-

МАКСИМОВ С. В.

ЗА КАВКАЗОМ

(ИЗ ДОРОЖНЫХ ЗАМЕТОК).

Суботники.

Бывалые случаи измен родной национальности в пользу другой чуждой, но сподручной, у нас замечаются в высших, так-называемых передовых сословиях. Превращение в немца и притом так, чтобы во многом походить на него: его думой думать, его убеждениями руководиться, теперь — выгодно и в служебной практике дело обычное. Предоставленная на добрую волю возможность уподобляться французу также (на русской земле и в русских городах) осуществилась в факте: превращение во француза и притом уже так, чтобы во всем, до мельчайших подробностей, уподобляться ему — в моде и в давних обычаях наших крупных земельных собственников. Более трудное уподобление англичанину — невозможно, а потому и не имеет примеров даже в настоящей общественной практике, хотя бы и в купеческой. За то бывали всякие другие случаи и даже такие странные, каковы, например, случаи превращения в китайца и притом в таких людях, как наши ученые.

Сообразивши все поводы и все данные, выродившие эти явления в известных классах русского общества, мы не станем, по крайней-мере, удивляться, хотя и имеем право и основание сожалеть и раскаяваться: случаи превращений слишком часты и целостны, хотя пока и не глубоко внедрились в отечественную почву. На общественный быт они произвели, впрочем, крупнее влияние. Но не о том речь наша.

В противоположность передовым, так-называемым, образованным сословиям, низшие классы общества: торгующий (на большую часть) и возделывающий землю (весь целиком) остались верны всему отечественному — родному. Больше, чем с [334] шестьюдесятью народами и народцами, привелось жить нашему народу в самых близких соседях и находиться в самых тесных и живых отношениях, и все-таки коренной русский человек остался самим собой: вынес всяческие влияния, но удержался от всех соблазнов. Временами казался он пленным, чтобы дать обманутому врагу право успокоиться в самообольщении и, выгадавши время, пользовался первым случаем, чтобы перекинуть петлю с собственной согнутой шеи на раздобревшую шею врага. Так поступил наш народ с таким сильным врагом, каковым был татарин. При поползновениях других народностей, шедших решительнее, действовавших круче, он решал дело одним разом: без пособия газет и телеграфов, задумывал единую мысль, восставал на врага огулом и выгонял его прочь с родной земли. Так поступил он с поляком и французом. Сталкиваясь с слабыми, разрозненными народностями, он или прикидывался купцом или превращался в казака, смотря по надобности. В первом случае устроивал дело домашним, полюбовным образом и всегда прочно, во втором — не всегда успешно, В том и другом случае ходил на уступки, мудрил притворством, подделывался: надевал на себя туземное платье; пересилив отвращение, ел всякую туземную снедь, не гнушался берестяным домом, забывая об избе и печке; выучивался кое-как говорить по тамошнему; своей веры не навязывал, над чужой не смеялся; казался дикарю своим, своими был не узнаваем. Приходила борьба к концу, и в результате оказывалось, что русский только хитрил, и что, напротив, дикарь потянулся в его сторону. Исчезли в русских чудь, бесермяне, меря, мурома; стали еще пока приметны, но сильно обесцвеченные корелы, зыряне, мордва; не видать русских ни в татарах, ни в киргизах, ни в калмыках — народах, оказавших самое упорное противоборство господствующему над ними духу и силе. В России теперь и возможности нет соследить за борьбой, и ни одного примера не найдешь для указания, что вот и русский подался, поддался и покорился. В одной Сибири можно еще следить за подробностями борьбы и указывать на примеры превращений русского человека в инородца. На р. Мае, оторванные от всех родичей огромными пространствами, русские люди объякутились, в Якутске якутский язык сменил французский и вошел в моду даже в высших кругах тамошнего общества; на р. Енисее кое-где и кое-кто отунгузились. Нет русских в самоедах, нет их в бурятах, не слыхать в остяках и юкагирах. Но опять-таки не о том настоящая речь наша.

Там, где подделка под чужую национальность затребована [335] корыстными целями и для них необходима, в ней мы не видим ничего удивительного. Там, где этой подделке нет благоприятных причин и она переходит в подражание при безвыходности, мы также не найдем ничего странного. Подивимся другому явлению, когда все причины его находятся вне всяких вероятных явлений, когда они ни экономические, ни географические, ни климатические, ни какие. Нет изолированного, безвыходного положения, среди одной и той же и все чуждой народности; нет и того сильного рычага деяний человеческих, каково искание корысти, материального обеспечения, денежного обогащения. Есть даже для русского человека кое-что из неприятного ему, несочувственного: вера, несходная с той, за которую он кровь проливал и теперь пролить не задумается; есть при этом и народ, исповедующий эту веру, народ, другими народами света гонимый и презираемый, народ, и у русских людей находящийся в каком-то подозрении. Между тем, больше двух тысяч русских семейств стремятся уподобиться этому народу, считая для этого лучшим средством его веру, и подчиняют ей свои житейские обычаи и отечественные привычки. Для этих людей евреи стали идеальным народом, Ветхий Завет исключительным руководством в вере и жизни. Притом же эти люди стали так думать и так поступать не там, где любит ютиться гонимое племя, не в тех местах, где оно пустило глубокие и надежные корни; напротив, пошли русские люди в еврейскую веру в тех местах, где все тому противодействовало: евреям воспрещено было постоянное жительство; ловкой изворотливости и находчивости их в торговых предприятиях там не было никакой пищи. На новых местах заявились новые люди: разнокалиберные сходцы изо всех стран России, те вольные гулящие люди, которым было не до умственных напряжений, когда следовало опасаться голода и в новой земле искать средств к спасению. Пришли, правда, вскоре за ними и такие, которых удалили из родины за наклонность к сектаторству, но и эти люди стояли за православную веру, и притом с таким фанатическим увлечением, что только эту одну веру при старых обрядах считали истинною и непогрешимою. Ко всем другим верам они питали полное отвращение; за свою вытерпели преследование, согласились лучше расстаться с родной землей и бежать за границу, чем подчиниться другой, хотя бы и с незначительными изменениями в частностях, но не в общей основе и духе. В те же места и по тем же следам пришли иные новые люди, но также не сподручные: пришли они с своей верой, готовой — и притом с новой верой. Эти новые люди как пришли, так и начали доделывать, довершать неоконченную веру: стали [336] измышлять новые догматы, стали устанавливать новые правила. Люди эти — были молокане. Православные церкви в то же время в тех местах уже кое-где выстроились; число православного духовенства значительно возросло. Умалилось, таким образом, в пособие другим противодействующим силам, количество питательных средств, способных давать возможность возродиться еще новой вере, которая бы русских людей уводила в моисеевы времена, соблазняла картинами быта народа повсюду рассеянного, пленяла образами и обычаями, неустоявшими даже в тех странах, где они родились и применялись... Случилось не так, как казалось.

