МЕЩЕРСКИЙ В. П.

КАВКАЗСКИЙ ПУТЕВОЙ ДНЕВНИК

Кн. Мещерского.

Понедельник, 3 октября, Рязанская железная дорога.

Сегодня, в 4 1/2 часа, двинулся с Божией помощью в далекий путь, на Кавказ. Управление дороги было настолько обязательно, что, снесшись с четырьмя правлениями, дало мне багажный вагон прямого сообщения до Владикавказа. В этом вагоне поместили порученные мне посылки в Действующую Армию. Посвятил конец дня на приведение в порядок впечатлений и воспоминаний. В Москве засиделся дольше, чем предполагал. Закупки, счеты и расчеты, требовавшие полного внимания, задержали. Нашел Москву разделенною, как и Петербург, на два духовные мира: мир унылых и мир верующих и надеющихся. Известная частица московского [2] highlife, подражая по обычаю петербургскому, находит, что больше нам нечего желать, как мира, благосклонно октроированного нам Турциею! Для них "Московские Ведомости" и Славянский Комитет с Аксаковым представляются врагами сильнее и опаснее, чем Турки. Эти барыни и их кавалеры молятся Богу по-французски и просят его об одной лишь победе Русских — не для торжества дела, а для приобретения возможности заключить мир. Им не только дела нет до цели драмы, до ее характера, до ее исторического смысла для России; им даже нет дела до той правды, которая свидетельствует, что мы никакого поражения постыдного не потерпели в этой войне, и что неудавшиеся атаки не могут быть названы поражениями. Нет дела и до того, сколько раз наши войска покрылись славою. Нет, им скорее нужен мир, чтобы без малейшей fausse honte предаваться тем пустякам, которые составляют сущность великосветской жизни. Весь этот мир неизбежного лишения себя прихотей, серьезных забот, чисто-духовных интересов и всяких жертв, все это им скучно и слишком для них анормально. Когда им говоришь: mesdames et messieurs, вы правы, время тяжелое, мир лучше войны, но можете ли вы [3] нам обещать, что когда наступит вами столь легкомысленно желаемый мир, вы нам дадите для души отрадное и облагораживающее зрелище людей, всецело преданных духовным нуждам своего государства и народа, — они затыкают себе уши и говорят вам: какие там духовные интересы, какое там государство, какой там народ; мы хотим мира для себя; курс до того упал, что нельзя ни ехать заграницу, ни выписывать из Парижа и Лондона платья и вещи! Такова приблизительно среда, желающая мира во что бы ни стало. Ей ненавистны не только Аксаков и Катков, но ненавистен Гладстон, за то, что протестует за честных людей Англии и говорит за Славян, и против Турции; ей ненавистна самая мысль, что Россия не есть просто какой-нибудь Невский проспект или Кузнецкий мост, а нечто более сложное и сериозное, с какою-то народностью, с какою-то историей, с какими то тенденциями и с каким-то русским элементом...

Невольно я подумал, что стало бы с бедною Россией, если б она должна была плясать по дудке такого именно русского высшего общества. Но, к счастью, в этом высшем обществе, и в Петербурге, и в Москве есть и другая его часть — [4] часть большая которая, благодаря Бога, представляет собою отрадное зрелище русских, в полном смысле этого слова, женщин, понявших высокое призвание своего времени и своего народа, и ставших примером, то есть делом, на высоте своего высокого положения. Говорят, что в наши дни нет чудес. Да какое же чудо может быть поразительнее тех периодически повторяющихся в России событий, которые направляют ее судьбы по воле и духу народа, и проявляют торжество того духовного мира людей, который верит в Бога и молится Ему, верит в свой народ и любит его, являет подвиги самопожертвования и исполнения долга во имя тех идеалов, которые в нормальное время кажутся высшему обществу и ее интеллигенции смешными и глупыми!..

Сегодня мы переживаем одно из таких событий. Космополиты русского большого света из себя лезут, чтобы захватить политические события в свои беленькие ручки, а между тем незаметно и непонятно как, черные ручищи смиренного, тихого, кроткого, но глубоко верующего народа двигают события, без криков и шума, в полном объединении с другою частью высшего общества. Великое таинство народа, [5] совершающего свое историческое призвание, ощущается в воздухе, но исправники и становые весьма озадачены, ибо не могут ни внести оное в официальные рамки, ни выразить цифрами и именами.

Я гляжу из окна вагона. Массы народа на каждой станции входят в вагоны и выходят из вагонов. Все это именно народ. Я прислушиваюсь к их разговору. Кто бранится, кто острит насчет своего соседа, кто ищет топор или пилу, или сумку, кто сапоги подбирает на плечи, кто ищет воды, чтобы напиться... Я немедленно представлю себя петербургским великосветским чиновником.

— Подлецы, говорю я.

— Кого это вы изволите бранить? спрашивает меня кто-то.

— Да этих славянофилов.

— За что же?

— Как за что? Вы видите, вы слышите, вот он народ, хоть бы один о войне заговорил, хоть-бы один, а уверяют, что народ хотел войны.

Я подозвал одного крестьянина к вагону.

— Поди-ка сюда.

— Чего изволите? [6]

— Ты Осман-пашу знаешь?

— Это Турку-то?

— Да, где он находится, знаешь ли ты?

— А кто его знает, ваше высокоблагородие, их тоже, как слыхать, много.

— А Оттоманскую Порту знаешь?

— Что-то не слыхал.

— Ну, а про братьев-Болгар слыхал?

— Это про наших-то?

— Какие наши, про Болгар, про Славян?

— Это должно быть про тех самых, что Турки режут?

Сатанинская улыбка пробежала по моим губам.

— Видите, ничего ведь этот народ точно и определенно не знает, сказал я, — а из-за них изволь-ка платить проценты из своего жалованья, да еще с полтинником в кармане вместо рубля сидеть. [7]

Вторник, вечер, между Воронежем и Ростовом, 4 октября.

Длинная линия, идущая почти по прямому направлению из Москвы до Владикавказа, весьма наглядно изменяет свой характер по мере приближения к югу. От Москвы до Рязани линия железной дороги представляет собою богатейшую жизненную артерию, где ни на минуту в течение года не притихает движение. От Рязани до Воронежа разом эта артерия бледнеет и слабеет. Вместо 120-150 тысяч пассажиров в месяц, перевозимых по Рязанской дороге, maximum доходит до 30-40 тысяч. Затем, от Воронежа к Ростову еще яснее бросается в глаза уменьшение пассажирского движения. [8] Сообразно с этим и дороги устроены. На Рязанской дороге все в отличном состоянии — и рельсовый путь, и надзор, и подвижной состав, и пассажирское движение поездов; на линии Козлово-Воронежской вы начинаете уже замечать, на сколько путь хуже и перевозочные средства слабее, чем на Рязанской дороге, а уже от Воронежа до Ростова вы чувствуете под собой шаткую почву пути, на котором так себе, без всякой особенной понудительной причины, поезд может опрокинуться или соскочить с рельсов. Пассажирского движения так мало, что смешно. За то товарное с каждым днем усиливается, благодаря громадности нужд на Кавказе и сбыту товаров с Нижегородской ярмарки на юг. Но, увы! на каждой станции вы видите, что подвижного состава на перевозку этих крайне нужных и крайне многих товаров недостает. На платформах свалены громадные склады товаров и хлеба: одна часть под навесом, другая под брезентами, третья под небесами. На Московской станции Рязанской дороги я имел случай убедиться, как велико движение товаров и транспортов на Кавказ. Одних полушубков для армии отправляется до 5,000 пудов. Судя по времени отправления, можно догадываться, что [9] Кавказское интендантство на зимнюю кампанию не рассчитывало.

— Когда дойдут эти полушубки? спросил я у одного из приказчиков.

— А кто их знает; полагать надо, так через месяц.

Отправлял эти полушубки подрядчик, знаменитый г. Малкиель. Я говорю знаменитый, ибо кто не знает в Москве этого подрядчика и поставщика Монте-Кристо, у которого строятся дворцы в Москве, как у Филиппова пекутся калачи, и который теперь, кроме того, приобретает славу могущественного благотворителя и жертвователя.

Кстати об интендантстве. Мне припомнился прошлогодний осенний эпизод из жизни московских интендантских чиновников, исторически верный.

— Хорошо, кабы война была, сказал один.

— А на что вам так хочется? спросил его знакомый господин.

— Как на что? Спустить надо целую партию мундиров.

— Зачем же спустить?

— А за тем, что как война, так все сходит, а в мирное время такой партии не спустить. [10]

— А что, дурна, что ли?

— Залежалась...

Чиновник улыбнулся.

И не одну, верно, рублевую свечу ставил он иконам, моля о войне. [11]

Среда, вечер, между Ростовом и Владикавказом.

Проехал через Ростов-на-Дону в четвертом часу дня. С утра глядел чрез открытые окна, при теплой погоде и ярком солнце, на светленькие и тихие пейзажи донских селений и станиц с их оригинальными ярко-желтыми домиками, амфитеатрами и в поэтическом беспорядке разбросанными по горам. Народу много, мужчин молодых и зрелых мало что-то видно.

— Много воевать пошли? спросил я у одного старого казака.

— Много, ответил он.

— А казачьки небойсь скучают? сказал я, глядя на двух молодых казачек, стоявших, облокотившись на перила балкона. [12]

— А пускай скучают: казаку воевать, а жинке скучать, ответил, ухмыляясь, казак. — Скажи только Царь, все казаки пошли бы на войну, ни один бы не остался. Турка казака боится, прибавил не без самодовольствия старик.

После этого простого и поэтического в своей простоте вида казацких станиц, Ростов подавляет вас своею громадностью. Громадный вокзал, напоминающий германские, со швейцаром, кричащим точь-в-точь так, как кличет к поезду пассажиров der Portier Кельнского вокзала. Всюду встреча с суетой и коммерческими типами, говор на разных языках, прилив и отлив самой разнообразной публики — все это вас сразу, после тихого приволья донских станиц, ошеломляет: вы не знаете, где вы, в России или в Европе, и когда, после остановки в вокзале, проезжая через широкий Дон, вы видите пред собою на громадном пространстве раскинутый город, вы просто поражаетесь его величественностью; но минут двадцать спустя, посреди деревушек, раскинутых по бесконечным степям, картина Ростова остается в памяти, как чудесное виденье сна или декорация в театре, и вы снова погружаетесь в первобытную простоту южной деревни. [13]

Странно, чем дальше от Москвы, чем ближе к Кавказу, тем все менее знают о событиях на театре военных действий. Наш поезд приносит газеты, а с ними известия. Бросаются на эти газеты нарасхват, а своего ничего не имеют. [14]

Владикавказ. 6 октября, вечер.

В шесть часов вечера приехал во Владикавказ. Долго, подъезжая к нему, я все задавал себе вопрос, глядя на окружающие нас поля и равнины; да где же Кавказ? Только утром, за несколько верст до станции Минеральных Вод, показались горы; потом они снова исчезли, и уже за четыре часа до Владикавказа по правую сторону неразлучным нашим спутником стал величественный Казбек. Владикавказский дебаркадер поразил меня своими маленькими размерами, точно маленькая станция на одной из наших железных дорог, а между тем через эту станцию направляются сотни тысяч пудов груза и десятки тысяч войска. На мой вопрос, как объяснить эту странность, мне [15] ответили, что станция осталась, как была прежде, до войны, а что теперь строят новые навесы, которые к зиме будут готовы... Какая первобытная наивность и простота! Сотни тысяч пудов лежат и лежали в поле под открытым небом, и ведь сотни тысяч пудов пороха, патронов, зарядов, не говоря уже о купеческих грузах, и все это потому, что не предвиделась война, а к зиме, когда уже транспортировка прекратится, тогда выстроятся навесы и сараи...

