ОРЕХОВ И. П.

ПО ЮЖНОМУ СКЛОНУ ЗАПАДНОГО КАВКАЗА

(Из путевых заметок).

Малоизвестность края, в котором мне довелось быть едва ли не первым мирным путешественником, его переходное положение от военных тревог к быту экономическому, способ путешествия по нём, почти первобытный, наконец самая цель моей поездки, полувоенная, полуколонизаторская, всё это подало мне мысль, собрав сохранившиеся заметки, передать их в рассказе, по возможности, последовательном.

Не позволяю себе думать, чтобы те немногие выводы, которые я мог сделать на основании личного знакомства с военной колонизацией края, принесли особенную пользу, при повторении подобного дела, где-нибудь в другом конце широкой русской земли, да и обстоятельства никогда не повторяются настолько точно, чтобы опыт, сделанный однажды, мог послужить наглядным уроком на будущее время. Но, изображая положение края в пору начала развития в нём мирной жизни, хотя и с военной обстановкой, записки мои, может быть, дадут материал тому, кто возьмет когда-нибудь на себя труд изложить историю развития экономической жизни Кавказа, которая теперь только зарождается, но которой, без сомнения, предстоит прекрасная будущность. Если, с этой стороны, статья моя принесет пользу, я буду считать труд свой не напрасным.

Удобство и быстрота путешествий на Западе, распространение железных путей и пароходных сообщений заставили странствующую, по своей охоте или по обязанности, публику, давно позабыть коренной и немножко первобытный способ передвижения — верхом и пешком. Только по отдаленным от столиц, от губернских городов и от главных почтовых и торговых дорог путям встречается необходимость — да и то нечасто — прибегать к этим способам передвижения, и тогда на подобную случайность смотрят как на бедствие: на него жалуются, об нём толкуют.

На Кавказе же до сих пор такой способ путешествий если не исключительный, то очень употребительный, неубыточный, и не всегда самый медленный.

Но к подобным путешествиям нужны привычка, прочное здоровье, [92] добрый совет людей бывалых; иначе первый опыт наверное отобьет у новичка охоту и, пожалуй, оставит навсегда по себе память, в виде упорной лихорадки, ревматизма, или чего-нибудь столько же приятного.

С поздней осени 1865 до лета 1866 года, мне довелось объехать и обойти оба склона гор Кубанской Области, северный и южный. Целью поездки моей был выбор в крайних, ближайших к главному хребту, долинах его северного и южного склонов, мест удобных для водворения военных поселений, назначавшихся быть семенами наших горных русских сел, защитою и рассадниками гражданской колонизации только что очищенных от неприятеля гор.

Заселение предполагалось начать с моря; поэтому и обзор местности надлежало начать не с севера, как можно было ожидать, а с юга. Причиною, вызвавшею такое распоряжение, была необходимость скорейшего заселения котловин южного склона народом, более способным к мелкому и разнообразному сельскому хозяйству, чем казачье население, опыт водворения которого в береговом пространстве между Туапсе и Новороссийском оказался не вполне удачным. Кроме того, имелось в виду поскорее заселить пересеченные ущелья южного склона людьми знакомыми и с войной, но более способными к горному хозяйству, чем казаки, чтобы, заняв эти теснины заблаговременно, не дать развиться в них разбойничеству, для которого местность представляла слишком много удобств. Для этой цели предназначались два линейных батальона.

I.

Отъезд. — Чибийский пост. — Чилипсинский перевал и проводник. — Черноморец. — Черноморцы и линейцы. — Чилипсинский пост и есаул Л-в. — Станица Георгиевская и отряд С. — Генерал Г. — Фазаны. — Переезд в Туапсе. — Торговое значение Туапсе.

В конце октября 1865 года, я получил приказание отправиться из Екатеринодара, где тогда состоял па службе, в бывшее укрепление Вельяминовское (Туапсе), откуда, вместе с вновь назначенным командиром *** линейного батальона, полковником К* (который должен был приехать в Вельяминовское еще прежде), мне предстояло осмотреть долины рек или горных потоков, впадающих между постами Лазаревским 1 и Адлером 2 в [93] Черное Море. Время года для подобного осмотра выбрано было, признаться, не совсем удачно, и обстоятельство это, для меня, тогда еще новичка между кавказцами, было неприятно; но категорически полученное приказание не допускало размышлений о возможности или невозможности его исполнения, а серьезность дела и новизна ожидаемых впечатлений, в малоизвестной полосе Кавказа, подстрекали мое любопытство слишком сильно, чтобы дать место колебаниям. Одно, о чём предстояло серьезно позаботиться, это — надежный верховой конь и походные доспехи, т.е. хорошая бурка, башлык, переметные сумы с необходимым запасом вещей, да, пожалуй, и исправное оружие, которое еще долго на Кавказе будет самой существенной необходимостью для путешественника.

Из Екатеринодара к морю ведут три ближайшие дороги, более или менее плохие, не считая четвертой, довольно хорошей; но она идет по Кубани почти до устий её, и выходит к Анапе, пункту, нынче объявленному городом, а тогда жалким развалинам прежнего города, к которым приселили, особым поселком, несколько казачьих семейств. Путь этот, при сравнительных удобствах своих, был очень кружный и вел слишком к западу, тогда как целью предстоявшей мне поездки было обозрение восточной части черноморского прибрежья Кубанской Области. Из кратчайших трех путей один направлялся вверх по реке Пшишу 3 на Гойтхский перевал, носил название колесного и в сухую часть года был им в действительности; осенью же, и особенно зимою, обращался в совершенное болото, трудно проходимое часто и для вьюков. Другой, наполовину почти колесный, долиною реки Шебша 4, выходил несколько длиннее, ведя на запад к Дарановскому перевалу и далее к морю, у станицы Джубгской, отстоящей от станицы Вельяминовской почти на 40 верст. Третий, по верховьям небольших притоков Кубани, Супса и Чибия, выходил в верхнюю часть долины реки Псекупса 5, откуда через Чилипсинский перевал, долиною реки Чилипси 6, вел в долину реки Туапсе и далее к морю, у станицы Вельяминовской. Этот последний путь, на большей части своего протяжения, был так называемым вьючным, сулил много неудобств, но зато [94] был самый короткий, пролегал через живописные места и был заманчив уже тем, что требовал путешествия верхом почти с места — способом в то время для меня еще новым. Поэтому я выбрал дорогу на Чилипсинский перевал и, купив хорошего кабардинца и нарядившись во все принадлежности дорожного конного костюма, поутру 29-го октября пустился в путь, в сопровождении проводника, казака из черноморцев.