Как бы то ни было, факт совершился. Русский человек самым делом доказал сочувствие к угнетенному и презираемому племени и принял его веру, сам терявшийся в многоразличных сектах и толках, после того, как оторвался от господствующей церкви. И, принявши закон моисеев, естественным образом должен был подчиняться и предписаниям этого закона: к народным обычаям своим примешал он еврейские и стал сознательно стремиться к тому, чтобы сделаться совершенным евреем. Яснее всего это обнаружилось около знаменитой хлебной пристани на Волге — около посада Дубовки и в окрестностях его. В Балашовском уезде, Саратовской губернии, в начале нынешнего столетия гласно объявились во множестве последователи моисеева закона, прозванные народом суботниками, а на официальном языке получившие прозвание иудействующих. Пензенский архиерей, доносивший в св. синод в 1822 году, еще смешивал суботников с молоканами. Он писал, что «живущие в Балашовском уезде, в селе Инясеве, молокане исправляют в суботние дни, по обычаю евреев, мнимое богослужение с бесчинным криком поющих, и как строение, в коем бывают их сборища, состоит от алтаря тамошней церкви в 39 саженях, то сим криком своим они мешают церковному богослужению и расстраивают предстоящих». Саратовский губернатор, в 1825 году, доносил о сильных и решительных мерах губернского начальства в поступлении с начальниками иудействующей секты и их помощниками. Предписано было прибегать посредничеству миссионеров, а им приказывать вести беседы, больше обыкновенному разговору свойственные, действовать на умы и сердца кротостию и смирением. В изъяснении божественности Нового Завета не столько водиться своими умствованиями, сколько указаниями из книг ветхозаветных и писаний отцов церкви, более других отличавшихся ясностию мыслей и чистотою слога. Думали заводить училища, но потом изменена была вся система. [337] Суботиков признали вредными, секту их нетерпимою. Решились прибегнуть к крутим мерам. Начали ссылать молокан, стали ссылать на Кавказ и суботников.

В прошлом столетии о суботниках ходили неопределенные слухи. Еще св. Димитрию ростовскому эти люди известны были под именем щельников («молятся, смотря в щели, пожидовски»). Другие исследователи, не зная сущности учения суботников, видели одну и ту же секту в разных видах и спешили измышлять для нее особые названия. Так явились у них иконоборщина (и в иконоборцах безразлично очутились и молокане и суботники); явилась селезневщина, а суботники остались все-таки сами по себе, как отдельная секта. Место появления щельников указывалось на Дону, селезневцев в окрестностях городов Кашина, Тулы, в Польше и Турции. Из этих двух последних стран некоторая часть последователей моисеева закона и пришла в то время, когда указы императрицы Екатерины собирали всех бежавших за границу раскольников на пустопорожние земли в степях по Волге и по ее степным притокам, каков, например, большой Иргиз.

Мы встретили суботников за Кавказом, в Ленкоранском Уезде, куда попали они, после многих превратностей судеб, в виде ссыльных с Терека (из Кизляра). На Терек, а равно и прямо под Ленкорань, в Закавказье, пришли многие из самой Дубовки, из селений Прасковеи и Пришиба. Именем последней деревни суботники назвали и свое новое селение за Кавказом; в Привольном они живут, не смешиваясь с другая толками; в Пришибе — в соседстве с молоканами точно также, как и в предместии (так-называемом форштадте) горда Ленкорани. В одном Привольном их насчитывалось в 1862 году 325 дымов, то-есть 1,060 душ мужеского пола и 1,048 душ женского (всего 3,008 душ). В приволжских суботников, кроме балашовских, встречаются еще пришедшие из губерний: Самарской, Рязанской, из Воронежской (как исключение очень мало) и из самой Москвы.

Примкнутое к самой горе, раскинулось по ее подошве огромное селение Привольное, раза в три, а пожалуй и в четыре большее самого большего из русских селений Ленкоранского уезда, каков, например, Пришиб ¹. Одна главная улица тянется в длину [338] версты на две и, к крайнему удовольствию, представляет кое-какую возможность ходить по ней. Налитые липкою и густою грязью улицы предыдущих селений, а в том числе и города Ленкорани, лишали нас до сих пор всякой возможности делать частые переходы из одной избы в другую. Только помощь плотных, здоровых и сытых лошадей русской породы, раздобревших здесь на соблазн лакомого и ловкого в конокрадстве татарина, только помощь этих богатырей русских спасала нас до сих пор от неключимой беды безделья и неудач. В Привольном мы впервые очутились при возможности обходиться без наемных лошадей и собственными домашними средствами промышлять себе пищу физическую и нравственную. Середи приволенской улицы сделана горбом насыпь в роде шоссейной из щебенки, наломанной в соседней горе. Правда, и в Пришибе в том порядке домов, где живут не молокане, а суботники, также насыпана мостовая, но за то, что не поправляли ее, там большую половину ее затянуло грязью. Здесь, в Привольном, удалось солнышку очистить свою статью и одолеть препоны, полагаемые людьми и местной природой. Приволенская улица сухая и, к довершению приятных впечатлений, глядела так, что ей позавидовал бы любой из русских, недюжинных городков. Мы видели дома с крашеной крышей, обитые тесом, точь в точь такого солидного вида, какой любят наши разбогатевшие на хлебной торговле купцы и разжившиеся около них чиновники, и досчатое крылечко с круглым окошком, и каменный фундамент, и длинный ряд окошек не всегда четного числа и узаконенной меры. За стенами предполагались крашеные полы, многое множество тесненьких покоев, неудобно и без всякого смысла расположенных, крашеные по трафарету потолки с желтыми и зелеными птицами, пожалуй и шпалеры на стенах: все это так и оказалось потом в точности и несокрушимой целости. А теперь и на глазах по улице те же подробности мелкого, но торгового русского городка: лавки и лавчонки с красным товаром московского дела, с конфетными банками, с гужами и веревками, и даже кабаки со всероссийскими засохшими елками — явление, исчезнувшее в Закавказьи среди трезвого мусульманского и молоканского населения и в пьющем населении православных грузин и неправославных армян смененное духаном, больше смахивающим на харчевенное, чем на питейное заведение.