Владикавказ лежит у подошвы гор, в большой равнине. Раскинут он по двум сторонам страшно шумливого Терека. Улицы широки, шоссированы, посреди улиц бульвары, дома новой отделки, много зелени, а климат мягкий и теплый, несмотря на дожди. Когда-то Владикавказ был маленьким городком, когда-то, то есть лет пятнадцать назад. Превратил же его в красивый и большой город бывший здесь долгое время начальником Терской области нынешний герой войны, генерал Лорис-Меликов. Из места, где не только не было проезда, но где опасно было ходить по близости к осетинским аулам хищников, Лорис-Меликов сделал красивый и большой город, с бульварами, театром, большими зданиями для училищ, казармами, [16] госпиталем, и оставил здесь о себе память даровитейшего администратора, и в то же время отличного человека. Им выстроено здесь ремесленное училище, носящее его имя, напротив большое здание реального училища и военной прогимназии, подальше женская гимназия, далее армянское училище.

Привезли меня в отличной двуконной коляске, составляющей тип здешних извозчиков (здесь такса — 25 копеек за конец), к двухэтажному каменному дому, на нем надпись: "Hotel de France", содержит ее Француз, чисто и просто, недорого, стол отличный. В большой столовой в седьмом часу вечера узнал о великой радости разбития наголову Мухтара-паши. Здесь известия получаются с театров войны телеграфическими бюллетенями, два раза в день печатаемыми, благодаря инициативе частного агента. Сидел какой-то артиллерийский генерал с тремя офицерами, только что прибывший из Тифлиса и выехавший накануне; он тоже ничего не знал о блестящей победе. Артиллеристы рассуждали о значении этого события; по их мнению, теперь, вероятно, войска наши перейдут к наступлению и зайдут в тыл Измаилу-паше, стоящему перед Игдырем. Добрый Француз-хозяин радовался [17] вместе с нами, да и было с чего. Так долго позорно битый Черногорцами и явно неспособный Мухтар-паша держал в оцепенении нашу молодецкую армию! Узнал в этот вечер от одного из офицеров, что в то время, когда Лорис-Меликов был здесь начальником области, нынешний начальник штаба Павлов был у него правителем канцелярии.

Теперешний начальник области, генерал-адъютант Свистунов, вместе с своим помощником, находится в Грозном, где провел почти все лето, для того, чтобы наблюдать ближе за горцами и не давать разыграться угрожавшему было восстанию. Генерал Свистунов имеет здесь очень хорошую репутацию, его любят и уважают. Опять случайность. У него служил несколько лет назад нынешний герой Ловчи и Плевны, Скобелев; теперь Скобелев уже перегнал Свистунова. Насколько верно то, что мне рассказывали, не знаю, но вот что мне передавали здесь насчет восстания горцев. Восстание это имеет любопытные стороны: самая ненадежная стража в этом отношении, это Терская область, с Веденом, с горцами, Чечней, родиною и преданиями Шамиля; словом, со всеми элементами только недавно усмиренного края, с дикими [18] туземцами. Самою надежною могла считаться Дагестанская область, где недавно царствовал мир и покой. Вышло что-то странное. Восстание в Чечне ограничилось действиями одного из главных разбойников-горцев Али-бека, составившего шайку, но потерпевшего полную неудачу в плане поднять все население Терской области. Генерал Свистунов переехал в Грозный: послал туда войска, шайка была разбита с помощью самих же горцев; разделившись на маленькие шайки, повстанцы укрылись в лесах, где держаться будут до листопада, а затем вся область успокоилась и населениям луговых Чеченцев и Осетинцев, благодаря постоянному присутствию войск, стало безопаснее теперь, чем в нормальное время, когда горцам гор удавалось делать набеги на их селения, грабить и уводить скот. Как рассказывают, этот организовавший восстание в Чечне, Али-бек, горец, возвращаясь из Мекки, куда ездил на богомолье, заехал в Константинополь, видался там с сыном Шамиля и от него получил целый план, как поднять Чечню и весь край одновременно с турецкими высадками. План не удался, потому что масса оседлого населения горцев не поддалась обещаниям золотых гор от [19] Турок; хотя в то же время все будто здесь туземцы живут и доселе в смутном ожидании Турок, и известное брожение умов заметно между ними и до сих пор. Одним из признаков этого брожения признают даже то, что некоторые горцы распродавали своих лошадей и свой скот. В Дагестанской же области, как говорят, где ожидать больших смут не было ни малейшего основания, там восстание приняло вдруг размеры непредвиденно большие, не столько вследствие влияния на население религиозного фанатизма, сколько вследствие приманки разбоев и грабежей с одной стороны, и политических причин с другой стороны. Одним из предводителей восстания там сын генерала на русской службе. В местности, как Дербент, где чуть ли не со времени Петра не было волнения, население стало покидать город из опасения грабежей. По слухам, до 80 человек мирных жителей пало жертвами разбойнических шаек. Но и там есть надежда, что войска справятся ко времени листопада со всеми шайками. [20]

Владикавказ, 7 октября.

Сегодня с утра знакомился с общим видом Владикавказа при дневном свете. Хотя военный элемент в виде бесконечно разнообразных казаков, пехотных полков, стрелков, артиллеристов, проезжает по улице, и каждый ломовой извозчик является в виде Осетинца с папахою и кинжалом, тем не менее трудно себе представить более мирный характер, чем тот, которым здесь все дышит, нося печать чего-то беспечного и добродушного. Нигде не слыхать барабанного боя, нигде не видно военного строя. Все тут смирно расхаживает, точно нигде нет войны. Тем не менее и здесь была тревога. Прошел слух, что к байраму будет во Владикавказе всеобщее восстание горцев и истребление христиан. Приняты были военные меры, но [21] к счастью, байрам прошел благополучно. Здесь говорят о том, что предводитель восстания в Чечне, Али-бек, получил от султана золотую саблю в благодарность за то, что он две дивизии задержал восстанием в Чечне и Дагестане; теперь, как я сказал, этот Али-бек скрывается в Дагестане, и организует восстание Лезгинцев.

На днях прибыл сюда для поправки первый батальон Черноморского полка. Он был в Майкопе все лето, и, не видев неприятеля, имел только дело с лихорадкою. Ужасно состояние, в котором этот батальон прибыл. В роте вместо 250 человек осталось на ногах всего шестьдесят и тысячный батальон обратился в 200 с чем-то человек. Остальные все больны лихорадкою и размещены в госпитале.

Был я в госпитале. Это прекрасное большое каменное здание в саду, с помещением на 500 человек. В нижнем этаже помещалось в разное время до 3,000 раненых, которые теперь уже перевезены на санитарных поездах в Саратов, Воронеж, Харьков и другие города. Содержится этот госпиталь отлично во всех отношениях. Управление его военное, но для ухода за ранеными присоединяется деятельность [22] местного Общества Красного Креста. Благодаря заботливости супруги начальника области и местного коменданта, подполковника Сильвестровича, раненые содержались здесь, говорят, отлично; утром и вечером получали чай, булки, лишнюю порцию мяса, вино, коньяк, белье в изобилии, словом, находили после тяжелой и мучительной переправы 200 верст по Военно-Грузинской дороге сердечный и родственно-теплый уход.

Благодаря Бога, перевозка раненых по Военно-Грузинской дороге несколько улучшилась. Устроены в некоторых местах хорошие ночлежные приюты и перевозка происходит в фургонах, но не в арбах. Хотя все-таки эти несчастные подчас, лежа в фургонах, не закрыты от дождя и недостаточно прикрыты от холода, но все же они не терзаются пыткою колесования; так-так эти все не из тяжелораненых, то после двух, трех дней пребывания во Владикавказском госпитале оживают и оправляются от неприятных последствий переезда по Военно-Грузинской дороге. Теперь лежало до 20 раненых; у тех, которых я видел, лица бодры, веселы и здоровы. Увидел я между ними двух Баязидцев. Это были два молодые парня, совсем оправившиеся здоровьем от ужасов баязидского сиденья. [23]

— Уж мы позабыли про то, сказал он нам, смеясь, — и вспоминать-то не охота.

— А что гадко было?

— Известно, не хорошо; помирать уж все были готовы.

— А чем вы кормились?

— Зернышками ячменя; кто ночью достанет где украдкою, принесет, мы поджарим и едим, а после кониною.

Стали мы припоминать число, когда подоспел Тергукасов.

Плац-майор сказал, что это было 22 июня.

— Никак нет, перебил солдатик. — 28, как раз на Петра и Павла, уж мы это отлично запомнили, потому мы ему и молимся за то, что он нас выручил.

Здесь я узнал отрадную для каждого русского весть. Комендант Баязида, капитан Штокфич, награжден был, как сказывал мне смотритель госпиталя, Царем, как и следовало ожидать, по Царски. Он получил чин майора, Георгия на грудь, 800 р. пожизненной пенсии, и дети взяты государством для воспитания! По-видимому, след простыл многих баязидцев. Они отправились на разных санитарных поездах в госпитали в [24] общей массе раненых и распущены по домам, так что где именно найти их, трудно сказать. Я назвал здешнего коменданта. Личность эта заслуживает особого внимания. На днях он чуть не умер от разрыва вены в области лба, и только особенные усилии медиков остановили, благодаря Бога, ужасное кровотечение. Причина этого разрыва вены, по мнению медиков, заключается в усиленных занятиях, а усиленные занятия его имеют причиною его именно христианское участие к больным и раненым. Как мне сказывал один из солдатиков, подполковник иногда целый день бывал не дома; утром послужит, а днем и вечером до поздней ночи он возится с ранеными и больными; сам посылает и приносит им чай, сахар и вино, по два раза в день посещает их, сверх того принимает больных и раненых, приезжающих из Тифлиса, и отправляет их на санитарные поезды. Независимо от этого, он принял на себя приемку грузов и транспортов отправляемых московским складом Красного Креста в Тифлис, наряд подвод и отправку их в Тифлис, и лично отправил уже до 20 т. пудов. Живет этот человек одним жалованьем с женою и детьми и находит возможность уделять в [25] пользу раненых последние свои гроши. И вот прямым последствием всей этой необыкновенной по высокой честности и безграничной любви к ближнему деятельности явилась болезнь, которая не сегодня, так завтра может его и семью лишить места и средств к пропитанию, ибо первым условием спасения от повторения такого разрыва вены врачи признают полное отвлечение от занятий и жизнь по возможности спокойную и рассеянную: какая ужасная ирония! О высокой доблести этого человека я мог судить по отзывам его подчиненных, начиная с солдат и кончая офицерами. К этому человеку питают здесь благоговение, и все надеются, что его необыкновенная деятельность, приведшая к краю могилы, будет оценена и награждена начальником его по мере того, чего она стоит.

