МЕЩЕРСКИЙ В. П.

КАВКАЗСКИЙ ПУТЕВОЙ ДНЕВНИК

Вторник, 18 октября.

Первая часть моего груза прибыла, но увы! меньшая. Она послана была с русскими ломовыми извозчиками, которые кормят своих лошадей овсом и останавливаются на постоялых дворах. Другая же, большая часть груза, отправлена на осетинских извозчиках, и увы! они кормят лошаденок своих подножным сеном, которого, кажется, нигде нет, вследствие чего лошаденки останавливаются чуть ли не на каждой версте, безмолвно прося корма. К сожалению, пришлось прибегнуть к ним, ибо русских извозчиков не хватило.

Сегодня в полдень прибыла депеша, всех повергшая в разочарование. В ней возвещалось о соединении Тергукасова с Гейманом в 30 [99] верстах от Эрзерума, и о том, что оба продолжают преследовать Измаила по пятам. Или это насмешка корреспондента, или ошибка. Никто не может понять: как можно, устроив ночлег в 30 верстах от Эрзерума, преследовать Измаила по пятам. Неужели же Измаил-паша будет в 30 верстах от Эрзерума ожидать, пока, переночевав, русские отряды примутся его преследовать? Во всяком случае, положение отрядов критическое, и они не достигли своей цели, ибо речь шла о том, чтобы занять Киприкей прежде Измаила-паши, а именно это не удалось. Не лишний ли раз дружеские услуги оказали нашим генералам мнимые лазутчики? Нынешняя кампания обнаружила несомненно, что у Турок лазутчики есть, и хорошие, а у нас их нет, а есть мошенники, эксплуатирующие добродушие и честность наших начальников отрядов. Сегодня в одном доме, в числе гостей, быль недавно вернувшийся из отряда Лорис-Меликова молодой человек, постоянно бывший по обязанностям службы близко к штабу. Он рассказывал подробности на счет лазутчиков наших крайне интересные.

Лазутчиков, или так себя называвших Армян, немало являлось в лагерь командовавшего [100] действующим корпусом, при котором было лицо, заведовавшее им и исправлявшее должность переводчика при генерале Лорис-Меликове. Всякий из этих лазутчиков приносил с собою какое-нибудь важное, будто бы, известие или клочок бумаги, на котором значилась по-арабски или турецки переписка между Мухтаром и Измаилом; все эти сведения принимались с полнейшим доверием, лазутчикам платили 10, 15 или 20 р., смотря по важности известия, и немедленно принимались зависевшие от доноса меры. Например, передано было лазутчиком известие о немедленно будто бы предстоящем отступлении Мухтара и его армии; 3,000 арб уже стоят готовые, прибавляет лазутчик, сами видели и пересчитали; ночью Мухтар выступит. Тотчас же делалось распоряжение готовиться в поход; все солдаты ночуют в ранцах и при ружье. Всю ночь не спали. К утру оказывается, что Мухтар-паша и не думал ни отступать, ни двигаться, и не то, что 3,000, ни одной арбы не было. А лазутчиков и след простыл. Добродушие доходило до того, что лазутчики приходили под Карсом и приносили жестяные стаканчики в подарок, говоря: вот это тебе, мы сейчас из Карса, на, возьми, видишь, мы это оттуда унесли... [101]

Но от смешного до трагического, также как и до великого — один только шаг. Следующий эпизод, если он верен, доказывает, как дорого можно поплатиться за промах переводчиков.

Однажды, при поимке под арест одного напившегося Дагестанца из отряда, находят у него в кармане бумажку. Бумажку эту передают переводчику. Он переводит ее, говоря, что она написана по-арабски, и объявляет, что это письмо Мухтара к Измаилу. В записке значится что-то в роде этого: "Жди меня скоро; привожу тебе сильные подкрепления. Мухтар." Дагестанца, явно уличенного в измене, приговаривают к повешению в 12 часов ночи. Командир полка и некоторые другие генералы просят отменить казнь до 4 часов утра, предполагая, что тут должно быть какое-нибудь недоразумение. Недоразумение обнаружилось. Один из офицеров отряда прочитал предъявленную ему записку. Она действительно была по-арабски и действительно подписана Мухтаром, но только не главнокомандующим и не непобедимым, а старшиной того селения в Дагестане, откуда прибыл Дагестанец, и в ней значилось: "Сия лошадь куплена у такого-то правильно таким-то, [102] что удостоверяю. Старшина Мухтар". К этому присоединяются показания офицеров и командира о честности и хорошем поведении мнимого изменника. К счастью, Дагестанец был вовремя спасен.

Сегодня ночью прибыл в Тифлис и отправился в Горный Студень из-под Карса генерал Обручев, вызванный в штаб Действующей Армии на Дунае по телеграфу. Как я слышал, в штабе под Карсом полагают, что в Карсе не более 6,000 турецкого войска. Дороги ужасны, но дух войск превосходный. Взятый у Турок в громадном количестве провиант послужит войскам на угощение. Холод там не особенно большой. [103]

Среда, 19 октября, Тифлис.

Был в маленьком кружке молодых офицеров. Поразившая всех нас весть о геройской смерти Племянника Государя, Князя Сергия Лейхтенбергского, произвела на военную молодежь какое-то особенное, глубоко и высоко нравственное действие. Бедный юный герой явился им как будто олицетворением и запечатлителем той духовной связи, которая объединяет Царя и его Семью с русским воином и Русским народом. Они гордятся им и чувствуют, что Он своею геройскою смертью прославил Себя, прославил и их, прославил всю семью павших до него героев, прославил и Царя своего!

Бедный юноша! Думал ли он, на заре своей жизни, во цвете и блеске красоты, с целою будущностью впереди, проститься с жизнью, [104] отправляясь, как верный сын России, в поход по влечению своего сердца? Не мечтал ли он, отправляясь в рекогносцировку, как все боевые его молодые товарищи, о подвиге храбрости, о Георгии, о радости вернуться в Петербург с несомненными доказательствами того, что Он был в бою тем же лихим и неустрашимым воином, как все русские офицеры?

Одна ужасная пуля убила его мгновенно, убила в двух шагах от сына Государя, Великого Князя Владимира, и с глубокою скорбью, с глубоким благоговением, подымая с земли юный прах племянника Царя, не сказали ли солдаты: "ну, братцы, кровь Его да будет отомщена над врагом; еще святее нам Царь, еще храбрее будем мы за него и за нашу Русь сражаться, еще теснее и дружнее сблизимся вокруг Царя и свертим свое дело!

Да, нет сомнения, что каждый солдат это сказал, ибо это почувствовал, а если каждый солдат это сказал, то несомненно и каждый из нас, Русских, это почувствовал и сказал. Точно родственник, и близкий нам родственник, убит! Да, почий с миром, храбрый юноша. Если ты, умирая, беззаветно, доблестно сложил свою голову на поле битвы, не зная, подобию солдату, цены ее, [105] но зная только, что исполнил долг твой, твоя семья, тебя любившие твои товарищи и все мы, Русские, мы знаем, какую великую и святую услугу ты оказал Государю твоему, а следовательно России, а следовательно и делу. Народ это дело возвеличивает и освящает своею кровью, а Ты прославил и запечатлел это же дело Царскою кровью!

Рассказывали мне про одного военного здесь интересную и назидательную историю. Некто Р. командовал одним из лучших полков Кавказской армии. Пока полк стоял в Тифлисе, дурная молва, в виде всевозможных мелких интриг, носилась над полковником Р. Увы, она брала свое начало в среде нескольких офицеров из местных уроженцев, недовольных тем, что полковой командир поставил себе задачей изо всех сил подтянуть полк, ввести строгую дисциплину, обучать серьезно солдат и вообще отнестись к делу серьезно и строго, требуя таких же отношений к службе и от офицеров. Иным из офицеров это пришлось не по вкусу. Они предпочитали числиться в полку, ездить к себе домой на родину в отпуска и вообще служить, как служили в иных полках в мирное время, спустя рукава. Неудовольствие [106] этого крошечного кружка офицеров приняло форму сплетен, восходивших дальше и выше, и вследствие этого иные на этого замечательно хорошего и дельного полкового командира глядели косо.

Полк выступил в поход. Под Карсом была стоянка. Там во время одной вылазки Турок, невзирая на инструкции от генерала Г. полковник Р. повел свой полк в атаку и вместе с Северским кавалерийским полком взял занятую Турками позицию, блистательно опрокинул их с этой позиции и отогнал до стен Карса. Дело это было одним из самых удачных и славных во все время кампании. В награду за него генерал N. сделал полковому командиру строгое внушение за неисполнение инструкции. Но Великий Князь Главнокомандующий, узнав о подвиге Р., публично его благодарил и дал ему золотую саблю. С той минуты начальство удостоило его тоже того милостивого внимания, в котором оно ему отказывало, несмотря на его личные заслуги. Под Зивином этот полковой командир увидел раненого в своем полку капитана, соскочил с лошади, подобрал капитана и, взвалив его на плечи, спас его от ужасов турецкой мести. Капитан этот [107] представлен был ко кресту Владимира, если не ошибаюсь. Полковник Р., признавая его одним из лучших своих офицеров, стал усердно хлопотать о том, чтобы за Зиринское дело он удостоен был Георгия. А между тем, прибавляют, личные отношения его к этому капитану были не особенно хороши, но для него, полкового командира, важен был вопрос о награждении заслужившего награду, то есть о том саном, в чем хотел было отказать ему его начальник под Карсом. Теперь полковник Р., произведенный в генералы, командует бригадою, а главнейшие его недоброжелатели принуждены признаться, что они ошибались насчет Р. и что он оказывается одним из самых дельных и замечательных военных людей в кавказской армии. И к тому же из русских людей!

Теперь в рядах Кавказской армии выдающийся Русский или выдающийся Грузин — это редкость. Все армяне: Лорис-Меликов, Лазарев, Шелковников, младший Лорис-Меликов, Тергукасов, Алхазов... Только Оклобжио оказывается Черногорцем, и на беду ему-то и не везет. Вообще в здешней тифлисской жизни люди стоящие наблюдателями ее в стороне, не могут не заметить, что усилиям Армян забрать, кроме [108] завоеванной ими навсегда торговли, в свои руки все сферы общественной и политической жизни — Грузины противопоставляют самые слабые силы. Все почти высшие учебные заведения переполнены громадным процентом Армян. Они хотят быть всех умнее на Кавказе. Честь им и слава. Но отчего бы и Грузинам, и Имеретинцам, и Дагестанцам, не хотеть того же? [109]

Тифлис, Четверг, 20 октября.

Только что вернулся из заседания Главного Управления Кавказского Красного Креста, куда имел честь быть приглашенным в качестве гостя. Председателем этого собрания состоит всеми здесь уважаемый и любимый генерал- адъютант князь Орбелиани, человек, сумевший приобрести популярность несомненно светлыми нравственными сторонами своей личности, — что в наш век ухаживанья и погони за популярностью посредством послаблений слабостям составляет весьма редкое явление. К тому же, несмотря на преклонные лета, князь — человек живой, полный священного огня, и издавна славится как прелестный поэт. Собрание было многочисленно. В нем были представители местного [110] военного управления медицинского, Красного Креста, администрации и даже уездной полиции.

