СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Кавказский путевой дневник
Кн. В. Мещерского. Спб. 1878 г.

Петя Скуратов повесть. Летопись сердца. Ночь 15 июня, стихотворение
Его же. Спб. 1878 г.

Нам так часто приходится говорить о произведениях неутомимого князя, и к искреннейшему сожалению нашему, говорить не всегда в любезном тоне, что читатели могут, наконец, заподозрить нас в некоторого рода parti pris по отношению к знаменитому «князю Точке, учености кочке, самолюбия бочке», как обозвал его другой милейший человек нашей журналистики. Но что же, однако, делать рецензенту? Если «Фигаро — здесь, Фигаро — там», то естественно, что «Фигаро на расхват». Ведь трудно даже перечислить всю массу подвигов нашего князя литературных и нелитературных. Он разоблачил перед нами «Тайны современного Петербурга»; он поведал нам «Правду о Сербии»; он рассказал нам о жизни «женщин петербургского большого света»; он открыл пагубную пропаганду «лорда-апостола»; он вел полемику с разными влиятельными иностранцами, он ездил на Кавказ для раздачи самолично выхлопотанных, собранных и даже, буквально, вымоленных (Кавк. п. дн. 153, 372) пожертвований из фуфаек, папирос, книг (500 экз. Псалтыря, 10 экз. «Дневника Писателя» 2 000 экз. Жития Тихона Задонского и т. п.), «маленьких образков с поясками» и пр., и, написавши эпопею своих похождений, перепархивает на Дунай с теми же гуманными и просветительными целями; он предлагает нам, наконец, «Летопись русского сердца» [190] (на обложке значится «Летопись сердца» без указания какого именно), в которой «пусть говорит одно лишь сердце!». И как же говорит это пламенное, любвеобильное, консервативно-патриотическое сердце! Боже мой, как оно говорит! А так как, дело известное, сердце сердцу весть дает, то, очень естественно, мы не можем, не в силах умолчать о сокровищах, таящихся как в этой, так и в других княжеских «летописях».

Читатель понимает, что к произведениям сердца нельзя приступать с теми прозаическими требованиями, какие мы привыкли предъявлять ко всяким другим литературным произведениям. Совершенно напрасно было бы искать в них какой-нибудь логики и даже простой граматности и все содержание «Летописи», как и следовало ожидать, заключается в патетических воззваниях к «добрым русским людям» и в приглашениях «быть готовыми к новым и новым жертвам во блого и в помощь солдату». Для поддержания этой готовности, князь рекомендует новоизобретенный им «детски простой способ: ежедневно и по нескольку раз на дню, когда мы окружены семейными тихими радостями, удобствами жизни, или ночью, когда, под крепкою крышей и в теплой комнате, мы чувствуем себя огражденными от стучащей в окно непогоды и холода, вспоминать и представлять себе, как в эти минуты страдают и стонут наши раненые, наши, потому что они наши родные, и наши потому, что они вместо нас сражались и страдают — как выносят и что выносят наши солдаты и офицеры, как день и ночь без устали совершают свою святую работу сестры милосердия, врачи и санитары — и без сомнения, этих живых, потрясающих и святых представлений слишком достаточно, чтобы русского человека подвигать жертвовать и все жертвовать для русского раненого и для русского солдата! Свято-кровавый призрак нашего солдата да не является нашему сердцу с упреком в неблагоприятности или невнимании к нему, но да будет он нам светлым видением горячо любимого брата и друга» и пр. и пр. (Лет. сердца 254-255). Такое красноречие проберет кого угодно и еслибы автор воспользовался всеми ресурсами своего несравненного таланта и в pendant к своему «свято-кровавому призраку» прибавил бы еще несколько «жупелов» и «металлов» — можно смело ручаться, не нашлось бы такого толстокожего купца, который бы, в смертельном переполохе, не разверз бы перед ним всего своего кармана. Конечно, с точки зрения здравого смысла, и рассматривая «детски-простой способ» князя, как практическую меру, можно только посмеяться над этим убедительным советом, сводящимся, в сущности, к тому, что «для того, чтобы помнить, надо вспоминать». Но это ничего и совсем дело не в том. Намерения князя были, очевидно, совершенно идеальны, он просто желает «глаголом жечь сердца людей» и в этом смысле даже самая бессвязность и невразумительность этого «глагола» [191] оказывают князю не малую услугу, придавая ему тот вид «юродивого», которым он, как известно, даже отчасти, гордится. И гордится по праву: стакан князя очень не велик и к тому же «дурно ведет себя», как выражалась дама, приятная во всех отношениях, но как бы то ни было, князь, ничто же сумняшеся, смачно пьет из этого стакана во славу замоскворецкого патриотизма и арбатского консерватизма. Honny soit qui mal y pense!