Познакомился я здесь с плац-майором, подполковником Мищенком. Это привлекательный тип боевого, храброго Кавказца. Ему лет под пятьдесят. Вся грудь покрыта орденами за храбрость. Рука на перевязи от раны, полученной еще 27 лет назад. Недавно он прибыл сюда полумертвый из-под Зивина, где внезапно заболел во время уборки раненых, после несчастного штурма. До этого он [26] участвовал в штурме Ардагана и был назначен немедленно по взятии его комендантом. Мы разговорились о Зивинском деле. Оно было несчастливо для нас и стоило громадной убыли людей, но в то же время, по его словам, и про это дело можно сказать, что нет худа без добра. Рассчитано было на то, что занятые позиции заняты 10 тысячами Турок. Но у нас не было надежных лазутчиков, а у Турок были. Едва показались наши колонны в виду неприятеля, как раздались у него два сигнальных выстрела. На эти сигналы прилетел Мухтар-паша с 20 тысячами войска, бросивший засаду, устроенную им Тергукасову. Мы об этом не знали и могли бы, вместо 10 тысяч войска, наткнуться на 30 тысяч. Но за то Тергукасов был спасен, а спасение Тергукасова повлекло за собою разбитие им тридцатитысячного отряда у Баязида и выручку его гарнизона. Не будь Зивинского штурма, Тергукасов был-бы уничтожен неизбежно армиями Мухтара-паши и Измаила-паши. Военная несметливость Турок, по его словам, замечательна и подчас соединяется с неохотой турецких солдат драться или преследовать. Так было после Зивинского дела. Турки, отбив штурм, не тронулись с своих позиций, а между тем [27] уцелевшие остатки нашего отряда ожидали преследования со стороны Турок, и будь это преследование, вряд ли уцелел бы у нас хоть один человек, так велико было наше боевое расстройство. [28]

Владикавказ, Суббота, 8 октября.

Грузы мои меня задерживают. Тут с грузами возня беспредельная. Они в полной зависимости от благорасположения извозчиков и от подрядчиков. Месяца три назад брали они по 30 к. с пуда. Теперь берут 1 р. 50 в. и 1 р. 80 в., а с неделю назад брали 1 р. 20 к. А не хочешь платить, так и остается груз. Столь безобразное поднятие цен происходит от спешности всех отправителей по Военно-Грузинской дороге. И казна посылает свои провиантские и военные запасы и купцы посылают свои товары, и все это спешит, спешит, чтобы не застать еще снегов на дороге. В прошлом году снежные завалы в январе, длившиеся три месяца и превратившие всякую перевозку по Военно-Грузинской дороге, всех испугали, и вот всякий [28] купец охотнее надбавляет цены на перевозку имея в виду наверстать эти прибавки с товаропокупателей, чем рискнуть застрять во Владикавказе, а военное ведомство и Красный Крест поплачиваются за эти купеческие штуки страшно высокими и непредвиденными расходами по перевозке вещей, так что моя кладь, отправленная из Москвы во Владикавказ даром, обходится за провоз 200 верст чуть ли не дороже, чем она стоит; например, махорка, стающая 2 р. 40 к. за пуд, тогда как провоз ее до Александрополя обойдется свыше 3 рублей. [30]

Воскресенье, 9 октября, Владикавказ.

Не везет мне с моим грузом. Вот три дня сижу, и вместе с обязательными и любезными чинами местного отделения Красного Креста. Хлопочу о том, чтоб отправка груза в количестве около 800 пудов до Тифлиса обошлась как можно дешевле. Цены растут не по дням, а по часам. Было блаженное время в начале лета, когда брали по 30 коп. с пуда. Теперь эта цена кажется смешною. Приехал подрядчик из Тифлиса и объявил, что меньше 1 руб. 80 коп. за пуд не возьмет, а с неделю назад цена была 1 руб. 20 коп. Что делать! Торговались, торговались; сговорились, наконец, по 1 руб. 50 коп. В душе проклинал купцов Тифлиса. Они везут товар и предлагают до 2 руб. с пуда за провоз, благо им горя мало до возвышения цены, [31] ибо эти 2 руб. они возьмут с покупателя. А Красному Кресту тяжел такой расход: 1,200 р. за провоз груза на 200 верст шоссейной дороги. Да и казне теперь накладно; ей приходится возить громадные запасы пороха, зарядов и провианта. Все это стоит пока в поле. Нагрузка приостановлена из-за партий ремонтных лошадей, отправляемых в армию. Прибывают и чины из запаса для пополнения кадров полков. Признаюсь, глядя на этот малорослый народец, мы спрашиваем их, неужели все запасные таковы?

— Не беда, ответил нам один из военных; — не крепыши; дерутся не хуже больших, а насчет выносливости, пожалуй, и лучше больших.

Сегодня прибыл второй Воронежский санитарный поезд: на нем вывозят до 200 раненых. Поезд устроен просто, но удобно и опрятно содержится. Больным солдатикам такие помещения кажутся волшебными приютами счастья сравнительно с фургонами в которых они прибыли из Александрополя до Тифлиса и из Тифлиса до Владикавказа. Санитары поезда тоже в восхищении, что наконец-то им дали раненых, "а то все больных и больных дают, сказал один из них, — надоело."[32]

Это не здесь только, но везде услышишь куда прибывают санитарные поезда. Надобно раненых, а больных не хотим. Удивительное воззрение! Чем же бедный больной солдатик хуже раненого, в особенности когда дело идет о призрении его "Обществом Попечения о Раненых и Больных Воинах"? К тому же немыслимо делать это различие для бедных кавказских войск, где такое множество больных лихорадкой, со всеми ее ужасными последствиями. Сегодня узнал из одного частного письма из Александрополя, что одному из иррегулярных лезгинских полков поручено вести партию 7,000 Турок, взятых 3 октября.

Неужели и их не будут употреблять на работы и содержать наравне (если не лучше) с русскими солдатами? Нет, нет завзятого на Руси либерала, который бы не приходил в негодование от такой странной и оскорбляющей наше народное чувство гуманности! [33]

Ночь с понедельника на вторник, ст. Млеты на Военно-Грузинской дороге.

Я перевалил с вершины кавказских гор и нахожусь в большом станционном доме у подошвы громадных гор. Впечатлений страшно много. Последнее было из странных: до этой станции от предыдущей, на расстоянии 16 верст, я летел в коляске, запряженной парой коней, крупною рысью все вниз безостановочно, кружась в одном и том же месте; с вершины вниз дорога идет кружась зигзагами по уступам, так что глаз не перестает видеть все ту же поразительную, волшебно-восхитительную картину громадных горных вершин, ярко освещенных лучами месяца.

Выехал я около пяти часов вечера. Первый перегон совершился скоро и благополучно по [34] широкому шоссе, на котором всем было место — и арбам, и фургонам молокан, и пассажирским экипажам. Дорога начинала входить в горы. Я вспомнил, увидя первую станцию, что тут уж начинало оправдываться уверение одного из моих собеседников во Владикавказе, что по Военно-Грузинской дороге нельзя поворачивать назад, а если понадобится этот маневр, тогда надо доехать до станции и, уже объехав ее кругом, попасть лицом на дороге, где находился спиной. На втором перегоне дорога начинает суживаться, громадные скалы подходят со всех сторон все ближе. Терек начинает шуметь у ваших ног, исчезает всякое дерево, все облекается в дикий, суровый, холодный и мрачный вид и как будто улыбка сходит с лица этой природы. Странное ощущение! глядишь на эти отвесные скалы, безжизненные и безмолвные, и чем они становятся громаднее, тем страшнее становится ощущение ничтожества всего человеческого, движущегося между этими неподвижными исполинами.

Тут начинается в то же время комико-драматическая часть путешествия. Драматизм заключается, во-первых, в тех минутах, когда сталкиваешься с какою-нибудь арбой на таком [35] месте дороги, где нет перил и где виден бурлящий Терек с высоты отвесной скалы в несколько сот футов; во-вторых, в том глупом и немом отчаянии, написанном на лице какого-нибудь Осетинца, когда буйволы его повозки зацепят арбу соседа, сплетутся, ни тпру, ни ну, до той минуты, пока не прилетит какой-нибудь лихой проезжий офицер, или удалец-казак, или Грузин-почтарь, и не примутся они энергичными жестами распутывать этих пораженных столбняком Осетинцев, причем, разумеется, никогда дело не обходится без драк. Как только Русский или Грузин-ямщик проедет мимо такого несчастного лица, он непременно поддается искушению взмахнуть над его головой кнутом, а не то и ударит; Осетинец уклонится от удара, испустит какой-то дикий звук, и племенные враги разойдутся. Но не всегда торжество бывает на стороне нападающих на беззащитных Осетинцев. Иногда этот смирный и забитый дикарь встрепенется, рассердится, подговорит соплеменников, и кинжалы вырываются из-за пояса во имя мести.

Мой усердный кондуктор захотел тоже показать свою силу и разгулять свою удаль над Осетинцами, мешавшими нам ехать, но тупой и [36] жалкий вид этих несчастных до такой степени отстранял возможность какого-нибудь дурного чувства, что я самым энергичным образом воспретил моему Грузину какую бы то ни было расправу или угрозу.

Подъехав на вторую станцию, мы застали там почтовую карету с пассажирами.

— Ну что дорога? спросил я у ямщика.

— Великолепная, барин, три часа простояли на одном месте, ответил он угрюмо-саркастически.

— Это в ущелье-то?

— А то где же! безобразие; пустить в кручу двух-трех Осетинцев с их проклятыми арбами, небойсь не станут мешать проезду.

— Да не они виноваты, а дорога.

— Глупый народ, ответил с негодованием ямщик, — пока не проучишь, ничего с ними не поделаешь.

Пока запрягали лошадей, я подошел к почтовой карете.

Высунулась какая-то барыня.

— Вы в Тифлис? спросила она.

— Да, в Тифлис.

— Не советую, лучше здесь останьтесь,

— Отчего же это? [37]

— Проезда нет в этом проклятом ущелье, простоите всю ночь.

— Как-нибудь, Бог даст, проберемся.

Наивность этого совета не ехать в Тифлис из опасения простоять часа два в ущелье невольно насмешила нас.

Но вот тронулся мой экипаж.

Вначале все шло отлично. Дорога между тем все узилась и громадные утесы все ближе теснились над нашими головами.

И все слабее светил над нами свет от лунной, хотя и облачной ночи.

— Дорога есть? спросил ямщик у шедших к нам на встречу извозчиков.

— Нет дороги, отвечали те; — так спутались эти проклятые, что до завтра их не распутаешь.

Непривлекательною при таких предвестниках являлась перспектива знакомиться с поэтической тесниной Дарьяла, но картины своею страшною величественностью и дикостью слишком раздавливали меня и переполняли каким-то захватывавшим дух благоговением, чтобы быть в состоянии думать в это время об арбах. Но вот показались какие-то огни. Во мраке мелькнули какие-то фантастические контуры крепости; показался шлагбаум; какой-то освещенный домик. [38]

— Что это? спросил я.

— Крепость Дарьяла, а вон казачий пост, а вон там, на верху, замок Тамары.

Кондуктор вскочил и побежал в казачий дом просить проводника.

Господи, что за страшно-новая картина! Терек ревет и заглушает собою все звуки далеко кругом; огни людских жилищ, необъятная высота утесов, между которыми от времени до времени блеснет на узкой полосе неба звезда или вспыхнет месячный свет, потом туча проходит, и все вдруг стемнеет; где-то страшно высоко чуть видны очерки замка Тамары; смотришь, и ни с того ни с сего в памяти воскресает вдруг та самая комната в юные годы, когда читал я в первый раз Лермонтова и плакал над Тамарой, потом вдруг голубая зала Мариинского театра с оперой Демон, публика, оркестр, голоса, мотивы, все это оживает, одевается в цвета, превращается в лица, и сколько вдруг лиц, сколько воспоминаний; потом все вмиг умирает; мрак, бушующий Терек, мертвый и дикое величие кругом; на душе как-то холодно, скучно, и невольно повторяя первые стихи Демона, воображение представляет себе, "что печальный демон, дух изгнанья", носится в этом [39] холоде и мраке над этими теснинами, и плач его над воспоминаниями лучших дней как- будто слышен в ужасном шуме ревущего Терека.

