МАКСИМОВ С. В.

ЗА КАВКАЗОМ

ОТРЫВКИ ИЗ ДОРОЖНЫХ ЗАМЕТОК.

Духоборцы и коренные молокане (уклеины).

Опять степь, гладкая, как доска, и мокрая, как болото, настойчиво преследует нас на пути от низменной Ленкорани до гористой Шемахи, давая время отдохнуть глазам на больших озерах с пресной водой, наполненных пиявками, и на множестве речек, торопливо бегущих в недалекое море и докучливо пересекающих грязную дорогу (на двадцати верстах перегона мы переехали их больше десятка). Впечатления наши были бы в конец безотрадными, еслиб не оживлялась дорога множеством мусульманских деревень и не освежались наши впечатления кое-какими новыми, по дешевыми видами. Всякий мусульманский домишко — по обыкновению — повернулся к улице задом и смотрит своими подслеповатыми, узенькими окнами прямо в дикую степь: не уразумел еще хозяин его всех добродетелей светлого окна в удобном жилище, и лениво и нерешительно идет к нему от безоконной и переносной кибитки через неудобную саклю, складенную из неотесанных диких камней. Стенное раздолье позволяет держать при домах большие дворы, разгороженные земляными валами на несколько отделений, как будто еще не удалилась опасность хищнических внезапных нападений, когда всякий большой камень служит великую службу. У весьма многих домов торчат на столбах вышки на манер казачьих пикетных или тех лабазов, с которых русские лесные охотники стреляют в волков и медведей. Но ни валы на дворах, ни вышки у домов не имеют ничего [79] воинственного в этой давно-мирной и безопасной местности Закавказья: за теми и другими отсиживается туземец от иных врагов непрошеных. Окопами на дворах он отстаивает свое жилище от напора шальной воды; на вышках он спит по летам, а весною и осенью отлеживается там от злых лихорадок: до двух-этажных домов он не дорос, до них не додумались еще и наши русские — новички этих нездоровых и сырых мест.

За селениям опять та же песня. В степи, подле дороги великое множество свежих кучек и нор, вырытых мышами которыми кишит вся ленкоранская низменность. К концу перегона начинают появляться настоящие курганы, превращенные русскими казаками в караульные посты, наблюдающие не за лохматой шапкой и буркой лезгина, а за казенным сеном, до которого лаком ближний татарин. Луга сменяются чалтыками — теми рисовыми полями, обработкою которых исключительно занимаются азиаты и не очень любят заниматься русские. Чалтыки эти требуют огромных трудов и азиатской сноровки: рис, охотливый до воды, любит рости только в такой почве, которая искусственным орошением превращена в жидкую грязь. Вот отчего татары и персы испрорезали все поля канавами, налепили валы и окопы и изо всех окольных озер потребовали всю воду на службу. Чалтыки, таким образом, увеличили число мокрых мест в степи и, не без серьёзного основания, полагаются также в числе коренных причин, порождающих сердитые местные лихорадки.

Мне вот без-году тридцать (толкует ямщик наш), а я уж вот 28 лет кровь пущаю: то лихорадка, то простуда. Лихорадка так изневоливает, что таких-то, которые здесь родились и оженились — мало. Маленьких много стало: перемоглись.

Чалтыки потянулись к самому морю Каспийскому, которое от деревин Николаевки находится в трех верстах, от деревни Примшиба очутилось теперь уже в семи верстах. Стали русские селения приближаться к тем горам, которые составляют отроги кавказских и синеют теперь вдалеке и, оттягиваться от богатого моря: «чего нам в нем?!» говорят тамошные.

Деревня Примшиб — огромная. Названа она в память и честь того Примшиба, который остался в Саратовской губернии, около Царицына, и откуда пришли первые жители этого места: немного суботников, но преимущественно молокане. И на богатой реками и озерами низменности, новое жилище русских очутилось в необходимости пользоваться водою из колодцев с [80] горьковатой водой. Место многим не полюбилось: стали выселяться в Ленкорань и к Ленкорани. 1

— У нас такие дела сплошь и рядом (поясняют туземцы). Туда, к горам, есть такие деревни, что раза но три их перетаскивали с места на место. Сначала начальники думали, что мы присланы сюда как-бы в наказание: стали отводить и места такие каторжные. Протолковали им, что ли, что нас-де уж наказали тем, что с родными местами разлучили — начали они жалобы выслушивать, стали другие места выбирать. Выберут, отыщут, посадят: глядишь — место-то хуже прежнего. Отдали это дело на нашу волю: теперь живем помаленьку 2. Вон Привольное-то к горе пристроилось, на гору потянулось; нужды нет, что от воды дальше, за то суше: начали улицы камнем мостить. Хворать меньше стали. Камню этого живет тут здорово. Андреевку вот совсем обидели: попросил бы ты, похлопотал за них!..

Деревня Андреевка — крайняя из мусульманских и русских деревень перед необитаемою, бесплодною степью Муганью, населенная в 1847 году молоканами всех толков и даже староверами, приладилась-было счастливее всех, при реке. Река высохла, вместо пресной воды осталась одна колодезная, горьковатая, каковую и скот пьет неохотно. Обмелела же река не от природных невзгод, а от людского недоброхотства, вот каким способом:

Из реки Куры (богатой рыбой и сдаваемой казною на откуп с торгов в частные руки), под Сальянами вышел рукав, прозванный Кушей, и пошел в море. Из Куши взялся другой рукав Армянка — тот самый, на берегу которого село Андреевка и брала из него прежде сладкую воду. Рыбный откуп в своих корыстных рассчетах запрудил Кушу забором из кольев, чтобы рыба не ходила к мужикам, а доставалась бы вся в откупные армянские руки. Около этой забойки куринская вода, [81] разумеющая свои, враждебные, законы, наметала груды песку и остановила на этом месте верховую прибыль воды. Куша обмелела и, как сирота, немеющая сама чем пропитаться, обездолила водой и приток свой Армянку. Поселенцы всплакали, жаловались, ждали пять лет: велели еще подождать. Откупу предписано было озаботиться тем, чтобы сломать крыло забойки, но на наш проезд он и не шевелился, хладнокровно толкуя о том, что это-де дело теперь больших денег стоит 3. «К тому же и невыгодно: меньше воды будет — меньше рыбы».

Без этого горя, Андреевка счастливее всех других русских селений Ленкоранского края: стоит выше, место суше, а потому и здоровее. Только одна Астраханка первенствует перед нею (перед остальными и подавно) тем, что, сидя ближе к горам, пользуется ключевою водою и пьет такую, что все не нахвалятся:

— Приедешь в Примшиб, в Привольное, в Новоголку: места гнилые: и на чай охоты нет. Такие ли бы были эти села, как бы не болезнь лихая, да не смерть лютая. Сидели бы эти села краше городов здешних, азиатских! Почитай половина всего народа вымерла. Посмотришь и на нонешных: народ какой-то дряблый, хилый, а привыкли — сказывают. Все это оттого, что на такой воде живет, от которой только брюхо пучит. Воровство у них азиаты такое делают, что и замком от них не отхоронишься.

А между тем, при всех таких невзгодах, все вновь созданные деревни давно уже повели честную службу на русское имя, и здесь, вдали от родины, несут на государство общие со всеми повинности без ропота и с охотою, без недоимок и с поразительною готовностью. Не разбрелись они розно, не включали себя в число людей гулящих, шляющихся без дела на бродяжьих темных правах. Не запили они горькой, от которой решетится крыша, разлезаются углы, расползаются стропила везде там, где потирает себе руки счастливый кабатчик. О кабаках молокане еще на родине позабыли, а здесь оставили заботу об них на руках армян и грузин, да тех из русских, которые почитаются суботниками. Тяжелая, [82] несвычная и негостеприимная жизнь на новых неродных местах не испугала поселенцов. Богатырской удали, прорубившейся в лесах сквозь всю Сибирь и Россию, и здесь не привелось посрамиться. 4

В деревне Новоголке еще очень многие помнят, что на всем этом месте, где красуется теперь эта большая деревня, лет двадцать назад, был сплошной, непролазный камыш, который так-таки и тянулся к самому морю, верст на 15. В камыше жили только одни кабаны да пиявки, и даже боялись заходить сюда буйволы. Теперь здесь одно из лучших, плодороднейших мест. Деревня так вся и обставилась скирдами хлеба, который ждет обмолоту и складки в амбар; хлеб там сохраняется до тех нор, пока персидское лежебочество не поднимет на него цену, догулявшись до такого голода, когда нищий бросает назад панабат (монету) и просит чуреха (хлеба) 5. Вблизи дороги, и вдалеке от селений виднеются одинокие строения: все это хутора, земледельческие хозяйства новых людей, съумевших сохранить и возрастить в богатырей (на соблазн азиатов) лошадок русской породы, для того, чтобы поднимать сухую землю 6. На местных, ленивых буйволах, пашут только сырую землю; пашут два раза в год (первый раз около Троицына-дня, второй — около Введенья) — и толкуют: — Хорошо землю в пар пускать, а то земля здешная так сочна, что хлеб на ней жиреет и валится. И как хлеб снял, так и молоти: без того зерно осыплется. А в закром положил его — не ленись, больше трех лет, не веявши, не держи: зевам — блоха эдакая — нападает и только шелуху оставит. Гаду этого в Мугане непочатой угол. Там и саранча [83] нарождается, около Куры. Через реку плывет в личинках, а как выползла на берег, то и оперилась, бабочкой стала и полетела на поля наши столь густо, что застилает солнечный свет, сколь ни на есть он ярок здесь. Как села она на хлеб, так и сидит на нем с неделю. Поднялась — только пепел от гнева Господня и слезы наши сиротские. Замечаем мы, что семь лет кряду эта саранча хлеб губит; семь лет ее не бывает. Пришли мы сюда как раз на такие годы; так кряду все года и зорила, на пути своем с Мугани. А куда идет, Господь ее ведает: теперь, надо полагать, за границу улетела.

— К саранче к этой на наших полях еще проклятая мышь увязалась: столь ее много, как и саранчи же! Из-за нее и третьей части хлеба не соберешь ингодь. Однако теперь, чем дольше живем здесь, тем и ее меньше стало, и земля суше: море уходит дальше. И на Мугане стало гаду всякого не впример меньше. Бывало, траву зимой косишь на степи 7, и гляди: умея зашипит, сегнет и ужалит. И такие сердитые змеи эти, что коли ужалила — способить то место надо; опять же тарантулка кусает. Укусила тебя — сейчас поймай ее, разорви и потри ею больное место — беспременно пройдет. Да теперь и этих на Мугани стало меньше: овцы их охотливо жрут, оттого быть надо.

И, при надеждах на будущую поправку при благоприятных временах, еще жалобы, вызываемые воспоминаниями о прошлом.

