город строим. [280]

— Вы относитесь о них так, как о негодных животных; мне кажется, что для домашнего хозяйства рот они очень хороши....

Кушаков с недоумением взглянул на меня.

— Хотел бы я знать, какое-такое хозяйство вы выдумали на эшаках, когда и людям негде на ночь от дождя спрятаться, — проговорил он с досадой. Дали бы лучше по десяти лишних подъемных лошадей, так и дешевле бы обошлось, да и хозяйству они были бы в помощь и теперь, и после, когда обстроимся.

— Но лошадей кормить у вас нечем, сена мало, а эшаку всякой дряни, бурьяну, колючек, всего можно дать.

— Зато лошадь возит, а эшака солдаты через всякий ручей, чуть поднялась в нём вода, на себе перетаскивают. Свалилось ли дерево где поперек тропки, в горах, лошадь переступит и пошла дальше, а эшака либо обводи в сторону, либо опять-таки на себя бери, да переноси; просто беда с ними. Солдаты ропщут, и если бы не строгая ответственность, так наверное скоро бы от них отделались.

— А ответственность строга?

— Как не строга! рапорты об их здоровье пишем; так — мол и так: сего числа заболело простудою во вверенной мне роте столько-то эшаков....

— Как простудою?

— Кашлем, значит, простудою.... Этот зверь беда, как холода боится: чуть холодное утро, так в костер и лезет — палкой не отгонишь.

— Стало быть, вы полагаете, что их совсем не надобно было давать? — спросил я. — Не от того ли солдаты их не жалуют, что еще не привыкли к уходу за ними?

— Я того мнения, что эшаки и уход за ними совсем нас уходят....

Мы приблизились к подошве довольно высокой террасы, на которой помещались роты, и, поднявшись на нее по дороге, разработанной коленами, или зигзагами, очутились на площадке, величиною [281] в несколько десятин. Один край её был покрыт кое-какими лачужками и даже шалашами, между которыми возвышалась пара домиков. Место выбрано было недурно и казалось здоровым.

— Вот и это всё придется покинуть, а уже и обстроиваться иные начали; трудов немало положили.... Я также, как видите, себе домик соорудил, — добавил Кушаков, слезая перед одной из довольно больших лачужек. — Слезайте, милости просим.... это моя хата.

Внутренность избенки г. Кушакова представляла совершенный хаос. Незатейливая мебель, состоявшая большею частью из выкрашенных красной краской окованных сундуков, похожих на те, что встречаются в старых купеческих домах средней руки, была нагромождена одна на другую. Видно было, что над жилищем Кушакова производилась или будет производиться какая-то хозяйственная операция.

— Ну, извините, — обратился он ко мне, — попали мы с вами немножко раньше, чем жена рассчитывала: хотела привести в порядок хозяйство, да не успела. Коли не боитесь запачкаться, садитесь, а то посидим за дверьми, пока там всё уладят.

Мы вышли за двери и уселись на одном из сундуков. Через пять минут дверь сзади нас слегка отворилась.

— Николай Николаевич, поди сюда! — послышался громкий шепот. — Скорее!

Николай Николаевич встал и отправился в дверь. Через минуту он возвратился, но едва заикнулся что-то сказать, как дверь опять скрипнула, послышалось: «Николай Николаевич, поди сюда!» и опять начался шепот.

Видя, что попал не в пору, я встал и хотел пройти к ближайшим солдатским помещениям.

— Куда же вы? — спросил Кушаков, очутившись возле меня. — Надеюсь, вы не откажете нашей хлеба-соли....

— Николай Николаевич, скорей!.... — послышалось из-за двери, по уже не шепотом, а голосом, и довольно нетерпеливым, и Николай Николаевич, не докончив фразы, стоял уже на пороге, приложив ухо к дверной щели.

Я подошел к ближайшим шалашам, когда меня догнал Кушаков.

— Жена просила... если можно... чтобы обедать этак... через полчаса, — проговорил он как-то робко, — а то она затеяла уборку и опасается, что раньше не управится.... [282]

— С удовольствием, но неужели все эти хлопоты из-за меня?...

— Нет-с, это ничего!... это так.... как же можно!... — проговорил Николай Николаевич, совсем переконфузясь и вновь отправляясь к дверям, но на этот раз уже бегом.

Мне было крайне неловко от всех этих затей, по надобно было докончить роль дорогого, хотя и непрошенного гостя.

Когда Кушаков догнал меня, мы обошли вместе с ним поляну и осмотрели постройки. Все они были не что иное как лачужки, слепленные на живую руку из материалов покинутых горцами аулов. Иные напоминали формою избы, другие были землянки с дощатыми крышами. Множество досок и другого лесу лежало в кучах. Около шалашей похаживали солдаты.

— Вот, братцы мои, — слышалось из одной землянки, — я и подумал: дай-ко-сь я те шинелью накрою. Взял да и накрыл. Что же вы думаете, братцы мои? Зверь эвтот даром что глуп, а тепло любит — пошел вперед; а то из стада никак, бывало, не выгонишь: стоит да и шабаш!...

— Чтобы, братцы, кабы на них казна полушубки отпущала? Скотина важная!...

Речь, очевидно, шла об эшаках; но продолжения разговора мы не слыхали.

Через полчаса, окончив прогулку, мы подошли к домику Кушакова. В дверях нас встретила молодая, полная женщина, довольно пригожая, только очень загорелая.