Но вот явился молодчик-казак на своем коне и выехал вперед. Подняли шлагбаум, мы выехали в Дарьяльское ущелье. Ширина дороги — шага четыре; налево отвесная скала, как будто возвышающаяся до небес, направо ужасная круча, почти отвесная, на дне которой шумит Терек; несколько сот шагов проехали благополучно. Но затем — стой, повстречались с арбами послышались голоса. Вскочил мой кондуктор, не вытерпел, и прибежал на помощь казаку. Арбы, едущие на встречу нам, сцепились с едущими пред нами. Казалось, никакой возможности двинуться вперед когда бы то ни было. Но появление казака и кондуктора произвело чудо: минут через десять можно было тихим шагом пробраться, осторожно держась своей руки; с левой стороны распутанная вереница арб стояла, плотно прижатая к утесу, и так как вдруг проглянула из-за туч луна, стало настолько светло, что я мог разглядеть типичные фигуры Осетинцев, выражавшие тупое изумление от приведения их в порядок: они как-будто не понимали, [40] какая это сила их расцепила, и собирались, по-видимому, остаться спутанными на всегда. Но спешу прибавить, что при этом не было употреблено в действие ни малейшего насилия; вся же штука заключалась в том, что опытный в этом деле казак умел приниматься за распутывание арб там, где надо было; одну заставил осаживать, другую влево, третью вперед подать, и так далее.

Не скоро забуду я эти впечатления. Глухие и полудикие возгласы Осетин, раздававшиеся в этом ущелье в самых разнообразных тонах и вариациях, звучат до сих пор в моих ушах, и сам не знаю почему, когда мне хочется сравнить эти звуки и этих людей с чем-либо знакомым, сейчас же припоминаются мне наши Чухонцы.

Как бы то ни было, но предсказание барыни, сидевшей в мальпосте, не сбылось, и я благополучно прибыл в Казбек в десятом часу вечера.

Оттуда начался заметный подъем наш в горы. Часа два спустя коляска наша забралась уже на самые высокие места; тучи плавали над пропастью у наших ног, звездное небо с ярко сиявшим месяцем расстилалось над нами; дул [41] холодный ветер и шуба была как раз в пору. Картина новая, но тоже волшебная, изумительная. Куда ни посмотришь, все снежные острые вершины, ярко облитые месячным сияньем и в этом белом блеске отражавшие по временам тени проносившихся туч; а внизу, между этими громадными и многочисленными утесами, неизмеримой глубины пропасти, с шумящими где-то далеко, далеко ручьями и потоками.

На этой высоте и при этом пронизывающем насквозь холоде, любуясь невиданными мною еще нигде чудными картинами, я невольно сказал себе: да, все это чудесно хорошо; да, сидя, закутавшись в теплую шубу, в коляске, и любоваться Казбеком очень удобно и приятно; но ведь по этой же дороге и на этих же холодных вершинах везут наших больных и раненых солдатиков. А как везут? Приехал на станцию Млеты, откуда я пишу, спросил: в чем везут раненых и больных?

— Как в чем? В фургонах.

— А на них есть теплое платье?

— У кого есть, а у кого нет.

— А фургоны закрыты?

— Парусиной затянуты.

— И больше ничего? [42]

— Ничего больше.

— А ночью, на горах?

— Ночью они не ездят: у них ночлеги бывают.

На этой станции был, между прочим, ночлежный пункт. Раненых не оказалось. Было только несколько больных крепко Спавших.

Во всяком случае, печальная действительность выяснялась все более и более. Для транспортируемых по Военно-Грузинской дороге нет теплой меховой одежды, а холода уже начались. Судя по приготовленным на станционном дворе санкам, видно, что снега ждут с часу на час. [43]

Тифлис вторник, 11 октября.

Поутру после станции Млеты, когда выходившее из-за гор солнце стало светить и греть, погода, климат и пейзажи изменились. Появились долины и горы, покрытые самою разнообразною зеленью. Птички запели; показались деревушки с убогенькими каменными церквами, а дальше еще — и сады пошли, и ноля, и улыбка исчезающая с лица природы у входа в Кавказские горы, снова заиграла. Посреди этой роскошной природы юга на бойких почтовых лошаденках мы прибыли в Тифлис к трем часам пополудни.

Тифлис лежит в лощине, окруженной горами. Та часть города, где мы остановились в гостинице "Лондон", носит европейский характер во всех постройках. Пред домом [44] Александровский сад, с террасами, идущими до верхней части города, где находится дворец.

Оживление громадное. Все людское, движущееся по улицам, очень разнообразно по костюмам и физиономиям; но в этой массе разнообразия азиятских костюмов, верблюжьих караванов, ослов и лошаков, везущих воду в бурдуках, тонут как капля в море крошечные проявления русского элемента. На 100 лиц девяносто девять кажутся туземцами. Затем в экипажах публики преобладает военный элемент, тоже в бесконечном своем разнообразии.

Гостинница " Лондон" очень порядочная гостиница, ее главная приманка — чистота. Затем вторая — очень хорошая кухня. В большой столовой зале приходят завтракать, обедать и ужинать многие из проезжих и местных офицеров. Цены сравнительно не дороги. Служат отлично и опрятно. Хозяева — Французы. Извозчики — фаэтоны парные. За проезд в один конец берут 30 коп., за час 60 коп. Часть из них Молокане, другая — Грузины и Армяне. Головинский проспект, Невский проспект Тифлиса — широкая и хорошо мощеная улица, на котором стоит двухэтажный, довольно скромной архитектуры, дворец Наместника и красуются иностранные магазины [45] с особенною роскошью и щегольством в убранстве товаров напоказ. Зато цены на всякую вещь, против Петербурга и Москвы, двойные и тройные. Например, столовая рюмка стоит 1 р. 50 к., железно-эмалированная чашка и блюдечко — 7 р., и так далее. В этом отношении здешние Немцы и Французы стоят Армян.

Вечером в столовой гостиницы встретился с двумя знакомыми офицерами. С одним, К. Б., лет семь не виделись. Он, бедняга, контужен в голову, да сверх того упал с лошади: лечился два месяца, поправился, но все боли в голове дают себя знать. Он был в Рионском отряде. Невеселая эта была кампания во всех отношениях. Войска в этом отряде было сначала больше, чем в главной армии, а толку, увы! меньше, чем от той. И уж настрадались там наши бедные солдаты: лихорадка так и валила; а в то же время по 3 и по 4 дня в первое время не бывало хлеба; кормились фруктами, и лихорадка все усиливалась. Да и раненые что перестрадали: в арбах их везли 60 верст, пять и шесть суток под палящим солнцем. Иные выскакивали из этих возниц мучения и пытки и шли пешком. Об этих ужасах, хотя слава Богу прошедших, надо [46] вспоминать, в надежде, что они не повторятся. Авось теперь не повторится Рионский поход, задавшийся целью взять Батум, и так, чтобы даже по взятии его быть в необходимости, за невозможностью в нем держаться, выйти из него, положив несколько тысяч человек.

Вечером поехал к генералу С. Его часть гражданская и в то же время Красный Крест. Встретил в нем весьма симпатичного человека, — человека с сердцем, глубоко русского, и слышал, что он высоко честная личность. Пять минут после знакомства, казалось, точно знал его давно. Мы говорили о Красном Кресте на Кавказе. По его словам, больницы Красного Креста все имеют, но не в избытке, кроме теплых платьев для эвакуации раненых и больных, начиная с Караяла и кончая Владикавказом, которых совсем нет. Москва прислала 200 с чем-то тулупов, но, увы! этого недостаточно. Надо их для перевозки около 800, по крайней мере. Чаю достаточно, но сахару мало. Но дело в том, что учреждения Красного Креста на Кавказе, в сравнении с военными временными госпиталями, капля воды в море. Последних, кажется, до 60, а первых, с летучими лазаретами, не более, кажется, шести. В [47] военные госпитали Красный Крест не вмешивается: когда кому, что нужно, он дает, что требуется. Чаю по одному разу в день больные получают и в военных госпиталях. Когда мы принялись рассчитывать, как разделить все то, что я привез с собою на пожертвованные деньги, и распределить по отдельным отрядам, увы! — все, что казалось мне так много в Москве, здесь, на месте, оказалось весьма малым. Делить по всем отрядам и госпиталям — всем будет слишком мало; избрать несколько из многих мест — тоже кажется делом не легким. После всестороннего обсуждения, мысль избрать относительно раненых главным пунктом для раздачи Александрополь, где всего холоднее и где лежат самые трудные раненые, а относительно солдатиков — самые отдаленные отряды всего более нуждающиеся и всего более пострадавшие от лихорадки и лишений, а именно: Ардаган, Озургеты, где стоит Кабулетский отряд, и Игдырь, где стоит Эриванский отряд, — показалась мне самою целесообразною.

В этот же вечер узнал о наградах за блестящее дело 3 октября, о Георгии 1-й степени Великому Князю Наместнику, о Георгии 2-й степени Лорис-Меликову, о Георгии 3-й степени [48] Шелковникову и Лазареву, о 5,000 р. пожизненной пенсии Гейману и о бриллиантовых саблях московскому Роопу и генералу Шаку.

Писали о 20 тыс. пленных. Их оказывается всего лишь 7,000. Пашей ждут завтра в Тифлис. [49]

Среда, 12 октября Тифлис.

Сегодня, с 10 часов утра, громадная толпа народа собралась на нашей улице ожидать прибытия пашей в нанятые им помещения в нашей гостинице. Незамеченная мною нигде еще полиция города Тифлиса оказалась в блестящем комплекте у подъезда гостиницы, со старшим полицеймейстером во главе. Разные военные чины прибыли в гостиницу встретить турецких знатных гостей. На площадке лестницы поставлен был даже караул. Проходившие с недоумением спрашивали: неужто это почетный караул? Ожидали пашей в 11; они прибыли в первом часу. Впереди казацкий эскорт. За ним прискакало несколько колясок. Все они выстроились. Никто не выходит; видны фески. Мы спрашиваем с удивлением, что это значит? [50]

— Старший паша еще не приехал, отвечают нам.

Минуты через две с конвоем в замке прискакал, в сопровождении офицера Нижегородского драгунского полка, Омер-паша. Он вышел из коляски с весьма величественным видом. Роста он очень большого, белокурый, умное лицо, чисто-европейский тип, длинный, остроконечный нос, что-то хитрое и холодное в лице. Караулу скомандовали взять на плечо; паша прошел мимо, стуча саблей, и наскоро отдал честь. За ним стали вылезать и другие шесть пашей, с их свитой и прислугой. Все казались веселы.

Вечером в тот же день, около 6 часов, вся эта компания сошла в общую столовую обедать и поместилась в особой комнате рядом. При внимательном разглядывании лиц этих Турок невольно западает сомнение насчет некоторых из них: Турки ли они; до такой степени физиономии у них общеевропейские, а у некоторых почти польские. Омер-паша и трое из других пашей говорят по-французски. Один паша с толстою фигурой, родом из Болгарии, и понимает по-русски. Все они тщательно выдают себя за Турок, а похожие на Поляков, [51] разумеется, не дают повода заподозревать их действительной национальности. При них есть переводчик, откомандированный из военных; но так-как хозяин гостиницы M. Lecomte с ними объясняется по-французски, т. е. нужды в переводчике для обыденной жизни не существует. Один из пашей свояк знаменитому Мухтару. Прибыли они весьма налегке, то есть при носильном платье и при резиновых пальто. Им отпускают от казны готовую квартиру и 5 руб. в сутки на содержание. Главный, Омер-паша, успел, однако, привезти с собою две лошади и, по-видимому, имеет при себе деньги. Сопровождавший их офицер рассказывал довольно любопытные вещи, характеризующие то высокомерное ослепление насчет своих сил, которое в турецких генералах остается даже после такого дела, как сражение 3 октября.