Отчасти я мог познакомиться здесь с некоторыми главными сторонами деятельности Красного Креста на Кавказе. С начала своей деятельности, то есть с 1-го апреля по 1-ое октября, управление Красного Креста израсходовало 262.000 рублей, что составляет менее 50,000 рублей в месяц, а если прибавить к этому то, что на кавказские нужды Красного Креста издержал Московский Склад, получивший для кавказских раненых около 150,000 рублей из Центрального управления, то получится сумма около 460.000 рублей, в сущности цифра незначительная.

Как я сказал прежде, Кавказское управление Красного Креста, состоящее под особым покровительством Великой Княгини Ольги Федоровны, приняло за основание своей деятельности служить помощью военным госпиталям, и на свои средства решилось открыть только 1 госпиталь, несколько эвакуационных пунктов и содержать в разных городах своих уполномоченных.

На обязанности этих уполномоченных лежит сообщение Центральному управлению о местных [111] нуждах военных госпиталей, и затем, по получении требуемого от сего управления, передавать в госпитали для раненых.

Главная помощь в этом отношении заключается в снабжении чаем, сахаром, вином, табаком, предметами одежды, когда нужно, в размерах, соответствующих средствам Общества; например, чаю оно отпускает по 16 фунт. в месяц на 200 человек и по 10 пудов сахару. Независимо от этого, если военно-медицинское начальство в чем-либо экстренно нуждается, уполномоченный пишет в Центральное управление в Тифлис, и требуемая вещь доставляется.

Что касается госпиталя, то по имеющимся сведениям оказывается, что он-то всего более поглощает денежных средств, принося сравнительно пользу в весьма ограниченном размере. Комплект его больных не превышает ста. По отчетности, веденной наведывающим этим госпиталем уполномоченным, выходит, что содержание каждого раненого обходится в месяц по 100 рублей приблизительно, или 10,000 рублей в месяц; Правда, что в этом госпитале, под управлением хирурга и доцента Дерптского университета Рейера, помещались трудные раненые, [112] требовавшие значительных расходов по лечению и известной роскоши в содержании; правда и то, что в состав этого госпиталя входили и входят два летучие отряда при действующей армии, но зато, приняв в соображение, что госпиталь этот помещался в палатках, не требовал расходов на наем дома и никогда не выходил из нормы своего комплекта, все-таки приходится сознаться, что содержание такого госпиталя стоит слишком дорого, поглощая 1/5 всей суммы, отпускаемой в распоряжение Красного Креста на весь Кавказ. Теперь этот госпиталь переезжает в Тифлис, в даровое помещение, в здание обсерватории, и уже здесь, удалившись от театра войны, не будет в состоянии призрением трудных раненых и уходом за ними искупать свою дороговизну.

Главный перевозочный тракт для эвакуации раненых и больных из Александрополя до Владикавказа через две главные станции, Делижан и Тифлис, имеет 450 верст. На этом расстоянии Красным Крестом устроены обеденные и ночлежные приюты в десяти, если не ошибаюсь, пунктах, кроме Делижана и Тифлиса, где партии раненых остаются по несколько дней. На каждом из этих пунктов Красный Крест [113] имеет своего агента в лице обыкновенно воинского начальника, которому поручается заготовление обеда и ночлега для раненых, к часу, заблаговременно назначаемому по телеграфу. Для обеда раненые получают щи с говядиною и хлеб. На местах ночлегов они получают чай. Сверх того, с ними отправляют запасы хлеба и сухарей. На ночлежных пунктах раненые получают помещение или в доме, с постелями, или же в кибитках, нарочно заказанных Красным Крестом. О способах перевозки я уже говорил; по всему этому тракту раненые и большие перевозятся в крытых фургонах. Для тяжело же раненых устроены Красным Крестом сто одноколок, где два раненых очень удобно лежат под плотно закрытыми навесами, и с приспособлением к повозке весьма удобного прикрепления к осям, и раненые говорят, что они чувствуют себя совершенно покойно, пока везут их шагом.

Если не ошибаюсь, каждая из таких одноколок обошлась в 75 рублей. Во время заседания шла речь об одной беде при перевозке раненых: о своенравии и ничем несдержанном своеволии фургонщиков; останавливаются где хотят, по одиночке и в разное время, везут как [114] вздумают, иногда вдруг, ни с того, ни с сего рысью, — и о весьма важном впоследствии этого своеволия, заключающемся в том, что фургоны запаздывают к местам остановки. Рассуждали, как помочь беде, и пришли к заключению, что другой меры принять нельзя, как поручить фургонщиков особенной заботливости одного или двух казаков, имеющих сопровождать транспорт, и попытаться повлиять нравственным внушением на этих фургонщиков молчанием и посредством обращения к старейшим из них.

Рассматривали перевозочные приспособления Терещенки, присланные из Москвы для арб и фургонов. Эго приспособление заключается в трех кроватях, приспособленных к повозке, так что две лежат сверху, а одна снизу; мне показалось, что вся эта штука слишком сложна и не довольно прочна, и, во всяком случае, приспособления к фургону не экономичны, ибо дают место трем раненым, требуя четыре лошади, тогда как одноколка дает место для двух тяжело раненых и требует одной лошади. Применения к арбе с волами не было сделано опыта. Один из уполномоченных Московского отряда, Н. С. Хомяков, отправился в [115] Александрополь именно с целью сделать опыт применения изобретения Терещенки к перевозке раненых в арбах и фургонах.

Кроме госпиталя на сто раненых, в районе Александрополя находятся еще лазареты Голландский и Финляндский, каждый с помещением на 50 больных. Последний находится в Эривани; первый в Александрополе. Вероятно, Финляндский прибудет тоже в Тифлис, так-как в Игдыре более войск нет, а в Александрополе легче найти помещение. Все, что было свободным, взято под военно-временные госпитали.

Возбужден был вопрос об опасности заражения больных в Александрополе и даже в Тифлисе дизентерией и тифом от страшного наплыва в нем турецких раненых больных, вышесказанными болезнями. В Александрополе отдан под Турок особый госпиталь, и, вероятно, то же сделают в Тифлисе. Далее, благодаря Бога, сведения о санитарном состоянии больных и раненых в Александрополе и Тифлисе утешительны тем, что весьма мало тифозных.

Затем поднят был вопрос: когда, кончится эвакуация в Россию, в виду наступивших уже там холодов? Ответ был прост и ясен: [116] когда начнутся снежные завалы в горах Кавказа, то есть, вероятно, в начале ноября.

На этом заседании было решено образовать комиссию для подробной и полной ревизии деятельности окружного управления Красного Креста за все истекшее время. В эту комиссию избраны были представители Московского отряда и Голландского госпиталя и положено пригласить члена от городского управления; в состав же комиссии от окружного управления положено было избрать членов и заведовавших денежною частью. Нельзя не приветствовать окружное управление за такой почин в деле, где всякого жертвователя интересует вопрос: куда употреблены пожертвованные деньги?

Что касается меня лично, то я, представив председателю собрания мои соображения насчет мест, избранных на совещании со сведущими лицами для снабжения привезенными мною вещами, получил одобрение для этих соображений. Места эти следующие: 1) Александропольские госпитали, относительно снабжения теплыми вещами, для эвакуируемых раненых и относительно хорошего вина, для трудных раненых или изнуренных; 2) Эриванские госпитали, как нуждающиеся во многом относительно белья, чая, сахара [117] и табаку; 3) Ардаганский отряд относительно снабжения больных и слабых солдат теплыми одеждами, сахаром, чаем и табаком, и 4) Кабулетский отряд, под Озургетами, где больные и истощенные лихорадкою солдаты нуждаются в вине, в чае, в сахаре и в табаке, продающемся в Озургетах по 30 коп. [118]

Пятница, 21 октября, Тифлис.

Сегодня мы снова прожили день в волнениях, вследствие телеграммы, полученной из-под Карса, в которой извещается о жарком деле, бывшем под Эрзерумом, в котором Турки были разбиты и рассеяны, но какие Турки, кто ими командовал — не сказано. По-видимому, дело было у Геймана, но так как говорят о том, будто Турки укрепились на высотах под Эрзерумом, то, очевидно, или это дело было не с главными силами армий Измаила и Мухтара-пашей, или же на самом деле Турки разбиты не были. Вообще здесь, сверху донизу, все беспокоятся, ибо всем ясно, что и Тергукасов опоздал, и Гейман опоздал, и оба прозевали Измаила-пашу, и дали много времени обоим оправиться и укрепиться. Боятся, чтобы под Эрзерумом не было [119] повторения Зивина, и в счастливую звезду Геймана меньше верят. К тому же довольно многочисленные войска турецкие двинуты к Эрзеруму отовсюду, с юга и из Батума. Так или иначе, но начинают здесь опасаться за Эрзерумскую экспедицию, при отсутствии в этом отряде осадной артиллерии.

Сведения из Карса подтверждают усиленную бомбардировку и тесную блокаду. Показания на счет гарнизона Карса и его числительности самые разноречивые: одни говорят, что там 30 тысяч войска и запасов недостаточно; другие говорят, что от 8 до 10 тысяч войска и запасов на четыре месяца. [120]

Суббота, 22-го, Тифлис.

Только сегодня утром прибыл, наконец, мой груз из Владикавказа: 14 дней в дороге для 200 верст на лошадях, это невероятно! На расспросы: почему они на 5 или 6 суток просрочили, ответ был характеристичен: лошадь пропала в дороге, мы ее 4 дня искали. Если для спешного груза нужно платить 1 р. 50 к. с пуда и подчиняться необходимости ждать 2 недели этот спешный груз, то что же происходит с неспешным грузом?! Купцы здешние очень довольны таким состоянием путей и средств сообщения, ибо эксплуатируют эту кавказскую язву до последней степени, с уменьем чисто-армянским.

Здесь тоскуешь по русском купце и русском извозчике, хотя, по совести говоря, ни русский [121] купец, ни извозчик, не суть представители спартанских правил нравственности в деле торговли, но все-таки не до такой степени, как Армяне. Армянин здесь поражает вас своим цинизмом в эксплуатировании чужого кармана; это все шекспировские типы по глубине и остроте спекулятивных способностей. Независимо от многих других черт, вас поражает здесь одна, нигде в мире несуществующая особенность: как только вы покупаете большей Армянин-купец видит, что вам этот товар нужен, он моментально и в ваших же глазах поднимает цену. Везде в мире наоборот: когда вы покупаете много, вам делают уступку; а здесь, напротив, с вас берут дороже; Армянин как будто потому это делает, что вы этот товар будете продавать, может быть, что наживете, и мысль, что вы, пожалуй, больше наживете, чем он думает, его мучит, терзает и душит, и побуждает на всякий случай сорвать с вас вперед часть того, что вы, по его мнению, можете выручить. Если вы не Армянин, то сразу с вас спрашивают вдвое дороже против продажной цены. Затем вам нужно целый день торговаться прежде, чем дойдете до настоящей цены. Если вы, купив вещь, придете на другой день купить того же [122] товара, но побольше, с вас берут 40% дороже, а на вопрос: почему это так, вам отвечают: в ночь товар вздорожал.