— Прежде, когда пришли сюда и метались туда и сюда, чтобы исправиться, брали мы в горах лес и гнули из него ободья на колеса. Теперь выучили этому делу татар — бросили: много стеснений. Здесь попенные заплати, да и в Ленкорань на базар привезешь — там еще раз заплати, и все это с тех самых пор, как и в здешних местах завелись лесничие.

— Прежде ставили на казну дрова: радовались, что между армянскими руками и глазами хоть к лесному-то делу могли пристроиться. Некоторые и деньги тут наживали большие, да и малый человек работу имел. Ныньче убита эта торговля; нет к ней и придору: не входит статья эта в наши промыслы. И зачем погнались? лес подле нас все такой негодящий, гнилой, в строениях долго не держится, да и дрова [84] дает плохие; корабельного леса и в заводе нет. Уголь, однако, хороший дает лес. Стал лес заповедным — сочинялся грех: воровать начали; воры объявилось, потому что дерево нам на степном житье нашем пуще золота. Без него прожить никак невозможно.

Все-таки, среди невзгод, запрещений и неожиданных неудач именно в то самое время, когда нужда и голод выучивали протягивать руки к тому, что обещает прокорм и надежды, новые закавказские поселенцы съумели отстоять себя и укорениться. Обрывали одну статью промыслов и дохода — измышлялись другие. Изобретательность, подогретая безвыходным положением в новой стране, где и язык самый служит плохую ненадежную службу — выводит молокан и суботников из незавидного и мудреного положения среди враждебных (вороватых и плутоватых) соседей. Персидское зло голодовки явилось первым на помощь. Оно дало деньги, а с деньгами и нужда стала нестрашна. Ими отстранялось то деревенское зло, которое породили несочувственные отношения к русским людям (и к тому же ссыльным) со стороны ближайших начальников, набираемых большею частию из туземцев магометанского в армянского исповеданий. Двоякая рознь племенной крови и народной веры осязательно высказывалась на первых порах, грубо и неблагоприятно. С течением времени, от привычки к делу и после знакомства с новыми людьми, эта неприязнь ослабела, это недоброжелательство уменьшилось, но не исчезло совсем, потому что корень не вырван и находит для себя еще очень много питательных соков в самой почве. Поселенцы жалуются, сожалеют об уничтоженном приставе, который специально назначен был ведать их нужды и пособлять их делам Для них осталось одно спасение: в самих себе, в своих общинах, и один выход — в братскую, крепкую и обязательную взаимную помощь. Так и вышло.

Как на Амуре досужество и опытность вновь-поселенных на реке Зее молоканских семейств (из Таврической губернии) представили городу Благовещенску возможность пользоваться огородными овощами и мясом на второй же год по приходе туда дальних людей, так и за Кавказом чиновничья Ленкорань выводится из неприятных положений досужеством и разнообразною опытностью таких же находчивых хозяев из религиозных сектаторов. Крепость общинного склада, стояние за единомыслие, при одинаковой участи и ответственности, выучили закавказских поселенцев держаться друг за друга, в своем кругу, и принудили их закрепить закон об [85] обязательной взаимной помощи, изобретенной самими основателями толков. Несмотря на многие разномыслия и на происходящие от того взаимные ссоры, закон этот еще свят и действителен, хотя и испытывает теперь колебания. Прежде все друг другу помогали: «лохмотьев наш глаз не выносил» (толковали нам все коренные молокане). Да и теперь везде там, где молоканство не колеблется разномыслиями, замечается большее довольство в жизни, лучшее благоустройство селений. В деревне Новоголке, куда все жители пришли из одного места, благосостояние поселенцев резко бросается в глаза и оставляет желать немногого.

Деревня Новоголка (душ 200) названа так в память двух деревень Оголок (Старой и Новой), оставшихся в России, близь Новохоперской крепости (Воронежской губернии). Оттуда пришли сюда все первые поселенцы, все из одного места, все в одно время.

— Оттого, что сели они в одну кучу и крепко держатся друг коло дружки, у них ни прыгунков, ни общих не завелось, и к суботникам новоголковские не перебегают (говорят про них все соседи в одно слово).

Местность, откуда пришли новоголковские, есть именно одна из тех великорусских украин, куда в тревожное время охотливо уходил всякий народ, несогласный с господствующими в государстве порядками. Близость вольного Дона, охотно принимавшего всех недовольных, обеспечивала в его соседстве вероятную возможность житья по своей воле, хотя бы даже и по иным образцам и приемам, вызываемым местными условиями и требованиями. Когда в конце XVII века царские «ратные люди» разорили и искоренили селения из бродяг и раскольников, приладившиеся на реке Медведице, эти люди поспешили уйти на Дон и там нашли себе приют и успокоение. Вся восточная степь придонская, так-называемая ногайская сторона Дона, в начале XVIII столетия населена уже была всякого сорта беглыми людьми: служилыми, жилецкими и посадскими, боярскими холопами и крестьянами, покинувшими свои службы и тягло. Если население это еще кочевало, прилив отлив его еще продолжался, оно было подвижно, за селение, осевшееся между реками Цною и притоком Хопра, рекою Вороною, уже успело отвоевать занятые земли в собственность, уже отсиделось в новых жилищах своих за крепкими царскими острогами от набегов татар, ногаев, калмыков и всякого рода воровских людей. Население юго-восточной части нынешней Тамбовской Губернии уже вело в [86] начале прошедшего столетия жизнь по заведомым великорусским образцам. Чрезвычайно плодородная почва, состоящая из лучшего чернозема (в особенности по берегам рек, где некогда росли густые листвяные леса ценские), обеспечивала земледелие. Вода, имевшая солоноватый вкус (и потому хорошая для скота), а в особенности местами и солонцоватые луга пособляли скотоводству и разведению тонкорунных овец. Здесь и лучшие лошади и лучшие быки (в особенности в уезде Борисоглебском). Недоставало главного и существенного.

Русское население этих мест очутилось в самых неблагоприятных условиях, когда после тревог и волнений житейских, оно потребовало себе религиозных утешений и руководств. Церкви существовали в таком незначительном числе (и притом исключительно в городах), что при бездорожице были на столько же далеки, на сколько и недоступны. К тому же большая часть этих пришлых людей были или противники господствующей церкви, уберегавшие свои потайные храмы и своих непризнанных и преследуемых наставников, или те бездомовные скитальцы, которые на бездольи бродяжества успели растерять все связи, прикреплявшие их к обществу, и забыть все правила, какими руководствуется всякое гражданское общество. При этих недостатках, и при других многих причинах, могло выродиться всякое новое, неожиданное и странное явление. Так и сделалось.

В то время когда старообрядство — это громадное явление, имевшее начало в Москве, а конец в самых отдаленных украйнах государства — внедрилось и укрепилось там, где старая русская жизнь находилась на почве твердой, безопасной и свободной от всяческих сторонних влияний, в то время на юге от Москвы, неведомо для нее, обнаружилось новое явление, началось новое религиозное движение. Это движение стало совершенно особняком и со старообрядством не имело нетолько никакой связи и почти ничего общего, но было и ему в свою очередь противоборством, стало его полнейшим отрицанием. Духоборство начало это новое явление, молоканство во всех своих толках его завершило.

Старообрядство обжилось и обсеменилось там, где народные основы на старине и предании не шатались от чужеземных соблазнов и крепко стояли на родной почве. Оно хотело жить со старыми, готовыми формами быта, но плохо дружилось и не укладывалось (хотя и ходило с проповедью) в тех местностях России, по которым население бродило еще не оседаясь, искало угла и насущного хлеба, не делаясь гражданственным. [87] В степях орловских, тамбовских и по южным украйнам, оно не нашло себе пристанища по своей доброй воле и самопроизвольным побуждениям. Через степи эти не прошло оно и к малороссам, с которыми к тому же не могло и не умело говорить оно — кровное детище великорусского племени. Когда во враждебных степях подошло благоприятное время для проповеди, само старообрядство торопливо приискивало средства к самосохранению: пряталось, замыкаясь в себя, но России, настойчиво бежало даже за пределы родной земли в чужестранные государства. К молодому населению, сидевшему на черноземных и степных полосах России, прокрались новые толки, новые учения. Ближе к Москве (под Тулой), нашли себе приют хлыстовские корабли, съумевшие выродить потом из себя скопцов в виде секты. Дальше от Москвы (в губерниях Харьковской и Екатеринославской), почуялись первые признаки духоборства. В Тамбовской губернии, под самым Тамбовом, духоборству удалось укрепиться и выродить из себя молоканство именно в тех местах, куда привели нас закавказские поселенцы в деревне Новоголке.

__________

Около 1740 года в селе Охочем (Харьковской Губернии), нечто подобное духоборческому учению рассказывал по вечерам, на беседах, крестьянам какой-то человек, называвший себя отставным солдатом. Пользуясь всеобщим доверием и расположением, он собирал около себя слушателей и, не имея собственного жилища, обыкновенно ходил из дома в дом, как дорогой и почетный гость, к тому же толковый и поучающий. Кто он был и откуда родом — остается неизвестным, хотя некоторые и признают в нем квакера, основываясь на том, что учение его имеет некоторое сходство с исповеданием этих английских сектаторов.

Через десять лет после него, те же мысли нового учения слышались в соседней губернии, Екатеринославской, где в 1750 году в селе Никольском, старик Силуян Колесников, умевший пользоваться безграничным доверием и любовью соседей, как человек благотворительный и щедрый, строгого образа жизни и житейской опытности, грамотный и письменный и обладавший, сверх того, природным даром красноречия. Дом его был как-бы духовным училищем, воскресные дни — днями собраний. По смерти Силуяна, дело проповеди продолжали там сыновья его, Кирилл и Петр. [88]

В 1768 году некоторые жители города Тамбова и деревень в уезде его (в особенности села Лысых Гор 8) объявляли начальству, что они рукотворенным и написанным на дсках образам не поклоняются и в рукотворенные храмы не входят, а желают входить в нерукотворенную церковь и поклоняться духом. Они говорили: «Поклоняемся Христу не писанному (в изображениях), а Христу животворному». Некоторые из них дерзнули даже учинить явный церковный мятеж во время всенощного бдения, криком непристойных слов. Кричавшие получили наказание; остальные их единомышленники, по именному указу императрицы Екатерины II (от 28-го августа 1768 г.), оставлены без преследований, но в деревне их (Лысые Горы и Солдатскую Духовну) введено было небольшое число воинской команды. Тем не менее, через восьмнадцать лет после этого события, духоборческое учение нашло себе проповедника в Савве Побирухине, жителе села Горелого, отстоящего от г. Тамбова на 25 верст к северу, по дороге в Моршанск.

