ЗИССЕРМАН А. Л.

25 ЛЕТ НА КАВКАЗЕ

XIX.

Расставался я с Тионетами в очень грустном настроении: безызвестное будущее не рисовало мне ничего особенно хорошего. Неудовольствие князя Воронцова за оставление служба в округе было более чем вероятно, a за этим неудовольствием, само собою, следовало бы полуравнодушное, полупрезрительное отношение всех прочих властей... Но еще грустнее было мне покидать места, в которых протекли несколько лет самой палкой, увлекающейся юности. Сколько поэзии в окружающей дико-грозной природе и таковых же населяющих ее людях! Сколько сильных ощущений в этих постоянных опасностях, в этой борьбе с бурными потоками, со снежными лавинами, с тропками над бездной, под нависшими свалами! Постоянно вооруженный, ежедневно на коне, скачка, джигитовка, стрельба в цель, отрубание кинжалом с одною взмаха бараньих и коровьих голов, — что считалось своего рода удальством,—значительный успех, достигнутый мною во всех этого рода упражнениях и ставивший меня, при удовлетворительном знании грузинского языка, в весьма заметное положение среди всего местного населения, — все это не могло не привязывать к месту.

Вот уже тридцать лет прошло с тех пор как я уезжал из Тионет, но и до сих пор воспоминания об этом крае сохранились в полной силе и какое-то тоскливое чувство, eine gewisse Sehnsucht, тянет меня хоть бы раз еще [205] взглянуть на эти снежные вершины, послушать этот рев Аргуна, проследить за бесстрашным всадником, несущимся во всю прыть по тропинке над бездной, вниз по круче в 50° уклона!..

Пока перейду к рассказу о дальнейших моих личных похождениях, считаю не лишним сделать краткий очерк племен, населяющих Тионетский округ. Я уверен, читатель не посетует на меня за это. Тушины, пшавы, и хевсуры, особенно последние, нечто чрезвычайно оригинальное. Забившись в свои горные трущобы, оградившись ими, как китайскою стеной, они вот уже сколько столетий не меняют ничего в формах своей жизни: костюм, вооружение, верования, обычаи, язык, одним словом, и важнейшие, и самые мелочные стороны их быта, как святыня, хранятся и исполняются педантически, переходя из рода в род. Так было в мое время и я сомневаюсь, чтобы что-нибудь изменилось и теперь.

Население округа состоит, во-первых, из тушин, занимающих ущелье Андийского Койсу, и частью верховья Алазани; но зимой большинство спускается из своих заносимых снегом трущоб на Алванское поле — благодатную долину в Верхней Кахетии, где у них построены отличные дома. Во-вторых, из хевсур, населяющих ущелья Хевсурской Арагвы и ее притоков по южному склону главного хребта, по реке Аргуну с притоками и реке Ассе на северном склоне хребта. В-третьих, из пшавцев, живущих по верховьям рек Иоры и Пшавской Арагвы до самого подножия хребта по его южному склону. Наконец, в-четвертых, из части грузин, с присоединившимися к ним выходцами из Пшавии, Хевсурии и Кистетии, занимающих прекрасные плодородные долины Тионетскую и Эрцойскую, по среднему течению той же реки Иоры.

Наблюдая и изучая эти четыре группы населения округа, я более всего обращал внимание на хевсур, возбуждающих особенное любопытство крайнею оригинальностью [206] своих нравов и обычаев. У них все на свой, особенный лад, от костюма и вооружения, им одним только свойственных, до последних мелочей домашней обстановки. Но изучение их, да впрочем, и всех азиятцев, затрудняется их недоверчивостью ко всякому иноземцу; стоит спросить самую простейшую вещь, хоть бы, например, на который день принято у них хоронить покойников, чтоб уже возбудилось подозрение и ответ последует стереотипный: Тебе на что? — Пожалуйста, скажи, пристанешь, бывало.— “Дэхсен, кацо,— отстань, человек," и отойдет в сторону. Приходилось пускать в ход разные хитрости, косвенные подходы, многое узнавать от их соседей пшавов и грузин; большую помощь в этом отношении оказал мне один священник в Хевсурии, из имеретинцев, имя коего, к крайнему сожалению, я теперь забыл.

Хевсуры говорят вообще древним грузинским языком; но все, живущие по северному склону главного хребта, употребляют между собой кистинский (чеченский). Местность Хевсурии представляет картину дикой, грозной природы, изредка разнообразимой хорошими горными пастбищами; ревущие потоки, нависшие скалы вполне гармонируют с закоптелыми каменными башнями и саклями деревень: все сурово, мрачно; и природа, и люди, как будто не допускают даже мысли об улыбках, о веселье...

Земель удобных для хлебопашества весьма мало. Смотря на маленькие клочки пашен, разбросанные между скал, не хочется верить, чтобы человек мог на такую высокую крутизну взобраться с сохой и парой быков, для посева нескольких зерен ячменя. Хевсур, отправляясь пахать, гонит пару малорослых бычков и несет на спине бурдюк с водой, чтобы в полдень напоить там скотину. Чтобы судить о размерах этих пахотных полей, приведу грузинский анекдот: один горец пришел на свою пашню для посева; сняв с себя мокрую бурку, он разостлал ее на земле, а сам отправился к ближайшему роднику [207] напиться; возвращается, ищет своего поля, что за притча? Поле исчезло! Горец во все стороны видается, нет поля... Вполне убежденный в действии нечистой силы, он решается бежать домой, схватывает бурку — поле оказывается под нею!..

Дрова добываются в верховьях ущелий тоже с большим трудом и перевозятся на катерах (мул), ослах и женских спинах. Кроме того, на вершинах гор есть растение, вроде тонких корней, именуемое дэка, употребляемое на топливо; но оно дает слабый огонь и сильно дымит.

В Арагве и Аргуне есть много форели и лососины, но хевсуры до них не охотники. Они также не употребляют в пищу зайцев, птиц и яиц. В Хевсурии водятся в большом количестве куницы и дикие горные козы (псити), а изредка встречаются волки, лисицы и дикие черные вошки. Туры живут на самых снежных вершинах хребта, с неразлучными своими товарищами, горными индейками, шуртхи. Удивительна прихоть природы: эти два совершенно различные животные как бы созданы друг для друга. Шуртхи занимаются целое лето приготовлением в одном месте мху, а туры зимой, оставаясь почти неподвижно лежащими против ветра, питаются заготовленным мхом, кормя в то же время своими извержениями прячущуюся от холода под туров птицу.

Близь селения Хахмат, у подножия хребта на южной стороне, есть источники минеральных вод.