Словом, поверхностный, наглядный обзор Привольного приводит нас к заключению, что это положительно селение русское. Стаи собак бродят по улицам и, принимая на свой счет и себе в обиду переборы ног бегущей лошади, с неистовым лаем [339] кидаются следом за ней, огрызаясь кстати и на вертящиеся колеса телеги и захлебываются от удушливого вытья на удары плетью шутливого и досужего ямщика. Собаки все такие огромные, словно волки, и, по волчьему обычаю, по вечерам тоскливо и от скуки запевает одна, к ней подстает и другая, и третья, и этими концертами, надрывая душу, они кладут на русские селения тот особенный колорит, какого не имеют уже мусульманские деревни. Татаре, что и свиней, собак также не любят и не держат.

Вот — на наших глазах — по приволенской широкой улице мчится на тройке огромная телега, набитая бабами в ситцах; за ней другая, такая же. Бабы горланят песни, того же самого склада и напева, как и на сенокосных помочах в России. У баб красные лица, смелые взгляды, насмешливые глаза: видно, и на этот раз — по русскому обычаю — они подвыпили для того, чтобы было веселее, и точно также задевают встречных прохоожих, чтобы поднять их на смех; точно также остроты их летят плоско, не больно бьют, но заражают прохожих тем же беззаботно-веселым, насмешливым настроением. Вместе с бабами весело становится всем, самая улица стала веселее.

— Свадьбу играют, объясняют нам порусски, русским условным выражением.

На встречу поезду, от домов и из ворот, слышим, щелкают из ружей, палят в честь, жениха и невесты, которые стоят тут же на возу, красивее и наряднее всех разодетые.

Пальба середь бела-дня и притом в жилом месте — дело того же русского склада и обычая там, где не теснит его городская полиция, а мирволит ему своя, деревенская.

Пьяные побрели по улице с песнями: должно быть, с другой свадьбы. Один тянет свою; другой, не слушаясь его, вытягивает совсем другую и не похожую; двое других говорят во все горло, не слушая друг друга; каждый свое и по своему: совсем порусски, совсем в русской деревне коренные русские люди.

— Нет! мы евреи, евреи мы настоящие, — уверяет меня один из приволенских, по сибирке, по полосатому жилету, из-под которого виден напуск рубашки на шаровары, заправленные в сапоги — словом, по всему костюму и по ухваткам совсем похожий на торгующего мещанина. И в самом деле он — местный торговец лесом, а к тому же еще родом из Москвы, из дворовых людей, вольноотпущенник Нарышкиных, сужденный и осужденный за жидовскую ересь в Рязани.

— Мы, русские евреи (настойчиво уверяет он): — евреи мы настоящие, потому что строго повинуемся закону Моисея; строго [340] исполняем все постановления израильского народа, но вполне иудеями назваться не можем...

Мы вспомнили веселую улицу, краснорожих баб, пьяную свадьбу и собак кстати; перед глазами заветные предметы российского вкуса, крепко напоминающие родину: посудный шкаф со стеклами, неуклюжий комод, ситцевые занавески и за ними топорного дела кровать, преисполненная клопами и отягощенная огромной пуховой жаркой периной. Ждали, что хозяин наш скажет нам в нашу мысль. Смотрели ему в глаза: не шутит ли он словами, не изменит ли ему предательская улыбка. Нет! мы встретили спокойный взгляд; во взгляде этом могли прочитать твердость убеждения в искренности своих слов. В приемах мы заметили привычку говорить всем так, а не иначе, Еще раз огляделись кругом, всмотрелись в самого хозяина: на голове его была надета еврейская ермолка, но пейсики на этот раз из-под нее не выбегали, завиваясь в кольца, а торчала шапка густых русых волос, остриженных в скобку. Стал прислушиваться к речам, и опять те же удивляющие нас речи. Хозяин продолжал:

— Вполне евреями назваться мы не можем. Мы собственно геры, то-есть порусски пришельцы. И Авраам — родоначальниц народа, познавший истинного Бога, назвал себя гером, то-есть пришельцем в Землю Ханаанскую и пришельцем в веру истинную. Только одна она ведет ко спасению и как вывела евреев из вавилонского плена, приготовит и нас к принятию обетованного Мессии.

Уверенный тон, твердая речь — все за расскащика. Предупрежденные до сих пор виденным и кое-какими сведениями, полученными от соседей, мы почему-то на первых порах подозревали притворство: человек этот нарочно накинул на себя тот образ и подобие, которые полюбились ему, по личному капризу, в еврее. Накинувши маску, притворившись таким, человек этот плетет странные речи с чужого голоса и, нет сомнения, со слов ученого еврея, съумевшего ловко отказать в коренном еврействе и тотчас же, еще с большею ловкостию, успокоившего его примером Авраама.

— У нас родится ребёнок — на восьмой день мы акуратно совершаем над ним обрезание: возьмешь кранную плоть, соберешь ее и отрежешь бритвой. Оно так чисто и будет и на тот раз и после на всю жизнь.

