ЗИССЕРМАН А. Л.
25 ЛЕТ НА КАВКАЗЕ
XX.
По своему местоположению Тушетия разделяется на две части: на горную, лежащую в глубине главного Кавказского хребта, при истоках Тушинской Алазани, протекающей по Дагестану под названием Андийского Койсу, и на Кахетинскую, занимающую плоскость у подножия гор до берегов Большой Алазани, под общим названием Алванского Поля.
Природа Тушетии вообще представляет самую разнообразную картину: там есть высокие горы, покрытые вечным снегом и ледниками, пересекаемые в разных направлениях глубокими, безвыходными ущельями, есть неприступные скалы, притон кавказских орлов и туров, есть [236] значительные леса и живописные долины. Почва земли бесплодна и камениста, и только изредка встречаются небольшие плодородные плоскости, как при селениях: Омало, Дикло, Шанако и других. Алванское же поле служит единственно для пастьбы скота. Сообщения горной Тушетии с Кахетией летом весьма неудобны, а зимой и вовсе превращаются
Тушины составляют четыре общества: Цовское или Вадуа, Гомецарское, Чагминское и Пирикительское, или Дамахкрай. Они отличаются между собою языком, частью происхождением и некоторыми, едва заметными чертами характера, но в других отношениях совершенно сходны. Цовцы и пирикительцы кистинского происхождения из общества Галгай. Язык их кистинский, или, что совершенно все равно, чеченский.
Вообще лезгинский и чеченский языки следует считать за господствующие между всеми кавказскими горцами восточной части края. Судя по обширности и коренным словам чеченского языка, можно полагать, что он один из древнейших; но по неимению письмен раздроблен на многие наречия и испещрен чужеземными словами. Он не совсем труден для изучения и довольно звучен. Вот для примера несколько стихов из тушинской песни.
Вай ладцино сёна еа, какуа эрцан-ялино;(Зеленое поле наших веселий поблекло и покрылось бледностью;
Остальные два общества тушин, Гомецарское и Чагминское — образчик предков нынешних грузин. Они говорят древним грузинским языком, которым написано св. писание этого народа. Впрочем, многие из них объясняются на кистинском языке.
Число жителей всей Тушетии простирается свыше 900 [237] семейств. Как народ, преимущественно занятый скотоводством, они не могут вести оседлой жизни, тем более для них трудной, что они не свыкаются с летним зноем низменных мест. Мало по малу они начали сходить с родных гор, не совсем удовлетворявших их потребностям, и основали на Алванском ноле, пожалованном им за заслуги грузинскими царями, новое поселение, так чтоб настоящее время почти половина тушин живут большую часть года на плоскости, откочевывая только в июне месяце к своим дедовским жилищам, где остаются до половины сентября.
Летнее кочевье Цовского общества находится на горе Тбатани, а в Цовата (древнее их поселение) редко кто приходит, кроме обязанных по жребию охранять священные жертвенники и исполнять постановленные обряды. Эти избранники остаются там в течение года безотлучно. В последнее время, с согласия хозяев, переселились туда несколько бедных кистинских семейств для обработки бесплодных пашен.
Каждое общество не только обязано охранять известный пункт Тушетии, но и из конца в конец подавать другому скорую помощь. От этого тушины бывали редко побеждаемы и неприятель претерпевал постоянно сильный урон. Часто сами тушины делали набеги на отдаленные горские племена, заставляя некоторых платить себе дань. И действительно, трудно противостоять соединенной силе тушин какому-нибудь враждебному скопищу; всегда верные своим царям, они не раз доказывали свое превосходство мужества над числом.
Тушины исповедуют христианскую меру греко-восточной церкви. Эпоху водворения между ними религии нужно отнести к незапамятным временам царствования первых христианских царей Грузии. Впрочем, судя по множеству развалин церквей в горах, можно полагать, что евангельское учение некогда господствовало между большинством [238] кавказских племен. Изустные предания и даже рассказы очевидцев, помнящих давно былое, подтверждают это предположение. Один столетний кистин рассказывал, что и они “когда-то молились в церкви, развалины коей до сих пор видны. Когда умножились мусульмане и завладели их горами, тогда по аулам на ослицах разъезжали муллы и держа их, ребят, за руки, учили исламизму". Уважение к именам некоторых христианских святых, употребление крестов поныне сохранилось между многими горскими мусульманами.
Непрерывная борьба кавказских племен с персиянами и турками имела сильное влияние на судьбу веры в Тушении. Для поддержания ее, тушины, при помощи грузинских царей, постоянно должны были вести войну с мусульманскими горцами. Множество преданий и древних песен об этих столкновениях до сих пор сохранились у тушин. Но при всем этом беспрестанный звук оружия заглушал голос проповедников; духовенство, гонимое врагами грузинской церкви, не в состоянии было поддержать падающего христианства в Тушетии. Наконец, там вовсе не стало священников; богослужение прекратилось; церкви ветшали, разрушаясь от времени и рук неприятельских.
Чтобы по возможности удержать в памяти правила религии, тушины сооружали каменные жертвенники взамен церквей и на прежних местах их, во имя тех же святых. К новому жертвеннику требовалось принести крест, образ или камень от церкви, находящейся в Грузии, от капища в Пшавии или Хевсурии, воздвигнутых во имя того же святого. Кроме этого для каждого жертвенника делались хоругви, такие же, о каких я уже упоминал у хевсур и пшавцев, носящих название дроши. Надзор над этими хоругвями вверяли нарочно избранным деканозам, звание коих в последствии сделалось наследственным. Совершая религиозные обряды, они держали от себя народ в почтительном отдалении, в продолжение [239] известного времени, в особенности пред наступлением жертвоприношения, должны были соблюдать чистоту и целомудрие, не прикасаться к трупам мертвых, к новорожденным, не есть мяса, свинины, кур и соблюдать множество суеверных правил, исполнение которых отчасти возлагается и на прихожан.
Во время праздника деканозы должны приходить к салоцави (молельня), сзывать народ к молитве и жертвоприношению, состоящему из хлеба, разных напитков и животных. Жертвы эти приносятся в капище, где главный деканоз, взяв в одну руку пучок пылающих свечей, а в другую священную хоругвь, приказывал другим деканозам взять остальные хоругви и утвари, обращался с особенною важностью лица к востоку и величественно-протяжным голосом, потрясая знаменем, произносил следующую молитву: “Боже великий! Прежде всего да восхвалится и прославится достойно имя Твое, ибо небо и земля суть царствие Твое. И Пресвятая Дева Мария, Матерь Божия, слава и благодарение Тебе и Прослави Боже Твоих святых, покровителей наших, чрез которых изливается на нас Твоя милость. Святой Георгий Цоватис-Тавский, Св. Феодор, имена которых славны пред Богом, вам приносятся сии малые и скудные дары. Примите их достойно и свято. Требуйте их от нас и не лишайте своего покровительства и ходатайства у Бога. Услышите воззвания и призрите на предстоящих со смирением, готовых исполнить свои обеты. Умножите потомство, пошлите обилие и богатство на скот и земные плоды наши, возрастите родителям детей, не имеющим даруйте их. Удостаивайте нас благополучно встречать лето с победой над врагами. Богом прославленный и победоносный Св. Георгий Лашарский, царица Тамара, образ Хахматский, образ Копала Коратионского, Пицело Догуставский, Цораул Додикурский, Св. Лазарь, Иоанн Креститель Алавердский, Св. Архангел и все святые горные и дальние, молим вас со смиренным [240] и чистым сердцем: простите согрешении наша. Избавьте нас от вечной погибели и наказания. Не предавайте в руки мусульманские. Сопутствуйте нам вашею помощью при переходе из долин в горы и обратно. Врагов и злонамеренных людей, идущих на стада наши, совращайте с пагубного пути их. Призовем ли вас противу врагов, не отказывайте в прославлении имен наших. Пошлите успех в набегах и на охоте. Преследуем ли врагов, то помогайте в погоне; бежим ли от них, посылайте защиту. Даруйте избавление от всяких бед, зараз, проклятия, злого привидения, наводнения, усилившегося врага, разрушения гор, завалов, огня, с коленопреклонением молящим вас, мужскому и женскому полу. Аминь."