На встречу новому учению в Тамбовской губернии вышли прежде других однодворцы: они же фанатически высказались против православия, к их же сословию относился и Побирухин, которому привела судьба занимать более видное место в ряду других проповедников духоборческого учения в России. Учение это, встретившее при первом обнаружении своем некоторую уступчивость со стороны правительства, шло дальше, постепенно усиливаясь в развитии своем, когда император Александр I, спасая духоборцев от обид и притеснений, чинимых им поселянами тех мест, где они имеют жительство, дозволил указами переселяться духоборцам в Таврическую Губернию, на урочище Молочные Воды (Мелитопольского уезда). При этом дозволении оказались духоборцы в губерниях Слободско-Украинской (Харьковской), Екатеринославской, Херсонской, Воронежской, Тамбовской, Орловской, в Финляндии (сосланные), в Земле Войска Донского и проч. Непонятая первыми встретившими новую секту и потому прозванная иконоборством во времена императора Александра Благословенного, эта секта получила и настоящее свое имя и обнаружила весь секрет своих желаний.

Учение духоборцев шло от отрицания иерархических начал, и проходя по всем видимым и вещественном проявлениям начал этих, отвергло всякое внешнее богопочтение, все [89] таинства и обряды православной церкви. В то же время, стараясь оправдать свое появление и не желая основывать его на случайностях и капризах позднейших мыслителей, новое учение поспешило опереться на историческую почву. При этом оно не задумалось поместить свой первоначальный источник на самую фантастическую, неверную почву.

По понятиям духоборцев, учение их будто бы ведет свое начало от тех трех вавилонских отроков, которые брошены были в пещь огненную и там не сгорели. Эта вера, запечатленная в сердцах и памяти, переходила преемственно из рода в род; правила ее передавались изустно. Оно, учение это, яко бы одно и истинно; оно осталось в одном роде избранных, в племени духоборцев, из писаний взяло только немногие правила. Правила эти отцы духоборцев облекли в форму песен, придав песнопениям своим название псалмов. Не ограничив их числа, духоборцы выработали утешение, что псалмы каждому знать невозможно; достаточно, если все количество их известно всему духоборческому роду, в полном составе его. Псалмы эти, вместе взятые, составляют так-называемую ими животную книгу, и книга эта неписанная, а передаваемая преданием и содержимая в памяти, достаточна для того, чтобы вести их, духоборцев, ко спасению. Св. писание надо разуметь в смысле таинственном, иносказательном.

Дальше пения псалмов духоборческая вера ничего видимого и внешнего уже и не заключает в себе. Несмотря на гонения и преследования, которые, с одной стороны, уменьшили, по понятию духоборцев, числительность исповедников, сомкнувши их в малую кучку избранных, с другой стороны — эти гонения дали им возможность считать себя истинными потомками невинно-убиенного Авеля. В конце-концов духоборцы пришли к тому неизбежному убеждению, что их семьдесят-восьмая на земле вера 9 будто бы самая истинная и настоящая.

В прошлом столетии, в течение целых восьмидесяти лет, духоборческая секта сохранялась в тайне и, по причине устной передачи учений, представляла какие-то отрывки, иногда сильно противоречившие друг другу, была чем-то неконченным, разбросанным и несоединенным в правильный образ определенного учения. Смелые и резкие мысли безразлично бродили в умах неграмотных людей, опираясь иногда на основную почву и обнаруживая по временам нечто самобытное; в [90] сущности же все это было отрывком, осколком, у которого имелось только временное и нетвердое подножие. Новая вера, или лучше смесь веровании, не имея одного основателя, при участии многих зачиналась, но не создалась; убеждения в новых истинах по местам обнаруживались, но не уходили в сознание масс. Зарождаясь в одном месте, новая секта останавливалась тут же, в местах зарождения, и не шла дальше. Верующие группировались около толковников и не уходили от них проповедниками В одном месте учит образованный иностранец — квакер, в другом безграмотный однодворец; в третьем торгующий крестьянин берется за дело поддержки, направления и уяснения новых истин. Все действуют под покровом заманчивой таинственности. Сторонние наблюдатели ничего не понимают: чиновники называют духоборство иконоборством, православный народ — фармазонами и сочиняет про новую веру разные басни, рассказывает мудреные сказки. Даже на Молочных Водах духоборцев называют молоканами. В новой секте произошло уже разложение, из нее выделилась другая секта — молоканская, и существует уже сорок лет. Никто из людей, взявшихся судить новое умственное движение в народе, про все это не знает: духоборцев смешивают безразлично с молоканами 10.

После некоторой свободы, предоставленной императрицею Екатериною, для духоборцев наступило время стеснений: опять таинственные ночные собрания, опять замкнутость в себе и отчуждение от посторонних, а следом затем взаимное недоразумение, кончившееся враждою: сильные начали притеснять, оскорблять слабых и наконец подали просьбы о том, чтоб удалить от них темных людей, таинственных соседей. Жалобы эти поднялись в то время, когда на всероссийском престоле восседал кроткий, милостивый государь, прозванный Благословенным. В 1816 году 9-го декабря, император объявил херсонскому губернатору в именном указе своем, между прочим, следующее: «все меры строгости, истощенные над духоборцами впродолжение тридцати лет до 1801 года, не токмо не истребили сей секты, но паче и паче приумножали число последователей ее. Впрочем, местные начальства разных губерний [91] отзывались о духоборцах неоднократно весьма выгодным образом со стороны их поведения, хотя и приносили жалобу на отпадение их от православной церкви. Сенаторы Лопухин и Нелединский-Мелецкий, при обозрении ими в 1801 году Слободско-Украинской Губернии, найдя там сего рода людей, отдали им также во многом справедливость, хотя и не защищали их заблуждений: ибо они судили о них беспристрастным и на любви христианской основанным образом. Все сии обстоятельства показывают довольно ясно, что не о новом переселении сих людей помышлять теперь надлежит, но об ограждении скорее их самих от всех излишних притязаний за разномыслие их в деле спасения и совести, но коему принуждение или стеснение никогда участия иметь не могут».

Таким образом, духоборцы остались нетронутыми с места совместного поселения их на Молочных Водах, куда вскоре потом разрешалось выселение из России всем тем, которые пожелают того. Переселенцам позволялось для осмотра и выбора земель послать доверенных людей; на каждую мужского пола душу отводилось по 15-ти десятин из казенных свободных земель в Мелитопольском Уезде и предоставлялась свобода от податей на пять лет. В России стали ходить слухи, что духоборцы живут счастливо и спокойно 11, что сам государь проездом в Таганрог простил стариков, сосланных в Сибирь.

Действительно, во время проезда государя через Екатеринославскую Губернию, духоборцы жаловались ему в напрасных обвинениях на них в укрывательстве беглых, в недаче рекрут, в неплатеже податей. Государь поспешил оказать им свою милость.

Царствование Александра I вообще считают духоборцы счастливейшими временами. Новое время привело новые порядки, породило иные соображения. В 1830 году состоялось постановление, чтобы водворение духоборцев и молокан в Новороссийском Крае прекратить, а водворять их впредь в закавказских провинциях 12. Тогда же в этом отказано было [92] пришедшим из-за австрийской границы с Дуная. Указом 30-го апреля 1835 г. постановлено: «если они решительно откажутся следовать туда, в таком случае предоставить им выехать обратно за границу». Указом 27-го мая 1835 года дозволено раскольникам сект, признанных особенно вредными (духоборцев, иконоборцев, молокан, иудействующих), записываться в городские общества не иначе, как в Закавказской Области, где назначено водворять их единоплеменников. Для этого назначены были города: Нуха, Шемаха, Куба, Шуша, Ленкорань, Нахичевань и Урдубат. С 1835 года заселение Закавказья сектаторами сделалось правильным и почти ежегодным; в 1841 году пошла в Закавказский край первая партия духоборцев уже с Молочных Вод; в течение следующих четырех лет ушли туда четыре новые партии. Главные поселения, восемь деревень, устроены были за Мокрыми Горами по турецкой границе (в Ахалкалакском Уезде), три деревни в уезде Тифлисском, три — в Елисаветпольском. Когда после чрезвычайного расстройства в дальней и затруднительной дороге, поселенцы успели оправиться и оказать себя, наместник Кавказа в 1850 году просил об усилении отправления в тамошний край раскольников из внутренних губерний; но правительство остановилось в переселениях.

За Кавказом мы находим духоборческую секту уже в том виде, когда она, нераздираемая духом сомнений и противоречий, представляет нечто законченное, нечто такое, чем уже достаточно удовлетворились все последователи. Здесь, в близком соседстве с молоканством, она уже является с отличиями и противодейством даже в мелких подробностях.

Сытый закавказским вкусным барашком и собственным пшеничным хлебом с другими русского дела и обычая приправами — закавказский духоборец наружно не молится Богу. Утомленный дневными трудами в извозе или в поле, он также без молитвы ложится спать, и встает с постели на новые работы без той же молитвы, хотя и знает молитву Господню и символ веры православной 13. Молокан — по заветному православному обычаю — всегда по утру и на ночь, за обедом и после обеда, остановится на одном месте, сложит крестом [93] на груди руки, сообразит в уме слова знакомой молитвы и поклонится, куда приведется: на стенку, в темное пространство избы — все равно.

Приходя в собрание, на соборную молитву, утром какого-либо праздничного дня, молокан ждет поучений, ожидает наверное услышать толкование евангелия или какого-либо отдела из апостольских посланий. По глубокому, суемудренному убеждению, что молитва заключена в духе и что дух этот совершен, духобор, напротив, не ищет поучений и толкования евангелия исключил из своих собрании, уверенный, что спасенье идет не по книге и придет не от книги, а по духу и от духа. А потому и молятся духоборцы по своему, всегда стараясь собраться несколькими часами раньше молокан, в просторную первую попавшуюся избу. Придет духобор в собрание — скажет: «Славен Бог прославися»! — «Велико имя его по всей земли!» — ответят вошедшему собравшиеся. Все сидят вдоль стены на лавках: мужчины направо, женщины налево; один в переднем углу — заводчик. Он начинает читать псалом, все слушают; прочтет он — другой начинает свой и новый, а затем третий и т. д. до последнего шестилетнего мальчика и от седой старухи до малолетной девочки. Никто уже из всех одного псалма повторить два раза не может; все разом, согласным хором, поют затем один псалом, поднявшись с мест и совершая во время пения духовное лобзание и поклонение живому лику божию, т. е. человеку. Кланяются, взявшись за руки, к плечу (а не к лицу, как водится у молокан). Поклонившись один другому два раза, цалуются; после цало-вания опять поклон, третий Только ребята обязаны старшим кланяться в ноги и цаловать не уста, а руки их. Женщины производят те же лобзания и поклонения в своем кругу, отдельно, не мешаясь с мужчинами, как это делают молоканы, у которых цалование с женщинами — главное отличие в собраниях. По окончании обряда у духоборцев опять старик читает псалом (не садясь, однако, на лавку) и, воздав «Богу нашему славу», заключает молитвенное собрание. Все молившиеся теперь вправе толковать о деревенских нуждах и общественных подробностях под шумок земляка-туляка — самовара. Такие собрания, по российской памяти, бывают на все большие праздники: по три дня на святой неделе (старики, впрочем, не отстают от семи дней), по три дня на Троицу, на Рождество Христово. По одному дню кладут на Илью-пророка, на Успеньев-день, на три дни праздника Спаса, на Покров, на Крещение. Чтобы не отстать от коренных русских, на [94] последний Спасов-день (16-го августа) охотливо угощаются медом из закавказских пчельников, как некогда лакомились им в липовых лесах под Тамбовом. Чтобы в конец не раздружиться с летними деревенскими обычаями, на св. неделе и в богоявленье ходят по деревне, заходят в дома большими толпами, и поют псалмы на улице и за столом в избе.

