ЗАГОРСКИЙ И.

ВОСЕМЬ МЕСЯЦЕВ В ПЛЕНУ У ГОРЦЕВ

1842 года, на рассвете 22-го марта, родные братья: владетель кюринского ханства, штабс-капитан Гарун-бек, и назначенный нашим правительством помощником к правительнице казикумухского ханства, поручик Махмуд-бек, изменнически открыли ворота кумухского замка, защищаемого подполковником Снаксаревым, и предали гарнизон в руки Шамиля. Хлынула толпа мюридов и обезоружила нас. Подполковника Снаксарева и подпоручиков князя Орбелиани и Ананова потребовали к имаму, а нам велели готовиться к выступлению. Через полчаса всех нас: пять линейных и одного донского казаков, меня, волонтера Ивана Габаева и двух денщиков, под сильным конвоем, с пением

“Ля-илляхи-иль-алла,” вывели из замка. Сопровождаемые криком и угрозами разъяренных врагов, мы проходили среди пылавших жилищ кумухцев, приверженных к России, в назначенное для нас помещение. Кроме нас, в числе пленных были еще 45 человек — 25 ахтынцев и 20 нукеров генерал-майора Ахмет-хана; для них было предназначено особое помещение. Во время нашего следования какому-то мюриду понравилась лошадь подполковника Снаксарева и он, пользуясь правом победителя, хотел ее отнять у денщика, но начальник нашего конвоя, Юнус, один из наперсников Шамиля, увидев это самоуправство, кинулся на него с обнаженною шашкою. Мюрид выхватил винтовку прицелился и хотел выстрелить, но не хотели [222] другие мюриды и мгновенно опрокинули его на землю и изрубили в куски.

Целый день место нашего заключении было осаждаемо любопытною толпою, которая бранила нас и издевалась над нами. Под конец это надоело даже и надсмотрщику нашему, Ягья-Гаджи. Употребив бесполезно все меры увещания о том, чтобы толна разошлась и оставила нас в покое, он, в заключение, вышел из терпения и выстрелил в зевак. Толпа мгновенно рассеялась. Вечером нас перевели в тот дом, где находился Шамиль. Здесь мы увидели как братья-изменники и многие жители ханства, надев на головы белые чалмы — символ последователей духовной секты, главою которой был Шамиль — являлись к имаму с изъявлением своей покорности; в числе их находился и Мамед, кадий сугратльский, сбросивший теперь с себя личину приверженности к России, которою до сих пор прикрывал дружеские свои сношения с Шамилем. На другой день, утром Шамиль, выйдя на балкон в небрежно накинутом на плечи полушубке, приказал позвать к себе офицеров и с презрительною улыбкою объявил им, что до тех пор пока сын его, взятый в Ахульго, не будет ему возвращен — им нечего и думать о свободе. Напрасно подполковник Снаксарев старался вразумить его, что удовлетворение этого требования нисколько от пас не зависит, что правительству нашему потеря немногих воинов не. так чувствительна, чтобы оно решилось их выручить под условием, им объявленным, и т. д. Шамиль выразил, что требование его неизменное — и удалился.

Вскоре мы были поражены ужасным зрелищем: во двор нашего жилища принесли окровавленную одежду хамских нукеров. Узнав, что эти несчастные сделались жертвами мести Шамиля, мы поневоле должны были и для себя ожидать той же участи, — как неизбежного последствия его решения, объявленного Снаксареву. Крики толпившегося народа и вопли женщин вывели нас из раздумья. Мы обратили наши взоры в другую сторону и увидели, что к нам во двор привели аманатов, взятых по приказанию Шамиля в казикумухском ханстве, которым он назначил место жительства в Андии; крики и вопли принадлежали ох матерям и родственникам, которые, прощаясь с ними, неистово оглашали воздух. В числе знатнейших аманатов были: Омар-бек, престарелый отец тогдашнего казикумухского хана Абдурахмана, Абас-бек,сын Гарун-бека, прапорщик Мирза-Заху — сын кумухского Мустафы-кадия, и Многие другие. Наконец, около полудня, мы оставили Кумух, в котором заложено было основание нашему восьмимесячному несчастию. Непрерывный ряд дальнейших мучений, которым подвергали пас варвары, заставлял и заставляет удивляться лишь одному: как много может вынести слабая Человеческая натура! При отправлении в дорогу у нас отняли все, кроме немногих денег, бывших у офицеров, оставив, затем, нам одну одежду, и то лишь необходимую. Кумухцы, до тех пор рабски покорные, при виде наших страданий и унижений громко изъявляли свое удовольствие. Пленные ахтынцы остались на месте. Впоследствии мы узнали, что они получили свободу. Вероятно, Шамиль это сделал не без цели — слышно было, что он намеревался идти в самурский округ. Из ахтынцев был убит один только прапорщик Молла, потому что попытался бежать. Начальником нашего конвоя был некто Магома, уроженец какой-то деревни из окрестностей Чоха. Мамед-кадий сугратльский и

Махмуд-бек рекомендовали его подполковнику Снаксареву, как самого надежного и преданного России лазутчика. Сопровождая начальника до Рогоджаба, Магома жестоким обращением и неимоверными притеснениями [224] посредством которых как бы хотел нам доказать справедливость насмешки его рекомендателей, вполне уяснив нам, в чем именно заключалась его преданность к русским. Судя по этому, можно было безошибочно вывести заключение о том, насколько он был нашим надежным лазутчиком.