О времени поселения и происхождении хевсур у них сохранилось странное предание. Первым родоначальником своим они признают некоего Гуданели. Он был крестьянином какого-то кахетинского помещика и, избегая наказания за неизвестное преступление, скрылся в пшавское селение Апшо. Здесь родился у него сын. Молодой Гуданели, любя охоту, в одно время отправился в горы, где убил незнакомое животное, такое жирное, что оно родило [208] в старике Гуданели предположение о плодородности места, в котором обитало это животное 5. Чтобы вернее убедиться в этом, он отправил туда с сыном своим для посева горсть пшеницы в маленьком котелке и после собрал целую гуду (кожаная торба). От этого и место названо Гудани, а переселенцы Гуданели. Здесь родились у Гуданели еще два сына: Арабули и Чинчара, от которых произошли 320 домов арабули и 210 домов чинчараули. Все они составляют до 35 селений, из коих главное Гудани, на берегу Арагвы, известное по большему капищу, гуданис-джвари, весьма ими уважаемому. В числе после переселившихся в Хевсурию, считают еще: кистин, осетин, мтиульцев и даже евреев. Рассказывают, что однажды царица Тамара, посещая Хевсурию, привезла с собою одного еврея, который, заболев, остался здесь, женился и от него произошла целая деревня Бисо.

Мне часто приходило на мысль: эти хевсуры не потомки ли крестоносцев, рассеявшихся по всему азиатскому миру? Разве не могли несколько из них, отставшие от товарищей или попавшие с грузинскими царями в походы, или же рассеянные неудачным делом на дальнем Востоке, зайти в эти неприступные дебри, избрать их местом жительства, жениться на дочерях соседних горцев и основать сильное воинственное общество, защищаемое самой природой, увеличившееся впоследствии беглецами и пришельцами из других мест? Поводом к этому предположению (может и мало основательному) послужило мне близкое сходство в одежде и вооружении хевсур с рыцарями крестовых походов. Шапки их квадратные, нечто в роде конфедераток, опушенные узеньким меловым околышком, кругом обвязанные куском полосатой тряпки, концы которой висят на бок, завязанные в узел в виде кокарды; [209] верхнее платье с разрезными полами и сборками на рукавах; узенькие панталоны, вышитые тесьмой; на всем этом, даже на тулупах, во множестве нашиты кресты из желтой тесьмы. Вооружение их заключается в следующем: прямые палаши, все почти с надписями в роде таких: Gesua, Souvenir, Vivat Stephan Batory, Vivat Hussar, Solingen, с изображениями орлов, корон, всадников в ментиках; на голове носят с сетками шишаки, надевают панцири, налокотники, в левой руке носят железные щиты. Ничего подобного на всем Кавказе у других племен не встречается, за исключением панцирей и шишаков, бывших в употреблении у высших сословий закубанских (черкесских) племен, перенявших это вооружение, конечно, от генуэзских колонистов черноморского берега.

В драке между собою хевсуры придерживаются правил дуэли; противники становятся на одно колено и начинают бой на саблях, прикрываясь щитами. У женщин серебряные браслеты, серьги и ожерелья, исключительно черные платья с оборками в несколько рядов, широкие внизу, с обручами в роде фижм, пояса шерстяные с двумя большими кистями; на голове повязка в виде тюрбана, длинные чулки вместо шальвар. Все это, вместе взятое и еще много других мелочей, невольно кидалось в глаза и переносило воспоминание к средним векам, временам крестовых рыцарей.

Собственно же слово хевсуры означает жителя ущелья: по-грузински хеви значит ущелье, а частицы ури или ели прибавляются при изменении существительного в прилагательное, как например: житель села Гудани — гуданели или гуданури, т. е. гуданский; следовательно, хевсури — ущельный, что весьма понятно, ибо все деревни в Хевсурии расположены в ущельях.

Хевсурцев считается около 900 семейств, в 35 деревнях. Они очень гордятся своею народностью; произносят слово “хевсури" с полною уверенностью озадачить вас таким громким именем. Все остальные народы у них в [210] презрении, особенно соседнее племя — пшавцы, которых они за добродушие и уступчивость называют жирными дойными коровами. Другим народам тоже дают разные названия. Грузин, живущих в жарком климате и часто страдающих лихорадкой, зовут квитела (желтяк), русских — за зеленоватые мундиры — бакаки (лягушка); одни тушины — известные на Кавказе храбрецы — пользуются некоторым уважением. Хевсуры пребывают в полнейшем невежестве и ни малейшей наклонности к просвещению не выказывают, даже обнаруживают скорее презрение в грамоте или вообще ко всему, что не относится к оружию, войне, охоте, задорным столкновениям с соседями и пр.

Мужчины большею частью высокого роста, смуглы; усы у них рыжеватые, глаза карие, бороду и голову бреют. Женщины лишены всякой грациозности; красивых очень мало, особенно безобразны старухи. Встречаются иногда девушки довольно миловидные, с выразительными, черными глазами; но отвратительная неопрятность, запачканные лица, не мытые иногда по месяцу и более, заставляют отворачиваться от них. Я не раз видел, как женщины вычищали руками навоз из хлевов и после мыли руки и даже головы в коровьей моче, подставляя их во время самого процесса... Они уверяли, что это предохраняет от струпьев и коросты. Почти все женщины курят, как мужчины, из коротеньких трубочек, которые носят за головною повязкой, а в тридцать лет начинают и нюхать табак.

Первая и единственная забота хевсура — оружие; об остальном он не думает. Кусок черствого ячменного хлеба, кусок бараньего жиру, копченой оленины или тура,— вот его пища. Последние свои средства он употребляет на украшение золотою насечкой ружья или серебром палаша. Пистолет употребляют редкие; зато собираясь в дело, хевсур весь закован в железо: на голове чачкани (шишак с сеткой, покрывающей шею), панцирь — рубаха плетеная из железной проволоки; налокотники, рукавицы и [211] наколенники из такой же проволоки; железный щит в руке, и у молодежи изредка лук. Кроме того, хевсуры носят на большом пальце правой руки по нескольку больших железных колец с зубцами, или просто заостренных, употребляя их для взвода тугих ружейных курков и вытаскивания шомполов, но больше для драки между собою, нанося этими кольцами раны в голову, ничуть не уступающие кинжальным. По горам они ходят необыкновенно легко. На лошадях редко употребляют седла, только уздечки, которые украшают разными бляхами, солдатскими пуговицами, ракушками и т. п. безделками. И нужно видеть скачки их на неоседланных конях, со страшной крутизны, по узеньким тропинкам! Когда я первый раз видел скачку на поминках и смотрел, как хевсур с повязанною платочком головой, отбросившись назад, несется на небольшой лошадке по крутому спуску и как лошадка в иных местах по нескольку сажен скользит на задних ногах, покрывает кровью мелкий щебень, протирающий ей щиколотки до костей, я был убежден, что разве трупы всадников достигнут низу. Но все остались целы, и один выиграл приз — барана!..

Хевсуры сами делают порох, впрочем, довольно плохой. Они употребляют для этого уголь тонкого дерева, растущего между соснами, род селитры, добываемой посредством кипячения и процеживания из земли, на которой зимуют овцы, и серу покупаемую в Тифлисе. Все это они толкут в деревянных ступках, пока масса не сделается плотною; после перетирают ее в решетах, плетеных из конских волос. Можете судить, каково достоинство этого пороха; а впрочем это не мешает им быть отличными стрелками.

