-

Когда последователи веры молоканской совместно жили в Таврической губернии Мелитопольского уезда на урочище «Молочные Воды» — многие из молокан начали измышлять новые толки и подбирать себе последователей. Некоторым это удалось в силу того обстоятельства, что молоканство, оставленное основателем своим (Семеном Уклеиным) в недоделанном и неопределенном виде, нуждалось в новых толковниках, искало дальнейших подробных объяснений тех новых истин и догматов, которые Уклеин вызвал, но не объяснил. Началось брожение умов, и оказалось всеобщим, всюду являлись пособники делу, новые толковники и проповедники: в саратовских степях (Семен Далматов, Евсигней Яковлев, Никифор Филиппов, Маслов, Пчелинцев, Сундуков, Михайло Попов), в таврических степях (Терентий Белозоров, Лукьян Соколов), за Кавказом (Андреев, Крылов, Рудометкин). Оторвавшись от скептического направления, какого добивался сам основатель, проповедующие ученики его развивали только одну сторону, самую сильную и существенную для их слушателей. В то время, когда лжеучители их советовали оставить всю обрядность и внешность, не ходить в церковь, не принимать попов и проч., ученики, охотно согласившиеся на это в тех местах, где не было церквей и было мало священников, стали требовать, чтобы новая вера была им по вкусу, отвечала их понятиям, льстила кое-каким [483] приобретенным от отцов суевериям. Нуждалась в этом большая часть молокан. Удовлетворенная в своих желаниях умелыми и хитрыми людьми, она награждала их привязанностью, доверием, всяческим почтением. Привычная к крайностям за неумением искать и находить середину, толпа временами увлекалась до того, что видела в проповедниках людей высших себя — и не скрывала того перед ними. Как всегда во всех делах человеческих, и везде на всем земном шаре, люди, окруженные всеобщим уважением, очень быстро идут к самообольщению, так и в этой маленькой толпе простых людей русских простые толковники стали понимать себя за пророков. Поднятые народным уважением и доверием еще на несколько ступеней, некоторые (и нередкие) дерзнули называть себя христами. Высказывая такое слово (сами того не замечая в крайнем мистическом увлечении своем), толковники эти являлись на краю опасностей и безвыходного положения. Народ, ими же ознакомленный с евангелием, требовал доказательств божественности пророчествами и чудесами. За мелкими предсказаниями дело не стояло; чудеса не задались. Еще сам Семен Уклеин, избравший в помощь себе 70 (как-бы) апостолов, вынужден был показать новый Иерусалим и совершить в него вход со всеми верными, но Иерусалимом неудачно выбран был Тамбов, где градская стража в виде местной полиции схватила его и заперла в острог. Терентий Белозоров на Молочных Водах принужден был назначить день для своего мнимого вознесения на небо; напрасно махал руками, вытягивался всем туловищем; вверх он не поднялся, но упад на землю, с которой подняли его, чтобы передать в руки земского исправника. Лукьян Соколов обязан был подговорить одну бабу притвориться мертвой и в виду всех воскресить ее. Никифор Филиппов в Самарской губернии предсказывал будущее, ловко объяснял и толковито сказывал: кто грешник и кто праведник. Сидор Андреев, а за ним Исай Крылов, и в особенности Белозоров, прибегали к той же системе предсказаний, которая задалась и многим их предшественникам.

Предсказания, кроме тех, которые требовались от избранных, как доказательства посланничества, главным образом служили развитием и объяснением одного, существенного. К нему подошли молокане вскоре после того, как толкование Апокалипсиса постановили обязательным для себя наравне с Евангелием, и когда съумели убедить себя в том, что судьбы истинной христовой церкви (названной в Откровениях св. Иоанна [484] Богослова — фиатирской) имеют поразительное сходство с судьбами молоканской. Судьбы эти знаменательны: сам Господь говорит устами ангела своего: «кто побеждает и соблюдает дела Мои до конца, тому дам власть над язычниками. И будет пасти их жезлом железным; как сосуды глиняные, они сокрушатся» (Апок. гл. 2, ст. 26 и 27). «Только то, что имеете, держите, пока прииду» (ст. 25). «Се, гряду скоро; держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего» (гл. 3, ст. 11). «Знаю твои дела, и любовь, и служение, и веру, и терпение твое и то, что последние дела твои больше первых» (гл. 2, ст. 19). «Знаю твои дела и что ты живешь там, где престол сатаны, и что содержишь имя Мое и не отрекся от веры Моей» (ст. 13). «Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть... будете иметь скорбь дней десять. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни» (ст. 10). «Се стою у дверей, и стучу. Если кто услышит голос Мой, и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мной. Побеждающему дам сесть со Мною на престоле Моем» (гл. 3, ст. 20 и 21)... «Если не будешь бодрствовать, то я найду на тебя, как тать, и ты не узнаешь, в который час найду на тебя» (ст. 3).

На скором втором пришествии Иисуса Христа и остановились, на кончине мира и наступлении тысячелетнего царства Христова и сосредоточились все ожидания молокан, глубоко убежденных в том, что их учение есть якобы истинное, что как-бы составляют они ту верную церковь, о которой видел в откровении своем Богослов. В последнем не было и сомнения, возродилось оно только относительно самого времени пришествия Христова. Надобились знамения.

В 1830 году вышел указ, предписывающий распространителей секты: годных — отдавать в солдаты, и обращать на службу в кавказский корпус, негодных — отсылать для водворения в кавказские провинции. Общественные, молитвенные собрания запрещены, многие льготы, дарованные в прежнее царствование, отменены. Молоканская секта признана особенно вредною. Молокан подтверждено не употреблять в общественные должности, соединенные с правом власти или начальства.

И вот через два года после того (в 1832 году) начали ходить глухие слухи в саратовском Заволжьи, что приближается время, когда им — молоканам, как истинным (вернее — мнимым) христианам дана будет власть над язычниками. Нашлись такие, которые, по предреченным цифрам, высчитали [485] самое время явление христова: объявился 1836 год. То же самое верование проникло и на Молочные Воды.

В исполнение указа 30-го года среди молокан стали появляться православные миссионеры: новые знамения, укрепляющие веру:

— Это слуги антихриста, прельщающие верных поклониться иконе с изображением печати на челе.

Стали воспрещать молоканам записываться в гильдии, брать свидетельства на право торговли — новое знамение:

— Вот предают на мучение: нельзя ничего ни продать, ни купить: все это начало болезней. Надо приготовиться, чтобы жених не застал запросто. Скоро явится небесный избавитель. Но что же будет?

— Будет, по предречению пророка Иеремии, то, что поведет Господь от севера и соберет их со всех концев земли в праздник Пасхи (гл. 31, ст. 8). Но где же?

Саратовские молокане думали, что явление Христа будет якобы на Молочных Водах, в Таврической губернии. На Молочных Водах думали, что это будет где-нибудь на востоке.

— С востока приходили волхвы поклониться Новорожденному царю; на востоке лежит та обетованная страна, которую обещал Господь избранным своим; там же и Старый Иерусалим и гора Арарат, на которой спаслись люди после потопа. К тому же и само правительство прекратило ссылку молокан на Молочные Воды и назначило закавказские страны, лежащие на востоке, в окрестностях и по близости горы Арарата.

Чтобы укрепиться в этой вере, один из наставников (Никита Иванов) сходил туда, и, вернувшись, рассказывал, что откуда-то, из самых отдаленных стран, лежащих за границей русской, пришли в те места немцы и также ждут там пришествия и явления Христова ². Вспомнили при этом предсказание старика Сидора (Андреева), говорившего, что земля араратская (которую он сам видел) есть та самая, которая кипит млеком и медом (и где даст Господь царя по сердцу и первосвященников). [486]

Теперь не было уже сомнения в том, что Христос (будто бы) явится за Кавказом: надо идти туда. Вера эта до такой степени была сильна, что многие из православных поспешили обратиться в молоканство ³, и вместе с прочими побрели искать счастливую землю.

Заслышались молоканские псалмы и на солончаковых безлюдных степях Манычской низменности; видели молоканские круги и кавказские горы, обступившие военно-грузинскую дорогу. Пели молокане и за Тифлисом свои песни — первую:

Соберемся, братья, сестры,
Во едино место!
От радости возрыдаем,
От веселья просияем.
Запоем новую песню:
Идите вы за нами,
Вы — с хулою с кандалою… ⁴

Мы пойдем с кандалами,
Зальемся слезами.
Скажем: «прощай, мир, прощай!»
Несчастные люди
На месте остались,
Греху достались.
Тебе, мир, не видно;
Тебе будет стыдно:
Мы пойдем далече;
Скажем: «прощай, мир, прощай!»
Несчастные люди
На месте остались:
На месте остались —
Греху достались.

Вот день — сиятель на престоле
Облецытеся верные рабы
В белые ризы и венцы
Радуемся и веселимся:
На тысячу лет воцаримся… и проч. [487]

Первые толпы путешественников были невелики. Они сделались больше, когда исполнилось новое знамение на Молочных Водах: явились мнимые Илия и Енох. Им поверили как пророкам и послушались их, когда они стали советовать приготовиться к дороге постом и молитвою. Верующие оставили свои занятия и так укрепились в надежде своего близкого тысячелетнего царствия, что фанатические убеждения свои нередко превращали в дело: вламывались в православные храмы, кричали во время службы и совершали другие разные бесчинства и неистовства. Это было в 1836 году. На Молочных Водах явился лжехрист Лукьян Петров Соколов, пришедший из Молдавии; в самарских степях — сначала Евсигней Яковлев, потом Никифор Филиппов — оба местные крестьяне. Яковлев был схвачен и сослан в Сибирь, Филиппов пропал без вести. Лукьян Соколов, неимевший успеха на Молочных Водах, в самарских степях был принят и многих из крайных мистиков увел на Кавказ. Однажды вернувшись назад, уже не в первый раз, чтоб набирать новых последователей, Лукьян Соколов вдруг пропал со всеми своими товарищами. Следы их найдены были потом за границей, в Бессарабии.

Вожделенный год прошел без явлений и знамений; для многих, неуверовавших и оставшихся, он оказался таким же, как и все предъидущие: для других, поверивших, но еще не ушедших — 1836 год показался самым тяжелым: те, которые продали имущество свое, запустили хозяйство, оставили избы — сами очутились теперь в крайней нищете, посреди тяжелых лишений. На встречу к этим несчастиям шли новые стеснения и запрещения: дальше 30 верст от своего селения они не могли искать заработков, не могли для восстановления или улучшения хозяйств нанимать православных; в свою очередь православным запрещено было принимать молокан в работники; утаивших секту, велено предавать суду наравне с бродягами, и прочее. Кажется, не было выходу, но выход нашелся в той общинной силе, которою жило молоканство, и в той заповеди взаимодействия и взаимной помощи, которую крепко исповедовали все зажиточные и богатые молокане.