— Строго соблюдаем и закон новомесячия. У нас женщина, хотя бы и измылась теплой водой и переменила белье, в собрание не допускается. Достаточные помещают такую в особый, [341] отдельный покой, за особый стол. У нас и бедный человек за этим строго наблюдает: повесит занавесочку, разгородит покой и очищающуюся женщину помещает туда. На четырнадцатый день непременно отправляем мы ее на реку измываться. В России это строго соблюдалось — там и в проруби лазили. У суботников это не так. Те женщин не отделяют от себя, едят и пьют вместе с ними. Там на то время ребёнок глупый к матери глупой ластится: она его на руки берет, ласкает, цалует — не по закону.

— Суботник полагает для себя грехом и преступлением прикоснуться к телу умершего, хоть бы отец или родственник был. Если бывает вынужден это сделать, начинает сетовать. Налагает на себя обряд очищения: семь дён ни к кому не прикасается, все эти дни сидит на земле; когда кончит, раздает бедным милостыню, обед собирает, угощение. Если он беден, то мир идет в складчину и собирает за него угощение. Угощаться они великие охотники: того и глядят, чтобы к чему угощение приладить. Это все очень нехорошо. Нехорошо над мертвым скорбеть и плакать, как в России у мужиков ведется. Мы поступаем не так. У нас то главное, что все родные покойного должны сидеть у гроба, конечно, только на земле, то-есть принесут земли и посыплют на пол. Сетовать и печалиться у нас не дозволено. Мы за великую честь полагаем для себя поднести своего покойника до могилы, хотя бы покойный и не был даже нашим родственником. Гробы на палках не носим, и обязательного очищения на себя не кладем.

И вот, при обоюдном согласном уговоре следовать закону Моисея и еврейским обычаям, в одном и том же селении два разногласия, как доказательство того, что наши русские в деле своей новой веры идут дальше, некоторые приостановились, другие ушли далеко. Эта видимая разладица, казавшаяся на первых порах ничтожною, при дальнейших наблюдениях и расспросах оказалась весьма серьёзною и существенною. Секта иудействующих действительно распалась на два толка. В Привольном это очень ясно определилось и ярко выказалось, хотя это явление скорее внешнее, мертвое, поверхностное, книжное, чем действительно-серьёзное и способное родить гибельные для секты последствия. Живя зажиточно, они все в то же время живут согласно. Замечательно то, что и между суботниками нет вовсе попрошаек нищих, как нет их между всеми поселенными за Кавказом сектаторами. Главные черты разъединения состоят в том, что последователи одного толка оставляют за собой прежнее, вывезенное из России название суботников; исповедники [342] другого толка именуют себя русскими евреями, герами, как похвалился наш знакомый. Последнее название приняли на себя некоторые из приволенских весьма недавно, уже здесь за Кавказом, и вероятно по совету раввина, домекнувшего еврейскую книжную премудрость.

Отделение тех и других сказалось прежде всего тем, что у геров раввин свой и ученый: они хлопотливо ищут такого, который был бы природным евреем и настоящим раввином. У суботников раввин, которого они зовут рабином, также свой, и притом обязанность учителя и священнослужителя может взять на себя всякий, кто умеет и смеет: «был бы попроще, да на нас походил» вот и все ². Резак скотины у суботников — свой, у геров — особенный: мяса скотины, убитой не своим резаком, ни те, ни другие есть не станут, но оба сопротивника сходятся дальше на том, что позволяют себе отступление от этого правила в дороге:

— Почем я могу знать, какая женщина стряпала пищу: чистая или нечистая? говорят суботники.

— На это и в книгах еврейских полагается разрешение, толкуют геры.

Суботники совершают свои суботние богослужения, которые называют шабашом, предпочтительно на русском языке, и толкуют:

— Книг у нас довольно, а надо бы больше. На русский язык хорошо переводить стали: мы за перевод одной книги три тысячи рублей заплатили, сложившись вместе.

— Надо молиться на том языке (говорят геры), на котором сам Господь слушал людскую молитву несколько тысяч лет и сам говорил с людьми и с гор Синая и Хорива и из купины, и из облак, и на всяком месте и во всякое время.

И слова эти геры превращают в самое дело: молятся на еврейском языке. Непонимающие и неграмотные заучивают на память; совестливые и молодые начинают учиться разбирать еврейские буквы. Лет десять тому назад, в Привольном никто не знал еврейского языка; теперь найдется человек пятнадцать таких, которые могут читать еврейские книги.

— Есть же и у нас такие, которые плохо знают веру свою, что и молокане же растолковывать не умеют, но мало таких. У суботников это сплошь и рядом.

Суботники руководятся преданиями и указаниями людей старых [343] и опытных: в тонких вопросах ходят, с ленкоранского предместья в городские казармы, искать разрешения у гарнизонных солдатиков из евреев. Геры — все по книге Сидар, заключающей в себе утренние и вечерние, до- и послеобеденные молитвы и службу пасхи; к тому же эти усердно хлопочут о том, чтобы Сидары иметь у себя с двойным текстом: еврейским и русским. На еврейском читать и молиться, порусскому понимать.

— А то молимся, читаем поеврейски, а чего просим — не разумеем; просили четыре тысячи — дорого, не поднять: больно-богатых нет, которому бы это ни почем, а нуждающимся 50–75 рублей в складчине сильные деньги.

Суботники крепче других ветхозаветных книг держатся и сильнее других уважают книгу Иисуса сына Сирахова, геры говорят про нее:

— Это — те же Притчи Соломона, которые слыхал от царя отец Сирах и пересказал сыну Иисусу: этот записал их на память.

Суботники из всех еврейских праздников отдают почет Судному Дню (в сентябре) и предваряют его строгим постом: не едят целый день, перед закатом солнца поедят немного и опять до восьми часов вечера следующего дня не берут крохи в рот. В рыбе не видят обязательного поста, по и мясо вменили ни во что, лишь бы скотина была убита своим резаком.

Геры всем праздникам воздают равную честь и хвалу:

— Вот мы святки, свои восемь дней справляли: вчера (11-го декабря) последний день был. Накануне первого дня мы зажигаем одну свечу, другие — лампады серебряные, кто что может. На другой день зажигаем две, на третий три и так дальше до восьми. Делаем это в воспоминание того, что Соломон, соорудивши иерусалимский храм, восемь дней кряду сожигал беспрестанные жертвы.