В домашнем быту хевсур поразительная неопрятность. Нижний этаж, где помещается семейство и скот, имеет одни двери, чрез которые мужчинам не прилично входить. Они спускаются туда по лестнице в отверстие из верхнего [212] этажа, составляющего род сарая или сенника, в котором стоит кровать хозяина дома. Хевсуры почти никогда не живут несколькими семействами вместе; женившись, каждый заводится особым домом, считая за стыд быть с женою при других. В сношениях с женой хевсур до гробовой старости сохраняет род стыдливости: избегает разговора при посторонних, фамильярного обращения, не употребляет никаких нежных выражений, на супружеские свидания отправляется в глухую полночь, с осторожностью прокрадываясь как бы на запрещенное, опасное свидание, и то прежде спрашивая чрез верхнее отверстие позволения... Молчание знак согласия, и он, сняв одежду, тихо спускается по лестнице.

Женщины исправляют все домашние и большую часть полевых работ; мужчины только пашут и косят. Зимой же беспрерывно курят, проводят дни в рассказах о старине и геройстве своих предков, плетут обувь, играют на пандуре (род балалайки), напевая гробовым голосом дикие, почти бессмысленные песни. Привожу одну для примера

Орлы, семена ваши лучше всех семян;
птицы должны завидовать вам и
Вы поймали фазана, несете на показ к господам;
они подарят вам пуговку, чтобы на шее был слышен звон.
Отец твой имел барсов и львов — зверей;
А ты, сын его, захоти — приведешь оленей.
Ты нагонял, убивал, без всякого затруднения.
Ты наша большая надежда, башня, на извести строенная.
Ты стрела, в Осетии кованая, в городе хиной крашеная.
Ты кафтан бархатный, на девять пуговиц застегиваемый.
Источник живой воды, ты вытекаешь из золотой трубы!

Пляска не составляет у хевсур любимого развлечения. Мужчины иногда становятся в кружок и, ударяя в ладоши поют однообразными, отрывистыми звуками, а один из них, под эту музыку, не пляшет, а как-то неловко, странно прыгает, взбрасывая вверх то одну, то другую ногу, поднимая то одну, то другую руку, без живости, без грации. Пляшущих женщин мне не случалось видеть. [213]

Курение так обыкновенно что не только женщины, но даже мальчики десяти лет уже курят. Так, в начале, меня поражало, что входя в собрание хевсур, мальчик без всякой застенчивости звал по имени своего отца и требовал от него табаку; тот очень хладнокровно исполнял его просьбу, доставал из-за околышка шапки листок табаку и отдавал его сыну; этот же, достав из-за пояса трубочку, набивал ее, закуривал и, подбоченясь, принимал позу взрослого человека.

Отец — глава семейства; дети находятся в полной зависимости от него и подчиняются ему беспрекословно, впрочем, только до совершеннолетия. Когда минет сыну двадцать лет, он женится по воле родителя и получает свою долю из отцовского имения. Тут начинается самостоятельная жизнь его, раздельно с отцом, который не оставляет у себя никакого имущества, разделяя все между сыновьями после их женитьбы; а сам проживает у каждого поочередно. Если из братьев умрет кто-либо бездетный, то имение его должно быть разделено между остальными братьями.

Имение хевсур очень ограниченно: богачи имеют 14-15 коров, 4-5 быков, 2-3 лошади, одного катера; главное богатство в оружии, очень дорого ценимом, и в медной посуде; деньги весьма редки.

Гостеприимство также развито как и во всей Азии, считаясь чем-то священным. Когда приезжает к хевсуру гость, его встречают у дверей, берут у него лошадь, оружие и приглашают в саклю. Хозяин заученными фразами расспрашивает о здоровье гостя, его семьи, скоте, положении оружия и нет ли несчастий, побудивших его к приезду. В честь гостя сзывают соседей и задают пир на славу: хозяин подносит луди (ячменное пиво), преклоняя в знак почтения колено, причем поет и играет на пандуре. Попойка продолжается весьма долго. Гости не смеют уйти, хотя бы хозяин не отпускал их целую [214] неделю. При входе в дом чужого, все встают, а входящий говорит:

— Садитесь, садитесь, вставайте пред врагами!

Если какой-нибудь преступник прибежит к хевсурам, попросит защиты и пожертвует барана в капище, то считается священном долгом приютить беглеца и кормить его общим сбором. Сохрани Бог обидеть его: обидчик навлечет страшную месть всей Хевсурии.

Вообще как все горцы, хевсуры страстные охотники. Зимой они вдвоем или втроем отправляются на ледяные вершины громадных свал за турами, оставаясь там иногда по нескольку суток. Рога убитых животных охотники всегда жертвуют в капище, прибивая их гвоздем в стене.

Летом они нередко делают набеги на соседние кистинские аулы, всегда предводимые деканозами (жрецы) и дрошами 6, следуя в этих случаях пророчеству кадагов (прорицатель). У убитых неприятелей отрезывают кисти правых рук, которые прибивают на стенах своих домов.

О религии хевсур трудно сказать что-нибудь положительно, трудно даже сказать какую они веру исповедуют. Это смесь различных исповеданий. Тут вы увидите оттенки христианства, магометанства, талмудизма и более всего язычества. Они уважают Крест и Св. Георгия Победоносца, бреют волосы на голове, не едят свиней, допускают многоженство, празднуют пятницы и субботы, почитают, каких-то языческих богов: великого и малого Пиркуши, Адгилис-дэда, т. е. местная мать, ангелов дубрав и рощ, востока и запада, и благоговеют пред дроши (хоругвь).

Деканозы заменяют священников и пользуются общим уважением. Капища, построенные всегда в местах заросших большими деревьями, не имеют вида церквей; вход в них запрещен, а женщины не могут вступать даже за ограду. [215]

В известные дни толпы народа собираются к капищам для жертвоприношений. Деканозы принимают приведенных баранов и быков, произносят над ними несколько таинственных слов и перерезывают ножом горло, под которое подставляют чашку для стока крови; затем они делают на лбу приносителей знаки креста кровью; а зарезанное животное тут же обращается в пищу.

При капище есть особая пристройка, где до праздника приготовляется большое количество луди (пиво) из материалов доставляемых всем обществом. Приходящие пьют его до опьянения.

Праздники продолжаются целые сутки, иногда и более. Каждая семья садится в особый кружок, разводят огни, варят и жарят свои жертвы, пьют, поют; большею частью сходбища эти кончаются драками, иной раз до того жестокими, что несколько человек умирают от сабельных ран, или остаются изувеченными на всю жизнь. Начинается страшное кровомщение, войны обществ с обществами, поджоги домов у убийц, вражда непримиримая. Женщины в подобных случаях достойны удивления; они бросаются между сражающихся, хватают руками острие оружия, прикрывают, собою мужей и братьев, перевязывают раненых, иные сами получают раны.

Предмет жертвы не одни животные; дарят также деньги и вещи. При капищах есть сакли в несколько отделений для хранения вещей, помещения деканозов и поклонников храма, то есть людей посвящающих себя в деканозы, при открытии вакансии.

Между служителями капищ есть так называемые кадаги, прорицатели. Они объявляют волю невидимого Духа и предвидят состояние усопших; под наитием разгневанного божества, кадаги беснуется, кричит и плачет. Его воззвания бывают в следующем роде: “Сокрушу вас, уничтожу, если не исполните моей воли!” Народ в благоговейном трепете окружает кадага и просит его научить чем [216] умилостивить разгневанное божество? Разумеется, он назначает жертвоприношения: коров, деньги, восковые свечи, большую часть которых эта пророки берут себе...