О том, чтобы здесь какой-нибудь купец уступил хоть грош со своего товара в пользу раненых — и помину нет. Напротив, как я вам где-то отметил, едва узнали торговцы, что мне нужно сто пудов сахару для раненых, они в течение дня подняли цену с 8 р. 20 к. на 9 р., не взирая на то, что огромные партии сахара идут в Тифлис из Харькова.

И любопытно: здесь нет ни одною русского торговца, даже помыслить об этом русскому купцу невозможно: заедят. Два-три Француза, два-три Немца, издавна поселившиеся здесь, кое- как держатся, но новой торговли кому-либо открыть теперь из не Армян немыслимо.

Армяне имеют свой литературный и политический орган. Орган этот — "Тифлиский Вестник". Здесь вы найдете чуть ли не в каждом номере прямое или косвенное обличение кого-нибудь или чего-нибудь русского, но дурного об Армянах — никогда. Напротив, очень часто газета эта выступает защитницею интересов того или другого Армянина и рекламой для всевозможных видов армянской благотворительности [123] и интеллигенции. Это — орган молодой Армении. "Молодая Армения", — какая насмешка! Но в чем молодая Армения отличается от старой? В том, в чем и молодая Грузия отличается от старой Грузии: реализмом и презрением к старым преданиям о религии и семейной жизни. "Молодая Грузия" — тоже какая ирония! А между тем это не фикция, это действительность. И молодые Грузины, и молодые Армяне страстно отрываются от своей бытовой, семейной почвы, чтоб отдаваться какому-то омуту всемирных идей прогресса и цивилизации, с тою разницею, что у молодой Грузии это витанье в области прогреса обращается просто-напросто в самый бесшабашный разгул, а у молодой Армении оно должно проходить через горнило или, вернее, чистилище высшего образования и подготовлять молодого Армянина к служению идеям будущности, на высших ступенях общественной лестницы. Да и есть зачем еще им гнаться! Есть немало лакомых здесь кусочков, куда доступ Армянам не открыт еще вполне: они должны еще много трудиться и много произвесть Лорисовых, прежде чем в эти счастливые сферы попасть: например, инженерное ведомство, пути сообщений, лесное ведомство и т. д. Пока там царство [124] Русских и в особенности Поляков. А Армяне, ох, ох, ох, как туда косятся!

Сегодня появилась телеграмма о том деле, про которое говорили вчера. Она никого не успокоила, напротив, всех встревожила; ясно, что Турки укрепились перед самым Эрзерумом и грозная тень кровавого Зивина снова подымается в пространстве и пугает всех. В конце депеши Геймана к Лорис-Меликову прибавлено: Зевать не будет! Впрочем, строго судить ни его, ни Тергукасова нельзя. У первого не было готового провианта; у второго не было ни сухарей, ни воды в первый день выступления. Кто виноват, судить и решать не берусь. [125]

Воскресенье, 23 октября, Тифлис.

Сегодня был чудный солнечный, почти летний день. В тени 18 градусов Реомюра. За две недели впервые пришлось увидать ярко-солнечный день. Несмотря на то, все еще здесь зелено. Почти все дождливая погода, но теплая. Вчера и сегодня провел день в бараках с ранеными и больными. Вчера раздавал больным евангелия и псалтири в госпитале в палатках, близь бараков устроенном. Это те же солдатики, но так как они не раненые, а больные, то им во многих отношениях хуже, чем раненым. Они глубоко трогательны своею кротостью, смирением и терпеливостью. Жалуются только, что курить редко приходится. Доктор подтвердил это жалобное показание, и я немедленно обязался доставить им 5 пудов махорки. [126] До этого раненым я роздал образки от Москвы, которые им доставили весьма большое удовольствие. Чудаки эти солдатики! Я начал обходить палатки больных и раздавать евангелия и псалтири; первые написаны по-русски, вторые по-славянски. Евангелие разбирают нарасхват, а псалтири — нет; по-славянски, дескать, не знаем.

— По-церковному-то? говорю я одному.

— Не можем читать.

— Не можешь?

— Нет.

— Ну-ка попробуй!

Я даю ему псалтирь.

Солдатик начинает читать, и очень бойко.

— Ты же читаешь, и отлично.

— Позапамятовал должно быть; помню, что в деревне почитывал, говорит солдат, удивленный своим бойким чтением.

Псалтирь он взял с восторгом.

Подбежали другие.

— Ваше в-дие, позвольте и мне.

— Да ведь ты не читаешь, сказывал?

— Как-нибудь уж прочтем; книжка-то уж очень хорошая.

— Ну-ка читай. [127]

И этот стал читать.

Оказалось, что в каждой палатке нашлось по два и по три человека, умеющих читать по-церковному. Пришел юный солдат просить Евангелие по-немецки, другой просит по-польски.

Каждому нужно по книжке Нового Завета, и подарил от имени Москвы.

— Ваше выс-дие, подходит один.

— Что, голубчик?

— Эти книжки у нас отберут или нет?

— А что?

— Да хотелось бы совсем.

— Ну бери совсем.

— Ну, спасибо, говорит парень.

Затем старшей сестре милосердия, госпоже Тимашевой, я отдал для раненых по несколько экземпляров разных житий святых.

Сегодня я прибыл как раз-четверть часа спустя после приезда партии раненых в 170 человек из Александрополя. Минуты тяжелые! Большая часть раненых одеты были в сапоги и в мундиры; а раны в руки и в ноги под сапогами и под мундирами. Через что должны проходить эти несчастные, когда приходится с них снимать мундир или сапоги, никакое перо не может описать. Я стоял как окаменелый, — [128] нет, как пораженный этим невероятным зрелищем святых по могуществу духа терпения и безмолвия, с которыми каждый раненый сам, или с помощью сестры, или служителя, снимал с раненой руки рукав. Мне хотелось все время стоять перед ними на коленях, как перед святыми страстотерпцами; ни звука, ни жалобы, ни стона; пот льет градом с бледного, усталого и искривленного мукою лица и ничего более. Кончена пытка, сходят ужасные складки с лица, и солдат опять весел и бодр. Эти пытки не нужны, подумал я: неужели нельзя распорядиться, чтобы при отправлении раненый в ногу не надевал на больную ногу сапога, а брал сапог с собою, а раненый в руку не надевал мундира в рукав больной руки? Я сообщил об этом членам Красного Креста, и само собою разумеется, что, с горячим сочувствием к вопросу, они немедленно же приняли меры, то есть написали в места отправления раненых, чтобы на раненых не надевать мундира в рукава и сапоги на раненые члены.

Я подошел к одному из раненых; он лежал уже раздетый в постели. Лицо, мне показалось, выражало страдание.

— Что, болит у тебя что? [129]

— Да вот, ногу повредили.

— В дороге?

— Начала было заживать, а как на дороге стали наскоро перевязывать, содрали, перевязку что есть ночи, опять разболелась проклятая.

Сейчас же добрая, симпатичная сестра подошла к нему и взялась за перевязку.

Этот факт важен. Не лучше ли в дороге не перевязывать, чем перевязывать наскоро? Ведь трудных раненых не перевязывают.

В одной из палат были три раненые Турка.

— Что, не страшно быть с ними? спрашивал я у солдата.

— Куда, без оружия и Турка не страшен.

— А с оружием он страшен?

— Да, тоже драться умеет.

— Нет, прервал другой, — без офицера они не умеют драться.

— Как так?

—  А так, надо, чтобы беспременно офицер их шашкою погонял; офицеры у них бедовый народ, а как без офицера — не дерется.

— Да, отозвался бородатый казак, — а наши брат, и без офицера сумеют драться.

— Ну еще бы, ответил другой, — мы не Турки.

Здесь разговор наш был прерван. [130]

Кто-то прибежал сказать: Великая Княгиня едет.

Здесь я заметил явление очень отрадное.

Известие это сильно обрадовало. Два дня назад Великая Княгиня вернулась из Александрополя, где провела около трех недель в больницах.

Но ни суеты, ни обычного наступления такой эпохи, когда все забывают свои обязанности и устремляют все свое существо на подобострастное ожидание чего-то необыкновенного и самоуничтожение. Здесь, напротив, все продолжалось так же, как было: главными были раненые, и никто другой. Спешу прибавить, что, насколько я мог заметить из образа обхода Великой Княгиней палат, неизменяемость в обращении с ранеными во время ее приезда введена была ею.

Минут через пять показалась коляска Великой Княгини с тремя казаками позади. Она приехала с Великим Князем Михаилом Михаиловичем, и минут через десять вошла с г-жою Тимашевою и главным доктором в палату. Великая Княгиня стала обходить направо, затем налево; и нетрудно было убедиться, что во все время, пока длился этот обход, не обряд совершался, а происходило живое, сердечное [131] посещение раненых. Это слишком виднелось на лицах солдат и слышалось в их ответах, в их тоне, в их простоте. Некоторые встретили в ней Александропольскую Великую Княгиню, говорившую с ними как со знакомыми.

Великая Княгиня пробыла в этих бараках более часа, навестила г-жу Тимашеву, потом посетила палаточный госпиталь больных, и если, как все, не могла быть довольною самыми зданиями этих бараков, в то же время не могла не вынести отрадного впечатления от всего того, что сумели, несмотря на это здание, сделать хорошие люди для облегчения положения в нем раненых. Белья много, все чисто, кормят отлично, уход безупречный, согласие между военными врачами и сестрами полное, больные всем довольны; при такой обстановке дело ею устроенное и настоятельно веденное ею к улучшению, не может не радовать и не может не назваться удавшимся.

Кроме того, Великая Княгиня, как я слышал, много дает из своих собственных средств, и нет нужды, которой она бы не помогала немедленно и щедро в области помощи раненым. Сегодня же был тому пример в бараках. Одному раненому офицеру, Грузину, [132] страшно хочется отправиться на родину со старушкою-матерью, да увы! не на что. Великой Княгине об этом сказали; она спросила: сколько нужно, и сейчас же приказала дать просимую сумму из своих денег. Говорят, в ее офицерском госпитале раненые не знают, что желать, ибо все имеют. И потом, что мне понравилось: оценка труда каждого лежит в основе отношений ее к деятелям Красного Креста, а не формализм.

После отъезда Великой Княгини мне случилось быть свидетелем весьма характеристичного эпизода из другого мира.

Раненых привез какой-то комиссар военного ведомства: маленький человечек с красивом околышком и в сюртуке с красным воротником, одним словом, форма столь непривлекательная военного интендантства или комиссариата.

Оказывается, что бедные раненые голодны.

Справляются, ели они дорогой или нет?

— Хлеб им дали вчера, ответил комиссар, — двойную порцию; чаю я отпустил натурою, да сверх того 10 к. каждому на руки.

Идут к раненым.

— Вам дали хлеба? [133]

— Дали.

— Когда?

— Вчера.

— Где-жь он?

— Съели.

— Когда?