Суботники свадебный обряд сопровождают пением псалмов Давидовых порусски, геры поеврейски. Суботники говорят:

— При свадьбе у нас полагается непременно двенадцать свидетелей: собери их, где знаешь. Развод у нас разрешен, у молокан — нет. Жен можно иметь хоть три, если можешь их содержать. Да так не делают: все по одной.

— Мы все, говорят геры: — делаем по коренному, настоящему моисееву закону; суботники так, как выучили их тому в России.

— Когда выселили нас сюда из посада Дубовки (рассказывают суботники): — там укрылось семей шесть. Мы пришли сюда, стали жить плотно, веру соблюдать строго. Сначала нас и [344] слушать не хотели: «поди-де прочь: ты-мол жид поганый», а теперь и из ихних много в нашу веру перешло. Из наших во все эти года (с 1843 года) ни единого не обмолоканилось. Наши главные правила — соблюдать себя от всяческих осквернений. Приезжали к нам настоящие рамбины и удивлялись даже, как мы строго соблюдаем моисеев закон, и не могли нас оспорить. Например, что за охота чужому человеку к трупу прикасаться? он только может нести на палках. В дороге нашел, или бобыль умер — осквернись: дозволяется прикасаться, и тогда очищение надо. Оскверненная женщина не ест, не пьет с нами; в собрании сидит на особом стуле; измывшись, может однако шить платье, рубахи. Допускается это потому, что много хлопот: надо всего себя намыть и ризы своя. У евреев нечистая женщина может есть за одним столом, но со своей чашкой: это у них отступление. Мы на шабашах только и толкуем: «берегись осквернения». Стараемся жить плотнее и дружнее; недавно запрещение от участкового вышло, чтобы собраний не делать ³.

В то время, когда таким образом суботники всеми силами цепляются за обряд и предание, те из них, которые назвались герами, стали углубляться больше в нравственную суть еврейского учения и охладевать к мелочам обрядов. Очищения, которые стоят денег, времени, труда, стали для них тягостны; чтобы уже не обманывать себя, геры пошли на чистоту: об обрядах не заботятся, осквернениям не дают большого смысла и за приверженность к обрядам побранивают суботников, называют их неучами, мужиками. Суботники ищут в раввинах похвалы себе, ловятся на лесть; геры вызнают от них, нет ли еще чего облегчающего, еще каких либо измышлении, подходов под строгость старинного закона, измышленных новыми евреями: нельзя ли еще в чем нибудь облегчить себя. Задачи нового быта, нового времени путают, заставляют быть несостоятельными: никак с ними не сладишь. Геры смекнули и ощутили это первыми. До суботников еще не дошло: им если и удастся убить на охоте кабана, они скорее дадут от себя деньги солдату, армянину, а к туше не прикоснутся ни за какие деньги. Геры уже не погнушаются привязать к кабаньей туше веревки и притянуть ее на веревках к покупателю, но и затем очищения уже на себя не [345] кладут. Оскверненный суботник до книги не прикасается: книга для него священная вещь; гер в этом находит странности.

Суботники не отстали от русского обычая делать в переднем углу трехугольник, заветное тябло, но вместо икон, кладут туда священные книги и также постарорусски, постарообрядски задергивают их пеленой: тафтичкой-тряпичкой. В домах геров тябло исчезло; настенных украшений священными предметами и изображениями не допускают они. У суботников в косяках входной двери врезаны с одной стороны написанные на пергаменте десять заповедей на двух скрижалях за стеклышком. Всякий входящий цалует стекло; потом уже кланяется хозяевам и говорит: «Мир вам». Геры цалование называют русским, мужичьим обычаем, мирствование — молоканским. Гер к суботнику не пойдет: пирога не попросит, хлеба не возьмет; большие ревнители, пожалуй, из одной посуды и есть не станут. Но те и другие благодеют солдатикам из евреев: дают им деньги и хлеб. Солдаты хлеб продают, деньги копят, потом на эти деньги для тех же суботников кабак открывают.

— Мы, геры, чистые талмудисты; суботники, надо полагать, придерживаются больше караимского учения, объяснял нам один из геров.

— Мы своих дочерей отдаем за своих единоверцев — не зазримся; те нами гнушаются. С тех пор, как они объявились, не было примера, чтобы из ихнего толка девица попала за нашего — добавляли суботники.

Первое едва-ли справедливо в тесном значении слова; второе сведение окончательно утверждает нас в той мысли, что в новый толк ушли по преимуществу люди богатые, торгующие, увидав меньше стеснений в житейских капризах богатых людей, и ушли притом такие, которые выучились грамоте и домекнули кое-что из еврейской премудрости. В суботниках осталась мелкота-простота, люди труда, плоше вознагражденного, люди, за недосугом и бедностью, неумевшие и неуспевшие сделаться грамотными. Чтобы прикинуться гером, надо иметь способность выяснить для себя кое-что из книжного и мудреного, надо к тому приготовиться надосуге, а досуг дается обеспечением готовой, нажитой копейкой. Чтобы быть суботником, надо быть в неведении много, надо находиться в путах буквально-понятого закона моисеева. В Привольном так и сталось: кто богаче, тот высокомудрствует; кто победнее, тот суботник и не прячет, следующего убеждения: [346]

На вопрос мой: «Как называет себя ваш наставник?» мне отвечали:

— Да то первосвященником, то пророком, а то и просто учителем: не распознаешь.

— А как учит?

— Да надвое: то так, то эдак, не всегда одно.

Расскащика поправляют толковники:

— Ведь это как случится: кто выучен, тот ладно толкует, не собьешь; а мало кто знает, тот путается.