Так было в России. За Кавказом, приведенные Лукьяном Соколовым молокане продолжали пребывать в обаянии того же мистического настроения (каковым наделили их среда, и наставники на родине), неподалеку от горы Арарата. Особенно у тех, которые поселились в Эриванской губернии, ожидание царствия в Новом Сионе продолжало рождать новых [488] лжепророков и новых их последователей. Один из таких мистиков объявлял себя пришедшим из Иерусалима, и показывал широчайший пояс, сшитый из разноцветных шелковых материй с вышитою надписью: «От высшего Сиона посланному в дар». Пророку-старцу поверили, на пояс его клали деньги: одна баба подарила полтараста рублей на построение храма на Новом Сионе. Все каялись над поясом во грехах и несли посланному посильную лепту, прося похлопотать о прощении грехов.

Другой лжепророк увлек толпу так, что указал ей даже и гору Сион (где-то вблизи одного из александропольских поселений). Водя уверовавших на эту гору, лжепророк учил их там молиться и возноситься, распростирая особенным образом руки. В один день он назначил даже формальное вознесение. Где-то, около Эривани, лжепророк собрал толпу и пробовал при помощи платья, сшитого из упругой материи, подняться на воздух. Не имея успеха и боясь дурных последствий, он однако съумел вывернуться: «есть-де в толпе грешник, лететь не могу: грехи его приковывают меня к земле».

Этому последовал третий. Он там же выбрал местом для Сиона и своего мнимого вознесения какую-то избу, свалился с крыши и разбился до полусмерти. Оставленный зрителями, он поднят был с земли полицией. Пример его не остановил четвертого лжепророка. Этот принужден был также совершить вознесение, но предварил его какими-то странными вступительными обрядами. Для мнимого вознесения, он улучил такое время, когда к горе прилипло облачко. Облако это — по указанию его — должно было взять его на небо. Когда толпа входила на гору, облако разрядилось и посыпало дождем, а разрядил это облако опять-таки грешник, замешавшийся в толпу и усумнившийся в чуде.

Этот четвертый полагается основателем среди закавказских молокан новой секты, известной прежде под именем веденцев, и называемой теперь сектою прыгунков и скакунов. Веденцами назвали их за то, что они хвастливо уверяют в своей способности ведать духа, разуметь его и иметь с ним общение, а потому молокане-уклейновы называют их в насмешку просто духами. Прыгунками назвали их за обряд пляски, которою они сопровождают и оканчивают свое моление. Основная часть его — молоканская, то-есть чтение евангелия и пение псалмов, но пение у прыгунков сопровождается пляской. Пляска идет, как придаток к молению и притом полагается за главный обряд; [489] псалмы не молоканские, но нарочно сочиненные песни (по большей части написанные хореями).

Еще на Молочных Водах в молоканские моления тайно вводился обряд прыганья. Вводил его Лукьян Петров Соколов — тот самый, который пришел из Молдавии, по Симбирской и Саратовской губерниям ходил, с 12 красивыми молодцами и с двумя молдавскими товарищами (Енохом и Илиею); одевая молокан в праздничные платья, уводил их за Кавказ на сретение тысячелетнего царствия; подговорил одну женщину притвориться мертвой и яко бы воскресил ее ⁵. Этот Соколов, еще на Молочных Водах оказавший большое пристрастие к женскому полу и называвший себя женихом, грядущим в полунощи, внушал верование, что все, что не из своего духа идет, то — не молитва. Для возбуждения духа, он учил новым песням и молитве с особенным обрядом верчения, пляски. Пример этому он находил в царе и пророке Давиде; образец пляски придумал сам; сам же сочинил и первые песни.

С переселением молокан за Кавказ, учение Соколова было полузабыто, по крайней-мере не находилось ему рьяных последователей даже в тех местах, где он и сам бывал, и вовсе ничего не слыхали и не знали об учении его в Ленкоранском краю.

— Лет с десяток назад и у нас начались духи-то эти — говорили мне ленкоранские.

Первым открыто заплясал Максим Комар в деревне Никитиной (Александропольского уезда Эриванской губ.), но заплясал сначала с женщинами, а потом и с мужьями и братьями этих женщин. Это было около 1853 года; в 1854 году нашлись плясуны между молоканами под Тифлисом, под Шемахой; в 1855 появились, на общий соблазн, плясуны и в [490] ленкоранских поселках. Теперь существуют прыгунки во всех пяти молоканских деревнях, исключая Николаевки, оттого, что она населена Общими, и деревни Новоголки: отчего?

— Оттого что они все пришли из одного места, крепко держутся друг за друга и за веру Семёнушкину: соблазнов-то не пускают. Да вот уж и у них появились какие-то кликуши и дают им там веру, почитают их. Верят также сонным видениям; сны толкуют, и видят в них большую силу: это в нашей вере нехорошо, говорил нам один из устоявших от прыгунского соблазна коренной молокан-уклеин.

Коренные молокане находят, что секта прыгунков распространяется, как моровое поветрие: быстро, неожиданно, часто там, где не ожидаешь, и кого запятнает, у того нескоро пропадает язвина.

— Наши старики (говорили нам коренные), когда появились здесь эти духи, глядя на ихную пляску, качали головами и приговаривали: «мы в России по избам и на улицах плясали — и нам за то благодарения не воздавали, а ныньче пляшут — и то за святость велят почитать». И диковинное, и смешное дело!

Глумясь охотно и резко над самым обрядом, молокане в то же время не отымают у прыгунков способности общения с духом (конечно, не со святым, а нечистым):

— И по лицу видно, как дух в нем ходит: сумрачной такой сделается, сердитым таким смотрит. Придет с молитвы: руки у него трясутся, ноги пляшут и ясно знать, как дух этот по всему по нему действует. На молитве свалит его нам-земь и начнет бить да колотить во все бока и по всем суставам.

— Привычка прыгать остается у них на всю жизнь: иной в гости придет, и все ногой дрыгает: привычка! Другой — вскочил на стол ни с того, ни с сего: и давай прыгать на нем. У иных доходит до того, что словно болезнь такая привязывается к нему: все дрожит.

— Не притворяетесь ли вы? спрашивал прыгунков знакомый купец.

— Грешишь, земляк, грешишь осуждением (отвечали ему): — на нас дух нисходит.

— Смотрел я на пляску (рассказывал мне татарин-ямщик) и спрашивал прыгунков: «разве Аллах любит такую молитву? разве нужна ему ваша пляска?» — «На нас — отвечают — дух находит; мы и сами того не ожидаем. У нас, говорят, и пророки свои; других нам не надо». По нашему, Магомет был [491] последний пророк; другого не будет больше, а мы и первых двух почитаем: Моисея и Иисуса, а они, прыгунки, нет!..

Действительно, нисшествие духа на избранных или непосредственно или чрез дуновение кого-либо из пророков — коренной догмат прыгунков, которые оттого и прыгают, скачут, топают ногами и дрожат всем телом, что дух въяве нисходит. Ожидание скорой кончины света и приготовление к встрече Христа, обусловливается и объясняется этими же самыми обрядами. Повременам прыгунки обманывают себя самым фактом явления: и как-бы истомившись ожиданием, как-бы вдоволь наскучавшись обрядовыми кривляньями, они охотно верят всякому, кто пустится в пророчества и пообещает чудеса и знамения. Отсюда такое множество мнимых христов; отсюда и такие рассказы от негодующих молокан, крепко придержавшихся учения Семёнушки.

И действительно, как-бы в отличие от других молокан, прыгунки заражены самым крайним суеверием, в особенности женская половина. Как будто все самые слепые и доверчивые мистики выделились сюда изо всех тысяч молокан для того, чтобы противодействовать скептической секте коренных молокан. Эти не сомневаются в том, что те из саратовских, самарских и таврических, которые прежде других и сильнее других поверили скорому наступлению их тысячелетнего царствия, и крепость убеждения доказали фактом переселения, эти же прежде других и сильнее других ухватились за догматы учения Комара. К тому же, Комар не был изобретателем нового толка, он только напомнил и развил лжеучение Лукьяна Соколова, воскресившего мнимо-умершую. Мнимое воскресение это многие из молокан закавказских сами видели и помнят. Помнят, что когда они, путешествуя за Кавказ с Соколовым, и встретив множество дорожных невзгод, потребовали на возвратный путь от проводника собранные им деньги, Лукьян Петрович совершил (какое-то мнимое) свое чудо. Все маловеры, проливая слезы, на коленях, валялись в ногах лжечудотворца и, цалуя следы ног его, сапоги и колена, молили о прощении и помиловании. Со внушениями и учением такого человека шутить было нельзя, тем более, что в рядах его последователей находились женщины. Не даром же неутомимый (хотя и несчастливый) учитель Лукьян Петрович ходил с двенадцатью женщинами и над женщиною же совершил мнимое воскресение. Самому Семену Матвееву Уклеину, в измышлении нового толка и в отделении от духоборцев, во многом помогала жена. Женщины выучили молокан петь духовные псалмы; [492] без них ничего не мог сделать сам Уклеин; они дополняют согласные хоры певцов везде; и у духоборцев, и у коренных молокан, и у общих. У прыгунков им первое место, и в них вся главная сила. Нет баб в кругу — и прыгать нечего, а есть и бабы: — попытайте выведать тайны веры, попробуйте узнать подробности любопытного обряда пляски!

Прыгунки на столько скрытны и замкнуты, что об обряде их пляски можно слышать не от них самих а от тех ренегатов, которые в силу какого-либо недовольства оставили веру. Но и от этих получаются всегда неопределенные и смутные сведения, всегда с прибавлением таких данных, которые у иных (озлобленных) принимают вид сплетни, у других (безразличных) имеют форму гадательных предположений и произвольных выводов. Рассказывают многое, но из всего этого множества можно принять за более достоверное только следующее:

Прыгунки совершают обряд свой раз в неделю и всегда с пятницы на суботу, вечером, ближе к полуночи. Особенного места для сходбищ не имеют. Собираются и скачут там, где удобнее скрываться от постороннего любопытного глаза. Прыгают и в бане, если она хорошо обставлена надворными строениями, — скачут и в избе, но предварительно закрывши окна занавесками. Прыгают в подражание царю и пророку Давиду, который скакал и играл перед кивотом завета.

— Начинают они пением псалмов: и хорошо их бывает слушать (говорили нам). Чинно, отлично поют. Потом все дальше да больше и начнут все ломаться да прыгать. Это уж очень нехорошо. Это уж совсем не молитва. Какая же эта молитва, сами вы посудите!

Начинают пляску по возгласе коротенького стиха.