По окончании молитвы, народ прикладывается к хоругвям и священным вещам. Деканоз сжигает свечой клочок шерсти на лбу животных обреченных жертве, закалывает и сбрасывает их с горы; поэтому вокруг капищ все место залито кровью. Деканозы орошают ею иногда жертвенники и проводят на лбу себе и другим кресты.
Жертвоприношения сопровождаются скачкой, ружейною стрельбой в цель, разными народными увеселениями и оканчиваются церемониальным ходом деканозов вокруг жертвенника и воззванием к народу, привыкшему веровать им, как вдохновенным свыше.
Часто одно слово деканозов решало важнейшие дела в Тушетии. Предсказывая хороший конец, они нередко возбуждали народ к набегам на неприятеля и сами в них участвовали со своими хоругвями.
Само собою, для приобретения такого влияния, деканозы, люди смышленые, должны были прибегать к разным хитростям: ведя строгую жизнь, уверяли народ, что в них обитает святой дух, не допускающий их прикасаться ни к чему нечистому. В доказательство наития, предсказывали многие, наперед соображенные происшествия. Во время [241] жертвоприношений, при стечении народа, выпускали скрытых у себя голубей, для убеждения, что божество присутствует с ними в образе голубином. Деканозы не только были прорицателями, но и других, мужчин и женщин, употребляли к тому орудием. И вообще они поступали в деле предсказаний и обманывания народа точно так же, как я говорил при описании обычаев хевсур.
Важнейшие и богатейшие по сокровищам жертвенники в Тушетии, куда во время праздников стекается весьма много поклонников: Хитано (в Гомецарском обществе, Цадкихла (в Цовском обществе) и Чигое (в Пирикительском).
Деканозы запрещают подходить к жертвенникам всем вообще женщинам, исключая только очень старых, и мужчинам, прикасавшимся в продолжение шести недель родильниц.
Родины у тушин не сопровождаются никакими особенными торжествами. Обычай, не позволяющий родить женщине в доме своем, существует и здесь почти в той же силе как и у хевсур.
Отец, узнав о рождении сына, стыдится изъявить свою радость даже между приближенными и друзьями; а напротив должен казаться серьезнее обыкновенного. Родственники и соседи поздравляют друг друга с рождением ребенка и приносят разные подарки.
По истечении срока отдаления матери, дают особые домашние праздники.
Сватовство у тушин совершается между родителями жениха и невесты, нередко без ведома и согласия их, так что молодые не всегда знают друг друга лично. Видеть лицо невесты не позволено ни в каком случае; об ее достоинствах можно судить только по рассказам знакомых. Впрочем, любопытная молодежь находит много средств выбирать себе невест: или на праздниках, во время народных увеселений, или на зимних вечерних посиделках. [242] Но все это делается весьма осторожно, потому что женщина и девица при мужчинах должны закрываться, в противном случае могут породить в народе дурное мнение о себе и даже довести до кровавой ссоры; а на посиделках девушки в кругу своих подруг, не замечая присутствия мужчин, не закрываются и свободно разговаривают, так что в окошко или дверную щель можно разглядеть суженую. Понравилась — хорошо; нет — жених может отказаться даже от засватанной родителями. Но девицы остаются немыми жертвами и не могут подать никакого мнения о своем замужестве.
Сваты жениха с хлебом и солью приходят к родителям невесты, которые, в случае согласия, принимают их в дом и вместе преломляют хлеб, что заменяет обручальный обряд.
У тушин более обращают внимания на происхождение соединяющихся, на доблестные качества или недостатки предков, нежели на наружность. Давать приданое не в обыкновении. Жених вовсе не заботится о состоянии родителей невесты; а последние в свою очередь предпочитают всякому богатству личную храбрость, происхождение и хорошее мнение народа о женихе.
Когда невеста уже засватана, то родители жениха посылают ей обыкновенно в день нового года треугольный пирог (цип) и еще что-нибудь, а те угощают и отдаривают посланницу.
Свадьба всегда сопровождается следующим торжеством. К вечеру назначенного дня жених, в сопровождении вооруженной толпы всадников, скачет к дому невесты и при ружейной пальбе отводит ее в церковь под венец. Веселый шум и песни молодежи не умолкают даже в храме. При выходе оттуда жених переступает лезвие шашки. При переправе чрез реку все стреляют. К приезду новобрачных во дворе жениха зажигают на длинном шесте род маяка; искусные стрелки должны сбросить или [243] потушить его пулями; отличившемуся метким выстрелом делают подарок. Родители или кто-нибудь из ближайших родственников жениха, при входе молодых, переломив палку, подносят невесте лакомства. Потом жениха с невестой сажают на тахте (нары), устланной коврами; за ним садятся все гости, женщины на стороне невесты, а мужчины на стороне жениха. Пред новобрачными ставится деревянный крест, обвешенный фруктами и разными подарками гостей. Девушки пленяют зрителей грациозными плясками и унылым напевом горских песен.
Новобрачным в вечер свадьбы не только не прилично петь или танцевать, но не позволяется ни пить, ни есть, ни даже разговаривать с кем-нибудь; невеста не должна показывать своего лица. Свадебное веселье продолжается иногда до самого утра, но молодых не заставляют ждать конца. После всех обычных церемоний гости едва на третий день расходятся, а молодые все еще долго после того стыдятся разговаривать между собой. Вообще, даже в преклонных летах, приличие не допускает при других нежностей между супругами, родителями и детьми, и особенно между отцом и сыном.
В течение года тушины совершают весьма много поминок по умершим; это нередко ведет семью к совершенному разорению.
На похороны стекаются родные, знакомые и незнакомые из ближайших деревень. Мужчины плачут не долго; но женщины во все продолжение похоронной церемонии воплями и рыданиями оглашают печальный обряд. Некоторые из них отличаются уменьем говорить весьма искусные панегирики усопшим, в. которых они обыкновенно стараются придавать оплакиваемому все доблести героя.
В прежние времена, когда в Тушетии не было священников, обряд венчания ограничивался тем что шафер обменивал новобрачным кольца, а похороны совершали [244] сами, зарывали мертвого в землю и воздвигали над ним насыпи без крестов и надписей.
Между тушинами доселе сохраняется суеверное обыкновение избегать прикосновения к покойникам. Поэтому никого не допускают умереть дома. Едва заметят приближение смерти, тотчас выносят его в сени и, наплакавшись над ним вдоволь, стараются похоронить как можно скорее. Прикасавшиеся к мертвому не должны ни с кем иметь сообщения и в течение месяца жить отдельно. Все это делается, по мнению их, для большей чистоты и в угодность цейдрой (святым).
Тушины верят в бессмертие души и даже имеют понятие, весьма темное, о будущей жизни. Одни думают, что люди на том свете живут такою же материальною жизнью — бедно или богато, и чем больше пожертвований повойнику от живых, тем душе его будет лучше, чем больше закалывают на его поминках животных, тем и у него их будет больше. Другие полагают, что тени душ всех умерших обитают в каком-то царстве полумрака, в ожидании будущего решения своей участи.