С отчаянием в сердцах, ежеминутно готовые к смерти, мы углубились в горы. Истязания начались с первого же шага: конвойные наши, не обращая внимания на то, что мы были пешие, самым чувствительным образом заставляли нас поспевать за их лошадьми. Спустя некоторое время подполковник Снаксарев и князь Орбелиани выбились из сил и, падая от усталости, наотрез отказались следовать далее. Тогда конвоировавшие нас чеченцы досадили их верхом на своих запасных лошадей, не преминув получить за это довольно порядочную плату. Эта снисходительность несколько смягчила и прочих конвойных. Подвигаясь, таким образом, через горы и овраги, но дороге, годной только для вьюков, вечером мы пришли на ночлег в какую-то деревушку, название которой не помню, отстоящую от Кумуха верстах в двадцати. Здесь, кант и в двух предыдущих деревнях, которые нам встретились по пути, мы были свидетелями особенной радости жителей, которую возбуждало в них наше положение. На следующий день, 24-го марта, мы выступили рано и в полдень прибыли в аул Бухты, лежащий на границе кизикумухского ханства и андаляльского общества, у подножия возвышающейся с севера утесистой горы, на которой была построена башня; на восток, по ту сторону дороги, сверкал небольшой пруд. Жители аула Бухты встретили нас несколько человечнее и без признаков ненависти. Отсюда дорога становится лучше, хотя горы постепенно увеличиваются. Вступив в ущелье, мы следовали вдоль по течению [225] ручья, по тропинкам, удобопроходимым только для горцев и для их лошадей. На закате солнца мы прибыли в аул Могоб, имеющий около двухсот дымов и лежащий в ущелье, на левом берегу ручья, между обрывистыми скалами. Здесь мы остановились на ночлег и со стороны жителей встретили все тоже равнодушие.

25-го марта, с рассветом, мы держали путь к северо-западу и по едва проходимым горам достигли р. Кара-Койсу. Окрестности покрыты мелким кустарником; крупной растительности нет. В ущелье, где протекает река, видны следы с трудом проложенной дороги, не допускающей даже езды верхом. По пути мы видели, в стороне, много аулов, но через них не проходили: как кажется, вожатые наши избегали населенных мест. Переправясь через Кара-Койсу и взбираясь верст восемь на гору но крутому подъему, мы достигли, наконец, Рогоджаба. Этот аул, численностью около пятисот домов, расположен на высокой равнине и огражден с северной и западной сторон ущельями, пересекающимися под острым углом. По ту сторону скрестившихся ущелий мы видели гору Гуниб, на которой тогда, по приказанию Шамиля, возводился укрепленный аул. Жители Рогоджаба встретили нас очень враждебно: мужчины ругали, женщины плевали, дети бросали в нас камни. Дав вздохнуть своим лошадям, о которых было более заботы чем об нас, конвойные продолжали путь. Отсюда идет дорога ровная и удобная даже для движения орудий. Она вела на одну из самых высоких гор, где мы мгновенно очутились по колена в снегу, объятые нестерпимым холодом, и это было тем чувствительнее, что одежда ваша, благодаря усердию горцев, была вовсе не зимняя. С этой горы идет спуск к аулу Тилитль. Поздно вечером, пройдя в этот день около 5-ти верст, мы вступили в Тилитль, который получил свое название от горы того же [226] имени, иначе называемой в просторечии — «чемоданом». Это один из самых неприступных пунктов, всегда покрытый снегом. Аул до 3000 дымов; многие из них оставались полуразрушенными, напоминая тем наше посещение их в 1837 году. Тилитль построен на неровной покатости гор, окружающих его с севера и востока в виде амфитеатра; с южной стороны он имеет глубокое ущелье. Поздняя ночь и сильный холод избавили нас от всяких встреч с жителями, вследствие чего мы вошли в аул тихо и первую ночь провели почти спокойно. На другой день, рано утром, мы начали спускаться на равнину аула Голотль. Дорога была гладкая, но узкая; с правой стороны тянулась цепь высоких гор, с левой — овраги. Миновав Голотль и протекающую близ него реку, Аварское-Койсу, по деревянному и хорошо устроенному мосту, а также каменные завалы, мы шли вверх, по левому берегу реки. Верстах в 10-ти от Голотля встретилась равнина, к которой примыкает цепь гор, называемая Талакори; на эти высоты мы поднялись по узкой тропинке, понукаемые и подгоняемые нашими вожаками. Во многих местах поперек дороги попадались узкие и глубокие провалы, которые мы переходили по каменным плитам. В полночь мы прибыли в Ботлих, сделав и в этот день около 50-ти верст. Ботлих, имеющий около 100 дымов, расположен на невысоком холме и со всех сторон окружен горами; природа дикая; везде мрачно и пустынно. Наутро 27-го марта, несмотря на нашу крайнюю усталость, нас принудили идти далее. Дорога потянулась по ущелью, образуемому хребтом Талакори вверх по левому берегу незначительного ручья. Пройдя верст 30 и через несколько деревень, лежавших нам по пути, нас привели, с закатом солнца, в аул Ахвах ,имеющий дымов 300 и лежащий; на правом берегу какой-то речки, впадающей в Андинское-Койсу, у подножия [227] возвышающихся к северо-востоку гор; поперек этого аула пролегал глубокий овраг. В Ахвахе мы встретили русского солдата, попавшего в плен еще в 1794 году, во время взятия графом Зубовым города Дербента. Старик был уже магометанином, потому что позабыл свою религию, женат п имел трех взрослых сыновей. Он говорил, что не хочет их женить, чтобы не затруднять их при переселении в Россию, когда Ахвах займут наши войска. Этого радостного дня он и земляки его, такие же пленные, ожидали с нетерпением, надеясь, что когда-нибудь да наступит же он. Мы с полною уверенностью подтвердили предположения старца и выразили возможные похвалы его любви и преданности к родине. Между прочим он нам передал, что партия беглых русских солдат, численностью до ста человек, странствует здесь по аулам, с барабанным боем, прославляя везде щедроты и гостеприимство Шамиля. Последний отдал приказание старшинам всех селений, чтобы эти изменники были везде принимаемы и угощаемы на счет жителей и чтобы исполняемы были все их требования. К сожалению, мы не могли узнать, кто предводительствует этою ватагою и каких полков сами дезертиры.