Бежавший 2 октября в Карс Мухтар-паша виновник-де, по их мнению, в том, что случилось. Они, а в особенности Омер-паща, считавшийся старшим после отъезда Мухтара, самым бесцеремонным образом называют Мухтара невеждой и глупцом. В этом ничего нет удивительного. Удивительно лишь то, что столь несомненно оказавшийся неспособным и столь [52] бессчетное число раз битый в Черногории Мухтар мог так долго в кампании против нас держаться в обманном обаянии чего-то стоящего генерала, и ради нас получить от султана бриллианты и знание непобедимого. Любопытно, что султан, в дополнение к этому званию, послал Мухтару великолепное золотое блюдо, с надписями из Корана, вырезанными и украшенными бриллиантами; но блюдо это еще в дороге. По мнению пашей, вероятно это блюдо вернут назад. Отъезд Мухтара в самый разгар сражения действительно являлся загадочным. Он приезжает 2-го, вечером, к Омеру, и говорит ему, что едет на самое короткое время в Карс, но что он вернется и что, по его мнению, он, Омер, может быть спокоен: Авлиарские высоты неприступны, войска у него довольно, и Русская армия будет-де разбита. Затем Мухтар уезжает, и на другой день к вечеру Омер-паша принужден сдаться, видя себя окруженным и отрезанным от Карса и от разбежавшихся отрядов Мухтара. По мнению Омера, Мухтар-паша должен быть отдан под суд. Когда его спрашивают, а что бы вы сделали на месте Мухтара, то самым развязным образом Омер-паша начинает доказывать, что его план был такой, [53] и он предлагал его на осуществление Мухтару, но Мухтар по явной неспособности не понял и не принял его: взять 25 батальонов и во время обходного движения Русских броситься на них, разбить их и уничтожить, и затем, бросившись и тоже уничтожив центр русских войск, в три перехода пройти в Тифлис и взять его. И все это они говорят сериозно и убежденно, не принимая в рассчет, что, по их собственным словам, турецкий батальон теперь составляет всего 250 человек, а наш имеет 700, и что он с 25 батальонами, то-есть с 6,000 человек, признавал не только возможным, но даже неизбежным уничтожить наш обходный отряд в 15 тысяч человек.

Виделся сегодня со здешними, но приезжими весьма почтенными членами Красного Креста Ш. и X. Они перебираются со своим московским лазаретом из Сурама в Тифлис, в предвидении наступающих холодов. Из разговора с ними узнал, что и здесь, как и там, на Дунае, идет глухая война между Красным Крестом и военно-медицинским ведомством, проявляющаяся, во-первых, в затруднении Красному Кресту добывать себе раненых, и, во-вторых, в мелких разных придирках. Трудно [54] постичь логическую и психическую причины такого курьезного явления в нашей жизни, каковым является это нерасположение военно-врачебного ведомства к Красному Кресту в деле помощи раненым. И ведь благо бы еще военное ведомство преизобиловало средствами и имело право не нуждаться в Красном Кресте, а то у него и тысячной доли того нет, что оно обязано иметь, и ему вследствие этого помощь и содействие Красного Креста нужны как хлеб насущный. В местный Красный Крест доставлены из Москвы веревочные приспособления для перевозки раненых. Казалось бы, отчего не попробовать и, попробовав, не применить? Нет, учреждается комитет, и комитет, не испробовавший приспособлений на деле, то есть при перевозке раненых, забраковал их по наружному виду, как будто только для того, чтобы сделать шикану Красному Кресту. Так эти приспособления и лежат. Московский госпиталь в Сураме, с комплектом 150 раненых, никогда не мог их иметь. Не дают, и кончено, а раненым в этом госпитале, говорят, отлично. Провозят мимо них раненых, они просят: "дайте нам"; нет, несут мимо! О Красном Кресте надеюсь поговорить подробнее. [55]

Четверг, 13 октября.

Сегодня, в день рождения Великого Князя Наместника, было торжественное служение в Сионском соборе. Служащий люд здесь поразителен своим многолюдством: чуть ли не так же многочислен, как в Москве. Самое непредставительное место по месту занимает здесь Сионский собор, спрятанный посреди грязных и мелких зданий армянского квартала. Никакое перо не в состоянии описать мерзости этого азиатского квартала, где вонь затрудняет вам дыхание. Там концентрируется грязь и деньги всего Тифлиса. Но затем, одетая и приглаженная и снаружи вымытая, эта азиятщина является и в фешенебельных частях города со всеми аллюрами господства, и имеет даже на Головинском проспекте свой клуб, со всею роскошью [56] европейских учреждений. Чтобы понять силу и престиж Армян и политическое их значение, надо побывать в Тифлисе. Тифлис, как мне передавали здесь многие, не только столица Кавказа, но и армянского царства. Это царство — столько же торговое, сколько все виды интеллигенции края, с нитями, проведенными во все концы его и ко всевозможным лицам. После двух дней пребывания в Тифлисе задаешь себе вопрос: да где же полиция, где же городское управление? На эти вопросы вам отвечают, что в азиатских городах никакая полиция невозможна; прибавляют, что даже на главной улице Тифлиса по суткам лежит падаль! Понять, почему азиатский характер города мешает его чисто содержать, в особенности в гигиеническом отношении — невозможно. Кура есть полный резервуар всех нечистот города. Есть места, где зловоние от гниения и заразы в воде стоит в воздухе и расходится далеко от набережной. Эту-то воду пьют! Оттого, как меня здесь уверяли, Тифлис принадлежит по гигиеническим своим условиям к самым миазматическим и нездоровым городам в Европе, а по смертности равняется Петербургу. Правда, уверяют, что город он не лихорадочный, но зато здесь болезни, как: тиф, [57] чахотка, скарлатина и другие, не перестают царствовать в течение круглого года.

Городское управление есть маленькая, довольно мило разыгрываемая комедия, и ничего более. Мне передавали не лишенный интереса эпизод, характеризующий хозяйственную жизнь Тифлиса. По случаю войны городской голова заявил в Тифлисе, что многие лица, преимущественно из торгующих, желали бы принести посильное пожертвование чаем и сахаром в пользу раненых, и просит дозволения сделать подписание при адресе в Красный Крест. Ему дозволили. Подносит он адрес, за 300 с чем-то подписями, о пожертвовании 12 фунтов чая и 11 пуд. сахара.

Вообще, как я слышал, здесь на пожертвования крупные общественные не податливы. Впрочем, и то надо сказать, что, за исключением Армян, тут богатых обществ весьма мало. А между тем Кавказский край — один из богатейших краев на земном шаре. Несмотря на то, Кавказ не малою долей живет на счет России. Почему это так, слишком долго рассказывать; что нет мыслящего здесь человека, который не знал бы и не говорил вам, что будь Кавказ поставлен в нормальные и обыкновенные условия жизни и получи управление им правильный [58] общегосударственный характер — он бы мог не только содержать себя, но и приносить значительные доходы России. Осуществлению этой благодатной мечты не мало мешает неспокойное состояние края. А это отсутствие спокойствия в крае, кроме убытков, причиняемых и казне, и частному хозяйству, глубоко грустно, потому что доказывает, насколько непроизводительна и бесполезна была долгая, лет 40 тянувшаяся, система умиротворения Кавказа. Трудно, узнавая многое о прошедшем и настоящем этого края от местных жителей, допускать мысль, что нынешние смуты брали бы свое начало в нынешних событиях. По многим признакам становится ясным, что, к сожалению, причины настоящего беспокойства, охватившего часть края, кроются глубже и берут свое начало в первые эпохи умиротворения края, когда иные из мер, казавшиеся тогда на поверхностный взгляд радикальными, оказываются теперь кройкою на живую нитку. Здесь вас поражает в разговоре с людьми отсутствие какого-нибудь общего и положительного взгляда на Кавказ. Один вам говорит о золотом веке во дни Воронцова; другой говорит, что не так, а золотой век начался при кн. Барятинском; третий говорит вам о Розене; четвертый — все [59] зло видит в Армянах, и так далее, и никто из частного, личного воззрения не выходит.

Турецкие пленные наши продолжают наслаждаться здесь жизнью. Сегодня они отправились в итальянскую оперу, но, чтобы не быть предметами всеобщего любопытства, оделись в купленные ими штатские платья, а вместо фесок надели на головы мерлушечьи шапки. Главному паше, Омеру, как мне сказывали, дали на обзаведение и подъем тысячу рублей. Невольно подумал, узнав об этом: сколько русских храбрых офицеров раненых нуждаются теперь не то что в тысяче, но в семи и в восьми рублях! Очевидно, мы продолжаем и относительно пашей нашу старую систему заслуживать гуманностью похвальные листы от Европы. [60]

Пятница, 14 октября, вечером.

Сейчас вернулся от беседы, богатой впечатлениями. Главным собеседником и рассказчиком был известный, один из самых отличившихся генералов в славном деле 3 октября. Наружностью, статными проявлениями его личности и духом, дышавшим в его рассказе, он произвел на всех нас глубоко-симпатическое впечатление. Мы прожили часа три в военном мире Кавказской действующей Армии мыслями и чувствами. И мысли, и чувства делятся на два резко противоположные мира: один — отрадный, другой — печальный и грустный. Запишу наскоро впечатления их обоих.

Дело 3 октября, как видно из слов этого, одного из главнейших его участников, было [61] ничто иное, как повторение дела 20 сентября с тою лишь разницей, что дело 20 сентября не удалось, а дело 3 октября удалось блестящим образом. Не удалось же первое дело потому только, что не угодно было господам генералам исполнить полученные ими диспозиции.

По словам Ш., удача дела 20 сентября была несомненна; невозможно было не привести Мухтара к тем же последствиям, как и 3-го. Но невозможное оказалось возможным. Велено было занять Визинкев; велено было занять Авлиар, Большую и Малую Ягны. Первые две позиции были не заняты неприятелем. По занятии этих позиций Мухтар бы был отрезан от Карса. Занята была только Большая Ягна. Остальные позиции остались не занятыми. Когда одному генералу во время дела послан был запрос: почему он не исполняет своей инструкции, он отвечал, что делает так, как ему угодно, и диспозиции ни от кого принимать не намерен... Так или иначе, но дело 20 сентября было только потому неудачно, что во все время, как оно длилось, существовало полное разъединение между начальниками отрядов. Даром пропали силы и люди.

Дело 3-го было почти буквальным его повторением. Но на этот раз было едино действие, и [62] удача явилась полная. При этом потери людей были гораздо менее значительны. Люди слабы, люди увлекаются личными страстями и делают промахи. Строго их судить никто никак не может. Но я уверен, что при всем том, во время таких междоусобиц и распрей на войне, и пред самым сражением, виновные в них недостаточно обращают внимания на то обстоятельство, что прямым и неизбежным последствием этих личных интриг и междоусобиц всегда бывает, кроме неудачи, большая потеря людей; имей они эту мысль почаще в голове, они бы непременно решились бросить все эти личные расчеты в пользу общего дела, ибо все они люди добрые и солдат любят. Что 20 сентября пришлось оставить Большую Ягны вследствие недостатка воды, это верно, так как приходилось ее возить из-за 17 верст.