Скачут, ухватившись левыми руками и оставляя правые свободными для того, чтоб приподнимать их вверх и таким образом как-бы изображать подобие возношения на гору Сион. Так скакать выучил Комар. До него прыгали, как могли и как умели. Скачут до полного истощения сил, когда разбивается круг и наступает то состояние, когда истома во всем теле валит молящихся на пол. Тяжелое дыхание и судороги в конечностях должны на этот раз свидетельствовать о том, что в молящегося входит дух и своим наитием наполняет все существо наэлектризованного религиозным исступлением изувера. [493]

При этом одна прибавляют, что у некоторых экстаз доходит до полного опьянения: они лезут на стену, лазят по подоконьям, залезают под печку, бегают по скамьям, прыгают по столам так, как трезвый, находящийся в спокойном состоянии, человек сделать не в силах ⁶. Другие рассказывают, что прыгунки не скачут все в одной куче, но что молодые бабы с мужиками составляют один круг — главный, а старухи прыгают с боку, в сторонке, значительно поодаль и в общий круг не допускаются. Истощение сил (и падение на пол) естественным образом постигает прежде всего женщин, и иногда в такой сильной степени, что у многих подкатываются глаза под лоб и изо рту бьет густая пена. Когда придут в себя (рассказывают некоторые), то начинают говорить что взбредет в голову: умелые люди эти новые языки понимают и толкуют всем, имеющим уши слышать. Неумеющие понимать спрашивают:

— Нет! нам дух открыл этот дар, а говорим оттого, что говорит в нас дух.

— Да ведь вы не понимаете тех слов, что сказываете, что это такое:

Нарве — стане-наризон,
Рами — стане-гаризон?

— Нам откровение на это будет: станем понимать, когда дух снизойдет.

Пляске предшествуют и сопровождают ее особые песни. В силу заповеди, что «все, что не из своего духа идет, то — не молитва», песен раз навсегда сочиненных нет. Слова их по возможности разнообразятся в бесконечность. Старые песни бросают, а новые остаются таковыми самое короткое время. Держатся в памяти и уходят в предание (но уже не в молитву) только те из них, которые удачнее сложены и вернее дышут любимым ими смыслом. Таких песен очень немного: все они выходят из одной мысли: придержаться твердо за новую и веру постоять за Сион, несмотря на гонения.

Склад этих песен, по самому свойству творцов — солдатский; напев таковой же. Этим он разнится от строгого [494] напева молоканских псальм. У тех всегда одни и те же; стихи прыгунков до сих пор еще не приняли застывшей и определившейся формы. Не примут они ее на том главном основании, что по указанию Апокалипсиса (кн. 14, ст. 1–6) — верные, собравшиеся на горе Сион, «поют новую песнь пред престолом и никто не мог научиться сей песни, кроме этих ста сорока-четырех тысяч, искупленных от земли». Вот почему надо менять песни, чтоб никто не знал, какие поют прыгунки на нынешний год, на нынешний день. Двенадцати лет не прошло с тех пор, как появились они за Кавказом, и вот уже уверяют, что имеется у них свыше одной сотни песен, сочиненных им какими-то двумя солдатами». ⁷

Таким образом песни прыгунков не имеют общего с псалмами духоборцев и молокан: сильно расходясь в размере с песнями скопцов (в их «Страдах») и даже с песнями хлыстов, они сохраняют большое сходство с теми и другими в смысле и содержании. Самые же верования, смешанные с такими странными обрядами, исходят из одного источника с верою скопцов и хлыстов. С хлыстами прыгунки, сами того не зная, имеют поразительное подобие: те же лжехристы, то же призывание духа посредством круговой пляски, те же вызывающие духа песни вместо молитвы; та же надежда на соединение всех верующих во едино место: у скопцов, в городе Иркутске, у хлыстов — на горе Городине (в Муромском [495] уезде Владимирской губ.), у прыгунков — в окрестностях гори Арарата. Прыгунки, стремясь уподобиться древним христианам (придерживаясь молоканских верований), когда попали на настоящую стезю свою, прямо ушли в самое крайнее язычество, зауряд с теми же скопцами и хлыстами. Не оскопляясь, как скопцы, прыгунки только тем отличаются от них, что вышли не прямо из православных, а из молокан. Поэтому-то их и следует отличать от хлыстов. Прыгунки составляют совершенно новую секту. Прыгают они скрытно.

Говорят, что большая часть скакуновских песен веселого напева. Настоящие свои верования они тщательно и упорно скрывают. По наружному виду они — настоящие молокане, да и на самом деле они не покидают коренных правил учения Уклеина; они только изменили ему в обряде молитвенном, да ушли дальше в том, что приписали себе способность ведения духа и общения с ним, как делают это мормоны, спиритисты и другие мистики. Наши духовидцы не первые и — не последние. Плясуны они также не новые: вертелись в честь св. Витта католики, вертятся немцы, вертятся дервиши во славу Магомета. Не новость они и у нас в России: еще в средине прошлого столетия печатно рассказывалось о двух сектах, из которых одна — христовщина — получила известность от московского стрельца Прокофья Лупкина (в 1715 году), а другая — наговщина — от касимовца Ив. Вас. Нагого. Они «подлеца мужика величают христом, скверную девку богородицею; двенадцать грубиянов мужиков апостолами; творят же ночью свальный грех». В самом начале нынешнего столетия, один из обличителей раскола писал следующее: «есть еще такие, кои избрав себе девку, почитают ее за какую-то пятницу и посылают к ней на служение молодцов. Окаянный лжехрист их не велит им слушать никакого писания: я-де вам сам евангелие. Сверх сего провождают ночи в бражничестве и в богоненавистных плотской нечистоты и свального греха делах». Чем дольше приведется молоканам скрываться от дневного света, тем больше придется им измышлять темных, странных, ночных толков и обрядов. За мистиками у них не встанет дело, тем больше теперь, когда они окружены со всех сторон самыми фанатическими мусульманами. В том же Карабахском краю указывают на три мусульманские деревни, которые также перешли в язычество и творят нечто, подобное нашим прыгункам. Тот же молитвенный (мусульманский) обряд сначала а потом то же темное, крайне соблазнительное дело.

Прыгункам случайно попался в руки лист какой-то газеты, [496] где описывается обряд пляски, совершаемый озерными фанатиками в Америке:

— Вон, гляди: не мы один такую веру держим, говорили прыгунки знакомым благоприятелям. — Тут дело свято! Другой раз над нами не глумитесь, а сядьте-ко дома да кое о чем и о своем подумайте.

Думать молоканам есть об чем: даже между коренными, скептическими уклениами началась вера в кликуш, вера во всякое фантастическое явление, лишь бы оно было ловко протолковано. Недавно проявились какие-то новые мистики, совсем в другом месте (под Шемахой). Отростили себе тамошние молокане волосы и спустили их себе на плечо (подстригают волоса только раз в году); не верят воскресению мертвых. Надела какие-то ряски; прозвали себя Назареями.

— С виду кажут кроткими и смиренными: принижение такое; а вглядишься — опять в дело замешали бабу, на бабу учеников себе ловят и на ней опять, что и прыгунки, веру хотят основать. Нет у них супружества, а всякий живет с кем хочет и может. На это Семенушко наш не благословлял.

И, питая полную ненависть и ощущая глубокое презрение к прыгункам, самые толковые из коренных молокан не умели объяснить основных причин их распадения и даже такого грубого падения прямо в язычество, каковое показали прыгунки. Редкий из них видит, что в самом молоканстве имеется много задатков для всяких крайностей и много основании для крайне-мистических выходок. Все они словно забыли, с кем имеют дело, словно мало еще для них существующих уже примеров, которые свидетельствуют о той доверчивости и простодушии, какими преизобилует простое, бесхитростное сердце русского человека. Русский фанатизм, вспыхивая, как порох на первый ловкий сказ проезжего плута, устойчиво тлеет потом долгое время, готовый дать искру при новом возбуждении. На этот раз недостает даже и противоборствующих сил, да и средства находить здесь невозможно,

Человек сметливый, купец рассчетливо-толковый в торговых предприятиях, умевший нажить сильную копейку, раз является к знакомому купцу из православных и образованных. Этот, видя убитый и несчастный вид молокана, спрашивает его:

— Был, и меня — слышь — там, в самом пекле видел.

— Без головы — слышь — видел. Вон и Еремея тоже без головы видел, и всех наших, и всю деревню. За грехи-знать. К худу это.

— Что же ты думаешь делать? спрашивает русский купец прыгунка.

— Надо идти к Филипу поклониться. Он опять на тот свет сбирается: попрошу его милости, исхлопотал бы там за меня. Денег надо дать ему: берут — слышь — там. Не возьмут ли и с меня?!

И отправился и поплатился за свою доверчивость.

Это — в Ленкоранском краю. В Эриванском Комар раздавал за деньги (рублей за пять) лоскутки шелковых материй, на которых вышивал разные таинственные фигуры и знаки. В некоторых общинах прыгунков эти ленты сделались принадлежностью всякого члена секты и мужчинами, во время обряда, надеваются через плечо. Женщины этого права не имеют, но когда умирают, женскую ленту прикалывают к левому плечу против сердца. Рассказывают, что тот же Комар, получивши большой вклад, вводил в избу быка, читал что-то, взваливал на спину быка беремя грехов и, с проклятиями и ругательствами, пинками выталкивал быка за дверь. Это для богатых. У бедных грехи мерял аршином от носа до ступни и потом от одного плеча до другого: сколько вершков, столько грехов, столько и копеек взносу.

Под гнетом грехов и в боязни наказания за них, живут прыгунки в том сильно-возбужденном душевном беспокойстве, которое обязывает их ждать и искать, верить и принимать всякого лжехриста. Ни одна из других молоканских сект этого не сделает: ни Уклеины, ни Общие. Лет восемь назад у прыгунков опять поймали лжехриста и 12 мнимых апостолов, брили им лоб (не в зачет за рекрутов): вызывали по паспортным именам — не выходили. При настоятельных сердитых требованиях чиновников, стали вызывать друг друга:

— Отец Петр, отец Иаков, отец Матвей выходите, становитесь под мерку-то. А ты, отец Фома? и проч.

До сих пор нередко видят баб, поднимающих руки на крышках домов и других, бродящих до горам также с [498] приподнятыми руками и с намерением, хотя мысленно возлететь на гору Сион ⁸. Делают так, потому что возбуждены, и потому что так выучены не всегда бескорыстными наставниками.

Сами себя прыгунки называют духовными и кладут коренную разницу с молоканами в том, что исповедуются во грехах ежедневно (Уклеины раз в жизни перед смертию). По прочтении псалма, каждый из них кается перед наставником или его помощником, прегрешений не рассказывает. Все остальные молятся затем о кающихся. Замечают, что больше неурядицы, больше уклонений вкривь и вкось стало с тех пор, как поселенцы-сектаторы обнаружены гражданским начальством. Стало меньше внимания к ним: и они расклеились; их разъединили. Прежде существовал для всех один пристав, особый попечитель, и им житье было лучше.

Едва-ли можно сказать теперь, когда кончится и куда придет все дело молоканских неурядиц; но известно, например, что грамотный, знающий и читающий человек всегда и у всех пользуется уважением, почитается человеком нужным, всегда приобретает вес в обществе, а умелый даже руководит ею, как знает и хочет. Если такой человек надумает обучать мальчиков грамоте — родители охотно отпускают к нему. Нет в деревне такого охотника — остальные о грамоте и думать перестают (мы говорим о прыгунках). Особенно стали избегать грамоты, когда начали насильно забирать детей в казенные школы и потом определять их в казенные писаря. Учить обыкновенно начинают поздно и учат кое-как, не дальше уменья читать, учат плетью и палкой, сохраняя убеждение, что без того не сделаешь дела: «все малолетки тупы: такова их природа и оттого еще тупы, что непривычны». У прыгунков, как будто бы даже отчуждение от грамотности (обязательной для всех и каждого), на основании коренного догмата, что твердо-верующему учителя не надо; такового просветит св. Дух, наделяющий способностью говорить разными языками. Прыгунки и говорят на своих собраниях всякий вздор, какой взбредет в голову.

