-

ГЛИНОЕЦКИЙ Е.

ПОЕЗДКА В ДАГЕСТАН

(Из путевых заметок, веденных на Кавказе в 1860 году)

(Окончание)

III.

ОТ ГУНИБА ЧЕРЕЗ ХУНЗАХ ДО ТЕМИР-ХАН-ШУРЫ.

Дальнейший путь мой от Гуниба лежал на Хунзах, старинную столицу аварских ханов, возобновляемую теперь после падения Шамиля, вместе с восстановлением самого ханства. Дорога туда от Гуниба пролегает сперва по северо-восточной подошве Гуниб-дага и затем проходит через знаменитое Карадагское ущелье, которое представляет действительно в высшей степени редкую и совершенно своеобразную местность. Северо-восточная подошва Гунибской горы усеяна многочисленными, довольно богатыми и совершенно не тронутыми войною аулами. Прекрасные сады, которыми окружены эти аулы, показывают, что здесь живет трудолюбивое и довольно зажиточное, конечно относительно, население. Произведения этих садов находят себе постоянный и верный сбыт в Гунибе.[62]

Но вот постепенно аулы и сады реже попадаются навстречу, местность принимает более суровый характер, и дорога сворачивает в какое-то дикое ущелье, из которого, кажется, и вовсе нет никакого выхода; его впереди заграждает каменистая масса гор, которая сплошною стеною возвышается перед вами: вы с ужасом начинаете думать, неужели же нужно будет взбираться и на эту стену, ищете глазами, где бы могла по ней извиваться горная тропа, но вполне все более и более убеждаетесь, что нет никакой возможности подняться на эту отвесно стоящую горную массу.

Однако же, вы замечаете, что ущелье, по которому идете, начинает суживаться, бока его, постепенно возвышаясь, становятся все круче и круче, и наконец вы вступаете в какой-то корридор или трещину, образовавшуюся в виденной издали отвесной скале. Это и есть знаменитое Карадагское ущелье, которое скорее и вернее было бы называть просто трещиною в громадной горной массе, подходящей к правому берегу Аварской Койсу. Действительно, та часть горного хребта, которая идет между Аварской и Кара-Койсу, на пространстве между карадагским и салтинским мостами, наиболее суживается и образует к обеим Койсу совершенно круто возвышающиеся стены; в стене, обращенной к Аварской Койсу, и образовалась эта карадагская трещина, ширина которой в некоторых местах менее полуторы сажени, а на всем протяжении ущелья (около пятидесяти шагов) не превышает в наиболее широких местах трех или четырех сажень. Войдя в самое ущелье, чувствуешь какую-то насквозь пронизывающую сырость, потому что солнечные лучи туда никогда не проникают, а при извилистости его направления невозможно в нем и постоянное движение воздуха. Боковые стены карадагской трещины совершенно отвесно подымаются на громадную высоту — приблизительно не менее 80 или 100 сажень — и во многих местах своими выдающимися частями, висящими над ущельем, почти соприкасаются одна с другою. Как-то страшно, непонятно тяжело становится, вступивши в эту трещину; кажется, что находишься в какой-то заколдованной местности и что эти стены сейчас обрушатся и задавят тебя; невольно ускоряешь шаг, перестаешь говорить, боишься даже, чтобы шум собственных шагов и топот лошади не произвели сотрясения в воздухе, которое могло бы обрушить эти [63] гигантские скалы. В одном месте, громадная каменная масса, свалившаяся с вершины боковой стены ущелья, остановилась между стенами его на значительной высоте и как бы сводом висит над самым дном ущелья! Но какова же сила привычки: это ущелье, возбудившее во мне чувство невольного благоговейного трепета перед величием природы, пропущено без всякого внимания сопровождавшими меня конвойными, которые, конечно, уже не в первый и не в десятый раз проезжают им. Они только, как бы гордясь величественною природою своей родины, с каким-то видимым наслаждением смотрели на мой немой восторг и изумление.

Наконец, сделавши шагов пятьдесят по каменистому дну этой трещины, вы начинаете чувствовать, что воздух как-то менее пропитан сыростью и что, вероятно, уже близок выход из ущелья, и действительно, вдруг, при одном из поворотов ущелья, разом вам открывается вид на довольно обширную, облитую солнцем равнину, лежащую вдоль правого берега Аварской Койсу; на противоположном же берегу реки снова громоздятся одна над другою горные массы: это уже Авария, возвышающаяся в самом средоточии Дагестана громадною каменистою массою, чрезвычайно трудно доступною со всех сторон. Отъехав не более двухсот шагов от выхода из Карадагского ущелья, я оглянулся назад; но уже выхода этого не было заметно: он совершенно терялся между многими расщелинами, прорезывающими отвесные стены гор, окаймляющих с этой стороны Аварскую Койсу.

Отдохнув в лагере батальона, расположенного для охраны карадагского моста, и переменив здесь лошадей, я в тот же день отправился в Хунзах, куда и прибыл поздно вечером. Чтобы добраться со стороны карадагского моста до этой старинной столицы аварских ханов, нужно было взобраться на крутые и весьма трудно доступные с этой стороны Гоцатлинские высоты, которые с юга отчасти окружают Аварию. Но, взобравшись на них с немалым трудом, я был крайне изумлен, увидевши перед собою огромное, почти совершенно равнинное, лишь слегка всхолмленное пространство. Подобные равнинные плато составляют особенность Аварии: она вся состоит из громадных каменистых масс, нагроможденных одна на другую и имеющих почти везде чрезвычайно крутые и трудно доступные скаты и совершенно ровные, обширные [64] вершины. Таков характер всех главнейших горных масс, составляюших Аварию.

Авария вообще чрезвычайно мало еще исследована. Она занимает все пространство между Аварскою и Андийскою Койсу, на запад до небольшой, но чрезвычайно живописной речки Мештерик-тлара, впадающей около аула Караты в приток Андийской Койсу-Цунта. Все это пространство значительно поднято над долинами, или скорее ущельями, окаймляющих его с севера, востока и юга Койсу и прорезано несколькими параллельными хребтами, имеющими направление от северо-запада к юго-востоку. Хребты эти, сколько мог я узнать из расспросов, а отчасти насколько мог и сам видеть, имеют в большей части своих протяжений весьма крутые скаты и плоские вершины: таковы почти на всем их протяжении Бетлинские высоты, занимающие северо-восточный угол Аварии, таковы же и параллельные хребты Арактау, Танус-Бал и Тала-Кори. Все эти хребты, или скорее возвышенные плато, как бы насажены на огромную аварскую плоскую возвышенность и образуют между собою или узкие, трудно доступные ущелья, или же более широкие и представляющие все удобства для оседлости долины. Верхние плоскости хребтов лишены всякой древесной растительности, которая вообще в Аварии составляет большую редкость: леса только, кажется, и имеются в восточной части Аварии, преимущественно на Бетлинских высотах. Единственно несколько плодородные и удобные для возделывания места находятся по долинам рек и в некоторых равнинах, лежащих между прорезывающими Аварию хребтами. Между подобными равнинами наиболее замечательна собственно так называемая Аварская долина, между хребтами Танус-Бал и Тала-Кори, в которой и сосредоточена наибольшая часть аварского населения. В южной части этой долины, на уступе хребта Тала-Кори, и расположен Хунзах. Эта же часть долины орошена водами незначительной речки Тобот, образующей в расстоянии не более полуторы версты от Хунзаха величественный водопад и затем впадающей близ Голотля в Аварскую Койсу. Водопад этот образовался, вероятно, вследствие прорыва речкою Тобот масс хребта Тала-Кори, которые, повернувши здесь на восток, и ограничивая Аварскую долину с юга, идут, уже под [65] названием Гоцатлинских высот, на соединение с южными частями Танус-Бала.