Езда в землях кавказских казачьих войск или колесная, по тем станицам, где есть особые почтовые тройки, переменяемые в станичных правлениях, или верхом, на казачьих лошадях, сменяемых па постах, расположенных по главным дорогам. Посты эти вначале были учреждаемы для наблюдения за неприятелем, и образовывали особые кордонные линии; с окончанием же войны большинство их уничтожено; оставлены только те, которые, по бездорожью, необходимы для верхового сообщения, за невозможностью колесного. Поставка почтовых лошадей и ямщиков, при колесной езде, лежит на обязанности станичных правлений, которые наряжают для этого или состоящих на внутренней службе казаков, или отдают по договору кому-либо из наиболее зажиточных в станице хозяев, причем ремонтные деньги на лошадей и упряжь приплачиваются часто обществом по раскладке; иногда же тройки составляются по дворам таким образом, что коренная лошадь с сбруей доставляется одним хозяином, а пристяжные двумя другими. Такой способ подбора упряжных лошадей употреблялся особенно в станицах новых закубанских полков, и был для проезжающих истинным бедствием. Мне случилось еще прежде испытать удовольствие подобной езды, и потому я предпочел ей поездку верхом.

Невеселое было утро моего выезда. Мелкий дождь, начавшийся с зари, постепенно усиливался и часам к восьми обратился в проливной; труднопроходимые осенью болотистые екатеринодарские улицы сделались почти непроездными: слишком чрез три часа, добрался я до переправы через Кубань. Мост, ныне существующий, в то время только строился, и переправа производилась на пароме.

Долго надо было ждать, пока паром на той стороне наполнялся народом. Но вот он пристал. Заскрипели арбы, поднялась суета, послышались говор, крики. Скоро настала и моя очередь, и через полчаса я уже подвигался равниной левого берега Кубани, покачиваясь на мерном шагу моего иноходца.

Левый берег Кубани представляет от самого Екатеринодара [95] и почти до устья этой реки широкую низменную полосу, ежегодно затопляемую осенними и весенними её разливами. С весны и до начала сентября, это пространство, залитое водою и поросшее камышом, распространяет в воздухе болотные испарения и порождает лихорадки, от которых крепко страдают жители станиц здесь поселенных. С прекращением сильных жаров, болезненность слабеет, но получившие лихорадку обыкновенно долго не могут с нею расстаться. Мне, к счастью, приходилось ехать очень немного до первых предгорий, где если и не предстояло особенных удобств путешествия, то не было и опасности познакомиться с закубанской лихорадкой, как на плоскости. Молчаливый проводник мой, черноморец, засунув огромные сапоги в стремена и закинув бурку несколько наперед, ехал впереди меня, изредка взмахивая нагайкой и понукая лошаденку звуком похожим на шипенье. Скользкая дорога заставляла не доверять некованым копытам коня. Дождь набросил грязно-серый покров на окрестности. По обеим сторонам дороги всё бурьян, да камыш; изредка встретится горец из соседнего аула, верхом на поджарой лошадке, с особенным шиком в посадке и в движениях, по которому даже издали его можно всегда отличить (несмотря на одинаковость одежды) от тяжелого черноморца, да проскрипит неуклюжая арба, и опять то же однообразие гладкой равнины и раскисшей от дождя дороги.

К вечеру я добрался до станицы Чибийской, лежащей у подошвы гор, или, вернее, на самой черте, отделяющей гористую полосу области от равнинной. Проводники мои сменялись на попутных постах столь же молчаливо как и двигались во время переезда. Дождь продолжал лить; намокшая бурка тяжело врезывалась в плечи, когда я в густые сумерки слез с коня на разгонном посту Чибийской станицы и попросил указать мне хату, где бы можно было остановиться переночевать. Долго помалчивали казаки, усевшись в кружок около тлеющего огромного дубового пня. Настойчивая просьба, повторенная на малороссийском наречии, вывела наконец их из обычной апатичной полудремоты.

— Нэма такой хаты; хиба йдить у станычнэ, так и там не лучче, — ответил кто-то из кружка.

— А далеко до станичного правления? — спросил я.

— Аж у самом краи станыци.

Как ни хотелось мне поскорее добраться до сухого угла и выпить чаю, но перспектива шагания через всю станицу по колено в грязи и в непроглядной темноте была слишком незаманчива, [96] и потому я попросил указать мне угол в курене, или в шалаше, чтобы хоть уснуть не в грязи и не под дождем. К счастью моему, курень на посту был чем-то вроде хаты, и притом не совсем разрушенной. Приютившись в одном из менее занятых казачьими пожитками углов, я приказал внести переметные сумы и, зажегши свечу, принялся готовить себе постель из бурки и вьючного седла.

Только что я освободился от бурки и башлыка, как вошедший в ту минуту приказный 7 обратился ко мне с словами: «Чом вы, булы, не сталы у казённой кватыри для произжающих, ваше бл-ие? Воноб може там спокойнийш було».

— Да ведь я спрашивал, где тут у вас останавливаются проезжие, — отвечал я, неприятно удивленный его вопросом, и мне сказали, что кроме станичного правления, где тоже не лучше, негде.

— Та воно так що ни-де, для нашого брата казака, а як панови, то знайдется коли хочете. Шкода, що не прызнали в вас офицера за темнотою, а то б и кватыра не дуже далэко.

— А хорошая квартира?

— Та така як и ся.

— Топленая?

— Бува як кого ждуть, то и топлять, а тепер давно не чуть щоб хто произдыв — ма-буть ни.

— А самовар там можно достать?

— Чому не можно! Коли зхочете, то и тут добудемо, а быбув чай та сахарь.

Выходило на поверку, что если сказанное казаком была правда, т.е. что казенная квартира была ничем не лучше занятой мною, то не стоило труда перебираться, и потому, попросив приказного добыть мне самовар и похлопотать около него, я решился остаться в занятом угле. Через полчаса самовар был принесен. Занявшись чаем, я хотел, между прочим, порасспросить приказного о дальнейшей дороге, о житье-бытье казаков в станицах, о службе их прежней и настоящей. Угрюмо-сосредоточенный нрав черноморцев подавал плохую надежду на удовлетворение моего любопытства, но, с другой стороны, услужливость, с какою приказный известил меня о существовании казенной квартиры, как только узнал во мне военного, и добытый самовар наводили на мысль, что опасения мои могли быть не совсем верны.

— Как тебя зовут, братец? — спросил я, чтобы завязать разговор. [97]

— Хомою.

— А по прозванию?

— Недай-каши.

Я с трудом удержался от смеха, услыхав столь оригинальное прозвание. Впоследствии мне доводилось слышать фамилии еще курьезнее.

— Давно в службе?

— Девятый год.

— А в походах бывал?

— Було у сёго.

— И за хакучами ходил?

— Ни, за ными не ходыв, а чув що и воны дуже шкодлыви. Кажуть що и тепер на ных поход: чи правда воно 8?

— Правда.

— Ну теперь ма буть вже и им кинец прыйшов, бо хто не выбижыть, здохне з голодухи 9.

