ЗИССЕРМАН А. Л.
25 ЛЕТ НА КАВКАЗЕ
XXXII.
Дешево отделавшись от грозившей нам опасности и профигурировав дня три в Закаталах в качестве героев,, мы с Александровским расстались: он уехал отдыхать на лаврах в Тифлис, а я остался в Закаталах в неопределенном положении офицера, не имеющего постоянного назначения. Князь Эристов, которому я подробно рассказал о своей поездке в Цахур, разговоре с князем Михаилом Семеновичем, Аргутинским, Гагариным и Илико Орбельяном, прежде всего излил свою желчь на генерала Б., критикуя его “дурацкие" распоряжения, его шутовства, его доверие к окружающим нескольким офицерам и особенно командиру линейного батальона подполковнику Крузе, “известному плуту и шулеру"; распространялся о вражде к нему всей этой шайки и заключил следующими словами: “я написал князю (т.-е. Воронцову), что я здесь никакой пользы принести не могу и напрасно расстраиваю только свое здоровье, почему убедительнейше прошу увольнения от должности окружного начальника. На это получен мною конфиденциальный ответ, что я представлен в полковники, и что как только производство состоится, то буду назначен [380] командиром Грузинского гренадерского полка, до того просили меня остаться в Закаталах". Я поспешил поздравить Эристова с предстоящим назначением и прибавил, что раз уже надев эполеты, я предпочел бы службу во фронте, и, если он позволит, буду просить о переводе в гренадерский полк.— “Не только позволяю, но и приглашаю; надеюсь найти в вас хорошего полкового адъютанта; да я уже раз вам предлагал это", сказал он мне. Поблагодарив и обещав употребить все старание и проч., я спросил, как теперь быть мне? — “Да оставайтесь пока здесь, я как выйдет мое производство и назначение — вместе уедем в полк ”.
Как неожиданно, отлично все устроилось! Я был просто в восторге, поделился новостью с Давыдом и в ожидании предстоящего отъезда, просиживал то у Эристова, слушая его раздраженные, злобные речи о Б., то у закатальского коменданта подполковника Лазарева, презабавного армянина, угощавшего своих гостей великолепным, им самим приготовляемым, пловом и пением персидских мелодий, под аккомпанемент “тари” — род балалайки. Лазарев этот 23, не взирая на чин подполковника и продолжительную службу в наших войсках, оставался, однако, всегда типом карабахского армянина pur sang. Про него рассказывали много уморительных анекдотов. Между прочим следующий: у азиятцев есть обычай при затмении луны стрелять в нее из ружей, чтобы прогнать, шайтана съевшего-де на луну. Командуя батальоном в Тифлисском егерском полку, и находясь в каком-то отряде, Лазарев в одну прекрасную ночь, выйдя из своей палатки, заметил затмение луны; не долго думая, верный своим армянским обычаям, он вызвал батальон и приказал стрелять вверх... Произошла тревога, весь отряд переполошился от залпов, думая, что неприятель сделал нечаянное нападение, [381] наконец узнали в чем дело и Лазарев бал изгнан из отряда и из полка, зачислен по армии и засел навсегда в чине подполковника и разных нестроевых должностях. Он, впрочем, этим не огорчался, остался неизменным добряком и любителем шашлыков, плова и заунывных персидских песен.
Прошло недели две. Генерал Б., отношения коего к Эристову со дня на день становились все враждебнее, отъезжая на продолжительное время на левый фланг линии, поручил исправление своей должности, прибывшему не за долго пред тем в Закатала адъютанту главнокомандующего полковнику Давыдову (о котором я уже упоминал по поводу поездки с ним в 49 году в Ахты). Это окончательно взорвало Эристова. “Его, окружного начальника, второе лицо после начальника линии, оставляют в стороне и поручают начальство приезжему адъютанту, пустому, ничего не понимающему человеку, хотя и чином выше стоящему? Нет; такого оскорбления он перенести не желает; он поедет в Тифлис без разрешения, хотя бы и подвергся за то неудовольствию князя". Так кипятился он дня два предо мною и двумя-тремя чиновниками из грузин, при нем служившими, и решил с первою оказией уехать. — “Поедем, вместе, обратился он ко мне; что вам тут делать?" — Хорошо, очень рад, только как уместиться? у меня и вещей много и человек с собой?" — “Человека оставьте с вещами здесь; тут есть провиантский подрядчик Зубалов, который чрез неделю выезжает в Тифлис, он и заберет вашего Давыда с собой; а вы возьмите только небольшую сумку и поедем".— Хорошо, я схожу к Зубалову сказать ему об этом и распорядиться.
Зубалов, кажется Антон, тифлисский армяно-католик, славный малый, с которым мы нередко игрывали в карты, выразил полнейшую готовность взять с собою Давыда, с вещами и при этом прибавил: “Зачем вам ехать с Эристовым, трястись на перекладной в эту жару и пыль? [382] Лучше останьтесь до следующей оказии, тогда поезжайте со иною; у меня хороший большой тарантас, я один, без человека, отлично поместимся и с удобствами доедем”. Предложение было соблазнительно; но я боялся раздражить отказом вспыльчивого Эристова, будущего командира моего, и отказался от предложения Зубалова.
Весь почти следующий день я провел у Эристова, помогал ему уложить бумаги и по возможности успокаивал его достигшее крайнего предела раздражение. Духота была невыносимая, ртуть поднялась до 40°, Эристов мучился приливами крови к голове и жаловался на боль в раненой руке.
Вечером, часу в 9-м, наконец повеяло прохладой, мы вышли в садик, куда Эристов приказал подать ужин. “Ну-с, сказал он, проведем последний вечер в этих мерзейших Закаталах. Я так рад вырваться отсюда, что и думать не хочу о предстоящем, вероятно, неудовольствии князя-наместника за оставление должности без разрешения. Лучше пойду в нацвалы (сельский старшина) в мою Карталинскую деревню, чем здесь быть начальником округа". Старался он принять и шутливый тон, отпускал грузинские остроты на счет своего секретаря Соломона Рчеулова, добрейшего толстяка грузина, весьма приунывшего в чаянии потери своего места за отъездом его патрона, но все выходило как-то вяло; на маленькой компании нашей лежало что-то унылое, к еде и даже хорошему кахетинскому мало прикасались, разговор не клеился, только папиросы усердно жглись. Вдруг раздались звуки музыки.— Это где играют? спросил Эристов. Никто не знал. Послали справиться. Оказалось, что у батальонного командира Крузе господа собрались на вечер в саду, ужинают и музыка у них играет. В течении часа или двух раздавались все веселые польки и вальсы, крики ура, туш, опять какой-нибудь веселый мотив: публика видимо раскутилась. За тем после краткого молчания, раздались звуки похоронного марша... Эристов вскочил, как ужаленный. “Это они, мерзавцы, [383] меня провожают, меня хоронят, рады от меня отделаться, чтобы свободнее воровать! Напрасно радуются, я их выведу на чистую воду, они еще вспомнят меня" и т. д., кипятился он. Мы молчали. После похоронного марша, опять пошли марши и польки, опять тосты, крики, одним словом, военный кутеж на славу.
Было уже далеко за полночь, когда Эристов, наконец, поднялся со своего места, сказав: “Нужно несколько часов отдохнуть пред выездом. Смотрите же, не проспите, обратился он ко мне, в семь часов будьте уже здесь, напьемся чаю, а в восемь выедем. Я попрошу офицера, ведущего оказию, дать мне знать, когда все будет готово за воротами форштадта." — Не беспокойтесь, раньше семи приду, сказал я, и ушел на квартиру чиновника окружного управления Огонь-Догановского, у которого я остановился.
Я застал его за ужином с Зубаловым и еще кем-то. “Ну, что, князь решительно едет завтра?" спросили они меня.— Да, решительно; при этом я рассказал им, как мы провели с ним вечер, как он бесился, услыхав звуки похоронного марша и пр. И Догановский, и Зубалов ничуть не сомневались, что похоронный марш была одна из выходок кутившей компании против Эристова, которого они терпеть не могли, и что, при известном расположении к нему князя Воронцова, он им насолит так, что век не забудут. Зубалов при этом возобновил мне свое приглашение остаться до следующей оказии и ехать с ним, предсказывая мне, что я очень пожалею о поездке с Эристовым на перекладной. Я совершенно разделял его убеждение и душевно рад бы был отделаться от поездки с Эристовым, да все не знал как поступить, не раздражая его этим. Продремав несколько часов, я встал, уложил в переметную сумку несколько вещей, повторил Давыду подробные наставления о предстоящем ему выезде с Зубаловым, и где отыскать меня в Тифлисе, попрощался с Огонь-Догановскими и пошел к Эристову. [384]
Это было 4-го августа 1850 года. Солнце поднялось уже довольно высоко, небо было ясно, светло, лазурь приветливо глядела на просыпавшийся форштадт, на суетившихся у разных повозок и арб людей, выступавших с оказией; у ворот форштадта уже стояла готовая к выступлению рота линейного батальона, несколько донских казаков и пушка; барабанщик бил сбор.
Эристова я застал за чаем, убирающего какие-то бумаги с письменного стола; денщик его укладывал чемодан; на дворе стояла уже курьерская тройка серых отличных лошадей, с молодцом-ямщиком — сигнахским грузином; несколько человек, торгующих в форштадте армян, ожидали в передней, чтобы пожелать отъезжающему доброго пути. Эристов встретил меня каким-то веселым, шутливым приветом, предложил чаю, рассказал, что долго не мог заснуть, что только под утро вздремнул, но теперь чувствует себя бодрым; вообще казался в хорошем расположении духа. Я воспользовался этим и заговорил о предложении Зубалова; я старался представить Эристову крайнее неудобство сидеть вдвоем на перекладной по такой мерзкой, тряской дороге, особенно ему, с рукой на повязке; доказывал ему, что стесню его, наконец, что, приехав Тифлис без человека, без вещей, в течении каких-нибудь десяти дней, буду в неприятном положении и т. п. Он ничего слышать не хотел. “Все это глупости, доедем до Царских Колодцев, там может быть я тарантас у кого-нибудь достану, а в Тифлисе можете, кстати, остановиться у меня, дом стоит порожний, мой отец и жена, все уехали в деревню" Нечего было делать, я замолчал.