Что же касается до ущелий, образуемых между названными нами хребтами, то они, выходя к берегам Андийской и Аварской Койсу, составляют почти единственные доступы вовнутрь Аварии: так к стороне Андийской Койсу выходит Тхлокское и Игалийское ущелья; к стороне же Аварской Койсу наиболее замечательны: Унцукульское, Балаканское, Кахское и Голотлинское.

Весьма естественно, что такая топография страны должна была оказать свое влияние как на характер и образ жизни Аварцев, так и на их гражданское развитие.

Действительно, население Аварии, и преимущественно Аварской долины, всегда стояло на высшей степени гражданского развития, чем все прочие общества нагорного Дагестана, на которые всегда владетели Аварии имели самое полное влияние. Имея обширные и привольные пастбища, обладая, конечно, относительно, лучшими землями для хлебопашества, занимая притом же возвышенности трудно доступные со всех сторон, Аварцы могли очень легко развить до некоторой степени свое собственное благосостояние и тем самым иметь влияние на нуждавшихся в них ближайших обществах, занимавших менее благоприятные для жизни горы. И, в самом деле, известно, что с давних времен находились в некотором подчинении и зависимости у Аварцев общества: Карата, Богулял, Цунта-Ахвах и даже некоторые аулы Койсубулинцев. Преобладание Аварцев лучше всего выразилось в том, что язык их сделался общим для большей части нагорного Дагестана и почти совершенно вытеснил из употребления татарский язык (адербейджанский), общий всему мусульманскому населению Кавказского края.

Но вместе с тем, как Авария доставляла большие средства для развития благосостояния ее жителей, в то же время, самое это развитие должно было оказать влияние на изменение гражданских отношений между ее жителями и способствовало упрочению в Аварии ханской власти, неизвестной в других вольных обществах нагорного Дагестана. При этом, разумеется, нельзя было и требовать, чтобы ханы заботились об усилении благосостояния своих подчиненных: для них была только одна забота — об усилении ханской казны, а легчайшим [66] средством к тому представлялись постоянные набеги на ослабевшую в XIII столетии Грузию, да на близлежащие прикаспийские ханства. Такое положение дел и продолжалось до тех пор, пока было возможно безнаказанно обкладывать данью ближайших соседей; но коль скоро Россия стала утверждаться с одной стороны в прикаспийских ханствах, а с другой взяла под свое покровительство и вслед затем присоединила к своей державе Грузию, аварские ханы должны были видеть, что время безнаказанности их подвигов прошло и что они должны были не враждовать против России, а, напротив, заискивать ее поддержки. Убеждение это особенно укоренилось в них во время управления Кавказом генерала Ермолова, который хотя и имел самые ограниченные средства, однако же, умел внушить страх и уважение к силам России во внутреннем Дагестане. Еще более усилилась привязанность аварских ханов к России, когда они увидели себя угрожаемыми постоянно усиливающимся мюридизмом, который постепенно охватывал все ближайшие к Аварии общества и наконец овладел Аварией: почти все семейство ханов было истреблено, и тогда-то (в 1837 г.) решено было занять нашими войсками сперва Хунзах, а потом и всю Аварию, для того, чтобы поддержать в ней последних потомков прежних ханов, а также и наше влияние на общества внутреннего Дагестана. Но усиление власти Шамиля и неудачная кампания 1843 года заставили нас надолго отказаться от обладания Аварией. Только уже с падением владычества Шамиля, а с ним вместе и мюридизма, снова правительство наше восстановило прежнее достоинство ханов аварских, при чем в звание хана был возведен Ибрагим-хан Мехтулинский, так как мехтулинские владетели находились в наиболее близких родственных связях с прежним, прекратившимся, домом ханов аварских. Родственная связь эта заключалась, как кажется, в том, что последней хан аварский Нуцал и Ахмет-хан Мехтулинский, скончавшийся в 1843 году, были женаты на родных сестрах, дочерях Мехти-шамхала тарковского.

С 1843 года, за малолетством сыновей Ахмет-хана, долго управляла Мехтулинским ханством умная и чрезвычайно деятельная вдова Ахмет-хана ханша Их-бике, а потом, по достижении совершеннолетия, сын ее Ибрагим-хан был назначен владетелем Мехтулы, а потом он же в 1859 году, по [67] представлению князя Барятинского, Высочайше был утвержден ханом аварским; затем ханство Мехтулинское было передано младшему брату Ибрагим-хана, Решид-хану. Местопребыванием аварских ханов назначен, по прежнему, Хунзах, который предположено совершенно восстановить.

В бытность мою в Хунзахе, он представлял одну лишь груду развалин, будучи совершенно разрушен еще Шамилем, при овладении им Аварией. Сохранилось только несколько домов при въезде в Хунзах, и они заняты были, семейством и приближенными хана, состоящим при нем управлением и небольшим гарнизоном. Но память народная сохранила и среди самых развалин воспоминание о некоторых достопримечательностях Хунзаха: так на первом плане мне указывали на место, где стоял дом Хаджи-Мурата, а также и на развалины прежнего ханского дворца и главной хунзахской мечети, в которой был убит Гамзат-бек, предшественник Шамиля, как глава мюридизма. Наконец, есть еще рассказ о существовании среди развалин гробницы некоего Али-Мусселима, внесшего еще в VIII веке магометанство к Аварии; но место это жители тщательно стараются скрывать от христиан, так что вряд ли кому из Русских удалось видеть эту гробницу, которая, как говорят, помещена в подземелье и освещена постоянно горящими лампадами.

Дом Хаджи-Мурата наиболее охотно указывают местные жители, как бы гордясь этим, действительно, замечательным сподвижником Шамиля. Хаджи-Мурат родом Аварец и с ранних лет был выдвинут на политическое поприще. Преданный в начале своей карьеры Русским и аварским ханам, он участвовал в заговоре, имевшем следствием умерщвление Гамзат-бека, за что получил даже чин прапорщика милиции и назначен был временно управляющим Авариею. Но, замененный вскоре Ахмет-ханом Мехтулинским, он из мести к нему и к покровительствовавшим ему Русским вступил в сношения с Шамилем.

Сношения эти были открыты — Хаджи-Мурат арестован и под конвоем отправлен в Темир-Хан-Шуру; но с дороги он успел бежать и сделался одним из наиболее смелых и предприимчивых наибов Шамиля, так что приобрел в горах громкую известность, которая по временам пугала даже самого Шамиля и возбуждала в нем недоверие к своему [68] излишне популярному наибу: следствием того были неудовольствия между имамом и Хаджи-Муратом, побудившие последнего оставить горы и передаться Русским. Но и здесь Хаджи-Мурат не мог ужиться и, вследствие разных неприятностей с местными властями, снова бежал в горы и был убит при преследовании. Аварцы, как говорят, сохраняют весьма много рассказов о замечательной, романической личности Хаджи-Мурата, и по всему надо полагать, что личность эта надолго останется в памяти народной, а подвиги его, приукрашенные еще вымыслом, послужат богатым материалом для народных легенд.

С не меньшею гордостью указывают также Аварцы на груду развалин, означающую место прежнего ханского дворца и главной хунзахской мечети. В этих развалинах они видят воспоминание о громкой славе своих предков, когда при имени Аварцев трепетало почти все Закавказье, а также и о той эпохе, когда Аварцам удалось отомстить за своих безвинно погибших ханов.