Неудача 20 сентября, при всей ее тяжести, согласно пословице — "нет худа без добра", имела одно выгодное для нас последствие. Она окончательно ослепила и упоила успехом Мухтара-пашу, вообразившего себе, что он выиграл чуть ли не генеральное сражение. Обольщенный этой мечтой, Мухтар-паша успокоился и, в полном [63] смысле слова, заснул сном непобедимого, до самого 2 октября, когда дал себя обойти самым безмятежным образом.

Но затем главною, разумеется, победною силой были наши молодцы-солдаты. Что это за герои и молодцы, как они лезут вперед, как они выносят поход, это невообразимо. Просто, говорил Ш., сам не верить глазам. Под Зивином, например, солдатиков, под страшным перекрестным огнем, надо было насильно заставлять уходить. Не идут назад ни за что, и если бы не сила, до последнего все легли. Но этого мало: лошади при пушках не идут, вязнут, скользят; наступает критическая минута замедлений; солдаты бросаются и несут пушку, точно перышко, лишь бы не запоздать! Это не шашки, движимые чужой волей. Это масса людей-героев, проникнутая до глубины мозга сознанием долга и горящая нетерпением сразиться и исполнить удачно план задачи. В этом — громадная сила этого молодого войска.

— Да, говорил один из военных, — русский солдат — это, знаете, такое зрелище, которым можно насладиться. Я не говорю, офицеры и генералы храбры! Но каждый ли из них есть личность; у каждого есть впереди цель, мечта, [64] приманка, отличие, карьера. А у солдата — ничего! Одно сознание долга, и именно сознание, вот что великолепно. Вы это чувствуете, понимаете, осязаете, когда вы с ним в походе.

Я спросил у Ш., в какие отношения стала к Кавказским войскам Московская гренадерская дивизия.

— Ничего, отвечал он, — Но вот что беда: лошади этой дивизии; в обходе позиции Мухтара, 3 октября, они чуть не изгадили всего дела: не идут и кончено. Не могут они привыкнуть к нашей грязи и к нашим горам. Вначале наши Кавказские солдаты прозвали Московских гренадер саечниками и уверяли, что они на сайках кормлены. Но теперь даст Бог дорастут и до Кавказцев. Да, оно и понятно: трудно и с первого раза, прибыв из Москвы, втянуться в походную кавказскую жизнь. 20 сентября, поздно вечером, я был свидетелем такой сцены: Лорис-Меликов, Гейман и несколько других генералов ездили на Большую Ягну, пили чай; воду им принесли в бурдюках; достали самоварчик, и они, не пивши целый день, принялись с большим аппетитом за чай. Вдруг подбегает один офицер из Московской [65] гренадерской дивизии: Бога ради, говорил он взволнованным и дрожащим голосом, обращаясь к Лорис-Меликову, — дайте мне хоть один глоток воды, я умираю от жажды. Лорис-Меликов его сейчас же усадил и дал ему не глоток, а три стакана чаю, которые несчастный офицер проглотил в каком-то лихорадочном забытье. Потом, когда он утолил свою жажду и поблагодарил генерала, мы увидели, как слезы лились из его глаз.

Я умираю от жажды, — да, именно так; это не была фраза; умирают от жажды, и какова была в нем драматическая сила этой нужды в глотке воды, чтобы побудить его просить о нем!

— Вероятно, прибавил генерал, — дней через десять уже этот офицер мог переносить не один, а два дня жажды!

Да, но можем ли мы составить себе хотя приблизительное понятие о том, что испытывает человек, прежде чем примкнет к жажде!

— А то как вообще кормят у вас солдатиков? спросил я генерала Ш.

— На стоянке и в походе славно кормят, сколько раз я их борщу хлебал с удовольствием, но только в походе до этого борщу им [66] не скоро добраться; все дня три-четыре сухоядение, пока кухни не подойдут.

— Что же они едят в сухоядении?

— Сухари.

— И только?

— Да воду, больше ничего; к этому, привыкнешь; они знают, что ничего не поделаешь, и дух их от этого не терпит.

— Ну, а сухари, по крайней мере, хорошие?

— Сухари хорошие, свежие; солдаты получают их, как только испекут, лежат чисто; а в первый день похода хватает еще холодного мяса; им раздают при отправлении.

При этом я вспомнил, как один из трех офицеров мне рассказывал, что относительно продовольствия армии Лорис-Меликов творит чудеса, благодаря своему уменью администрировать. У него были черты, внушающие к нему любовь солдата; заботится о том, чтобы солдат был сыт и бережет солдата.

— А что стало, спросил я, со старым кавказским боевым духом? Говорят, иные полки утратили этот дух, например Сунженцы, Нижегородцы.

— Дух полка, ответил мне генерал, — в особенности кавалерийского, зависит [67] исключительно от полкового командира. В пехотном полку, отчасти по его многолюдности, а отчасти потому, что он сливается с массой отряда, это непосредственное влияние на полк командира менее ощутительно. Но в кавалерийском полку, составляющем особую единицу в каждом отряде и почти всегда совершающем известную задачу, зависящую от его лихости и отваги, полковой командир может испортить дух полка и может, напротив, разом исправить его. Иногда достаточно бывает одного дела, чтобы разом поднять полк, или, напротив, испортить его старый дух. Солдаты в походе страшно чутки на оценку командира; мало-мальски в нем нет лихости или распорядительности, сейчас же полк становится неузнаваем.

В этот же вечер генерал рассказал любопытный и характерный эпизод. Великий Князь Наместник посещал в Александрополе один из госпиталей. Лежал там один солдатик, раненый в отряде храброго генерала Комарова.

— Ты ранен прежде твоего командира?

— Прежде, Ваше Высочество, ответил солдат.

— А тебе жаль твоего командира?

— Как не жаль, известно жаль, он у нас без фальши. [68]

— Как так без фальши?

— А так, значит, фальши в нем никакой не было.

— Что же это значит без фальши?

— А то значит, Ваше Высочество, коли про кого мы говорим, что он без фальши, значит все больше он напереди.

— А с фальшью?

— А с фальшью, значит это такой генерал, что в иную пору несколько бывает позади.

— Неужели есть такие? спросили мы у генерала Ш.

— Есть; и уж где такой командир в полку есть, там полк изгажен.

— Мог ли Омер-паша, спросили мы генерала Ш., — не сдаться?

— Судя по положению, в котором мы его застали, он имел только два исхода: или пробиться через наши войска и потерять девять десятых своего войска, или сдаться. Другого выхода у него не могло быть. Когда мы подошли к подножию горы, Турки стояли скученными на одном месте в страшном беспорядке. Солдаты дали первый залп, и так целиком вырвали у этой толпы всю средину. После [69] второго залпа показался парламентерский флаг. Они сдались.

При сдаче, к сожалению, убежал, пробравшись через наши ряды, Кондухов. А с Мухтаром бежал сын Шамиля.

Говорят, Дагестанцы сильно поживились на счет лагеря Омер-паши. Пленные паши и офицеры, только что их забрали, стали заявлять о пропавших или украденных у них вещах, и так как Лорис-Меликов щедро давал им денег за каждую пропавшую вещь, как-то: револьверы, шашки, то эти господа не побрезгали эксплуатировать великодушие Лорис-Меликова до той минуты пока не были уличены в обмане.

В числе эпизодов доказывающих, что главный недостаток между военным начальством в армии заключается в том, что господа эти позволяют себе не исполнять беспрекословно получаемые ими от главных начальников инструкции, следующий случай, бывшей уже после 3 октября под Карсом, весьма характеристичен.

Утром некто получает приказанье вести отряд войска, причем ему дается инструкция, куда идти и как идти, и с точностью указываются те дороги, которых он должен избегать, чтобы, не попасть под огонь Карских укреплений. [70]

В тот же день после обеда, когда Великий Князь выходил со своим штабом из ставки видят, вдали летит казак. Казак оказался из Оренбургского войска и, несмотря на только что полученную им рану, летел в карьер, чтобы донести о несчастии.

— Турки, Турки! кричал казак.

— Где Турки? Откуда? спрашивают его.

— Турки окружили наш отряд.

— Какой отряд? откуда, как?

— А тот отряд, который нынче вышел утром.

Нельзя было сомневаться.

Отряд этот был именно тот самый, которому строжайше было велено не попасть на дорогу под карсские выстрелы, и который, как оказалось, именно под выстрелы попал, и именно тою дорогой пошел, которую ему велено не брать.

Подняли пехоту, подняли кавалерию, подняли артиллерию, составили отряд и послали наскоро выручать наших.

Оказалось, что отряд попал под выстрелы Карской артиллерии и с обоих флангов на него выступали, справа пехота, а слева кавалерия. [71]

Когда провинившийся вернулся и его командующий корпусом спросил: почему он изменил данный ему маршрут, тот, ни мало несмущенный, с самодовольным вздохом преспокойно ответил: по моим соображениям признал я эту дорогу лучше!

И никакой ответственности этот господин не подвергся; того, что старому барину все равно подставлять даром под выстрелы наши войска — никто не принимал во внимание. И если он был окружен и положил на месте две трети отряда для удовлетворения своим собственным соображениям, все-таки он бы подвергся ответственности.

Вот эта-то возможность не подчиняться диспозициям и эта безответственность всякого самодовольного невежды, которому поручается отряд и который может его повергать какой угодно опасности даром и без цели, по мнению военных, беседовавших с нами, возмутительна и скандальна.

— У Немцев, сказал генерал N.. — за такое дело расстреляли бы, будь этот генерал князь В. или князь А., это все равно.

— Да не только у Немцев, отрезал другой военный, — у Турок за это отдают под суд и приговаривают к смертной казни. [72]

Одна из причин такого явления заключается, по их мнению, в том, что при главной квартире есть не мало генералов, негодных к делу по невежеству и неспособности, но с громкими именами, которые не дают покоя и все предъявляют требования на командование отрядами, с одною лишь целью отличиться и получить Георгия. Надоедают они страшно, а иногда, чтоб от них отделаться, случается на беду так, что им дают командование, и тогда немедленно они воображают себя военными гениями, знать не хотят никаких инструкций, и всю цель своего подвига заключают в том, чтобы действовать по-своему, наперекор инструкции, поумничать и отличиться. [73]

Суббота, 15 октября.

Дни моего бездействия в Тифлисе все продолжаются. Жду обоза со вчерашнего вечера, а его нет, и мне в утешение говорят, что он вряд ли раньше восьмого дня придет из Владикавказа.

Ужасен во многих отношениях Тифлис. Знаю, что в нем живет бывший комендант Баязида майор Штокфиш, но где, не могу узнать. Посылал в комендантское управление — не знают; посылал в полицию, — подавно не знает. Вечером искать, например, кого-нибудь в Тифлисе — настоящая мука. О дворниках и швейцарах здесь понятия не имеют. Во всем Тифлисе два дворника и два швейцара, по одному в каждой из двух гостиниц. Полиции нет даже следа, а ее обязанности в иных домах [74] исполняют собаки. Подойдешь к дому, зашумишь, на вас выскакивает целая стая собак, и все жители дома выбегают смотреть и спросить вас, не вор ли вы?