— Кто вчера, а кто нынче.

— А деньги вам дали?

— Дали.

— Сколько?

— Десять копеек.

— Что же вы с ними сделали?

— Да ничего.

— А есть хочется?

— Хочется.

Разумеется, они с 10 копейками ничего не могли сделать, ибо нечего было здесь купить, а надо посылать было в город.

Сейчас же сделано было распоряжение о том, чтобы куплен был хлеб, заказан чай и так далее, но тут характерно вот что.

Комиссар получил 40 к. на человека.

Он ухитрился на эти 40 к. сделать аферу: дал им вчера на 3 коп. хлеба больше против приготовленного, вручил сестрам щепотку чаю [134] в розовой бумажке, копеек на 40, и затем роздал 10 коп. на человека на руки.

Выходит расчет такой.

На 170 раненых казна ему отпустила по 40 к. на человека — 68 руб.

Он отпустил хлеба на 5 р. 10 к.

Чаю — , 40 "

Деньгами 17 , " "

Итого 22 р. 50 к.

Доход превышает расход на 45 р. 50 к., что и требовалось доказать!

Бедная Россия, бедные раненые, бедная казна. [135]

Тифлис, понедельник, 24 октября.

Виделся с одним из гласных городской думы.

На мое замечание, что в Тифлисе заметно отсутствие городского хозяйства и хозяина, он мне ответил, что это совершенно верно: о городе никто не думал и все предоставлено на произвол судеб.

— А городское управление? ведь у вас тоже самоуправление?

— Да, но на бумаге.

— Так что же?

— Должностные лица есть, и жалованье есть, и бумаг пишется сколько угодно, но одного нет жизни. Нет общественных интересов, нет людей ими занятых. [136]

Но наряду с этим печальным проявлением безучастия городского общества к нуждам и страданиям войны, жизнь этого городского общества далеко не неподвижна, когда речь идет о мелких интригах и сплетнях.

Если верить здешним жителям, то нет города в мире, говорят они, более богатого сплетнями и интригами партий, чем Тифлис. Виндзорских кумушек здесь видимо-невидимо. Каждому есть дело до того, как живет, что делает, что говорит и даже что думает соседний дом. Общество разделено на бесконечное количество партий, и ареной для схваток этим партиям служат или клубы, или иногда печать, печать газетная, местная.

Печать эта играет здесь важную роль. Органом страстей, вскипающих от взаимных интриг и разных доморощенных сплетен, служит, как я уже говорил, Тифлиский Вестник. Сотрудником этой газеты может быть всякий, кому нужно кого-нибудь заподозрить или обвинить, но в особенности проявить резко и страстно дух армянской партии. На Тифлиский Вестник здесь смотрят как на орган Армян, но в то же время как на орган оппозиции; другие прибавляют: как на орган прогресса; [137] последнее сомнительно, ибо я ежедневно читаю эту газету, а все явлений прогресса, не вижу.

В Тифлисе, как я имел случай убедиться, есть весьма многолюдное высшее общество, которое зимой представляет гостиные, полные гостей, и приемные дни. Это высшее общество делится на два отдельные главные лагеря: грузинский и армянский. Аристократию родовую представляют гостиные грузинского общества в соединении с высшей администрацией; аристократию денежную — армянские тузы-богачи, с целым штатом при них подсуживающей им интеллигенции. В торжественных случаях в эти гостиные входят и высшие сановники, но настоящего общения между ними нет.

Гостиные высшего общества грузинского и русской администрации представляют опять-таки особые дома или партии. Дома, где бы сходилось все высшее общество в Тифлисе нет. Да и физически его не может быть, так многочисленно это общество: нужно было бы иметь дворец для приемов. Грузинские семьи или грузинские роды отличаются многочисленностью. Мне называли дома, где, когда сбираются все члены семьи, то есть родственники и свойственники, бывает в гостиной до 80 и до 100 человек обоего пола. Такой [138] кружок семейный составляет в то же время известный дом или известную партию. Члены его бывают друг у друга, и уже в другие семьи не вхожи. Таких домов в Тифлисе несколько, так что вечера с многочисленными гостями-родственниками ежедневно сменяются, но никогда вы не увидите в гостиной одного дома гостей другого дома. За то сплетен про другой дом вы наслышитесь вдоволь, тем более, что эти сплетни составляют, по уверению местных жителей, главные предметы разговоров в гостиных.

Администрация с ее сановниками играет весьма видную роль в гостиных туземного общества, ибо почти все русские сановники и чиновники, военные и гражданские, переженились на Грузинках. Этим путем делалось обрусение, естественно и мирно, но в то же время, само собой разумеется, семейные отношения стали все более и более проникать в служебные и деловые. У каждого сановника явились свои, которым нельзя не дать местечка, и отсюда, весьма понятно, целый мир интриг и интрижек, с рекомендациями для одних и с подножками для других. [139]

Вторник, 25 октября.

Ура! Сегодня вечером получена депеша от Великого Князя, извещающая о славной победе Геймана над Мухтаром и взятии штурмом занимаемой им позиции пред Эрзерумом, на горе Деве-Бойну. Турки бежали в беспорядке и все оставили в наших руках, не исключая и самой палатки Мухтара. Для вящего эффекта Гейман в известии, посланном с гонцом к Великому Князю, прибавляет, что он пишет свое донесение, сидя в палатке Мухтара. Взято много пушек. Столь радостное известие заставляет предполагать близкое падение Эрзерума.

О, Эрзерум! восклицаешь мысленно сто раз на дню: — как нужно нам тебя взять, чтобы довести Биконсфильда до последних степеней озлобления! Нет слов, чтобы выразить, как велико [140] отвращение к той Англии, которая с цинизмом, не имеющим пределов, помогает Турции против нас, и в то же время самым серьезным образом убеждена, что мы должны подчиниться ее требованиям и ее предписаниям.

Все эти дни и сегодня все разыскивал майора Штокфиша, бывшего комендантом Баязида, но тщетно: нигде не мог его найти, а сегодня узнал, что он находится в Эриванском отряде у Тергукасова. Справлялся в штабе о Баязидцах, но нечего не мог добиться. У него нет сведений о том, где находятся теперь Баязидцы: одни вернулись р своим частям, в полки, другие отправлены в разных поездах в Россию.

Сегодня отправил четыре транспорта: один с нарочным в Ардаган, другой с артельщиком в Озургеты, для Рионского отряда или Кобулетского, третий на Делижан для Эривани, а четвертый, большой, в Александрополь, куда выезжаю завтра.

Тифлис начинает переполняться госпиталями. Из Александрополя вернулся госпиталь Красного Креста на 100 человек, вернулся тоже Голландский госпиталь на 20 кроватей. Помещались они в палатках и перевезены сюда из [141] опасения имеющих наступить холодов. Что касается Финляндского госпиталя, то пока он остается в Эривани, и, вероятно, тоже переселится в Тифлис.

Здесь продолжает стоять ясная погода, несмотря на частые дожди.

А что на Дунае? задает себе каждый из нас жгучий и болезненный вопрос; жаждешь известий, а известия продолжают приходить отрывочные и крайне неудовлетворительные. Происходят стычки и сражения, страшные жертвы людьми, а результатов все еще не видно, все как будто движется в каком-то заколдованном круге.

Подвожу итог тифлиским впечатлениям, ибо наконец-то отправляюсь в путь.

Впечатления эти, говоря по совести, отрадны, ибо мог убедиться лично и на месте, насколько преувеличенного и сочиненного насчет участи наших раненых. В Тифлисе им хорошо во всех отношениях, и перевозочные средства, как я не раз уже видел, совсем не так дурны, как писалось в газетах. Повторяю, что говорил не раз: Красный Крест, избрав путь деятельности помогать военным лазаретам всем тем, чего последним не достает, избрал благую часть. [142]

Я постарался уяснить себе вопрос: насколько возможно составить отчет о полученных Кавказским управлением Красного Креста вещах из Московского Склада, заведуемого М. В. Дурново. Пришлось убедиться, что в настоящее время труд этот, невозможен, ибо, во-первых, Склад вещей Красного Креста, получавшихся из Москвы, переходил от заведывания одного к заведыванию другого и расходовался постоянно по мере поступавших от разных госпиталей и от разных уполномоченных требований, а во-вторых, люди, заведующие теперь Складом, братья К. И. и Т. И. Мулины, суть в то же время главные и единственные деятели или, вернее, рабочие, которые с 8 часов утра до часа и двух часов ночи ведут все дело снабжения всех госпиталей Кавказа вещами Красного Креста. Этих двух братьев называют преподобными, и на самом деле они этого названия заслуживают. Высокой честности, неисчерпаемой доброты, крайней добросовестности в воззрении на дело и труд, эти два человека, влагают всю душу свою в дело, которое только ими и держится и делается, за полным отсутствием людей.

Вот почему можно сказать: ни единая вещь, ни единая копейка, присланные из Москвы, не [143] пропали и идут по своему назначению, но думать об отчете теперь невозможно!

Главное в том, что всякий жертвующий эти копейки может быть твердо убежден, что лучших людей и лучших рук для принятия жертв в пользу раненых на Кавказе и для направления их к месту назначения нельзя желать!

А это много.

Но, увы, рук этих крайне недостаточно. Оттого при всех усилиях таких людей, как гг. Мулины, все-таки в складе вещей Красного Креста нет того порядка, который был бы крайне нужен при массе вещей, туда посылаемых. [144]

Среда, 26 октября, Делижан.

Сегодня, в 11 часов вечера, выехал из Тифлиса и в 10 часов утра прибыл в Делижан, большое селение, на расстоянии 150 верст от Тифлиса; в этом селении живут наши молокане и помещено несколько военно-временных госпиталей. В Делижане путь из Тифлиса расходится на две линии: на Александрополь и Эривань.

Поселился я в доме жены одного полкового командира, флигель-адъютанта Кафтарадзе, любезно предложившей мне гостеприимство, и пишу эти строки в теплой, уютной и чистенькой комнатке, прислушиваясь от времени до времени к детскому, невинному храпу за стеной.

Что сказать о дороге? Она представляет поразительный контраст между голыми скалами, высохшими степями, носящими на себе какой-то [145] отпечаток смерти, и огромным оживлением самой дороги. Дорога эта — шоссе, наскоро оконченное до Александрополя прошлою осенью. По этому широкому шоссе двумя и тремя рядами тянутся бесконечные цени верблюдов, фургонов с четверками лошадей, арб с буйволами, и затем партия солдат, то выздоровевших молодцов, возвращающихся в свои полки, то запасных чинов, бодро и весело идущих в свои кадры, на место убитых и раненых братьев.

Встретил я тоже печальный транспорт больных и раненых, и еще раз увидел, что они перевозятся но возможности удобно, ибо каждый из них сидит или лежит на толстом, набитом севом, тюфяке, и вид у раненых вовсе не выражал страдания. Их везли скоро; я спросил: отчего их везут не шагом? Солдаты отвечали мне, что они предпочитают ехать скоро, чтобы скорее добраться до пункта, где ждут ночлега или обеда. Раненых сопровождали: медик, сестра милосердия и два фельдшера. Партия раненых и больных была в 200 с чем-то человек.