Но тут же рядом с этими славными воспоминаниями существует до настоящего времени еще памятник, созданный самой природой, который свидетельствует об ужасном, бесчеловечном деспотизме прежних владетелей Аварии: это именно знаменитая Хунзахская скала, с которой сбрасывались преступники и ослушники ханской воли. Скала эта находится возле самой мечети, так что верхняя площадка ее образует как бы небольшую площадь перед мечетью. Страшно даже взглянуть с этой площадки вниз. Вышина этой совершенно отвесной скалы, сколько нам известно, еще не определена; но надо полагать, что она не менее полутораста или далее двухсот сажень. В эту-то кручу сталкивались преступники; но, как рассказывают, им прежде, чем быть столкнутыми, всегда дозволялось вдоволь, в последний раз налюбоваться открывающимся с этой фатальной скалы видом. Конечно, трудно допустить, чтобы многие из числа осужденных на смерть пользовались этим дозволением, но, тем не менее, надо сказать, что действительно вид с этой скалы на лежащую у ее подножия долину речки Тобот великолепен. Самая Хунзахская скала здесь довольно далеко отступила от берега речки, и между ею и рекою образуется прелестная луговая равнина, еще более украшенная несколькими разбросанными по ней [69] отдельными хуторами и садами. Тут же, внизу, на берегу Тобота, виднеется Голотль с ханскими садами, в которых доспевали персики и даже виноград. Наконец, всю эту картину обрамливают гоцотлинские высоты, которые сплошною, каменною стеною упираются в левый берег Тобота.

Вообще положение Хунзаха чрезвычайно живописно: окружающие его с двух сторон кручи и почти отвесно подымающиеся над ним хребет Талакори с ниспадающими с него водопадами делают из резиденции ханов одно из самых красивейших мест Аварии. Что особенно пленяет в Хунзахе, да и вообще во многих местах Аварии, это — постоянное соединение дикой, суровой горной природы с самыми игривыми, как-то ласкающими зрение ландшафтами. Такая природа непременно должна была отразиться как на характере Аварцев, так и на их учреждениях; и действительно, в характере Аварцев более мягкости, чем в других племенах лезгинского происхождения. Аварцы более сообщительны, уживчивы; но, в то же время, они значительно потеряли и многие достоинства горных жителей: выстрадавши многое и под ханскою властью, а потом и под гнетом шамилевского владычества, они сделались искательны, стали низкопоклонничать и значительно утратили тот гордый и надменный вид, каким вообще отличаются Лезгины, даже самые бедные и самого низкого происхождения. Замечательно, что Аварцы, при встрече с Русским, почти всегда снимают свою папаху и кланяются, что почти не встречается между другими лезгинскими племенами, горцы которых при встрече или подают руку, или же произносят только одно приветствие. Еще более бросается в глаза этот заискивающий характер Аварцев при проезде через их аулы: проезжающего непременно около мечети, если таковая есть — а в очень редких аулах их не бывает — останавливают несколько молодых людей и подносят ему с поклонами так называемый «орчабер» — поздравительное письмо, аа которое всегда нужно отблагодарить деньгами. Орчабер обыкновенно составляется лицами духовного звания и состоит из нескольких выписок из корана, в которых призывается благословение Аллаха на путешествующего, при чем последнему, не называя ни его имени, ни звания, придаются всевозможные хвалебные названия, часто такие, о каких Европейцу даже и в голову не придет, и которые только и способен [70] выдумать житель востока. Подающие орчабер по большей части вовсе и не умеют сами прочесть его, а покупают или выпрашивают готовые уже орчаберы у мулл и кадиев и затем подносят их первому попавшемуся им проезжему из Русских.

Во время пребывания моего в Хунзахе, аул этот только что начинал еще отстраиваться, и работы преимущественно были сосредоточены на возведение ханского дворца, так как пока сам Ибрагим-хан помещался в весьма тесном и небольшом домике. Нет никакого сомнения, что помещение в Хунзахе семейства хана и состоящего при нем управления должно привлечь некоторую жизнь на этот пункт Аварии, но все-же-таки трудно предположить, чтобы Хунзах когда-нибудь сделался сколько-нибудь замечательным по своей населенности пунктом; на степень города ему труднее даже подняться, чем какой-нибудь значительной из наших кавказских штаб-квартир. Даже во время могущества аварских ханов Хунзах всегда был незначительным аулом, имевшим не более 300 дворов, и был замечателен только как местопребывание ханов и по красоте своего местоположения. Главная причина тому та, что Хунзах лежит совершенно в стороне от большого торгового тракта, прорезывающего Аварию с севера на юг и проходящего через Танус и Кахское ущелье к Карадагскому мосту. Дороги, прокладываемые, в настоящее время, русскими войсками и долженствующие связать Хунзах с одной стороны с Гунибом, а с другой с Темир-Хан-Шурою, только отчасти могут устранить эту невыгоду географического положения Хунзаха, который и впредь, по всей вероятности, останется только чисто административным пунктом.

Назначение в 1859 году Ибрагим-хана Мехтулинского ханом аварским произвело всеобщую радость и восторг в Аварцах, едва только что свергнувших с себя тягостное иго Шамиля. Восстановление прежней их самостоятельности, под управлением, хотя и дальнего, но все-же-таки потомка прежних ханов, льстило их самолюбию, а в то же время те ограничения, которые были сделаны нашим правительством ханской власти, вполне ручались как за невозможность возобновления прежнего, тяжкого для населения деспотизма ханов, так и за то, что ханы не в состоянии будут сделаться опасными для нашего господства в Дагестане. [71]

Хан аварский управляет подчиненным ему населением (Хану аварскому подчинены все земли, входившие в состав ханства до 1843 года, а также и общества Карата, Богулял, Цунта-Ахвах и Бахлух.) на особых ханских правах (за исключением права лишения жизни и членов, а равно раздачи кому либо в собственность населенных или не населенных имений, ему лично не принадлежащих) и состоит в непосредственном ведении командующего войсками Дагестанской области. При хане состоит помошник из русских штаб-офицеров, имеющих при себе военную канцелярию, и, сверх того, медик с фельдшером; для разбирательства же дел, возникающих по гражданскими спорам и тяжбам всякого рода, для разбора по делам против собственности, семейным и религиозным, при хане находится словесный суд, состоящий из кадия, депутатов от народа и письмоводителя; в суде председательствует помошник хана, а все дела решаются не иначе, как по адату и только в редких случаях по шариату.