Есть еще мкитхави (вопроситель). Если хевсур одержим болезнью, то родственники больного приходят к мкитхави вопросить чрез него божество, отчего он болен и как вылечить? Мкитхави посредством таинственных вопрошений узнает, что больной страдает чрез такого-то духа, требующего, чтоб он съездил в его капище помолиться ему и принес бы такую-то жертву. Больного, иногда полумертвого, везут, не взирая на погоду и трудности пути; часто случается что он выздоравливает; но если, сверх чаяния, болезнь не облегчается, то это припишут особенному гневу божества, или не чистосердечному раскаянию страждущего...

Кадаги и мкитхави бывают и пожилые женщины; эти своим ожесточенным фанатическим беснованием, вырыванием себе волос, царапанием лица и груди, производят сильное волнение в толпе. Одна деревня начинает обвинять другую в проступке, так сильно разгневавшем божество, и дело доходит опять до сабель. Вообще капищные служители разделяются на деканозов, мехате (образной), медроше (хоругвеносец), дастури (пивовар), мезандури и хевис-бери (старец ущелья). Каждый имеет свой определенный круг занятия и долю в собираемых приношениях.

У хевсур есть Великий Пост; но его соблюдают одни старики, женщины же едят масло и сыр. Рождественский двухнедельный пост соблюдают так строго, что не едят ничего кроме хлеба. Других постов нет. По окончании пяти недель после октября празднуют Пасху. Праздничные дни — пятница, суббота, воскресенье, и понедельник, тогда они свободны от работ.

Как контраст с этим безотчетным благоговением пред капищами, дрошами, всякими языческими обрядами и разными деканозами, кадагами и пр., нельзя не указать на [217] жалкое положение нескольких построенных при нашем управлении церквей и назначенных к ним священников.

При Грузино-Имеретинской синодальной конторе в Тифлисе была учреждена особая “Осетинская духовная контора" ведавшая всю духовную часть в горских христианских округах. По ее распоряжению строились церкви в Осетии, Хевсурии, Пшавии, Сванетии, Абхазии и других местах Кавказа, населения коих считались христианскими и сохранившими много следов действительной, относительно недавней принадлежности к православию. Но, Боже мой, какие это были церкви! Благочинным отпускалось на каждый такой храм по триста рублей, и за эти деньги он брался хозяйственным способом выстроить здание по одному нормальному плану. Легко себе представить, какая церковь воздвигалась на эти средства, из коих нельзя же не выгадать было благочинному экономии, в каком-нибудь горном ущелье, к которому, кроме вьючной тропинки, никакого другого доступа нет. Из местного плитняка складывался небольшой сарайчик или амбарчик, отличавшийся от обыкновенного сарайчика только тем, что над крышей строилось маленькое известной, формы возвышение, украшенное небольшим железным крестом и в нем привешивался средней величины валдайский колокольчик, да все это здание выбеливалось известкой... Вот и все отличие от сакли горца. Окончив постройку, отец благочинный составлял акт, подписывавшийся священником и свидетельствовавшийся местным начальником, являлся в Тифлис в осетинскую контору. Там благодетели устраивали поверку и утверждение отчетности, нововоздвигнутый храм вносился в списки и к нему назначался священник, с годовым жалованьем в 150 руб. Понятно, что идти на 150 рублей содержания в непроходимую трущобу, к людям полудиким, грубым, бедным, молящимся своим капищам, соблюдающим разные языческие обряды и преклоняющимся пред своими хитрыми, эксплуатирующими их деканозами, [218] враждебно относящимися в священнику и всякой попытке вводить церковную службу, охотников не находилось. Идти на встречу всевозможным лишениям, нужде, невзгодам и даже опасностям, обрекать себя на одинокую бессемейную жизнь (семейство брать с собою было немыслимо, по неимению никакого помещения, никаких средств к жизни и опасению за самое существование), оставаться к тому же без всякого дела, потому что народ ни в церковь ходить, ни к исполнению христианских треб прибегать не выказывал никакой наклонности, подвергаться, наконец, презрительному, враждебному обращению мог решиться разве миссионер, человек, готовый посвятить себя всецело служению идее восстановления православия среди заблудших. Но таковых не находилось. Что же оставалось делать? Брали причетников, особенно из имеретин, полуграмотных, никаких надежд на посвящение в сан иерея не имевших, бедных, и говорили им: хочешь быть священником и получать 150 р. жалованья, иди в Хевсурию. Он соглашался. И вот являлся новый служитель алтаря среди невежественных язычников проповедовать им слово Христово. Пешком, с гудой (кожаный мешок) за спиной, наполненною нищенским запасом белья и другой рухляди, да хлебом, пробирался он чрез горы к своему месту, Христа ради ютился в углу сакли какого-нибудь хевсура, которого должен был угощать хоть изредка табаком, развлекать рассказами; переносил насмешки, как человек без оружия (нередко хевсур, бывало, кликнет ему: “э мгвдело, т, е. батька, подай-ка мне огня на трубку»). Промается месяц-другой без всякого дела, без всякой надобности, приплетется чрез горы в Тионеты к отцу благочинному на поклон, выпросит часть жалованья и увольнение домой в Имеретию к семье, протащится туда — все пешком — дней десять, пробудет месяц-другой дома, и опять тем же порядком возвратится, чтоб чрез некоторое время повторить снова то же странствие, пока [219] какой-нибудь счастливый случай, нежданный благодетель или раздобытые средства не устроят за долговременную службу в горах перевода в имеретинскую епархию, хоть и в бедный приходик, но, по крайней мере, среди своих, среди кровных и близких людей. Затем осиротевший хевсурский приход остается год-другой вакантным, пока новый, посвященный из безграмотных причетников духовный отец не появится среди своей паствы..

Нет правила без исключения, и я встретил в горах двух священников, заслуживавших лучшей участи. Один в Шатиле, хотя из имеретинских причетников, но достаточно развитый, хорошо писавший по-грузински, вполне сознававший свое грустное положение и свое бессилие в служении делу. Не имея надежды попасть в священники иначе, как согласившись отправиться в Шатиль, он вынужден был принять это назначение и жил мечтой когда-нибудь дождаться перевода в свою родную Имеретию, как освобождении из тяжкой кабалы. Другой был благочинный в Осетии, отец Домети, умный, энергический человек, принявший монашество; с этим монахом я познакомился гораздо позже, при разъездах по осетинским церквам, о чем буду рассказывать еще в своем месте впоследствии.