На дороге попалась мне другая партия, — ужасная для глаза партия. Это транспорт пленных Турок в тысячу человек. Картина эта [146] наводит ужас. Эта тысяча двигается между конными Дагестанцами и пехотными солдатами; чуть-ли не половина этих несчастных представляет собою вид выбившихся из сил нищих, на каждой версте переносимых в арбы. У одних скорбут, у других лихорадка, у третьих дизентерия, у четвертых тиф; кто может идти, идет, а кто не может, валится. Вонь при проезде мимо этих пленных ужасная: к арбам с больными подойти близко нельзя, и эту-то живую заразу перевозят из селения в селение до Тифлиса и из Тифлиса в Россию, для чего? С ужасом думаешь, не для того ли, чтобы всюду заражать города и селения тифом и дизентерией? Больных и заболевших дорогой выбрасывают из арб в пунктах, где партии пленных останавливаются, а так-как эти пункты суть те самые, где останавливаются наши раненые и больные, то легко можно представить себе, какое вредное влияние может иметь это сношение в одних и тех-же станциях пленных с нашими ранеными.

Кроме всех этих видов транспортов, постоянно по дороге попадаются перекладные и экипажи с проезжающими в Александрополь. Большая часть едущих — офицеры, но есть и дамы, [147] некоторые жены и матери, спешащие к раненым мужу или сыну. Разгон почтовых лошадей ужасный. Почтовые лошади околевают в дороге. На каждой станции до 20 троек, а между тем нужно до 60 троек. Лошади не отдыхают более часа и, утомленные, не едят корма. На каждой станции ждут лошадей по десяти экипажей. А курьеры все летят и летят. Курьерская подорожная в военном ведомстве заменила казенную. В Тифлиском штабе ее выдают чуть-ли не каждому полковнику во время загону, и вследствие этого не только едущим с частною подорожною, но даже с казенными надо ждать на станциях целые часы. Платится за тройку почтосодержателю 1,200 руб. Выгодно и при этой плате нельзя содержать лошадей, и станции разоряются.

Да и сама почта разоряет станции, требуя ежедневно два раза под себя до 10 и 12 лошадей. Курьезные творятся у нас дела. Приняв во внимание, что бедные офицеры лишены возможности получать посылки по почте мало-мальски грузные, так как почта не принимала посылок более 6 фунтов весу, правительство распорядилось весьма гуманно, предписав почте, принимать в действующую армию посылки до 1 пуда. Что же из [148] этого вышло, здесь, по крайней мере? Воспользовались этим не офицеры; нет, а как бы вы думали, кто? Опять-таки Армяне-купцы. Сообразив, что по почте посылать товар дешевле, чем транспортами, они так устроились с почтой, что отправляют в Александрополь товар, деля его по 40-пудовым посылкам на имя тамошних купцов. И вот почта забирает 12 и 14 лошадей, чтобы возить армянские товары, а офицерские посылки составляют лишь одну десятую всей пересылаемой по почте клади. Между тем очень легко было бы избегнуть этого злоупотребления, предписав почте принимать пудовые посылки только на имя офицеров и солдат действующих армий, отнюдь не допуская пользоваться этим правом купцам или вообще невоенным. [149]

Четверг, 27, Александрополь.

Сейчас, то есть около 11 часов вечера, прибыл в Александрополь и поселился в неизящном, но чистом номере гостиницы "Швейцария". Утро до 12 часов посвятил посещению госпиталей в Делижане. Что за дивное место Делижан! Природе как будто пришла фантазия после 150 верст однообразно скучного пейзажа безжизненных картин создать нечто прелестное, и этот маленький рай земной устроить в широкой долине Делижана. По горам кругом богатая зелень, чудные леса, отлогие скаты, в долине сады, и воздух, в котором вы чувствуете что-то укрепляющее и благодатно-целительное. Часть госпиталей находится в домах, другая — в палатках, на местах ближе к лесу и более возвышенных. Прежде всего я отправился к [150] начальнице сестер милосердия, почтенной госпоже Бакуниной, которая эту святую должность исполняла еще в Севастополе в 1854-55 годах. Нашел ее бодрою и, слава Богу, здоровою. Под ее начальством 19 сестер. На мой вопрос: "довольна ли она ими, она ответила; "про иных скажу: очень, про других этого не скажу". С врачами она живет в полном ладу, с иными даже в дружном согласии. Самое отрадное впечатление производят ее показания о том, как благодетельно влияние этой местности и ее климата на выздоровление раненых и больных. Показания эти подтверждены одним из старших врачей. Едва больного или раненого, даже из самых изнуренных, привезут в Делижан, как на другой же день, смотришь, больной начинает оживать. Самые трудные больные, даже дисентерики, в этом воздухе оживают, и в одной из палаток мне пришлось видеть раненого со столбняком, который возвращался к жизни. Столбняк, то есть полное онемение мускулов ног, рук, шеи, является у раненых вдруг и почти всегда кончается самою ужасною смертью, смертью от голода. В Делижане воздух производит даже чудо исцеления от столбняка.

Но, увы! сказали мне доктора, не долго еще [151] пользоваться этими климатическими благодеяниями, ибо ночи, начинают делаться холодными и морозы приближаются. Придется думать о переселении раненых из палаток в жилые помещения. Разница между палатками и душными помещениями в домах огромная: процесс выздоровления в последних несравненно медленнее и труднее. Кроме постоянных больных, Делижан принимает и раненых, как станция на пути следования к Тифлису из Александрополя. В Делижане есть склад Красного Креста и уполномоченный. На нем лежит обязанность снабжать госпиталь чаем, сахаром, вином и всеми предметами, которые могут понадобиться госпиталям. Между ним, врачами и сестрами также полное согласие, так что раненые и больные пользуются сравнительно всеми удобствами и облегчениями своего положения вполне. Приблизительно в госпиталях Делижана перебывало до 6,000 раненых и больных. Из них умерло не свыше 30 из привезенных в безнадежном состоянии.

Я застал солдатиков бодрыми и веселыми. Они набросились на меня с вопросами о войне и о том, как идут дела. Радость их, когда они узнали о блистательном успехе Геймана под [152] Деве-Бойной, была безмерна. Кто прокричал ура. кто сказал "слава Богу " и перекрестился, кто рванулся на своей кровати, да вдруг ахнул от боли, напомнившей бедняге, что он раненый. Взятие Эрзерума стало для них делом решенным.

— Уж гренадер, ваше в-дие, на полдороге не остановишь, сказал один Эриванец с разбитою ногой, — нет!

— Дай-то Бог, сказал я, глядя с благоговением на Георгиевский крест, висевший над изголовьем молодчика-солдата.

Я спросил их, не нужно ли им чего.

Везде все мне отвечали, что им нужны книжки, и что читать им нечего.

Одни просили Евангелие, другие — Святцы, третьи — Псалтыри, четвертые — что-нибудь забавное.

Я обещал им прислать книжек из Александрополя, и здесь, как и в Тифлисе, имел случай убедиться, насколько эта сторона быта раненых, сторона снабжения их книжками и газетами, мало удовлетворена.

Кстати о книгах. Был на Руси писатель, недавно, увы! скончавшийся, с громадным талантом писавший рассказы для солдат. Писатель [153] этот был А. Ф. Погосский. Сколько мне известно, право издания его сочинений купил книгопродавец Фену в С.-Петербурге, а журнал его для солдат приобрел генерал-майор Зыков, тоже в С.-Петербурге.

Почти нигде я не встречал в госпиталях книжек г. Погосского и журнала "Досуг и Дело"!

Позволяю себе обратиться к господам Фену и Зыкову с молением высылать сюда книжки г. Погосского и №№ журнала в значительном количестве. Нет сомнения, что зная, насколько присылка этих книг будет радостью и благодеянием для бедных солдат, издатели не пожалеют от доброго сердца послать по несколько экземпляров в каждый госпиталь (их до 50 на Кавказе) даром, но затем, независимо от этого, каждый из издателей может предложить выслать по нескольку экземпляров в Окружное Управление Красного Креста в Тифлисе для продажи; зная, как ценят эти книги солдаты, Красный Крест, без сомнения, приобретет книжки г. Погосского и журнал за деньги. Главное — послать эти книжки в Тифлис, в Делижан и в Александрополь, на имя уполномоченных Красного Креста. Теперь, когда [154] количество раневых и больных стало увеличиваться и они размещены будут скоро по донам, более, чем когда-либо, бедным солдатам необходимо чтение.

Я спросил у сестер милосердия, не нуждаются ли они в чем-нибудь?

Оказалось, что им нужны теплая одежда и теплая обувь.

Я предложил им полушубки и валенки. Они с радостью приняли предложение. [155]

Пятница. 28 октября, Александрополь.

Что за грустный и ужасный город Александрополь! Именем его должно быть: город смерти и страданий. Все, что живет в нем, живет, двигается, мыслит и чувствует во имя смерти и во имя страданий. Музыка играет для похорон, колокол церкви печально возвещает отпевание, и утро каждого дня начинается обрядом погребения кого-либо из скончавшихся в больницах героев-страдальцев.

Да, герои-страдальцы: это название не поэтический вымысел и не преувеличенные похвалы. Надо быть в Александрополе и провести день, чтобы понять, оценить и почувствовать, какую цену имеют страдания раненых русских воинов.

Сегодня, подобно всем жителям Александрополя, кончаю утро присутствием на погребении одного умершего от раны офицера. То был [156] командир 1-го эскадрона Нижегородского драгунского полка Тетюцкий, храбрый офицер, горячо любимый солдатами и офицерами, молодой человек, содержавший скудным своим жалованьем старушку-мать. Его привезли уже мертвым из-под Карса двое товарищей и несколько солдатиков и поставили в греческую церковь для отпевания, так как русской церкви в Александрополе не имеется. Русская церковь только в крепости. Служил греческий старик-священник с диаконом, скоро и небрежно; маленькая церковь наполнилась солдатами всех полков, несколькими офицерами и двумя-тремя русскими дамами, пел какой-то Армянин дьячок, и затем солдаты снесли на руках смиренный гроб покойного на Холм Чести.

Холм Чести — невысокая гора пред крепостью. Там лежат погребенные с 1854 года падшие в бою русские воины. К сожалению, в промежуток времени между последнею войной и нынешнею обычай хоронить на Холме Чести только падших в бою воинов был нарушен; стали хоронить всякого, вследствие чего недостаток места начинает уже обнаруживаться. Принесли к могиле, из глиняного песку вырытой, простенький гроб, отслужили литию, пропели [157] вечную память христолюбивому воину, за Царя и Отечество живот свой положившему, священник прочитал разрешительную молитву, гроб опустили в землю, бросили песок, товарищи с солдатами перекрестились, и затем все разошлись и все замолкло! Все было так же просто, как проста смерть этого юноши. Лишь где-то далеко в каком-нибудь городке откликнется на эту простую кончину ужасным криком и ужасным воплем старушка-мать, наступит страдание, беспредельное, страшное, безутешное, и ничто в природе не утешит это горе, не ослабит эту боль...