Бывали примеры что тушинские наездники хладнокровно бросались в самые жаркие сечи и умирали с восторгом при мысли что они будут оплакиваемы как герои, что песни об их деяниях зазвучат на устах красавиц (и женщины у них действительно большею частью красавицы) и воспламенять соревнование храбрых, что память об них дойдет до позднего потомства и имена их будут причислены к сонму тех, о которых рассказы с таким благоговением ходят по разным селам.
Поминки по умершим производятся в следующем порядке:
а) Кортмакая — тризна при самом погребении,
б) Швидае — поминовение чрез семь дней,
в) Долуйлое — надевание траура (при этом мужчины отпускают бороду и длинные волосы на голове). Траур [245] надевают на несколько дней, на год и даже на три года, смотря по желанию и близости родства. В продолжение этого времени избегают присутствия в публичных увеселительных собраниях; не носят без особенной нужды оружия и не скачут верхом, что считается у тушин, да и у всех кавказцев, одним из первых удовольствий. Женщины в трауре привешивают на плечи черные шерстяные кисточки и лоскутки железного панциря.
г) Корт-башуйлое — бритье бороды и снятие траура у мужчин.
д) Айрчейрон-далуйлое — снятие траура у женщин.
е) Петей-датадуйлое — приглашение плакальщиц над одеждой умершего, наконец
ж) Вег. Эта годичная и последняя тризна по умершем совершается всегда с особенною пышностью; сопровождаемая скачкой (дог) и ружейною пальбой в цель (дабаг) она привлекает множество зрителей. В собрание гостей, на площадь, выносят одежду покойного для раздачи ее, также оружия и лошади бедным, и затем все пожертвования и поминки прекращаются. Лошадей, назначенных для скачки, подводят по одиночке к одежде и дают им понемногу рассыпанного на ковре ячменя, а одна из плачущих женщин обливает колена каждой лошади молоком. Вокруг одежды ставят огромные ушаты с пивом и до двадцати пяти круглых хлебов, в которые воткнуты небольшие значки из красной и белой материи; на эти же хлебы кладут бараньи ножки, кусочки сыра и т. п. Вслед затем всадники, держа такие же круглые хлебы с значками, подъезжают к одежде. В ожидании трогательной сцены, все присутствующие обступают их кругом. Наконец, на лошади покойника въезжает в круг известный певец и громким величественно-печальным голосом начинает импровизировать песнь Далай, заключающую в себе трогательное похвальное слово усопшему; она сопровождается припевом хора всадников. [246]
ПЕСНЬ ДАЛАЙ.
Певец. Провозгласим, удалые наездники, печальную песнь — Далай, падшему герою!
Хор. Далай, далай!
Певец. Чье сердце не тронется жалостью, при виде, боевых его доспехов и лихой лошади, покинутых хозяином и осужденных на вечное забвение!
Хор. Далай, далай!
Певец. Его родных, друзей, облеченных в траурные одежды!
Хор. Далай, далай!
Певец. Несчастной матери, оплакивающей смерть единственного сына, последнее свое утешение!
Хор. Далай, далай!
Певец. Его нежных сестер, сраженных злою судьбой, подобно полевым цветам под хладною рукой осени!
Хор. Далай, далай!
Певец. Неутешной жены, тающей в горячих слезам, как воск от лучей солнечных.
Хор. Далай, далай!
Певец. Погибший друг! неужели бранная одежда и прекрасные усы твои не будут более красой нашего общества?
Хор. Далай, далай!
Певец. Нет! Мы не разгласим о твоей смерти и не порадуем этим врагов наших.
Хор. Далай, далай!
Певец. Спросят ли о тебе в Лезгистане лезгины, мы скажем: “он в Кистетии у Дичинского владетеля".
Хор. Далай, далай!
Певец. Спросят ли кистины, скажем: “в Кахетии у грузинского царя".
Хор. Далай, далай! [247]
Певец. Спросят ли свои грузины, скажем: “он там, у Господа".
Хор. Дал ай, далай!
Певец. Проснись, храбрый! Иль ты не слышишь звука военной трубы! Иль ты отказываешь просьбе тушинских наездников, предлагающих тебе предводительство в предстоящем набеге?
Хор. Далай, далай!
Певец. Иль ты не в силах более принять начальства, иль не можешь управиться с конем и извлечь из ножен смертоносную саблю?
Хор. Далай, далай!
Певец. Гроза и кара беспокойных врагов! Не ты ли один отразил когда-то сильный натиск погони своим знаменитым сиято? (Особый род винтовки).
Хор. Далай, далай!
Певец. Слава предков, ярче просиявшая в потомке! Ты был законом, ты был властителем Тушетии!
Хор. Далай, далай!
Певец, Блаженна твоя будущность, преобразившаяся в голубя, облеченного веселием невинности!
Хор. Далай, далай!
Певец. Воззри и на приношение твоей блаженной памяти: полные коды (хлебная мера), пышная трапеза, гости всех сословий и званий. Воззри на гласящих тебе за серебряною чашей: вечная память!
Хор. Вечная память!
Народ (шепотом). Вечная память!
Вслед затем всадники приготовляются к скачке.
Какая воинственная поэзия, какое воспламеняющее действие производит подобное красноречие на горцев!
По данному знаку они пускают коней во весь опор к назначенному месту, где опередившего ожидает награда, алам — знамя, обвешенное подарками женских рукоделий.
В горной Тушетии нет равнин, и потому нельзя не [248] удивляться бесстрашию всадников при подобных скачках: не обращая внимания на опасности, чрез скалы, крутизны и рытвины они несутся по снежным хребтам гор. Внимание всех зрителей с невольным участием следит за всадниками, едва видными вдали; наконец орлиное зрение некоторых различит опередившего наездника. Крики удивления, поздравления, похвалы лошадям и возбужденные развязкой споры утихают только при появлении благословляющего трапезу деканоза. По окончании молитвы деканоз и все гости пьют за упокой души усопшего, проливая каждый раз, по обычаю грузин, несколько капель на скатерть. Пирушка оканчивается ружейною пальбой в цель. Веселый шум подгулявших утихает вслед за отголосками выстрелов, оглашающих ущелья; потухающее солнце за гребнем гор освещает живописную картину и толпы расходящегося народа.
В древние времена тушины составляли нечто вроде небольшой республики. В числе многих горских племен они часто находились под управлением грузинских царей, особенно в царствование Тамары, Георгия Лаша, Леона II, Ираклия и других, имена которых живо сохранились в памяти народа; но когда власть царей падала под гнетом усобиц, смут и нашествия мусульман, тогда тушины, запершись в глуши неприступных ущелий, сохраняли свою самостоятельность, защищаясь собственными силами.
Важнейшие общественные дела решались всегда в собраниях почетных старшин, людей известных в обществе своим умом, опытностью и добросовестностью. Заседания происходили обыкновенно под открытым небом, около жертвенников или на местах освященных воспоминаниями предков, близь могильных курганов, памятников и т. п. Место заседаний называется сванджелое. Здесь же судьи (пелхой) чинили суд и расправу по древним обычаям и постановлениям, получившим силу законов (кел). Главными уголовными преступлениями считались у тушин [249] смертоубийство, воровство и прелюбодеяние. Преступления эти почти всегда сопровождались кровавою семейною враждой, доходившей и до дальнейшего потомства.