До 1860 года хан, кроме получаемого им от нашего правительства содержания, имел еще доходы с десятинной подати, платимой ему управляемыми им народами. Подати эти уплачивались натурою, по известному количеству ячменя и пшеницы с двора, или же баранами, вязанками хвороста и проч. Продукты эти частью поставлялись жителями прямо к ханскому двору, частью же взимание их было отдаваемо на откуп. В обоих случаях подать эта, хотя и была незначительна, возбуждала ропот в народе против хана, который и решился наконец вовсе от нее отказаться. С этою целью, 10 июня 1860 года, Ибрагим-хан издал воззвание к народам Аварии, в кртором, отказываясь за себя и своих наследников от собираемой им десятинной дани, он объявил, что впредь будет управлять Авариею собственно только как флигель-адъютант Его Величества Императора Всероссийского. Как ни бескорыстен этот поступок Ибрагим-хана, тем не менее, однако же, можно пожалеть, что сбор с Аварцев, от которого так добровольно отказался хан, не был употреблен лучше на какое-нибудь учреждение, которое могло бы принести пользу для всей Аварии. Между прочим, казалось бы, очень было бы не лишним, если бы в Хунзахе была устроена какая-нибудь школа для Аварцев, где бы дети их обучались [72] русской грамоте, с тем, чтобы молодое поколение можно было воспитывать уже в большом сближении с Русскими. Аварцы вообще довольно восприимчивы, смышлены и, сколько мне случалось слышать, менее закоренелы в своих предрассудках и в своем нерасположении к христианам, чем другие горские племена. Поэтому-то на них более всего и следовало бы действовать, чтобы заставить их понять все материальные выгоды сближения с Русскими. Заведенная, например, в Хунзахе школа, разумеется, если бы только управление ею было ведено правильно и логично, — принесла бы ту главную пользу, что она могла бы знакомить Аварцев со многими преимуществами европейской цивилизации; при школе можно было бы устроить что-нибудь в роде образцовой фермы и разных мастерских, с тем, чтобы обучающиеся в школе мальчики знакомились с разными практическими приемами садоводства, с началами самого несложного и, главное, приноровленного к местным потребностям края сельского хозяйства, а наконец и с некоторыми самыми простыми мастерствами. Что подобная школа могла бы принести пользу, в этом ручаются любознательность Аварцев и свойственная, как кажется, им способность перенимать и усваивать себе все полезное. В бытность нашу в Хунзахе, мы видели у одного из офицеров, состоящих при ханском управлении, небольшой, крошечный огород, возделываемый им самим, внутри двора, занимаемого им дома. Огородец этот собственно и не стоил бы того, чтобы о нем упоминать, если бы он не возбуждал внимания не только мальчишек, но даже и взрослых Аварцев. Сам же владетель этого крошечного огорода рассказывал нам, что Аварцы с любопытством приходили смотреть на показавшиеся в нем огурцы и находили, что и им было бы хорошо завести подобные же огороды, только в большем виде, при своих домах. Я видел только первый опыт этого начала огородничества в Хунзахе; но начавший его хотел его продолжать в последующие годы в больших размерах. Не знаем, каковы были результаты этих дальнейших стараний, но не можем не указать здесь на них, как на меру, которая, при некотором знании и настойчивости, могла бы принести действительно весьма полезные результаты для страны.

Говоря о средствах сближения с горцами, нельзя не упомянуть здесь об одном из них, которое, конечно, с [73] европейской точки зрения, может показаться несколько предосудительным и даже безнравственным, но которое считается многими Русскими, служащими на Кавказе, одним из существеннейших. Мы хотим говорить о браке Русских с магометанками. При алчности горцев к деньгам, особенно же к звонкой серебряной монете (Горцы вообще очень любят звонкую монету, особенно новую, серебряную; горсть новеньких пятачков для них имеет большее значение, чем более значительная сумма крупной монеты или ассигнациями, которых они вообще избегают. Ценность золотой монеты им вовсе неизвестна, и они даже нисколько не дорожат золотом.), подобные браки устраиваются весьма легко, даже с полным согласием родителей невесты, с тем, однако же, условием, чтобы с точностью был исполнен свадебный обряд и чтобы родным невесты был дан приличный выкуп и угощение. Разумеется, что подобная мера только тогда могла бы приносить действительную пользу, если бы русский муж мусульманки смотрел на нее вполне как на свою законную жену, а не как на наложницу, и если бы, притом же, он старался об ее развитии, не приневоливая ее отказываться от магометанства. Само собою, что дети от подобного брака должны были бы принадлежать матери и воспитываться в ее вере. Только при подобных условиях и возможно было бы еще допущение таких браков между Русскими и горянками. Всякое же стремление к обращению подобных жен и их детей в христианство, очевидно, не только не возбудило бы расположения к нам горцев, а, напротив, усиливало бы их подозрения к нам и их религиозный фанатизм. Вообще горцы более всего страшатся того, чтобы мы не вздумали обращать их в христианство. Они действительно далеки еще от того, чтобы сознательно понимать все преимущества христианского учения над магометанством; для них понятие о религии нераздельно с нравами и обычаями страны; на религиозные обряды они смотрят как на обычаи, которым следовали их предки и которые они сами должны в целости передать своему потомству. Весьма естественно, что поэтому-то всякая попытка к распространению христианства между горцами может быть не только что бесполезна, но даже и вредна: она усилит их недоверие к нам и возбудит религиозный фанатизм. Конечно, мы здесь [74] говорим только о горцах, вполне, издавна уже преданных магометанству; но в Кавказских горах есть племена, как, например, Осетины, между которыми было уже прежде христианство, остались еще и теперь многие следы его: между ними проповедывание Святого Евангелия было бы возможно; но и то должно быть делаемо с величайшей осторожностью. Распространение же христианского учения в горах Дагестана еще слишком рано: нужно прежде изменить многие понятия жителей, преобразовать многие их обычаи, и только тогда уже можно было бы надеяться, что они добровольно откажутся от магометанства. Пусть им будет доказано на деле, а не в ученых трактатах и красноречивых приказах, что действительно просвещение и прогресс вполне необходимы и что они наиболее возможны при христианстве, и тогда нет никакого сомнения, что горцы сами пойдут ко святому крещению. Без этого же, на все наши попытки к крещению их, горцы, любящие более всего свою национальность, будут смотреть как на стремление с нашей стороны к уничтожению всего им дорогого и наиболее уважаемого. В этом отношении даже и самая идея возможности сближения нашего с горцами посредством браков представляет чрезвычайно щекотливые и трудно исполнимые условия. Подобные браки Русских с горскими женщинами могут лишь в редких случаях приносить действительную пользу; чаще же всего они будут иметь последствием или усиление религиозных предрассудков и недоверия к нам горцев, или же развитие безнравственности и всех ее последствий.

Прогостив в Хунзахе двое суток и встретив там самое радушное гостеприимство, как со стороны самого хана, так и со стороны лиц состоящего при нем управления, я выступил наконец в дальнейший путь — через Карату в Преображенское. Прямо от Хунзаха дорога стала подыматься на уступы хребта Тала-Кори, и, не более как через час, или полтора довольно трудного подъема, мы снова очутились на совершенно гладкой равнине, составлявшей верхнюю плоскость хребта Тала-Кори и раздел между водами, текущими к стороне: Аварской Койсу и в Андийскую Койсу. Несмотря на то, что когда мы выступили из Хунзаха, было весьма жаркое и даже знойное утро, с подъемом на Тала-Кори мы стали чувствовать значительный холод, который еще более увеличивался дувшим [75] со снегового Богозского хребта довольно свежим ветром, нагонявшим по временам обхватывавшие нас сыростью облака. На равнине, по которой мы ехали, не было заметно никакой древесной растительности и решительно ни малейших признаков жилья; только густая, сочная трава как бы ожидала, чтобы на этих местах получило большое развитие скотоводство — единственный промысел, который может извлечь пользу из этих своего рода степей. Равнинность и довольно монотонное однообразие местности, особенно когда носящиеся облака совершенно заслоняли вид на лежащие вокруг горы, невольно заставляли забывать, что находишься в Дагестане, этой классической стране гор, а переносили мыслью в другие степи и равнины более родственные и привольные. Опустив поводья лошади и не опасаясь упасть вместе с нею в кручу, как-то легче думается; мысли как-то сами собою навертываются, пока не развлекаешься разнообразием окружающей местности; невольно забываешь даже, что находишься среди трудно доступных гор, еще так недавно бывших убежищем упорного, фанатического мюридизма.