Молокане каются во грехах перед всем собранием, кое-когда воздерживаются от излишней пищи, некоторую снедь считают запретною; у духоборцев нет поста, нет покаяния: дух — говорят они — живущий в нас, очистил нас от грехов навсегда 14. Потому и над умершим совершается ими только псаломное прощение, и в дни похорон и в год смерти псаломное воспоминание. Потому с малых лет, на постоянную надобность, духоборы ребят своих учат читать псалмы, и ни одна мать не накормит хлебом, не даст ни груши, ни яблока, ни молочка сыну или дочке, если они, умея лепетать, не скажут псалма.

И еще отмена. Во взаимных родственных обращениях друг ко другу духоборцы заусловились новыми словами: отца называют старичком, мать — старушкой, жену — стряпушкой и говорят: «у нас один отец — Бог; одна мать — мать Пресвятая Богородица». Тем не менее, несмотря на слова, почтение к родителям остается у них во всей неприкосновенной силе своей, а уважение к родственникам, даже дальним, находится в том же виде, как и у всей православной Руси, где свояков не оберешься, сватьев не огребешься 15.

Говорят, что духоборцы, вступая в брак (непременно с одною только женою), всегда заключают условие на известное число лет, чтобы потом иметь право свободно разойтись; но сведение это не находит верных подкреплений и доказательств, а потому еще требует подтверждений. Известно, что у духоборцев существует развод; но они редко пользуются этим [95] правом. Сами духоборцы говорят, что брак они имеют, «который есть дело вечного блаженства: в том и утверждается». Но наглядный пример противоречия убеждениям своим, они же сами представляют в обряде при свадьбе, которая — по заветным старинным русским приемам — обставляется некоторыми обрядовыми подробностями, между прочим и допросами брачующихся 16.

Усвоив коренные начала секты и прилепившись к ним, духоборцы, в начале своего существования на русской земле, съумели заявить свое исповедание с некоторою настойчивостью и фанатизмом. Тогда же в сектаторах сознательнее было и самое стремление к расширению своей секты новыми членами, и нередки были дерзкие выходки против православия. Теперь, когда многое улеглось в них, многое изменилось кругом их политически и географически, у духоборцев фанатизм исчез совершенно и, после множества ударов, нанесенных молоканством, уменьшилось и ослабело желание проповеди. В замен того и другого у них явилось сосредоточенное стремление к тому, чтобы не растерять хотя того, что уже приобретено, и укрепиться в том, что заповедано. На Молочных Водах крепил солдат Капустин; за Кавказом какой-то Лёвушка, сосланный потом в Сибирь. В этом отношении духоборцы достигли цели, и как прежде, так и теперь остаются при своих религиозных убеждениях неослабно и бесповоротно, даже при такой сильной тяжести, какая легла на некоторых из них на нерчинской каторге 17. [96]

Не устояла духоборческая секта на своих основах, когда они еще не были тверды, и сильно подалась в другую сторону, когда взялись за это дело твердые руки такого человека, каков был Семен Уклеин, а духоборческий корабль водим был во тьме сомнений и противоречий старческими руками Саввы Побирухина. Это памятное для духоборцев время было именно то, когда объявлялась в русском народе новая секта — молоканская. К ее истории мы и переходим теперь, увлекаясь задачею русских деревень в мусульманском Закавказье.

__________

На большой дороге из Тамбова в Моршанск, в селе Горелом, в конце прошлого столетия, жил однодворец Савва Побирухин, человек богатый, умевший привадить к себе окольный народ тем, что был он в том краю охотливым оптовым покупателем шерсти. Сам он — по обычаю тех мест, представлявших огромные удобства для скотоводства — имел свои овчарные заводы и вел дела на широкую руку. Поставляя шерсть в Польшу на процветавшие в то время там суконные фабрики, сам Побирухин нередко езжал туда для лучшего устройства торговых рассчетов своих.

Раз, возвратившись оттуда, он вместе с деньгами привез новую веру. В своем дому, своим продавцам и доверителям он начал толковать решительно и смело, что спасенье идет не по книге и придет не от книги, и советовал все книги бросить в огонь. По духу и от духа придет спасение, надо только уметь себя очистить и выучиться веровать, что лица Св. Троицы — Отец и Сын нераздельны; подобно еретику Македонию, он говорил, что Дух Св. — не бог. Уходя дальше в своих лжемудрованиях, Побирухин стал развивать в слушателях сомнение в существовании Бога, толковал о посмертном переселении души человеческой в зверя, в животное, не признавал брака по обряду и родства по крови. Словом — Побирухин был проповедником того темного учения, которое бессознательно бродило в те времена во многих местах степной России, и впоследствии организовалось в духоборческую секту.

Многоразличные знакомства давали Побирухину возможность широко вести беседу и многим людям сообщать поучения; видное место и хорошее положение придавали его словам весу на столько, на сколько стоила честь угодить ему и послушаться его. Уменье говорить доступно и понятно в тоне простых, [97] неграмотных людей, лишенных всяких других поучений и непривычных к ним за отсутствием православных проповедников, помогли делу проповеди. Число последователей нового учения возрасло, и у богатого и тароватого человека (умевшего при помощи сребра и злата решать дела всяческие) в числе учеников оказались и те, которым лестно было угодить сильному человеку, а с ними и те, которым приятны и понятны были немудреные ответы веры при старых суеверных помыслах. Эти люди, а стало быть большая часть слушателей, в делах высшего разумения и при серьёзных запросах находили легчайший способ: во всем полагаться на учителя и, считая его за источник всякой премудрости, доверяться ему на слово. Скоро это почувствовал и сам Побирухин, сделавшийся, в силу удач и успехов, к концу жизни человеком самоуверенным до крайности, гордым до самозабвения и в решении религиозных вопросов смелым и решительным до хвастливости. Набалованный повадкой и повсюдными угождениями и покорством, Побирухин в старости дошел до тех граней, за которыми непосредственно следует самоослепление и самозабвение. «Старик задурил», рассказывают молокане, сохранившие в памяти о нем несколько анекдотов, свидетельствующих о том, что избалованный и невоздержный старик в мечтаниях своих доходил до крайнего самозабвения и ослепления.

Слепая к нему была вера у всех тамошних. Высмотрел все эти порядки еще при жизни Побирухина наш Семенушко и крепко вознегодовал на него, и порешил отступиться. Сказывал Савва, что никаких книг не надо. Семенушко решил, что есть на свете большая книга Евангелие; сказывал Савва, что он есть бог — Семенушко наш стал Бога в Евангелии искать. Разница тут вышла большая: Побирухин проповедывал от духа своего, безо всякой книги; наш Семен Матвеич пошел проповедывать с книгой. От него-то и зачалась наша вера молоканская.

Дело происходило следующим образом:

Семен Матвеич Уклеин был родом из села Уварова, верстах в полутораста от жилища и места проповеди Побирухина 18. На родине он крещен был в православную веру и на возрасте оказался большим начетчиком и знатоком божественных книг. Кормился он швецовым промыслом, ходил по деревням с товарищами сшивать овчинки и кроить полушубки про домашний обиход желающих и на казну по [98] подрядам от денежных людей. Уходил и на низ за Борисоглебск на Дон, ходил и вверх дальше Тамбова к Моршанску. В то время, когда ловкие ребята другие швецы забавляли хозяев в долгие и темные осенние и зимние ночи прибаутками, сказками да лихими песнями, Семен Уклеин любил услаждать закащиков своих рассказами от житий святых и писаний. Так его все и знали и любовались в нем теми странностями, которые казали в нем особенного человека нечто в роде юродивого. Мастер он был говорить, мастер был и убедить в том, в чем захочет, и на других людей был совсем не похож. Лучше всех распознал его силу гореловский наставник Побирухин, когда Семенушко сидел в его избе, подхватив под себя ноги, за полушубками с иглою и нитками. Захотелось ему привести и этого молодца в свою веру и назначить его сначала помощником себе, а потом после смерти и наследником. У Побирухина в дому была дочка в девках; девка кстати Семенушке приглянулась. Отец не стоял за ней и не посмотрел на то, что у захожего молодца была уже жена в Уварове. На девке этой и скрепили союз оба, союз и родства и согласия. Стал Семен Матвеич помогать тестю своим знанием: где переврет старик — там он поправит, где не доскажет — там доведет до конца. Ясно увидели вскоре, что подле старика явилась повал и крепкая сила, неграмотному Побирухину большая подмога: зазнали и Семена Матвеича; стали и его любить и почитать. И когда на старика напала блаж самохвальства, а срывалось вранье безбожья, Уклеин мало-по-малу терял терпение и начал уже уставать в спорах с хвастливым стариком. Когда Побирухин доврался до личной божественности своей и раз собрал своих последователей в избу, объявив им. что будет судить дела всей вселенной, Уклеин потерял и последний остаток терпения. Семенушко разогнал весь сбор, насказал тут же на тестя много того, что другие не знали и не замечали: уличил его перед целым собранием ровно на столько, что Побирухин вышел из себя и решился отомстить по своему. Когда Уклеин у одной вдовы сшивал овчины, вечером явились в избу три фанатических ученика Побирухина и, схватив швеца за горло, начали душить его нам-смерть. Крик Уклеина и визг хозяйки его наделали тревогу и месть не удалась.

Этот решительный шаг Побирухина дал возможность Уклеину дальше отойти от него и смелее разорвать всякие связи. Это легко было сделать ему при тех благоприятных условиях, когда на стороне Семенушки были уже многие. Теперь стало еще [99] больше. Уклеин бежал из деревни и пошел в неизвестность, обеспеченный начальными успехами и в надежде на многие будущие. В этом он не ошибся.