За Ахвахом у нас по пути лежал аул Карата, известный тогда своим пороховым заводом. Аул этот весьма многолюден, дымов до 400, и доступен менее других, потому что дорога к нему пересечена ущельями, укрепленными завалами и другими подобного рода искусственными сооружениями. От Караты до ИИихели, имеющего 150 дымов, и оттуда до аула Конхидатль местность более или менее все та же, что и позади нас: те же овраги, ущелья, горы; все то же Андийское-Койсу, горные притоки и ручьи. Разница лишь в том, что, но мере углубления внутрь гор, аулы усерднее укреплены завалами, доказывающими [228] предусмотрительность имама на случай появления здесь русских. У Конхидатля наше внимание было остановлено на солеваренном заводе. Вся механика солеварения здесь несложная, но зато результаты ее для населения благодетельны, ибо отсюда расходится соль во все стороны гор, а в этом продукте горцы всегда ощущали особенную нужду. Этот солеваренный завод, пороховой завод в Карате и ружейный завод в ауле Кубани невольно приводят к заключению, что нужда всему научит. И действительно, кавказский горец, замкнутый в своих трущобах, дикий, незнающий, дошел своим разумом, вследствие одной только необходимости, до уменья извлечь у себя дома, в своих трущобах, все, что для него нужно. И никто его этому не учил, никто ему не давал на все это образцов; из самых неблагодарных мест, из самых грубых, сырых источников он сумел извлечь для себя то, что добывается у нас после долгих изысканий, сопряженных с большими затратами, и перерабатывается на заводах, стоющих десятки тысяч рублей. Выработка соли производилась у горцев следующим нехитрым способом: землю, насыщенную солью, всыпали в корыта с водою, затем, по-прошествии некоторого времени, сливали особо рассол и отваривали. Выходила очень хорошая соль. Конхидатльцы очень зажиточны; своим благосостоянием они, бесспорно, обязаны соляному промыслу, доставляющему им доход от всех обществ Дагестана.

Расставшись с солеварнями, мы вместе с тем расстались и с Андийским-Койсу и стали удаляться к северо-западу. Около полудня мы прибыли в аул Моно, имеющий до 200 дымов. Здесь, во время нашего привала, подошел к нам какой-то горец, желая посмотреть на пленного “генерала" (так величали подполковника Снаксарева). Оказалось, что этот горец никто иной, как один из тех наших дезертиров, которые, в числе 100 человек, [229] прославляли в горах величие, славу и щедроты Шамиля. Дезертир объявил нам, что он теперь истый мусульманин, даже мюрид, и принадлежит к числу телохранителей Шамиля; он советовал и нам, как бы по дружбе, последовать его примеру и уверял, что будет хорошо. Лишенные возможности смеяться явно, мы, по крайней мере, посмеялись над ним в душе: какое же иное чувство могло вызвать в нас подобное заблуждение, вполне нелепое? В трех часах ходьбы от Моно, все на гору, начинается андийское общество. Первое наибольшее селение — Анди, дымов до 800, и вокруг него, в долинах и лощинах, несколько других, больших и малых, аулов. Это центр общества. До 1839 года андийцы отличались от прочих горцев видимою зажиточностью, благодаря обширному скотоводству и торговле бурками, славившимися, можно сказать, на всем Кавказе; но с 1839 года, т. е. со времени разрыва с Россией), андийцы очень обеднели. Прежние связи с русскими далеко не изгладились из памяти андийцев, и они хоть сейчас готовы были вступить в наше подданство, если бы имели какую-нибудь возможность безнаказанно выбиться из-под власти Шамиля. Но, увы! это для них пока равносильно самообречению на смерть. Неудовольствие их против имама возросло особенно с тех пор, когда, вводя в горах шариат, он снял с плеч в их среде 30 знатнейших и почетнейших годов. Андийцы нас приняли весьма дружелюбно.

30-го марта мы оставили Андию и, выйдя на гору по хорошей и удобной дороге, остановили наши взоры на обширных, нескончаемых лесах Чечни. Сердцу стало как-то привольнее даже среди самого отчаяния, одолевавшего нас: больно уж надоели нам эти голые, угрюмые скалы. Там и сям виднелись пространные поляны, устланные сочною, богатейшею травою, составлявшие в течение почти круглого [230] года пастбищные места для многочисленных стад Лидии, Чечни и Гумбета. Оттуда дорога быстро спускалась в ущелье, называемое Алим-Сали. В нем мы остановились на отдых, на берегу чистого и прозрачного ручья. Отсюда один из сопровождавших нас андийцев указал нам рукою на возвышавшуюся невдали гору и, к удивлению нашему, заявил, что эта гора замечательна своею внутреннею пустотою. В случае надобности, прибавил он, эта пустота может скрыть в себе все стада, пасущиеся на равнинах и покатостях гор. А количество скота в этих стадах, между прочим, по заверению андийца, доходило до 20000 голов. Нам, конечно, приходилось верить ему на слово. Такая пространная пещера в горе образовалась частью от того, что горцы извлекают из нее уже в течение долгого времени землю для выделки пороха. Это интересное открытие действительно подтверждалось наглядным образом, так как гора носила на себе все признаки вулканического происхождения. Следуя но течению ручья, мы достигли реки Аксая и невдали от его истока перешли на другую сторону по мосту. Версты четыре впереди нас виднелась какая-то деревушка. Но что за чудная, ласкающая местность была вокруг нее! Поэт или отшельник, бегущий от людей, не нашел бы более приятного и уединенного места. Мы приняли эту деревушку за пастушеский хуторок, но каково было наше удивление, когда мы узнали, что это резиденция Шамиля, столица гор, Дарго!

Дарго лежит на правом берегу Аксая и в расстоянии полуверсты от этой реки; оно состоит из 50-ти небольших турлучных хижин, разбросанных в беспорядке; жилище Шамиля ничем, по наружному виду, не отличается от прочих. Жители Дарго — почти все абреки, т. о. выходцы из обществ, покорных России, которые были привлечены сюда святостью места и самого учения имама; [231] некоторые же и с честолюбивыми целями оставили свою родину, отдав себя молитве и войне. Равнина, где находилось Дарго, плодородна, засеяна кукурузою, фасолью и тыквами. Верстах в 4-х ниже его, также на правом берегу Аксая, в ущелье, расположен аул Большое Дарго, дымов во 100: далее, на северо-восток — Веной, дымов 200; на северо-запад, на левом берегу Аксая, аул Цонтори, 200 дымов. В этом ауле жил знаменитый тогда наиб малой Чечни Шуаиб-мулла, завзятый мюрид.