Но вот ветер разогнал облака, солнце проглянуло, и проводник мой свернул с дороги, ударил нагайкою лошадь и поскакал в сторону, приглашая и меня последовать за ним. Проскакавши шагов двести, он вдруг остановился на краю страшного обрыва и указал мне рукою на открывшийся перед нами вид: это был вид на всю Аварскую долину. Тала-Кори в этом месте обрывался страшной крутизной, у подошвы которой лежали наиболее значительные аулы Аварии: прямо внизу Ахальчи, окруженный множеством мелких аулов и хуторов (махи); несколько далее чуть виднелся Стух, а правее, у самого главного подъема на Танус-бал, лепился, точно ласточкино гнездо, аул Танус. Отсюда ясно был виден весь хребет Танус-бала до того места, где он доходит до Андийской Койсу, а там далее за этим хребтом, в туманной дали, громоздились Бетлинские высоты, виднелся Анчимеер и вся суровая, каменистая гряда Андийского хребта. Зоркий глаз моего проводника указывал мне на почти все главнейшие аулы Гумбетовцев и Андийцев, которые в зрительную трубу даже видны были мне только как темные точки на синевато-сером фоне скатов Андийского хребта. Отсюда собственно я мог превосходно видеть всю ту, лежащую к востоку от дикого и [76] недоступного Чаберлоевского общества, половину Андийского хребта, которая постоянно была посещаема нашими войсками и в которой находятся все наиболее удобные перевалы через этот хребет. Затем вся западная часть Андийского хребта совершенно была скрыта в тумане. Долго я не мог оторваться от этой чудно-величественной картины, и только настоятельные убеждения моего проводника, что еще впереди нам предстоит много прекрасных мест и что, главное, нужно спешить, чтобы засветло попасть в Карату, заставили меня снова сесть на лошадь и проститься с этой великолепной панорамой. Однако же, оказалась, что торопливость моего проводника имела совершенно другое значение: он торопил меня просто для того только, чтобы заехать к себе домой в Мештерик, лежащий на речке того же имени, всего не более, как часа на два пути от Караты. Что же касается до красивых местностей, то вообще в верховьях Мештерик-тлара их попадается очень много, но все эти виды далеко не имеют той прелести и величественности, как вышеупомянутый мною вид на всю Аварию с Тала-Корийского хребта.

Вообще, верховья Мештерик-тлара чрезвычайно живописны и, что главное, далеко не имеют той суровости, какая отличает большую часть местностей внутреннего Дагестана. Довольно значительная кустарная, а местами даже и древесная растительность, пробивающаяся между камнями и своею свежею зеленью как бы смягчающая их суровость, обилие воды в быстрой пенящейся речке, образующей множество каскадов, несколько водопадов, тонкими, грациозными струйками спадающих с окрестных скал, — все это достаточные материалы для образования самых прелестных ландшафтов; только одного недостает для полного оживления этих картин, именно присутствия деятельности человека, которая и здесь даже, в самых верхних частях Мештерик-тлара, была бы возможна, как о том и свидетельствуют находящиеся здесь местами совершенно оставленные и разрушенные аулы. На вопрос мой, куда делось население этих аулов, мне ответили, что оно было переселено Шамилем в Карату и вообще на Андийское Койсу.

Тут же, близ верховья Мештерик-тлара, показывают до сих пор еще следы укреплений и часть разработанной дороги, оставшиеся от знаменитой экспедиции генерала Фезе [77] в 1837 году. Нелишне здесь кстати заметить, что генерал Фезе первый из наших генералов понял всю необходимость устройства сообщений в горах и деятельно, по мере возможности, следил за исполнением этого дела. К сожалению, служба его в Дагестане была слишком кратковременна для того, чтобы привести к каким-нибудь решительным результатам. Тем не менее, действия его в 1837 — 1838 годах, а также и в 1842 году представляют самые прекрасные образцы для действий в горах. Понимая отлично дух и характер горной войны, отличаясь редкою предприимчивостью и решительностью, не останавливавшейся ни перед какими препятствиями, генерал Фезе, по сознанию самого Шамиля, был одним из наиболее страшных для него противников. А, между тем, и об его действиях решительно нет никаких подробных сведений, кроме только одних официальных, далеко неполных донесений, да одной статьи в «Современнике», кажется, 1851 года («Записки об аварской экспедиции 1837 года», Костенецкого.). Невольно опять приходит на ум сравнить наше равнодушие к подвигам своих соотечественников с крикливостью Французов, которые из всякого своего маломальски замечательного генерала делают уже чуть не всемирного героя. У нас же не только что многие из военных и не слыхали вовсе о генерале Фезе, но даже о нем не упоминается и ни в одном из существующих на русском языке тактических руководств для горной войны. Замечательно, что тактики наши приводят обыкновенно множество примеров из горной войны, веденной в горах Швейцарии и Тироля и, буквально говоря, ни одного примера из нашей замечательной во всех отношениях кавказской горной войны. Кого тут винить — тех ли тактиков, которые создают руководства сидя в кабинете, или же тех, которые, зная горную войну по опыту, ничего, однако же, о ней не пишут, пусть решат сами читатели; мы же думаем, что немалая доля вины падает как на одних, так и на других.

Но вот наконец и Карата, это, так сказать, самое центральное общество всего бывшего нам враждебным восточного Кавказа; сюда вовсе не достигали наши удары, от которых Карата была защищена с севера Андийским хребтом и всею Чечнею, с запада и юга двумя снеговыми хребтами и [78] воинственным Анкратлем и Ункратлем, с востока наконец Авариею, койсубулинскими обществами и Тавлинским хребтом. До 1859 года Карата не видела еще русских солдат; только уже после согратлинской переправы, когда Шамиль принужден был оставить защиту Андийской Койсу, Каратинцы, в первых числах августа, увидели у себя Русских. До того же времени это было местом весьма частого пребывания семейства Шамиля, который сам любил по временам сюда удаляться, как бы для того, чтобы здесь набираться религиозного вдохновения. Карата постоянно славилась тем, что жители ее были самыми ревностными магометанами и во всей чистоте свято сохраняли все предписания шарриата. Даже и в настоящее время это еще вполне заметно: между тем, как почти во всех лезгинских обществах с падением Шамиля значительно ослабли все законоположения мюридизма, в Карате они, по прежнему, строго исполняются; везде в Дагестане женщины сбросили свои покрывала, мужчины принялись за трубки, только в Карате еще женщины закрыты и явно избегают встречи с неверным, табаку и не слышно, о музыке и пении нет помину, и в Карате, чаще чем где-либо, можно услышать еще постоянное затверживание однообразно монотонного «ля-илляхи-иль-Алла!» Только одна водка, кажется, и соблазнила Каратинцев, потому что и они, подобно всем вообще горцам, большие до нее охотники.

Вероятно, вследствие недоступности Караты для Русских, а также и вследствие приверженности Каратинцев к мюридизму, Шамиль имел в ней постоянно как бы главное основание для своих действий в Чечне; здесь, в Карате, находились обыкновенно главные склады его немногочисленной артиллерии, и отсюда уже, по особо, довольно тщательно разработанной дороге, ее доставляли к Конхидатльскому мосту на Андийской Койсу, чтобы затем далее отправлять в Чечню.

Здесь же, в Карате, умер и похоронен сын Шамиля, Джемал-Эддин, выданный Русским во время переговоров перед окончательным, приступом Ахульго в 1839 году, воспитывавшийся потом в 1-м кадетском корпусе, вышедший оттуда в офицеры в кавалерию и возвращенный отцу для того только, чтобы умереть в горах от тоски по Русским и от подозрительности отца и окружавших его соплеменников. [79]

Странная, горькая участь постигла этого молодого человека, который еще в корпусе хотя и не отличался особенными способностями, но был добр и как-то несказанно мягок и кроток для природного горца. На могиле его поставлен довольно красивый памятник, состоящий из небольшой колонки на пьедестале и с медным шаром на вершине.