Уклеин выходил теперь на проповедь прямо с книгою и начал учить веровать так, как учит евангелие, и отвергать все то, что прямым, буквальным образом в нем не выражено. Осторожность требовала с его стороны не отходить от духоборческих приемов решительными шагами, а потому обрядовую основу он оставил ту же, но в молитвенных собраниях сделал непременным и обязательным толкование евангелия, чтобы по ним дойти до чего нибудь так или иначе определенного. К духоборческим псалмам он прибавил свои, новые, кое-что изменил из обрядов и дал на то свои объяснения. Все это возъимело силу в том краю, где духоборческому учению давно уже расчищено было место до Уклеина и его осторожным шагам представлялись удобные тропы. Когда Побирухин умер, у врага его было столько последователей, что он уже мог из них помощников для проповеди. Идя своей дорогой, Уклеин вскоре, неведомо для себя, подошел к тому же, что раздружило его с тестем: общим уважением доведен было до обольщения; стал разуметь себя за пророка; стал не скрывать этого убеждения и от других. Выговоривши такое слово, он уже, против чаяния, очутился в том безвыходном положении, когда доверившийся ему слепой народ потребовал знамения, доказательств посланничества, осязательных подтверждений того, что его учение якобы истинное. Самообольщенный Уклеин решился сделать торжественный вход в город Тамбов, чтобы начать там проповедовать свое учение. Он так и сделал, но случилось не по желанию.

С большой толпой Уклеин вошел в городскую заставу, с пением псалмов шел по городским улицам, малым числом людей был схвачен с товарищами и вместе с ними заключен в острог. Товарищи его обратились в православие и были выпущены на волю. Уклеин остался упорен и сидел в остроге, пока начальство ждало решения от императрицы Екатерины II. То было время религиозной терпимости и правительственных уступок. Императрица повелела освободить Уклеина из тюрьмы и отдать его для вразумления городским духовным лицам. Уклеин знал, что если он не раскается, его предадут суду, и потому счел более выгодным притвориться: узаконенные шесть недель ходил в церковь, казался примиренным. Выпушенный на свободу, он недалеко от того же Тамбова, в селе Рассказове, не побоялся опять рассказывать свои убеждения, [100] а когда прознал, что земские власти следят за ним — бежал на юг за Борисоглебск, на р. Хопер, к Балашову. В Песках он обошел духоборцев и знакомых людей, обзавелся собственным домом; соблазнил многих православных, ходил за Новохоперскую крепость, и опять в Тамбовскую губернию. Отсюда, прознав, что его усиленно ищут, перешел к городу Балашову, около которого сильно распространена была секта суботников. На разрыхленной почве ему здесь уже легче было бросать семена своего лжеучения и получить больший успех, когда в селе Кислом, сам священник Савва Иванов, с двумя дочерьми и сыном, сделался его учеником и последователем 19. Здесь Уклеин опять выстроил дом: но опять не заваливался на печь, а шел уловлять суботников. Встреча с одним из них, с раввином Семеном Далматовым, была на столько счастлива для Уклеина, что вдвоем они могли привести молоканское учение в некоторую систему.

Теперь Уклеин стал сознательнее стремиться к тому, чтобы дойти до подобия первенствующей церкви и в апостольских посланиях находить для того образцы. От духоборчества он стал уже далек; к мистическим сектам протестантства начал подходить быстрыми шагами. С этой поры начала замечаться в нем особенная оживленность, поразительная неутомимость в преследовании своей цели. Уклеин совсем бросил дом свой и преобразился в неустанного, безбоязненного странника. Оставив на Далматова попечение о хоперских последователях, сам он сходил на Дон, спустился по Волге до Астраханской Губернии; побывал в Екатеринославской, прошел по Воронежской; говорят, был даже на Тереке, у суботников. Угомонила его тревожную, деятельную жизнь беспощадная смерть уже тогда, когда Семенушко был человек «седатой и хворой», как рассказывают о нем молокане.

Новая секта росла быстро при помощи наставников-учеников Семена Матвеева. Скоро зазнали ее кое-где в губерниях Курской, Орловской, Рязанской, Пензенской и Нижегородской; скоро она пробралась и далеко за Волгу, за иргизские старообрядческие монастыри. Там, на широком раздолье свободы, за глазами опасных наблюдателей, она сильно укрепилась по рекам Иргизу и Узеням: в большом селении Тяглом Озере она соблазнила большую половину его и привела в веру молоканскую целое селение Яблоновой-гай. Когда в 1823 году император Александр Благословенный решил поселить молокан в [101] одном месте на Молочных Водах, в десять лет там выросли три больших селения с тремя тысячами душ 20. В то же время молоканы, встречая преследования, толпами уходили на Волгу и скрывались в ее степях, до прихода их занятых небольшим количеством беглых русских. Но вскоре и эти перестали носить детей в церковь крестить, принимать в дома священников со славою и требами. Случилось все это по местному счету времени — лет шестьдесят тому назад.

Быстрому успеху «веры Семенушкиной» и удачам его последователей, прозванных народом «молоканами» (за то, что они не соблюдали постов, и по средам и пятницам, круглый год, ели молоко), благоприятствовало самое время, особенно в начале нынешнего столетия. Как последователи Побирухина, так и Уклейновы потом старались хранить свое учение в тайне, не доверяя сокровенных подробностей его опасному разумению врагов своих. Кротко и ловко вели подземную работу свою последователи Уклеина под общим прозвищем духоборцев до тех пор, пока строгие меры против последних не были отменены. Тогда-то объявились молоканы в вере своей и убедили других, что они от духоборцев имеют отдельную, самостоятельную секту.

В Петербурге в то время уже существовало библейское общество, основанное в 1812 году с целию распространения в народе переводов книг св. писания на более доступный ему язык русский; английские мисионеры получили право распространять евангелие русским инородцам, обретающимся в язычестве: многие из миссионеров на то время были далеко на окраинах России (за Кавказом и в Сибири за Байкалом); переводы библейского общества уже распространялись по России, и один из последователей Уклеина (Исай Крылов) уже раздавал их в разных местах с воззваниями этого общества. В членах общества, конечно, могли найти поддержку молоканы, бывшие в Петербурге с жалобою на то, что стоя в церквах, будто бы ни мало не понимали трудного и неудобопонятного слога книжного.

Предварительный ряд мягких, примирительных указов начальникам губернии, поселение на русских землях сепаратистов и менонистов, и по большей части в тех местах, [102] где по соседству жили и наши сектаторы 21 — все это в достаточной мере способствовало к усилению молоканства и к организации его в значительную секту. В благоприятное во всех отношениях время это и со смертию Уклеина не остыл дух проповеди, не ослабела энергия в учителях (пропагандистах). Один из них, именно Исай Крылов, едва не превзошел в энергии и неутомимости самого основателя.

Человек этот был из помещичьих крестьян, обладал красивою наружностью и такой памятью, что будто знал наизусть едва не всю Библию. Совмещая в себе и многие другие качества, нужные проповеднику (и между прочим необыкновенный дар слова и вкрадчивость), Крылов начал свою деятельность на Тереке у линейных казаков. Приписавшись к их обществу, он долгое время распространял у них «Семенушкину веру» открыто. Преследования духовных и земских властей заставили его бежать через Астрахань в Камышинский уезд (Саратов. Губ.), где посеяны были семена раскола самим Уклеином и уже выделялся из прочих (в селе Соломатине) восторженный и красноречивый наставник, признанный за пророка. Это был Сидор Андреев — солдат, живший в Персии и видавший Арарат. Сюда-то он звал народ ожидать искупителя, который придет скоро и соберет своих избранных в обетованной земле 22.

Имея перед глазами готового проповедника, Крылов не останавливался здесь, но пошел дальше; в соседство, нетолько с безбоязненностью, но и с некоторою смелостью. Прослышав о том, что Семен Матвеич заботливо хлопотал о хоровом пении и к лучшим напевам народных иесен приспособлял пение своих псалмов, но достиг цели только на половину — Крылов решился докончить это дело. Он выбрал певцов и певиц с лучшими голосами, согласил голоса в стройные хоры, и сажая на тройки, разъезжал с этими певчими по молоканским селениям. Собирая народ на молитву, он стал вводить в собраниях некоторый порядок. Прежде садились все вместе, смешанно с певицами или окружали наставника со сложенными на крест руками на груди; теперь Крылов выучил мужчин становиться с одной стороны, женщин с другой, лицом друг ко другу; наставник в переднем месте и в [103] середине 23. Он читал псалом — все становились на колена; начинал другой — все поднимались; начинал читать третий — опять все слушали на коленах. Затем все кланялись друг другу и садились за стол. За столом пели псалом и слушали молитву Господню с приподнятыми руками; опять, сидя за столом, пели псалом и молча ужинали. После ужина Крылов толковал евангелие и затем велел цаловать всем друг друга — мирствоваться. Цаловались с земными поклонами и затем расходились. Нововведение полюбилось всем; ужин получил название преломления (хлеба), порядок молитв отрицался только немногими; дар слова самого Крылова и уменье учительствовать возвысило его на столько в глазах молокан, что они сочли его за нового пророка, и подняло его самого в собственных глазах до того, что он решился отправиться в Петербург искать сана главы общества духовных христиан.

При помощи денег, Крылов вошел в Петербурге в связи с сильными лицами, питался надеждою получить какой либо успех, но не добившись ни того, ни другого, явился к своим обманутым и озлобленным. Вскоре с мест его деятельности посыпались жалобы на фанатическую ревность его; говорили, что он тысячи народа успел соблазнить в молоканство. Крылова велели схватить, судить и наказать кнутом. На другой день после казни Крылов умер. Со смерти его началось разложение. Одни со Пчелинцевым стояли за старые приемы, безобрядное моление Уклеина, другие — с Масловым, требовали нововведений. Николай Богданов, которого избрали преемником Крылову, не съумел примирить разногласий, устремив большее внимание на распространение секты. Когда он умер, скептик Пчелинцев возобладал над молоканами.

Пчелинцев твердо стоял за то, что установил Семен Матвеев: старательно отклонял молокан от всякого обрядового подобия православию, советуя служить Богу больше духом, а не коленопреклонением, цалованием и ужинами. Все хоперские остались за ним; большая часть саратовских послушалась Маслова. Вскоре обоих противников, за распространение ереси, посадили в остроги: Пчелинцева наказали и сослали за Кавказ; Маслова выдержали три года, и вменив заключение в наказание, выпустили на волю по исканиям и просьбам богатых молокан.

Маслов на свободе стал развивать свои желания и вводить [104] новые обряды. К вечери он прибавил раздачу хлеба и вина 24; читал какие-то очистительные молитвы над родильницами, крестильные над младенцами, давая им в то же время имена; читал псалмы и молитвы и делал наставления новобрачным, исповедовал, отпевал усопших. Со смертию его начались споры между саратовскими молоканами и разногласия увеличились, уклонения усилились. Новых наставников уже не стало: наступило иное время, посыпались на молоканские головы иные невзгоды.