Часов в восемь, попрощавшись со всеми, Эристов вышел, с помощью денщика взобрался на телегу, я кое-как поместился около него на краюшке и мы лихо прокатили по форштадту с полверсты за ворота, обогнав вытягивавшийся длинный обоз, в голове коего двигался взвод с [385] пушкой. В некотором расстоянии от ворот начиналось высохшее русло горной речки, усеянное сплошь крупным булыжником, по которому приходилось протащиться версты с полторы; понятно, что по такой дороге можно было ехать только самым черепашьим шагом и телегу то подбрасывало, то кривило на один, то на другой бок; сидя на краю, я рисковал на каждом шагу слететь, и потому соскочив, сказал, что пройду это расстояние пешком. Прошел я с полверсты, солнце стало припекать шибко; мне опять вспомнилось заманчивое приглашение Зубалова и я как-то машинально обратился в Эристову. “Видите, ваше сиятельство, вам одному даже неудобно на этой гадкой перекладной; ей Богу, я вас стесню и вы сами пожалеете, что взяли меня с собою" — Ну, черт с вами, оставайтесь, коли не хотите ехать, сказал он в сердцах.— Я взял свою сумку, забормотал что-то в роде: “для вас же, князь, это делаю, пожалуйста, не сердитесь", прибавил “счастливого пути, до свидания" и пошел потихоньку назад. Видно было, впрочем, что он и сердился-то не искренно.
Подходя в квартире Огонь-Догановского, я увидел на горке у ворот крепости коменданта Лазарева и поклонился ему. “Как, закричал он мне, вы не уехали с Эристовым?" — Да, выехал было, да неудобно вдвоем на перекладной, вернулся, поеду со следующею оказией с Зубаловым. “Ну, и отлично, приходите плов кушать, сегодня славного молодого барашка достал".
— Хорошо, приду непременно.
И Давыд, и только что проснувшийся Догановский весьма удивились моему появлению; я рассказал, как было дело и послал Давыда в Зубалову сказать, что я остался и поеду с ним. Вскоре явился и сам Зубалов, объявил, что он только что узнал, что дня чрез три пойдет экстренная оказия от батальона Тифлисского полка, отправляющего какие-то зимние мундиры, полушубки или что-то в этом роде в свою штаб-квартиру — Царские Колодцы, и [386] таким образом мы можем выехать четырьмя днями раньше (срочные оказии ходили только раз в неделю), ради чего он постарается окончить свои провиантские дела в три дня. Я очень обрадовался этому известию; мне хотелось поскорее в Тифлис, чтобы загладить в Эристове неудовольствие, могущее, чего доброго, обратить в ничто мои мечты о полковом адъютантстве в гренадерском полку.
Часу в первом пошли мы с Зубаловым к коменданту Лазареву в крепость. Смотрел я, как они играли в нарды (весьма распространенная за Кавказом игра), затем сели обедать; плов был великолепный, шашлыки и кахетинское еще лучше, армяно-грузинские остроты и анекдоты сыпались без умолку, трапеза вышла превеселая. Когда убрали со стола, Лазарев взялся за тари и затянул одну из своих любимых персидских мелодий заунывно-гортанными носовыми звуками, а мы с Зубаловым полудремали на диване. Вдруг на пороге появился ординарец унтер-офицер и громко обратился к Лазареву: “Ваше высокоблагородие, пожалуйте скорее к полковнику Давыдову" — Что там случилось? “Прискакали казаки, кажись, на оказию напали". Мы все вскочили; Лазарев надел сюртук и побежал к Д., а я с Зубаловым пошли в форштадту; не успели мы дойти еще до ворот крепости, как уже раздались сигнальные пушечные выстрелы. Я, впрочем, тут же сказал Зубалову, что известие о нападении на оказию — чепуха; для такого нападения нужна партия в несколько сот человек, а такая партия не могла бы скрытно пройти так далеко чрез кордоны, занятые везде войсками, да и не рискнули бы на такое дело, потому что ей отрезали бы отступление в горы; небольшая же шайка на оказию не нападет. Вернее, что тревога фальшивая, какие нередко случались, или же качаги напали на кого-нибудь отставшего от оказии. Не успели мы спуститься с горы от крепости на площадь форштадтскую, как мимо нас уже скакала сотня донцов и несколько милиционеров к выезду на дорогу в Муганло, куда [387] ушла утром оказия. На наши вопросы мы получали один ответ: “говорят, на оказию напали", наверное, однако, никто ничего не знал. Хотелось мне очень поскакать с казаками, но я не мог достать лошади. (Свою я продал прежде этого, решив оставить Закаталы.) Прошло с полчаса, на площади появился какой-то лезгин на взмыленной лошади, кругом него кучка выбежавших из лавок армян; мы побежали туда же.
— Что такое? рамбавиа? на хабар? посыпалось со всех сторон.
— Алла! князь Эристов, качаглар! без оказии, гайда! отрывисто выкрикивал запыхавшийся чапар.
Все кричали, все спрашивали, куча народу все росла.
— Оказию разбили! Эристова убили! почту разграбили! всю роту вырезали! раздались возгласы со всех сторон. Между тем, лезгин продрался в крепость, чрез несколько минут раздались опять учащенные пушечные выстрелы, на площади стали строиться уже сбежавшиеся со всех сторон солдаты, казалось, неприятель грозит самой крепости... Между тем, положительного все-таки ничего не было известно, а в нападении и разбитии оказии я решительно сомневался.
Был уже час шестой вечера, суета не улеглась, слухи один другого нелепее, один другого противоречивее передавались; какие-то туземцы вперемежку с казаками проскакивали чрез форштадт в крепость и обратно, батальон составил ружья в козлы, а все-таки я не добился ни от кого, что именно случилось.
— Знаете, господа, сказал я Зубалову, Догановскому и Рчеулову,— пойду я к самому Давыдову узнать, что такое происходит; я с ним знаком, в прошлом году провожал в Ахты, да и в Тифлисе встречался.
— Отлично, идите скорее и возвращайтесь, нужно же узнать, наконец, в чем дело.
Я привесил шашку и побежал в крепость. У самых [388] ворот, смотрю, стоят Давыдов, Лазарев, адъютант управления всей линии, капитан П. (один из ярых антагонистов Эристова и участников в бывшем накануне кутеже) и еще несколько человек. Я поклонился. Д., видимо, смущенный, почти не обратил на меня внимания и толковал что-то с П. Подошел я к Лазареву и вполголоса спрашиваю: “Не знаете ли, что случилось?" — “Большое несчастие: Эристов уехал вперед от оказии, на него напали, изрубили его и ямщика, денщика взяли в плен..." Я просто окаменел! Сердце у меня забилось неистово, кровь то приливала в вискам, то как будто душила горло... Как я спасся от гибели? Несколько часов тому назад только слез я с телеги, на которой уехал Эристов, и вот его уже нет! ожидала меня одинаковая с ним участь!.. Слезы проступили у меня на глазах... Бедный Эристов, какой ужасный конец! В 37 лет, на дороге к блестящей карьере, в разгаре честолюбивых мечтаний, погибнуть таким образом! Вернулся я на квартиру и рассказал о случившемся. Бедный Рчеулов зарыдал как ребенок.
Часов в девять вечера прибыла донская сотня и привезла на телеге три трупа: Эристова и ямщика, сильно изрубленных, и одного казака, убитого пулей. Эристова положили в его квартире, которую он оставил утром с намерением больше в нее не возвращаться... Взглянув в последний раз на изуродованного покойника, я вышел придавленный каким-то тяжелым, трудно объяснимым чувством. Мне даже приходило на мысль — зачем я его оставил, может быть при мне бы этого не случилось, может быть я отговорил бы его не уезжать от оказии. Я забывал при этом, что сам был один из тех, которые без всякой причины, вопреки здравому рассудку, постоянно, очертя голову, отъезжали от оказий, пускались без конвоя, по ночам; наконец, что Эристов едва ли бы послушал меня. [389]
Подробности этого печального происшествия выяснились следующим образом. Первые девять верст Эристов тащился шажком с оказией; здесь был сделан привал, поили лошадей, закусывали. Эристов болтал с начальником колонны, штабс-капитаном Мицуговым, и был в веселом расположении духа: Когда оказия опять тронулась, Эристов сказал Мицугову: я поеду потихоньку вперед, дайте мне человек трех казаков. (Всех же их было при оказии восемь). Хотя, строго говоря, начальник оказии был в праве не только не давать казаков, но даже запретить Эристову выезжать вперед, однако, понятно, что он, штабс-капитан линейного батальона и бедный грузинский дворянин, считал себя в отношении подполковника, князя и окружного начальника таким ничтожным человеком, что ему и в голову не пришло какое-нибудь колебание исполнить требование Эристова. Таким образом тройка серых выехала вперед колонны, за нею три донских казака и еще тройка почтовых, но уже поплоше, на коей ехал прапорщик Эриванского карабинерного полка Гессе, с имеретином-поваром своего полкового командира, князя Мухранского. Верстах в двух начались по дороге какие-то лужицы, от бывшего ли ночью дождя или от разлившейся канавы, только от тройки Гессе брызги стали лететь на Эристова и запачкали ему белый китель; он обернулся и сказал Гессе: пожалуйста не подъезжайте так близко, вы меня совсем грязью забрызгали; вследствие этого тот остановил своего ямщика и только дав Эристову отъехать с полверсты, тронулся дальше мелкою рысцой. Дорога пошла широкою просекой, вырубленною нами же ради безопасности; в одном месте с правой стороны, вдруг показались из лесу всадники, человек пятнадцать, все на отличных лошадях, хорошо одетые, еще лучше вооруженные. Эристов, заметив их, приказал ямщику остановиться; он думал, что вероятно это старшины и почетные жители какого-нибудь ближайшего аула, едущие проводить его; но по мере [390] приближения их, увидев какие-то незнакомые подозрительные лица, сказал ямщику: “трогай!" В эту минуту разбойники схватились за свои винтовки, раздалось несколько выстрелов; один казак упал мертвый, денщику пуля пробила руку; другой казак соскочил с своей дрянной клячонки и бросился в лес, третий поворотил коня назад и удрал во все лопатки. Имеретин-повар, сидевший на телеге с Гессе, по бесшабашно-инстинктивной отваге, соскочил и бросился вперед, думая защитить Эристова; сам же Гессе, благодаря брызгам грязи, отставший от Эристова на полверсты, успел тоже повернуть назад и доскакать до оказии, преследуемый тремя качагами, неудачно в него стрелявшими; эти три человека схватили лишь одного бедного повара и потащили с собою. Между тем тройка Эристова понеслась вихрем; из числа погнавшихся за ним разбойников один за другим стали отставать,— скакали еще человек пять, продолжая стрелять; Эристов, уже раненый сильно в бок, покрикивал только ямщику: “Валяй, валяй! Тут не далеко должен быть кордонный пост с 25 человеками караульных; только бы нам до него доскакать, тогда кончено — туда они не посмеют за нами". Так проскакали верст пять; наконец вправо от дороги, у опушки леса, показался пост, состоявший из деревянного сруба с вышкой для часового; там, по известному Эристову распоряжению, должно было находиться 25 человек караульных из жителей ближайших аулов, под командой милиционерного прапорщика из туземцев же. “Поворачивай к посту!" крикнул он ямщику. Дорожка пошла по вырубленному лесу, по пенькам, кочкам; езда невольно сделалась медленнее, чтобы не опрокинуться; между тем пять человек скачут ближе и ближе, и особенно один на гнедом коне почти не отставал от телеги, стрелял из пистолета, норовя попасть в лошадь и тем остановить тройку. Подскакали к посту, со всего размаху осадил ямщик взмыленную тройку, “Эй, караульные! крикнул он по-татарски,— [391] выходите скорее! качаги напали!" Ни звука в ответ, ни живой души: пост был пуст...