Александрополь поражает вас с первого раза своею уродливостью как город и мрачными красками своих каменных, домов, большею частью одноэтажных, с плоскими крышами, и с мостовыми, где на каждом шагу яма в аршин глубины угрожает сломать вам шею и ноги. Все мало-мальски порядочные дома взяты под госпитали, остальные под гостинницы. Несмотря на то, и больным не достает помещения, и приезжим негде бывает останавливаться.

Я познакомился прежде всего с уполномоченным Красного Креста Карцевым. Это молодой человек, на вид весьма деятельный и неутомимый, из слов которого отрадно было [158] убедиться, что он горячо принимает к сердцу свои обязанности и свое призвание. Дела у него страшно много, так как в Александрополе сосредоточивается от 4,000 до 5,000 раненых и больных в 12 госпиталях, и снабжение всех госпиталей вещами Красного Креста лежит на нем одном. С первых же слов не трудно было убедиться, что такая громадная работа одному не по силам. Тут нужно несколько уполномоченных. Невольно я подумал: вот где место русским молодым людям для несомненно полезной деятельности! Но увы, их нет!

В заведывании г. Карцева находятся два склада Красного Креста, один главный, другой расходный для ежедневного отпуска требуемых в госпитали вещей. Требования эти присылаются к вечеру из всех госпиталей на особых записках, за подписью главного врача, и исполняются утром. Требования весьма разнообразны: чай, сахар, вино, водка, белье, махорка, посуда, перевязочные средства, книги и т. д.

Кроме этих госпиталей, находящихся в Александрополе, ведению уполномоченного в Александрополе подлежат госпитали в дороге от действующего отряда до Александрополя и в районе пребывания войск, так что складу [159] Александропольскому приходится снабжать до 20 госпиталей. По этому легко судить, как трудна и сложна деятельность Александропольского уполномоченного от Красного Креста, и как нужна ему подмога в лицах.

Сегодня же познакомился с новым комендантом Александрополя, полковником Эристовым, бывшим в Тифлисе плац-майором. Знакомство наше сопровождалось престранным эпизодом. Он сообщил мне, что Эрзерум взят.

Я не поверил.

— Поверьте, говорит он мне.

— Вы это знаете официально?

— Официально нет, но известие это верно, приехал курьер из отряда. Молодцы!

Я начал колебаться в своем сомнении. Радость начинала входить чрез маленькие щели в сердце. Но вдруг я вспомнил про победу Геймана, и, сообразив день и число, пришел к заключению, что, очевидно, привезенное курьером известие о штурме Деве-Бойны превратилось слухами и рассказами в известие о взятии Эрзерума.

Догадку я сообщил коменданту.

Он не хотел разувериться в отрядной иллюзии. Так мы и расстались. [160]

Александрополь, 29 октября, суббота.

Сегодня познакомился с генералом Зедергольмом. Быв бригадным командиром и командовавшим дивизией, он до последнего времени был боевым генералом. Теперь он назначен инспектором всех госпиталей в Александрополе и в его районе. Я нарочно называю эту личность. Лучшего назначения нельзя было сделать на эту трудную и в высшей степени важную должность. Генерал Зедергольм старый Кавказец: доблести старых боевых преданий ему сродни, и несмотря на то, что он уже не молод, сохраняют в нем бодрость, свежесть и неутомимую энергию; он добр и мягок, умен и сообразителен, быстр в желаниях и в действиях, и в любовь к солдату влагает всю свою душу. Все эти прекрасные черты [161] побудили его взяться за дело, которое в его руках и для его совести сделалось горячим, живым и святым делом, и помогают ему с удивительным тактом преодолевать все щекотливости и затруднения своего положения. С одной стороны ему надо ладить с Красным Крестом, с другой стороны, быть агентом военного ведомства. С уполномоченным Красного Креста он сошелся, кажется, и от этого выигрывают, разумеется, раненые и больные. С 5 часов утра генерал Зедергольм встает и начинает свою трудную работу. Работа эта делится на два главные отдела: во-первых, надсмотр надо всеми госпиталями, во-вторых, заведывание эвакуацией раненых и больных. Оба отдела требуют ежеминутного труда, и этот-то ежеминутный труд генерал Зедергольм совершает всегда одинаково добросовестно и с одинаковою любовью. К тому же он умеет говорить с солдатами, умеет быть строгим, и, в третьих, принадлежит к разряду тех немногих действительно добросовестных тружеников, которые сознают, что один ум хорош, а два лучше, и что следовательно во всяком вопросе надо стараться пользоваться советами других лиц.

Да, глубоко отрадное впечатление произвела на [162] меня встреча с таким человеком во главе Кавказских военных госпиталей в Александрополе. С первого же дня, как мне рассказывали другие, назначение такого человека дало себя почувствовать. Генерал Зедергольм принялся обходить госпитали, но не по начальнически, а по-человечески; придет в госпиталь, обойдет, расспросит солдат, посмотрит белье, пойдет в кухню, уйдет; через три часа, зная наверное, что его не ждут, вернется опять, опять посмотрит, найдет злоупотребления, попробует чай, наткнется на белье со вшами; пойдет в другой госпиталь, только не рядом, а в противоположный конец города, там такой же осмотр; к вечеру он все найденные в госпитале злоупотребления и недостатки вносит в особую суточную записку и посылает ее по госпиталям с выговорами и напоминанием и инструкциями тем, кому оные следуют. Первые дни больничные смотрителя и комиссары думали, что все это действие новой метлы, и рассчитывали, что не сегодня, так завтра можно будет успокоиться и снова приняться за обкрадывание больных на белье и на кушаньях, но они жестоко ошиблись. Не только генерал Зедергольм с каждым днем становился взыскательнее, настойчивее и [163] строже, но, тесно и дружно сблизившись с врачами, с сестрами милосердии и с уполномоченными Красного Креста, он в каждом из них нашел себе союзника и помощника, и следовательно удесятерил себе подмогу, и невозможность обкрадывать больных.

А обкрадывать больных и раненых было бы весьма легко. На одной стирке белья смотритель может с каждого госпиталя в 200 человек наживать средним числом до 1 рубля в день, а уже о пище и говорить нечего. Принимая же в соображение, что в районе надзора генерала Зедергольма находится до 5,000 больных и раненых, легко себе представить, как велика и неоценима заслуга такого серьезно-честного и высоко-человеколюбивого человека.

Я застал его в самую трудную пору его деятельности. Приходится размещать больных и раненых, а помещений нет. Кроме военно-временных госпиталей, есть большой госпиталь в крепости на 600 человек. И комендант, и он рассказывали мне, что в этот госпиталь на 600 человек пришлось на днях поместить более 1,500 человек! В дома на 60 и 80 человек пришлось помещать до 200 и 300 человек! Кроме того, семь госпиталей, т. е. около 2,000 [164] человек, находятся в палатках вне города, а морозные ночи могут начаться не сегодня, так завтра. Что делать? спрашивает себя сто раз на дню бедный генерал Зедергольм. Эвакуировать, эвакуировать, скорее, скорее и больше! Но откуда взять усиленные перевозочные средства? Наступают холода, — как сделать, чтобы эвакуируемые не мерзли на дороге? От этих вопросов не естся и не спится, а между тем с каждою минутой становится каждый из вопросов настоятельнее. Благодаря такому сочувствию и содействию коменданта крепости, удалось кое-как привести крепостную больницу в более возможное состояние: часть больных была перенесена в палатки, часть размещена в городских отделениях, часть отправлена далее на Делижан и Тифлис; так что в настоящее время больные уже не валяются на полу, в коридорах, и число их доведено почти до нормальной цифры. Три и четыре раза в неделю предполагается возможным устроить усиленную эвакуацию, так чтобы довести цифру эвакуируемых больных до тысячи. Но беда в том, что нет полушубков, нет тулупов, нет одеял.

А тут еще наваливают громадные партии больных Турок, с тифами и дисентериями! [165]

Александрополь, 30 октября, воскресенье.

Вчера и сегодня посетил госпитали, находящиеся в городе. Тяжелые вынес впечатления. При всем желании помочь горю, ощущается полнейшая невозможность сделать из александропольских домов помещения, сколько-нибудь удобные и годные в гигиеническом отношении для бедных раненых. Комнаты низки, воздух улицы, входящий через окна, воняет от дурного содержания города, в комнатах больные скучены, как только возможно, вентиляции никакой, а в одном из госпиталей, устроенном наскоро, в старом и гадком здании таможни, я нашел больных, лежащих на полу, на тюфяках, рядышком. Несмотря на то, бедные солдатики веселы, рады посещению, благодарны за уход сестер, за отпускаемый им чай, и просят об одном [166] только: что-нибудь почитать. Везде я пробовал обед: суп с говядиной и каша порядочны, а в других двух госпиталях даже очень вкусны. Я имел случай убедиться, что главным образом содержание раненых и больных зависит от старшего врача. Там, где старший врач добросовестно озабочен состоянием своих больных, там он принимает на себя заботу не только о лечении больного, но об обеде и ужине, о белье, о чистоте в палатах и т. д.; вас сразу поражает различие между двумя госпиталями, находящимися в той-же обстановке и при тех же средствах; один госпиталь в сравнительно отличном состоянии; другой — гораздо хуже во всех отношениях, не исключая и результатов .течения. Немаловажную роль играют в этом деле и сестры милосердия. Типы их до бесконечности разнообразны. Одни отлично знают свое дело и желают иметь влияние на больных; другие хотят приобрести это влияние, но не умеют; солдатик не полюбит ее, и кончено; в этом случае вы замечаете небрежность и беспорядок в обстановке больницы. Из разговоров с врачами и с другими лицами я успел заметить, что неизвестно, по какой причине врачи перемещаются из одного госпиталя в другой, так, здорово [167] живешь, по чьей-то фантазии, отчего, разумеется, страдают больные, ибо только что они успеют с своим врачом свыкнуться, как в один прекрасный день этого врача переводят в другой госпиталь. Там он пребывает несколько недель, и опять переводится. Лучшим из виденных мною госпиталей в эти два дня был тот, который помещается в здании духовного училища. Там очевидно и ощутительно было влияние старшого врача.

В другом госпитале, в доме Цытовцева, я познакомился с прелестною личностью, с фельдфебелем славного Тифлиского полка, Скибою.

Про него мне рассказывали вот что: был он ранен, не опасно, еще в начале кампании. Полковой командир Ридигер, увидев, что Скиба ранен, сам принялся за ним ухаживать на поле битвы, присутствовал при перевязке, дал ему коньяку, воды, велел при себе его перенести в фургон, словом, выказал к своему фельдфебелю самое сердечное участие.

Скиба все это вложил себе в сердце. Как стал он поправляться, ему было предложено отправиться на поправление на родину в Малороссию.

Скиба сказал: нет, не пойду к себе на родину, а в полк вернусь. [168]

— Да ты-же не можешь ходить с ружьем говорят ему.

— Могу иль не могу, это мы увидим, отвечает Скиба; — а только одно, что вернусь к своему командиру; он меня спас, когда меня ранили, он за мною ухаживал, даром что я простой солдат, и я буду при нем, пока не убьют или снова не ранят.