— Жена моя!... — проговорил Николай Николаевич, опять почему-то принимая сконфуженный вид.

— Орехов!... — отрекомендовался я, — ваш непрошенный гость... наделавший вам столько беспокойства.

— Ах, ничуть.... помилуйте.... мы так рады.... это я виновата, что не успела справиться.... пойдемте обедать.

За обедом я успел разглядеть новую знакомую. Это было одно из тех русских женских лиц, которые так и пышут здоровьем. Встретить такое лицо особенно приятно, после того как не видел их много лет. Так и вспоминается далекая матушка Россия, с её белыми пышными калачами, жирными блинами и пухлыми сайками. Разговор клеился плохо. Я устал от езды, а хозяева продолжали конфузиться. После обеда меня поподчивали вареньем из местных персиков, превосходного розового цвета. Говорили, что такой цвет натуральный, но об этом предоставляю [283] судить записным хозяйкам. Могу только сказать, что персики были очень крупны и очень вкусны.

Мы отобедали в исходе третьего часа; возвращаться в тот же день в пост Даховский было поздно, и потому Кушаков убедил меня переночевать у него. Чтобы употребить с пользою остаток дня, я предложил ему отправиться вместе со мной вверх по Соче, для осмотра той местности, в которую ему могло предстоять переселение. Перебравшись в брод через реку против ротных построек и, вооружившись палками, мы пошли по тропинке, которая лепилась правым берегом. Долина Сочи, от места где мы переправились, быстро суживается, и делается тесным ущельем, с крутыми, почти отвесными стенами. Версты три далее, она опять расширяется, сохраняя однако характер ущелья. Скат правого берега его покрыт травою и следами бывших здесь жилищ. Левый берег порос хорошим строевым лесом ¹². Дорога, хоть и вьючная, хорошо трассирована и лишь местами осыпалась. Нам встречались целые аллеи рододендронов, азалей и других кустовых цветов; изредка попадался и олеандр. Внизу, над самой кручей, на известковых скалах, лепился ярко-зеленый буксовый мирт, или, так называемая, кавказская пальма, достигающая здесь высоты нескольких сажен. Местность была и картинна, и разнообразна. Только сырой и довольно спертый воздух намекал на её нездоровость. Пройдя версты четыре вверх по Соче, мы вступили в небольшую живописную котловину, образуемую двумя ущельями правых небольших её притоков. Ближайший из них, река Агуа, течет в отвесных, почти скалистых берегах. Стало смеркаться, когда мы подошли к её устью, и надобно было спешить домой, чтобы успеть пройти осыпавшиеся части тропы, прежде чем стемнеет, что в горах бывает чрезвычайно быстро. Мы повернули обратно, и часа через полтора были дома. Остаток дня прошел в беседе с Кушаковым и его любезною женою. Скорое переселение командуемой им роты на новое место и неизбежная необходимость бросить уже выстроенное жилье, была главною темою разговоров. Кушаков горько жаловался на разорительность таких передвижений и плохо верил в их необходимость.

— Кого тут селить, что осматривать? — говорил он. — Да сюда палкой никого не загонишь!...

— Как кого селить? Надобно же бросить в эти богатые места хоть горсть населения, за которое можно б было поручиться, [284] что оно не станет разбойничать. Не селить же здесь горцев, только что переселенных на плоскость, — отвечал я.

— Селите кого хотите; только из солдатских поселений толку не будет, особенно из ротных. Добро бы хоть по батальону на каждом пункте водворили, так, по пословице: «на людях и смерть красна»: может быть и пообтерпелись бы, а то выдумали поротно... Ведь в ротах у нас нигде нет более полутораста человек; какой же вы осмотр ущелий произведете, когда в летние месяцы половина людей будет постоянно больной? Да дай Бог, чтоб только половина! Зимою тоже в горы не проберетесь, когда ущелья снегом заметены....

— Однако здесь не заметены, а теперь у нас ноябрь почти в половине, — возразил я.

— Что здесь? Если бы нас еще здесь оставили, всё бы куда ни шло, а то ведь вы наверное нас в какую-нибудь трущобу упрячете, повыше, да подальше в горы, чтобы не так жарко было, — прибавил он с досадою.

— Конечно, немного повыше. Но ведь чем меньше жары летом, тем здоровее, стало быть и лучше. А там, обживетесь, так о старом месте и вспоминать не будете.

— А по-моему, так не зачем бы нас и трогать; довольно, кажется, походов делали, пока еще война была: пора бы дать и покой. Вот все войска уже на постоянных квартирах, только наш несчастный батальон ведет цыганскую жизнь. Эх, что тут говорить: разорение и конец! — добавил Кушаков.

Сколько я ни старался примирить его с необходимостью расселения батальона в горах и показать хорошую сторону этой меры, он остался при своем убеждении.

На другой день я возвратился в пост Даховский. Ожидать К-ку долее и терять напрасно ясные дни, очень редкие на южном склоне в эту пору года, значило рисковать успехом поручения. Посоветовавшись с Ж-им и получив от него обещание сопутствовать мне до Адлера, где в то время находилась стрелковая рота, вместе со своим командиром, штабс-капитаном З-м, я решился ехать дальше и начать поиски не с верховий Сочи, как рассчитывал сначала, а с Адлера.

(Продолжение будет.)

Комментарии