У однодворцев молокан отобрали крепостных людей в казенное ведомство; принадлежавших к секте целыми семействами указано ссылать в Закавказский край. Запрещено принимать в услужение люден православного исповедания, а равно и самим вступать в услужение к православным. Изобличенных в распространении ереси велено предавать суду: виновных отдавать в солдаты в кавказский корпус, неспособных и женщин ссылать за Кавказ для водворения там. Отданным в военную службу, если не обратятся к православию, не давать ни временных отпусков, ни отставки, и не употреблять духоборцев и молокан в общественные должности; соединенные с правом власти или начальства.

Молокане поспели замкнуться в себя и прибегнуть к тайным собраниям в России; более упорные начали перебираться за Кавказ, но споры и разногласия в среде их все еще продолжались. На Молочных Водах шли распри о тех запрещениях, которые принял Уклеин от суботников в угоду своему другу Семену Далматову (на бесчешуйную рыбу, на свинину). Споры эти начались в то время, когда первые мелитопольские поселенцы, принявшие учение Уклеина, до его встречи с Далматовым, встретились с теми, которые пришли на Молочные Воды после этого сближения. В саратовском краю эта распря кончилась тем, что царицынские молоканы, в посаде Дубовке, присоединились к коренным суботникам, издавна засевшим на Дону и во множестве на том торговом хлебном пути, который кладет связь между Доном и Волгой.

Всех этих споров и разномыслий не остались чужды и закавказские молоканы, и к ним перебрались это разложение секты на толки, вследствие частых и правильных сношений, при приеме временных гостей и пришельцев на постоянное совместное житье-бытье. Как некогда на Молочных Водах [105] молоканы не хотели селиться рядом с духоборцами и лучше желали уйдти в другой уезд, чем видеть исповедников первобытного грубого учения, не правленого Семеном Матвеичем, также точно и за Кавказом у них полный разлад с духоборцами и совершенное от них отделение по делам религиозным. Поставленные на одну доску разными экономическими условиями, они представляют много данных для наружного сходства и объединения их в глазах равнодушных и поверхностных наблюдателей: на самом деле у молокан — нескрываемое сильное отчуждение, которое резко высказывается в насмешках над верованиями и убеждениями духоборцев. Рассказываются многие анекдоты о причинах разъединения, и из них два о Побирухине обнаруживают много злого сарказма и самых недружелюбных отношений в последователях Уклеина к ученикам Побирухина.

В свою очередь, и точно таким же образом, известен и такой факт, что шедшие с Молочных Вод на Амур молоканы в 1859 году не могли согласиться на переселение с собою тех молокан, которые живут селением недалеко от города Томска. Также точно усердно хлопочут и за Кавказом о том, чтоб не оставаться «общим» — последователям самарского наставника Михаила Акинфьева Попова, там, где все живут молоканы уклейнова толка. Точно также новоголковские коренные последователи Уклеина, укрепленные в его правилах Пчелинцевым, не хотят иметь ничего общего с молоканами из Саратова, с Молочных Вод, и старательно блюдут своих односельцев от всяческих соблазнов со стороны. Угрюмо смотрят они на своих ближних соседей и, покачивая головами, говорят всем с тяжелым вздохом:

— Поползло вкривь и вкось все наше молоканство. Стали творить все неподобное на соблазн и несчастие: и мечутся и кидаются все на то, на что наш Семенушко никогда бы не благословил. Увидя нонешные дела наши, он бы от нас совсем отступился.

И в самом деле, в шести ленкоранских селениях, основанных молоканами, можно уже осязательно видеть то, на сколько разъяснилась уклейнова секта и в какие стороны разошлись его былые последователи.

Вот в деревушке Кизиль-Агач или Николаевке соединились для общего и дружного жительства те молоканы, которых прозвали «общими» и подвергали сильнее других всяким преследованиям. Основываясь на книге «Деяний Апостольских», где (в гл. 2, ст. 44) сказано, что «вси веровавший бяху [106] вкупе, и имяху вся обща», молоканы собирают десятую часть от всякого избытка на общую пользу, избирают для управления делами общины двенадцать чинов, которые, между прочим, обязаны следить и за порядком собраний. Виновный обсуждается общим приговором и наказывается слезною (на коленях и со слезами просит прощения у целого собрания). За ссуду из общественного капитала или хлебного магазина несостоятельный обязан тяготой или постом, должен в течение целого дня вовсе ничего ни есть, ни пить, и, если много забрал и велика тягота, он просит собрание разделить с ним обязательство поста по мере сил и усердия. Пост этот, обязательное перед каждым собранием публичное исповедание во грехах, вместе с обязательством десятинного взноса на общую пользу, составляют коренные отличия этого толка от учения, переданного организатором молоканства Семеном Уклеиным 25. Последователи его не одобряют в общих пристрастия при раздаче ссуд из общинного капитала; находят стеснение в том, что желающий поправить неправильное толкование евангелия в собрании прежде всего обязан испросить позволение у того чина, который носит название судии; у общих завелись кое-какие запрещения на пищу, например, не дозволяется употребление чесноку, луку, сахару, хмелю. Коренные молоканы замечают в этом толке много разногласий, которые особенно участились с тех самых пор, как сослали в Сибирь основателя этой секты. То был самарский богатый крестьянин Михаил Акинфьев Попов, урожденец села Яблонового-гая, распространивший свое учение между молоканами, выселившимися из Моршанского уезда в заволжские (при-иргизские) степи. Проповедовал он вместе с Фроловым, был сужден за распространение ереси и выслан в Закавказский Край на то место, где живут его последователи, в количестве 120-ти домов в Николаевке, 2 в Примшибе и небольшого числа мужчин и женщин, поселившихся в деревне Андреевке. 645 дымов надеются приобрести на совместное жительство николаевские общие, когда удастся им согласить на это всех своих единомышленников, рассеянных за Кавказом и кое-где по России. Между тем 260 семей из общих, населяющих самарские деревни (Яблоновку, Тягловку или Тяглое Озеро и другие), согласились идти на Амур к поселенным там единомышленникам. То же желание соединения в [107] одно место, в силу многочисленных стеснений на родине, побудило самарских молокан к такому трудному и далекому переселению. То же распадение стало разительно заметно и между этими.

— Истинных не наберешь и 40 душ (рассказывали нам тамошние, в Тяглом Озере). Стали мы лениво молиться, а истые старики — как и учил Михайло Акинфьич — вечером помолится, в полночь проснется, встанет — опять молиться; утром — в третий раз. К тому же и житье у нас стало невыгодно: велики поборы. Старики раскладывали на души и даже на малолетков, чтобы сбить одну сотню рублей на николаевских и ближних, другая сотня шла на самарских. Стала наша молодежь за водку браться. Стало земли меньше: но последнему наделу всего 2 десятины приходится на душу. На кортомум брать стало дорого. Сильно теснят нас богатые самарские съемщики. В прежнее время снимали городские купцы у петербургских бар земли по 15 коп. за десятину, нам отдавали за 2 рубля. Теперь самая худая стоит здесь 4 рубля. Земля начала сохнуть, худеть, а навозить нельзя: горит все. Из назьма вот дома лепим, им же горемычным и печи топим.

Теснят молокан больше за то, что православные в ихнюю веру стали переходить. Тягловский поп зашел к одним из своих прихожан в пятницу, а они скоромное хлебают. Опять же кто без виду идет — они охотно к себе того принимают. На Муре-реке им теперь легче будет, и разрешение им на то теперь вышло.

Верно одно, что Амур-река (или лучше приток его — Зея, предназначенная для молоканских поселений) с новыми поселенцами в накладе не останется. Собрался туда народ здоровый, бойкий, на большую часть грамотный; некоторые с наживным капиталом (говорят, тысячи по 3 и по 2). За богатыми потянулись и бедняки, надеющиеся на то, что по вере их не покинут и на дороге не бросят. Хлебопашество у этих самарских сходцев (как пазываюг их в тех местах) — главный промысел; к торговле они также отлично приспособились; ремесл не знают, но бабы умеют себя обшивать. Носят все лапти, в лаптях идут, но в Сибири — нет сомнения в том — очень скоро наденут на ноги сапоги кунгурские.

Мы не последуем за ними, а вернемся назад, в Закавказье, где их единомышленникам гораздо лучше житье, но где также [108] молоканская секта шатается и разлагается нетолько в отдельных общинах, но и в целом составе своем 26.

Вот, например, молоканы в деревнях Пришибе, Астраханке, Андреевке, в предместьи города Ленкорани стали стремиться, хлыстовским способом, к ведению духа (за что и прозваны были веденцами) и к вызыванию его на себя и в себя посредством особенных песен и особенной пляски, за что и прозвали их прыгунками, скакунами, духами. Сами себя попрежнему они называют духовными, попрежнему держатся обязательных молоканских молитв, пения уклеиновых псалмов, толкования евангелия и в особенности апокалипсиса, но за прибавление пляски, тайком от всех совершаемой, пользуются презрением от всех коренных молокан. Никогда молоканская секта не рассчитывала на такое грубое падение прямо в язычество, никогда коренные молоканы не простят новому толку того, что яд соблазна он сеет с поразительным успехом и постоянством, примешавши к этому делу женщину. Как секта общих водворена здесь и уже явилась в среде молоканского населения за Кавказом, как наследство и завет самарских и саратовских молокан, так же точно секта прыгунков оказалась наследием другого молоканского центра на Молочных Водах. Там сеял эти плевелы Лукьян Петров Соколов; но лет 15 тому назад в Ленкоранском Закавказьи его учения не было слышно вовсе. Первым заскакал за Кавказом (и стал учить тому и других) молокан деревни Никитиной в Александропольском уезде (Эриванской Губернии), некто Максим Комар или Рудометкин. От него пошли и разные языки и нисшествие духа на избранных, и ожидание скорой кончины века, а с ним и те лже-христы, которые во множестве стали соблазнять доверчивых и темных людей. С востока Закавказья перетащили эти бредни и на запад в ленкоранский край — думают тамошние остряки — на тех же самых телегах, на которых возят в Тифлис сальянскую рыбу 27. Однако, несмотря на все разногласия, на крупное и сильное распадение уклеиновой секты, большинство все-таки остается на стороне коренных молокан. Так, например, по рассчету, произведенному в 1862 году в трех селениях (Пришибе, Астраханке и Андреевке), всех прыгунков считалось 45 душ обоего пола, молокан 763 души. Сверх того в одной [109] Новоголке молокан 397 душ обоего пола, и ни одного из духовных (то-есть прыгунков).