Не помню, по какому именно поводу, но по делам церковным представился я однажды в Тифлисе экзарху Грузии, высокопреосвященному Исидору, ныне митрополиту с.-петербургскому, и был принят с полным вниманием и лаской. Владыка весьма подробно расспрашивал меня о языческих обрядах хевсур и пшавов, положении наших церквей и священников и т. п. Я ничего не скрыл пред ним. Он чрезвычайно соболезновал обо всем этом, жаловался на крайнюю скудость средств, поручил мне по возможности поддерживать священников; а при прощании просил всякий раз, в приезды в Тифлис, посещать его. После этого я, в течение пребывания высокопреосвященного Исидора за Кавказом, имел честь еще много раз у него [220] бывать, удостаиваясь всегда того же благосклонного внимания, особенно когда дело касалось благоустройства на пожертвования из Москвы и Петербурга осетинских церквей. В одно такое посещение я имел удовольствие исходатайствовать моему приятелю, шатильскому священнику, перевод в Имеретию и сообщить ему это радостное известие.

С тех пор прошли десятки лет. В начале шестидесятых годов учреждено “Общество восстановления православия на Кавказе", снабженное значительными средствами, и, судя по появлявшимся изредка отчетам его, судьба церквей и духовенства в горах должна была измениться к лучшему; но действительные результаты мне неизвестны и странно, в печати что-то не встречается сведений о положении дел этого общества. Если же все осталось по-старому, то восстановление православия и победа над язычеством едва ли и в сотни лет еще сделают какие-нибудь заметные шаги...

Обратимся теперь к обрядам свадеб, похорон и судопроизводства у хевсур.

Невеста обручается еще в люльке; но она выходит замуж не ранее двадцати лет. Пред свадьбой жених посылает к ней двух-трех баранов или корову; посланные приходят в дом невесты и берут ее к жениху, сопровождаемые родными и соседями; прожив здесь в сакле недели две, она возвращается назад, не видавшись с женихом, который скрывается от нее. Чрез несколько времени после этого бывает свадьба, в которой участвуют только близкие родственники. Благословляющий новобрачных деканоз, поставив их рядом, прокалывает иголкой концы их платьев, произносит несколько слов, желает супругам благополучной жизни, и этим кончается обряд венчания.

У хевсур считается за стыд, если молодая сделается беременна ранее трех лет, хотя новобрачные непременно три дня сряду после обряда, не разлучаясь, должны быть вместе; но после трех дней они не смеют при других [221] сойтись. Когда приходит пора рожать, жену выгоняют из дому в приготовленный заранее вне деревни шалаш; она должна находиться там одна и родить без всяких пособий. Если родильница сильно страдает, и слышны стоны и плач, то мужчины тихонько приближаются к шалашу с заряженными ружьями и делают несколько залпов, чтоб отогнать злого духа и испугать страдалицу, для облегчения ее страданий. (Славные понятия об акушерстве!..) На другой день приносят ей хлеба и подают издали, считая за осквернение прикоснуться к новородившей. Так она должна прожить месяц, и потом уже приходить в деревню; но раньше еще двух недель не может войти в общество мужчин. Шалаш после торжественно сжигается.

Если после смерти мужа останется сын, то вдове стыдно выйти замуж: она должна вечно оплакивать свое вдовство. Если муж не любит жены, или она окажется бесплодною, то он смело может отпустить ее и жениться на другой; но женщина не имеет этого права: если она оставит своего мужа, он получает от родных ее удовлетворение в восемьдесят рублей; в противном случае она не может выйти за другого.

Хевсуры дают своим детям большею частью имена животных: собачка, волчонок, лисичка и т. п. Христианских имен, кроме Георгия, да изредка Ивана, нет.

Когда больной приближается уже к смерти, то его не оставляют в сакле, а выносят на двор. Мертвого облачают в новую одежду и военные доспехи; но при предании земле, все это снимается. Гробы делают из плит шиферного камня, т. е. устраивают их в могиле. Покойников хоронят только на четвертый день; тогда собирается вся деревня: женщины садятся в особый кружок, в первом ряду старшие, во втором — молодые; главная плакальщица, держа в руках обвязанную белым платком палку, садится немного впереди; поодаль становятся мужчины, и из них мастер плакать держит саблю покойника. Плакальщик начинает гробовым [222] голосом разные заученные слова в роде этих: “где ты, так отважно разивший этою саблею врагов? Зачем оставил ты эту чудную винтовку, никогда не дававшую промаха по врагу?" и т. п. За каждым из подобных воззваний все присутствующие издают несколько глухих завываний. Мужчины закрывают при этом лицо шапками. Таким же образом начинают после женщины, которые притом бьют себя в грудь, рвут волосы, а под конец завывания, постепенно делающегося громче, приходят в род исступления и почти все, преимущественно родственницы, царапают себе до крови щеки заостренными камешками. Невдалеке от плачущих стоит скамейка, облепленная кругом маленькими зажженными восковыми свечками; на ней несколько хлебов и чашка с растопленным маслом. Над всем этим деканоз, держа в руке свечку, по окончании церемонии плакания, произносит какие-то молитвы, в которых я, сколько ни прислушивался, не мог добиться смысла: это просто набор разных слов о солнце, луне, божествах, произносимых без остановки, самым монотонным образом. Плачущие получают плату за свои слезы разными домашними мелочными припасами.

В день похорон, смотря по состоянию, родственники умершего приглашают всадников, которые обязаны скакать с определенного места по страшной крутизне вниз; и каждый из них получает назначенные призы: барана, чуху, шерстяные носки и т. п., или же производят стрельбу в цель, получая такие же награды.

Любопытно приветствие при изъявлении сожаления о покойниках. Оно выражается почти следующими словами:

Гость. Лучше бы было умереть мне, чем видеть тебя и таком несчастии!

Родственник умершего. Твоему врагу и злодею!

Гость. Великое несчастие тебе лишиться его; а мне суждено еще попирать землю.

Родственник умершего. Что хорошего окружает нас? [223] Остались живые в несчастье и стыде; в смерти успокоились бы.

Гость. Но ваше несчастие не так велико, как кажется с первого разу: жены из вас госпожи, мужья — господа; у вас осталось много добра, вы главы войск, первенцы хевсур.

Родственник умершего. Мы не достойны таких почестей.

Гость. Не дай Бог это счастье тому, кто не желает его вам.

Родственник умершего. Да не пошлет он никакого зла на вашу голову

И это повторяется с каждым новоприходящим.

На третьей или на пятой неделе родственники усопшего призывают в память его соседей: угощают их баранами, пивом и напиваются донельзя. Многие выпивают всю теплую кровь зарезанного барана.

Хевсурский народ издавна привык к свободе и своеволию. Он не терпит подчиненности; в возникающих спорах за земли, за неправильно присвоенную вещь, за нанесенную обиду действует обыкновенно право сильного. Впрочем, хевсуры следуют освященным временем обычаям суда и расправы, очень запутанным и весьма странным. Первое основание суда — соблюдение мелочных обрядов.