— У нас сильно бредут врозь, кто куды (сознаются все молокане). Всякий себя наставником полагает, и один перед [499] другим кичится: я-де лучше могу толковать и умней вас всех. Оттого и толков столько.

А между тем, падение у молокан все-таки сильнее на сторону прыгунков, менее других грамотных, менее других начитанных. Меньше становится народу при коренном учении Уклеина, самое небольшое число поддается учению Михаила Акинфиева или Общих. Попадаются и такие, как мой ямщик, который на вопрос об Общих, отвечал мне такими словами:

— А Господь их ведает. Я вот на почтовом-то дворе живу: некогда. Сходишь раза два-три в год посмотреть, о чем они толкуют там, да и баста.

Таких — по тамошним наблюдениям — если захотят уловить прыгунки: уловляют без особенного труда, при ничтожных усилиях.

Секта прыгунков, в ущерб целости молоканства, год от году увеличивается за Кавказом ⁹, даже если мы примем в рассчет и то, что бывают случаи и противоположного характера, то-есть когда благомыслящие люди перестают прыгать, как сделал это мой знакомый, рассказавший мне следующее:

— Пытал я этих духов; ходил к ним на моления. [500] Пошла за мной и жена. Меня раз не было, нездоровилось. Лег я опять; слышу — будят. Открыл глаза: жена меня в оба бока толкает больно и странными глазами глядит; думал — пожар в деревне случился. Очнулся я, протер глаза — спрашивает она меня и голос у ней словно надломил кто — дрожит он:

— Слушай, Иваныч! говори скорей: ты веришь им?

— Я, говорит, то там видела, что о сю-пору никак придти в себя не могу: такая-то страсть!

— Я-мол еще раз попытаю их, а ты к ним не ходи больше.

Сам он еще раз сходил, но больше не показывался.

— Видел я, как они какую-то книгу ногами топтали: больно мне эта дурость их противна стала.

Не ходят к прыгункам все те молокане, у которых заповеди Семена Матвеева прикреплены и запечатаны. Таких еще очень много и на Молочных Водах, и на реке Иргизе, в приволжских, в придонских степях, в Тамбовской губернии, в Сибири: под Томском, и на дальном Амуре — под Благовещенском.

Редкий из нас не слыхал темных рассказов о том, что живет де на свете такая вера, поборники которой от людей кроются в темных дремучих лесах. Там они строят высокие избы, огораживают их высоким забором, никого внутрь не пускают: всегда расписные, крашеные, красивые ворота и двери стоят запертыми. Любопытному человеку, хотя будь то сам исправник, проникнуть туда нет никакой возможности, разве разломают эти ворота, выдавят эти двери здоровые плечи и широкие груди исправниковых послушных доспешников. Ни золота, ни серебра не щадят затворники эти, чтобы туго ходили петли в затворах, чтобы редко отпирались тяжелые деревянные засовы. Приведет кому случай не по зову проникнуть в убежище, не избежать тому беды неминучей: [501] либо веру примет тот против воли, либо иная постигнет его опасность.

Хоронятся от людей затворники и берегут свое убежище потому, что творят они по вере своей необычное, а в возмездие за то получают что-то такое, чего простому человеку умом своим и обнять невозможно, Вера людей этих особенная, неслыханная. Служат ей эти люди в подпольях: для того они как кроты из-под избицы большого дома вырывают под землею большие покои. Иногда на целую версту длиною тянутся эти покой под землею до выхода (где-нибудь в глухом лесу), прикрытого так, что и из ихних находить может не всякий.

В этих подпольях в уреченное время, в глухой ночной час, собираются эти люди на свое бесовское действо. В одном, самом большом покое, чан с водой, кругом чану, по краюшку, налеплены у них восковые зазженные свечи. Берутся эти люди левыми руками: составляют круг около чана; в правые руки берут жгуты, свитые из полотенец, и начинают бегать друг за другом, и хлещут себя по плечам, бокам и спинам жгутами, и поют все одну какую-то бессмысленную, неразумную песню:

Хлещу, хлещу:
Христа ищу.
Выйди Христос на наружу,
Вынеси нам денег на нужу!

И как-бы неслыханное чудо творится у них: заколышется вода в чане, забьется волнами, заплещется: выходит из воды дух неведомый, когда уже все от усталости повалились и захрапели. Всяк, кто ни проснется, будто бы находит у себя столько денег, сколько их нужно ему на домашнюю потребу.

Таковым даянием крепка эта вера и влечет к себе всех бедных и смелых людей: кто решился принять и придержаться ее, тот уже не живет без достатка. Там рука руку моет, один другому помогает и добрым советом, и нужными деньгами. Если и обнищали все, то стоит порадеть около чана, и деньги невидимо откуда явятся у каждого: не нужно им ни просить, ни кланяться золотым тельцам — богатым мужикам.

Таковы в главных чертах (с незначительными изменениями в подробностях) все сведения, какие имеют православные русские о тех из своих соседей, которые уловлены в секту, известную под именем хлыстовщины христовщины. Сами себя эти люди чаще всего называют божьими людьми, а также [502] духовными христианами, братьями-корабельъщиками и проч., и сами про себя повествуют вот что:

В те древние времена, когда начинал царствовать на Руси царь Алексей Михайлович, некоторые люди собрались на святое место ¹⁰, стали подымать руки на небо, сзывать Бога с неба на землю: «Господи, Господи! явися нам, Господи! в кресте или в образе, было б чему молитися нам и верити». Сошел Господь с неба на землю и рождение ему было в Стародубской стороне ¹¹. Силы небесные вознеслись, а верховный гость превышний Бог стал видим на горе в образе человека Данилы Филипыча. Явившись на землю, все книги свои кинул он в Волгу, как ненужные, и установил не иметь книжного научения, а руководствоваться преданиями его и вдохновениями пророков его. Прежде всего верить, что Бог сошел на землю во второй раз; не иметь и не искать другого учения: «на чем поставлены, на том и стойте. Хмельного не пить и плотского греха не творить. Не жениться; а кто женат, тот живи с женою, как с сестрою. Скверных слов и чернословия не произносить». Не воровать: даже копейку украденную на том свете положат на темя, и только когда расплавится она — дадут отпущение. Веру хранить в тайне: не сказывать ни отцу, ни матери и терпеть, если огнем будут жечь, кнутом станут бить. «Друг к другу ходите, хлеб-соль водите, любовь творите и заповеди моя храните. Святому Духу верьте». За пятнадцать лет до сошествия у него родился сын христос, по имени Иван Тимофеевич; родился он чудесным образом.

В той же губернии, уезде и волости, в деревне Максаковой ¹², жили-были крестьяне Сусловы старик со старухой — люди благочестивые. Столетняя старуха родила сына. Священник, удивившись неслыханному чуду, не хотел крестить, соседи побоялись идти в крестные. Шесть недель ребёнок оставался без крещения. Старик бродил по деревням и искал охотников, но никто не шел. Возвращаясь с горя домой, он встретил толпу народа: стал молить и кланяться. Все насмеялись ему; один вызвался и сам окрестил ребёнка, и назвал его Иваном. До тридцати лет Иван Тимофеевич прожил [503] дома, потом пошел в отцу своему, Данилу Филипычу. Божество (мнимое) получил он от отца в дому его в деревне Старой (Костромской губернии), когда исполнилось Ивану Тимофеевичу 33 года. Из этого дома и отец и сын по три ночи кряду (мнимо) возносились при людях на небо. Получивши божество, Иван Тимофеевич пошел на проповедь; но узнал про то царь, послал чиновников, велел испытать веру. Они нашли учителя уже с 40 учениками; всех их били кнутом, раздетых до-нага, на день сорока мучеников у Погостинской Троицкой церкви на горе, прозванной с той поры Голионскою (за то, что наказывали голыми). Учителю дали столько ударов, сколько всем прочим вместе. Он, однако, остался жив. Его увезла с товарищами в Москву; стали дознавать и допрашивать. Сам патриарх Никон говорил с ними, и ни до чего не договорился. Царь велел допросить их боярину Морозову, но этот уразумел божество Ивана Тимофеевича и отказался. Тогда царь велел пытать их князю Одоевскому. Этот поместил Ивана Тимофеевича на Житном дворе, близь царского дворца, в темницу, мучил пытками всякими, жег на малом огне и на больших кострах, но ни сжечь, ни про веру разузнать не мог. Тогда дали последнюю пытку на Лобном месте, а затем тотчас распяли Ивана Тимофеевича на кремлевской стене у Спасских ворот, где теперь выстроена левая часовня. Казенные сторожа сняли распятого со стены и положили в могилу со сводами под Лобным местом. Это было в пятницу, а с суботы на воскресенье, как ударил большой успенский колокол к заутрени, Иван Тимофеевич воскрес и явился к ученикам в Похре. Его опять поймали и распяли на том же месте. На этот раз с него содрали кожу, но одна из учениц покрыла его простыней: холст прирос к мясу и образовал новую живую кожу, и он опять воскрес и стал проповедывать. Его поймали, судили и присудили на казнь в третий раз, но у царя Алексея родился сын Петр. Всех заключенных освободили, а в том числе и Ивана Тимофеевича. В это время, когда он жил на свободе в Москве, пришел из Костромы сам отец Данила Филипыч навестить сына, но жил с ним недолго: на день св. Василья-Великого вознесся на небо ¹³. Через 16 лет после него скончался плотию на сотом же году своей жизни и Иван Тимофеевич, но духом вознесся во славе на небо. [504]

Так баснословят хлысты о подвигах основателей секты, но вот что было на самом деле:

Первые признаки нового учения обнаружились в промежуток времени между 1645 и 1649 годами, в 30 верстах от Костромы. Проповедывал его юрьевецкий крестьянин Данила Филинов, пришедший на житье к родному своему брату Федору, в деревню Старую. Выдавая себя за Саваофа, Филипов ходил с проповедью по разным местам. На реке Оке, в Стародубской волости, он спознался с приятным для него человеком Иваном Тимофеевым Сусловым, которому судьба предоставила играть роль сильнейшую и иметь успехи более значительные. В родной деревне Суслов получал столько последователей, что мог уже избрать из них 12 человек для помощи себе. Тогда же, на первых шагах нового учителя, обнаружились и основные стремления учения, и то направление, которое должно оно было принять в умах последующих наставников. Первою жертвою соблазна оказалась — женщина. С Сусловым ходила «девица краснолична», дочь посадского из села Ландеха, которая сразу привела в его веру трех своих братьев. С ними и с другими ушел Суслов за Нижний, и в 40 верстах от него в селе Работках, в ветхой и пустой церкви, стоявшей на берегу Волги, производил свои моления и принимал от учеников поклонение. Избегая преследований, Суслов вел скитальческую жизнь. Св. Дмитрий Ростовский пристанище Суслова знал уже вскоре после того на реке Оке, в 60 верстах от Нижнего в селе Павлов-Перевоз, где теперь знаменитое железными изделиями шереметьевское село Павлово. Успехи ляиехриста на стояько были велшш и сильны, что про них прознала Москва, московские дьяки и подъячие, и наказывали в селе Погосте уже 40 человек сектаторов. Не позже 1658 года разузнавали про их веру патриарх и бояре в Москве и, не допытавшись желаемого, после обычных пыток, дыбы и стрясок, засадили их в земляную тюрьму, в Кремле, на Житном дворе. Там невольнички-подтюремщички сидели до тех пор, пока не нашлись добрые люди — гости корабельщики (по словам одной из древних хлыстовских песен), которые приплывали из далеких городов — израильских родов к Иерусалиму граду — каменной Москве и приходили к земляной тюрьме:

Стали гости меж собою сглядываться,
Золотой казной стали складываться,
Выкупать стали, выручать
И на воли выпущать. [505]

Этим ли способом, или благодаря благочестивому обычаю царя, обрадованного рождением сына, Суслов с товарищами был выпущен на волю. Он остался в Москве и прожил в ней около 30 лет, счастливый новыми успехами в проповеди. С именем темного богатины, а также и стародубского лжехриста, он обзавелся собственным домом, но боясь преследований бежал и 16 лет скитался где-то между своими, потом опять возвратился в Москву и против старого выстроил новый домик — сионский дом, но жил в нем только год. Умер Суслов в 1716 году и погребен у церкви Николы в Драчах. Люди божьи разобрали все его вещи, как святыню, и даже гроб его разломали по кусочкам на память.

Место Суслова заступил стрелец батуринского полка Прокопий Лупкин, которому досталось под начальство уже четыре божьих дома. Лупкин приведен был в веру хлыстовскую своей женой, знаменитой впоследствии Акулиной Ивановной, урожденной Нижнего Новгорода, где водворен был на жительство бунтовавший вместе с другими стрельцами против государя Петра, стрелец Лупкин ¹⁴. Переселившись в Москву и приняв начальство над сионскими домами, Лупкин получил имя лжехриста, а жена его имя лжебогородицы — то самое, которое носила и сожительница Суслова. Скитаясь для проповеди по разным местам, Прокопий Лупкин был пойман, далеко на Волге, в деревне Харитоновой, с 20 человеками, и привезен в город Углич. Там его допрашивали, но ничего с ним особенного не сделали, потому что Лупкин доживал свой век в Москве, где и умер в 1732 г. Похоронили его в Ивановском женском монастыре, который весь принадлежал к этой секте, и в нем жила старица Настасья, почитавшаяся у московских хлыстов лжебогородицею.

Хлыстовщина увеличивалась в числе последователей; успехи [506] придавали ей большую смелость; с меньшею осторожностью собирались божьи люди на моления (при одном Лупкине они насладились 400 собраниями). Вера из темных подземелий в стрелецких слободках перебралась в каменные покои монастырских строений Девичьего, Ивановского, Высокопетровского. Стал толковать об этом народ; стали думать и правительственные лица об истреблении секты в то время, когда уже она довольно укрепилась и обеспечилась. Меры были приняты решительные: нарочно наряженная коммисия положила главных вождей казнить смертию, меньших — заточить. Так и поступили: старицу Настасью, лжехриста иеромонаха Петровского монастыря Филарета, и товарища его иеромонаха того же монастыря Тихона казнили ¹⁵. Четырех других стариц Ивановского монастыря наказали кнутом и сослали на тяжелую работу в Далматовский Введенский женский монастырь, Пермской губернии (теперь упраздненный).

Казнивши и наказавши кормщиков кораблей, пророков и богомольщиков — самого корня секты истребить не могли. Уже через семь лет после этого события разгуливал по Москве, юродствовал и называл себя хрястом некто Андрей Петров. Хлысты только присмирели, начали скрываться, воспоминая и сожалея о лучших временах своих, когда им была вольная воля при жизни Лупкина и три года по смерти его, но окончательно спрятаться не могли. Их собственная неосторожность, когда от успеха учения у некоторых кружилась голова и являлась хвастливость и забывчивость — с другой стороны ревнивое око недоброжелателей, дремлющее на обычной казенной работе, но при возбуждениях приказами и наказами, получающее некоторую напряженность и зоркость — два эти обстоятельства служили поводом к тому, что скрывшаяся и, повидимому, исчезнувшая секта опять обнаружилась. Она открывалась то там, то сям: чаще в тех местах, где брошены были семена учения в известное нам время, нередко в местах новых и дальних.

В начале нынешнего столетия водились корабли людей божьих во многих местах: около Калуги, недалеко от Тулы, близь Костромы, в Орловской губернии (в Ливенском уезде), опять в Москве, и под Москвою (в Волоколамском уезде). В 1817 году полковница Татаринова руководила кораблем в Петербурге, в котором, между прочими, замешались и [507] гвардейские офицеры, собиравшиеся на игрища в Михайловском замке, в квартире полковницы Буксгевден. Через двадцать лет, в 1838 году, в том же городе, у Московской заставы, и та же Татаринова собирала свою секту в доме Федорова, где собирались все больше чиновники. В том же году в Москве хлыстовало сборище (до ста человек) купцов изо всех трех гильдии и в тех же самых домах, которые некогда принадлежали Ивану Тимофееву Суслову. В 1843 году схвачены были в Петербурге хлысты у государственного крестьянина Василья Иванова и все одни гвардейские солдаты. До 1847 года жила в деревне Старой лжебогородица Ульяна, которую боготворили за то, что она была последнею в роде Данилы Филипыча. В 1850 году объявились хлысты в Арзамаском уезде (Нижег. губ.) в селе Волчихе с некоторыми соседними деревнями, в Чистопольском уезде (Казан. губ.) и проч.

В 1827 году хлыстовщина перебралась за Волгу в степи, в Николаевский уезд (Самарск. губ.), и в селе Давыдовне обличила свою лжебогородицу; таковая же найдена была гораздо позднее (именно в 1855 году) в Самарском уезде (в деревне Каменке). С этих времен, здесь, вероятно, надо искать начала тому странному и неожиданному факту, что правила хлыстовской секты начали мешаться с молоканским учением так, что на Молочных Водах и за Кавказом выяснились уже в секте веденцов или прыгунков (которой мы посвятили особую статью и в дополнение и пояснение ее пишем теперь эти строки).

Факт этот служит новым доказательством тому, что соблазнам мистического учения до сих пор нет еще определенных пределов. В России оно съумело соблазнить православных и, не отрицая обрядовой части господствующей веры, успело прикрыться покровом самого строгого исполнения обрядов православия; успело пустить корни и там, где произведено полное отрицание всяких обрядов и родилось молоканство. Точно таким же образом ужилось и с католичеством и с протестантством это одно из древнейших учений ¹⁶. В самые первые времена христианства оно существовало под видом манихеизма и монтанизма. В средние века оно явилось в знаменитой секте павликиан, которые у болгар приняли новый вид и новое имя богомилов. Много есть данных для того, чтобы в [508] этих богомолах искать происхождения и наших хлыстов, и именно в то время, когда гребенские или запорожские казаки толпами бегали за границу, в турецкие владения, и охотливо селились между своими братьями по крови и языку. В это время частых сношений и тесных сближений восточных славян с западными, заметны первые и ясные следы нового учения, а потому и св. Димитрий Ростовский, первый писавший о секте, говорит про Данилу Филипова: «сказуют того лжехриста родом быти турченина». В 1828 году саратовская лжебогороднца Анна Скачкова на допросе прямо объявляла о том, что они имеют на Дунае настоятеля-лжехриста, от которого получают все нужные книги, и к нему на благословение, поучение и утверждение в сане и звании отправляют на целый год всех избранных ими лжебогородиц и богомольщиков. Богомольщик приезжает с какою-то граматою, лжебогородица с богомольной сорочкой и вербой. Лжебогородица должна быть красивой наружности и твердого, ясного ума: на них зиждется вся главная основа секты, единственной из всех, уступивших женщине главное место и основные права. Везде, где являются хлысты, везде там неизбежна лжебогородица, на обязанностях которой лежат хлопоты о том, чтобы разженить женившихся и укрепить в обычаях холостой жизни неженатых, а также и приготовление из малолетних девушек таких грамотниц, которые пригодились бы со временем на служение делу, могли бы притворяться вдохновенными и ловко и складно пророчествовать. На девичей красоте и женских соблазнах в хлыстовской секте утвержден основный фундамент; чувственным наслаждениям подчинена на большую половину обрядность секты.

Еще в 1717 году знали про хлыстов, что один из их секты всегда называл себя христом, что на собраниях своих они уверенно признавали сошествие Св. Духа иногда на двух, иногда же на трех человек: «и подымало-де их с лавки и ходили-де они скачучи в круг, по получасу и больше». Следственная коммисия 1734 года убедилась в том, что хлысты хулили законный брак, вменяя брачное ложе в скверну и в великий грех; после богослужебных собраний еретики редко расходились по домам, но обыкновенно ночевали в домах этих собраний, в которых устроено было множество кроватей для приходивших на моление; здесь «мужчины и женщины предавались гнусному разврату».

Для собственного уничижения, хлыстовские пророки нередко принимали на себя вид тех беспечных, убитых, угнетенных людей, которые почитаются народом под именем бажевиков, [509] юродивых. Они прибегали ко всевозможным испытанным средствам, чтобы придать своему лицу тот болезненный, угнетенный вид, который в простой душе всегда возбуждает сострадание. Они истощали себя излишеством чувственных наслаждений, придавая этому вид юродства; они особенным усердием на радениях, перед усталыми и истомленными, достигали того, что лица их могли казаться вдохновенными, задыхающаяся речь чем-то особенным. Ловкие и умелые, на самом деле, успевали возобладать посторонними до того, что их считали именно такими людьми, которых посетил, и в которых на этот раз вселился дух и наградил даром пророчества.

В кораблях, руководимых опытными пророками, все стремления этих пророков обыкновенно направлялись в ту сторону, чтобы убить в последователях всякую волю, тем или другим способом довести их до того, чтобы они были доверчивы и послушливы. Хлыст Радаев умел заставить ходить туда, куда он пошлет; делать то, что велит; без его благословения и воли никто не смел ничего предпринимать.