Я немало озадачен был быстрой сметкой, по-видимому, тупого и недогадливого казака. Соображение его оказалось впоследствии основательным. Надобно сказать, что поиск к хакучам осенью того года был уже вторичный. Первый произведен весною, но весною позднею, когда и лес оделся листом, и корм для скота был повсюду, именно в мае. Трудность изгнания хищных хакучей из их трущоб сказалась на деле. Были перестрелки, сожжено несколько жильев, скорей похожих на шалаши, чем на избы, но уничтожить самое гнездо разбойников не было никакой возможности: хакучи, нигде не выдерживая боя с нами, рассыпались по лесам, уводя семейства и угоняя скот в горы; с окончанием же экспедиции, возвращались на прежние места. Необходимо было начать экспедицию поздней осенью, когда у них заготовлены на зиму все запасы, и тогда, истребив эти запасы, поставить племя в необходимость или выселиться, или умереть с голоду. Так и было сделано в ту осень. Военный инстинкт неграмотного казака очень верно указал те самые меры, которые были признаны не сразу людьми много учившимися всяким хитростям и наукам. [98]

— Хорошо живется вам в здешней станице? — спросил я вновь.

— Добрэ.

— И хлеб хорошо родится?

— Як не вымокне, та не высохне, та сарани не зъисть, то добрэ родыть 10.

Странным показался мне такой ответ. В нём ясно слышалось полное недовольство, а между тем он был замаскирован похвалой. Уклончивость и загадочность ответов малороссиянина мне были давно знакомы, но в такой ловкой форме и с таким оттенком насмешки мне не удавалось слышать их. Чтобы прекратить дальнейшие разговоры, я сделал еще несколько вопросов о дороге в станицу Ключевую, поподчивал казака чаркой водки и затем отпустил, поручив добыть корма для моего коня.

На другой день я поднялся с рассветом. Погода была ясная, свежая. Закусив, чем попало, из дорожного запаса, и взяв с поста казака в проводники, я отправился дальше.

Дорога от станицы Чибийской до Ключевой идет сплошь молодым дубовым лесом, среди которого, там и сям, встречаются расчищенные поляны. Мягкие склоны небольшого хребта Пшаэр, по которому дорога извивается, не лишены красоты. Станица Ключевая, где помещался штаб *** казачьей бригады, лежит в широкой неглубокой долине, живописно окаймленной отлогими высотами. Я подъехал к ней, когда солнце поднялось уже довольно высоко. Мой проводник оказался на плохой лошади и постоянно отставал. Наскучив сдерживать шаг своего коня и выжидать проводника, я двинулся вперед безостановочно, оставив на его попечение мой вьюк; но зато в Ключевой мне пришлось казака ожидать добрый час: у него что-то случилось с седлом, или с лошадью, вследствие чего он явился с головы до ног в грязи. Подивившись приключению, я поехал далее на Фанагорийскую, к Владикавказской, рассчитывая поспеть на другой день в станицу Георгиевскую (по ту сторону главного хребта), где сходился тогда отряд генерала С*, только что окончивший поиск за хакучами. От Ключевой до Фанагорийской станицы дорога идет долиною р. Псекупса, пересекая его течение более пятнадцати раз. Окрестности чрезвычайно живописны: горные склоны покрыты зеленью и лесом; резвый Псекупс, чистый как и все горные реки в малую воду, течет здесь довольно медленно, извиваясь голубою лентою между веселыми берегами. В [99] сухую погоду он проходим в брод почти везде; в дождливую быстро вздувается 11, и тогда бурлив и опасен. Мне, к счастью, не довелось видеть Псекупс в такое время, и я благополучно и без хлопот прибыл в Фанагорийскую. Отдохнув часа два в этой станице и накормив коня небольшим запасом овса, взятого мною еще с места, я отправился далее. Дорога, верстах в десяти от Фанагорийской, была уже вьючная; крутые узкие подъемы встречались чаще. Стало смеркаться, когда я встретил несколько человек казаков, идущих пешком и нагруженных седлами.

— Откуда вы?

— З Георгиевской.

— А седла куда несете?

— Коней пороняли з кручи, як ходили на хакучей.

— А много вас таких, что пешком ходите?

— Та-е таки, чоловик з двадцять.

— А далеко отряд?

— В Георгиевской.

— Весь?

— Увесь.

Известие это заставило меня поторопиться, чтобы застать на другой день отряд на месте. Я знал, что экспедиция кончалась и что сборным пунктом отряда назначена была станица Георгиевская, откуда колоны, действовавшие одновременно с разных сторон против хакучей, должны были быть распущены по различным направлениям, а мне необходимо было увидеться с генералом Г*, известным своим походом, в 1864 году, на южный склон 12, против последних враждебных нам горских племен, и отлично знакомым с тою местностью. Указания его и знание им нужд и быта солдата, с которым он сроднился в трудах походной жизни, могли много помочь успеху моего дела. Несмотря на усталость коня, которому предстояло сделать в тот день около 75 верст по трудной горной дороге, я погнал его рысью, и через два часа был во Владикавказской. Здесь я довольно скоро и без особенных хлопот отыскал квартиру в недостроенной еще избе казачьей 13. Одно затрудняло меня — это недостаток корма для лошади. Сена в станице не было, так как перевозка его, на вьюках, [100] с мест заготовления, довольно далеких, чрезвычайно трудна; подножный же корм хотя и был довольно хорош, но мне хозяин мой отсоветовал пускать лошадь на ночь на траву, пугая волками и, особенно, конокрадами, которых, по его словам, было немало в околодке. Оставалось, по необходимости, кормить коня одним овсом, и то в размере довольно диетном, потому что и овса в станице не оказалось; запас же, взятый в Екатеринодаре, был уже на исходе.

Позднее время приезда помешало мне осмотреть станицу, а десятичасовая верховая езда и необходимость, на другой день, с зарей, опять продолжать путь так убедительно говорили в пользу сна, что я, поручив своего коня заботам молодого парня, хозяйского сына, и не ожидая даже, обещанного хозяином, самовара, повалился на лавку и заснул сном праведника.

Солнце уже взошло, когда я проснулся. Свежий горный воздух, слегка влажный, но как-то особенно бодрящий, веял в открытые двери. Хозяина давно не было в хате: он возился около достраивавшейся избы, вместе с двумя взрослыми сыновьями. Лошадь моя, уже оседланная, дожевывала остатки вчерашней трапезы.

Надобно было спешить. Послав одного из хозяйских детишек на пост за проводником, я принялся за укладку и навьючивание моего багажа и через четверть часа был снова в дороге.

Хорошо осеннее утро в горах. Что-то необыкновенно радостное носится в воздухе; грудь с жадностью вдыхает легкую струю утреннего ветра. По склонам гор, из ущелий, ползет туман, убирая горные вершины седыми кудрями и отливая радугою под ярким солнечным лучом. Листва деревьев и кустов, покрывающих горные склоны, испещрена всеми красками....