"Пошел скорее опять на дорогу!” сказал Эристов. Ямщик крикнул, взмахнул вожжами: коренная ни с места... Наскакавший между тем на гнедом коне лезгин выхватил саблю, рубнул со всего размаху одну из пристяжных, та рванулась в сторону, оборвала упряжь; в эту минуту подскакали еще двое; денщик спрыгнул с телеги, бросился к лесу, едва вынося боль в раненой руке; Эристова и ямщика изрубили на телеге; затем подъехали и остальные разбойники, взяли с Эристова шашку и часы, разбросали чемодан, не найдя в нем ничего им полезного, выпрягли оставшихся целых двух лошадей, посадили на одну раненого денщика и уехали лесом, где в недалеком расстоянии соединились со своими тремя товарищами, взявшими имеретина-повара. Переночевав в лесу же, они на другой день перебрались через горы в неприятельские аулы, откуда и исцелившийся почти денщик и имеретин-повар вскоре были доставлены, кажется, в обмен на пленных лезгин. От них все эти подробности и стали нам известны.
Не сверни тогда тройка с дороги к проклятому посту, успели бы ускакать, и то гнался уже один с незаряженным оружием, да верстах в трех-четырех кончался лес и на открытой местности виднелся аул Муганло, вблизи коего разбойники не решились бы продолжать преследование, чтобы не подвергнуть жителей ответственности.
Судьба! приходится сказать невольно. Не явное ли знамение, однако, непостижимого нам Промысла в этом, как и во многих других бывших со мною случаях? Под наитием какого вдохновения слез я 4-го августа 1850 года, в 9 часов утра, с телеги, на которой чрез несколько часов, без сомнения, погиб бы вместе с несчастным Эристовым?
Происшествие это произвело в русском населении Закатал всеобщее уныние; толкам, догадкам, предположениям [392] не было конца. Вспомнили о похоронном марше, к этому прибавили странное обстоятельство, что на посту из 25 человек караульных не оказалось никого, приплели и то, действительно странное распоряжение, по которому Донская сотня, при первом известии, была послана не на перерез хищникам по кордону, а на место происшествия, где она, очевидно, никого уже застать не могла. Изо всех этих случайных стечений обстоятельств, с прибавлением более или менее нелепых догадок и сплетен, составилась целая легенда об устроенном врагами Эристова нападении.
Чрез три дня я с Зубаловым выехал из Закатал, присоединившись к роте Тифлисских егерей, конвоировавших какие-то полковые вещи и тело Эристова, отправленное для погребения на родину его; а 10-го августа мы были уже в Тифлисе. Кроме князя Василия Осиповича Бебутова, никого из высших властей в городе не было. Я отправился на другой день к нему являться.
— Очень рад вас видеть, любезнейший З., сказал мне князь, выйдя из залы, где, кроме меня и его адъютанта Александровского, никого не было.— Вы только что из Закатал, и можете сообщить мне все подробности о несчастном происшествии с Эристовым, о котором я вчера только получил известие.
Я рассказал все, что мне было известно о выезде Эристова с оказией, о том, как он уехал вперед и пр.
— Ну, а как же это провожали Эристова похоронным маршем? спросил меня князь Бебутов.
Удивился я очень быстроте, с какою молва разносит все по краю. Рассказал я и об этом обстоятельстве подробно: как мы ужинали, услыхали музыку, кутеж у батальонного командира и затем похоронный марш, как Эристов вспыхнул, приняв это за выходку против него, “но, прибавил я, действительно ли для него играли похоронный марш, я не знаю, хотя большинство в Закаталах так думает". [393]
— Ну-с, а как вы мне объясните, продолжал князь свой допрос,— что на посту не оказалось ни одного человека в карауле? Ведь это весьма подозрительно и дает повод думать, что караульных нарочно устранили?
— Наверно ничего сказать не могу, отвечал я,— но полагаю, что это случай самый обыкновенный. Жители, не только татары, но даже грузины, весьма тяготятся нарядами в караулы, отвлекающими их от своих домов и хозяйственных занятий; почти никто из очередных сам не отправляется, а откупаются деньгами, уплачиваемыми начальнику караульных постов, который берется будто бы заместить откупившихся наемными людьми, но в сущности кладет себе деньги в карман; более добросовестные из них действительно нанимают разных проходимцев и вместо двадцати держат пять, шесть человек. На случай же проезда начальства, (о чем всегда дается знать заранее) начальники постов успевают распорядиться выставкой людей и, по обыкновению, показать товар лицом. Татары еще тем более избегают этой обязанности, что стоят между двух огней: в случае какого-нибудь нападения вблизи поста, не подать помощи значит подвергнуться ответственности пред русским начальством; подать же помощь, помешать качагам совершить разбой, еще опаснее: их месть будет подействительнее русских взысканий. Я, давно знакомый с этими порядками и всегда считавший туземные караулы не достигающими цели, существующими только в виде налога в пользу разных милиционерных офицеров, не раз говорил об этом и покойному Эристову, предлагая обратить эту натуральную повинность в денежную, а караульных нанимать в Кахетии, где много имеретин, ищущих подобного рода службы, а эти люди-охотники далеко от своих домов, среди чуждого и враждебного населения, поневоле будут исполнять хорошо свою обязанность, и от них даже в половинном количестве будет действительная польза; надзор же за ними поручить или [394] приставам, или особо назначенным офицерам из регулярных войск.
— Итак, по-вашему выходит, что все это происшествие несчастный случай? спросил как-то особенным тоном князь Бебутов.
— Полагаю, что так, ваше сиятельство.
— Вы теперь что же намерены делать?
— Намерен ехать в Кутаис, по приглашению князя Гагарина.
— А, хорошо; желаю вам успеха. Прощайте.
Я раскланялся и вышел под каким-то тягостным впечатлением от всей этой аудиенции.
Зашел я после к Александровскому, который рассказал мне, что до князя Бебутова дошли слухи об интригах против Эристова, о похоронном марше, о подозрениях не было ли происшествие адскою махинацией враждебной ему партии, и что князь Воронцов будет крайне огорчен этим делом и пожелает, конечно, добиться правды. Мои же ответы показались князю Бебутову не совсем откровенными. Я старался убедить Александровского в нелепости пущенных подозрений, не только потому, что как бы враждебны ни были к Эристову несколько человек офицеров из закатальского управления, как бы глупо ни было с их стороны играть ему похоронные марши и т. п., но чтоб они решились на сношения с хищниками — это просто бессмыслица. Да и как же они могли бы предвидеть, что Эристов уедет вперед от оказии с тремя казаками? На оказию же, прикрываемую целою ротой, ни 15, ни 30 качагов не смели бы напасть.
Не знаю, передал ли Александровский это князю Бебутову; но, сколько мне известно, произведенное по этому делу следствие никаких открытий не дало. Неудовольствие же князя Воронцова отозвалось на генерале Б. и его штабе тем, что Б., и без того уже только терпимый за знаменитую экзекуцию, выше мною описанную, был немедленно переведен [395] с Кавказа, а штабные раскассированы из Закатал. Гораздо после уже мне говорили, будто бы эти господа обвиняли меня в оклеветании их пред князем Бебутовым и возбуждении подозрений, тогда как я, напротив, старался уверить в нелепости подобных подозрений. Вот так часто бывает на свете: люди во что бы ни стало хотят найти козла отпущения за свои промахи! Еще страннее, что лет, кажется, чрез девять после этого, один господин на чей-то вопрос, не знает ли он меня? ответил: “Да, слыхал; это тот, что был замешан, в темное дело об убийстве Эристова”. Вот как иногда рождаются легенды!
Пробыв несколько дней в Тифлисе и узнав, что князь Гагарин уже недели две тому назад проехал в Кутаис, я решился ехать туда без предварительного спроса, чтобы не терять напрасно в переписке времени.
XXXIII.
Как сказочные герои, отыскиватели похищенных царевен, странствующие по лесам и по долам, мы с Давыдом Гвиния Швили, опять взгромоздившись на перекладную пустились в путь-дорожку к новым, еще невиданным нами местам.
Ни разу, с тех пор как стал я писать эти отрывки моих воспоминаний, не приходилось мне еще так досадовать, что не вел дневника, или по крайней мере каких-нибудь заметок. Я прожил в 1850 году в Кутаисе месяцев пять, совершил и с князем Гагариным, и один, несколько весьма интересных поездок по всем направлениям Имеретии, Гурии, Мингрелии и Абхазии, входивших в состав Кутаисской губернии. Я был постоянным у губернатора докладчиком и переводчиком массы просителей и жалобщиков (а народ там крайне охоч до кляуз), но все — и местность, и лица, и дела за это время почти совсем изгладились из моей памяти; все [396] пребывание в этом крае представляется мне как-то смутно, как давний сон. И странно: как живо восстали в моей памяти события, совершившиеся гораздо раньше, мак исподволь, по мере составления настоящих записок, возникали пред моими глазами картины давнего прошлого, не редко с мельчайшими подробностями, а тут как будто туманом все застилается предо мною и я не в силах выжать из притупившейся памяти какого-нибудь представления об этом времени. Одно только событие — именно приезд Наследника Цесаревича, ныне царствующего Государя Императора, помню вполне и постараюсь рассказать об нем подробно. Об остальном поневоле должен ограничиться несколькими отрывочными словами.