Главная же забота и основные стремления всех последователей хлыстовой секты состоят в том, чтобы войти в сношения с духом и приобрести способность ведать его. Способность ведения предоставлена наставникам; от возможности сношений не отказывается ни один из остальных сектаторов. Время этих сношений — по их убеждению — бывает тогда, когда они, измученные прыганьем на радениях, начинают чувствовать приливы к сердцу, замирание его. «Для этого — по словам самовидца ¹⁷ — они вертятся на одном месте, как жорнов, так быстро, что и глаз бывает не видно. От такого быстрого стремления волосы на голове подымаются; на мужчинах рубахи, а на женщинах платы раздуваются, как трубы, и происходит от них чувствительный вихорь. Иногда вертятся все вообще — по их выражению — в стенку, составляя всеобщий круг, который знаменует у них чан или купель духовную, как и молва в народе носится, будто бы они в чане купаются. Но сей-то чан не из чувственных досок, а из плотей человеческих состоит. В сей-то — по их выражению — духовной купели, то-есть в кровавом своем поту, они крестятся, радеют (по их выражению) дотоле, что в некоторых местах, где случится собрание весьма многонародно, принуждены бывают даже пол [510] от поту их подтирать ветошками, а рубахи на них сделаются как в воде обмоченные. И до такого изнеможения изкружатся и измучатся, что уже будут бессильны, как мухи и, обессилев, некоторые падают, а в лице белы, как полотно».

«Впродолжение кружения и скакания, поют сочиненные ими песни ¹⁸ весьма согласно и приятно, а иногда, как-бы единогласно всхлипыванием и порывистыми духа трелями, производят гоготанье и какой-то необыкновенный тихий свист, повторяя беспрестанно: ой, дух! ой, дух! ой, дух! Ой, Бог (трижды)! Царь Бог! Царь Бог! Царь дух (трижды), а иные оега, оега, оега: чем наводят на слушателей даже некоторый ужас. И если послушать их гоготанье из-за стены, то представится совершенно, что они яко бы чем секутся или хлещутся. При кружении они всячески дурачатся и бесятся: иные из них трясутся, кривляются, ломаются, как бесноватые, а другие топают ногами, приседают к земле, и вдруг, как неистовые, вскрикивают, вспрыгивают, приходят в энтузиазм; нечто пересказывают и говорят иными языками, а какими: татарскими, тарабарскими — думаю, и сами не понимают, кольми паче другие ни одного слова не знают, да и понимать нечего».

«Есть еще у них и другой манер круженья; именуется Петров крест. Во оном круге становятся по два и по три человека и, помоляся, садятся на место. Потом начинают петь песни свои. Тут некоторые, будто бы почувствовав пришествие божественной силы, излияние Духа Святого, приходят в восторг и изумление: начинают вдруг дрожать, трястися и кривляться. В таком исступлении выговаривают несколько слов поучительных, чем и кончится их пророчество».

Все эти хлыстовские обряды (радения), большая часть верований (искание и олицетворение живого бога), все их стремления (обуздать плоть и дать силу и крепость духовной стороне природы), наконец и песни (только немного измененные) перешли к скопцам, послужило основою новой секты. Случилось [511] это в то время, когда между хлыстами началось искание средств обуздать бунтующую плоть и когда на помощь ищущим судьба привела сильного человека. Тогда крайности сошлись и недовольные развратом единомышленников прибегли к решительному средству оскопления. Когда увеличилось число оскопившихся и обе секты, новая и старая, подвергнутые одинаковой участи усиленного преследования, для крепости союза вздумали соединиться, между ними не нашлось уже ничего общего. Соединение сект не состоялось; обе пошли разными дорогами. Мать возненавидела свое детище за дерзкий протест его и решительное неповиновение.

Хлыстовщина вывела нас в скопчество; скопцы снова уводят нас за Кавказ, где мы видим их мертвенно-бледные или жолтые, всегда морщинистые, старчески-обрюзглые, безбородые лица, слышим их детски-пискливые, птичьи голоса в числе ссыльных сектаторов, поселенными в двух городах: Шемахе и Баку ¹⁹.

Среди мусульманского населения, издавна приобыкшего на бездельи обеспеченной природою жизни маклачить кое-какой немудреной торговлей, и глаз-на-глаз с настоящими прирожденными купцами из даровитого и предприимчивого армянского народа, очутились эти известные стяжатели денежных богатств, обратившие страсть к злату и серебру в религиозный культ. При запрещениях и стеснениях, налагаемых законами на ссыльных, на ограниченном городскими стенами поле деятельности, шемахинские и бакинские скопцы находятся далеко не в таких добрых условиях, как бы можно было надеяться. Обычное занятие менял и процентщиков, к каковому ловко приспособились столичные скопцы, за Кавказом они натолкнулись на готовое дело, успешно и издавна руководимое бойкими руками закавказских армян. Согласные, дружные и крепкие торговые общины этого народа, известные под именем амкарств, и скопцам преградили всякий путь к новой предприимчивости (ради местных потреб) на столько же, на сколько помешали эти [512] армянские товарищества и другим, новым русским деятелям, каковы даже мильйонные товарищества, слаженные в торговой, купеческой Москве, издавна ведущей сильный торг с Закавказьем. С наивным, детски-простодушным взглядом на все те жизненные вопросы, которых не одобряет их вера, и здесь скопцы все наслаждения жизни вменяют в порок и предают осмеянию, но стараются уверить каждого, что оскопили-де маленькими:

— Я этому греху не причастен. Держусь крепко за православную веру и церковь и душевно скорблю об утрате.

И здесь сберегли скопцы озлобленную нетерпимость ко всему, что дышет жизнию и рвется к улучшению своего положения, к изменению на лучшее своего быта. И здесь скопцы-грамотеи и начетчики резко оттеняются этим между всеми другими сектаторами.

Таким образом, стоя середи двух преград, положенных с одной стороны неблагоприятными местными условиями, а с другой дурными последствиями от собственного фанатизма, закавказские скопцы очутились не у дел. Дело их было бы совершенно проиграно и в зеленой цветущей Шамахе и в мертвенно-голом и неплодородном Баку, еслибы не поддерживала их главная заповедь секты, обязывающая членов ее взаимною помощью, а тем более тем прозелитам, которые страдают за веру. С этими присыльными средствами и при взаимном товарищеском дружестве эти немногие из скопцов, оставшиеся в двух закавказских городах после неприятной истории с ними ²⁰, могли кое-как пристроиться только к легким городским занятиям. В Шемахе и Баку большая часть скопцов занимается булочным мастерством, плохо вознаграждаемым там и кое-как поддерживаемым местным чиновничьим и военным русским населением. Некоторая часть их занялась торговлею русским красным товаром, но в таком незначительном размере, что плохая лавка плохого армянина имеет преимущество перед лавочкою русского скопца. Только два-три человека (из которых один торговал чаем и сахаром [513] и кое-каким петербургском товаром) съумели прослыть богачами с капиталами (не свыше однако нескольких тысяч). Большинство скопцов мечется от одного предприятия к другому, о только доказывает одно, что не угасла в них жажда стяжания, когда закрыты перед ними все пути ко всяким житейским увлечениям, сопровождаемым тратами. За то для них теперь полная возможность, на большом досуге, самоуглубляться в суть учения, заповеданного батюшкой Петром Федоровичем, надеяться на его пришествие из Иркутска для нового царствия, с лучшими временами для верных и избранных, и наслаждаться воспоминанием его страд, претерпенных им для, спасения душ его милых детушек.

И не сам он пришел, «а прислал меня сам отец и матушка Акулина Ивановна — великая мильйонщица. Прикащики у ней были по всей вселенной, торговали, да уж жили не горевали, а только грех из себя выгоняли, и на крест свой люди отдавали в руки иудеям». Так начинаются страды, а вот как было, судя по ним и по другим достоверным документам.

Вышел скопческий лжебог с Дона, где в те времена (в средине прошлого столетия) всякому учению предлагались хорошие притоны и надежная защита. Шел этот хлыст Кондратий Селиванов, под обычным видом странника и каженника, в неизвестность увлекаемый пытливым духом и руководимый тем отвращением, которое родила в нем непотребная жизнь в хлыстовских кораблях. Селиванов задумал произвести в ней крутой переворот в противоположную сторону после того, как посетил многие корабли и нашел кое в ком неложную податливость. Одетый в рубище, часто переменяя на себе платье, чтобы не быть узнанным, шел он смелыми шагами к предположенной цели. Однажды, не пивши-не-евши, высидел трое суток в яме, куда бросали всякую падаль; десять суток уберегал себя во ржи; двенадцать суток пролежал в соломе. Но несогласные с ним и недовольные его кривотолком, хлысты продолжали его преследовать и на него доказывать; друзья его выручили: раз спасли, завязавши в пеньковый сноп, другой раз уберегли под свиным корытом. Селиванов таким образом дошел до окрестностей Тулы, где нашел также доброго человека и встретил корабль знаменитой Акулины Ивановны, у которой божьих людей было до тысячи и жила пророчица Анна Романовна ²¹. На всю окольность прославилась [514] она даром пророчения, и многие из православных ходили к ней за советом: сеять ли хлеб, ехать ли ловить рыбу. Что она прикажет, то свято. Пришел и в этот корабль Селиванов под обычным видом смирения, и с теми же приемами: сел у порога и не открывал рта, так что всем показался немым. Анна Романовна ходила тогда в слове (пророчествовала), а было народу человек семьдесят. Взявши крест, она ходила по собранию и давала каждому в руки, и когда вдруг все встрепенулось, чтобы начать радение, пророчица оборотилась к Селиванову и промолвила: «сам бог пришел! теперь твой конь бел и смирен!» И, повернувшись к пророкам, велела им идти угадать: у кого живет бог. Искали у богатых и первых людей — и не угодили. Анна Романовна выговорила: «для чего же вы у меня бога (мнимого) не нашли, где я пребываю? вот где бог (лжебог) живет!» — и перстом показала всем на Селиванова. «И всем сделалось противно и злобно».

Переговоривши потом наедине с ним, Анна Романовна объявила его богом. Вскоре нашел Селиванов помощника себе в Александре Ивановиче (Шилове), который, также как и он, «произошел все веры и был перекрещенец, и во всех верах был учителем. Он говорил: «не истинна наша вера и постоять не за что! О, еслибы нашел я истинную веру христову, то не пощадил бы своей плоти!» Вера Селиванова Шилову полюбилась. Селиванов благословил его крестом, и дал ему крест, свечу и меч, примолвивши: «Вот тебе меч: ты будешь у многих древ сучья и грехи сечь!» Тогда же они и решили между собою «леность изогнать» и для того не пощадить своей плоти.

Селиванов говорил: «ходил я по всем кораблям и поглядел: но все леностью перевязаны, братья и сестры; того и норовят, где бы брат с сестрою в одном месте посидеть. Уж змею бить, так бей поскорее до смерти, покуда на шею не вспрыгнула и не укусила!» Так и сделали (оскопились). Оскопившись, стали других на то соблазнять, и естественно встрепли сильное противоборство. Надо было Селиванову опять прятаться. Переодеваясь нищим, он ходил по городу Туле и [515] по ярмаркам в селах, где с калеками перехожими певал стихи и выпрашивал милостыню.