Когда пред нами открылся дом Шамиля, мы увидели на плоской крыше его несколько женщин, некрытых чадрами, которые мурлыкали свое священное: “Ля илляхн-иль-алла.” Это были хозяйки дома с своими соседками и невольницами. Завидев нас, они прекратили свое пение и разошлись, не обнаружив ни малейшего любопытства при появлении столь интересных гостей.

Нам отвели маленькую комнату, нечто вроде гостиной, в которой обыкновенно принимали посетителей, а когда смерклось, подали ужин, состоявший из вяленой баранины и кукурузного хлеба. На первый раз это было недурно; должно думать, что в этот день, но обычаю, нас подчинили условиям существующего гостеприимства. Мы в особенности обрадовались нашему помещению, зная, по слухам, что в Дарго есть для пленников погреб и что в этом погребе уже три месяца томился какой-то армянин, который был не в состоянии дать за себя требуемый выкуп. Мы думали, что до самого освобождения или до смерти останемся в отведенной нам гостиной, потому что в течение всего следующего дня нас не выгоняли оттуда. Но каково было наше отчаяние, когда вечером 31-го марта нам предложили убираться в погреб. Конечно, мы двинулись беспрекословно, как осужденные на погребение заживо. Погреб отстоял от жилища Шамиля шагов на 80. Это [232] была вырытая в земле яма, сверху заложенная бревнами, на которые навалена куча земли; вход был с потолка, чрез небольшое отверстие, закладывавшееся толстыми дверьми, отворявшимися как в корабельном трюме. Нас просунули в эту яму последовательно, поодиночке, и захлопнули крышку. Разом охватила нас гробовая темь и в то же мгновение мы вдохнули в себя сырой, сжатый, тяжелый могильный воздух. Вот где, думалось нам, раньше или позже придется проститься с жизнью, но после целого ряда жестоких страданий. Мы прокляли злодеев, измена которых не дала нам умереть с оружием в руках.

Эту бесконечную ночь мы не спали: не доставало воздуха — мы задыхались. Как длинна и мучительна показалась нам ночь, в особенности после нескольких дней пребывания под открытым небом, на свежем воздухе! Утром открыли крышку нашего подземелья, на нас пахнуло свежим весенним воздухом и заглянули к нам лучи солнца, выведшие нас из оцепенения. Никогда лучи небесного светила не были для нас так дороги, живительны и отрадны, как в эту минуту. Переглянувшись друг с другом, мы увидели, что все еще живы. Тут только мы получили возможность осмотреться: жилище наше было вышиною в рост человека; в длину и ширину оно имело по 5-ти шагов. На этом пространстве всех узников было 15 человек, значит на каждого из нас приходилось немного более полутора квадратных аршина. В этот день и далее нас кормили два раза в сутки. Пища состояла каждый раз из одной кукурузной лепешки или галушки, величиною в кулак; вода, в которой варились галушки, служила нам вместо супу. Иногда, впрочем, одолжали нас и двумя галушками вдруг; но это бывало очень редко. Нам удалось сохранить кое-как немного денег. Благодаря им, мы подкупали наших караульных и этим улучшали свою [233] пищу, но 7-го апреля действия наши были открыты и нас обобрали, в полном смысле слова, дочиста, оставив лишь кое-что необходимое для прикрытия нашей наготы. Шамиля в течение всего этого времени не было дома; он был в Кумухе. 8-го апреля имам вернулся. Мы думали, что с прибытием его положение наше улучшится, но не тут-то было. Несмотря на неоднократные просьбы подполковника Снаксарева о том, чтобы ему позволили написать письмо к командующему войсками в северном и нагорном Дагестане, разрешения не последовало. Только 18-го апреля просьба эта была уважена, с тем однако, что письмо мы обязаны были писать под диктовку. Нечего делать — пришлось согласиться. Смысл письма вышел тот, что мы можем получить свободу только тогда, если за подполковника Снаксарева будет возвращен сын Шамиля, за подпоручика князя Орбелиани — племянник его, взятый в 1837 году в Тилитле, а за подпоручика Ананова — сын какого-то Али-бека, взятый в 1839 году в Ахульго; за каждого же из нас, нижних чинов, требовались в обмен двое правоверных из числа тех, что были взяты в Ахульго; если на все это не последует согласия — мы будем преданы смерти; равным образом всякая попытка освободить нас также будет стоить нам жизни и, наконец, переписка между нами или Шамилем должна быть на арабском языке.

Между тем Шамиль, желая еще более укрепить нашу темницу, приказал построить над нею саклю. Ее сколотили наскоро и закрыли, таким образом, единственное отверстие, Доставлявшее нам свет и свежий воздух. На все это мы, конечно, могли роптать только про себя. Вдруг, по истечении суток сакля, построенные кое-как, рухнула. Пришибив до смерти двух караульных и ранив третьего, она завалила нашу крышу и закупорила нас в яме. На крик раненого сбежались горцы и выручили его из-под [234] развалин,а об нас забыли. Лишенные воздуха и света, мы буквально задыхались в нашей темнице; смерть со всеми ужасными мучениями уже рисовалась пред нами: в глазах темнело, в груди стреляло и кололо, но телу начали ходить мурашки. К счастью, кто-то вспомнил об нас, около полудня; нас отрыли и вытащили на свет Божий, но увы! не для того, чтобы дать нам освежиться, а чтобы расчистить развалины. Изнемогая от недостатка сил, мы принялись за работу и к вечеру кое-как ее порешили. Тогда, как бы вознаграждение за этот труд, нас отправили на прежнее место. Вскоре построили новую саклю и даже, к удовольствию нашему, несколько расширили наше помещение, так как мы постоянно жаловались на тесноту его; затем все пошло прежним порядком.