Приехав в Кутаис, я остановился в плохенькой гостинице, содержимой каким-то заезжим немцем. Жар был невыносимый; небольшой городок на берегу быстрого шумного Риона, с его оригинальными дощатыми домиками, раскинутыми отчасти по окрестным возвышенностям, среди густой зелени, производил довольно приятное впечатление.
Явившись к князю Гагарину, я был принят им очень любезно; он посоветовал мне бросить гостиницу, обратиться в содействию полицеймейстера капитана Мелешко (брат убитого Даниель-беком элисуйского пристава) для отыскания квартиры, затем ежедневно к девяти часам утра, а если можно то и раньше, являться в нему и оставаться уже целый день.
— Дела много, прибавил князь,— постоянно приходят просители, получаются бумаги и письма; я хотел бы, не откладывая, делать распоряжения и давать ответы, собирать нужные справки и прочее; во всем этом вы мне будете помогать.
— Слушаю-с, постараюсь все исполнить.
Квартира в две комнатки, в каком-то имеретинском домике, среди сада, нашлась сейчас же; я перебрался, утроился по-походному и начал свои занятия. С восьми [397] часов я уже приходил в губернаторский дом, заставал князя Гагарина за чаем, иногда в саду, на берегу реки; затем садился в зале пред его кабинетом, докладывал о приходящих, переводил ему просьбы и жалобы туземцев, делал надписи к местным начальникам на подаваемых прошениях, или составлял бумаги к разным учреждениям и лицам по словам жалобщиков; ходил за справками в губернское правление и т. п. Часу во втором выходили мы с князем гулять по городу, причем я должен был запомнить делаемые им замечания о предметах, требовавших распоряжений; заглядывали в арестантские помещения, в лазареты и пр. После обеда приходилось писать кое-какие бумаги, ответы на письма, и только в сумерки я освобождался от занятий. Все бы это было прекрасно, работа меня ничуть не обременяла; я с удовольствием делал все; но меня беспокоила неопределенность моего служебного положения, без всякого пока содержания. Князь сам не начинал об этом разговора, а я тоже не решался заговорить с ним. Между тем я видел, что место адъютанта (по званию военного губернатора), занятое некоим капитаном Щ-вым, по-видимому не собиравшимся уходить, едва ли может мне достаться. Познакомившись с Щ-вым и очень гостеприимно принятый в его доме, я счел обязанностью предупредить его о сделанном мне приглашении, которое я принял, не зная даже есть ли налицо адъютант и кто он; но что, само собою, пока Щ-в занимает свое место и сам не захочет его оставить, я и не подумаю добиваться его, да и князь Гагарин без побудительных причин, не тронет его, человека семейного, с занимаемой должности. Щ-в был мне очень благодарен за откровенность, сознался, что и не думает оставлять своего места, разве прикажут, и что был бы очень рад, если бы князь, не откладывая, разрешил его сомнения: должен ли он надеяться на сохранение должности, или готовиться к сдаче; при этом он прибавил, [398] что с первого дня моего приезда угадал во мне кандидата на адъютантскую должность и, конечно, не очень дружелюбно на меня поглядывал. Это не помешало нам, впрочем, стать добрыми знакомыми и остаться таковыми еще и до сих пор.
Пропустив некоторое время, я наконец решился заговорить с князем о себе. Он был видимо как бы смущен, старался меня успокоить уверениями, что я де ничего не потеряю, что действительно гнать Щ-ва без особенных причин не приходится, но что он может в последствии дать ему другое хорошее назначение, а пока мне только важно получать определенное содержание и для этого нужно занять какое-нибудь штатное место, и что кстати есть вакансия помощника кутаисского уездного начальника, которую он и предлагает мне принять временно, продолжая занятия по-прежнему лично при нем. Очень мне не понравился такой оборот моего дела. Все мои мечты о чисто военной службе, об аксельбантах, об участии в экспедициях и наградах разлетались прахом; я попадал опять в гражданскую, да еще и полицейскую категорию, в совершенно мирном крае, следовательно еще более против моих желаний, чем на Лезгинской линии. Крайне огорченный таким исходом, я плохо скрыл свои мысли; однако отказаться прямо от предложения не мог. Куда деваться, особенно без всяких средств прожить время до новой службы? Единственный человек, на которого я, за смертью Потоцкого и Эристова, мог рассчитывать, был князь Илико Орбельян, но оставить так внезапно и резко Кутаис, куда я попал при его посредстве, значило бы возбудить и его неудовольствие. Между тем, со свойственным молодости легкомыслием, я не терял надежды, что Гагарин и в самом деле вскоре найдет возможность пристроить Щ-ва на хорошее место и что мне стоит только подождать несколько месяцев. Таким образом я согласился и вскоре [399] был формальным образом назначен помощником уездного начальника, продолжая прежние занятия.
Еще в августе месяце ездил я с князем Гагариным в летнее пребывание владетельного князя Мингрелии Дадиана, где прогостили сутки. Княгиня Дадиан, Екатерина Александровна, родная сестра Нины Александровны Грибоедовой, была тогда женщина лет тридцати пяти, но еще очень. красивая, величественная, в полном смысле слова belle femme; сам же князь Давыд, добрейший, флегматический, ничем особенно не отличавшийся господин. Я заговорил с ним о покойном Потоцком, рассказав ему о моем с ним знакомстве; князь в свою очередь передал мне подробности его болезни и смерти, и со слезами на глазах вспоминал о своем долголетнем искреннем друге, которого, к сожалению, мало знали, еще меньше де понимали и напрасно порочили.
В подобных занятиях и поездках по ближайшим окрестностям проходило время, до получения окончательного известия о дне приезда Государя Наследника.
Многие распоряжения по этому поводу были сделаны еще ранее, а теперь оставалось их завершить и проверить. Мы с князем Гагариным ездили раза два осматривать почтовую дорогу и станции до Сурамского перевала, особенно Белогорскую, где предполагался ночлег. В городе Кутаисе все хлопотало, чистилось и убиралось. Князья и почетные жители были приглашены образовать верхами конвои на каждой станции. Лошадей выставляли наемных от молоканских и духоборских поселений и немецких колоний, для которых заготовлялся везде фураж; непривычных лошадей приходилось приучать к дышловой упряжке и т. п. Одним словом, заботы и суеты было много. Для наблюдения все ли приводится в исполнение, я был несколько раз посылаем по тракту предстоявшего проезда.
Наконец, наступил день, назначенный нам для встречи Наследника Цесаревича на границе Кутаисской губернии [400] с Горийским уездом Тифлисской губернии. Мы выехали с князем Гагариным вдвоем в его экипаже, еще раз все подробно осмотрели по дороге, и за несколько часов до приезда Высокого Посетителя приехали к Сурамскому перевалу, где и расположились ожидать. Между прочим, князь Гагарин приказал мне со встречи уже ехать все время верхом у экипажа Его Высочества, чтобы наблюдать за порядком всего кортежа, за конвоями, прискакивать несколькими минутами раньше к станции, чтобы лошади были выведены и т. п.
Часу в пятом пополудни показался поезд от Сурама. Государь Наследник сидел в коляске с князем Василием Осиповичем Бебутовым, начальник главного штаба П. Е. Коцебу с графом А. В. Адлербергом, лейб-медик Енохин с графом Ламбертом, затем далее целый ряд экипажей со свитой, телеги с фельдъегерями, магазейн-вахтерами, писарями и пр. Его Высочество, в цвете лет и здоровья, в кавказской форме своего Эриванского карабинерного полка, в папахе, по-видимому был в прекрасном расположении духа. Приняв от князя Гагарина почетный рапорт о благополучии губернии, изволил поговорить с ним несколько минут, полюбовался прелестным видом на расстилавшееся пред нами ущелье и приказал трогаться дальше. После продолжительного крутого спуска, пошла более ровная дорога, раздалось “пошел” и все понеслось. Я верхом, в полной форме, при шашке (драгунской формы, тогда общей для всей Кавказской армии), колотившей меня немилосердно эфесом по боку, у самых дверец переднего экипажа.
Остановись у Мелитской станции, Наследник Цесаревич обратился в выстроенному вдоль дороги конвою, состоявшему человек из полутораста имеретинских князей и дворян, в их оригинальных костюмах, с блинчиками (папанаки) вместо шапок на кудрявых головах, в блестящем вооружении, на отличных маленьких лошадках, с [401] следующими словами: “Очень рад вас видеть, господа, Государь Император приказал мне передать вам его спасибо за вашу верную, молодецкую службу." Я оглянулся, вижу, что никто им не переводит сказанных слов и громко, внятно передал им всю фразу по-грузински. Князь Бебутов одобрительно мне улыбнулся и что-то стал докладывать Его Высочеству.
Между тем лошади были перепряжены, я вскочил на коня, приказал казакам ехать впереди, конвою за ними, и поскакали дальше. Было почти уже темно, когда подъехали к Белогорской станции. Опять то же приветствие выстроившемуся новому конвою, переведенное мною же. Когда подъехали прочие, немного отставшие экипажи, был подан обед; а я, весьма утомленный, забрался в комнату постового казачьего офицера, приготовленную для ночлега князя Гагарина, и засел за чай.
После обеда Его Высочество изволил выйти на обширный двор станции с князем А. И. Барятинским (тогда еще генерал-майором, командиром Кавказской гренадерской бригады) и долго с ним прогуливался. У ворот в карауле стояло несколько вооруженных туземцев; к ним подошел Цесаревич, осматривал их оружие, вышитые серебром шапочки и сделал им чрез меня несколько вопросов. Вскоре затем князь Гагарин зашел в отведенную ему комнату, где и застал меня за пятым, кажется, стаканом чаю. “Ну-с, до сих пор слава Богу все идет хорошо, сказал он довольным тоном. Его Высочество очень весел, доволен и благодарил меня за обед; но вот сообщу и вам приятную новость: за обедом Государь Наследник спросил меня, “кто это у вас молодой офицер, так хорошо владеющий грузинским языком?" Я назвал вас; а князь Бебутов прибавил: этот молодой человек, пробыв несколько месяцев на Лезгинской линии, также отлично выучился по-татарски. “Да, изволил сказать Его Высочество, если бы нам побольше таких молодых [402] офицеров на Кавказе, польза была бы большая; их нужно поощрять." Само собою, я был очень обрадован такому лестному вниманию, вспомнив при этом, что то же самое сказал обо мне уже и князь М. С. Воронцов генералу Чиляеву, при проезде в 1849 году чрез Элису.