Посетил сегодня Склад Красного Креста. Он помещается в магазинах одного из больших Тифлисских караван-сараев. В нем навалено присланных из Московского Склада вещей видимо-невидимо. Я застал большую деятельность в Складе. Лазарет Красного Креста на 100 человек, доктора Рейера, перебирается из Александрополя в Тифлис, в здание обсерватории, и на устройство понадобились богатства Склада. Этот госпиталь доктора Рейера заявил уже себя отлично. Доктор Рейер, доцент Дерптского университета, вызван был в Тифлис и взял на себя вести этот госпиталь. Он оказался замечательным хирургом, и успех лечения раненых был замечательный. Как мне передавали, осматривавший здесь госпитали профессор Грубе, бывший тоже на театре госпитальной деятельности в Германскую войну 1870 года, нашел госпиталь Рейера в отличном состоянии, а в хирургическом отношении признал его по многим операция выше виденных им германских госпиталей. [75]

Назначение Склада Красного Креста весьма непрочно. Получая большую часть вещей из Москвы; то есть из тамошнего Склада Красного Креста, он снабжает по мере требований большую часть военных госпиталей. Но по этому поводу я узнал вещь невероятно-грустную: Из оных госпиталей не поступает никаких требований, несмотря на то, что они терпят нужду во многом и что Красный Крест, в размере средств, никому ни в чем не отказывает; причина этого странного факта заключается в том, что военно-медицинское местное ведомство относится крайне неприязненно к старшим врачам госпиталей, требующих что-либо от Красного Креста, и конфиденциально внушило вначале, при открытии деятельности Красного Креста, что тот из старших врачей, кто заявит Красному Кресту о какой-либо нужде в своем госпитале, потерпит на службе и может лишиться места. Право, не верится этому факту, но записываю его потому, что мне выдавали за его достоверный.

Виделся сегодня с одним из врачей Красного Креста. Коснулся этого именно вопроса в разговоре. Он ответил мне, что это весьма возможно, ибо нет тех неприятностей, которых [76] бы не делало военное медицинское ведомство Красному Кресту.

— А что же, хорошо у них, по крайней мере, в госпиталях? спросил я.

— Нет, очень не хорошо, недостаток у них во всем, а если нужно что-либо экстренное для раненых или больных, они обязаны заводить переписку, на которую положить надо по каждому самому нужному требованию месяц времени. Я сам лично был свидетелем, как рядом с нами, в военном госпитале, понадобился лед. Пришлось заводить длинную переписку, так как значилось, что лед забыли поместить в отделе нужных для госпиталей вещей.

— Ну и что же? Дали лед?

— Конца переписки я не дождался, но знаю, что так-как врач был хороший человек и ему жаль было своих пациентов, он, не дождавшись ответа по начальству, просил льду у нас, и мы ему дали, но самое любопытное в этих госпиталях то, что врачи не имеют времени заниматься больными.

— Как так?

— Да! Все летнее время у них обязательно уходит на составление систематических сведений и отчетных ведомостей, по всевозможным [77] формам, для еженедельной их отправки по начальству. Вообразите, что по расчету, если бы каждый врач при военном госпитале занимался в точности возложенною на него работой по отчетности, то не только ему пришлось бы не иметь времени для ухода за ранеными, но не хватило бы времени на сон.

Я вспомнил, что еще в Петербурге один член Красного Креста передавал мне содержание разговора равно с одним из главных лиц военно-медицинского ведомства.

— Это что, это все пустяки, говорило сие важное лицо, называя пустяками разные заботы о раненых, — а вот главное — статистические данные; мы теперь перещеголяли Америку, вот.

И важное военно-медицинское лицо считало тюк разных разграфленных листов.

— Это что? спрашивает член Красного Креста, испуганной такою массой бумаги.

— Это, сударь мой, ни более, ни менее, как четырнадцать разных ведомостей, частных, и одна общая ведомость.

— Куда же это и для чего это?

— В каждый госпиталь, для собирания самых малых статистических сведений.

— Кто же это собирать будет? [78]

— Врачи по госпиталям.

— А составлять кто будет?

— Тоже они.

— Да помилуйте, на такую работу суток мало.

— Это вопрос второстепенный; главное, чтобы были эти сведения.

Член Красного Креста, вероятно, вообразил себя разговаривающим с душевно-больным, взглянул на это важное военно-медицинское лицо с сожалением и отчасти со страхом, и, боясь раздражить оное, отошел, сказав только, что у них принята была одна ведомость и что этой одной признано было совершенно достаточно.

— А что, спросил я у врача Красного Креста, — исполняют военные врачи инструкции по составлению своих статистических данных?

— Исполняют, но только толку никакого.

— Отчего?

— Оттого, что, во-первых, мало времени, а во-вторых, мало нужных сведений.

Ужасные подробности передавал мне этот врач Красного Креста насчет доставки раненых к ним в госпиталь из Рионского, например, отряда. Были случаи, что раненый доставлен был ко мне на 33-й день после раны, [79] и эти 33 дня перевозился в арбе под палящим солнцем с места битвы. Состояние, в котором его привезли, так ужасно, что перо отказывается описывать. И если принять во внимание, что, несмотря на то большая часть таких страдальцев, измученных раной, измученных перевозкой, возвращается к жизни в госпитале Красного Креста, то легко понять, как неизмеримо велико благодеяние учреждений Красного Креста. [80]

Воскресенье, 16 октября, Тифлис.

Сегодня рано утром поехал в так называемые Троицкие бараки, где лежат раненые. Чтобы доехать до этого места, надо проехать весь армянский квартал, то есть мир грязи и вони положительно невообразимой, куда, кажется, с основания Тифлиса не заходила ни единая мало-мальски энергичная рука полицейского. В девятом часу, после доброго получаса езды, прибыл к этим баракам. Они за городом, к ним ведет шоссейная дорога, а немного далее от них раскинуто громадное здание военного постоянного госпиталя на 1,200 человек. Бараки построены для раненых нынешней войны, на 600 человек, на открытом месте, где когда-то был сад, но где от этого сада не осталось ни [81] единого дерева, так что все помещения находятся под палящим солнцем и лишены тени. Вид этих бараков весьма непривлекателен. Постройка непрочная, некрасивая, небрежная и, сверх того, с полным отсутствием чего бы то ни было, похожего на соблюдение гигиенических условий. Между каждым бараком стоит маленький домик для ретирадных мест. Ни в одном нет трубы, ни внешней, ни внутренней. Вонь от них была не только сильная, по заразительная, и только тогда, когда прибыл в эти бараки отряд сестер милосердия из Петербурга, с госпожою Тимашевою во главе, они принялись заливать эти места карболовою жидкостью, выписанною по приказанию Великой Княгини из Петербурга.

Строило эти бараки здешнее инженерное ведомство. Судя по постройке и по цифре выведенных расходов, видно, что здесь это ведомство сохранило еще во всей неприкосновенности предания старины глубокой инженерного мира. Цифра расходов первоначально была 60 тысяч рублей; знатоки говорили, что если положить половину на расходы действительные, то это будет очень много. Как бы то ни было, но когда сумма 60 тысяч была израсходована и бараки, признанные [82] готовыми, приняли под свой кров раненых оказалось, что дождь проходит через крыши. Пришлось подшивать крыши войлоком и покрывать их снаружи черепицею, на что потребовалось еще 20 тысяч. Но при всем том не оказалось все-таки помещения для склада вещей Красного Креста; принялись за постройку оного, и затем теперь, по прекрасной мысли Великой Княгини, устраивается походная церковь.

Прибытие г-жи Тимашевой со своими сестрами принесло новый, теплый и ежеминутно предусмотрительный мир в быт этих бараков. Кроме того, как мне сказала г-жа Тимашева, к чести главного доктора г. Козловского, надо сказать, что он, вопреки воззрениям военно-медицинского ведомства на Красный Крест, проявил к старшей сестре и к помощницам ее не только сочувствие и уважение, но, так сказать, отдал им в полное распоряжение по хозяйственной части бараки, и теперь благодаря дружному единодействию между Красным Крестом, врачами военно-медицинского ведомства и сестрами милосердия, раненые находятся в отличных руках и на отличном содержании. Все, что требует для пользы больного врач, все, что для улучшения содержания требуют сестры милосердия, все то [83] Красный Крест отпускает, не останавливаясь ни пред какими расходами. И в этом отношении ежедневно посещающий свой склад при бараках член Красного Креста, г. Рейтер, по отзыву госпожи Тимашевой, оказывает ей, сестрам и нуждам раненых самую сердечную и никогда неослабевающую помощь.

Я прибыл ко времени отправления партии раненых во Владикавказ. Фургоны стояли уже выстроенными, и в них размещено было до 200 больных, из легкораненых и поправляющихся. В этот раз прибавилось новое улучшение, введенное заботою Красного Креста, в виду наступивших холодов на горах, доставления возможности раненым, в случае если помещения на станциях заняты больными или пересыльными партиями, ночевать в фургонах. Улучшение это заключалось в том, что верх фургона был подшит толстым сукном и сверх сукна обтянут парусиною. В случае, холода с трех сторон верх фургона может быть наглухо закрыт, а с четвертой стороны опускается сукно, с отверстиями для воздуха. Само собою разумеется, что улучшение это в случае холода сильного весьма недостаточно достигает своей цели, в особенности, если бы пришлось несчастным раненым [84] ночевать в этих фургонах, но все же лучше хоть это, чем ничего. Во всяком случае, мне кажется, что мысль о возможности раненым не находить места для ночлега не должна быть даже допущена, а отправка их должна производиться не иначе, как по получении с дороги, телеграфических известий, что в ночлежных пунктах помещения свободны и приготовлены.

Тут же я нашел сестру милосердия княгиню Шаховскую и доктора Розанова из Москвы. Оба признали необходимым поехать с этим транспортом раненых до Владикавказа, чтобы лично убедиться в целесообразности улучшений и проверить, насколько устроенные Красным Крестом пункты для остановки раненых исполняют свои инструкции и снабжают раненых пищею, чаем, вином и ночлегами. О результатах поездки этих лиц я запишу в дневник. Повторю здесь, что сказал выше в моем дневнике. Хотя, эти большие фургоны далека не удобнейшие экипажи для перевозки раненых, но примите в соображение: 1) что дорога до Владикавказа хотя и гориста, но гладка, 2) что больные лежат на тюфяках, 3) что везут их не шибко и 4) что перевозимые больные принадлежат к разряду не тяжело раненых; нельзя не быть и за эти [85] перевозочные средства благодарным Красному Кресту, и сами раненые говорят, что для них этот фургон удобен.

Я обошел все бараки. Везде производилась перевязка. Помещения низки и, несмотря на открытые окна, душны. Кровати, весьма нехитрые стоят слишком тесно одна возле другой. О чем, бы то ни было похожем на удобство нет и помину. Белье сравнительно чисто. Больные веселы. Все жалуются на недостаток книг. Евангелий есть у них довольно. Раздают их раненым на время пребывания в госпитале, но, разумеется, ни от одного из них до сих пор евангелие не было возвращено, — так ценят бедняги эту утешавшую их в минуту скорби и печали книжку. Есть издания наших редстоковистов, переводы с английского, дешевые и хорошо написанные, но не для солдат. Солдат начнет читать и заснет от скуки и непонимания. Они все просят жития святых. Обрадовался, что приобретенные мною в Петербурге книжицы сейчас же пригодились. Роздал просившим несколько Евангелий. Присутствовал при раздаче махорки, ее маленькими пучками раздают два раза в неделю. Чай получают они каждый день утром. Был на кухне и нашел там готовившиеся [86] великолепные щи. Вечером ужин. Тому из раненых, кому нужна особенная пища, или усиленная порция, или вино, или ром, немедленно выдается по распоряжению агента Красного Креста.