Спустя немного дней наше страдальческое общество увеличилось еще несколькими людьми, а горцы хвастали перед нами, что скоро прибавят к нам и других товарищей. Они, вероятно, уже знали о намерении Шамиля предпринять экспедицию в Таш-Кичу и заранее были уверены, что она увенчается успехом. Действительно, 30-го апрели Шамиль собрал 1000 всадников и отправился в набег. Но и он, и его сподвижники скоро разочаровались в своих ожиданиях: имам потерпел неудачу и 4-го мая явился назад, повеса нос. Не падая, впрочем, духом, он стал приготовляться снова в поход — в Казикумухское ханство, которое всеми силами хотел удержать за собою.

Прежде чем двинуться самому, он послал туда Ахверды-Магому с чеченцами, андийцами и другими племенами; потом, 14-го мая, выехал и сам с вспомогательными силами. В Дарго он оставил вместо себя Нур-Магому-кадия и приказал ему, в случае какой либо опасности, пленных офицеров перевести в Анди, а нас перебить.

23-го мая мы случайно узнали, что в Герзель-ауле [235] собирается наш отряд, а но дороге к Дарго жители строят завалы; 28-го числа мы уже услышали выстрелы из орудий, хотя не радостью гремели для нас эти орудия, потому что над нами тяготело распоряжение Шамиля. 30-го мая все семейства из Дарго стали уходить в леса. Наступала для нас критическая минута: в виду была та опасность, на случай которой наш повелитель отдал такие предусмотрительные приказания. Все мужчины были призваны к оружию. Пришла и паша очередь. 1-го июня нам приказали вылазить на свет Божий для совершения над нами смертной казни. Безысходное ли наше положение, желание ли поскорее покончить с своим горем или тесная дружба с несчастием — сделали нас полуравнодушными к жизни. Совершив про себя последнюю короткую молитву, мы стали выползать из нашей ямы покорно, как бараны. Когда мы вышли наверх, нам начали вязать руки и приступили к окончательным приготовлениям. Но в эту минуту блеснул для нас луч счастья: кому-то из наших палачей пришла их голову очень практическая мысль, что смерть паша никому никакой пользы не принесет, а за каждую голову, между тем, все-таки можно получить хоть по сто рублей. Идея эта была одобрена, корысть восторжествовала — и витавшая уже над нами смерть пролетела мимо. Всех нас повели в Анди. По пути мы встречали множество всадников, спешивших по направлению к памятному для нас ичкеринскому лесу, сделавшемуся тогда обширною могилою такого множества наших храбрецов. Мы проходили деревню за деревнею, меняя везде конвойных. В течение этих дней мы вполне убедились в благорасположении к нам андийцев, которые пас встречали везде с видимым сожалением и подавали нам хлеб. Пришли, наконец, и в Анди. Там офицеры были помещены в довольно хорошей сакле, а мы в таком же погребе, как и в Дарго. [236]

Андийцы надеялись, что к ним скоро придут наши войска и объявили офицерам, что при таких обстоятельствах они не возвратят их Шамилю. Но на этот раз был праздник на улице имама: генерал-адъютант Граббе, как известно, потерпел поражение, а Шамиль торжествовал победу. Слухи об этом донеслись до нас с быстротою молнии. Тогда андийцы, увидев, что не могут не возвратить Шамилю его пленников, переменили намерение и обещали нашим офицерам предоставить им случай к побегу. Вскоре и у андийцев появились трофеи ичкеринской победы, а именно: много очень хороших лошадей и разного рода добычи. Сердце наше теперь болело вдвойне, но делать было нечего. Впрочем, от горцев же мы узнали, что и они понесли чувствительную потерю: говорили тогда, что у них пало до 600 человек. 6-го июня мы возвратились в Дарго, а 8-го прибыл туда и Шамиль. Незадолго до своего прибытии он прислал в свою резиденцию два знамени, подаренный Императором Александром I Аслан-хану казикумухскому, и торжественно вручил одно из них наибу Уллубею, а другое Шуаиб-мулле в благодарность за услуги, оказанный ими в ичкеринском лесу.

Командующий войсками в Дагестане, генерал-майор Клюки-фон-Клюгенау не забывал и не переставал заботиться о нас. Его письма облегчали наше несчастие; но зато препровождаемые им к нам пособия вовсе нс доходили до нас: все они оставались у Шамиля, который далеко ими не брезгал. Положение наше со дня на день становилось все более отчаянным: недостаток воздуха, нищи и движения истощал нас, указывая в недалеком будущем на неминуемую гибель. В особенности изнемог подполковник Снаксарев. Видя это, наш надзиратель вознамерился выпускать его на воздух, но в то же время приковывать на цепь. Узнав об этом, мы решились бежать. Единственным [237] средством к побегу мог быть подкоп, и мы усердно падали рыть нашу яму. К 22-му июня все было готово, и мы, выждав ночи, стали выбираться из нашей темницы. Сердца наши бились сильно, но отчаяние и надежда давали нам мужество и силу. Выйдя на воздух, мы разделились на три партии и разошлись в разные стороны; князь Орбелиани, я и донской казак Голеванов приняли направление на Черкей. Двое суток мы украдкою пробирались по непроходимым лесам и ущельям, питаясь только травою. В эти дни проливной дождь, при сильном холодном ветре, не переставал ни на минуту. Я был без обуви и почти наг; мои товарищи — не лучше меня. Израненные и распухшие ноги отказывались служить нам, но мы все шли и уже достигли гумбетовских гор, у Мехельты, как вдруг в это время нас заметили пастухи, напади и окружили со всех сторон (По первой тревоге в Дарго, за нами вышли в погоню до 3-х тысяч жителей в разных направлениях). Опасность дала нам новую жизнь: князь Орбелиани мгновенно соскочил в кручу и скрылся в тумане, а мы с казаком поставлены были в необходимость защищаться палками. Это ничтожное оружие, в особенности в наших слабых руках, не остановило врагов. Мой товарищ упал, раненый кинжалом в голову, а я, пользуясь этим случаем, бросился бежать. Скользя, путаясь и падая в высокой траве, покрывавшей гору, я все-таки сколько было мочи бежал к крутому и утесистому берегу Яман-су, бежавшей у подошвы горы, и уже готов был слететь вниз, как в ту минуту меня нагнали и подхватили на краю пропасти. На этот раз жизнь моя, бесспорно, была спасена, но зато какою она явилась впереди! Я лежал на горе без чувств. Первым делом моих спасителей было воззвать меня к жизни, и они пустили в ход свои палки. Долго ли, коротко ли гладили они меня — [238] не знаю; довольно того, что я открыл глаза. Но этот признак жизни не остановил моих усердных палачей; противен ли он был их ожиданию, или они не заметили его, только все продолжали свою работу. Когда же я поневоле должен был шевельнуться, даже приподняться — они укротились, взяли меня, отвели на гору, раздели донага, связали руки и ноги и оставили мокнуть под дождем. Так я пролежал часа два. Наконец мои мучения тронули одного из них, чеченца. Он уговорил остальных гумбетовцев отдать мне мою изорванную одежду, за исключением шапки, которая слетела вместо меня в реку. Одежда была возвращена, и я накинул ее на свои изможденные и израненные плечи. Вскоре после того меня и казака подняли на ноги и велели идти, не скупясь на удары, которых было вдоволь на каждом шагу. Таким образом гнали нас сквозь строй до самого Дарго — верст 40 от места поимки — куда почти приволокли нас к вечеру. Наши товарищи были уже налицо, кроме подполковника Снаксарева, двух его денщиков и линейного казака, которые спаслись окончательно и, несмотря на все усилия сыщиков Шамиля, благополучно достигли Внезапной. В Дарго носился слух, что эти четыре лица были обязаны своим спасением одному чеченцу, который спрятал их в лесу, держал там восемь дней, пока Шамиль угомонился и затем вывел их благополучно. Князя Орбелиани привели на другой день.