Таковы молоканские приобретения за Кавказом с мест родины, из России, но имеются и свои собственные и местные и все направленные к тому, чтобы ослабить придуманную и устроенную Уклеином секту, отличающуюся именно тем, что в ней широкий простор для всевозможных разномыслии и споров. Ладил он секту торопливо на крепком фундаменте духоборства; много деталей взял от суботников; не мог отрешиться от коренной русской природы своей, преисполненной суевериями, предрассудками и другими заблуждениями. Не был человеком образованным в истинном значении этого слова; в молодости не был тверд и стоек в собственных убеждениях и всю жизнь не видел возможности застоять себя от соблазнов житейских противоречий. Должен был обманывать себя и других: дважды быть православным, раз польстить приверженцам исключительно одного ветхого завета. Цельного вероучения он представить не мог; в силу фанатических увлечений и порывов мог только наметать основу, и не кончить тканья. Новые ткачи, взявшиеся работать после него, пробовали завершать работу, но сделали не то, что хотел основатель. На его основе явились новые узоры, которые при общем взгляде на них кажутся и пестрыми, и неладно прилаженными, и неимеющими ни красоты симметрии, ни согласного сочетания красок. К тому же вся работа к концу производилась тайком, урывками, по ночам, разными и не всегда одинаково-привычными и умелыми руками. А тут еще, на пущий соблазн, и разногласие и разные сторонние стеснения: воспрещение молитвенных собраний, строгое наказание за распространение ереси, для сосланных недозволение выезда из своих селений дальше известного и ограниченного количества верст; усиленная деятельность православных миссионеров. Все это в той же мере и за Кавказом, как и в России, и от всего этого в результате, как там, так и здесь, сверх выше указанных, еще новые явления. Закавказскими мы считаем следующие местные явления.

Прежде всего и главнее всех совершилось за Кавказом знаменательное событие: обращение молокан к православию с правом (по указу 22-го сентября 1836 года) оставаться на постоянном жительстве в Тифлисе и во всех городах и селениях Закавказья, с правом производить везде свободную торговлю, не стесняясь самими дальними выездами (исключая, впрочем, России). Таким образом Алтагач (в 52 верстах [110] от Шемахи) обратилась к православию; в ней построена новая церковь и помещен на постоянное жительство православный священник.

У остальных молокан, поселенных под Шемахой и в Шемахе, замечается сильное склонение на сторону чистого протестантства, в котором они уверенно ищут того, чего не доделал Семен Уклеин и не досказали его последователи, позднейшие проповедники молоканской секты. Для этих на виду наглазный пример шемахинских армян, отложившихся от своего исповедания, после распоряжения эчмиадзинского патриарха не допускать отступников до приобщения св. тайн, не пускать в церковь, не отпевать умерших из них. Эти армяне-протестанты просят уже себе пастора а давно собираются за городом, на горе и над обрывом. Там, по писанным нотам, согласно, но заунывно поют они псалмы в ожидании того желанного времени, когда и для их молитвенного дома положится в основание первый камень. Прислушались шемахинские молоканы к их пению, полюбилось оно им: ходят и слушают, присоединяя к армянам и свою молитву, а иногда и свои голоса, на сколько могут. Говорят, основатель армянского протестантства нарочно выписал из Тифлиса умелых петь псалмы по немецкому способу, чтобы воссылать псаломную хвалу Богу и согласным размеренным пением заставить шемахинских молокан призадуматься над плясовыми коленами их псальм, заимствованных прямо из народных песен или вновь придуманных, но под теми же неодолимыми впечатлениями. Скорость присообщения молокан к армянам объясняют в тех местах еще и давним обычаем их (превратившимся у многих в привычку) переменять толки, переходить от одного к другому, и этим ошибочным, неверным способом отыскивать желаемую истину в иносказаниях писания, переведенного на церковно-славянский язык 28. Один из таких перебежчиков, неугомонный совопросник, после долгих испытаний всех молоканских толков, теперь обрел покой в тихой пристани православия. К обращению в него он много содействовал по делу молокан алтагачских и [111] живет теперь украшенный медалями и осыпанный всякими наградами.

В то же время другие ищут наград все еще в среде своих единомышленников и утешаются тем уважением, какое удается им возбудить к себе в ближних и дальних соседях. Впрочем, роль наставника, нарекающего имена и толкующего писания некоторых стариков-начетчиков, уже не удовлетворяет. Старость усиливает тщеславие и самоуверенность. Снедаемые огромным самолюбием, старики эти, видя распадение секты и успехи других проповедников, соблазняются примером последних, в рассчете на маленькую историческую роль примирителя. Некоторые на этом и останавливаются после того, когда привелось им переиспытать все толки: со всеми поспорить, сердито побранить потом тех, с кем не сошелся, и наконец все-таки возвратиться назад и примкнуть к коренному молоканству, где для примирений все еще широкое поле даже и за Кавказом. Одни из таких, обиженные невниманием, огорченные тем, что непризнаны, задумали утешать себя тем, что решились поднять утерянный в саратовских степях вопрос о чаше крещения и преломлении (то-есть, вечери общей или агапы, с примера первых христиан и причащении под раздельными видами).

— Ведь нельзя же их отвергать: об них говорится в евангелии — наивно толкуют эти обиженные и — действуют к разномыслию секты, на пущее ее распадение.

В Саратовской Губернии эти споры и нововведения не привели ни к чему, там никто из сектантов не умел сообщить истинного понятия об этих таинствах; большая часть толковала их себе иносказательно. Крещение называли то учением слову божию, то сообщением души с различными благодатными дарами; одни признавали видимое действие при крещении необходимым, другие отрицали. Причащение или (по выражению молокан) чашу одни поставляли в познании слова божия, другие в исполнении заповедей. Об исповеди одни говорили, что она должна совершаться тайно перед наставником, общие признали открытую и гласную перед каждым молением; большая часть остановилась на том, чтобы совершать исповедь раз в жизни перед смертию. Словом — за Кавказом еще не испробовано многое из того, о чем спорили до раздоров в России. Желающим учить и примирять предстоит еще много дела: конец его неизвестен.

С большим негодованием коренные молокане рассказывают о появлении под Шемахой нового толка, у которого основатель [112] один, но главный вожак и всему делу воротило другой человек. Отростили себе эти люди длинные волоса по плечи (стригут их только раз в год), прозвали себя Назореями:

— Не верят в воскресение мертвых. С виду кажут кроткими и смиренными; принижение такое оказывают. Станешь вникать да разбирать, опять в дело замешали бабу; на бабу последователей ловят и на ней опять, что и прыгунки, веру хотят постановить. Нет у них супружества, а всякий живет с кем хочет и может. На это наш Семенушко опять-таки не благословлял. И — странное дело творится с теми, кто их послушает: станет тот человек задумываться, начнет людей бегать, искать уединения. Двое совсем даже с ума сошли. Один из них встанет столбом да и смотрит на солнышко с открытыми глазами, сказывает неведомо что. Понять не можем: в правду ли делают так или нарочно штуки подводят для страха и почитания; а гляди — чародейство какое-нибудь.

При многочисленных различиях в делах веры и в выборе путей к душевному спасению, у молокан всех толков имеется много общих черт и крайних подобий. Главное поразительное сходство в том, что они опытные хозяева, они отличаются трезвым поведением, славятся стойкостию в данном слове. Все в одно слово говорят, что на молокан всякий подрядчик может смело положиться, не прибегая ни к каким заручным записям, ни к каким письменным документам. По одной накладной они возят рыбные товары в Тифлис и устроили дело так, что извоз всякого рода в Закавказьи остался на однех молоканских духоборческих руках, несмотря на то, что с их примера азиаты стали покидать свои тяжелые, скрипучие арбы и обзаводиться удобными и поместительными русскими телегами. Поднялись в цене и молокайские рослые и крепкие лошади, когда туземные хозяева нашли нужным озаботиться улучшением конской породы, до сих пор неприспособленной к практической хозяйственной службе, которую правили за кавказских лошадей верблюды, буйволы и даже упрямые ишаки. Зажиточность молокан не подлежит сомнению при их бережливой и трезвой жизни, и существование между ними средней руки капиталов не есть простая сказка, несмотря на то, что при многих стеснениях молоканские деньги тратятся иногда на погашение грехов сектаторства. Но за то эти же деньги, в самый день срока, готовы у них на платеж податей и государственных повинностей: за ними не ходят, податей не выколачивают.

Основных средств к жизни молоканы, все-таки, главным [113] образом, ищут в обработке полей, в земледелии. Извоз, по русскому заведомому обычаю, является только как подспорье к главному. В извоз закавказский русский пускается только тогда, когда не требует его поле, когда брошенное зерно вышло в траву и еще не цветет и не колосится. Совершись с ним этот процес, молокан из дому не поднимется иначе, как за большую, высокую плату. Во всякое другое время (после пахоты и поства) русский человек охотно идет в извоз, хотя бы он и не представлял особенных барышей: идет потому, что не хочет сидеть без дела. Ленкоранские и шемахинские молокане охотно бы пристроились к рыбному извозу с куринских промыслов на правах самостоятельных торговцев (как это бывало прежде при казеином управлении), но делу мешает существовавшая в Тифлисе такса на рыбный товар. В силу ее рыбный откупщик продает товар в своей столице той же ценой, как и на божьем промысле. Молокан, дорого купивший рыбу на месте, потратившись в дороге на себя и на лошадь, мог явиться в Тифлисе с таким товаром, который не шел с рук, а потому и принужден ограничиваться незавидною ролью подначального вощика, и несмотря на средства и желание оставаться со связанными руками. И тут у них не выгорает дело.

Местное начальство хвалить в молоканах, духоборцах и суботниках, их готовность к исполнению всяких законных требований: земскую гоньбу они производят с замечательною акуратностью, не прекословят даже и в тех случаях, когда заявляется требование на такие дороги, которые не заусловлены подрядом и контрактом. Быстро приготовляются лошади и телеги; с покорностию относятся ямщики к самому горячему и требовательному проезжему, и везут начальство даже но таким дорогам, которых ни на каких картах не показано и не существует на самом деле (так, например, прямиком из Сальян в Баку, вблизи морского берега). Количеством подвод их также не обходят, потому что татары и прочие азиаты съумели от того избавиться, благодаря тому обстоятельству (по словам самих молокан), что большая часть начальников из туземцев, даже из мусульман. Вот, может быть, главным образом, почему все местное начальство хвалит русских сектаторов, как людей смирных и покойных.

Несомненно одно, что между сенаторами нет никаких крупных преступлений, а тем более уголовных, и эти люди ссылались в Сибирь только за «распространение ересей, за совращение в раскол». Не скрывают они сами одного [114] преступления некоторых из своих, проступка пьянства, в котором они видят для себя большое несчастие, против веры своей преступление. Замотавшегося, с кругу спившегося они уже не считают своим и от него отступаются. В особенности грех этот стал заметен между теми молодыми ребятами, которые живут в глухих степных пустынях на почтовых станциях и получают от проезжих водку и «на водку» (молоканы выпрашивают только на «чай», а женский пол — «на кишмиш»).