Просидев с полчаса за трубкой, князь Гагарин возвратился в покои Его Высочества, где была составлена партия в вист, сказав мне, что пока гости не лягут почивать, нам следует быть на ногах. Прошло еще часа полтора, я то ходил по двору, то дремал сидя и мечтал о блаженной минуте, когда можно будет залечь спать в экипаже, в котором я уже примостил себе нечто в роде постели. Наконец показался князь Гагарин и мои мечты о близком сне были разбиты в прах. Он объявил мне, что предполагается большая перемена в маршруте поездки Его Высочества, что нужно немедленно сделать все соответствующие распоряжения и что поэтому я должен ехать тотчас же назад в Ахалцых и Ахалкалаки, устраивать все лично на месте. Затем мы пошли к князю Бебутову, который передал мне измененный маршрут; я тут же у него написал себе открытый приказ ко всем местным начальствам, чтобы немедленно и с точностью исполняли мои словесные требования, считая их за личные приказания его, князя Бебутова.
“Я вполне уверен, сказал мне Василий Осипович, что вы, любезный З., отлично все устроите и не произойдет нигде никакой сумятицы."
— Постараюсь, ваше сиятельство.
И в ту минуту, когда все укладывались спать, я, утомленный, полусонный, не имея во что переодеться, вместо ожидаемых на другой день в Кутаисе празднеств, удовольствий и удобств, сел в перекладную, закутался в бурку и поскакал назад на Мелитскую станцию, куда и прибыл до рассвета.
С большим трудом удалось мне разбудить станционных диктаторов, пропьянствовавших всю ночь после проезда Высокого Путешественника на полученные щедрые “на [403] водки”, а лошадей получил только чрез два-три часа и то после крика, брани и угроз. Солнце уже взошло, когда я, наконец, тронулся далее. Ни тряска, ни подкидывания и толчки не мешали мне спать, или, лучше сказать, оставаться в том мучительном, трудно передаваемом состоянии, понятном только много и спешно скакавшим в былые времена на перекладных, состоянии, которое нельзя назвать ни сном, ни бдением, когда глаза поминутно открываются и смыкаются, а голова отуманена какими-то галлюцинациями и человек теряет почти всякое сознание...
Проскакал я тогда в первый раз по Боржомскому ущелью (ныне роскошно устроенное летнее пребывание Великого Князя Михаила Николаевича), еще мимо какого-то местечка (кажется, Ацхур) с остатками старой турецкой крепостцы, и часу в третьем дня очутился в Ахалцихе, в квартире уездного начальника, капитана Городенского или Городецкого, хорошо не помню. При первом заявлении о цели моего приезда и открытого приказа, я увидел, что это был один из тех людей, которые ни на что не решаются, всего боятся, а пуще начальства; вместо того, чтобы только выслушать передаваемые мною изменения в маршруте и затем, сообразно с этим, действовать, он сейчас же принял вид человека, совершенно потерявшего голову, ожидающего больших бед и т. п... Кончилось тем, что он убедительнейше просил меня распоряжаться как я знаю, а для исполнения всех моих требований командировал своего помощника поручика барона Герта, с которым мы тут же познакомились и решили остаток этого дня употребить на осмотр всех приготовлений в городе, где должен был быть ночлег Государя Наследника, а на другое утро уже выехать в Ахалкалаки, крайнему пункту Ахалцыхского уезда и Кутаисской губернии.
При осмотре комнат в доме, назначенном для помещения Наследника Цесаревича, поразила меня спальня; уподобленная усердствующим хозяином-армянином какому-то [404] восточному чертогу Гаруна-Аль-Рашида; все было изукрашено массой парчи, шелковых тканей, ковров, еще более перин и одеял красно-зелено-желтых узоров, с таким же пологом... Я заметил хозяину, что в Европе не привыкли так спать, что самое лучшее была бы хорошая новая железная кровать с матрацем, а остальное уже все есть в собственном багаже; но почтенный домовладелец посмотрел на меня таким укоряющим взглядом, как бы хотел сказать: “эй, добрый человек, что я тебе сделал; за что ты хочешь меня погубить!" Я счел нужным успокоить его, попросив оставить все, как есть, и что, без сомнения, Его Высочество будет любоваться всеми этими, вещами и оценит усердие хозяина.
В это же время пришел туда Е. И. Золотарев, уже в генеральском чине, выразил большое удовольствие встретить меня после столь долгого времени, протекшего с нашей неудачной аудиенции у начальника главного штаба, сообщил мне, что вместе с производством в генералы назначен командиром бригады линейных батальонов, из коих один расположен в Ахалцихе, что по этому случаю он и приехал сюда приготовлять почетный караул, ординарцев, часовых и пр. Я тоже очень был рад встретиться с добрейшим Ефимом Ивановичем, но от приглашения его отправиться в крепость, провести у него вечер, решительно отказался, поспешил на отведенную мне квартиру, где и повалился как сноп, заснув мертвецким сном на целых двенадцать часов.
На другое утро мы с бароном Гертом выехали из города, которого я хорошенько и не осмотрел, так что сохраняю о нем и о близь лежащей на возвышении крепости какое-то весьма смутное представление. Мой спутник Герт оказался очень не глупым, веселым человеком и вообще, наружно даже, совершенным типом того местного кавказского продукта, который слывет там под названием катер. Кличке этой послужил поводом он же Герт, о [405] чем тогда и рассказал мне следующее: служил он в ширванском пехотном полку прапорщиком и в приезд в 1830 годах в штаб-квартиру полка Кусары тогдашнего главнокомандующего барона Розена, был назначен ординарцем. Когда полковой командир, представляя его, назвал фамилию, барон Розен спросил его по-немецки — Sie sind also ein Deutscher? — “Я, ваше высокопревосходительство, по-немецки не знаю, родился за Кавказом”, отвечал прапорщик. — А, так вы, любезнейший катер, сказал, смеясь, главнокомандующий. И с тех пор всех родившихся от русских (вообще европейцев) отцов и туземных матерей стали звать на Кавказе катерами (мул), происходящими, как известно, от смеси осла с кобылой. Нужно отдать, однако, этим катерам справедливость, по крайней мере сколько я их ни встречал, они все, особенно женщины, отличались красотой, не редко далеко оставляющею за собой красоту истых туземцев. К сожалению, менее чем скромное образование, ограничивавшееся каким-нибудь третьим-четвертым классом Тифлисской гимназии или Душетского уездного училища, затем юнкерская и прапорщичья служба в полку, не давали никакой возможности развиться природным способностям, для употребления их с лучшими целями, а между тем знание туземных языков, иногда даже лучше русского, и привычки в туземному образу жизни влекли их большею частью в полицейскую службу, где они и оканчивали свою карьеру, уходя редко дальше должности уездного начальника. Женились они также на туземках, и таким образом за Кавказом у нас есть, как в Америке, свои мулаты.
Проехали мы с бароном Гертом по всем пунктам, где стояли заготовленные лошади, перевели помещения и запасы с одних пунктов в другие, осмотрели на Чебуретской возвышенности строения штаба Донского казачьего полка, чтобы в случае ненастной погоды и невозможности доехать в один день из Ахалцыха в Ахалкалаки, здесь устроить [406] ночлег; подравняли насколько можно было дорогу до Ахалкалаки, особенно крутоватые подъемы и спуски в бесчисленных балках, пересекающих эту возвышенную плоскость; одним словом сделали все что было нужно и возможно; затем возвратились в турецкую деревню у подножия Чебуретского подъема (название забыл), где предполагался завтрак для Государя Наследника. Тут я остался отдыхать до следующего дня, когда должен был состояться приезд, а Герт уехал в город, чтобы быть там к вечеру прежде въезда Высокого Гостя и выручать своего бедного уездного начальника, потерявшего, без сомнения, уже окончательно голову.
Оставшись один в деревушке, я почти целые сутки провел в беседе с собравшимися для встречи старшинами. Хотя я говорил по-татарски на адербиджанском наречии, а они на чисто турецком, однако мы без затруднений понимали друг друга. Проводя параллель между этими ахалцыхскими турками и мусульманами Лезгинской линии, даже Елисаветпольского, Нухинского, Кубинского и других закавказских уездов, я заметил, что первые далеко не так враждебны к христианам вообще и к русским в особенности, что они вообще как-то степеннее, более заботятся о торговых сельскохозяйственных интересах, чем о политических, игравших тогда в восточной части Закавказья такую важную роль, вследствие соседства с театром борьбы нашей с главой мюридизма. Если мои собеседники не с особенным глубокопочитанием отзывались о своих местных властях и судьях, то не потому что они были гяуры, а потому что эти чиновники или ничего не понимали в местных условиях и обстоятельствах быта туземцев, или, еще хуже, кривили душой и угождали двум, трем местным аристократам, т. е. собственно плутократам, эксплуатировавшим жителей целого участка. Ничего в этом, конечно, особенного и не было: везде есть свои кулаки и соковыжиматели, борьба с коими вовсе не так легка, как кажется. [407]
На другой день я еще раз верхом съездил на Чобурет, чтоб осмотреть и дорогу, и казачьи помещения, нашел все в порядке и около полудня вернулся в деревню. Вскоре показался поезд, сопровождаемый эскортом куртин, на прекрасных лошадях, в живописных костюмах, с пиками. Погода была отличная, даже довольно жаркая. После завтрака все вышли из палатки; подали экипажи с новозапряженными лошадьми немецких колонистов, уселись и тронулись. Но не успели отъехать полуверсты, начался сразу крутой подъем, в запряжке экипажа Государя Наследника что-то оборвалось и Его Высочество вынужден был выйти. Спросив у меня, длинен ли и все так же ли крут этот подъем, на что я доложил, что в некоторых местах еще круче, Его Высочество приказал подать себе верховую лошадь и предпочел проехать до вершины верхом. Часть свиты осталась в экипажах.