Тяжущиеся выбирают двух судей, пче, преимущественно из старцев, имеющих в народе вес. Противники приходят к ним, говорят о предмете спора и просят назначить место и время, куда им придти. В назначенный день являются судьи, свидетели, несколько любопытных, садятся в кружок и начинают суд. Первый выходит обиженный, становится на одно колено и клянется в истине своих слов, принося уверение в неизменном уважении и доверии к судьям; то же повторяет ответчик и оба отходят в разные стороны. Судьи советуются, рассуждают, приводят примеры и, наконец, решают спор. В [224] сомнительных случаях назначают одному присягу, которая бывает двух родов: с церемонией и без церемонии. Первая совершается в ограде капища, при двенадцати посторонних свидетелях, держащих правыми руками плечи присягающего; а он, имея в правой руке дроши, в левой серебряный ковш, повторяет за деканозом известные слова. Подобная присяга весьма уважаема; она назначается только в очень важных случаях, особенно при разрешении вопросов по кровомщению. Если присягающий не успеет согласить двенадцати свидетелей присутствовать, то присяга считается недействительною. Второй род присяги, употребляемый в менее важных случаях, состоит в произношении присягающим нескольких фраз, имеющих почти следующий смысл: “Я клянусь святым Георгием, таким-то великим капищем и его дрошей, что слова мои истинны: в противном случае пусть они поразят меня, мой дом, семью, скот и не даруют никогда победы над врагом".

Если кто-либо из спорящих не явится на суд, то противник выбирает себе двух посторонних человек, в виде поручителей, мзевали; берет с них сколько ему приходится по иску, а они уже взыскивают в полтора раза; в случае отказа угрожают упорствующему противнику убить его собаку или повесить на его сакле дохлого кота. Это считается верхом бесчестия и доводит до страшной вражды.

Мера наказаний, определяемых судом, состоит всегда во взыскании с обвиненного положенной суммы, смотря по роду преступления. По совершенному почти неимению денег, плата заменяется количеством скота, имеющего раз навсегда определенную цену: кобыла 20 руб., корова 5 руб., баран 2 руб., овца 1 руб. 40 коп., катер 40 руб., так что вещь ценится уже не на деньги; например, ружье стоит 20 коров, то есть 100 руб.; или лошадь стоит 10 коров, 2 барана и 1 овцу, то есть 55 руб. 40 коп. Таким [225] образом за украденную вещь назначается удовлетворение коровами, но плательщик может не отдавать собственно коровами или баранами, а другими вещами, как-то: оружием, медною посудой, кожами, зерновым хлебом, имеющими свои установленные цены, которые при расчете обращаются в коров; например, присуждено уплатить 25 коров; он дает кобылу — 4 коровы, катера — 8 коров, 37 1/2 стилей (около фунта) меди, по 2 абаза (абаз — грузинская монета в 20 к.) стиль — 3 коровы, саблю оцененную в 35 руб.— 7 коров, — да настоящих 3 коровы, и так составится 25 коров.

При назначении взысканий принимаются в соображение искони определенные цифры. За побои, смотря по силе и орудию, которым они нанесены, от 6 до 20 коров, за увечье глаза 30 коров, носа — 24 коровы, большого пальца — 5, указательного — 4, среднего — 3, четвертого — 2, мизинца — 1 корова. Если разбито или ранено лицо, то в длину оставшегося шрама кладут ячменные зерна, одно вдоль, другое поперек, и сколько выйдет зерен, столько виноватый платит коров; за выбитый зуб — 1 корову. Кроме того, во всех подобных случаях, обидчик должен удовлетворить лекаря.

Убийство сопровождается страшною местью. На убийцу восстает весь род убитого; виновный должен бежать и скрываться со всеми родственниками, иначе их ждет гибель. Дом его сейчас же сжигается. В течение трех лет преступник должен присылать родным убитого каждомесячно по одной корове, а на четвертый просить примирения; в таком случае мир покупается 60 коровами и 15 баранами. Но это не делает еще безопасным убийцу: он или другой из его фамилии, если не переселятся куда-либо в даль, должны рано или поздно умереть, и за это убийство не подвергаются уже никакому взысканию, потому что это месть, кровь за кровь!

Предметы споров иногда бывают до того странны, что [226] мне приходилось, присутствуя при суде или разбирая их, самому хохотать до слез. Один хевсур претендовал на пшавца, что дед его, еще до прихода за Кавказ русских, поймал однажды в Арагве большую лососину, которую по величине не мог отнести домой и оставил привязанную за камень в воде, с тем чтобы на другой день приехать за нею на катере; но ночью она была украдена, как узнал претендент, дедом пшавца. Вот он и требует с него следующего удовлетворения: лососина стоила одной овцы; овца эта с тех пор, в течение положим 50 лет, дала бы шерсти и сыру по крайней мере на десять коров, да от нее были бы овцы, от этих другие, по меньшей мере штук 150, да за столь долгие ожидания и для подарков судьям коров пять, итого 55 коров или 275 рублей!! Во избежание мщения и вражды, после долгих суждений, просьб, угроз, пшавцу ни за что ни про что пришлось все-таки отдать хоть несколько коров чтоб отвязаться, а то не дадут ему нигде прохода. Другой пресерьезно требовал от одного пшавца удовлетворения за кровь своего брата, грозя страшным кровомщением. На вопрос мой — убит ли его брат этим пшавцем в драке или нечаянно, он рассказал: однажды покойник с двумя товарищами отправился ночью в Пшавское ущелье; они украли из мельницы два жерновых камня, с которыми пробирались домой; но на дороге на них напали хищные кистины, завязали перестрелку, и брат его был убит. Жернова оказались принадлежащими этому пшавцу, и как они были причиной смерти его брата, то он и требует удовлетворения за кровь! Третий также требовал платы за кровь по следующему случаю: отец его, лет сорок тому назад, был в гостях у одного пшавца, где напился пьян и, при выходе из дома, треснулся лбом о протолку низенькой двери; теперь же, при смерти, объявил, что умирает собственно от боли в голове, продолжавшейся со времени [227] этого случая, и завещал своим детям отмстить за его кровь. Ему было лет за семьдесят!

Так, проводя время в совершенной праздности, хевсуры изобретают подобные нелепые иски с целью получить хоть что-нибудь от пшавцев, и эти, чтобы не отрываться от своих работ и избавиться тяжбы, решаются пожертвовать несколькими баранами.

Хевсуры считают каждого европейца лекарем, а сахар самым верным средством от всех болезней. В 1846 году одна старушка неотвязно просила у меня лекарства для захромавшего быка; чтоб отделаться, я истолок кусок сахару, посыпал на бумажку и отдал с приличными наставлениями. Она была в полной уверенности, что чрез три дня мой пациент уже будет пахать...

XIX.

У пшавов большая часть обычаев сходна с хевсурскими. Та же смесь язычества с христианством, те же капища, деканозы и жертвоприношения, те же споры, решаемые посредниками, и удовлетворения, считаемые количеством коров; то же кровомщение, сжигание домов и преследование родственников убийцы. Но, не говоря уже о наружности, костюме, вооружении, они резко отличаются от хевсур образом семейной жизни, характером и некоторыми общественными понятиями. Одежда пшавцев состоит из черной чухи с небольшими откидными рукавами, зеленого или синего ахалуха, широких шальвар из черного или бурого сукна, собственного изделия, вкладываемых в род кожаных ногавиц; на ногах каламаны (лапти) из сыромятной кожи; на голове большею частью тушинские, круглые войлочные шапочки; ружья в меховых, большею частью барсучьих чехлах; на поясе большие кинжалы и у боков персидские сабли; патронташи с медными патронами и рожки, вместо натрусок, висят крест на крест на ремнях, [228] обыкновенно украшенных серебром. На большом пальце правой руки у них, подобно хевсурам, железные острые кольца. Головы бреют, оставляя на маковке чуб, совершенно как малороссияне; бороды тоже бреют, исключая траурного времени, после смерти близких родных. У большинства глаза постоянно красные, воспаленные, вероятно от едкого дыма в саклях, а может быть и предрасположение к глазным болезням у них существует, поддерживаемое крайнею неопрятностью и частым пьянством. Женщины одеваются почти как грузинки; белое (всегда очень грязное) покрывало на голове, красные рубахи и шальвары, на плеча накидывают баранью шубу, редко сбрасываемую, обувь та же, что у мужчин. Между ними встречаются большею частью очень миловидные, с темно-русыми волосами и выразительными карими глазами; но неопрятность развита в сильной степени.