Когда Скиба вернулся в полк, полковой командир, которому Скиба самым простым образом объяснил причину своего возвращения, горячо его обнял и поблагодарил. Вернулся он с Георгием. Через несколько дней командир рассказал краткую историю Скибы Великому Князю. Великий князь призвал Скибу, обласкал его и собственноручно надел на него второй крест. Скиба был счастлив. Но увы! недолго. В следующем же деле пуля пробивает ему правую ногу, с раздроблением кости. И вот бедный Скиба лежит в госпитале. А месяц спустя ранили бедного командира его. Скиба заплакал, когда узнал о ранении командира, перекрестился и сказал: "кабы полегче была рана". Скиба лежит окруженный Тифлисцами своей роты. Он им читает евангелие и псалтири, они за ним ухаживают, как дети за отцом, и вся палата [169] любит и уважает бедного Скибу. Я предложил ему житие святых, он крепко обрадовался моему предложению, и завтра я ему принесу книжечки. Такими-то крупно-почтенными личностями полк доходит до той высоты, на которой стоит Тифлиский полк. Про этот полк говорят военные, что он чуть-ли не перещеголял Эриванцев, а это много значит на языке Кавказцев.

Виделся с комендантом и спросил его: разочаровался ли он насчет известия о взятии Эрзерума. С грустью пришлось ему сознаться, что да! Вообще в Александрополе гораздо менее знают о событиях на театре военных действий, чем в Тифлисе. В Аленсандрополь доходят только слухи и рассказы посредством приезжающих из отряда, а о телеграммах официальных и неофициальных нет и помину.

Узнал сегодня о болезни трех сестер милосердия. Одна заболела тифом, заразившись от Турок; другая заразилась при перевязке гноем и получила пиемию, третья заболела от простуды воспалением легких. Холод усиливается. [170]

Александрополь, 31 октября, понедельник.

Посетил сегодня госпиталь № 10, находящийся в палатках. Там познакомился с живущею, как все раненые, в палатке, с начальницей сестер милосердия, княгинею Хилковой. Вот тоже прекрасный тип женщины. Простота и естественность ее, при совершении ежеминутно и так давно уже высочайшего подвига евангельской любви, глубоко впечатляют. Переход от довольства и удобств петербургской столичной жизни к палатке в Александрополе и к делу сестры милосердия совершился как будто сам собою. Сын ее, молодой офицер Лейб-Гусарского гвардейского полка, находится в отряде под Карсом, а она с утра до вечера перевязывает своих больных и заведует многочисленною [171] общиной сестер милосердия, разбросанных по Александрополю. Я отправился вместе с нею к раненым. Едва она вошла в палатку, как все лица раненых улыбнулись, просветлели; бедняжки точно согрелись, и со всех сторон послышалось: сестрица, сестрица!

— Что тебе? спрашивает она у одного.

— Нога разболелась.

— Отчего?

— Да не вы перевязывали, ватки не положили, холодно уж очень, ну и болит.

— Что же ты не сказал доктору?

— Да не смел, боязно было, как бы не рассердился, как намедни.

Княгиня X. принялась перевязывать.

— Сестрица! кричит другой.

— Что тебе?

— Лихорадка у меня.

— Сестра такая-то, кричит княгиня.

Явилась сестра.

— Дайте ему хины.

— Сестрица! кричит третий.

— Что тебе?

— Книжечку я прочел.

— Уже?

— Вчера мы до полуночи читали. [172]

— Интересно?

— Занятная книжка.

И так к каждой палатке.

Я стал раздавать раненым образки от Иверской и Сергиевской Лавры, с поясками, объявив им, что присылает им эти образки Москва в знак того, что Москва их помнит, любит и молится за них

Слышу, в углу кто-то плачет.

Солдатик один плавал под одеялом.

Мы подошли к нему.

Оказалось, что он заплакал потому, что его тронуло внимание к ним Москвы, и иметь образок было давно его желанием.

— Нас помнят, за нас молятся, повторял с глубоким чувством солдатик.

Каждый солдат брал образок и поясок, рассматривал его, три раза крестился, говорил краткую молитву, и если мог, сам надевал образок или обращался к княгине.

— Сестрица, наденьте на меня.

Слова № 10 госпиталя имеют для знакомых со здешними госпиталями особый смысл. При №10 госпитале состоит доцент Дерптского университета, консульнтант-хирург Рейер. Рейер — это страшный для бедного солдатика человек. [173] Он молодой, энергический и любознательный в научном отношении немецкий врач. Он весь отдался ножу и книге хирургии. Для него раненый есть хирургический субъект и только. Солдатики бедные с первого дня это почувствовали и поняли. Едва произносится его имя, солдатик вздрагивает, а когда Рейер входит, с раненым делается лихорадка. Дело в том, что в № 10 госпитале помещаются все самые трудные раненые, именно для Рейеровской практики; оперирует он всех почти безнадежных раненых, и оперирует так, как оперируют в клинике, долго и с сопровождением лекции, так-как у него есть ученики, приехавшие с ним из Дерпта. Солдатики из палаток слышат сжатые стоны под ножом усыпленного товарища, видят, как его переносят в операционную, видят, в каком состоянии его приносят назад, и, наконец, как из десяти раз девять в те же сутки раненый и оперированный умирает, и легко себе представить, что они, бедные, испытывают.

Накануне в этом № 10 умерло 13 человек из оперированных в течении одних суток! Мы обошли все палатки и достигли, ужасной операционной. На этот раз операция делалась на [174] воздухе; у несчастного солдатика вынимали пулю из кишок. Ужаснее этого стона хлороформированного ничего нельзя себе представить. Оттого присутствие в этом именно госпитале такой старшей сестры, в которой безграничная христианская любовь к страждущему получает такие мягкие, кроткие и ласковые проявления, как к княгине Хилковой, неоценимое благодеяние для солдатиков.

В одной из палаток раненый позвал сестрицу.

— Что тебе?

— Священника; что-то слабею.

— Хорошо, голубчик.

Мы вышли.

— Вот для меня пытка, сказала мне княгиня; — четвертый день зову священника, по несколько раз за ним посылаю, не могу дождаться; солдатик просит-просит, а там и перестает просить и умирает без священника.

Дрожь пробежала по телу.

Увы! объяснение было очень просто. На всех 4,000 раненых два священника в целом Александрополе.

Сегодня же сообщил об этом уполномочена ному Красного Креста, который принял вопрос [175] этот к сердцу и обещал написать в Тифлис, а независимо от этого я поехал в церковь, и там, к счастью, застал священника, упросил его немедленно поехать в госпиталь № 10, и дождался, пока он сел в фаэтон и поехал.

Госпиталь № 10, Рейера, имеет еще одну особенность. В нем раненые лечатся по новому способу воздушного лечения, то есть раны оставляются открытыми и должны заживать под влиянием воздуха.

Вечер провел в кругу нескольких военных: был с нами один из полковых командиров-Кавказцев, один драгун, еще два офицера, и, разумеется, разговор посвящен был военным воспоминаниям. Говорили о Кавказской гренадерской дивизии. Эти четыре полка: Эриванский, Мингрельский, Грузинский и Тифлиский, не имеют себе подобных солдат в мире. Кто не видел эти полки в деле, тот не может составить себе о них никакого понятия. Мало того, что эти солдаты — герои, они сознательные герои. Они сознают, что они кавказские гренадеры, то есть первые полки в мире, и вследствие этого они сознают невозможность отступать или быть разбитыми. Под Зивином их надо было [176] под самым адским огнем силой заставить отступить. Не идут, десятки падают, а люди все стоят и подвигаются. Грузинский полк стоял там от Мингрельского в 7 верстах. Гейман присылает приказание отступить. Одновременно, как будто сговорившись, оба полка присылают сказать, что они не отступят, а лягут до последнего.

Этот дух товарищества, солидарности и согласия своих боевых заветов, во всех полках дивизии, составляет замечательную черту. Если не ошибаюсь, на другой день после Зивина один из генералов подъезжает к Грузинскому полку. Вероятно, он был не в духе и приветствовал солдат не совсем ловко, а резко.

— А! вас еще много, сказал он; — мне сказали, что чуть ли не полполка перебили.

Мертвое молчание.

Ни голоса, ни движения.

Генерал смутился и принял ласковый тон, поздравляя с молодецкою храбростью.

Мертвое молчание.

В трех других полках дивизии повторилась та же сцена. Полки были обижены.

В этот же день полки эти стали приводиться [177] в порядок, то есть строиться после убылей. Без слез и без восторга нельзя было смотреть на эту сцену. Солдаты, не евши 30 часов, были веселы и бодры. Офицеры тоже. Везде в рядах страшные недочеты. Но будто их нет; ротные командиры ходят, подсчитывают себе ряды: раз, два, три, точно в самое мирное время, а солдатики острят и шутят.

Следующий эпизод, характеризующий отношения солдат к командиру, прелестен. В одном из этих 4-х полков привезли на стоянку воду. Кто в это время бывал в походе, тот знает, что такое за событие привоз воды: сутки солдаты не пили, жара страшная, а затем, так как вода была в этом месте редкость, солдатам приходилось раздавать по маленькой порции. Полковой командир вышел из палатки и отправился к начальнику дивизии. Через час он возвращается, и зная, что полк получил воду, приказывает свою порцию отдать своей лошади.

— Ее уже напоили, отвечают ему.

— Кто напоил?

— Солдатики.

— Откуда?

— Из своих порций целое ведро дали лошади. [178]

— Кто приказал?

— Никто, сами сложились и напоили!

Увы, теперь не велик состав этих героических полков. Если в каждом насчитать в строю 1,000 человек, так это много. Остальные в могилах и в госпиталях.

Я старался разъяснить себе причину историческую такого чудного духа в целой дивизии.

— Причина, по-моему, одна, сказал мне полковой командир: — это то, что каждый из этих полков имеет свою штаб-квартиру, а штаб-квартира — это святыня и школа для полка. В этой штаб-квартире от старого кавказского офицера дух полка переходит к детям, дети рождаются и воспитываются в духе и преданиях своего полка, и когда они делаются офицерами и поступают в свой полк, можно поручиться, что какие бы солдаты в этот полк ни поступали, посредством офицеров эти солдаты делаются теми-же самыми кавказскими гренадерами, какими были старые солдаты. Главная сила — офицеры.

Я заговорил о 39-й дивизии.

— Она тоже стала совсем кавказскою; герои, молодцы, сказал один из собеседников.

— А тут какая причина? спросил я. [179]

— Тут, я вам скажу, какая причина: наша гренадерская дивизия дала им своих бессрочных, ну да и у них славные предания в полках; это те же Кавказцы.

Потом мы перешли к 40-й дивизии.

Пришла она на Кавказ. Кавказцы ее сразу забраковали, а месяца через два она так обстрелялась, что кавказский гренадер удостоил ее назвать молодцом, после того, что бранил ее на все корки.