Не следует, однако, доверять бодрящему свойству осеннего утра в горах, а надобно покрепче завертываться в дорожное платье. За приятной прохладой, путнику часто, через час или полтора, придется спуститься в теплый, даже спертый воздух долины, и такой быстрый переход от холода к теплу дарит людей, непривычных к горному климату, упорною лихорадкою.

От Владикавказской вьючная тропа идет по сыпучим шиферным отрогам главного хребта, довольно крутыми подъемами всё в гору, до самого спуска в ущелье речки Чилипса. Склоны одеты редким и низким дубняком, и только на наиболее возвышенных точках видны толстые пни когда-то здесь бывшего, вырубленного леса. [101]

Около полудня я взобрался на самую высокую точку перевала, названную казаками или солдатами «Лысой горой». Говорят, в ясную погоду с неё открывается великолепный вид на море, но мне не удалось им полюбоваться, так как с моря шли тучи, и ближайшие вершины быстро оделись облаками. Спуск по этой дороге к лежавшему на нашем пути Чилипсинскому посту был несравненно круче и эффектнее подъема. Склоны главного хребта к северу гораздо мягче чем к югу, где они как-то отвесно упираются в море, изломанные, разорванные.

На одном из самых узких мест тропы, которой мы ехали, имея вправо под ногами пропасть в несколько сот сажен глубиною, а влево почти отвесную высокую осыпь, я заметил, что у ехавшего впереди меня казака винтовочный чехол снизу расстегнулся, и оттуда понемногу начала вылезать винтовка. Указав ему на это, я продолжал ехать за ним следом, любуясь живописными контурами окрестных гор, как вдруг что-то металлическое брякнуло у самых ног моей лошади, и она, захрапев, взвилась на дыбы над самой пропастью. Полуинстинктивно бросил я поводья и, поймав одной рукою сук свесившегося надо мной дерева, успел выскочить из седла. Дело обошлось благополучнее, чем можно было ожидать. Освобожденный от моей тяжести, конь попал ногами опять на тропку; я снова уселся на седло, и мы продолжали путь; я сделал, однако, сильное внушение моему ротозею-чичероне, и приказал держать винтовку не в чехле, а в руках.

Советую всем, кому доведется ездить верхом по кавказским горным тропам, никогда не брать с собою, во-первых, пугливых лошадей, а во вторых, проводников из черноморских казаков. Пугливая лошадь, говорят, в горах скоро делается смелою, в чём я отчасти убедился и на своем коне; но тяжелый, сосредоточенный черноморец никогда не сделается ловким, сметливым наездником, джигитом, как их называют на Кавказе, сколько бы ему ни довелось развивать эти качества практикой. Он хитер, осторожен, чрезвычайно терпеливо выносит лишение и, говорят, хорош в деле; но той лихой, пылкой отваги, той удали, какой славились горцы и наши линейцы, в нём не ищите. После соединения всех кавказских казачьих войск в Кубанское и Терское (в 1860 году), в некоторые полки, особенно в новые закубанские, попали и прежние линейцы, и бывшие черноморцы, и я видел их и в строю, и в одиночку: везде эти два типа резко различаются между собою решительно всем. Фигура черноморца, на лошади, [102] обыкновенно неуклюжа до смешного; конь почти всегда плох; в отрывистой речи всадника постоянно надобно подразумевать другое, междустрочное значение. В линейце, если он мало-мальски с достатком, видны ум, щегольство и лихость 14. Все линейцы отличные ездоки и казаки не одного только прошедшего, но и настоящего; тогда как черноморец весь погружен в минувшую славу, когда-то бывшего действительно грозным, запорожского казачества, живет преданием и песнями; сам же давно отяжелел на тучных лугах и нивах правого берега Кубани, и потерял ту подвижность и ту удаль, в которых вся сущность, и вся сила казака.

На Чилипсинский пост я прибыл часа в два пополудни. Несколько плетеных сараев, кое-где облепленных глиною, составляли все постройки помещавшегося здесь пикета. Невдалеке торчала караульная вышка. Чилипсинский пост был, в то время, один из главных пунктов туапсинской кордонной линии, растянутой по р. Туапсе для наблюдения за бродившими еще кое-где и подчас разбойничавшими хакучами. До станицы Вельяминовской оставалось еще верст около сорока, и потому надобно было дать немного отдохнуть и покормиться моему коню, утомленному двухдневной ездой по трудной горной дороге.

Я едва успел слезть с коня и передать его проводнику, как из одного плетеного шалаша показался казачий офицер.

— Пожалуйте! — произнес он с сильным малороссийским акцентом, обращаясь ко мне и показывая рукою на вход в свое помещение. — Не взыщите только за хату, какая есть, такая есть.

Я поблагодарил любезного хозяина и воспользовался приглашением.

Войдя в шалаш, я увидел всё походное хозяйство казачьего офицера, состоявшее из двух, довольно широких, досок, укрепленных на четырех врытых в землю пнях, а может быть и на обрубках деревьев. Эта мебель заменяла и стол, и стул, и диван, и постель, словом — всякое ложе и всякое седалище. Два чурбана, один похожий на ступу горского аробного колеса, а другой просто кусок толстого древесного ствола, составляли прочие принадлежности квартиры. Кое-какие вещи, погребец да несколько бутылок дополняли убранство. Довольно толстая куча хвороста помещалась в остальном пространстве.

После продолжительной езды на седле, человеку непривычному [103] больше всего хочется лечь и вытянуться. В этом отношении езда верхом сходна с ездою на перекладной. Я особенно обрадовался замеченной куче хвороста, пожал руку хозяина и, отрекомендовавшись, повалился на нее с великим наслаждением.

— Есаул Л-в.... отрекомендовался, в свою очередь, мой хозяин. — Устали?... Не хотите ли закусить?... Дорош, а Дорош, крикнул он в отверстие шалаша — горилки!... Може-б чаю? спросил он вслед за тем, обращаясь ко мне.

Я поблагодарил и высказался в пользу чая.

— Та поставь медный чайник, швыденько! обратился он опять к вытянувшемуся у входа огромному драбанту 15.

— Слава Богу! и сахару привезли сегодня, а то просидел три недели без него. Проклятые хакучи! как погнали их с гор, так проезду не давали: всё слонялись коло-поста. Послать одного кого-нибудь по своей нужде, опасно: бывает, застрелят, а нескольких и нельзя — всего на посту двадцать пять душ. Ну, теперь хоть спасибо отряду — повычистили горы.

Я, тем временем, успел рассмотреть хозяина. Это был высокий видный мужчина лет тридцати пяти, черноволосый, черноусый, черноглазый, словом, совершенный брюнет, и притом чрезвычайно смуглый. Его великорусская фамилия и нерусский тип, вместе с малороссийским акцентом, становплись для меня загадкой.

— Вы потомственный казак? — спросил я, подстрекаемый любопытством.

— Потомственный.

— Из Черномории?

— Нн.... да. Вы, верно, дивитесь, что я прозываюсь Л-м.