У пшавов дома тоже в два яруса: в нижнем держат скот, а на верху живет вся семья, вместе, без хевсурских целомудренных затей. Случается и пшавцы имеют по две жены, но очень редко; тогда они их держат в разных деревнях.

Свадьбы обыкновенно сопровождаются происшествиями, имеющими иногда кровавые последствия. По понятиям пшавов, молодой человек должен показать свое удальство, похитив себе жену, а не выпрашивая ее у родных. На этом основании, каждый юноша непременно имеет свою возлюбленную, с которою встречается тайно в течение целого года и более. После, собрав трех человек добрых приятелей, они вооружаются с ног до головы, приезжают ночью к дому невесты, похищают ее и бегут, скрываясь где-нибудь в деревне чужого общества; иногда похитителей преследуют и завязывается перестрелка; впрочем, преследование обыкновенно начинается слишком поздно. Так молодые живут, скрываясь иногда целые месяцы, пока родные их не сделаются между собою. Случаются при [229] подобных обстоятельствах весьма часто совершенно романические приключения; соперники похищают возлюбленных своих открытою силой, иногда даже после замужества с другим и против воли; вспыхивает месть; один из соперников убит, другой, лишившись дома и всего имущества, сожженных кровоместниками, бежит навсегда из родины в дальние общества, а предмет пламенной страсти бросается со скалы в быструю реку, или вешается на своем кушаке.

При языческих обрядах, пшавы, как более близкие соседи грузин, соблюдают, однако, некоторые постановления христианской религии. Иногда приглашают священников для исповеди умирающего, для крещения новорожденного, иногда для венчания; при похоронах тоже бывают священники, но не всегда; в отдаленных местах мертвых погребают сами.

Пшавия, состоящая из 800 семейств, разделена на двенадцать общин, носящих следующие названия: Габидаури, Чичо, Ахади, Уканапшави, Цителаури, Гоголаури, Гогочури, Удзилаури, Кистаури, Матури, Кацалхеви и Кацкараули. В каждой из них имеются особые кладбища, на которых должно быть погребено тело всякого пшавца, где бы он ни умер. Впрочем, это общий обычай всех кавказских племен. При перевозке тел в жаркое время, иногда на расстоянии 200— 300 верст, они употребляют свой способ бальзамировки: внутренности зарывают на месте кончины, а труп посыпают солью, разрезают пополам, укладывают в переметные сумки на лошадь и отвозят домой.

В каждой общине есть капище и известный день для празднества. Главное капище Лашарис-джвари 7 и близь него Тамарь-дедопали, которые пользуются общим [230] уважением не только пшавцев, но и всех окрестных жителей, даже грузин и кистин.

В 1847 году я присутствовал при пшавских празднествах и вот описание обрядов, какими они сопровождаются. На крутом скате горы стоит низенькое строение, сложенное из камня, осененное большими чинарами; пшавцы с семействами, хевсуры, несколько тушин, кистин, телавских армян с мелочными товарами, да несколько грузинских семейств из Кахетии и Карталинии окружали капище, держа в руках баранов, в ожидании очереди пока деканоз подойдет с ножом, произнесет несколько слов в роде благословения и зарежет жертву; голова и ноги ее относятся внутрь капища, в пользу деканоза; остальное же съедается молельщиком. Иногда жрец поднимает зарезанную жертву, машет ею вокруг себя, обрызгивая кровью народ и стены. По временам набожные пришельцы подносят к жрецу детей, особенно больных, и он пальцами левой руки делает у них на лбу знамение креста. Между тем, пока здесь совершаются эти обряды, беспрестанно являются деканозы из других капищ, преднося благоговейно в руках дроши, преклоняются пред Лашарис-джвари и остаются там до конца праздника.

Нужно видеть глубокое почтение дикарей же этим дрошам: пред ними только они снимают шапки, кланяются чуть не до земли и машут рукой по груди, будто крестясь. Некоторые деканозы, в качестве помощников главных жрецов, держат в руках серебряные сосуды разных форм: азарпеши, чаши, кувшины, кулы и другие, в роде ваз, молочников или садовых поливальниц с длинною шейкой и потчуют молельщиков вином. На всех сосудах есть грузинские надписи, гласящие об именах жертвователей и времени приношения. В Лашарис-джварском капище таких серебряных вещей многие пуды.

Иной раз из набожной толпы вдруг выступает на средину какой-нибудь пшавец, начинает кружиться, [231] ходить быстрыми шагами вокруг народа, делать странные телодвижения и жесты, и подобно беснующемуся, громким голосом произносит едва внятные слова, представляя себя воодушевленным прорицателем. Он взывает к народу от имени св. Георгия, укоряет толпу в разных пороках: трусости, лени, неуважении к капищам и других тяжких прегрешениях; в заключение угрожает всей Пшавии страшным бедствием, если не принесут такой-то жертвы Лашарис-джвари. Все начинают охать, стонать, кланяться; из толпы поднимается смешанный ропот, обвиняют друг друга в небывалых прегрешениях и наконец складываются для принесения жертвы, поступающей, конечно, в бездонные карманы жрецов. Между этими прорицателями (кадаги) встречается много женщин.

В этом и заключаются все обряды служения. А народ, натянувшись в волю вина, поет, пока не осипнет, пляшет до упаду, по ночам не обходится и без скабрезных сцен, потом отправляется на ту сторону Арагвы, к капищу царицы Тамары. Там снова повторяется почти то же, только в уменьшенном виде.

Одно мне нравится в этих сборищах: всевозможные споры, дела, претензии решаются там по своим обычаям, через медиаторов. Решение бывает окончательно и обе стороны должны согласиться. В случае сомнения насчет справедливости жалобы, одной стороне назначают присягу; обвиняемый должен взять в правую руку дроши, а в левую серебряную чашу и присягнуть, имея на своей стороне двенадцать ассистентов разных обществ. Присяга никогда не может быть ложною: таково уважение их к этому обряду; исполнив его, он считается совершенно правым и получает должное удовлетворение.

Близь Лашарис-джварского капища есть старый пень, поросший мхом. Заметив, каким уважением, он пользуется у пшавцев, я спросил о причине этого, и вот что рассказал мне один из хевис-беров (стариков ущелья). [232]

Давно, очень давно стоял тут огромный дуб, в котором обитали духи, известные под названием мухис-ателозеби (ангелы дуба), бывшие всегдашними покровителями Пшавии. Дерево это считалось священным и никто не смел к нему прикоснуться, под опасением страшной кары Лашарис-джвари. Известный наездник Зураб Эристав арагвский, в один из своих опустошительных набегов на Пшавию, до сих пор не изгладившихся из памяти ее жителей, чтобы доказать ложность благоговения их к дубу, велел его срубить.