Раз на ярмарке в селе Тифине он попался в руки солдатам, сумевшим по лицу узнать в нем такого человека, который не по сердцу здоровым людям. Солдаты остригли ему полголовы, но Селиванов спасся бегством, «бежал 25 верст все рожью да речками, обвязавши головушку свою тряпочками», и спасен был одним из радельников своих — Мартынушкою. С этим Мартынушкою ходил он с новою проповедью по божьим людям, но везде встречал неудачи. Одна девица-пророчица, ставши за дверью, раз хотела его ушибить камнем, а брат ее застрелить из ружья, когда ходил Селиванов из села в Тулу на праздники. Другие хлысты стали жаловаться учителю своему, пророку Филимону, и просили его унять вольнодумца. Филимон пригрозил: «вишь ты какой, от меня людей отвращаешь: даром что молчишь, смотри опасайся!» Селиванова прогнали. Нашел он приют у другого благодетеля, Аверьянушки. От него перешел в самый город Тулу, и скрывался в подпольи у одной женщины, которую начинал приводить в свою секту. Место это наследили враждебные хлысты и привели к дому команду солдат. Сломали один пол — не нашли; на другой раз сломали другой пол и третий — доискались. Вытащили за волоса, били чем ни попало; сняли пояс и крест; руки связали назад и привязали к ним гири. Обнажив шпаги и со всех сторон примкнувши ружейные штыки, привели его в Тулу и посадили в острог на цепь с ручными и ножными кандалами. Допрашивали Селиванова — по обычаю тех времен — с пытками.. Стерегли его с большею опасливостью: осматривали во рту, в ушах и в носу, не заложил ли где он про себя отраву, и толковали: «его бы надо до смерти убить, да указ не велит. Смотрите, кормите его да бойтесь, и подавайте ему хлеб на шестике, подавайте ему да прочь отворачивайтесь: он всякого может прельстить».

Из Тулы перевезли Селиванова в Тамбов: по дороге встречный народ ругался над ним: кто бранил, кто грубо издевался. Два месяца просидел он в тамбовской тюрьме и отвезен был в деревню Сосновку, где он сеял плевелы своего учения вместе с другом своим Шиловым. Здесь его наказывали кнутом; вместо деревянной кобылы положили его на спину одного из учеников, сужденного вместе с ним, но прощенного. Другой товарищ держал его за голову. Окровавленную рубашку выпросили скопцы, а на него надели свою, [516] белую. Наказанный упал в обморок: ему дали парного молока и привели в чувство.

Из Сосновки в повозке, скованным по рукам и по ногам, повезли Селиванова в Сибирь. По Сибири вместе с прочими преступниками пустили его пешком (на канате). Вместо того, чтобы попасть в Нерчинск на каторгу, по указу, Селиванов остался жить в Иркутске, благодаря силе денежного соблазна. На те же деньги, оставшиеся на родине его благодетели снарядили посланцев выкупить Селиванова из тюремного плена. Посланные нашли его в Иркутске ходившим по городу с блюдом для подаяний на церковное строение. На соблазн он не прельщался и бежать не захотел, ответив: «нет мне дороги к вам: еще мне Отец Небесный велел поплакать».

Вот все, что рассказал про себя сам Селиванов (в Страдах). Предания скопцов и оффициальные документы повествуют о его последующей жизни следующее:

С восшествием на престол нового императора Павла І-го, между русскими скопцами началось сильное волнение, окончившееся тем, что с нарочным курьером привезен был в Петербург из Иркутска Селиванов и Шилов из Динаминда, куда попал он после наказания батогами (в 1775 году) ²². Шилов был препровожден в шлиссельбургскую крепость с пятью другими скопцами, а Селиванов посажен в секретный нумер дома умалишенных. Когда вступил на престол император Александр Павлович, Селиванова перевели в богадельню при Смольном монастыре, и здесь все богомольцы видывали, как он собирал в церкви кружечное подаяние.

В богадельне пробыл Селиванов только около четырех месяцев, и летом 1802 года отдан был, по проискам богатых скопцов, на пропитание и поручительство. Осьмнадцать лет прожил он на свободе, окруженный почестями поклонников и пользуясь тем уважением остальных людей, которое внушается глубокою старостию и мягким, обаятельным умом. Переходя из дома в дом, от одного богатого купца к другому, Селиванов около 1820 года жил у богача-миллионщика Солодовникова в его доме, денно и нощно охраняемом скопцами из отставных солдат. В верхнем этаже жил [517] сам батюшко; в нижнем помещалась моленная, куда «живому богу» удавалось собирать человек до трехсот молельщиков обоего пола. На потолке изображено было Всевидящее Око, по стенам висели богатые иконы с лампадами и паникадилами; в середине комнаты стояло седалище, на котором садился сам Селиванов в колпаке, в левантиновом халате и в сафьянных сапогах, весь обложенный подушками. Сам он не радел, но детушек благословлял на то обеими руками, приговаривая протяжно слова: «милость! покров!» Как человек, незвавший грамоты, он не умел писать да и говорил нескладно, а потому и пророчествовал мало, коротко, тихим голосом, награждал последователей подарками (платочком, образком, крестом, остатками от трапезы своей). Все это вменяли себе скопцы в несказанное счастие и благополучие. В этой же комнате, в присутствии этого же «живого бога», совершались обряды посвящения в секту посредством оскопления. Операция эта совершалась при Селиванове, с помощию раскаленного железа в силу того, что оскопление называлось огненным крещением. Снисходя слабости человеческой, каленое железо заменено было холодным оружием: бритвой, ножом и проч. Впоследствии ревнители (после Селиванова) ушли дальше и взялись за полное оскопление. От этого произошел раскол в секте: образовались старые и новые скопцы.

В 1820 году торжество Селиванова прекратилось. Правительство, видя, что число скопцов увеличивается ежегодно, решилось прекратить зло. Летом 1820 года, обер-полициймейстер в час ночи, с особенными предосторожностями взял Селиванова в собственную карету, из которой его пересадили потом в дорожную коляску и в два часа ночи везли уже его за городской заставой по дороге в Суздаль. Там в Спасо-Евфимиевом монастыре, в строгом заключении, доживал свой многомятежный век этот замечательный человек, имевши случай еще несколько раз получить поклонение от своих детушек на правах «живого бога». В 1832 году, 20 февраля Селиванов в заточении умер, но последователи не поверили его действительной смерти, а считают его скрывающимся в окрестностях Иркутска.

Оттуда, с Иркутской горы, по мнению скопцов, придет их батюшко (мнимый) бог, чтобы соединиться с детками своими, огненным крещением очищенными от всякие греховные житейские скверны. «Они ждут его всяко времячько, по суду — глаголу небесному, обогреть сердца их нутренни». Это-то пришествие его продолжают они вымаливать и выпрашивать на своих [518] радениях рядом складных песен. Чтобы заслужить его благоволение и удостоиться соединения с ним, эти белоризцы, полевые монахи, заграничные воины небесного царя стараются поддержать себя во всей чистоте и удалении от врат бездны.

Средствами для этого скопцы, кроме веры в живого Бога и основного обряда «огненного крещения и искупления», полагают также строгий пост, наружную набожность и радения.

Скопец постится тем, что воздерживается от мясной пищи, глубоко убежденный, что «мясо, как плод от плотей проклято», но яйца не считаются под запрещением наравне с молоком и маслом, хотя бы пришла на них охота и в православный пост. Курение табаку, употребление крепких напитков, находившиеся также под запрещением, считаются запретными зельями только у старых скопцов, молодыми не признаются таковыми за глазами наставников. Те же, которые приведены в секту в малолетстве, на этом стараются озлобленно вымещать крупные житейские лишения и под шумок приятельской беседы охотливо напиваются до пьяна. К помощи того же вина прибегают сами наставники, когда оскопляют людей трусливых, нерешительных.

Следование обрядам православной церкви от древнейших времен признается скопцами обязательным: видимая ревность сказалась во многих стремлением к построению церквей. Хотя и замечено, что большая часть церквей построена богатыми скопцами на таких местах, которые чем нибудь святы для секты, тем не менее нельзя отказать им в усердном стремлении к исполнению наружных церковных обрядов, даже с особенным примечательным усердием. Они посещают православные храмы, ежегодно исповедаются и причащаются; в домах заботятся о благолепии св. икон, принимают в домы православных священников, хотя и сознались многие из них, что делают это «страха ради».

Следуя хлыстовским обычаям, скопцы собираются на свои моления в те же дни праздничные, какие установлены православною церковью: в двоенадесятые праздники и с субботы на воскресенье, и, конечно, в ночное время. Для этих богомолений полагаются длинные и широкие белые рубахи для мужчин и женщин; все должны быть босиком и все должны держать в руках белые полотенцы. Особенные собрания назначаются, когда приводят в секту «новика».

На молитвенных собраниях они занимаются или тем, что призывают духа, или слушают пророчества. Призывают духа [519] таким же способом радения или пляски (в одиночку или и круге), какой мы имели случай наблюсти у хлыстов. Пророчества в одинаковой степени предоставлены мужчинам и женщинам (точно также как и у хлыстов), но с тем различием, что у скопцов оно заполучило новое направление в иркутскую сторону, к лицу Селиванова. Пробовали-было обращать моления к себе некоторые из тех, которые решались выдавать себя за доверенных лиц от «живого бога» (лжебога), но общего настроения умов не осилили: «Судьба общая» оказалась у всех одна и та же, и потому весь успех предсказаний основывается на уменьи рассказать в частности каждому из верующих ту судьбу, которая его ожидает. При сметливом уме пророка, имеющего дело с простодушием фанатиков, успех дела зависит от ловкости смельчака и навыка в ремесле. Относительно радений, скопцы ни в чем не отстали от того порядка и способа, при каких нашел это дело у хлыстов священник Иван Сергеев.

Ни один скопец не скажет непристойного бранного слова, а тем более не выговорит черного имени дьявола, ограничиваясь при надобности в виде укора словом «суета». Всякий старается звать и считать своих единоверцев братьями и сестрами и всякий старается удаляться от общения с остальным миром. Строго запрещено скопцам курить табак, ходить на людские пиршества (и нетолько не петь там содомских песен, но и не слушать их), строго запрещается заключать с мирскими братские и дружеские союзы, торговые товарищества.