— Поневоле обстреляешься, сказал один из офицеров, — от смерти не уйдешь. Как только солдатики и офицеры это сознают, так и готово, обстрелялись, куда угодно их посылай — не отступят. Я был свидетелем, как один солдатик в 40 дивизии струхнул и спрятался за камень.

Командир это заметил и идет к нему, чтоб его пристыдить. Подходит, видит — бедняга лежит уже мертвый: пуля попала в камень и рикошетом попала в него и убила наповал. Солдатики это увидели, и достаточно одного такого эпизода, чтобы подействовать на весь полк.

— Офицеры — славный народ в 40-й дивизии, сказал командир полка, Кавказец, — оттого так скоро дивизия и обстрелялась. [180]

Рассказано было несколько эпизодов о чувствах наших храбрецов к Туркам. Во время боя они не милосердны, после боя солдатик наш снова делается добродушным и милосердным.

— Я видел сам, рассказывал один офицер, — как солдатик после сражения, увидя раненого Турка, стонами и жестами просившего пить, остановился, пошел за водой и принес раненому Турку воду, и сам его поил.

По поводу славного дела 3 октября был рассказан чудесный эпизод.

Во всех войсках пред 3-м октября лозунгом было: не отступать. В отряд Лазарева, которому поручено было взять Визинкев, за наступлением темноты, прибыло приказание остановиться и отложить штурм до следующего дня.

Один батальон не остановился, пошел далее, начал дело, пришлось послать ему подкрепление, и Визинкев был взят.

— Или пошлите нам подкрепление, или все умрем, но назад не пойдем, решил батальон.

Сегодня отнес жития святых приятелю Скибе. Радость его была большая.

— Будет что с солдатиками читать, ответил он мне с сияющим лицом. [181]

Александрополь, 1 ноября, вторник.

Угрюмый день был для меня сегодня по впечатлениям. Приехал в госпиталь № 10 после страшно холодной ночи, морозной, с ветром. Все сестры ходят с опухшими от холода руками. Нельзя делать перевязки; бинты как лед; вода замерзла; больные стонут и плачут. Княгиня Хилкова в отчаянии. Одна из сестер занемогла от холода. Рейер объявил, что нельзя более оперировать. Раны у больных опухают. Поправлявшиеся вдруг получают лихорадку. Не могу передать, что я испытал. Я онемел от ужаса, стою, слушаю и чувствую, как сердце щемит ужасная боль от сознания бессилия помочь беде. Минут десять спустя узнаю, что один из раненых в ногу заморозил себе ногу, так как он лежал всю ночь с [182] поднятою ногой и она при полной неподвижности замерзла. Приходится ее ампутировать. Час спустя узнаю, что в № 5 госпитале больной тоже отморозил себе ногу; а при этом воздушное лечение! Какая ужасная, кровавая ирония! А помещения для перевязки раненых в доме еще нет. Что делать? Зная, что в Тифлисе люди, наведывающие Красным Крестом, отличные люди, и что Великая Княгиня горячо принимает к сердцу всякую малейшую нужду раненых, я решился телеграфировать генералу С. подробно. Телеграмма эта была криком ужаса. Я сообщил об этом уполномоченному Красного Креста, который одобрил мой поступок и прибавил, что он со своей стороны тоже телеграфировал подробно, прося разрешения пересылать раненых в деревни молоканских крестьян на шоссе к Тифлису и в округ Александрополя. Потом отправился к генералу Зедергольму. Нашел и его в отчаянии. Он решил завтра созвать главных врачей, коменданта, и сообща обсудить вопрос: как сделать, чтобы немедленно спасти от беды?

А тут еще другие беды. Одна из старших сестер милосердия, начальница Ставропольской общины, умерла в течение двух дней от [183] воспаления легких. Женщина эта пользовалась большим уважением и отличалась необыкновенною энергией и деятельностью. Она казалась колоссом силы и здоровья. Но александропольскому климату довольно было двух дней, чтобы сломить этот колосс.

С каждым днем все более и сильнее чувствую отвращение к этому городу. Русский элемент представляет собою одних страдальцев, физических и нравственных; армянский же элемент — удовольствие и наживу. Встретил погребальную процессию одного офицера, его несли на Холм Чести. На крыше одного из домов между тем Армяне с зурною и барабаном весело справляли свадебную пляску. Теперь 12 часов ночи. Все стихло, А Армяне все еще веселятся. Где-то вдали раздаются неугомонные зурна и раскаты барабана. Ночью эти пляски происходят с аккомпанементом факелов. Вся торговля здесь в руках Армян. Есть только одна русская фирма, торгующая водкой! Эксплуатация Армянами нужд в Александрополе страшная по бесстыдству и безжалостности. Я сегодня покупал фуфайки и теплые носки, искал везде, и купил все, что мог, для раненых в палатках. Цены неимоверные, а уступки не делают [184] другой, как мнимой, то есть скидывая с запрашиваемой в тридорога цены. Даже Холм Чести и тот в руках Армян. Чтобы заказать памятник, надо торговаться с живущим вблизи кладбища Армянином, и торговаться долго.

Сегодня прибыла в Александрополь жена полковника Колодеева, едущая к мужу, тяжело раненому под Эрзерумом. Несчастная женщина! Полковник Колодеев — замечательно доблестная личность. Он был начальником Тифлисского арсенала и имел место с хорошим содержанием и сравнительно спокойное. Но не сиделось ему на этом месте. Загорелась воинская кровь! Не внимая советам и отговорам, он все бросил, поехал в отряд и взял на себя командование батареей. Такие подвиги заслуживают особенного внимания! [185]

Александрополь, 2 ноября, среда.

Сегодня погребена на Холме Чести сестра милосердия Балуева, в присутствии многих ее сестер. Священник сказал над могилой теплое прощальное слово.

Благодаря Бога, сильно заболевшие две сестры подают надежду на выздоровление. Нынешняя ночь была холодна менее предыдущей. От раненых в палаточных лазаретах слышал, что они страдали меньше. Бедняги были веселы. Говорили со мной о политике, то есть о войне. Их крайне интересует вопрос о Карсе.

— Бог даст, он сдастся, сказали.

— Чего сдастся, говорит солдат, — надо брать.

— Нет, говорю я, — штурма не дай Бог: [186] много людей будет нам стоить штурм Карса. Великий Князь бережет солдатскую жизнь.

— А на что же мы пришли, отвечает солдатик, — как не для того, чтобы драться; кому лечь, а кому и уцелеть.

Солдатики единогласно подтвердили речь товарища словом: верно!

Сегодня вечером было заседание у генерала Зедергольма. Был комендант, было несколько врачей, был и уполномоченный Красного Креста.

Предметом совещания было обсуждение вопроса: что сделать с ранеными в виду наступивших холодов?

Хозяин сообщил, что ему хирург Рейер заявил категорическим образом, что без опасности для жизни раненых долее оставаться в палатках нельзя, причем известил, что у одного раненого заморожена нога.

Тут произошла сцена весьма характерная, увы! нередко повторяющаяся у нас на Руси.

Несмотря на всю захватывающую за душу жизненность такого вопроса, он прямо перешел на почву личностей.

Встает один из военных врачей, оказавшийся тузом военно-медицинского управления, и заявляет, что, как врач и хирург, он должен [187] отвергнуть основательность сделанных г. Рейером заявлений. Рейера же самого не было.

В дальнейшем развитии своей темы почтенный оратор-эскулап доложил, что, по его мнению, нога не могла замерзнуть у раненого в палатке, и что хотя действительно в палатках теперь холодно и холод неблагоприятен для раненых и больных и желательно их перевести из палаток в теплые помещения, но что всегда надо иметь в виду, что лучше быть в палатках, чем в дурных жилых помещениях.

К чему были сказаны все эти слова, мы в эту минуту не поняли: поняли мы полчаса спустя, когда из нового протеста того же ?уза-эскулапа против переданного Зедергольмом мнения г. Рейера стало очевидно, что оратор не столько интересовался вопросом о 2,000 раненых, стынущих и стонущих в палатках, сколько о том, чтобы в пику г. Рейеру противоречить каждому из его заявлений. Несмотря на несомненность факта замороженной ноги, несмотря на то, что и в другом госпитале случился такой же печальный факт, туз-эскулап сказал: не правда, этого не было, и кончено!

К счастью, он не пошел далее в своих [188] смелых противоречиях и даже изволил изъявить согласие на обсуждение вопроса: как горю пособить? Когда же рассуждали о помещениях в городе, могущих быть обращенными в госпитали, и назвали подвалы и бани, он громко протестовал, и весьма основательно, с гигиенической стороны, против этих помещений. Но когда кто-то сказал, что доктор Рейер тоже громко протестовал против взятия бань под помещения для раненых, туз-эскулап, к немалому изумлению всех, заявил, что, по его мнению, бани, напротив, могут быть пригодны, а подвалы нет!

Как бы то ни было, но заседание это бесплодным, благодаря председателю и многим членам, отнесшимся к нему исключительно с человеческой стороны, не оказалось. Решено было:

1) ходатайствовать о перевозке всех легкораненых и конвалезцентов в молоканские и духоборские деревни; 2) приступить к опыту устройства теплых палаток, с дверью, окном и печью, и 3) немедленно же приступить к перенесению госпиталей в палатках в жилые помещения в городе, начав с № 10 госпиталя. При этом для трех госпиталей тут же в заседании найдены были помещения. В этом [189] заседании обнаружилось, что критическое положение бедных раненых в палатках в столь поздней поре произошло от двух причин: 1) от неисправности подрядчиков и лиц, взявших на себя изготовление помещений для раненых в зданиях, предназначенных в тому в городе, по указанию и заказам инженерного ведомства, и 2) от бессилия местного инженерного ведомства: а) понудить подрядчиков к исполнению в срок обязательств и б) выйти из бумажной поэтому животрепещущему вопросу переписки с ее формулами бесконечности.

Вообще ясно было, что вопрос о судьбе раненых в палатках 2 ноября застал всех врасплох.

В этот вечер пришла и утешительная весть от Тифлисского Красного Креста. Генерал Зедергольм и уполномоченный получили депеши, извещающие, что сделано распоряжение об отпуске 2,000 полушубков и 2,000 тулупов в их распоряжение.

Никогда не забуду этого вечера и вообще этих двух тяжелых дней. Говорить, рассуждать о том и о другом, вообще жить для себя и ежеминутно вспоминать, что вот-вот 2,000 раненых зябнут в палатках и что может [190] наступить сильный мороз и подуть северный ветер, и что тогда будет, и быть бессильным в течении нескольких дней помочь горю, — о, это ужасное ощущение и невообразимая пытка!

Записываю характеристичные слова, слышанные мною сегодня на улице.

— Это наши? спрашивает какой-то Армянин у другого вечером, указывая на кучку народа.

— Нет, это Русские, ответил другой.

Посетил сегодня приятеля своего Скибу.

— Прежде, бывало, сказал он мне, — здесь весело было.

— Отчего так? спрашиваю я.

— Да от солнышка; и гуляли, и разговором занимались, а нонче, от погоды, что ли, все точно скучнее стали.

© текст - Мещерский В. П. 1878
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001