Виновный в убийстве, умышленно оно, нет ли, ни в каком случае не мог быть в безопасности от кровомщения родственников убитого. Он должен был оставить свое общество, не употреблять обуви, отрастить волосы, раскаяться в своем преступлении и тогда только общество могло оказать ему какое-нибудь покровительство; по истечении некоторого времени ему дозволялось возвратиться на родину; он должен был вместе со всею своею родней предложить плату за кровь (цейг), в следующем количестве: за убитого мужчину 120 коров (600 руб.), за женщину половину. Повесив на оседланную лошадь лучшую саблю и ружье, семейство убийцы приходило в дом убитого, плакало по усопшем и просило прощения у его родных, а эти, в знак примирения, задавали пирушку и почти никогда не брали платы за кровь, считая это оскорблением душе покойника. Таким образом вражда оканчивалась навсегда. Причина подобного возмездия за убийство у всех трех упоминаемых здесь племен, понятна. Общество, очень не многочисленное, окруженное со всех сторон врагами, обязанное защищаться только собственными силами, слишком дорожило и должно было дорожить жизнью каждого из своих членов. Наказать убийцу смертью, значило бы не вознаградить потерю общественную, но еще более ее увеличить. А чтобы по возможности прекращать подобные случаи, невольно расстраивающие единство общества, старшины прибегли к мере взыскания, хотя тягостной для бедного горца, но не столько как может показаться с первого взгляда; уплата падает не на одно лицо преступника, но и на всю родню его, под которою должно разуметь не только семейство и близких родственников, а почти всех носящих с ним одну фамилию, считающихся связанными друг с другом по [250] происхождению от одного родоначальника, а таких набирается иногда до 30-50 и более семейств.
За увечье полагалось взыскание в половину положенного за убийство; за правый член взыскивалось более чем за, увечье левого. За воровство и вообще похищение чужой собственности, каким бы образом оно ни было учинено, суд налагал взыскание всемеро более ценности похищенного, а за неоднократное воровство позволялось даже убить виновного без всякой ответственности, хотя это весьма редко исполнялось.
Муж за своевольное бегство жены или нарушение супружеской верности мог отрезать ей руку и нос, и в таком виде отослать к родителям; но если не хотел этого делать, то налагал на нее запрещение (ивстила), т. е. срок, до истечения которого никто не смел на ней жениться.
Обольстивший девушку обязан был обвенчаться с нею или же отдать удовлетворение в половину против положенного за кровь. Впрочем, такие девушки редко находили мужей.
Если кто укорял другого в неверности к нему жены, то обиженный, зарезав корову обидчика, отсылал жену к родителям, а эти уже требовали клеветника на суд старшин. С не доказавшего клеветы, но не отказывавшегося от своих слов взыскивалось 60 коров; если же он сознавался в ложности своего показания и принимал на то публичную присягу, то муж брал жену обратно и удовлетворял клеветника за зарезанную корову.
Присяга у тушин бывает двоякого рода: ее произносят или трижды обойдя вокруг жертвенника с хоругвью в руке, или присягающего ставят на колени близ могилы предков, кладут пред ним ослиное седло и посуду из которой ели собаки; затем указывая на него, громко взывали к душам покойных: “Усопшие наши! приводим к вам этого человека на суд, предоставляем вам полное право над ним, отдайте его кому хотите в жертву и [251] услужение, если он не скажет истину, делайте с ним что хотите". После этого присягающий произносил клятву.
Предъявление исков и разбирательство их судьями, числом не менее трех, происходит точно таким же порядком как упоминалось выше, у хевсур и пшавов. Для недовольных решением суд может повторяться не более семи раз.
При разводе супругов жена не получает никакой части из имения мужа. Вдова также ничего не получает из имения покойника, если у ней нет детей мужеского пола; впрочем она может жить в доме мужа, и наследники обязаны содержать ее, а дочерей и сестер умершего воспитать и выдать замуж с приличным самкаури, состоящим из серебряных нагрудных украшений и ожерелий. После бездетно умерших все эти украшения возвращаются родителям.
При разделе наследства все братья получают по равной части и выделяют старшему особо что-нибудь за старшинство. Но если дети получают наследство при жизни родителей, то сперва каждому из них уделяют часть достаточную для их похорон, самарх; а отцу, кроме равной части, предлагают жить с кем-нибудь из братьев, по его выбору.
Находящимся в услужении из добычи или находки приобретенных хозяином, уделяется третья часть. Заболевшего слугу хозяин обязан содержать в продолжение месяца, а умершего должен похоронить на свой счет.
Если пастух без позволения хозяина отлучится от стада и от того произойдет убыток, он обязывается вознаградить владельца; в случае же угона стада неприятелем пастух лишается жалованья.
Соблюдение товарищества в действиях против неприятеля, на охоте и вообще в опасностях считается у тушин одною из главных и первых добродетелей. Товарищи не должны покидать друг друга, хотя бы пришлось [252] пожертвовать жизнью; оставить труп товарища в руках неприятеля почитается таким же бесчестным поступком, как и покинуть живого. Часто, для доказательства одинаковой степени храбрости или братской любви, тушины в решительные минуты битвы связывают себя друг с другом или полами платья, или поясами, или берутся за руки и бросаются на верную смерть. Это называется дид-алар (обречение, клятва). Нарушивший этот священный обычай подвергается общему презрению. Убитого в бегстве от неприятеля никогда не оплакивают и родственникам не изъявляют сожаления о его смерти.
В числе обычаев тушин, мне особенно нравился следующий: два нечаянно встретившиеся врага, кровоместники, выхватывают кинжалы и готовы начать борьбу на жизнь и смерть, но если в эту минуту какая бы то ни было женщина успеет бросить между них свой платок, они немедленно останавливаются и прячут оружие. Замечательное рыцарское отношение к женщине!
Кажется, ни у одного народа так не соблюдается родство, как между тушинами. Они не вступают в брак до двенадцатого колена в мужском и до шестого в женском, да и это допускается только в крайних случаях; даже жители одной деревни, хотя вовсе и не родственники, не вступают в супружество. Браки не совершаются, пока не минет мужчине 27, а женщине 23 года от роду, что делается собственно для того, чтоб оба пола до брака достаточно возмужали, и мужчина был уже опытен в военном деле.
Тушины верят в существование злых духов, населяющих по их мнению мрачные ущелья, скалы, леса и воды. Бешенство, и бред в болезнях приписывают нечистой силе; для изгнания ее вокруг головы больного трижды обносят черного козленка или курицу и восковую свечу; животных закалывают и зарывают на перепутье, а свечу [253] зажигают при жертвенниках или прибегают с нею к кадагам, узнающим причину болезни.
Затмение луны тоже приписывают злым духам (мегой) не дающим ей ходу, и для разогнания их стреляют в нее. Это, впрочем, общий обычай за Кавказом.
Беспокойство во сне приписывают кикиморам, которых, называют тебжурик. Также говорят, что люди, особенно женщины, бывают оборотнями (кудьян), могут принимать вид разных животных: кошки, волка и т. п.
В великий пост, в известный вечер, собираются в какой-нибудь дом недавно умершего, приносят туда кутью из пшена с медом, саматхай-хачи-кхейлое (райские жертвоприношения), зажигают над нею свечу и по благословении деканозов, едят. В это время некоторые из молодых женщин и девушек отправляются, как говорят, подслушивать чертей (эшмилердар), дают друг другу странные и смешные названия, садятся где-нибудь около речек, на пригорках или в кустарниках, положив под пятку правой ноги горсть золы, и не на шутку начинают уверять, что в таком-то доме слышат плач (это означает смерть хозяевам), в другом смех (это предвещает радость, здоровье). Причудливое и робкое воображение молодых девушек, без сомнения, принимает эхо обрушившихся вдали скал, шум горного водопада, шелест листьев, свист ветра, стук мельничных колес за плач, смех и разные голоса нечистых духов.