Говорят, что тот, кто оскопит не менее двенадцати человек, получает права наставника, что всякий скопец должен достигать этого успеха. Говорят, что каждый скопец заботливо старается отыскать и сохранить у себя на руках хотя одну такую монету, на которой было бы изображение императора Петра III, под именем котораго дерзко и бессмысленно самозванствовал Селиванов. Говорят, что вещи этого любезного скопческому сердцу человека почитаются священными для каждого и обладатель их настоящим счастливцем, что менее счастливые довольствуются лоскутками, крупицами хлеба, что фанатическая приверженность скопцов в эту сторону увлекла их даже до того, что они священными предметами полагают для себя песок и камень с могилы Шилова, мыльную воду с рук того и другого из этих двух коренных наставников. Говорят, что везде там вскоре появляются скопцы, где завелись корабли хлыстовские: скопчество является результатом хлыстовщины, если не в полном составе общины, то во всяком случае и неизбежно в [520] некоторых фанатиках. Говорят, что общее число скопцов на Руси не превосходит двух тысяч в представительстве обоих полов. Говорят, что акт оскопления совершается удачнее над совершеннолетними, усыновляемыми богатыми скопцами с обещанием передачи всего наследства. Говорят... вообще многое говорят и достоверного и гадательного, столько же про хлыстов и скопцов, сколько про молокан и духоборцев, как таких сектаторов, которые должны были, в силу строгих и неустанных преследовании, слишком плотно притворять за собою двери, и не пускать в свои святилища ни пытливых, ни любопытствующих. Эта игра в темную, положившая крепкие преграды первым исследователям, нет сомнения, будет заслонять и от последующих многое основное, давать обширное поле для гадательных соображений и произвольных выводов. К тому же эти обе секты (хлысты и скопцы), в соединении с сектою веденцов (прыгунков), суть именно такие, где самый способ ведения духа и общения с ним, посредством молитв и обрядов, составляют обязательную тайну для непосвященных. Даже и посвященные допускаются к разумению тайн не иначе, как после долгого испытания способами, приобретенными долгим опытом, на большую часть безошибочными и направленными главным образом к тому, чтобы в стадо не пришел хищный предатель — волк.

Едва-ли когда прежде было такое трудное время для исследователя, желающего во всей подробности познакомиться с сектой, какое представляет настоящее время, когда все секты, в силу правительственных соображений, нашли для деятельности своей самые отдаленные места России, разбросаны кучками по всему лицу родной земли нашей. Те благоприятные времена, когда каждая секта взаимным тяготением стремилась к тому, чтобы добиться совместного житья в кучке и тем облегчать возможность исследования, те времена уже давно миновали. В настоящее время корабли разбиты, карабельщики разошлись по дальним сторонам ладить из осколков и обломков кое-какие суденки, прибивать новые доски, шить новые паруса из новых материй, когда всякий молодец мастерит на свой образец. Прежняя основа видна, но к ней прилеплено, примазано, прикроено много нового, неслыханного и невиданного. Немного нашлось таких памятливых мастеров, которые могли выстроить судно именно в таком виде, в каком оно красовалось до бури и крушения. К числу таких мастеров можно отчасти отнести и хлыстов, скопцов и духоборцев, но никак нельзя включать в этот [521] счет, например, молокан. Но и хлысты за Кавказом превратились в прыгунков, и крепко разбили свои корабли по России, но и скопцы выдумали иной план за Кавказом, а в Сибири, имея на руках верные планы, поставлены в такое положение, что чувствуют крайний недостаток в необходимых материалах. Молокане совсем растерялись: при готовых материалах, они давно уже производят стройку по новым чертежам, у которых с основным и настоящим уже немного общих черт и коренного сходства.

2. Это были сепаратисты из Швабии, предпринявшие в 1817 году путешествие в Иерусалим, чтобы подле гроба Господня ожидать в 1830 году конца миру. Идя через Кавказ, в Тифлисе они получили объяснение, что за Араратом встретят их курды и бедуины и, не ограбив до последней рубашки, в Иерусалим не пустят. Виртембергские мистики из протестантов предпочли бедуинской петле хорошую жизнь под русскою властью, и в числе 2,617 душ, под именем колонистов, остались жить в уездах Тифлисском и Елизаветпольском.

3. Староверы самарские и саратовские несколько опоздали. Но их счету время свето-преставления упало на 1842 год. В необычайном страхе и трепете они ждали этого дня в саванах. Ждали также на день Пасхи, молясь день и ночь, каясь во грехах и прощаясь друг с другом. Ждали не милости и тысячелетнего царствия, а кары и мечей огненных, не имея силы встретить их хотя бы и таким развлечением, какое придумали их соседи, молокане. Староверы, поповщинцы и беспоповщинцы ждали страшного суда там же, где услышали и предсказание о нем. Дальше ближайшего лесу они не ходили: так, например, было и в Самаре.

4. Песня эта теперь полузабыта. Мы не могли уже найти таких, которые бы сказали нам ее конец.

5. В рукописи покойного Иакова (бывшего епископом в Саратове), сохранилось свидетельство о том, что мнимое, поддельное чудо Соколова, как обряд, введено было в молитвенные собрания его толка еще на Молочных Водах. Одна, избранная им, девица притворялась мертвою; один из избранных Соколовым мужчин подходил воскрешать ее. Не удавалось одному — пробовал другой. Воскресавшая в истериках пророчествовала и укоряла каждого во грехах. Секта эта в рукописи Иакова названа сектою сопунов на том, дескать, основании, что они неправильно понимали слова 50 псалма Даввдова: «окропиши мя иссопом и очищуся». Принимая слово: «иссоп» в превратном смысле, мелитопольские прыгунки сопели друг на друга, чтобы «очиститься и облагодатствоваться». Про такую секту за Кавказом не слыхивали и существованию ее не верят даже самые заклятые враги прыгунков, готовые верить всяким другим нелепостям, рассказываемым про этот действительно странный, но не в такой степени дикий толк.

6. Новички, говорят, прыгать по правилам не съумеют.

— Один такой-то плясал-плясал, да и бросился грудью на стол. Его сейчас прикрыли армяком, потом шубой и сверх всего соломой: еще-де не достиг!

7. Вот, между прочим, причина, почему трудно (и почти невозможно) собрать песни прыгунков в полном их комплекте. Сами они многие песни забыли; памятные им ни за какие деньги не скажут, сказывают по памяти перебещики из их лагеря. Они-то помнят и некоторые из тех, которые покинуты и забыты. Таковы:

Свята-слава, слава-честь
Бог сый с нами есть.
Ангел Божий, дух святой.

Из других помнят только начало; например, была-де песня:

Иди, Сионе, иди, верный!
На поле брани стоит
Сила вражия лютая,
Она с севера взятая и проч.

Бери щит, надень панцырь
Препояшь бедро мечом...

Цельных песен нам удалось записать только десять.

8. Рассказывают, что на Молочных Водах Соколов учит молиться в высокой избе, стоя на верху поставленных одна на другую скамеек, чтобы быть ближе к небу и Сиону.

9. В 1862 году цифровые отношения между исповедниками молоканства в Ленкоранском уезде Себидажского участка находились в таком виде:

	число дымов.	число душ
	число дымов.	муж.	женщ.
В Пришибе:
Молокан (уклеинов и общих)	141	385	397
Духовных (прыгунков)	5	12	9
В Арстраханке:
Молокан	12	43	34
Духовных	5	14	14
В Новоголке:
Молокан	111	380	397
Духовных	—	—	—
В Андреевке:
Молокан	82	247	232
Духовных	10	23	22

Цифры составлены приблизительно и, собранные официальным путем (и нам сообщенные), конечно, неверны: прыгунков больше. В деревне Николаевке (Кивил-Агач) всех дымов 120 и все молокане — общие; в Привольном всех дымов 325 и все суботники. Число дымов Ленкоранского форштадта нам неизвестно.

10. На гору Городину близь деревень Михайлиц и Бобынина Владимирской губ. Муромского уезда.

11. To-есть в той же Стародубской волости, Егорьевского прихода.

12. Близь села Погоста-Зяблицкого, в 40 верстах от города Мурома, в имении г. Нарышкина.

13. В 1700 году, оттого-де царь Петр и велел считать с этого года и дня новый гражданский год.

14. Этой Акулине «бабе-стрельчихе» приписывается основание особого толка — Акулиновщины, хотя это есть не что иное, как та же хлыстовщина. Овдовев в 1732 году, она поступила в Ивановский монастырь, и в это время «чернцов и черниц и попов расстригала, и братство ввела таким образом: «цалуй икону и крестом поменяйся муж с женою, и парень с девкою, и то-де будет братство духовное!» а жило то братство зело блудно, во едином дому их по многу: мы-де ныне под благодатию, а не под законом». Акулину, в числе других четырех стариц Ивановского монастыря, наказали кнутом и выслали в Введенский монастырь (Перм. губ.). Отсюда ей удалось бежать, при помощи благодетелей, и скрыться у благодетелей же под Тулой, в окрестностях стрелецкого города Алексина. Здесь у ней был свой корабль и когда из него начинал выходить скопческий раскол Селиванова, старухе было уже около ста лет.

15. Тем не менее тела казненных были похоронены в Ивановском монастыре в особых часовнях. В предотвращение соблазнов, императрица Анна Ивановна велела тела эти вырыть и сжечь на Лобном месте.

16. Так секта скакунов имела последователей даже между русскими чухнами. В 1829 году она известна была близь Ропши, откуда перешла в уезды Петергофский, Царскосельский и Ямбургский. Чухны сходились в лесу, человек по 500, пели, прыгали возможно высокими прыжками; иные, доходя до исступления, скакали на четвереньках и кричали дикими голосами.

17. Священника Ивана Сергеева, Калужского уезда села Забольни, представившего в 1809 году в святейший синод записку.

18. По имеющимся у нас в руках сборникам хлыстовских песен, видно, что они одновременны первому появлению секты в России. Все песни старинного, допетровского склада, большею частию переделка употребительнейших народных: «Как не белый снег белеется», «Ты свети-свети, свет светёл месяц», «Кто бы горю моему помог», «Ты воспой, воспой; соловеюшко в саду» и проч. Скопцы, заимствовавшие обряды хлыстов, приняли и песни, по изменили только слова. Песни же закавказских прыгунков совершенно иные, другого склада, солдатского. В этих уже от старорусского белого стиха крутой поворот к хореям, от аллитерации прямо к рифме. Между хлыстовскими и нескладными прыгунскими — целая бездна.

19. Большим селением живут также скопцы на реке Рионе. Много скопцов ссылается в Сибирь, где им предназначено место для жительства в дальнем городе — Туруханске.

20. Новый жестокий способ оскоплении, придуманный уже за Кавказом, после того, как одна скопчиха родила, подвергнул тамошних скопцов уголовному суду. По решению его, главных коноводов сослали на Аландские острова и, во время войны с англичанами, содержали в Кексгольме, в крепости; потом сослали в Сибирь. Из остальных скопцов, многих разослали по закавказским крепостям. До того времени скопцы поселены были без разбору вместе с молоканами и другими сектаторами. Общее число их восходило свыше 400 скопцов и скопчих.

21. Эта Аннушка заправляла всеми делами корабля. Сама старуха Акулина только по преданию пользовалась уважением, под именем лжебогородицы. Дряхлая старость (ей было около ста лет) лишила ее памяти и всякой сообразительности. Когда привели к ней Шилова, она проболталась ему про Селиванова: «Пророки мне поют, будто от меня сын божий народился, я этому и сама дивлюсь».

22. Сначала Шилов был отправлен в Ригу, но отсюда, за оскопление солдат и женщин, был переслан на динаминдские крепостные работы. От глубокой старости и горячки Шилов умер в шлиссельбургской крепости, в начале 1799 года. На могиле его поставлен скопцами большой памятник и Шилов получил имя Предтечи.

Текст воспроизведен по изданию: За Кавказом (Из дорожных заметок) // Отечественные записки, № 5. Книга 2. 1867