Тот же элемент сердечности проникает собою и «Кавказский путевой дневник», в котором бурнопламенная река княжеского красноречия даже еще шире и глубже, нежели в «Летописи сердца». Тем не менее, к сожалению, в дневнике автор менее оригинален, нежели в «Летописи», потому что ему, по свойству самого предмета, невозможно было ограничиться голым лиризмом и, волей-неволей, надо было описывать факты («впечатляющие эпизоды», на образном языке князя), становясь, таким образом, в ряды обыкновенных корреспондентов. Известно, что такое русский корреспондент. Это робкое, беспомощное, запуганное существо, на лице которого (говорим о литературной физиономии, конечно) написано тоже, или около того, что подметил Тэн у лондонских женщин нищенских кварталов: «пожалуйста, не бейте меня; но, если вам угодно, вы можете меня бить». В этом сравнении нашем гораздо более горькой правды, чем преувеличения. Наш автор сразу зарекомендовал себя «лондонской женщиной». Он поехал на Кавказ «не для критики чего бы то ни было», а потому, что его влекли туда «два долга: хочется там быть, чтобы лобызать землю, освященную кровью наших солдат, и поклониться этим солдатам и этим офицерам, как святым и героям. Хочется также там быть, чтобы попытаться чем-либо быть полезным» (255). Сообразно с намерениями автора, весь «дневник» наполнен «лобзаниями», «поклонениями» и повествованием о «слезах, вырывавшихся неудержимо из груди» (371) и т. п. Правда, несмотря на свою благоразумную решимость, автор не всегда воздерживается от критики, но это отнюдь не должно смущать его многочисленных почитателей (ни великосветских, ни тех, которые пополняют свои библиотеки на станциях железных дорог), потому что вот образец его критики. Рассказывая об одном генерале, не исполнившем инструкций, автор говорит: «И никакой ответственности этот господин не подвергся; того, что старому барину все равно подставлять даром под выстрелы наши войска — никто не принимал во внимание. И если он был окружен и положил на месте две трети отряда для удовлетворения своим собственным соображениям, все-таки он бы подвергся ответственности» («Кавк. дн.», 71). Критика, которой никто понять не в состоянии — самая безобидная критика, конечно. Что же касается до имеющихся в «Дневнике» [192] характеристик личностей, то по поводу их мы заметим только то, что, если наш князь — и «юродивый», то он из тех юродивых, которые себе на уме и знают, где раки зимуют.