День уже клонился к вечеру, когда я подъезжал к Карате, и, несмотря на близкое приближение ночи, с совершенною беспечностью еще из Мештерика я отпустил свой конвой и вьюк, а сам, с одним только сопровождавшим меня офицером аварской милиции, взбирался по трудно доступному, но кратчайшему пути в Карату. Не далее, как год тому назад, за такую беспечность можно было бы жестоко поплатиться. Но теперь только одним человеком стало менее в Дагестане — и, между тем, какая громадная разница в расположении умов и в общем направлении дел! Могущество Шамиля только что было еще сильно потрясено в горах, и уже Карата, несмотря на труднодоступность своего положения, не считает нужным защищаться против Русских, а, напротив, с восторгом встречает их и не дает даже у себя убежища своему прежнему повелителю? Проходит год со времени падения Шамиля, и когда в ближайших к Карате чеченских обществах (в верховьях Аргуна и в Чаберло) начались волнения, каратинские старшины не увлекаются присланными к ним эмиссарами, а, напротив, изъявляют свою полную преданность Русским. А, между тем, Карата по своему положению может весьма долго защищаться: она расположена на очень трудно доступной высоте, омываемой с двух сторон горным потоком, против самого впадения в этот поток Мештерик-тлара. Против нее, на противоположной, столь же значительной и недоступной высоте, лежит аул Такита, отличаюшийся своими красивыми, стройными минаретами и совершенным отсутствием всякой растительности.

Дорога от Караты до Андийской Койсу, как мы сказали уже, была разработана еще Шамилем и не представляет никаких особенных трудностей; она следует по высотам левого берега Цунты и только уже недалеко от впадения этой речки в Андийское Койсу спускается в ее долину и через аул Инхели приводит к Конхидатльскому мосту, лежащему на главном и прямейшем сообщении Чечни с внутренним [80] Дагестаном!.. Мост этот, подобно всем прочим мостам, устроенным в Дагестане на различных Койсу, прямо перекинут с одного берега реки на другой, без всяких промежуточных устоев в реке, что невозможно сделать по быстроте течения. Несмотря на довольно значительную длину его (около десяти сажен) и на то, что для постройки его вовсе не употреблено железных связей, мост этот весьма прочен и может выдерживать даже значительные тяжести. Вообще надо отдать справедливость горцам, что в деле постройки мостов они чрезвычайно искусны, несмотря на бедность имеющихся у них для того материалов, особенно в Дагестане. Лучшим доказательством тому могут служить, кроме Конхидатльского моста, мосты Гимринский, Карадагский и некоторые другие.

Против устья реки Цунты, несколько западнее, в чрезвычайно нездоровой местности лежит укрепление Преображенское, заложенное 6 августа 1859 года. Это небольшой четырехугольный, с бастионами на углах форт, каменные стены которого не были еще совершенно окончены во время моего посещения. Главная причина медленности работ по возведению этого укрепления заключается в нездоровости места его расположения, что заставляет постоянно менять войска, присылаемые сюда для работ. Так, за несколько дней до моего приезда в Преображенское, оттуда был выведен Куринский батальон, страшно страдавший от лихорадок, а на его место приведены были, из укрепления Форельного, резервные роты Мингрельского полка, при чем сделано распоряжение, чтобы войска, стоящие лагерем у Преображенского, были сменяемы новыми из Форельного укрепления, через каждые четыре дня. Причины болезненности, постоянно господствующей между войсками, расположенными в Преображенском, кажется, главнейше заключаются в нездоровой воде протекающей здесь речки, а отчасти и в совершенной замкнутости пространства, занятого Преображенским, горами: вследствие того, здесь вовсе ветры не очищают спертости воздуха, который, особенно летом, сильно заражается от миазмов, распространяемых окружающими Преображенское искуственно орошенными садами. Что же касается до протекающей здесь небольшой горной речки, из которой солдаты наши пользуются водою, то на вид она представляется самою прелестною: чистою, прозрачною, с водою [81] холодною как лед; но, по общим показаниям, достаточно выпить стакан ее, чтобы получить лихорадку. Местные жители вовсе ее не пьют, а употребляют только воду из Койсу, которая хотя и отвратительна на вид и на вкус, будучи мутна почти до густоты и тепла, но зато, особенно будучи отстоена, довольна легка, а главное здорова для употребления.

Вообще стоит побывать в Преображенском и в возвышающемся над ним на скатах Андийского хребта Форельном укреплении, чтобы видеть, какие лишения приходится испытывать кавказскому солдату, даже и в то время, когда полное спокойствие господствует в горах; особенно же тягостно было положение гарнизона Форельного укрепления в зиму с 1859 — 1860 гг., когда морозы в горах доходили до 30°, а, между тем, войска не имели еще достаточных помещений и по большей части должны были располагаться в кибитках; к этому надо прибавить еще и то, что и в этом укреплении, так же как и по всему Андийскому хребту и во внутреннем Дагестане чувствуется значительный недостаток в топливе, не только для обогревания людей, но даже и для варки пищи. Ведь трудно даже поверить, что войскам приходилось иногда дня по три не варить пищи, да и все время состоять лишь на сухарях, которые привозились сюда на вьюках из штаб-квартир. Но, по крайней мере, сообщая столь неутешительные факты, приятно видеть, что они являются следствием прямой лишь необходимости, а вовсе не по небрежности и нераспорядительности администрации.

Дальнейший путь мой пролегал вдоль по Андийской Койсу по дороге, разработка которой была начата немедленно после падения Шамиля, но на время прекращена, по случаю необходимости отозвания войск, бывших на работах, в Чечню, где в то время стали проявляться волненья в Аргунском и Ичкеринском округах. Аулы, попадавшиеся здесь по берегу Андийской Койсу, отличаются своею многолюдностью и прекрасными садами их окружающими; до этих аулов не прикасалась разрушительная сила войны и население их во время владычества Шамиля постоянно усиливалось новыми переселенцами из Аварии и других обществ внутреннего Дагестана. Здесь, на Андийской Койсу, Шамиль надеялся положить прочную преграду [82] нашим в Чечне; для него река эта, с зажиточным, многочисленным населением расположенных по ней аулов, служила как бы базисом для его действий против нас в Чечне; на ней он постоянно собирал свои сборища для набегов в Чечню и в шамхальство; здесь же он надеялся дать сильный отпор при наступлении нашем из Чечни.

Поэтому-то оба берега Андийской Койсу богаты еще сохранившимися до настоящего времени завалами и укреплениями горцев. Наиболее замечательные из них на правом берегу — прямо против Преображенского, громадные завалы, устроенные на совершенно недоступном берегу Койсу, которые были заняты скопищами Кази-Магомы, сына Шамиля, и потом, ниже Конхидатля, укрепления у Тхлока и Килятля; на левом же берегу особенно громадны завалы у Ичичали, где Шамиль думал оставаться даже и в том случае, если бы мы перешли Койсу, и откуда он рассчитывал действовать на наши сообщения с Чечнею. Но все эти укрепления не принесли ожидаемой от них пользы: переправа барона Врангеля у Согратло и движение его в тыл Шамиля, явное восстание против имама почти всех обществ внутреннего Дагестана, заставило его отказаться от выполнения своего плана: он увидел невозможность держаться за завалами, когда его оставили народ и все лучшие его наибы, и должен был поспешно бежать и укрыться в Гунибе.

Глядя на всю недоступность той местности, на которой построены многие завалы горцев, невольно приходит в голову вопрос: зачем Шамиль почти везде возводил свои завалы именно на самых недоступных местах? Это действительно кажется чрезвычайно странным и непонятным. Но оказывается, что, действуя таким образом, он был совершенно верен в своих расчетах. По большей части войска наши редко употребляли обходы против укрепленных позиций горцев; чаще всего они брали их приступом с фронта. Шамиль понял это и был уверен, что стоит только ему выстроить завалы на самой недоступной местности, и непременно Русские начнут атаковать ее. Но в 1859 году он обманулся в своем расчете: Русские атаковали переправу через Андийскую Койсу там, где она была слабее всего защищаема, и даже не [83] попытались штурмовать конхидатльских завалов, которые горцы должны были оставить без боя, вследствие самого хода войны.