На масленице, в субботу, празднуют сошествие ангелов на землю, англазе-баре-дахкар. Думают, что в продолжение двух дней у каждого его ангел-хранитель сидит невидимо на правом плече, и в эти дни стараются избежать размахивания в правую сторону, чтобы не вышибить ему глаз. В честь каждого из живых и умерших членов семьи пекут по одному пирогу, рассылая их соседям.
Карканье вороны, крик сороки, севших на саклю, [254] особенное расположение угольев в очагах предвещают прибытие гостей; вой собаки, лисицы, преждевременный крик петуха, паденье ночью домашних птиц с нашести и т. п. предвещают беду хозяевам или жителям соседнего дома.
Главное и единственное занятие тушин овцеводство. Хлеб и разные продукты они выменивают у кахетинцев и других близких жителей; только живущие в горах постоянно сами занимаются хлебопашеством. Тушинские бараны известны всей Грузии вкусным мясом; из овечьего молока приготовляют превосходный сыр — любимая грузинами закуска.
Рукоделья тушинок занимают не последнее место между местными произведениями: они ткут очень тонкие шерстяные материи, разноцветные ковры, переметные сумы, вяжут прекрасные пестрые носки, читы (обувь очень удобная для ходьбы по горам), катают лучшие войлоки, впрочем, больше для домашнего употребления и редко на продажу.
В домашнем быту тушин отец — глава семейства. Он занят овцеводством и военными делами, мало обращая внимания на домашнее хозяйство, исключительное занятие жены. Права женского пола, как и у всех горцев, пренебрежены. Всякая честная женщина должна быть доброю хозяйкой, скромною, стыдливою, не здороваться с мужчинами не родственниками, хотя и знакомыми, уклоняться с дороги влево при встрече с ними, хотя бы это было в местах гористых, на узкой тропинке, и подвергало ее величайшей опасности.
Чувство стыдливости часто возвышает тушинок до героизма и заставляет забывать слабость женской природы. Вот из множества примеров два. Один молодой тушин, из богатого дома и хорошей фамилии, влюбился в красавицу тушинку; но так как она была замужем, то ослепленный страстью юноша решился на преступление и подстерег неумолимую в глухом месте... Благородный гнев [255] был ему ответом. Настойчивость, врожденная черта тушина, и необузданность желаний увлекли его: он решился употребить насилие... Тогда-то беззащитная женщина, призвав на помощь присутствие духа, выхватывает у преследователя своего кинжал и вонзает ему в грудь!
Другой пример почти баснословен. Лет сорок тому назад, два брата пасли свое стадо на горе, отдаленной от деревни. На них напало несколько хищных лезгин, старшего убили и стадо угнали. В это время жена убитого, женщина лет двадцати пяти, приносит им обед и застает младшего брата, плачущего над трупом ее мужа. Вы думаете она пришла в отчаяние, начала рыдать? Нет; пристыдив молодого человека за его малодушие и предложив ему свое покрывало (это ужасное оскорбление для мужчины), она схватывает оружие мужа и пускается за хищниками; брат, задетый за живое язвительною насмешкой и увлеченный таким примером, следует за ней. Окольными тропинками они обгоняют неприятеля, делают засаду, и когда лезгины, ничего не ожидая, приблизились, два выстрела кладут двоих на месте, остальные пять или шесть бегут куда по пало, а храбрая тушинка с деверем возвратилась к вечеру домой, неся труп мужа, две вражьи руки, и пригнала все стадо. Тогда только она начала рыдать, рвать себе волосы, царапать лицо и грудь. (Истинное происшествие).
Тушинки славятся красотой. Они большею частью темно-русы, с правильными чертами лица. Черный цвет одежды резко выказывает белизну тела; они носят длинное черное платье из тонкой шерстяной ткани, пестрый поясок, черное покрывало, чити, (вязанные из шерсти башмаки), вышитые разными узорами, серебряный браслет, нагрудник, унизанный серебряными пластинками, монетами и бисером различных цветов: в ушах серьги, на трех крайних пальцах серебряные кольца; косы у девиц распущены, а у замужних завиты. Издали, в этом черном костюме, они похожи на монахинь. [256]
Мужчины вообще роста среднего, смугловаты, правильно сложены, ловки и неутомимы в ходьбе по горам. Одежда их делается из шерстяных материй собственного изделия; они носят чуху без закидных рукавов, шальвары, запускаемая в кожаная ногавицы, круглую войлочную шапочку и чити — наряд простой, очень удобный для воинственной, полукочевой жизни.
В общих чертах характер тушин представляет смесь храбрости, честности, справедливости, гостеприимства и уважения к старшим, с гордостью, мстительностью, упрямством, лукавством, корыстолюбием большою скупостью и отчасти дикостью — общими пороками горцев.
Гостей, особенно так называемых кунаков, тушины принимают с особам радушием; режут для них если не корову, то барана, и во время обеда стоят без шапки не принимая никакого участия в нем. Пригожим девицам или женщинам вменяется в честь прислуживать гостю, заставлять пить за их здоровье, иногда даже забавлять его, без нарушений впрочем приличия, скромности и стыдливости. (При этом я невольно вспомнил рассказ Марлинского о том обычае какого-то горского общества, где хозяин будто обижался, если гость отказывался от ласк жены или дочери. Это фантазия: подобного обыкновения на Кавказе нет, даже похожего на это нигде не слышно).
Тушин часто без сожаления дарит своему кунаку любимое оружие или лошадь, если заметит, что они ему нравятся. Хозяин должен ручаться в своем доме за безопасность гостя и резаться за него до последних сил; нарушение этих священных правил навлекает у тушин неизгладимый позор до позднего поколения, лишает любви и доверия общества. “Лучше бы человеку надеть покрывало собственной жены, чем изменить своему приятелю!" говорит каждый тушин.
Тушины издревле слывут воинственнейшим народом [257] между закавказскими племенами. Само местоположение их родины и политические обстоятельства, в постоянной борьбе за веру и независимость, приучили их ко всем родам опасностей. Жилец суровых скал, нередко лишенный самого пропитания благодаря хищничеству врагов, неурожаям, опустошениям бурных стихий горной природы, мог ли тушин отказаться от всего того, что только в состоянии поддержать его скудную жизнь? Его не удивят рассказы, что такая-то партия тушинских удальцов, увлеченная безумною отвагой в набеге на дальнее племя, застигнутая суровою непогодой зимы, по нескольку дней скрывалась в пещерах, терпела голод или питалась сырым мясом застреленной дичи. Каждый тушин ощущает в таких опасностях какое-то наслаждение, считая себя царем гор. Песни и предания о геройских делах воспламеняют их на поле битвы.
Не следуя известному римскому правилу, по которому должно было “одного побеждать, на двух нападать, от трех защищаться, а от четырех бежать", тушины почти не имеют привычки узнавать много ли неприятеля; но уверенные, что дело не должно с их стороны обойтись без боя, при первом же виде врагов, бросаются на них, думая как бы побольше убить и отрезать, по обычаю, правых рук, для пригвождения к дому тех из своих родственников, которые, в свою очередь, умерли от пули неприятеля. Даже женщины, при осаде деревни или, что то же, крепости тушинской, свидетельницы жаркой схватки мужей своих, составляют кружок, поют веселым голосом боевые песни и воспламеняют храбрость мужчин, повторяющих при каждом выстреле нараспев перенятый у горских мусульман фанатический возглас: “Я илляхи-иль Алла!" (Это очень странно: поборники веры Христовой, они, конечно, не понимают смысла этого священного для мусульман изречения и поют его бессознательно). [258]
Между тушинами можно слышать много преданий, рассказов и песен про их подвиги и военные доблести.
Вот две песни, упоминающие о событиях исторически верных:
ПЕСНЬ I.