— Точно. Да и тип-то у вас совсем нерусский.

— Это, знаете, еще батько мой из Турции перешел, когда Николай I Исакчу брал. Тогда запорожцы в подданство шли с Гладким — полковником, кажется. Вот и отец с ними тогда перешел, а женат отец был на гречанке, так я должно быть вылился в мать. Как с кем встречусь из русских, все дивуются, что Л-вым прозываюсь, а из себя будто и нерусский.

— Скучно, должно быть на посту-то стоять? — спросил я.

— И — и.... как не скучно? теперь хоть, слава Богу, люди стали проезжать, а то прежде хоть умирай от нечего делать. А тут еще, летом, пока жарко было, все переболели: лежим все [104] вповалку, некому и на вышку лазить, не только что службу нести.

— Что ж бы это такое было? место, кажется, здоровое и прохладное.... И жаров не должно бы быть больших....

— Лихорадка одолела! Вот проезжали, так верно видели, где стояла станица 16. Теперь ее расселяют по соседним.... И высоко поселили! кажется, где б тут ей проклятой взяться! так нет же, подобралась, да больше половины народу и передушила.

— Видно, вода нехорошая.

— И вода отличная. Просто и не разберем чего ей надобно, этой лихорадке. Вот молю Бога: поскорей бы сменили со службы. Отдохнул бы, а то такая служба лихорадочная хуже всякого ворога. В Севастополе били нашего брата, и если не видели кто бьет, так знали чем и откуда; на то война! А тут не знаешь с чего привяжется; мало что здесь измучит, да еще с собой домой привезешь, да того смотри там и лапы выправишь. — Дорош!... что же чайник? — снова крикнул он из шалаша.

— Несу! — отозвался голос драбанта, и вслед за тем у входа показалась массивная фигура, с кипящим чайником, навешенным на хворостину.

— А вы были и в Севастополе? — обратился я к хозяину, занявшемуся засыпкой чаю.

— Был, больше полугода.

— Тяжко было?

— Тяжко-то тяжко, да хоть болезней, спасибо, не было. Да и награды хорошие были, так оно и в таком пекле сидеть можно было.... Опять же святое дело: война справедливая, християнство защищали.

— Вы с пластунами там были?

— С пластунами.

— Молодцы были пластуны ваши! Жалко, что много их пропало....

— Сгинули даром много! А хороший парод был.... Теперь не скоро дождутся, чтоб такие народились.

— Что ж так?

— А то ж, что нет уже стариков наших, что пластуновать нас учили, да и черкеса прогнали; не над кем и поучиться. Только и работы что на посту стой, да почту вози, кто конный. Хакучей, и тех перевели, прибавил офицер, как будто с сожалением. [105]

— Зато покойней будет.

— Покойнее-то покойнее, да только нам покойная-то служба эта горше беспокойной: содержания меньше, а хлопот столько же. Уже коли покой, то лучше льгота, чем такая служба.

— Ну, и вам верно скоро льгота будет: отправитесь домой, отдохнете, — ответил я, думая сказать что-либо приятное.

— Да, отдохнуть-то приятно только тогда, когда сам захочешь на отдых, да притом как есть на что отдыхать, а не так, что кончилась служба — кончились и деньги: живи как знаешь.

— Да ведь у вас есть земля; хозяйством бы занялись....

— Земля точно есть, только на бумаге, а не на деле. На планах её столько, что и детям нашим достанет; но пока ее нарежут, успеешь наголодаться 17. Я и не упомню с каких пор межуют Черноморье, а всё еще не кончили.... Пожалуйте! прибавил он, подавая стакан чаю.

За чаем разговор вязался плохо. Мне думалось о ненормальном, до сих пор необеспеченном, в материальном отношении, быте казачьего офицера и его семьи, о причинах болезненности в новых станицах закубанских полков и о разных подобных материях.

— Есть у вас в станицах больницы, лазареты, лечат-ли где больных? — спросил я, под влиянием своих мыслей.

— Есть бригадный лазарет, да добраться до него далеко, и ехать приходится: кто еще не вовсе плох — верхом, а то на вьюке; так больше здесь мрут, по домам.

Невеселое же, в самом деле, положение наших закубанских станиц. Поселенные в трущобах, на местах, избранных под влиянием соображений военных, иные из них угодили на такие пункты, которые и у горцев, привыкших к местным климатическим условиям, считались нездоровыми. Новые поселенцы, большею частью жители равнин, попав в узкие и темные горные ущелья, каких до той поры и во сне не видали, болели физически и нравственно. Незнание приемов местного хозяйства имело следствием неурожаи и падежи, а трудность получить врачебную помощь, при вообще недостаточном числе медицинских чинов в войске и при дурных дорогах, развили здесь в сильнейшей степени болезненность и смертность. [106]

Впоследствии, когда на эти обстоятельства обратили внимание и приняты были энергические меры, зло начало уменьшаться; но следы его, вероятно, еще долго будут заметны в вялости и апатичности выболевшего населения горных закубанских станиц.

После чаю, откланявшись любезному хозяину, я поехал дальше. Дорога до Георгиевской была значительно лучше, и я подвигался довольно скоро. Часа через три я был уже в станице и узнал от жителей, что отряд генерала С*, в составе которого генерал Г* командовал главной колонной, стоит в нескольких верстах от станицы лагерем, и что на утро отряд распускается по своим квартирам. Мне хотелось засветло успеть увидеться с Г*, чтобы иметь время переговорить с ним до роспуска отряда. Меня немножко затруднял только не совсем удачный выбор времени для знакомства с Г*, которого я до той поры никогда не видел, и вся надежда устранить неловкость встречи и рекомендации опиралась на искусство Д*, товарища моего, состоявшего у него в колонне чем-то в роде квартирмейстера, или колонного адъютанта. Я подогнал коня и через четверть часа был в лагере, живописно разбросанном на довольно широкой площадке, образуемой изгибом р. Туапсе (поляна Меваб) и по отлогим склонам и террасам соседних высот, еще местами зеленых. Лагерь имел вид оживленный. По всем направлениям сновали солдаты, слышались звонкие песни, с сопровождением бубен и погремушек; изредка проезжал верхом казак или пехотный офицер.

— Где колона Г*? — спросил я нескольких пехотных солдат, отправлявшихся к реке с удочками в руках.

— А вот, за шиханом 18, в. б-ие, — отвечал один из толпы, вскинув руку к козырьку. — Как проедете по энтой по тропке, возьмите влево, а потом вправо — тут и есть самые палатки его.

Проехав, как мне сказано было, я очутился в небольшой котловине, отделенной от прочего лагеря невысокою длинною горою. Здесь довольно кучно стояли палатки колоны Г*. У одной из ближайших ходил часовой.

Избегая возможности явиться к Г*, не увидевшись с Д*, я хотел проехать мимо и начать расспросы несколько дальше, как увидел Д*, идущего ко мне на встречу.