Тем и кончилась наша злополучная попытка. Последствия ее не в виде наказания, но как бы в предупреждение от нового побега, были в полном смысле слова ужасны: поместив нас в сакле над погребом, варвары приковали нас цепями к столбу, так что мы лишены были возможности делать малейшие движения и должны были все время лежать навзничь на сырой земле. Мы считали бы себя более или менее счастливыми, если бы нам дали [239] полено или камень под голову; но, не взирая на все наши просьбы о том, злодеи очень равнодушно говорили нам:

— Вы жаловались на жестокое обращение совсем несправедливо, потому что у вас достало сил бежать. На будущее время станем вас содержать так, чтобы вы были ни живы, ни мертвы.

И палачи сдержали свое слово.

Так проходили дни, недели и месяцы. Ничто не изминалось в нашей жизни; вокруг же нас она текла своим обычным чередом. Шамиль все хлопотал по разным предприятиям и они, разными случаями, не были для нас тайною. Так мы узнали, что он не поспел к ичалинскому делу, и действительно, после кратковременного отсутствия, возвратился в Дарго. Затем, в начале августа, он был приглашен кабардинцами и, уступая их усиленным просьбам, поехал, но неожиданно возвратился назад задержанный полноводием Сунжи. Около этого времени приехал к Дарго Мамед-кадий сугратльский с большим числом андалядьских мюридов. Шамиль встретил гостя вне дома с такою радостью и с таким выражением дружбы, которое он оказывал до сих нор только одному Шуаибу.

Между тем убийственные условия нашего заключения произвели пагубное влияние на здоровье моих товарищей: они стали болеть изнурительным поносом. Зная, что я когда-то учился медицине, они обратились ко мне с просьбою помочь их новому несчастью. Общими силами, чрез наших приставщиков, мы стали просить Шамиля, чтобы он позволил мне выйти в поле для собирания некоторых целебных трав. Я был уверен, что найду их в окрестностях Дарго. К неожиданной нашей радости, Шамиль согласился — вероятно в веселую минуту дошла к нему наша петиция. Действительно, нужные для лечения травы были [240] найдены и настоем из них я стал поить моих товарищей. Благодаря Бога, опека Которого над нами, несчастными, была сильнее моих трав, все мои больные выздоровели.

В это время у нас происходила постройка укрепления Ойсунгур. Шамиль отправился туда, чтобы всеми силами препятствовать его возведению, и в этой экспедиции он в первый раз употребил в дело полевое орудие, находившееся у Шуаиба-муллы. Орудием этим управлял наш беглый артиллерист. В конце августа, возвратившись из экспедиции, Шамиль принялся за благоустройство своей резиденции: построил для себя дом гораздо удобнее и обширнее прежнего и приказал строить некоторые другие дома. Строителями, без сомнения, были наши дезертиры, среди которых находилось достаточно хороших плотников и других мастеровых. В сентябре велено было и нам принять участие в работах. Понятно, что такая перемена в образе нашей жизни нас крайне обрадовала, потому что гораздо сноснее был всякий труд, даже самый тяжелый, чем прозябание на сырой земле, среди постоянных страданий. Счастливой переменой в нашем быту мы были обязаны нечаянному прибытию в Дарго дорогого и весьма уважаемого Шамилем гостя. Это был Джемал-Эддин.

Джемал-Эддин родился в Казикумухе. Своим умом, набожностью и сохранившимся в народе преданиям, что он происходит по прямой линии от Магомета, Джемал-Эддин снискал общее народное доверие и уважение. Он пользовался особенным благорасположением Аслан-хана казикумухского, при котором исполнял обязанности мирзы. В начале основания мюридизма, сделавшись одним из ревностнейших мюридов и последователей шариата, он принужден был оставить родину и удалиться в Цудахар. Не вмешиваясь в военные деда и даже не нося при себе оружия, Джемал-Эддин проводил все время в уединении, в [241] посте, молитве и в богоугодных делах. Об нем говорили, что убийство, ложь и обман никогда не опорочили его жизни. Кази-Магома и Гамзат-бек его особенно уважали и во всех важнейших случаях прибегали к его советам. Те же чувства питал к нему и Шамиль, как бы унаследовав их от своих преемников. Такова была личность этого почтенного мусульманина.