В Бахтрионах 8 сидят татары, держат опасный совет:Рассказывают будто поводом такого всеобщего озлобления тушин, заставившим их предпринять поход с ничтожными силами на такое дальнее расстояние против татар, которых не могли победить войска грузинских царей, была обида, нанесенная татарами двум тушинским [259] охотникам, попавшимся в их руки в Панкийском ущелье. Охотники эти, освободившись из плена, возвратились на родину. Не рассказывая ничего о случившемся с ними, они оделись в чадры своих жен и в таком виде явились в собрание старшин. Возвращение их было принято за чудо, а само гнусное происшествие возбудило в целом обществе сильное негодование, следствием которого была жестокая месть.
ПЕСНЬ II.
Чрез вершину горы Качу-мта переходят многочисленные войска Нунцала (аварский хан).Для пояснения этой песни может служить следующее предание: Аварский хан Нунцал вторгнулся однажды с многочисленным скопищем в Тушетию, чтобы поработить ее и обратить в магометанскую веру. До прибытия помощи от грузинского царя Леона, к которому был послан, храбрец Итабунала, старшина тушинский Анта явился в лагерь Нунцала, уверял его в готовности тушин исполнить требуемое и для убеждения согласился есть конину. Между тем, войско грузин успело перейти хребет, соединилось с тушинами, и лезгинская орда была разбита. В деревне Парсма хранится до сих пор небольшая пушка, отбитая, как говорят, у Нунцала.
В другой подобной битве, рассказывают, число убитых лезгин простиралось до 700, и тушины, отрезав им носы, отправили их к грузинскому царю Ираклию, как трофей 10.
Представив очерк трех племен, составляющих главное население Тионетского округа, мне остается сказать еще несколько слов о жителях Тионетской и Эрцойской долин.
Это большею частью коренные грузины, смешанные с переселенцами из разных горных обществ. Заселенные ими места, по своей обширности и отличному качеству чернозема, дают им средства исключительно заниматься хлебопашеством. Баранов имеют немногие, а более зажиточные держат довольно большие стада свиней, находящих изобильный корм в сплошных лесах, покрывающих все окрестные горы. Кроме того, многие имеют в Кахетии виноградники; но плохо обрабатываемые, они дают вино низшего сорта, обыкновенно истребляемое самими хозяевами, большими охотниками покутить. В образе жизни, вере и нравах этих поселян нет особенно резкой разницы от коренных грузин и только близкое соседство Пшавии [261] и Хевсурии, да постоянные сношения и родственные связи с этими племенами были поводом, что сюда вкрались некоторые из их обычаев. Главные капища Лашарис-джвари, Тамар-дедопали и Хахматис-джвари, пользуются полным уважением; к ним ездят на поклонение, приносят жертвы, с некоторым благоговением смотрят на фиглярство деканозов и в особенности кадагов, умеющих всегда извлечь пользу из легковерного народа. (Я встречал даже грузинок, старух, очень искусно разыгрывающих эту роль).
В окрестностях Тионет есть несколько развалин, к которым в известные дни собираются жители на богомолье, для исполнения своих обетов, произносимых во время болезней и в других случаях, и, главное, чтобы попировать. Здесь некоторые обходят кругом развалин, другие лежат распростершись ниц у входа; иные обматывают все строение нитками, навешивают лоскутки тряпок, или зажигают небольшие восковые свечки. Однако, несмотря на все эти полуязыческие затеи, они вообще набожны, часто посещают сельскую церковь и довольно строго соблюдают обряды православной веры.
В числе обычаев, обративших на себя мое внимание по своей оригинальности, упомяну следующие: весной, когда начинается запашка полей, каждым плугом, влекомым восемью (и более) парами буйволов, проводят одну борозду вскачь; достигнуть этого очень трудно: такое тяжелое неповоротливое животное, как буйвол, заставить поскакать с плугом кажется почти невозможным; но погонщики, сидя на ярмах, начинают кричать, бить животных длинными хлыстами и доведут-таки до того, что весь длинный цуг пускается в галоп. Трудно смотреть на эту сцену без смеха. Другой обычай — пахать дождь. В долгую засуху, толпа девок впрягается в плуг, втаскивает его в реку Иору, волочит по воде взад и вперед, после отправляется и церковной ограде, обедает, поет, пляшет, без всякого [262] вмешательства мужчин, расходится по домам, в полной надежде на дождь.
Большинство населений этих долин зажиточно; хорошие урожаи хлеба, обилие пастбищ и сена, удобный сбыт всех произведений и дров, особенно после разработки дороги к Тифлису, о чем я уже рассказывал, дают все средства для безбедного существования. Здоровый климат, простор, отличная вода и быстрая освежающая река Иора делают эти места одним из самых здоровых и приятных за Кавказом. В последнее время округ преобразован в Тионетский уезд, и Тионеты ныне уездный город Тифлисской губернии.
XXII.
Возвращаюсь к моим личным похождениям, после полученного от тифлисского губернатора разрешения об увольнении меня по прошению от должности помощника тушино-пшаво-хевсурского окружного начальника.
Цель моего гонителя Левана Челокаева была достигнута: я уходил из округа, освобождал его от неприятного присутствия человека, стеснявшего свободу его действий, парализовавшего, так сказать, его единовластие и давал ему возможность назначить на мое место кого-нибудь из князей, ближайших родственников, не рассуждающих, молчаливо довольствующихся синекурой... Казалось, ему на радостях следовало бы уже скорее спровадить меня из Тионет. Не тут-то было: начались придирки по сдаче нескольких бывших у меня на руках дел и бумаг; то не доставало общей описи, то опять частных описей, то не перенумеровано, то не скреплено по листам, тут не отмечено, там не пришито, одним словом, его кабинет-секретарь разыгрывал такие вариации на тему канцелярского крючкотворства, что вся моя нервная система была приведена в судорожное движение. А между тем, делались и другие разные мелочные прижимки, в роде застращивания [263] моего Давыда, что если он поедет со мною, то будет подвержен жесточайшим гонениям; а чрез старшину было приказано не допустить меня до найма арбы для отвоза вещей до Тифлиса... Приходилось уехать одному верхом, бросить все свои пожитки в Тионетах и в Тифлисе затеять жалобу. Я, однако, скрыл кипевшее во мне негодование, старался показывать равнодушный вид и добивался только одного — как бы, наконец, получить квитанцию, без которой нельзя было выехать, не рискуя быть вытребованным назад... Не помню, сколько дней пытка эта продолжалась; однако, в один прекрасный день я таки вышел из канцелярской лачуги с драгоценным документом, гласившим, что: “все находившиеся у уволенного от должности помощника такого-то дела и проч. на законном основании им сданы и к выезду его препятствий не имеется".
Теперь мои гонители злорадно посматривали, как я выеду... Ожидания их, однако, не сбылись. Давыд объявил мне, что поедет со мною, хоть бы ему грозили Сибирью; пусть-де арестуют, тогда, конечно, уж не уеду; но за то найду после дорогу к самому мтавар-мартабели (наместнику) и расскажу все подробно.
Заручившись своим верным спутником, я стал придумывать, как бы достать подводу для вещей. В Тионетах я не хотел подвергать кого-либо из жителей неминуемым гонениям за ослушание отданному приказанию, хотя я знал, что было несколько таких преданных мне людей, которые не задумались бы исполнить мою просьбу. Я поэтому придумал другое средство, которого Челокаев не предвидел. В сумерки Давыд незаметно выехал из Тионет в Эрцойскую долину (20 верст) с запиской от меня к тамошнему нацвалу (старшине), весьма почтенному старику Пареши Швили, чтоб он тотчас, ночью же, прислал собственных быков с арбой забрать мои вещи, а между тем в Эрцо приготовил бы на смену другую арбу, чтоб я мог безостановочно отправиться дальше; плату я [264] предоставил ему назначить какую он сам захочет. Ответственности он подвергаться не мог, так как приказание не давать мне подводы было отдано только в Тионетах, о чем он мог не знать (на самом деле он уже знал об этом, как и о всех гонениях на меня посыпавшихся).