Это нам говорили в ленкоранском форштадте, а вот в Привольном давно уже были такие грамотен, которые взялись за толковые книги и с ними и с помощью еврея-раввина дошли до геров и до определения. В этом разъединении есть что-то русское, городское. Суботники, как-будто низший, черный народ, над которым желает, возвысившись достатком, выситься и нравственным превосходством богатое меньшинство, назвавшееся библейским прозвищем геров. Аристократические стремления эти ясны на стороне последних, хотя суботники и не замечают того, потому что и между ними стали появляться зажиточные люди, и там стали учить детей грамоте. Что из этого видимого разъединения ничего не выйдет — ясно само собою. До мнимого, поверхностного образования геров дойти суботникам не трудно, а сравняться легко уже и потому одному, что оба стоят в одинаковых условиях экономического быта. Равенство состояний сравняет впоследствии и в денежных преимуществах, а грамотность сведет обоих на одну доску и, если не выведет из ветхозаветного закона, то и не поставит дальше положения честных граждан, мирных землепашцев, и кротких торговцев. Таковы они все и на самом деле теперь же. Делиться не в чем: в дележе немного проку. Все имеют один корень и все одного происхождения, даже и в таком случае, если заглянем в историю самой секты.

Секта эта — одна из древнейших в России. Мы знаем ее при царе Иоанне-Третьем в Новгороде и потом в Москве. В книге преподобного Иосифа Волоколамского «Просветитель», мы находим те же черты, какие приметны и в нынешних «жидовствующих». Зачинщиков сожгли, некоторых заточили навеки, некоторых оставили без преследования. От этих последних корней пошли отпрыски, которые сначала скрывались под спудом, временами выбегали на свет божий: их опять подрезали; но корень был жив при питательных соках. Корень оказался с левыми и многими отраслями в то время, когда император Александр-Благословенный даровал свободу [347] вероисповеданиям. Тогда объявились молокане, тогда же сказался и посад Дубовка почти весь за закон моисеев ⁴. Селение Прасковея было главным рассадником и гнездом суботников. Когда приступили к мерам ограждения религиозных разномыслий, суботников выслали на Кавказ (потом за Кавказ). На месте опять-таки осталась частица живущомва корня, и опять там дала новые отпрыски. Как в старину, при царе Иване, так и в ближайшие к нам времена, первыми и главными последователями и потом проповедниками моисеева закона из русских, явились лучшие знатоки его — православные священники, потом уже лица из высшего сословия, из дворянства большею частию однодворцы; наконец, уже и торгующие крестьяне.

За Кавказом иудейство имело в начале те же самые догматы и формы ⁵, какие принесены сюда из России; потом (и весьма недавно) из суботников вышли новые толковники — геры. Сравнительно, они составляют меньшинство: почти шестую часть против суботствующих ³, но эта шестая часть составила уже отдельное и самостоятельное общество. Геры представляют таким образом явление чисто-закавказское, местное и явление знаменательное в том смысле, что и при готовой вере, русские люди нашли еще возможность неудовлетвориться, искать нового на свои вкус и разумение. Умственное движение, пытливость духа и на этот раз возъимели применение: искание правды и желание чего-то нового оказались сильными. Верования и убеждения геров шли из какого-то мудреного, но богатого источника. Настоящими евреями геры не сделались, но походить стали во многом. Вглядываясь в них дальше, прислушавшись к ним, я все-таки вспомнил слова одного делового человека, имевшего торговые дела с приволенскими суботниками-герами:

— Какие вы евреи?! где у вас та юркая изворотливость, живая и многоразличная деятельность на все руки и во вся тяжкая, [348] какою характеризуется даровитое племя Израиля? Похож ли ты на того еврея, настоящего, который хлопотливо работает в Западной и Южной России, и в руках которого кипит и торговое и комиссионерное дело, ты, русский торговец, ожидающий покупщика к себе на дом, и заладивший торговлю по одной, и не тобою, торёной дороге? Ты крепко и упрямо стоишь на одном, довольный тем, что прибыльная копейка не мешает твоей давней московской повадке пить чай десятками разов на день, и притом пьешь ты чай скверный, контробандный, дешевый, но отбивающий лашадиным потом, потому что привезен через Персию на персидских лошадках, которых в русских пределах загоняют в мыло. Похож ли ты на того еврея, который наполнил своими мильйонами целую Европу, ты, съумевший нажить хорошую копейку только потому, что в Персии, на ваше общее счастье, случился в 1858 году голод такой, что нищий швырял обратно кинутую ему серебряную монету, и озлобленно просил себе куска черного (хлеба)? ⁷ Самый богатый из вас, под шумок того, что мусульмане и молокане вином гнушаются, усугубил свою нажитую копейку на винном откупе, около которого только беспардонный не нагревал себе руки, не наживал капиталов. Большинство из вас такие плохие торговцы, что в силах и средствах отбивать у вас копейку и соперничать в торговле даже такой лежебока, как азият-персиянин. До армян вам и рукой не достать: у армян в сотню, в тысячу раз больше подобий с русским евреем, хотя вы и крепко браните их и не решаетесь высказать вслух этих подобий, воздерживаетесь приравнять их к тем, к кому приравняли их все остальные, только кроме вас одних. Не похож ты, гер, на еврея, даже и в ермолке твоей, даже и в еврейских башмаках, которые любишь надевать дома. Хоть и еврейские кушанья выучился стряпать, круто приправляя их перцом, уксусом, чесноком и луком (про щуку-то и забыл), все-таки ты на еврея не похож. Богатый ты человек с самодурством на пищу, на платье, с капризами, налаженными повадкой в одну сторону — и больше ничего. Не похож ты на еврея даже и с книгой еврейской в руках; каракуль ты не разумеешь, книгу держишь оттого, что [349] приезжий раввин посоветовал: он тебе поправился, он тебя похвалил, ты ему поверил и попался в просак. Посмотри кругом себя: ведь над простотой твоей и еврей-солдатик глумится: учит тебя вере, полузабытой им самим на чужой стороне и в русской казарме, сам в ней не твердый, сам отвалившийся, и имеющий полное право забыть все житейские свычаи и обычаи родного Бердичева. В надежде поживиться лишней крохой, и плохо прибитой твоей копейкой — он прав сам по себе; один ты в накладе. Мастеришь ты своих доморощенных рабинов и радуешься, когда один из твоих ушел дальше тебя: от уменья читать еврейскую грамоту, добирается в потемках по кочкам к пониманью. Но и здесь ты опять в накладе: он удружил твоим капризным желаниям — ты его чтишь и подчуешь, ублажаешь и даришь деньгами; пируешь с ним всю ночь до зари, размашисто-широко и пьянственно, порусски. А возьмете вы в зубы трубки да загарланите русские песни, чем вы не столичные кучера в чистый понедельник: волоса густые в кружок, плечи широкие, к тому же и бороды лопатой. Разве вы думаете, что, справляя кучьки, не отдаете тем должной дани своей родной, широкой русской маслянице? Или, прибавляя по одной свече на день в память сооружения Соломонова храма, и по обычаю, указанному самим Соломоном, вы этим не святите русских святок, именем которых вы и праздник-то еврейский называете? Молокане называют себя Новым Израилем, собирают деньги на построение храма в Иерусалиме: вы над этим смеетесь, спрашиваете: «разве такой будет Новый Израиль?» ищете подтверждения их надежд в книгах ветхозаветных, не находите — и сердитесь: разве вы сами не обманываетесь? Разве вы не то же самое делаете, спрашивая всякого встречного: «куда девались десять колен израильских, которые ушли с Манассией?» и глубокомысленно и уверенно отвечаете:

— Живут они теперь в земле неприступной и в такой земле знойной, что река, которая отделяет их от всего мира, шесть дней в неделю кипит: в суботу перестает. И пройдти бы к ним в этот день через кипучую реку — нельзя! Кто придет к ним в эту суботу, тех они сейчас убивают ⁸.

— С ними вы думаете соединиться: вас, думаете, они не убьют. Знаете, что много евреев завязли в горах персидских, после выхода при Кире, но этих за израильтян не считаете: «облик не тот: больше татарский». Они ходят к вам, сказываются, вы их принимаете, помогаете им, но и подсмеиваетесь. [350]

Смеяться над соседями и над их верованиями у геров за обычай: еврейскую нетерпимость заезжие раввины успели-таки навязать и выучили хвалиться еврейской верой, как самой лучшей, и еврейским народом, как самым образованным и передовым.

— Вот персы и татары здешние Магомету верят (толкуют начитанные из геров), а истинной правды про Магомета своего не знают. Ведь Магомет был также из евреев.

— Как так?

— А вот что пишется про то в наших еврейских книгах. Наш еврей подговорил одного, по имени Магомета, который хорошо татарскую веру знал. Сговорился с ними и сделал такую штуку. Надо было ему еврейскую веру передать, надо было ее доказывать. Посадил он этого Магомета в колодезь и оповестил всех старшин татарских, что-де ангел прилетел к нему с неба и станет говорить, через меня, с вами о вере: на вопросы ваши ответы давать. Пришло народу много; собрались и ученые ихние с книжками. Стали по книжкам спрашивать; разговаривали целую ночь. Магомет из колодца отвечал им за ангела. Очень это всем понравилось — и все изумились. Признали дело нашего за чудо. Ну, вот — говорит им наш — место это свято: надо на нем памятник состроить на веки вечные. Берите, говорит, каменья в руки, заваливайте колодезь, насыпайте курган. Завалили они таким путем настоящего Магомета, а этот, из наших евреев, стал за него жить и его именем всякие дела делать. Раз ему поверили, и чудо видели — стало им все за чудо в нем казаться; легко потом бывает это. А умер он не так, как мусульмане рассказывают: его жена умертвила. Налила она ему в горло свинцу, и когда пришли к нему ученики — он еще жив был, но говорить не мог. Показывал на руки, на ноги, на шею: «умертвите-де, разорвите по этим частям мою жену, змею-злодейку!» Жена стояла тут же, подле, и толковала ученикам по своему: «вот-де, велит вам и крепко наказывает каждый день обмывать вам эти части тела»...

— Знаете ли вы кабалистику? — любят также спрашивать геры, и сами охотно отвечают в следующей форме:

— Великая наука — кабалистика. Узнать ее — много неведомой силы в себя водворить. Это наука такая, что по ней можно чудеса творить, мертвых воскрешать. Евреи хорошо и твердо эту науку знали...

И все в таком серьёзном тоне, обличающем, если не прямую начитанность, то, во всяком случае, толковую подготовку. [351] Если русские евреи охотнее за мистическое в библии, то и от схоластических тонкостей они отчасти не прочь. Наши собеседники поразили нас многообразными знаниями, начиная от гонений на евреев римских, восходя до гонений европейских позднейших времен. Правда, что знания эти поражали грубою громадою сирого материала, неокропленного живой водой анализа, тем не менее искание истины, той же святой и вечной истины (на этот раз в ветхозаветной еврейской церкви) — было несомненно и искренно. Двухсуточная беседа убедила нас в том. Наши собеседники временами путались, показали не совсем твердое знание ветхозаветной истории, но у них уже старческая память кое-что и забыла; к тому же и учение догадались начать поздно. За ними молодое поколение — ребята ростут такие бойкие, ловкие, разбитные, смело словоохотливые, далеко непохожие на деревенских увальней. Их начинают усердно учить у раввинов и многих, рядом с русскою, и еврейской грамоте. Ребята бойки, отцы их смелы, словоохотливы: ссылка разрешила грех сектаторства и свобода на месте поселения разнуздала язык: не скрываются. В речи и рассказах замечается певучесть тонов: привычка от частой проповеди. По приемам и по наряду — мещане наголо и на евреев ни в чем-таки не смахивают. От молокан и других русских они отличаются тем, что живут очень опрятно.