Прибыв в гости к имаму, Джемал-Эддин как-то однажды, в разговоре, посоветовал ему быть в отношении к нам ио возможности сострадательным и указал ему, что бесчеловечное с нами обращение, последствием которого может быть наша смерть, не только не принесет ему никакой пользы, но побудит русских к возмездию, что он должен брать у своих врагов пример человеколюбивого обращения с пленными горцами, что наконец, требуя невозможного, именно — возвращения своего сына, он этим прервет все переговоры с русскими и таким образом лишит счастья несколько семейств, которым, при податливости на условия более сходные, мог бы возвратить из плена отцов, братьев и сыновей. Советы умного мюрида подействовали на Шамиля и он тотчас же стал значительно уступчивее. Тогда Джемал-Эддин прислал нам тайно сказать, что он приехал с намерением освободить нас и до тех пор не оставит Дарго, пока не удовлетворит своему желанию.

23-го сентября начался рамазан — и привалили со всех сторон толпы народа для слушания поучений Шамиля и для молитвы. Народ почти всегда выходил из мечети со слезами на глазах, а мюриды так и во сне все твердили: «Ля-илляхи-иль-Алла.” Эта необыкновенная набожность явилась у горцев не столько по случаю рамазана, сколько потому, что имам объявил им о предстоящем вскорости светопреставлении. Он где-то вычитал, что 8-го октября ночью будет слышен с небес глас Божий, призывающий [242] праведных на вечный райский пир; грешники же не услышат этого призыва и должны будут оставаться на земле. По-видимому, и Шамиль готовился в этот дальний чуть, потому что наружно как бы примирялся с нами: в вознаграждение наших мучений он подарил нам козу и чашку кукурузной муки. Всем правоверным роздана была молитва, которую они должны были нараспев повторять в течение всей ночи, не смыкая глаз ни на минуту. Наконец наступила ночь, ожидаемая с таким страхом и нетерпением. Все, что жило и проживало не только в Дарго, но и во всем царстве шариата заголосило после заката солнца на все тоны и лады и по всем направлениям — в лесах, в трущобах, на горах. Везде раздавались раздиравшие слух вопли, крики, взвизгивания — детские, женские, мужские; поднялся поистине шабаш ведьм. Конечно, и мы не спали, но по другой причине: нас услаждали коза и хинкал, которыми мы после столь долгого голода угощались с невероятным наслаждением. На рассвете все утихло; но справкам оказалось, что никто не взят на небо — все кандидаты, даже и сам Шамиль, были налицо. А слышен ли был глас с неба — тоже никто сказать не мог, вероятно потому, что трудно его было и слышать в таком хаосе. Также неизвестно было, что думал народ об этом шарлатанстве Шамиля: или то, что в среде его не нашлось ни одного праведника, или же то, что Богу просто неугодно было осуществить пророчество. Нужно заметить, что подобные фокусы Шамиль довольно часто проделывал с своими правоверными. Так, например, запирался он иногда у себя дома на целую неделю, не ел, не пил, не спал, а потом, весь измятый, сонный, выходил к народу и, как бы под влиянием магнетизма, объявлял ему, что он виделся с Магометом, что пророк недоволен поведением народа и требует, чтобы последний загладил свою безнравственность или распущенность. Толпа, [243] без сомнения, падала ниц, а имам в это время пользовался случаем: или читал им сообразные с его целями поучения, или вел их на войну и т. п.

В начале ноября Шамиль задумал набег на Кизляр и поручил исполнить его Шуаибу, а сам с Джемал-Эддином отправился в Шали, в Большой Чечне, и, желая привязать к себе чеченцев, женился там на дочери Абдуллы. Этот Абдулла был уроженец Казикумуха, но, теснимый Аслан-ханом, бросил свою родину и поселился в Чечне. В короткое время он успел снискать себе расположение чеченцев, известность в горах, а впоследствии даже доверие русского правительства. Когда, недовольные управлением г.-м. Пулло, чеченцы начали волноваться, Шамиль, находившийся после потери Ахульго в Баяне, послал к Абдулле для переговоров преданных себе мюридов — Казиоу и Шуаиба, вслед затем возведенных в наибское звание. Они успели склонить его на сторону Шамиля, а народ последовал их примеру. С этих пор (с 1840 г.) мюридизм начал распространяться и в Чечне. Шамиль отблагодарил за это Абдуллу подчинением ему четырех наибств, в состав которых входила вся Чечня. Таков был новый тесть нашего деспотического владыки.

Между тем переговоры о нашем освобождении продолжались, и не без успеха: 17-го ноября мы получили радостное известие об отправлении нас на условное для размена пленных место. При выступлении нашем Джемал-Эддин пришел проститься с нами и с достоинством честного человека сказал следующее: “Я обещал хлопотать о вашем освобождении и с помощью Божьею успел в этом. Не думайте, что я это сделал из каких-либо видов — мне ничего не нужно, кроме спокойствия. Я был когда-то богат, но предпочел уединение роскоши, и не жалею об этом. Меня не страшат ни могущество вашего правительства, ни власть [244] Шамиля; я всем говорю правду и боготворю святую истину. Я — мюрид, в том нет сомнения; но вы видите, что при мне нет никакого оружия, даже обыкновенного ножа. Я гнушаюсь разбоев, и в моей жизни я не пролил крови воробья. Мне будет приятно, если вы возвратитесь в отечество и сохраните намять о человеке, избавившем вас от неволи и мучений, о человеке, который в стране дикой, пожираемой войною, сохранил чистоту нравов и беспорочность жизни, подобно вашим монахам. Однако, если кто из вас увидит корпусного командира, скажите ему, что я хотел бы одного только — позволения посетить когда либо Казикумух. Хотя мне рады в Цудахаре и везде принимают с дружескими объятиями, но, увидеть перед смертью страну, в которой я родился — мое единственное желание. Я имею на это письменное позволение прежних корпусных командиров, но хочу, чтобы это было вернее и чтобы мои поступки были вполне законны. Прощайте!" Почтенный старец удалился с тем же достоинством, с каким вошел к нам. Глубоко врезались в моей памяти его слова, которые произвели на нас сильное впечатление и которые, по-видимому, сказаны от чистого сердца. Я их привел здесь с возможною точностью и так как понял, не зная в то время татарского языка в совершенстве.