— Здравствуйте! Какими судьбами?... Куда? [107]

— Еду населять страны, которые вы только что завоевали. Что? как вам жилось, успешно ли ходили?

— Недурно. Слезайте же! Или не надоело верхом кататься? Вестовой, возьми лошадь!

— Разве это ваша палатка? — спросил я, указывая на часового и не зная, слезать ли еще.

— Нет не моя — моя рядом, а это генерала Г*. Да это разницы не делает: его нет дома, уехал за приказаниями к В*, а приедет — будет рад гостю.

Я вошел в палатку Д*, и, наскоро переменивши дорожный костюм на форменный, вкратце изложил ему цель поездки моей, и причины, побудившие меня искать свидания с Г*. — Д* одобрил мое намерение.

— Командир 19 едет! — крикнул кто-то за палатками, и вслед за тем послышался топот частой иноходи.

Мы выскочили из палатки и почти лицом к лицу столкнулись с Г*, проворно осадившим коня и соскочившим наземь. Д* представил меня и вскользь намекнул, что, кроме желания познакомиться, целью визита моего было намерение воспользоваться опытностью Г* и его знанием края.

— Очень рад, очень рад служить, чем могу! — ответил он... — Чаю... Вы только что с дороги, верно, не откажетесь... Подать столик и стулья!... на воздухе приятнее... Садитесь.

Мы уселись перед палаткой. Несколько минут длилось молчаливое прихлебывание чаю, давшее мне возможность рассмотреть Г*. Это высокий, статный мужчина, на вид лет под сорок. Тип лица скорее южнорусский, несмотря на немецкую фамилию. Одна рука на перевязи. Впечатление его наружности и обращение чрезвычайно располагающие; разговор отрывист, лаконичен.

После нескольких кратких взаимных вопросов о состоянии дорог через Чилипинский перевал и об успехе последней экспедиции, он спросил, когда я выехал из Екатеринодара, и удивился скорости переезда.

— Этак вы, пожалуй, сегодня могли бы быть в Туапсе, — сказал Г*: — всего теперь четырнадцать верст.

— Я так и рассчитывал, ваше превосходительство, в случае, если бы не удалось застать вас здесь.

— И вы с места верхом?

— С места. [108]

— О, да вы, видно, походный человек! Только время-то для осмотра выбрали неудачное. В ноябре здесь всегда дожди, в горах снега. При этих условиях осмотр местности с такою целью, как ваша, очень затруднителен и наделает вам хлопот.

Я отвечал, что выехал на третий день по получении предписания, и что изучение края с его изнанки, или с невыгодной стороны, считаю полезным уже потому, что если и при таких условиях мне удастся сделать выбор мест под поселения, то в верности выбора едва ли можно будет сомневаться.

— Наконец, — прибавил я, — ведь непогоды не помешали же вам сделать поход 1864 года.

— Вы правы; только все-таки поторопитесь, пока не наступили дожди и полноводье рек, а то насидитесь в береговых постах. Стоять на месте, в ожидании переправы через ничтожную речонку, и в походе невесело, а вам, с непривычки, и подавно придется не по вкусу.

Солнце, между тем, скрылось за окрестные горы; за короткими сумерками наступила ночь. Бивуачные костры ярко заблестели...

Ударили «повестку»; потом «на молитву». Шум и говор стали понемногу умолкать и, наконец, лагерь, недавно столь живой и суетливый, погрузился в тишину.

Мы перешли в палатку. Я попросил генерала поделиться со мною запасом его сведений о береговой полосе Кубанской Области.

— После ужина! сказал он. Вот сейчас подадут ужинать. Вы, конечно, не поедете ночью.... ни к чему... отсюда близко.... поспеете еще завтра рано. Лучше отужинаем вместе.

Ужин не замедлил. За столом собралось человек до десяти офицеров. Много говорено было о прежних походах и встречах с неприятелем, о трудностях последнего поиска за хакучами, забравшимися в местности, считавшиеся недоступными даже у горцев. Г* был весел, оживлен, сыпал шутками и остротами. Собеседники старались с ним состязаться, отбросив всякую форменность, вкрадывающуюся невольно даже в дружескую беседу начальника с подчиненным. Непричастный прошлым походам и трудам старых кавказцев, я молча вслушивался в их речи, удивлялся искусству Г* держать себя на товарищеской ноге с молодежью, не спускаясь до фамильярностей.

— Что же вы всё помалчиваете? — спросил в конце ужина, обращаясь ко мне, Г*. — Или устали, закачало на седле? [109]

Я отвечал, что не очень устал, но молчу потому, что всё, что слышу, для меня почти ново, и потому интересно.

— Это только теперь, пока не увидели на практике, возразил Г*; а вот потолкаетесь, как иным доводилось, в походах года по два, так скучать будете.

— Однако вам не наскучило же, ваше превосходительство. Если и в прочих походах ваших по вечерам бывало так весело, как сегодня, так чего же и желать?

— Мы другое дело! Втянулись понемногу, попривыкли, а ведь вы больше по бумажной части: план составить, соображение, а там отчет, или донесение какое-нибудь.

— И нас посылают в отряды, может быть, именно для того, чтобы писать все эти вещи. Как же их и не писать?

— Кто говорит!... Иначе какой же толк был бы в вас?

Жаль только, что донесения-то ваши, и соображения, по большей части с делом крепко расходятся... Практикуют вас мало...

— Мне кажется, что кто хочет не ограничиваться одной теорией, тот поищет способов её применения к делу, и если не будет сам достаточно опытен, то воспользуется опытом других, заметил я, намекая на цель приезда моего в отряд.

Г* улыбнулся. — Хорошо! когда бы все так делали... — сказал он. — А то есть такие, что приезжают к нам не для того, чтобы с делом на деле знакомиться, а для того, чтобы выдернуть, из числа присылаемых в отряд наград, несколько и для себя.... Это, так называемые, фазаны. Перья па них очень хороши, а мясо, да и вся порода их, куриная.... Прежде их, бывало, очень много присылали в отряды, и подчас не знаешь, что с ними и делать: дать часть опасно — неопытны, а не дать — обижаются. Хорошо еще, как попадется простой фазан, можно как-нибудь поладить; но бывают фазаны породистые. Вот с такими беда: посыплются жалобы дяденькам, а дяденьки сообщат тетенькам, и пойдет неудовольствие до двенадцатого колена....

— Вы что-то опять притихли! обратился ко мне Г*. — Успокойтесь: вы не фазан; я это заметил, как только узнал, что вы приехали верхом, по вьючной дороге, без багажа, прислуги и лягавой собаки. У фазана, особливо породистого, все эти вещи на лицо. Бывали и такие, что запасались в поход щеголеватыми сапогами и галошами.... Однако мы с вами о деле еще не потолковали, а вам и уснуть пора. Ну, ужин кончен.... давайте карту, будем соображать. [110]

Гости стали понемногу расходиться, и скоро в опустелой палатке ыы сидели только вдвоем с Г*, перед разложенной на столе картой.