— Почему же дерзкий не был наказан Лашарис-джвари? спросил я.

— Потому что пока Зураб приказал срубить дерево, он прежде зарезал пред ним кота. А известно, что средство это, на которое из нас никто решиться не может, уничтожает всю силу капища. За то на том свете душа этого великого грешника должна перенести самые страшные мучения ада... Кроме самого пня есть несколько щепок его, тоже считающихся священными; они хранятся в самом капище, в которое кроме жрецов никто входить не смеет.

Я уже говорил, что в каждом обществе есть свое капище. Иные основаны в честь Божией Матери, иные в честь Св. Георгия Победоносца, некоторые в честь каких-то языческих богов Копала и Пиркуши. Каждое капище имеет свое поверье. Кроме хевис-бери, при них полагается дастури, род сторожа или старосты. Обязанность эту исполняют поочередно люди из всего общества, сменяясь каждогодно. Признаюсь, странная обязанность дастури и строгость, с которою он ее исполняет, много раз меня удивляли. В продолжение целого года он не может не только войти в деревню, но даже близко ее пройти; не имеет никакого сношения с женским полом, хотя бы с самыми близкими родными; каждое воскресенье утром, несмотря ни на погоду, ни на время года, он должен пройти по тропинке, собственно для него протоптанной, и выкупаться в речке. К [233] капищу пристроена маленькая лачужка, в которой он живет. У него есть запас хлеба; особая, капищная мельница, в которой он намелет сколько ему нужно муки и сам печет себе хмияды, плоский круглый хлеб. Там есть у него и другие мучные припасы; из них он беспрестанно варит луди, без которого не может обойтись ни один капищный праздник.

Расположенная по ущельям Иоры и Арагвы, Пшавия изобилует превосходными пастбищами. Хлебопахотных земель в ней гораздо более, чем в Хевсурии, потому что занятые ею горы не так скалисты, хотя и не уступают хевсурским в высоте. Труды землевладельца почти одинаковы: он буквально “в поте лица" добывает свой хлеб. Запашка и покосы производятся большею частью на таких крутых покатостях, что для перевоза сжатого хлеба и сена летом употребляются сани, и в Пшавии, Хевсурии и Тушетии у жителей вовсе нет ароб.

Главный промысел их овцеводство. Многие пшавцы имеют по две, по три, а некоторые от шести до десяти тысяч баранов. На зиму все стада угоняются на Ширахскую степь для пастьбы; она лежит между Иорой и Алазанью и никогда не покрывается снегом. На лето стада возвращаются к свои горы, исключая больших отар, угоняемых в Ахалцыхский уезд и даже в турецкие владения. Рогатого скота, лошадей и катеров, в сравнении с другими горскими племенами, тоже очень достаточно.

Вообще о пшавах должно сказать, что они весьма зажиточны, хотя, наружность и образ жизни невольно заставляют предполагать в них нищих.

К числу общественного достояния следует причислить несколько виноградных садов в Кахетии. Эти сады — принадлежность капищ, и добываемое вино под именем кулухи (повинности) перевозится обществом к дню капищного праздника для народного угощения. Праздники эти бывают большею частью летом, и тогда по дороге из [234] Кахетии в Тионеты на каждом шагу встречаются караваны лошадей, навьюченных бурдюками с вином, сопровождаемые пьяными пшавцами, распевающими во все горло. Сколько я ни прислушивался, к песням их, я убеждался, что в них преобладает эротический элемент. Впрочем, есть песни и о геройских подвигах.

Музыка пшавцев ограничивается той же пандурой, как и у хевсур; но они более охотники до плясок и исполняют это гораздо ловчее и живее. Женщины собираются в особые кружки, одна посредине запевает, после весь хор повторяет ее слова и по окончании каждого стиха ускоряет такт, бьет в ладоши; а стоящая в средине делает разные движения, бросаясь то в одну, то в другую сторону, или кружится на месте с поднятыми горизонтально руками.

Резко кидаются в глаза переезды семейства с одного места на другое. Пшавка идет впереди и вяжет грубый шерстяной чулок (этого занятия она никогда не покидает ни пешком, ни на лошади), на спине у ней гуда, из которой выглядывает голова ребенка; за нею лошадь, на которой в переметных сумах двое детей, презабавно выглядывающих оттуда; за хвост этой лошади привязана другая, с такими же сумами, из которых торчат головы двух барашков; там третья навьюченная всяким хламом; шествие замыкает всегда огромная собака. Или — пшавка сама сидит на лошади, в сумах пара ребятишек, за спиной в гуде третий, четвертого грудного она держит в руках; сзади еще две-три навьюченные лошади, и такой караван тянется, тянется по едва проходимой горной тропинке.

Пшавцы соединяются иногда с хевсурами и тоже под предводительством своих деканозов и дроши делают набеги на соседних кистин. Нельзя у них отнять достоинств воинственного племени: есть и хорошие стрелки, и наездники, и очень храбрые отважные люди; но они уступают в этом отношении своим соседям, как более занятые [235] хозяйством, и дух удальства в них постоянно ослабевает.

К числу характеристических черт пшавцев следует еще прибавить необыкновенную страсть к тяжбам. Все двенадцать общин постоянно ведут между собою споры то за землю, то за убийство, то за невесту. Бесконечные ссоры делают их врагами; чтоб избежать встречи между собою, они объезжают деревни, сжигают друг у друга копны сена; иногда просто начинают открытую войну, никто не хочет уступить, хоть дело началось из-за одной коровы. Наконец, посредники решают спор, кое-как сведут тяжущихся, наступает мир до первого случая...

Чтобы прекратить кровавую вражду двух значительных общин, я должен был однажды зимой переехать горы и присутствовать при присяге с церемонией, совершаемой как и у хевсур. Дело этим кончилось, обиженная сторона получила удовлетворение. Но я перенес столько трудов при горном переезде по глубокому снегу, что даже сами пшавцы удивлялись, как у меня доставало сил подниматься пешком на вершину Чичос-Тави и спускаться оттуда по оледенелой тропинке.


Комментарии

5. Везде почти и не только в Азии, но и в Европе, большинство легенд о первых временах заселения местностей связаны с охотой.

6. Дроши — род хоругви или значка; это просто пика с привязанным к ней одним или двумя шелковыми платками и колокольчиком.

7. Название это, говорят, дано капищу в честь сына царицы Тамары, Георгия Лаша, удивительного красавца. Иные же рассказывают, что в древние времена какой-то монах, Лашиниани, сокращенно Лаши (губастый), на этом месте обращал язычников в христианство и в память его учрежден праздник. Не знаю, которое предание вернее; кажется первое.

Текст воспроизведен по изданию: Двадцать пять лет на Кавказе (1842-1867). Часть первая (1842-1851). СПб. 1879

© текст - Зиссерман А. Л. 1879
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001