Благословив в душе нашего спасителя, мы оставили Дарго и 17-го ноября направились из места нашего заключения к юго-востоку, по границе гумбетовского общества, в Тилитль. Это — прямое и ближайшее сообщение Дарго с салатавским обществом. Мороз был сильный, до Тилитля — очень далеко, а мы были одеты в те самые лохмотья, которые уцелели на наших костях после поимки. Опасаясь нас заморозить, конвойные наши решили спуститься вниз, в андийское общество, и переночевать в ауле Рикуни, который имеет до 300 дымов и по местоположению своему [245] совершенно походит на Анди. С юго-западной его стороны, в глубоком овраге, течет небольшой ручей. Жители аула имеют много хлеба, но мало леса; недостаток последнего был в особенности для нас ощутителен в эту студеную ночь. Но, признаться, мы теперь мало обращали внимания на эти ничтожные невзгоды, потому что нас более всего согревала мысль и надежда на предстоящее освобождение. На другой день мы двинулись по дороге, ведущей к границам андийского и гумбетовского обществ. Здесь непроходимые скалы, разделяющие эти два общества, представляют обширный пролом, суженный завалами, так что в этом месте едва может пройти одна вьючная лошадь. Это — исторические андийские ворота, открывающие собою вход в ущелье, длина которого около полторы версты. Далее местность открытая и дорога верст на 10 постоянно понижается. Следует аул Сиух, дымов до 200, сжатый в ущелье и разделенный глубоким оврагом на две части; оттуда до Мехельты дорога удобная, хотя на половине расстояния мы должны были перевалиться через высокий хребет. В селении Мехельты, местопребывании наиба, нас снова засадили на ночь в погреб, который ничем не уступал даргинскому. На утро мы вступили в Аргуани, полуразрушенное нами в 1839 году, и вечером пришли в Кадари. Нельзя обойти молчанием той местности, на которой находится этот аул,имевший тогда до ста дымов. Она состоит исключительно из глубочайших провалов, куда солнечные лучи проскальзывают только летом, и то в полдень; во все остальное время дня и года там царствует какая-то мгла, полумрак, словно во время сумерек. Эта местность ни более, ни менее как глубокая пещера на поверхности земли. Население аула состоит из абреков, которые, сообразно своему положению, не могли приискать для себя места более безопасного и менее доступного. В Кадари, между прочим, [246] был тогда пороховой завод. И в этой-то трущобе мы должны были оставаться 5 дней, ожидая возвращения гонца, который был послан к командующему войсками узнать, следуют ли к назначенному месту те пленные горцы, на которых нас предстояло обменять.

Наконец,25-го ноября, известие, столь нетерпеливо ожидаемое, было получено, и мы отправились на Артлух. Тут, на расстоянии 25-ти верст, дорога до того ужасная, что даже сами туземцы с трудом поддерживают на ней между собою сообщения. На полпути высятся огромные горы, покрытые высоким сосновым лесом и изобилующие фарфоровою глиною; белизна этой земли ни мало не уступает белизне сахара, и мы невольно думали: какое бы золотое приобретение составила эта местность для людей промышленных и предприимчивых и какого только добра нет в наших кавказских трущобах! Артлух, дымов в 200, находится над обрывом, у подножия которого тянется ущелье с превосходным сосновым лесом. 26-го числа прибыл сюда гумбетовский наиб Абакар-Дибир, которому Шамиль поручил размен пленных. На другой день мы отправились далее; нас сопровождало до 150-ти всадников и несколько десятков пеших горцев. Достигнув вершины гор, разделяющих гумбетовское и салатавское общества, мы увидели неожиданно зеленые, роскошные долины Дагестана и вдали, верстах в 80-ти, беспредельное синее море. Нам казалось, что это наша обетованная земля; грудь вздохнула широко, свободно, и мы мысленно сотворили молитву.

Отсюда на расстоянии верст 15-ти мы спускались к Черкею. Конвой наш с врожденною хищникам осторожностью шел осмотрительно, медленно, останавливался, совещался и, наконец, остановился на краю глубокого оврага. По ту сторону уже стояла команда наших солдат, окружавшая пленных горцев. С обеих сторон сделали поверку [247] пленных — и оказалось, что у русских одного не доставало: он номер на дороге. Это обстоятельство замедлило ход дела: горцы хотели оставить у себя одного из нас, нижних чинов, а русские не соглашались. Наконец, последние должны были уступить — и мы с трепетом, с замиранием сердца ожидали рокового жребия. Увы! он пал на меня, несчастнейшего из несчастных. Я низко опустил голову; слезы приступили к глазам, грудь сдавило. Но на это никто не обращал внимания; мне связали руки, отвели в сторону, сдали под караул, а товарищей повели на размен. Пока я оплакивал мою участь, Провидение пеклось обо мне. Когда моих товарищей свели к оврагу, один из горцев поехал сказать, чтобы и русские вели своих пленных. При приближении его, последние спросили, кто из нас остается. Горец отвечал, что мирза (Грамотный) Иван. Но нас было два Ивана — я и некто Габаев, грузин, отец которого, употребив много стараний и хлопот для освобождения сына и сгорая нетерпением поскорее обнять его, приехал на место размена и находился в толпе. Услышав имя своего сына и воображая, что несчастье выпало на его долю, бедный старик в отчаянии бросился на колена перед офицером, прибывшим с пленными горцами, и умолял его не соглашаться на оставление мирзы Ивана. Офицеру, пожалуй, как и горцам, было все равно; вследствие этого обе стороны согласились мирзу Ивана заменить другим лицом, и на этот раз выбор пал на казака. Таким образом, хотя случайно и ценою чужого горя, я все-таки, благодаря распространенности в народе имени Ивана, был спасен.

Ив. Загорский.

Текст воспроизведен по изданию: Восемь месяцев в плену у горцев // Кавказский сборник, Том 19. 1898

© текст - Загорский И. 1898
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
©
OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1898