Поднявшись на гору, невдалеке от казачьего штаба, все сошли с коней и остановились дожидаться экипажей. Вечер был прекрасный, теплый, думали, что чрез каких-нибудь полчаса подъедут все остальные; но прошло уж и больше часу, смеркалось, стал дуть прохладный сырой ветерок, я несколько раз возвращался по дороге с версту, а о поезде ни слуху, ни духу. Стали уже помышлять о ночлеге в казачьих помещениях, о готовности коих я доложил князю Бебутову, но Цесаревич, не желая терять напрасно времени, предпочел хоть и попозже, но достигнуть Ахалкалаки. Решено было продолжать пока путешествие верхом, а к экипажам послать казаков, чтобы как можно скорее догоняли.
Не успели отъехать версты, другой, совсем стемнело и заморосил мелкий дождичек. Хотя у нас были заготовлены факелы, но они остались все при поезде, а дорога хоть и ровная, но в темноте, за отсутствием деревьев или верстовых столбов, совсем незаметная. Государь Наследник, видя, что я сижу на белой лошади, приказал мне ехать [408] пред ним: “вы будете проводник, я уж следом за вами буду держаться", изволил пошутить Его Высочество. Таким образом я очутился очень близко Цесаревича и слышал разговор его с генералом Коцебу (ныне варшавский генерал-губернатор), рассказывавшим о Турецкой кампании 1829 года, об осаде нами Ахалцыха и пр.
В одном месте, где-то вдали, в стороне послышался однообразный, резкий скрип, очень странно звучавший среди ночной тишины.
“Это что скрипит?" изволил обратиться ко мне Наследник.
— Татарские арбы, Ваше Высочество.
“А, это совершенно как описывал Марлинский в одном из своих кавказских рассказов".
Наконец, когда мы проехали уже верст не менее десяти, послышались в тылу звонки, понукания кучеров, показались факелы и вскоре подъехали экипажи. Оказалось, что, не взирая на свежих, сытых лошадей, крутой подъем для тяжелых экипажей был слишком труден и одолели его лишь с большими усилиями, остановками и т. п. Хорошо еще, что было сухо, а в дождь глинистая почва наделала бы хлопот не мало. Все пересели в прежнем порядке в экипажи; я опять верхом у дверец коляски Его Высочества.
“А что, спросил меня Великий Князь, здесь по дороге будут спуски и подъемы?"
— Будут, Ваше Высочество, и не мало.
“Ну, так вы всякий раз пред спуском предупреждайте меня; я буду тормозить" (в коляске была такая пружина).
И пришлось мне, я думаю, не менее пяти, шести раз до Ахалкалак, произносить: “Ваше Высочество, спуск!" нарушая дремоту Путешественника.
Несколько раз Государь Наследник повторял кучеру колонисту “worwarst!", но тот или не слышал, или не [409] понимал, или не передавал форейтору, так что я наконец пришпорил лошадь и повнушительнее крикнул немцам: Sie hoeren doch was Hoheit Ihnen sagt? vorwarts! also treiben Sie die Pferde rasch!
Тогда Его Высочество обратился ко мне с улыбкой: “да вы и по-немецки говорите?"
— Говорю, Ваше Высочество.
Поздно уже, часов в одиннадцать, показались наконец Ахалкалаки, с иллюминованною плошками крепостью, толпой жителей, вышедших встречать Государя Наследника с чираками (длинные шесты с смоляными фонарями); крыши саклей были усеяны женщинами. Здесь на другой день Его Высочество изволил осматривать укрепление, роту линейного батальона, и часу в 10 утра, поблагодарив князя Гагарина за прием, изволил проследовать далее к Александрополю и Эривани. Садясь в экипаж, Цесаревич заметил меня и милостиво изволил сказать: “прощайте".
Я распространился обо всех этих подробностях потому, что воспоминания о них, хотя с тех пор прошло уже почти двадцать девять лет, совершенно живо представляются мне, и я теперь как бы вновь переживаю их, и как бы вновь испытываю то удовольствие, какое мне, молодому корнету, доставил случай удостоиться личного милостивого обращения и. похвалы от ныне царствующего Государя-Преобразователя и Освободителя.
XXXIV.
Проводив Высокого Путешественника и выслушав еще несколько просьб и жалоб ахалкалакских жителей, не упустивших, конечно, случая воспользоваться личным посещением их губернатором, мы наконец уселись в тарантас и пустились в обратный путь к Кутаису. Легкая тряска тарантаса казалась моему избитому телу самым комфортабельным отдыхом...
Князь Гагарин, довольный вполне благополучным [410] проездом, приемом и проводами Его Высочества, был в отличном расположении духа и неоднократно выражал мне свою благодарность за мои труды и хлопоты.
Переночевав в Белогорской станции, мы на другой день приехали домой. Затем начались обычные занятия, с ежедневными прогулками то пешком, то верхом, и так продолжалось до двадцатых чисел октября, когда князь Гагарин собрался объехать свою губернию, чтобы познакомиться ближе с ее населением и с местным начальством. К нам присоединился прибывший из Тифлиса адъютант главнокомандующего, князь Зайн Берлебург Витгенштейн (попавший на Кавказ с принцем Александром Гессенским, в 1845 году в даргинскую экспедицию, и перешедший затем в русскую службу) 24, и мы пустились в продолжительное путешествие. Повторяю еще раз, что никаких заметок у меня о том времени не сохранилось, все представляется весьма смутно и, к крайнему сожалению, об этой интересной во многих отношениях поездке приходится сказать вскользь, весьма не многое.
Были мы в Гурии, в Озургетах (уездный город), переехали к морскому берегу в укрепление Николаевское, столь известное в последствии изменническим нападением и взятием турками осенью 1853 года, до объявления войны. Оттуда в Редут-Кале, где пробыли, кажется, двое суток, угощаемые на славу местным тузом негоциантом-греком Хионаки. Помню в то время был там воинским начальником майор Флепс, известный тем, что, служа в Дагестане, он был послан с командой конвоировать до Темир-Хан-Шуры, арестованного в Хунзахе милиции прапорщика Гаджи-Мурата, но так оплошно распорядился, что арестант не только бежал, но еще увлек с собою, бросившись в кручу, державшего его унтер-офицера, [411] убившегося до смерти. Впоследствии этот Гаджи-Мурат, бывший заклятый враг Шамили, сделался самим преданнейшим, отважнейшим и деятельнейшим помощником имама, и, без преувеличения можно сказать, один он в течении восьми лет (до 1851 года, время его смерти) стоил нам больше крови и всяких жертв, чем весь период войны на восточном Кавказе до его бегства!.. Вся история с Гаджи-Муратом очень любопытный образчик того, как иногда, по-видимому мелкое, недостаточно обдуманное распоряжение ведет к неожиданно-крупным последствиям. Дело вот в чем.
Аварское ханство в тридцатых годах управлялось вдовой-ханшей и ее сыновьями, сохраняя к нам самые лучшие отношения. Будучи нейтральным и самым важным владением в Дагестане, населенное воинственным и сравнительно с другими горцами зажиточным населением, оно стояло сильным препятствием на пути Кази-муллы, и занявшего его место Гамзат-бека, стремившихся к распространению мюридизма и слитию этим способом под своею властью всех дагестанских обществ. В 1834 году Гамзат-бек решился силой достигнуть цели и, собрав значительную толпу приверженцев, подступил в столице ханства, Хунзаху. Несколькодневные атаки не действовали; он решился прибегнуть к хитростям и, вступив в переговоры, убедил тупоумную ханшу выслать к нему для личных совещаний ее сыновей. Ханский сан пользовался таким всеобщим традиционным почетом, что эти молодые потомки знаменитого некогда Омар-хана и не допускали возможности какого-нибудь насилия против них со стороны горцев. Они ужасно ошиблись: после недолгих переговоров с Гамзат-беком и его приближенными мюридами, ханы вышли из его палатки; вдруг бросилась на них кучка самых отчаянных фанатиков с кинжалами в руках и все три брата с несколькими своими нукерами, не взирая на геройскую самозащиту, были умерщвлены. Хунзах пал. Единственный, [412] оставшийся в живых потомок ханов, мальчик лет 10-ти, был взят в резиденцию Гамзата, Гоцатль, и там впоследствии сброшен с кручи в Койсу. Ханский род, предмет особого уважения всего Кавказа в течение многих веков, исчез... Авария очутилась в руках наших неприятелей, усилив их значение и власть в горах до значительной степени.
Но не долго торжествовал Гамзат-бек свою победу: в числе ближайших приверженцев убитых ханов были два обрата Осман и Гаджи-Мурат, хунзахские жители (первый был эмджек, молочный брат, одной из жертв). Они решились отмстить за смерть своих ханов, и в пятницу, пробравшись в мечеть, убили пистолетным выстрелом молившегося главу мюридов. Осман был тут же изрублен, а Гаджи-Мурат успел спастись бегством и после того служил нам усердно, удостоившись производства в милиционные офицеры и кажется ордена Св. Станислава.
Затем в 1837 году был снаряжен сильный отряд под начальством генерала Фези для овладения Аварией. Экспедиция имела успех, Хунзах был занят, укреплен, а управлять Аварией назначили полковника Ахмет-хана, владетеля Мехтулинского, при котором состоял и Гаджи-Мурат. Одно время Ахмет-хан любивший выпить, стал что-то преследовать Гаджи-Мурата, обвинял его в недостаточном уважении или что-то в этом роде, очевидно по какой-нибудь сплетне; наконец донес в Шуру начальству об его винах, а оттуда, не долго думая, предписали: арестовать и выслать. И вот прапорщика и кавалера связали по рукам и поручили г. поручику Флепсу с 30 солдатами отвести в Шуру. Как сказано, Гаджи-Мурат в одном месте, близ аула Моксоха, смелым прыжком бросился с кручи, сломал себе ногу, вылечился, явился с повинною к наместнику убитого им Гамзата Шамилю, и был им милостиво принят. [413]
Задал же нам этот связанный прапорщик в последствии работы...
Еще лучше; в одну прекрасную ночь, кажется в 1846 году, он напал на Дженгутай, в 20 верстах от Шуры, и в присутствия целого батальона, охранявшего эту столицу Мехтулинского ханства, захватил в плен ханшу, вдову его гонителя Ахмет-хана... Отомстил!