Г-жа Тимашева и сестры обходят бараки по нескольку раз в день, обо всем заботятся, во все входят, пишут для раненых письма и вообще заставили себя полюбить и уважать. В числе сестер нашел чрезвычайно молодых. Одной восемнадцатый год; пошла по непреодолимому призванию и ею очень довольны. При нас какие-то дамы, прибывшие из Тифлиса, раздавали булки раненым. Увы, приношений теперь меньше приходится на долю раненых. Прежде, как мне говорили, бараки были местом съезда всех тифлиских жителей и всякий приезжал с приношениями и газетами. Раненые до того были в то время избалованы этими приношениями, что сами заказывали, что кому принести, а кто ничего не приносил, тот принимаем был холодно; но все это проявлялось не нагло, а добродушно. Теперь бедняжки уже не балуются: спасибо говорят они и тому, кто просто их навещает, и ничего, ни о чем не просят. Нашел я в числе раненых четырех Московских гренадер [87] Перновского полка, легко раненых в деле 20 сентября. Они веселы и бодры.

— Ну что, домой хочется? спросил я их.

— Куды домой, ответил молодой парень, — на войну хочется.

— Хочется?

— Страсть, как хочется.

Большинство гренадеров Московских из раненых остались в Александрополе.

Какое же общее впечатление вынес я?

Общее впечатление, скажу по совести, отрадное во всем, что касается ухода за ранеными. Видишь и чувствуешь, что они в руках хороших людей, а это главное; безотрадное же относительно помещение и условий гигиены. Хуже трудно себе что-нибудь представить, и велик грех тех, которые из денег, назначенных на постройку раненым помещений, извлекли себе так много, а раненым так мало! Гадко и грустно натыкаться на такие резкие проявления недобросовестности и бесчеловечности.

Возле барака есть палатки. В этих палатках лежат больные солдаты. Бедненькие! К ним никто не заходит, и не раз иные из них со слезами на глазах говорят: чем же мы виноваты, что мы не раненые, а больные; нас [88] точно за это наказывают; им все дают, а нам ничего. Даже чаю им не дают. Великая Княгиня посетила их палатки и просила Красный Крест позаботиться об этих бедных больных солдатиках. С тех пор им посылают чай, сахар и табак. Частицу чаю, сахару и табаку из привезенных мною из Москвы я назначаю этим больным, чтобы не обидно им было в сравнении с ранеными.

А груза моего все нет и нет! [89]

Понедельник, 17 октября, Тифлис.

Посетил только что переведенный из благодатного Сурама госпиталь Красного Креста Московского дворянства, коего уполномоченным состоит В. А. Шереметев. После усиленных розысков он нашел довольно удовлетворительный дом, на Воронцовской набережной, и перебрался в него из Сурама. В Сураме, как говорят, госпиталь их был для раненых раем, во-первых, потому, что было просторно, а, во-вторых, чудесные климатические условия деятельно помогали медицине и уходу. Но наступили продолжительные холода, пришлось перебираться на зимние квартиры. Найти что-либо вполне удовлетворительное для лазарета в Тифлисе довольно трудно. Так, например, в гигиеническом [90] отношении приискать вполне подходящее место невозможно. Благодаря отсутствию полиции и надзора за чистотою, всегда найдется причина дурного воздуха. Вблизи лазарета река Кура. А река Кура, иначе сказать, есть помойное вместилище всего Тифлиса, и на отмели складываются нечистоты! Извольте вы тут добиваться чистого воздуха. Дом госпиталя в два этажа, с большим двором, садиком, довольно тенистым, хорошо выстроенный, имеет балкон, стоит на веселом месте. В нем помещаются до 90, если не менее, больных и раненых. В числе их есть один Турок, Абдулка. Наши с ним играют как с дитяткою. Абдулка же успел к ним привыкнуть и боится их меньше. Он был уверен в начале, что как только он поправится, его непременно повесят, и со страхом ждал этой роковой эпохи. Развит очень мало, почти не говорит и по целым часам сидит в одиночестве в каком-то тупом раздумье. Большая часть раненых поправляется. Три есть тяжело больных и безнадежных. Впрочем, как мне говорили в этом лазарете, слово "безнадежный" в устах медика не всегда оказывалось верным. Творились чудеса с ранеными, вопреки всем предсказаниям науки. Были случаи ран [91] в голову, с пробитием черепа и с тимпанациею черепа, окончившиеся благополучно; случаи, когда раненого привозили с раною, успевшею гноиться целые две, три недели, и все-таки он поправлялся; был случай такой: пуля попала в часы, пробила их и весь механизм часов оказался в желудке; поодиночно надо было вынимать каждое колесо, каждую малейшую частичку механизма, и в конце концов раненый выздоровел. Нынешние тяжело больные пришли в безнадежное состояние не от ран, но от худосочия: у одного брайтова болезнь, а у другого, Баязидца, изнурение от расстройства пищеварения. Нужно ли говорить, что за отрадные впечатления выносишь при осмотре этого госпиталя! Это, в полном смысле слова, большая семья, где отец и мать-муж и жена Шереметевы, а раненые — дети. Каждого они знают по имени, состояние каждого знают в малейших подробностях, знают семейные обстоятельства каждого, от каждого приобрели безграничное доверие и каждому вселили то чувство любви и уважения, благодаря которому облегчается для каждого из этих бедных страдальцев доля долгих и мучительных страдании, нравственных и физических. Живым и хорошим дополнением к этим [92] родителям раненых являются здесь сестры милосердия, врачи и некоторые из сиделок. Все это вместе опять-таки тесно и во едино сплоченная семья. Старший врач, Брунс, заявил себя отличным хирургом и тем прекрасным русским человеком, которого раненый с первого раза любит и которому отдает свою судьбу с доверием. Это последнее много значит, как духовное начало в госпитале и как условие, помогающее общему ходу в нем жизни. В этом госпитале перебывало до 400 раненых, если не ошибаюсь. На это число смертных случаев было 14. Выздоровевшие и возвращающиеся или домой, как неспособные, или в войско, получают от больницы посильную помощь бельем и деньгами. Для первых это особенно нужно, ибо несчастные неспособные, по выходе из больницы, должны возвратиться на родину, как они вошли в больницу, иной даже без мундира, а деньги в виде суточных ему приходится получать на месте его родины.

Странное впечатление вынес я при первом свидании со старшею сестрой милосердия в этом госпитале, Н. А. Ш. Последний раз видел я ее в одной из гостиных Москвы. Разговаривали мы тогда обо всем, о чем говорят в [93] гостиной — и о политике, и о войне, и о модах, и о московских делах. Несколько месяцев спустя вижу эту самую русскую женщину большого света в переднике Красного Креста, в простом платье, в образе неутомимой простой работницы; говорит она о каждом раненом с какою-то горячею любовью, всякий медицинский термин ей знаком, потому что связан с состоянием Петра или Федора; интересует ее только этот мир страданий и печали, ставший для нее бесконечно шире и огромнее мира политики и злобы дня Москвы и Петербурга, и нет в дне минуты, и в душе чувства и мысли, которые не были-бы ею отданы всецело и исключительно раненым, и только раненым.

Чудесны эти метаморфозы, чуден этот образ, прекрасно это зрелище. Почему? Тут не в ней лично дело, не хвалу Н. А. Ш. я записываю в свой дневник. Она в ней не нуждается, и даже ей эта хвала, я наверное знаю, неприятна, да я и не хвалю; я снимаю с правды жизненной портрет и более ничего. Тут что хорошо: это образ русской женщины, прекрасный образ; он благословен, он — русской женщины образ, русской женщины, верующей, любящей, могучей волею, самоотвержением, могучей [94] именно бессословностью. Не ломают ли наши лже-либералы и тупоумные прогрессисты себе голову над изобретением современной женщины и женского вопроса? Много они создали: тип стриженой нигилистки и больше ничего. А посмотрите-ка, что создала русская скорбь; какой светлый образ русской женщины, в сотне лиц всех сословий и положений, где бабенка поднялась до барыни, а барыня поднялась до бабенки в духовном и едином понимании любви в ближнему, сострадания к раненому и высокохристианского призвания в женщине, словом в понимании идеалов русской церкви и, следовательно, русского народа. Это крупные события в нашей жизни; возрождение во всей своей духовной силе русской женщины у святого одра раненого, где боярыня становится, сестрой крестьянки, и именно сестрою любви, сестрой милосердия!

В этом госпитале есть сиделка; на вид простая, ничем не отличающаяся от общего типа, средних лет бабенка. Прибыла она из Москвы; родом крестьянка. Была она в нянюшках в одной семье, где вырастила всех детей. Пришла она к старшей сестре милосердия г-же Ш. и просится ухаживать за больными.

— Мне только и любо, говорит она, — что [95] дети да больные; детям послужила, а теперь хочу послужить и раненым.

Взяли ее с радостью. А теперь эта сиделка есть поистине добрый ангел для всех трудных больных, требующих особенно внимательного и нежного ухода. И откуда у этой бабенки берутся все эти сокровища тончайших чувств и бесконечно разнообразных оттенков участия, привязывающие к ней больных каким-то нежным глубочайшим чувством благодарности и любви? Вот уже три месяца, как она в своей должности. Когда она спит, никто не знает; ляжет она или приткнется на пол в углу той комнаты, где лежит трудный больной, и будто спать собирается; а между тем только шевельнется больной, только кашлянет, или надо примочку положить, лекарство дать, она тут как тут, подойдет, потрогает голову, оденет, поможет перевернуться, лекарство подаст, и это по десяти, двадцати раз в ночь, а днем она все на ногах, все на работе, — белье штопает, прибирает, сказки рассказывает, и все весела, и все бодра.

Как-то однажды просится она в сестры милосердия.

— Для чего тебе, ты и так лучше всякой сестры милосердия, отвечают ей. [96]

— Хочется, потому доктор со мною тогда будет советоваться, добродушно ответила сиделка.

Другой раз застают ее читающею больному книжку.

Больной видимо силится находить это чтение интересным, но не может; устает и засыпает.

Смотрят, что это за книжка: оказывается латинская грамматика. Книжку эту она достала в Москве с мыслию учиться латинскому языку, так-так ее сын в гимназии тоже по этой книжке учится. Бедный больной не решался сказать любимой сиделке, что эта книжка его не интересует, он заставлял себя слушать ее из любви к этой женщине. На днях ее страшно огорчили: положили ее спать с другими сиделками, с мыслью дать ей отдохнуть. Она в слезы, и объявляет, что если так, то она уезжает в Москву. Мысль, что ей не дадут стеречь всех своих дорогих больных ежеминутно, ее глубоко огорчила и оскорбила.

Что же касается материального состояния больницы, то она во всем и вполне обеспечена.

Сегодня вечером прибыл из Горнего Студеня курьером флигель-адъютант Демидов-Лопухин, с Георгием 1-й степени Великому Князю. Он [97] прибыл баснословно-скоро, выехав 10-го из Горнего Студеня.

События на здешнем театре военных действий получают новый интерес. Гейман с одной стороны, а Тергукасов с другой — преследуют Измаила-пашу, но здесь полагают, что оба, а последний в особенности, поздно взялись за преследование, и предсказывают, что Измаил-паша улизнет. Во всяком случае несомненно, что между 3-м и 13-м, когда Гейман выступил, прошло 10 дней нерешительности и совещаний.

Пленные паши выехали из Тифлиса.

Их хотели везти на перекладных. Они взбунтовались и изволили объявить, что не поедут, и не привыкли к русским телегам. Вследствие этого, им поданы были почтовые кареты и рессорные экипажи, с шестернями лошадей к каждому экипажу. На это они изволили изъявить свое удовольствие, и вследствие огромного числа забранных под них лошадей, бедные проезжающие по Военно-грузинской дороге будут сидеть трое суток без лошадей. А офицеру русской военной службы, их сопровождающему, назначено 50 коп. суточных, и посадили его не в карету, а как сажают прислугу — в омнибус! Все это гуманность!

© текст - Мещерский В. П. 1878
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001