— Прежде всего позвольте вам заметить — обратился ко мне Г* — что карта ваша никуда не годится: будемте лучше толковать по моей. Она со мной была в даховском походе, и я мог убедиться в её верности.

Вынув, вслед затем, свою карту, генерал разложил ее, и мы принялись ее рассматривать.

— Вам для чего приказано селить роты *** батальона?

— По смыслу данных мне инструкций, поселения рот в горах должны иметь целью военно-полицейский надзор за ущельями, где еще могут укрываться горцы. Затем, поселения эти назначаются быть кадрами будущих наших гражданских поселений в горах.

— А, а.... понимаю! хочется одной палкой двух воробьев убить.... Трудно это сделать теперь. Не забудьте, что в батальонах много нижних чинов дурного поведения, штрафованных, на которых не только нельзя возложить полицейский надзор, но за которыми, в свою очередь, нужно присматривать. Да одного, и притом слабого, по численности, батальона и недостаточно; пространство, которое необходимо занять, велико слишком. Обратите на это внимание и включите в отчет ваш, когда окончите поручение.

Я поблагодарил за указание. Речь коснулась потом почвы и климата южного склона, пунктов, где наиболее было сгущено, год тому назад, население горцев, где, следовательно, местность не была особенно болезненна, и удобств сообщения будущих поселений с береговыми магазинами. Я невольно удивлялся отчетливому, до подробностей, знанию Г* местности, по которой он прошел только раз с отрядом. Впоследствии мне пришлось проверять почерпнутые от него сведения, и, надобно сознаться, большинство их оказалось совершенно верно.

Мы разошлись за полночь. Войдя в палатку Д*, я нашел его спящим, и тотчас же последовал его примеру.

Я проснулся, когда уже весь лагерь был на ногах. Проворно одевшись, я зашел к Г* проститься. Он давно встал и допивал свой чай. Погода начинала хмуриться, и мне хотелось добраться до Вельяминовского прежде, чем пойдет дождь.

— Вы уже едете? — сказал Г*, увидав мой походный наряд. — Мне сказали, что вы спите, и я подумал, что вам не понравится, когда начнут снимать над вами палатку. Мы ведь сейчас выступаем. [111]

— Еду, ваше превосходительство. В Вельяминовском меня, может быть уже ждет полковник К.*, а я не хотел бы заставить его ожидать себя лишний день.

— Ну, прощайте: счастливый вам путь! желаю успеха! Жаль, что поздно к нам приехали.

Откланявшись Г* и простясь с Д*, я пустился в путь.

Дорога от места, где стоял лагерь отряда, шла по правому берегу р. Туапсе, без крутых подъемов и спусков, по каменистому, местами сплошь шиферному, местами известняковому грунту. Нависшие тучи туманили окрестные вершины, и мешали их рассмотреть. Скоро пошел дождь. Мелкий и частый, он здесь иногда идет целую неделю, иногда более. Закутавшись плотно в бурку, я предался размышлениям о прелестях предстоящих поисков, о вчерашнем разговоре с Г*, и не заметил, как мы выехали из туапсинского ущелья на довольно широкую площадку, прорезанную рекою. В версте расстояния виднелись хаты.

— Это и есть Туапсе? — спросил я проводника, на этот раз из линейцев.

— Нет, это Вельяминовское, отвечал он. — Туапсе будет немножко дальше, вправо, и указал концом нагайки направление, в котором, по его мнению, было Туапсе. — Вы в Вельяминовскую или в Туапсе?

Я был немножко в затруднении, положительно не зная, где могу скорее увидеться с спутником предстоявшего мне путешествия, так как, до сих пор, считал эти два пункта тожественными, носящими только два названия, и потому отвечал, что хочу стать там, где, по большей части, останавливаются проезжие офицеры.

— Так надобно ехать в Туапсе, там всё больше у майора У-ча останавливаются.

— А разве нет там казенной квартиры для проезжих? — спросил я, не решаясь ехать к незнакомому офицеру, у которого, говорят, останавливаются проезжие.

— В станице есть, только туда мало кто заезжает, а в Туапсе нет.

Я, однако, не решился ехать прямо в Туапсе, не заехав прежде в станицу и не узнав, где стал К*, который прежде меня отправился по дороге на Гойтх и, по расчету времени, должен был быть уже здесь.

Заехав к станичному начальнику, пожилому казачьему офицеру, [112] я узнал от него, что К* приехал накануне: справлялся обо мне и тотчас же перебрался к У-чу.

Туапсе лежит не дальше двух с половиною верст от станицы Вельяминовской, и сгруппировано в небольшом углублении морского берега. Несколько вправо, на пригорке, виднелся дом майора У-ча, тогда командира казачьего полка и начальника туапсинской кордонной линии. Подъехав к дому, я послал своего проводника доложить о себе и узнать здесь ли К*.

Через несколько минут на пороге показалась небольшая фигура седоватого человека, в штаб-офицерском пальто, сопровождаемая другою, несколько повыше, одетою в казачий бешмет.

— Слезайте, батюшка!... войдите, а то совсем промокнете.... Взять лошадь! — скомандовал бешмет, оказавшийся майором У-чем. Я начал с извинения, что, не будучи знаком, заехал прямо.

— Э, батюшка! да вы, должно, не служили еще на Кавказе! Здесь церемонии не полагаются, перебил меня У-ч. Пойдемте, у нас благо завтрак на столе: в самую пору подъехали.

На такую любезность возражать было некстати. Через несколько минут, освободившись от своих намокших походных доспехов, я очутился в теплой комнате, за трапезой радушного хозяина.

Седой штаб-офицер оказался полковником К-кой. С ним вместе был его предместник, уже получивший отставку (полковник Ж*.) Он приехал на южный склон для сдачи батальона новому командиру.

Оба они знали о цели моей командировки и знали приблизительно время моего прибытия, но опасались, что дурные дороги и скверная погода замедлят мой приезд.

Появление мое рассеяло их сомнения, и они рассчитывали отправиться в Лазаревский пост морем 20, послав лошадей и вьюки по береговой дороге; однако сильный ветер и большой прибой не позволяли нам выехать в тот же день.

В ожидании перемены погоды или уменьшения прибоя, мы согласились обождать сутки в станице Вельяминовской.