Долина Андийской Койсу особенно замечательна по богатству некоторыми произведениями минерального царства и особенно по тем громадным искуственным сооружениям, которые здесь устроены для орошения садов. Верстах в пяти от Конхидатля находятся обширные соляные варницы, из которых довольствуется солью не только местное население, но даже и многие ближайшие аулы Аварии и Андийского хребта. Тут же, по левому берегу Койсу, множество ключей серных вод, которые стремительно вырываются из грунта и соседних скал и распространяют в атмосфере сильный, удушливый, сернисто-водородный запах. Наконец, ниже согратлинской переправы у Чирката есть богатые местонахождения самородной серы. Вообще все южные скаты Андийского хребта и берега Андийской Койсу и Сулака, почти до окрестностей Чир-Юрта, весьма богаты серными и железными водами и заслуживают полного обстоятельного изучения.

Что же касается до сооружений, устроенных для орошения садов, то они, по своей громадности в долине Андийской Койсу, заслуживают также полного внимания и доказывают чрезвычайную находчивость и трудолюбие Лезгин. Почти все аулы, лежащие по Андийской Койсу, расположены на весьма значительных высотах над уровнем реки, а, между тем, поражают прекрасною растительностью своих садов. Таких громадных орешников, как на Андийской Койсу, мне почти не удавалось встречать даже и в Кахетии; персиковые деревья тоже здесь замечательной величины; наконец, здесь же между фруктовыми деревьями попадаются и насаждения табаку, кукурузы и даже пшена, и все это вполне доспевает только благодаря прекрасной системе орошения и вследствие того, что долина Койсу совершенно закрыта от северных ветров Андийским хребтом. Но для того, чтобы достигнуть всех этих результатов, нужны особенные усилия и некоторое искуство со стороны человека. С целью проведения вод в достаточном количестве для орошения садов, предпринимаются обыкновенно населением целого аула громадные работы. Вода отводится из реки в особый канал с такого места, часто [84] отстоящего от аула верст на пять, или на шесть, где русло реки находится на одной высоте с теми садами, куда проводится вода; каналы эти чаще всего не вырываются в самом грунте, что невозможно по его каменистости, но образуются из двух прочно сложенных из дикого камня, связанного каким-то цементом, плотин. Местами канал этот заменяется деревянными желобами; местами же на нем устраивают поперечные плотины, образующие некоторого рода запруды; на этих же плотинах часто устраиваются мукомольные мельницы, движимые водою и самого нехитрого устройства.

Будучи доведена подобным каналом до высшей обыкновенно садовой террасы аула, вода уже разливается по террасе, а потом орошает и другие, ниже ее лежащие, будучи отводима к ним или отдельными ручейками, или же просто разливаемая по ним.

Очевидно, что, при такой системе орошения садов, существенно необходимой для самых разводимых в них растений, выбор места для аула, постройка его, расположение террас для садов, — все это требует весьма многих соображений. К этому надо прибавить еще и то, что большая часть аулов располагаются на недоступной и удобной для защиты местности. Вследствие всего этого ясно, что для жителей Дагестана постройка аула составляет чрезвычайно важное, можно сказать, первостепенной важности дело, в их жизни.

Местность, выбранная для расположения на ней аула, подвергается предварительному подробному осмотру, требует чрезвычайно многих громадных работ, в которых часто принимают участие даже жители целого общества, к которому принадлежит аул; поэтому перенести аул с одного места на другое дело не только что крайне нелегкое, но даже просто чрезвычайно хлопотливое и разорительное для горцев Дагестана.

Оттого-то Лезгины так упорно и отчаянно защищали всегда свои аулы и оттого-то самое управление ими и поддержание среди них порядка, при их приуроченности к известным местностям и при любви их к своим очагам, гораздо легче, чем, например, в Чечне или в Закубаньи.

Но, при всей пользе, приносимой искуственным орошением, [85] оно имеет также и некоторые невыгоды, особенно же в долине Андийской Койсу. Во время летних жаров, сырая, постоянно пропитанная, водою почва дает обильные зловредные испарения, которые, при совершенной закрытости от ветров долины Койсу, чрезвычайно гибельны для здоровья жителей, особенно же для вновь прибывающих. Вследствие этих-то испарений и постоянной спертости воздуха в долине Андийской Койсу, еще более усиливаемой обилием серных и соляных ключей, лихорадки в ней почти повсеместны и весьма злокачественны. Рассказывают, что особенно много здесь всегда погибало народу, когда Шамиль сосредоточивал на Андийской Койсу свои скопища; не менее также погибло и из тех, которых он переселял сюда из Аварии и других частей внутреннего Дагестана. Говорят даже, что часто Шамиль в виде наказания ссылал сюда на жительство ослушников своей воли и что в подобных случаях сосланные редко проживали более года. Особенно известен, как место ссылки, аул Инхо, лежащий на левом берегу Андийской Койсу против Килятля; горцы называют его даже Сибирью Шамиля, хотя по наружности своей аул этот представляет чрезвычайно красивое место, окруженное роскошными садами.

Не доезжая Инхо, в знаненитом Тхлоке, обширном и богатом ауле, лежащем на правом берегу Койсу, я останавливался отдохнуть у тамошнего старшины Милла-Хаджио. Прием, оказанный мне здесь, был самый радушный, и хозяин дома был настолько любезен, что позволил мне осмотреть все его жилье, за исключением, впрочем, внутренних комнат нижнего этажа, занятых семейством хозяина. Впрочем, дом этот не представлял ничего особенного против всех других, виденных мною в Дагестане. Это небольшое четырехугольное строение с маленьким двориком в середине; две стороны двора составляют жилые строения, а две другие — конюшни для лошадей и разные амбарчики и склады. Над всем нижним этажом сделана плоская терраса, часть которой покрыта навесом. В наружных стенах проделаны бойницы, на случай необходимости защиты.

Желая, вероятно, угостить меня на славу, Милла-Хаджио предложил мне чаю и объявил, что он сам выучился пить чай у Русских и теперь совершенно привык к нему, так [86] что почти не может без него обойтись. Подали на подносе разлитый уже в стаканы чай, и я просто своим глазами не хотел верить, чтобы напиток, который я видел перед собою, мог быть действительно чаем. Это была какая-то желто-бурая гуща, напоминающая собою скорее шоколад, кофе, или Бог весть какую жидкость, но уж никак не благовонный напиток Китайцев. К тому же еще бурда эта была подана в стакане, который, по всей вероятности, никогда не был мыт, да и нейзильберная ложечка, сильно поистертая и вложенная в стакан, нуждалась в том, чтобы ее хорошенько почистили песком или кирпичем: на ней, буквально говоря, был слой грязи. Несмотря на все мое отвращение к подобному чаю, я, однако же, не желая обидеть хозяина отказом, вооружился решимостью и почти залпом выпил эту грязную, подслащенную микстуру. Замечательно, что у Лезгин вообще в доме все чрезвычайно опрятно: стены всегда чисто выбелены, пол гладок и хорошо подметен, даже посуда, которая редко употребляется, развешена в большом порядке и отличается чистотой; но зато та посуда, которая находится во всегдашнем, повседневном употреблении, — просто решительно никогда не чистится. Вообще, Лезгин крайне небрежен во всем, что относится лично, собственно до него; ни о щегольстве одежды, ни о некоторой изысканности пищи он не станет заботиться: это он считает излишним и не стоящим внимания. Но зато, где идет дело о действительно полезном по его понятиям, там уже он не пожалеет ни трудов, ни старания, чтобы исполнить то, чего желает достичь, одежда же и пища для него дело совершенно второстепенное, а потому-то о первой он почти не заботится, а в еде ограничивается самым незначительным количеством часто Бог весть какой пищи. Особенно же воздержен Лезгин в дороге и в походе. Отправляясь в дорогу, бедный Лезгин чаще всего и не берет с собою чурека или пшена, а только два небольших кожаных мешочка, из которых в одном помещается овечий сыр, а в другом ячменное толокно. Размоченное водою из первого попавшегося ручья толокно и составляет главную пищу большинства Лезгин; если есть к этому сыр, то это уже роскошь. Весьма понятно, какие громадные выгоды извлекал Шамиль из этой воздержности горцев: благодаря ей, [87] он имел возможность вовсе не держать никаких запасов, не обременять свои скопища вьючными обозами, а вследствие того и совершались часто те удивительные передвижения — его скопищ по 80 и 100 верст в сутки по самым труднодоступным местам.