Все сделалось как по писанному. Старик Пареши Швили, получив мою записку, немедленно отравил своего сына с арбой в Тионеты, и уже часу в 7 утра, когда торжествующая местная власть еще почивала, я выехал верхом, конвоируя арбу, по прекрасной, мною же разработанной, живописнейшей дороге ущелья Иоры; а в полдень был в Эрцо, где Давыд ждал меня с готовою арбой и отличным обедом в сакле почтенного, гостеприимного нацвала. Арбу отправили мы вперед, а чрез несколько часов уехали с Давыдом, провожаемые и напутствуемые жителями. На другой день к вечеру мы были в Тифлисе.
Приехав в Тифлис (около 15-го сентября 1848 года) в качестве уволенного от службы и ищущего места чиновника, я очутился в одном из крайне неприятных, подавляющих положений, от которых не только двадцатичетырехлетние юноши, но и старые опытные люди приходят в уныние... В особенности мне, избалованному таким вниманием и отличиями со стороны наивысших властей в крае, положение это должно было казаться во сто крат невыносимее, обиднее, чем всякому другому. Притом же скудные денежные средства давали мне возможность прожить каких-нибудь два-три месяца, а затем явился бы вопрос, чем существовать... Ни наместника, ни многих из его приближенных и вообще сильных лиц в городе еще не было; а Потоцкий, как объявили мне на его квартире, умер от изнурительной лихорадки в Мингрелии, куда он уехал провести лето у своего старого друга, владетельного князя Дадиана. Это печальное известие ввергло меня в [265] окончательное уныние: на советы и содействие Потоцкого я ведь главнейше рассчитывал!
Недели две-три я ходил совсем растерявшись, не зная, что начать, как вдруг совершенно неожиданный случай явился моим избавителем.
В числе многих грузинских князей, состоявших при князе Воронцове, был и подполковник князь Захарий Георгиевич Эристов, сын генерала от инфантерии, сенатора Георгия Евсеевича Эристова, известного всей Грузии многими своими странными выходками, резкими, не всегда понятными речами, вообще большого оригинала, хотя и очень почтенного и заслуженного современника Цицианова, Тормасова, Ртищева, Ермолова и Паскевича. Между прочим в персидскую кампанию 1826 года старик Эристов, под начальством Паскевича, командовал авангардом из нескольких батальонов и получил приказание произвести рекогносцировку по направлению к Тавризу, не удаляясь дальше назначенного пункта и избегая столкновений с неприятелем. Вместо того, князь Эристов пошел с своим авангардом без остановки и победоносно вступил в персидскую столицу Тавриз. Говорят, Паскевич так был взбешен, что чуть не отдал под суд покорителя Тавриза, лишившего самого графа случая вплести лишний лавровый лист в свой победный венок...
Старик Эристов во всю свою долговременную службу никак не мог выучиться порядочно русскому языку и говорил так неправильно, так коверкал слова, что возбуждал общий смех даже между своими князьями. Про него рассказывали следующий анекдот. В начале двадцатых годов он командовал Тифлисским егерским полком, не имея никакого понятия о фронтовой службе и с трудом умея произносить несколько нужнейших русских фраз. Полк был постоянно в походах; до парадов, учений и т. п. целым полком никогда не доходило, так что Эристова ничто особенно не затрудняло. Однажды ему [266] неизбежно пришлось выйти пред батальоном и командовать парадом в присутствии какого-то генерала. Не зная что и как сделать, он поручил своему адъютанту написать ему на бумажке крупными грузинскими буквами несколько нужных командных слов и собирался таким образом разыграть роль знающего командира. Адъютант, молодой проказник, из грузинских же князей, пред самым выходом на плац, передал князю Эристову бумажку, и тот, став пред фронтом, после обычного “здорово ребята”, незаметно заглядывая в бумажку, громко скомандовал: “слушай, хорошо птички пе-ли; хорошо распева-ли!” Вместо ожидаемых ружейных приемов, раздался общий дружный хохот; сконфуженный командир удалился с плаца; адъютант был исключен из полка... Se non е vero е ben trovato.
Сын его князь Захарий Георгиевич воспитывался в пажеском корпусе, хорошо владел русским, отчасти и французским языком, долго жил в Петербурге и по возвращении в Тифлис продолжал образ жизни более на европейский, чем на грузинский лад. В известную неудачную экспедицию к Дарго в 1845 году он был тяжело ранен в левую руку, владеть ею не мог и носил в повязке. Супруга его, княгиня Елена, урожденная Орбельян, была не из красавиц, но очень недурна собою и пользовалась как я уже и упоминал раз, особым расположением князя наместника.
Князь Воронцов, само собою, не мог оставить без особого внимания такого, сравнительно с некоторыми другими, образованного князя, как Захарий Георгиевич, сына старейшего, всеми почитаемого генерала, к тому же на глазах Михаила Семеновича тяжелораненого. Но нужно отдать князю Захарию Эристову полную справедливость, что он не только не пользовался столь благоприятными условиями для составления блестящей карьеры, или большого состояния, а напротив, весьма редко показывался при дворе наместника, индифферентно относился ко всяким придворным и личным [267] служебным событиям, даже с колкостью и иронией отзывался о некоторых своих соотечественниках, бывших тогда в ходу и сделавшихся вдруг, как он говорил, экспромтом великими полководцами и администраторами. В свою очередь он не пользовался между своими большою симпатией и звали его чудакия, то есть чудак, по грузинскому произношению. Кличка во всяком случае очень меткая, ибо покойник был действительно большой чудак.
Я никак не могу вспомнить, где и когда встречал меня князь Захарий, вероятно в одно из представлений главнокомандующему, на которых он изредка бывал, и как знал он, что я говорю по-грузински, но только проходя как-то по Мадатовской площади к строившемуся тогда новому мосту чрез Куру, в самом унылом расположении духа, я встретил его и совершенно неожиданно был остановлен возгласом: “а, здравствуйте; слышал про ваше путешествие с В.; это очень интересно; пожалуйста расскажите хоть в общих чертах, где и как вы проходили?" Я, признаться, не очень был расположен к рассказам, но предложение было сделано как-то особенно любезно и я начал вкратце передавать о командировке В. и проч. “Да что мы стоим здесь на улице, зайдемте лучше во мне, если у вас время есть", сказал он, и мы тут же завернули в ворота его дома.
Мой рассказ исподволь принимал все большие и большие размеры, так что не ограничиваясь одним путешествием, я коснулся и всей своей службы в Тионетском округе, отношений к Левану Челокаеву и проч. “Однако, сказал Эрнстов, должен вам заметить, что вы поступили уж слишком наивно и опрометчиво, сунувшись с своею запиской прямо к главнокомандующему; следовало начать снизу, от столоначальника к начальнику отделения и так далее, тогда вы никого бы не обидели, не возбудили бы ни чьей враждебности и все дело могло бы принять совсем другой оборот." Этого замечания не сделал даже [268] и сам многоопытный покойник Потоцкий. Могло ли мне придти в голову, что я кого-нибудь обижаю!.. С годами пришлось мне вполне убедиться в верности замечания князя Эристова. Редкое дело, начатое не с самого низу, оканчивается успешно: самый незаметный человечек подставит ножку и весь ход, по-видимому, благоприятнейший, затормозится...