После завтрака дождь перестал, и мы, чтобы не скучать, пошли осмотреть Туапсе, возникшее с небольшим год тому назад, и обещавшее, по мнению У-ча, сделаться вскоре если не городом, то торговым местечком. [113]

Спустившись с холма, на котором стоял дом У-ча, мы направились вдоль берега и через несколько минут пришли к кучке деревянных строений, крытых дранью. Это были лавочки с бакалейными товарами, фруктами и вином. Несколько сажен ближе к морю, почти под заплесками прибоя, стояла вытащенная на берег кочерма, небольшое морское судно турецкой постройки, около которой суетились греки-матросы. Далее, по берегу, достраивалось еще несколько досчатых лавок, окруженных грудами тюков и ящиков. Повернув влево, мы вышли на главную улицу, составленную из двух рядов крошечных досчатых домиков. Все эти постройки возведены были, по-видимому, на скорую руку; иные, кроме драни, крыты были еще и рогожами. Большинство их украшалось лоскутками цветных материй, прикрепленных к шесту, что означало торговлю спиртными напитками.

Туапсе стало обстраиваться в 1864 году, во время последних движений наших отрядов на южный склон западного Кавказа. Присутствие на берегу моря большого числа войск, увеличив требования на многие продукты, усилило их подвоз и развило торговлю. Еще прежде, когда береговая полоса, за исключением нескольких отдельных пунктов, была во власти горцев, сюда приставали турецкие кочермы, подвозившие горцам соль, порох, оружие, ткани и некоторые предметы роскоши, и меняли их на женщин, детей, воск, мед и кожи. Удобство вьючного сообщения этого пункта через невысокий Гойтхский перевал с северною покатостью главного хребта, доставляя возможность товарам турецким расходиться по горским аулам, усиливало торговлю и сделало Туапсе одним из главнейших её складочных пунктов. Чтобы пресечь горцам пути подвоза пороха и оружие, у берегов постоянно крейсировали русские военные суда, и генерал Вельяминов заложил даже у устья реки Туапсе укрепление (Вельяминовское). Но все эти меры не пресекли торговли горцев, постоянно усиливавшейся, даже в последние годы кавказской войны.

Осенью 1865 года, в бытность мою здесь, насчитывалось в Туапсе до 116 лавок с различными товарами. Главная торговля велась табаком и спиртными напитками. Хозяева лавок, большею частью турецкие греки, в ожидании осуществления носившегося слуха об учреждении в Туапсе города и порта, составили общество и выбрали даже голову 21. Прилив торговых людей усилился, и можно было ожидать, что через несколько лет здесь действительно возникнет [114] город. Но надеждам греческих торговцев не суждено было сбыться: учреждение таможенной стражи по южному прибрежью Кубанской Области, а еще более, говорят, требование единовременного взноса акцизной пошлины за всё количество товаров, находившихся уже на берегу и ввезенных отчасти тогда еще, когда край не принадлежал вполне русским, отбило у греков охоту к увеличению размеров торговли, и быстро разроставшееся торговое местечко стало еще быстрее падать.

По важности своей для торговли Кубанской Области и всего Кавказа, где на морском берегу так мало удобных бухт и рейдов, пункт этот, без сомнения, мог бы обратить на себя внимание, тем более, что зарождавшаяся торговля, центральное его положение между Сухумом и Новороссийском и существующее ныне колесное сообщение с средними частями Кубанской Области (не говоря уже о привычке окрестного населения считать Туапсе исстари рынком) могли бы много облегчить труд основания здесь торгового города или местечка. Жаль, если этими обстоятельствами не воспользуются, чтобы, увеличив столь небольшое число береговых торговых пунктов Черного Моря, усилить сбыт наших сырых продуктов, которыми так богат Кавказ 22.

Возобновившийся дождь заставил нас прекратить прогулку и возвратиться домой. Здесь к нам присоединился горный инженер, капитан Г*, возвращавшийся в Екатеринодар из гор южного склона, куда он был отправлен для разведки минеральных богатств нового края. От него узнал я, что вышедший несколько месяцев тому назад от хакучей, горец Зашибль, которого мне было приказано взять в проводники на время поездок моих, бежал опять к своим землякам. Обстоятельство это чуть не задержало меня на несколько дней в Туапсе (где еще находилось около полусотни семейств хакучей, желавших выселиться в Турцию), для приискания, хоть наймом, нового проводника; но полковник Ж* убедил меня не изменять решения: он обещал дать в проводники штабс-капитана И-го, знающего пространство между реками Сочею и Мзымтою не хуже любого горца.

(Продолжение будет).


Комментарии

1. На р. Псезуапе.

2. На р. Мзымте.

3. Приток р. Кубани.

4. Приток р. Афипса, впадающего в р. Кубань, недалеко от Екатеринодара.

5. Впадает в Кубань, недалеко от г. Екатеринодара, несколько выше Афипса.

6. Приток р. Туапсе.

7. У казаков этот чин соответствует званию ефрейтора в пехоте.

8. «Нет, против их не ходил, а слыхал что они очень вредны. Говорят, теперь на них поход, правда-ли?»

Тогда, действительно, был поиск нескольких небольших отрядов наших войск в верховья р.р. Шахе и Алиме, для изгнания разбойничьего племени хакучей, еще державшегося в самых труднодоступных ущельях южного склона.

9. «Ну, теперь им, видно, конец пришел, потому что кто не сдастся, издохнет с голоду». Казани и солдаты, говоря о смерти горца, выражаются обыкновенно словом «издох».

10. «Когда не вымокнет и не высохнет, да саранча не съест, то родится хорошо».

11. Потому что принимает, в своем верховье, много притоков.

12. Даховский отряд на южном склоне Западного Кавказа в 1864 году. Соч. С. Даховского.

13. Станица Владикавказская поселена была в 1863 году, и в то время еще не успела обстроиться, как следует.

14. Лошадь непременно под ним хорошая, уздечка и оружие в серебре, сам смотрит весело, приветливо.

15. Драбант у казачьих офицеров почти то же, что у армейских офицеров денщик.

16. Чилипсинская.

17. Вопрос о наделе в натуре казачьих офицеров Кубанского войска землею очень недавно решен настолько, чтобы вывести их из материальной нужды, в какой они находились, благодаря медленному ходу дела.

18. Шихан на языке кавказских солдат и казаков горный кряж, или отрог.

19. Генерал Г* командовал тогда полком.

20. Вдоль юго-западного берега Кавказа сообщение производилось или верхом по береговой дороге, очень плохой, или на барказах (ныне отчасти замененных фелючами). Барказы содержали сообщение между Новороссийском и Сухум-Кале, заходя также и в промежуточные береговые посты.

21. Яни-Копани, молодого, образованного грека, хорошо говорившего по-русски.

22. Говорят, в настоящем году производится береговой промер у Туапсе, с целью, если окажется возможным, помощью мола, или свай, уменьшить морской прибой и дать возможность приставать здесь не только небольшим турецким кочермам, но и большим пароходам. Желательно, чтобы слух этот оказался верным, тем более, что упомянутые работы могли бы совпасть с промером восточного берега Черного Моря для проложения каната индо-европейского телеграфа. — Пр. автора.

Текст воспроизведен по изданию: По южному склону Западного Кавказа // Военный сборник, № 9. 1869

© текст - Орехов И. П. 1869
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
©
OCR - Бабичев М. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1869