Тхлокский старшина не только угостил меня по своему, разумеется, на славу, но и при самом прощании со мною выполнил все обряды восточного этикета. Он сам подвел мне лошадь, держал стремя и потом провел меня до самого выхода из аула, идя впереди меня и держа мою лошадь в поводу. Мало того: человек шесть молодежи, его домашних, вооруженных шашками и ружьями, пешком провожали меня почти до соседнего аула, на расстоянии двух или трех верст. Напрасно я убеждал их вернуться назад: они с упорством провожали меня, обгоняя меня на ходу, несмотря на то, что я следовал со своим проводником рысцою. Но не следует обманывать себя, не следует приписывать эти проводы какому-нибудь особенному расположению ко мне горцев: как мне объяснил проводник, эти проводы просто были сделаны в ожидании получения хорошего пекшеша (подарка), и, действительно, горсточка мелкой серебряной монеты вполне как нельзя более пришлась по сердцу провожавшим меня: благодарности их не было конца, и они порывались провожать меня еще далее, до самого моего ночлега, вероятно, надеясь получить там еще новое вознаграждение. К счастью, мне удалось, однако же, отклонить их от этого намерения.

В ауле Игали, я оставил долину Андийской Койсу и поднялся на Бетлинские высоты, чтобы спуститься к Унцукулю на Аварскую Койсу, а потом через Гимры и знаменитый Каранайский подъем подняться к Ишкартам и Темир-Хан-Шуре. Эта часть дороги не представляла собою ничего особенно замечательного; быть может, что это мне только так казалось, отчасти потому, что самая наблюдательность моя сильно уже утомилась от трехнедельного почти, непривычного для меня странствования по горам. Правда, что и сама природа здесь уже не представляется столь своеобразною, суровою и негостеприимною, как собственно во внутреннем Дагестане: на горах здесь встречаются уже местами и леса, присутствие в которых сосны и ели невольно переносит воображение в [88] другие, более северные страны; около аулов же почти везде встречаются сады, которые, несмотря на то, что сильно пострадали от происходивших, часто в этой стране военных действий, все-же-таки значительно сохранили еще свою прелесть; виноградная лоза, которой решительно не видно в горах внутреннего Дагестана и которая только местами встречается в долинах рек, здесь снова появилась повсюду и с особенною силою произрастает в садах унцукульских и гимринских. Наконец и самое здешнее население, уже издавна близко ознакомившееся с Русскими, как-то менее кажется самостоятельным по своему характеру и более утратившим свою типичность. Влияние Русских здесь уже сильно заметно на жителях и их образе жизни: почти в каждом доме можно найти несколько красных сундуков разной величины русского производства; у более зажиточных жителей водятся даже самовары, чайники, подносы и вообще разные вещи, явно приобретенные в лавках Темир-Хан-Шуры. В Унцукуле меня уже угостили чаем, далеко не похожим на тот, каким угощал меня тхлокский старшина. Вообще в Унцукуле и Гимрах вполне можно уже и теперь сказать: «здесь русский дух, здесь Русью пахнет!» К довершению полного моего разочарования, в Гимрах же, приведши меня туда из Унцукуля проводник снял передо мною папаху и с довольно чистым русским произношением попросил на водку, а хозяин, у которого я остановился в Гимрах, запросил за курицу пять абазов (абаз — 20 коп. сер.). Последние два случая окончательно убедили меня, что просвещение действительно проникает уже в койсубулинские аулы.

Что действительно даже и в этой части Дагестана может остановить на себе внимание самого измученного путешественника, это так называемое Гимринское ущелье по пути из Унцукуля к Гимрам и Каранайский подъем, ведущий от Гимр к Ишкартам. Течение Аварской Койсу, на всем протяжении ее от Зырян до соединения ее с Андийскою, сжато между отвесными стенами аварских высот с одной и Койсубулинского хребта с другой стороны; только узкая тропа, несколько расширенная последними работами наших войск в 1860 году, лепится по карнизу высот левого берега Койсу. Дорога эта доступна только для вьюков, а, между тем, по ней [89] постоянно довольно сильное движение, между апшеронскими батальонами, находящимися на разработке дороги от Унцукуля в Аварию, и их штаб-квартирою — Ишкарты. Поэтому-то дорогу эту предполагалось тоже со временем сделать колесною.

У Гимров дорога эта переходит, по старинному и замечательному по своей постройке мосту, на правый берег Аварской Койсу, и, пройдя аул, зигзагами подымается на совершенно отвесную стену Койсубулинского хребта. Подъем этот в настоящее время превосходно разработан и превращен в прекрасную колесную дорогу, имеющую бесчисленное множество поворотов и между ними площадок для разъезда экипажей. Дорога эта так хороша, что по ней можно бы даже спускаться без тормозов, разумеется, однако же, только с хорошо приезженными лошадьми.

После семи-часового непрерывного, но не слишком утомительного подъема, мы достигли наконец верхнего перевала Койсубулинского хребта, высота которого здесь не менее 7,000 фут. Отсюда легче всего видеть оригинальное строение этого хребта: между тем, как западные его скаты совершенно отвесными скалами спускаются к Аварской Койсу, восточные же, напротив, спускаются отлогими и местами зеленеющими лесом контрфорсами, которые, пересекая и придавая волнообразный характер шамхальству Тарковскому и части Мехтулинского ханства, доходят до самого Каспийского моря. Отсюда же, с вершины Каранайского спуска, открывается великолепная панорама на Андийский хребет и на извивающуюся у ее подножия Андийскую Койсу, с памятным по своей осаде Ахульго, с богатою некогда Ашильтою и с замечательным по местонахождениям серы Чиркатом; отсюда же можно уследить за всеми главнейшими разветвлениями последних восточных отрогов Андийского хребта, наполняющих Гумбет и Салатавию; вдали же, по направленно к северу, чернеются уже леса Чечни. На восток от перевала расстилается совершенно другая картина, совершенно противоположная по своему характеру ландшафтам внутреннего Дагестана: обширная волнообразная равнина, постепенно понижаясь, тянется до самого моря; на ней виднеются развалины Караная, полуразрушенные Эрпели, и во всей своей красе подымаются наши укрепления Ишкарты и [90] Темир-Хан-Шуры, из-за которых видны уже европейские крыши домов и куполы церквей. Это наступающая русская цивилизация, приближающаяся с этой стороны к внутреннему Дагестану. Быть может, пройдет лет двадцать мира в горах, и всей этой равнины нельзя будет узнать. Исчезнут последние остатки полуразрушенных татарских аулов, а на их месте водворится торговый областной город, окруженный богатыми пашнями и селениями. Дай Бог, чтобы наше предсказание могло сбыться!

Н. Глиноецкий

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Дагестан. (Из путевых заметок, веденных на Кавказе в 1860 году) // Военный сборник, № 3. 1862