— Что же вы намерены теперь делать? спросил князь Захарий.
— Да сам не знаю; думаю даже на последнее средство решиться, поступить юнкером в полк.
— Ну, это едва ли расчет; отказаться от двух чинов и в 24 года начинать с нижнего звания, привыкать к казарме и солдатской каше, это не так легко. А вот, не хотите ли служить в Джаробелоканском округе? Начальником всей лезгинской линии, которому подчиняется и округ, назначается генерал-майор Чиляев, а вскоре и я, кажется, приеду туда начальником округа; по крайней мере этого желает князь Михаил Семенович. Там дела идут весьма скверно, беспорядки, разбои; там нужнее энергические, деятельные люди, чем в Тушинском округе, где даже и Леван Челокаев может управлять.
— Очень благодарен вашему сиятельству за лестное предложение, но как же я могу попасть в округ, какую должность могу получить и, согласится ли князь на мое назначение, после того как я против его желания оставил Тушинский округ?
— Что касается последнего обстоятельства, то не беспокойтесь, возразил Эрнстов; я берусь доложить князю, что в Белоканском округе вы будете еще полезнее; а на счет назначения сходите завтра же к генералу Чиляеву; представьтесь ему, скажите, что я вас прислал и, полагаю, он примет вас с удовольствием; а от него заверните ко мне рассказать о результате.
Поблагодарив князя Эристова за такое внимание, я [269] раскланялся и ушел. И площадь, и дома, и люди и даже серое небо показались мне в каком-то другом, приветливом виде! Час тому назад, упавший духом, не знавший, что с собою предпринять, я нечаянно-негаданно очутился в положении полном надежд; воображение пошло уже разыгрываться.
Я поспешил на квартиру поделиться приятным известием с своим Давыдом, не покинувшим меня при отъезде из Тионет, и с нетерпением стал ожидать другого дня.
Борис Гаврилович Чиляев, командир Тифлисского егерского полка, недавно произведенный в генерал-майоры, прибыл в Тифлис, ожидая возвращения главнокомандующего и окончательного назначения начальником всей Лезгинской линии на место генерала Шварца, переведенного в Георгиевск командующим 19-ю пехотною дивизией. Генералу Чиляеву я был отчасти знаком по посещению его в Царских Колодцах, при проезде в Закаталы, о чем я уже рассказывал. Он был прекрасный, честный человек, оставивший по себе в Тифлисе — где он одно время был полицеймейстером — самую лучшую память.
Часов в 11 другого дня я явился в нему, застав у него Михаила Егоровича Чиляева, его племянника, тогда молодого чиновника, недавно окончившего училище правоведения, состоявшего при наместнике по особым поручениям и несколько раз видевшего меня за обедами и на вечерах у князя (в последствии тайный советник, начальник Кавказского таможенного округа, недавно скончавшийся). После, обычной фразы: “честь имею представиться вашему превосходительству, губернский секретарь З.", Борис Гаврилович очень любезно вспомнил о моем посещении его в Царских Колодцах, прибавив, что слышал о моем путешествии с В. и спросил, чем может мне служить. Я объяснил, что являюсь по предложению князя Захария Эристова и с просьбой дать мне назначение в Белоканском [270] округе. —“Я пока еще не официальной начальник линии и потому назначений сам делать не могу, но с удовольствием доложу князю Василию Осиповичу Бебутову (тогда начальнику всего гражданского за Кавказом управления) и буду просить, чтобы вас назначили приставом в Элисуйское владение, где, как мне известно, теперь вакансия. Там разбои и всякие беспорядки так усилились, что требуются самые энергические меры. Если вы думаете что можете взять на себя эту обязанность, сопряженную отчасти с опасностями, то подайте мне докладную записку, я представлю начальству". Я поблагодарил за лестное предложение, обещал употребить все возможное чтоб оправдать назначение и прибавил, что от опасностей не бегаю. Михаил Егорович что-то замолвил при этом случае в мою пользу и за тем я откланялся, поспешил к князю Эристову, чтобы передать ему результат представления моего Чиляеву. Он был очень доволен, что начатое им дело сладится, много говорил о своих предположениях по управлению округом, давал мне различные наставления, уже даже в форме приказаний и пр.
На следующий день представил я генералу Чиляеву докладную записку и стал ожидать своего назначения.
Так вот куда судьба меня бросала! с крайнего левого на крайний правый фланг лезгинской линии; из относительно мирного, мало обращавшего на себя внимание властей угла в край взволнованный изменой Даниель-бека и в течение четырех лет обратившийся в новый театр военных действий. Совершавшиеся здесь происшествия тем более обращали на себя внимание, что происходили в ближайшем соседстве с Грузией, с одной, и с мусульманскими провинциями Шемахинской губернии с другой стороны; да и были они большею частью не шуточные. Так, в 1847 году, бежавший султан с значительною партией горцев напал на Ках, местопребывание Элисуйского пристава, захватил бывшего в этой должности чиновника Мелешко со всем [271] его штатом и тут же казнил его; все разграбил, собрал с жителей большую контрибуцию и безнаказанно отступил в горы. Очевидно, что мне предстояли не малые опасности; но я тогда о них меньше всего думал, или даже напротив, в предвидении их еще более был доволен предстоявшим назначением; воображение рисовало мне тревоги, стрельбу, резню, удовлетворение обуявших меня воинственных инстинктов, одним словом ту дикую, чисто кавказскую поэзию, которая до шестидесятых годов составляла какую-то манию для большинства молодежи, попадавшей туда на службу. Воспевали эту поэзию и Марлинский, и Лермонтов, и граф Л. Толстой, представивший замечательно верные типы этого направления в своих талантливых рассказах (см. Набег, Рубка Леса).
Мое назначение не долго заставило себя ожидать. Князь Бебутов, по ходатайству генерала Чиляева, утвердил меня в должности элисуйского пристава; дали знать об этом в Закаталы, снабдили меня подорожной и прогонами и приказали отправляться. Возвратившемуся между тем в Тифлис наместнику было об этом тоже доложено, и вероятно благодаря вмешательству князя Эристова, князь Михаил Семенович не только не выразил какого-либо неудовольствия, но когда я представлялся по случаю выезда, принял меня очень ласково, выразил уверенность, что я и на новом месте с такою же пользой буду служить и что он надеется будущим летом увидеться со мною в Элису. Впрочем, в этот раз никакого приглашения к обеду или на обыкновенный танцевальный вечер, по понедельникам, я не получил,— чего я не мог не принять за знак уменьшившегося расположения ко мне.
Откланивался я и князю Бебутову, который весьма любезно меня принял и выразил надежду, что я вероятно в Элису выучусь и татарскому языку.
Получив от генерала Чиляева и князя Эристова еще раз подробные наставления и требования писать им, если бы [271] до их прибытия в округ нашел что-нибудь особенно важное или интересное, я в двадцатых числах ноября 1848 года, с неизменным своим Давыдом, взгромоздился на перекладную телегу со всеми своими пожитками и выехал из Тифлиса по знакомой уже почтовой дороге в крепость Закаталы. К большому удовольствию моему, застал я там еще Д. Н. Гродского, у которого и остановился.
Комментарии
8. Бахтрионы — деревня в Верхней Кахетии.
9. Т.е. европейский клинок, от Пранги, Франки.
10. Подробностями быта Тушин я обязан г. Ивану Циткарову, получившему образование в Тифлисской гимназии.
Текст воспроизведен по изданию: Двадцать пять лет на Кавказе (1842-1867). Часть первая (1842-1851). СПб. 1879
© текст -
Зиссерман А. Л. 1879
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн -
Войтехович А. 2001