Князь Мещерский, как известно, столько же публицист, сколько и беллетрист, и публицистика у него, сплошь и рядом, врывается в беллетристику и обратно. Повесть «Петя Скуратов» еще раз подтверждает это. Как повесть, она, что называется, не имеет ни кожи, ни рожи, ни ведения, и знакомить читателя с ее содержанием не стоит труда. Но в ней есть одно любопытное лицо, введенное автором эпизодически, но превосходно выражающее его собственные политические и общественные мнения. Это лицо — сельская попадья, которая, в разговоре с некоей княгиней, отчетливо формулирует profession de foi автора, столь часто развивавшееся на страницах «Гражданина». Речь идет о школах: «Мы с батюшкой для этой самой школы себя не жалеем, только вот больно ужь одолевают нас нонешние требования; приедет, прости Господи мои согрешения, какой- нибудь бусурманин али нигилист сам, посмотришь и в Бога не верует, да вдобавок еще не моется, а туда же лезет: не так, мол, учите, не по нонешнему. Нерациональность какую-то выдумали, да и примеривают, да еще все про развитие спрашивают — а по нашему какое развитие? Чтобы Бога дети боялись, да любили, читать и писать могли, с удовольствием, значит, да арифметика еще, что значит для ежедневного-то обихода понадобится и довольно с них; нет, а им, глядишь, всего этого мало; молитв, мол, ваших не нужно, а вы нам развитие, да еще рациональное, подавайте, да естественности, чтобы побольше. Ну, известно дело, мы им давать этого самого не хотим, Боже сохрани» («Петя Скур.» 155). Ничего умнее этого мы никогда не читали в «Гражданине». Попадья говорит, в сущности, совершенно тоже, что проповедует и этот почтенный орган, но несравненно проще, кратче и решительнее. «Не хотим давать этого самого, Боже сохрани» — не вся ли тут программа так называемого консерватизма? Не меньшею определенностью отличаются и политические взгляды попадьи, которые она выражает даже с некоторою поэтическою образностью: «Черняеву ведь не то что себя показать, ему народ русский показать надо. Слава Богу, имеем, чем похвастаться, да и не то, что пред одними этими нехристями турками. Тоже для чего нибудь веку-то дал Господь России. Ведь не для того, помилуй Бог, чтобы сидеть поджав хвост или этим самым хвостом махать перед Европой» (156). Просто поразительно! Эти предики о роли нашего «хвоста» мы сто раз читали в «Гражданине» и в других изданиях, и даже волновались, не подозревая того, что нас волнуют измышления сельской попадьи — ни больше, ни меньше. «Ужь извините; заговорилась, княгиня, — прощается попадья: — язык мой — враг мой, что делать; все посты говею, а все не [193] унимаюсь, ужь видно так и умру болтушкой. Ей Богу! Да вот ко всему интерес имеешь. Что прикажете делать?» (156). В этих словах мы находим полную характеристику литературной личности нашего автора: язык его — враг его; никак бедный князь не может уняться, так и умрет болтуном. Но что прикажете делать? Ко всему он интерес имеет.

О стихотворении (в сущности, это — ряд стихотворений). «Ночь 15 июня» мы не станем говорить: это та же «Летопись сердца» в переложении с обыкновенной прозы на рубленую.

Мы остановились так, относительно, долго на этих книжках князя Мещерского не в силу, конечно, их литературных достоинств, которых они вовсе и не имеют, но главным образом потому, что они, эти «Летописи» и «Дневники» с их напускным пафосом, с их выжатыми слезами, с их лицемерным чувством, фальшивость которого нельзя замаскировать какими бы то ни было завываниями — все это в высшей степени в настоящую минуту типично и характерно. Кто теперь за семь копеек или за рубль серебром не слагает прозаических и стихотворных гимнов? Это такое легкое дело. Какой Иван Никифорович не спешит теперь заявить, что и у него, в таком-то городе проживающего, «русское сердце радуется, томится, страдает, тревожится и бьется сильно, очень сильно бьется?» («Лет. сердца», 189). Это такое теперь выгодное дело. Но блаженны не натравливающие и не славословящие, ибо они помилованы будут нелицеприятным судом истории. Истинная скорбь целомудренна; она не фразёрствует напыщенно о себе; она не делает из своего объекта выгодного для себя гешефта, она не пляшет на площадях, как вавилонская блудница, лишь бы обратить на себя взоры проходящих. Ах, полноте, пожалуйста! — восклицаем мы с князем. «Нам лишь бы обратить внимание», мечтаем мы, как тот гоголевский герой. И как же, в самом деле, не обратить? Мы были на Кавказе, мы были на Дунае, мы землю лобзали, мы слезы проливали, мы пахали.