Прошу у читателя извинения за такое длинное отступление; но не мог воздержаться, чтобы не рассказать этого, впрочем давно всем занимавшимся кавказскими делами известного эпизода. Вызванное неумелыми распоряжениями, подобно измене Элисуйского султана, или восстанию в 1840 году всей покорной Чечни, это происшествие, может служить поучительным примером и предостережением...
Редут-Кале, расположенный у впадения в море двух рек, Хопи и Циви, окруженный болотами и топями, назывался кавказскою Венецией, хотя все сходство состояло в обилии воды и необходимости сообщаться на лодках; а затем это был жалкий городишко, гнездо лихорадок Отсюда мы берегом моря, верхами, проехали чрез Анаклию и Поти, тогда незначительный казачий пост, с развалинами турецкой крепостцы, внутри коей, росло несколько лимонных деревьев и пальм; далее в Очамчири — зимнее пребывание владетеля. Абхазии князя Шервашидзе, где и были приняты с подобающим почетом и отпущены после двухдневного пребывания с подарками, кому лошади, кому ружья, шашки или пистолета. Обычай требовал принять эти подарки, чтобы не обидеть владетеля, бывшего тогда в большой силе и уважении наших наивысших властей и имевшего чин генерал-лейтенанта и генерал-адъютанта. В последствии, впрочем, обвиненный в двуличных действиях во время высадки в его владениях Омер-паши в 1854 году и вредном влиянии на соседних [414] горцев, он подвергся опале и кончил жизнь в ссылке, в Воронеже...
Обратное путешествие из Очамчири мы совершили чрез Самурзакань и Зугдиды. Густые девственные леса, громадные стволы деревьев, обвитых дикою виноградною лозой и плющом, развалины древних храмов и башен, тоже обросших плющом, представляли совсем особенный, в других местах Кавказа не встречаемый вид. К сожалению, большею частью дождливая погода и топи, по которым с трудом пробирались мы верхами, серое небо с нависшими тучами, набрасывали на все мрачный, недружелюбный колорит.
Встречали и провожали нас, само собою, везде с почетом и большим радушием. Некоторые угощения, по своей оригинальной обстановке, врезались мне особенно в памяти. В Самурзакани, на открытом воздухе, обед происходил на лужайке, окруженной большими деревьями, на земле; село человек ста Тут же вблизи над большущим, костром жарился на вертеле целый бык; поворачивали его человек десять, ловкие форшнейдеры острыми ножами нарезали тонкие ломти этого гигантского шашлыка, подавая сначала почетным, гостям и бросая дальше сидевшим, с разными восклицаниями и прибаутками; вместо хлеба подавали гоми, род просяной ваши; вина, понятно, было выставлено в кувшинах вволю. Шум, возгласы, тосты, смех, выстрелы, все смешивалось в общий гул.
Переехали мы вброд быстрый разлившийся от дождей Ингур, не гадая, что чрез три года берега его огласятся шумом битвы, где нашим нескольким батальонам пришлось с большим уроном отступать пред армией Омер-паши. В Зугдидах, столице Мингрелии, мы ночевали, осмотрели дворец владетельной княгини Дадиан, бывшей в отсутствии, познакомились с одним французским роялистом, поселившимся там с несколькими [415] француженками для производства шелка, разобрали несколько сложных тяжб и уехали в Маран, местечко при реке Цхенис-цхали, где и ночевали у командира поселенной здесь роты скопцов, майора Гегидзе. Помню, как забавно было, посмотрев на выстроенную к приезду губернатора, роту этих женоподобных, изуродованных бледных лиц, войти вдруг в дом их командира, встретить жену его, красивую полную женщину, с щестью-семью здоровыми ребятишками...
Отсюда мы уж опять уселись в экипажи и возвратились в Кутаис, после двадцатидневного, кажется, отсутствия. Здесь застал я прибывших в это время трех новых лиц: вице-губернатора, полковника Николая Петровича Колюбакина, столь известного на Кавказе под именем немирного, назначенного советником в губернское правление чиновника Гнилосарова и доктора Филевского. Оба последние служили при князе Гагарине в Дербенте, были там его приближенными лицами и переведены в Кутаис по его желанию. С первых же дней, заметив мои постоянные занятия с князем, прогулки с ним и вообще его расположение, они, должно думать, заподозрили во мне соперника на исключительно присваиваемую ими себе привилегию близости к нему, и отношения этих двух господ, особенно доктора, стали ко мне очевидно недружелюбными. Мелкие задирания, едкие шуточки и т. п. раздражали меня и еще более возбуждали недовольство своим положением.
Переждав с месяц, я решился поговорить с Н. П. Колюбакиным. Я рассказал ему как попал в Кутаис, как вместо адъютантской должности очутился помощником уездного начальника, совершенно против моего желания, и что я решительно стремлюсь к военной деятельности, но не желал бы возбудить неудовольствие князя Гагарина, которому крайне обязан за его расположение. Покойный Николай Петрович вполне согласился с моими доводами, высказал, что мне следует идти прямою военною дорогой, [416] решительно отказаться от всяких административных обязанностей и взялся доложить об этом князю. Кончилось тем, что губернатор, во время обычной прогулки, заговорил со мною о моем положении, одобрил мое стремление к военной деятельности, извинялся за предложение адъютантства без предварительных справок и обещал мне полную готовность быть полезным в Тифлисе, при устройстве дальнейших служебных моих дел. Затем объявил мне, что около нового года (1851) собирается в Тифлис и что мне лучше будет ехать вместе с ним, а до того остающиеся две, три недели продолжать занятия по-прежнему.
Поблагодарил я как сумел благороднейшего князя Александра Ивановича за это и с нетерпением стал ожидать отъезда из Кутаиса, в котором между тем жилось очень весело: каждый вечер приходилось проводить по очереди у местных военных и гражданских властей, отличавшихся большим радушием и обильными угощениями. Чаще всего проводил я вечера у Щ-ва, окончательно успокоившегося за свою судьбу...
Наконец, в первых числах января, мы выехали в Тифлис. Н. П. Колюбакин при прощании дал мне письмо к генералу Вольфу, с которым был очень дружен, и просил его оказать мне нужное содействие к определению в полк и к командированию меня между тем в какой-либо отряд в Чечне, для участия в зимней экспедиции.
Таким образом расстался я с Имеретией, после нескольких месяцев пребывания в ней. Два главные лица ею управлявшие — князь Александр Иванович Гагарин и Николай Петрович Колюбакин, насколько я их в такой короткий срок мог узнать, были оба благородные, честные люди, с самыми прекрасными стремлениями и намерениями, но (уж без этого проклятого “но” никак не обойдешься!) имели свои недостатки, парализовавшие во многом их собственные стремления. Князь Гагарин, [417] по своей врожденной доброте и мягкости, по своей джентльменской деликатности и уступчивости, принадлежал к большинству тех начальствующих лиц, которые, меряя на свой аршин, готовы видеть чуть не во всех других людях таких же честных, бескорыстных слуг государству... Не обладая достаточною самостоятельностью и силою воли, он легко подчинялся умевшим подделаться к нему личностям и действовал по их указаниям не всегда впопад и согласно с действительными потребностями; подчинение посторонним внушениям усиливалось еще и тем, что он предшествовавшею деятельностью не достаточно был подготовлен в знании законов и вообще сложных пружин административного механизма. Положение его в таком крае, как Кутаисское губернаторство, в состав коего входили разнородные владения полусамостоятельных князей — Мингрелии, Абхазии, Сванетии, права и обязанности коих не были в точности определены, при массе разных запутанных дел и отношений их и между собою, и к их подвластным, и к русскому правительству,— было довольно затруднительно, и даже от более уже опытного администратора потребовало бы самой энергической деятельности, без всяких колебаний в раз определенном направлении... Чрез семь лет после описанного мною времени, достойнейший князь Александр Иванович был опять в Кутаисе уже в звании генерал-губернатора, и там, осенью 1857 года, окончил свою жизнь под ударами кинжала владетельного сванетского князя Дадешкелияна, освирепевшего от каких-то деланных ему покойником замечаний. Подробностей этого трагического происшествия я совсем не знаю. Известно только, что Дадешкелиян, убив Гагарина, выскочил из его кабинета, как исступленный зверь кинулся на встреченных чиновника, переводчика, лакея, всех их уложил, ворвался за тем в чей-то дом и защищался от всех попыток взять [418] его, пока не привели целую роту солдат. Сужденный полевым уголовным законам, он был, расстрелян 25.
Н. П. Колюбакин, напротив, был и опытнее и энергичнее, но обладал несчастным темпераментом: вспыльчивый до безумия, он вечно попадал в нескончаемые неприятности, дорого ему обходившиеся; был разжалован в солдаты, опять выслужился, ссорился, мирился, кипятился... Помню, когда он уже в последствии был назначен членом совета главного управления Кавказским краем и там зашла речь, о том, что с одной стороны весьма приятно получить товарища столь опытного, умного и благородного человека, но с другой, что мирные до сих пор прения примут бурный характер и, чего доброго, не обойдется без неприятностей,— покойный тесть мой В. Н. Смиттен, бывший в это время тоже членом совета, предложил сделать распоряжение, чтобы все чернильницы и песочницы прикрепить железными, цепочками к столу.... Все члены совета и сам Н. П., узнавший об этом после, очень смеялись, такому остроумному предложению.
Сколько мне кажется, был у Николая Петровича и еще один недостаток: слишком большая уверенность в непогрешимости своих мнений и соображений, и поспешность, не дававшая достаточного промежутка между задумано и сделано. При этом, само собою, ошибки неизбежны. Он также был впоследствии, и губернатором и генерал-губернатором в Кутаисе, но в этой должности, как я слышал его действиями были не совсем довольны; промахов сделал он немало и был переведен сенатором в Москву, где и умер [419] несколько лет тому назад. Во всяком случае, покойный, не смотря на свое название немирного, был человек, пользовавшийся на Кавказе общим уважением, прекрасный собеседник и рассказчик, отлично владевший пером, хотя язык его и напоминал литературные предания тридцатых годов, когда цветистый слог a Lа Марлинский был в таком ходу.