Чувствуя надобность в грамоте для того, чтобы разуметь писание, молоканы кое-как учат детей только читать (писать умеют редкие), то с помощию грамотных и досужих, то под руководством случайно-разохотившегося грамотея, хотя бы даже и из православных. В училища домовые, не казенные, посылают охотно, но еще не домыслились до того, чтобы и обучение, как и всякий другой труд, оплачивать деньгами. Обучения желают дарового. О таком училище, которое содержалось бы на общественный счет, в складчину, еще до сих пор ни один из молоканских наставников не проповедовал. Обучение идет кое-как; начинают поздно; одни требуют церковной грамоты, другие — гражданской. Одному хорошему учителю, съумевшему собрать около себя в Шемахе молоканских мальчиков человек до 15, не доплачивали денег, не поддержали его в то время, когда истощились его средства и упадала энергия; а между тем, еще до сих пор все толкуют: «надо нам грамоту! как нам без нее подле книги? Мы ведь не духоборы, нам дух не подскажет того, чего мы не увидим сами в книгах». И так сегодня да завтра, до счастливого случая, до тароватого благотворителя, все в ожидании.

Теперь, пока до правильных школ, во всех молоканах резко бросается в глаза старание умствовать. Резонерство это, игра в темные и непонятные слова, особенно резко заметна у стариков, успевших уже на своем веку поговорить хороших слов в форме иносказаний и похлопотать над мудреной задачей формулирования в житейские руководящие истины дурно-прочитанные и плохо-понятые тексты писания. С их примера и все остальные, силясь забыть готовые пословицы, подбирают в замен их изречения писания, и нельзя не заметить, но большей части неудачно.

Изгнавши игры и песни, стараясь обойтись без пословиц, молокане кое-где показывают стремление отшатнуться и от некоторых старорусских обычаев: на приветствие не отвечают, на прощанье — не кланяются, на пожелание «Бог на помочь» — не благодарят, и нередко отказывают в [115] гостеприимстве и в хлебе-соли прохожему или проезжему из православных, и не преминут сделать замечание вошедшему в избу, когда он, по православному обычаю, станет молиться в пустой угол. Таких отмен, впрочем, так немного, и так они несущественны, что, принимая в некоторых из отмен этих неизбежное последствие сектаторского отчуждения и сосредоточия в касте, мы положительно можем придти к одному главному и несомненному выводу, что во всех молоканах и духоборцах ясно видятся необлыжные русские люди. Напрасен был бы труд самого внимательного и сосредоточенного наблюдения. Нетолько здесь за Кавказом, где все противодействует уклонениям народности русской в чужую сторону, но и среди немцев в Прусии и Австрии, среди мусульман в Турции, среди поляков и белоруссов, наконец, в соседстве с малоруссами русские люди из старообрядческих и других сект сохранились в поразительной целости и неприкосновенности. На молокан подействовали немцы-менонисты, может быть, только тем, что изменили кое-что и дополнили кое-чем их спутанные, бессистемные религиозные правила. Только в одних суботниках как будто лежит некоторый задаток к будущим явлениям противоположного свойства, но до сих пор русский человек сквозит в них в цельном и нетронутом виде.

Вполне перестать быть коренными русскими людьми, несмотря на крупную разницу в вере, молоканам еще до сих пор не удалось.

Разлучаясь с молоканами за Кавказом, мы покидали их не без горького сожаления о том, что на знакомство с ними у нас было немного времени, обязательного для иных наблюдений, в которых нам уже не виделось такого интереса и в действительности не родилось уже при разлуке таких непритворных сожалений. Молоканы для нас были при торопливом проезде случайные, дорожные люди, при встрече с которыми приятно было наладить беседу, на беседе этой отдохнуть и освежиться от тяжести тех впечатлений, которые остались далеко назади, и еще в большом количестве ожидали нас впереди.

Впереди ожидали нас куринские рыбные промыслы с центральным местом, называемым «Божий Промысел», и на них опять встреча с русскими людьми в Азиатском Закавказье.

С. Максимов.


Комментарии

1. Выселились «общие»; из пяти семейств остались в Пришибе только два.

2. Точно такая же история и с поселениями под Шемахой. Сначала посадили молокап, пришедших из России в горних местах, где всего довольно: много воды, здоровый воздух, но не было земли, способной для хлебопашества. Начали выселяться оттуда. Образовались деревин: Козлычай (в 18 верстах от Шемахи) и Муразам (в 25 верстах от Шемахи, по дороге в Баку). Эта последняя попала опять на горе: воды не имеет. Оставшиеся в горах в деревне Алтагач обратились к православию и деревня стала селом.

3. Новый откуп, в числе немногих новых условий и многих льгот принимал на себя и это обязательство расчистки Куши. Исполнил ли он дело — нам неизвестно. Прежде, когда куринские рыбные промыслы находились в руках казны — рыбу ловить дозволяли.

— А ныньче (толкуют тамошние русские) и на своей-то реке ловить не пущают. Рыбу покупаем. Да вот еще и реку-то высушили всю.

4. Некоторые из молокан и духоборцев, оставленных под Тифлисом, поселены на каменистых, неплодородных местах, что весьма важно для: людей, исключительно занимающихся хлебопашеством. Оттого-то извоз и явился, как неизбежное подспорье труда, и благодаря русским лошадям и русским телегам, осилил арбы и даже соперничает с верблюдами.

5. Такой голод случился в Персии в 1858 и следующих годах.

6. Русская порода молоканских лошадей, на закавказских благодатных кормах, выродилась в новую, замечательную крепостью и выносливостью. Азиаты, доточные знатоки и известные любители лошадей, молоканских высоко ценят. Этими лошадями почти исключительно держатся здешние почтовые станции, соединенные самыми ужасными дорогами с кое-какими мостишками, с расплывными грязными гатями. Молоканские лошади лет по 10-ти способны выдерживать самую изнурительную почтовую гоньбу. Не даром они урожденки тех мест Тамбовской губернии, где для улучшения пород домашнего скота представляется множество благоприятных условий и издавна приложено много стараний.

7. Летом Мугань от солнечного зноя вся выгорает, к зиме покрывается густым зеленым ковром сочных и питательных трав с некоторым процентом соляных частиц.

8. Отстоящего от Тамбова на 20 верст.

9. По понятию духоборцев, всех вер на земном шаре 77; но все они ложные.

10. Только в 1818 году узнали об этой разнице, когда тамбовским молоканам предложено было поселиться на Молочных Водах, в соседях с духоборцами, и молокане, придя на место, попросили отвести им земли подальше (в Днепровском Уезде). В 1823 году желание их исполнено тем, что они были поселены на тех же Молочных Водах, но между поселениями ногайцев и менонистов.

11. Все четыре духоборческие селения были тогда многолюдны и находились в цветущем состоянии. Главное селение называлось Терпением. Приезжих туда уверяли все, что тут живут все люди честные и добрые и весьма достаточные. «У нас кто как ни беден — будет богат», смело уверяют сами духоборцы, смекнувши крепость общинного строя.

12. К таким мерам дальнего переселения пришли после того, как донской атаман Иловайский, считая духоборцев вредною сектою для казачьего сословия, пожелал донских духоборцев выселять на кавказскую линию с званием и обязанностью казаков. «Тогда — говорил он — ересь на Дону нетолько бы ослабела, но и вовсе истребилась». Генерал Ермолов не соглашался принимать их на линию и рекомендовал Закавказье. С ним и согласились. 6 фев. 1826 г. государь император подписал решение.

13. Знамение креста — говорят они — не кладем потому, что моление угодно Богу не через руку, а через мысль, дух и слово.

14. О посте говорят духоборцы: «пост имеем в мыслях воздержание. Отыми, Господи, от уст роптание, и от рук убиение: ото всех злых дел воздержи меня. Спаси, Господи, помилуй благоверного царя, услыши молитву нашу». Духоборческий пост: воздержание от объядения, пьянства (sic) и всякой роскоши, удаление от игр богопротивных, плясок, песен.

15. В то же время замечают у них осуждение всякого рода отличий и почестей, откуда естественно вышло убеждение, по которому отличный талант и обыкновенный ум ставятся на одну доску. Отсюда и то, что нет у них особенных наставников, а просто — старики, и нет, стало-быть, тех крайностей, до которых дошли скопцы, хлысты и некоторые молоканы (прыгунки).

16. Эта форма некоторого экзамена, задаваемая жениху и невесте родными, сохранилась в России только кое-где у духоборцев и явилась в форме склада рифмического. Вообще стремление к рифме и складу замечается во многих духоборческих псалмах и слышится в их следственных ответах.

17. Так, в одно время (как видно из архивных дел завода, просмотренных нами), несколько каторжных упорно не соглашались идти к священнику, говоря, что они делам рук человеческих не поклоняются и присяги принять не хотят. Работы же, какие с них требования будут, исполнять не отрекаются: присягу они имеют внутреннюю. Это были духоборцы. Тогда же объявились и духоборки между ссыльными на каторгу женщинами. Другой раз, когда у одного служителя заводского понесли новорожденного младенца в церковь для крещения, отец пришел на паперть собора, не снимая с головы шапки. В том же самом виде он явился и в духовное правление перед зерцало. Когда священник спросил его, почему он не снимает шапки и рукавиц, вновь обращенный духоборец отвечал, что это дело рук человеческих. Но вступая в казенную заводскую службу и не давая присяги (как некогда в России при поступлении в службу военную), духоборцы и здесь, в Сибири, на честном слове исполняли все то, что приказывалось, безропотно и готовно. Данное слово они привыкли и в маловажных случаях исполнять свято.

18. И слишком в ста верстах от уездного города Борисоглебска (к северу).

19. См. «Православный Собеседник» 1858 г. Сентябрь, стр. 50.

20. В одном селении и самом первом по времени основания — Новой Васильевке считалось в 1823 году 800 душ. Вскоре к нему прибавились еще две молоканские деревни, Астраханка и Новоспасска.

21. На Молочных Водах случалось так, что иногда несколько сажен земли отделяло жилище духоборца от менониста (анабаптиста).

22. Этого Андреева вскоре взяли в острог и, судивши за пристанодержательство, сослали в Сибирь.

23. У коренных молокан за Кавказом, в дер. Новоголке, сохранилось уклеиново название наставника настоятелем.

24. Этот молоканский толк за цалование, и кстати за вино, получил от уклейнов в насмешку прозвание цаловальников.

25. У молокан уклейновых исповедь совершается раз в жизни, перед самою смертию.

26. Секте общих мы посвящаем особую статью.

27. О секте прыгунков подробнее говорим мы также в отдельной статье.

28. Новоголковские молоканы, впрочем, упорно стоят на том, чтобы руководствоваться в вере церковно-славянскими книгами. В то время, когда другие молоканы, в особенности общие, старательно, хлопотливо ищут переводов евангелия, деяний и посланий апостольских на русский язык, некоторые из коренных уклеиновых молокан крепко верят, что молитва их будет вернее принята и понята на церковно-славянском языке.

Текст воспроизведен по изданию: За Кавказом. Отрывки из дорожных заметок // Отечественные записки, № 7. Книга 1. 1867

© текст - Максимов С. В. 1867
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
©
OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1867