Если молоканство еще сильно блуждает во тьме сомнений и разномыслии, утрачивая из-под ног твердую почву, то эти, русские в еврейской вере, твердо стоят на своей и опираться хотят на такие правила, которые изживают уже не одно тысячелетие. В этом у суботников и главное преимущество и непреоборимая сила, которая может поддаться когда-то и чему-то, но когда и чему? — это положительно и решительно неизвестно. Вера суботников не стесняет житейских обычаев и, готовая соблазнять законченными догматами, в то же время мирволит всем коренным привычкам русского человека. Обязавши младенцев обрезанием ⁹, женщин новомесячьем, от мужчин она потребовала только еврейских молитв с непременным курением ладана, запретила свиное мясо, неудобное в жарком Закавказьи, но не положила запрета на вино. И ленкоранский суботник может держать кабак для русских солдат, и приволенский гер заводит его для своих односельцев в количестве двухтысячного населения: забегают к ним и молодые молокане, которым [352] не в терпеж стал запрета, и за которыми нет зоркого глаза стариковского и тяжелой руки родного наставника. В результате — падение молокан на сторону суботников (суботников молокане в своих рядах еще не видывали) ¹⁰; а главное — вследствие многих религиозных дозволений суботникам шире дорога для практических предприятий ради средств к жизни. Молокане, кроме земледелия, съумели придумать только извоз, но и к этому делу, с их легкой руки, начинают приставать мусульмане и соперничать на своих неуклюжих арбах и лошадях азиатской крови, пригодных для набегов, и ловко-приспособленных на южной кавказской границе к контробанде. Суботники могут сеять табак, торговать табаком — этим запретным молоканским зельем, высокочтимым всеми азиатами, немогущими целый день досыта накуриться. Суботники могут выкуривать водку, выделывать вино из сподручного и повсюдного продукта и, разводя виноградные сады, не противоречить требованиям веры и местности. Суботники старательно оберегают свои сады и от накалок, лакомых до поспевший ягоды, и от буйволов, охотливых на поспевший и зазеленевшийся лист. Изгороди делать не ленятся, не ленятся и из вина белого, красного и черного гнать потом водку: «была бы чистая посуда да время для брожения, а это дело не мудрое», толкуют они. Одна беда в соперничестве армян, торгующих сговором, сладом, амкарствами, но суботники и с ними умеют кое-как ладить. Вообще в них стремление к измышлениям новых торговых предприятий заметнее и сильнее, чем в молоканах; они же устойчивее и старательнее соседей в обработке пашень. Разводят скот: мясо поставляют в казну на войско; в мазуры идти, то-есть на куринские рыбные промыслы считают делом зазорным. В Ленкорани суботники занимаются печным мастерством, малярным, сапожным; булочное производство они все забрали в свои руки, оставив в руках молокан топор да кнут, а женщинам их уступили молоко одно для городской продажи. Привольное, в самом деле, ловко оправдывает свое название: нищих нет вовсе. Благодатная почва только ленивого не кормит, но и этот может купить пуд пшеницы за 25 коп. сер. Старики сказывают, что жилось им на родине лучше, хотя и мудренее; здесь-де и попроще, да не здоровее; но молодое поколение и с этим сладилось — оклиматизировалось ¹¹. Молокане своими псалмами изгнали и убили веселую народную песню; суботники не забыли родины и [353] вспоминают ее всякими песнями, при всяком случае. Вырядившись в красные ситцы и красные александринки — песни поют, свадьбы гуляют и танцы пляшут.

В конце концов выходит то, что моисеев закон, стремясь сделать суботников и геров евреями, таковыми их не сделал: развил в них, однако, нетерпимость к другим сектам.

Сколько в суботников ни вглядывайтесь, сколько к ним ни прислушивайтесь, это — простые русские мужички с теми же слабостями и с теми же доблестями, что и в России. Имевшие с ними дела говорят в одно слово, что это — честные торговцы, с которыми приятно вести всякое, самое крупное, дело.

— Ни за что не обманут! И выпьет с тобой после сделки охотно, и закусит после рассчета круто: порусски, поправославному — настоящие русские люди!

С. Максимов.

Комментарии

1. Величину Привольного селения сами жители объясняют тем, что вышли они с родных мест семьями. Молокане сосланы больше одиночками. К недостаткам Привольного относят недостаток хорошей, здоровой воды: реки нет, в колодезях вода плохая, горьковатая: пробавляются ею теперь уже 26 лет.

2. Раввин от геров охотливо принимается суботниками. Наставника этих, даже в крайнем случае, гер пригласить не решится.

3. Суботникам отдельного молитвенного дома выстроить, по просьбе их, не дозволили. Не воспрещают собираться каждому в дому у знакомого, но не скопом: «Оттого — говорят они — у нас теперь каждый дом храм». Для общих молений, так-называемых, соборных, например, на шабаш в суботу устанавливается для всех домов очередь.

4. Из Москвы еврейская вера ушла на юг: св. Димитрий Ростовский зазнал ее на Дону. Отсюда ей немудрено было перебраться на Волгу тем же гужевым путем, которым шел хлеб из Качалинской станицы в посад Дубовку, на Волгу.

5. Вот основные догматы суботников:

1) Чувственное ожидание Мессии, как великого пророка, который придет и испепелит врагов Израиля (по 3-й книге Эздры).

2) Когда кончится седьмая тысяча лет (а теперь у них шестая), для сынов Израиля наступит совершенный покой и наслаждение.

6. Вот сравнительные цифры их 1862 г. в селении Привольном: иудействующих или геров 75 дымов или 160 душ муж. и 168 д. женс. пола; суботников 250 дымов, то-есть 900 душ муж. и 880 женс. пола.

7. Отчаянный голод этого и следующих годов, хвативший даже Тегеран и обездоливший стол самого шаха, для русских закавказских поселенцев был знаменателен добрым исходом. Говорят, что в это время один Ленкоранский уезд выручил на хлебе 300 тысяч червонцев. Крепко поживились тут и молокане, и суботники. Вот отчасти причина и повод к тем слухам, что у здешных суботников много денег, а молокане живут действительно очень сытно и зажиточно.

8. Странная сказка и притом бессмысленная, неразумная.

9. Имена детям геры и суботники стараются давать библейские: имеются Моисеи, Исааки, Яковы, Исаи, Соломоны, Данилы и проч.

10. В Пришибе, говорят, семей десять молокан перешло к суботникам.

11. Экономическое довольство, испытываемое в Ленкоранском краю всеми поселенными там русскими, породило даже местный анекдот, явившийся следствием того, что молокане и суботники часто жалуются и иногда несправедливо.

«— Всем ли вы довольны?

«— Слава-Богу, всего достаточно; хорошо живем. Только вот Бог дождичка не дает.

«И на Бога нашли случай пожаловаться!» — саркастически объясняют тамошние чиновники, сочинители вышепоименованной остроты.

Текст воспроизведен по изданию: За Кавказом (Из дорожных заметок) // Отечественные записки, № 5. Книга 1. 1867