Приехав в Тифлис, князь Гагарин поместился во флигеле наместнического дворца, где он, как бывший адъютант и близкий к князю Воронцову человек, жил совершенно по-домашнему; к тому тогда уже было в ходу предположение о его браке с княжной Орбельян, в чем князь и княгиня, само собою, принимали живейшее участие. Стечение этих обстоятельств ставило меня, как приехавшего с князем Гагариным, в особое благоприятное положение. Я ежедневно бывал у него, исполнял кое-какие его поручения по части деловой переписки, встречался тут со всеми приближенными к главнокомандующему и другими высшими лицами служебного мира, несколько раз был приглашаем на обеды и раз навсегда по понедельникам на танцевальные, а Великим Постом на музыкальные вечера. Зима была отличная, теплая, сухая и жилось мне тогда очень приятно. Да и Тифлис был уж далеко не тот, каким я застал его в 1842 году. Благодаря заботливости князя Воронцова, город принял вид, так сказать, средний между губернским и столичным: по числу различных общественных удовольствий, по значительности образованного общества никакой губернский город в те времена не мог представить ничего подобного. Сближение туземного впрочем почти исключительно аристократического персонала с русскими приняло самые широкие размеры. Театры русский и грузинский посещались усердно. Вообще деятельность незабвенного наместника, носившая явные признаки горячей любви к управляемому им краю, в этом отношении выразилась такими результатами, что заслуживает подробного специального описания, опирающегося на официальные данные. [420]
Однако, нужно было подумать и о дальнейшей своей служебной судьбе. Генерал Вольф, которому я представился и вручил письмо Н. П. Колюбакина на счет командировки меня в зимнюю экспедицию, по всегдашнему, принял меня очень дружелюбно, но объявил, что сам, к сожалению, ничего сделать не может, а доложит начальнику главного штаба и о результате даст мне знать.
Недели через две он объявил мне, что согласия не последовало по той причине, что будто бы туда уже много прикомандировано офицеров. Когда я пришел передать об этом князю Гагарину, то застал у него князя Илико Орбельяна, который тут же объявил мне, прося не разглашать пока, что он вскоре будет назначен командиром грузинского гренадерского полка и что советует мне подать просьбу об определении в этот полк и заняться пока изучением фронтовой службы, а затем, по вступлении в командование, он уже берет на себя заботу о моей дальнейшей карьере. Поблагодарив душевно добрейшего князя Илико за его расположение, я просил его о позволении дождаться производства в поручики, к чему я уже давно был представлен за вышеописанную мною экспедицию в горы с генералом Б., и тогда уже подавать просьбу. Он это одобрил и даже доложил князю Воронцову.
Таким образом я и остался в Тифлисе без всякого дела до апреля месяца, когда был получен приказ о моем производстве. В это время главнокомандующего в городе не было; он выехал, кажется, в мусульманские провинции, на месяц, а с ним и Илико Орбельян. Не ожидая возвращения его, я отправился к начальнику главного штаба и подал просьбу о зачислении в грузинский гренадерский полк. На вопрос генерала Коцебу: почему именно в грузинский? я ответил, что по близости штаба полка к Тифлису и знакомству со всеми почти офицерами. “Хорошо, я передам вашу просьбу в штаб для распоряжения". [421]
Чрез некоторое время меня потребовали в главный штаб и объявили резолюцию, что но неимению в грузинском полку вакансий я не могу быть туда зачислен, а если желаю, то буду назначен в дагестанский пехотный полк, о чем и должен заявить письменно.
Что было делать? Я очутился в крайне неприятном положении, и, за отсутствием князя Гагарина, уехавшего в Кутаис, и Ильи Орбельяна, не знал к кому обратиться за советом. Отправился я к генералу Вольфу и рассказал ему все подробности. Он посоветовал мне согласиться на перевод в дагестанский полк, ибо в противном случае неизбежно неудовольствие начальника главного штаба и тогда уже трудно будет попасть в какой бы то ни было полк. К тому же, прибавил генерал, дагестанским полком командует его приятель, прекрасный человек, полковник генерального штаба Броневский, к которому он снабдит меня рекомендательным письмом.
Нечего было делать; я пошел в штаб и заявил о своем согласии, а дней через двадцать пять уже состоялся и Высочайший приказ о моем переводе в дагестанский полк.
Между тем возвратился из своей поездки князь с Илико Орбельяном, приехал и Гагарин опять. Когда я им объявил о происшедшем, они как-то загадочно взглянули друг на друга, однако сказали, что я хорошо поступил, советовали не медлить выездом в полк, а после уж похлопочут о моем переводе в гренадеры. В это время был в Тифлисе и командовавший войсками в Дагестане князь Аргутинский-Долгорукий, которому в тот вечер князь Гагарин у себя представил меня, как офицера подчиненных ему войск.
— Очень рад, сказал на это князь Моисей Захарович;— мы ведь с вами познакомились в Цахуре?
— Точно так, ваше сиятельство.
— Проезжайте, проезжайте в Дагестан. Вы попали в [422] хороший полк, к отличному командиру; у него следует поучиться службе; надеюсь, будете хорошим ротным командиром.
Обмундировавшись в новую форму, я представился главнокомандующему, встретившему меня с незабвенною для меня, молодого офицера, благосклонностью, выразив при этом уверенность, что я и во фронте, без сомнения, окажусь также на своем месте, как везде, где служил до сих пор, и что он будет очень рад услышать об моих отличиях. Затем, благодаря участию князя Илико и генерала Вольфа, я получил существенное пособие к проезду в Дагестан, именно — был послан курьером с какими-то бумагами от главного штаба.
Судьба! один раз Эристов предложил мне перейти в Грузинский полк; казалось, чего вернее? Внезапная смерть его расстроила дело. Другой раз Илико Орбельян, любимец главнокомандующего; казалось, еще вернее? И тут не выгорело. В последствии, о чем расскажу в своем месте, опять была сделана попытка, неожиданное обстоятельство помешало... Много раз в жизни моей бывали такие случаи неудач, несбывшихся желаний,, и как горько, как досадно это бывало; какой ропот, какие жалобы на злую судьбу вырывались!... А между тем после выходило, что “нет худа без добра", что человек не знает где потеряет, где выиграет, и что есть высший Промысл, руководящий нами на скользком жизненном пути...
Пред выездом из Тифлиса, беспокоясь о судьбе каверзного дела, возникшего в Тионетах по поводу растраты умершим Челокаевым денег, и опасаясь чтобы оно не послужило мне во вред на новом поприще, я отправился к бывшему тогда тифлисскому губернатору князю Ивану Малхазовичу Андроникову, знавшему меня лично, чтобы доложить подробно о деле, имевшем поступить к нему на разрешение, и просить его участия и справедливости.
Прихожу. Доложили и потребовали в кабинет. [423]
— Здравствуйте! Что скажете хорошенького?
— Я переведен в Дагестанский полк на службу и пришел пред отъездом откланяться вашему сиятельству, а вместе с тем, имею и просьбу.
— Очень рад, сделайте одолжение, скажите.
Я объяснил подробно все как было и прибавил, что в полку, где я буду новый, никому неизвестный человек если дело дойдет туда — служба мод жестоко пострадает; а между тем я ни в чем не виноват и пополнение недостающих незначительных денег для наследников Челокаева не может составить никакой особой важности, чем дело и прекратилось бы.
— Уже, шени чири мэ, доложу вам, что Михайла Челокаева я очень хорошо знал; если б он несколько лет еще прожил, то уже промотал бы не только свое имение, но и жену с детьми. Вы не беспокойтесь, когда дело придет ко мне, я знаю, шени чири мэ, как поступить. (Князь постоянно пересыпал свою речь такими: уже, доложу вам и т. п., причем ударения возбуждали трудно удержимый смех; кроме того вставлял и грузинские употребительные присказки. Все вместе выходило уморительно).
Я рассыпался в благодарностях и ушел совершенно успокоенный.
Князь Андроников, состоявший при армии генерал-майором, был тип истого грузинского князя, обладающий значительным имением, хороший хозяин, не расточительный, храбрый офицер, но без всякого образования и плохо владевший русским языком, еще более плохим произношением. По желанию князя Воронцова, он согласился принять должность губернатора в Тифлисе, при чем, как вполне добросовестный человек, предупреждал, что никакого понятия в делах гражданских не имеет и вовсе не подготовлен к такой деятельности.
Его слабые и забавные стороны как гражданского губернатора вызывали массу анекдотов. Рассказывали например, [424] что когда в первый же день по вступлении в должность правитель канцелярии поднес ему к подписи несколько десятков бланок подорожных и затем на вопрос: что еще есть делать, ответил: “больше ничего", то князь Андроников сказал: “ну, я думал управлять губернией очень трудно, а так я и двумя губерниями могу управлять!" Все это не помешало ему, как военному губернатору, оказать не только своей губернии, но и всему русскому государству великие услуги: первую победу над турками, начавшими войну 1853 года наступлением в наши пределы, одержал он при Ахалцыхе, а затем летом 1854 года в Гурии, на реке Чолоке. Оба раза турки, не взирая на значительно превышавшие силы, были разбиты храбрым князем Андрониковым наголову. Дела эти сами по себе достаточны, чтобы сохранилась об нем и его заслугах добрая память на страницах нашей истории. В последствии он был генералом от кавалерии и умер нравственно подавленный преждевременною смертью единственного, горячо им любимого сына, молодого человека, погибшего жертвой злокачественной черноморской лихорадки, схваченной в отряде за Кубанью в 1863 году.
Комментарии
23. Не следует смешивать с другим Лазаревым, Иваном Давыдовичем, известным ныне покорителем Карса, генерал-адъютантом.
24. Впоследствии военный агент наш в Париже во время осады пруссаками, недавно умерший в звании генерал-адъютанта.
25. За тем произошел эпизод, могущий служить характеристикой нашей неумелой администрации, нашей бессистематичности: когда вдова расстрелянного Дадешкелияна попросила разрешения перевезти тело ее мужа в родное село для погребения, ей отпустили из казны на расход шесть тысяч рублей и покойнику были оказаны всевозможные почести; прибыла толпа Сванетцев, Кутаис сделался свидетелем наиторжественнейшей процессии, совершаемой с участием и на средства той самой власти, которая была оскорблена таким страшным преступлением и воздала таким страшным наказанием. Какая последовательность!...
Текст воспроизведен по изданию: Двадцать пять лет на Кавказе (1842-1867). Часть первая (1842-1851). СПб. 1879
© текст -
Зиссерман А. Л. 1879
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн -
Войтехович А. 2001