ПИСЬМА КНЯЗЯ МИХАИЛА СЕМЕНОВИЧА ВОРОНЦОВА К АЛЕКСЕЮ ПЕТРОВИЧУ ЕРМОЛОВУ ¹.

Покинув намерение свое ехать в чужие края, Ермолов возобновил переписку с князем Воронцовым. Он писал ему 5-го Генваря 1848 года из Москвы:

Взятие Салты входит в соображение, которое немногим может быть легко понятным; мне, имеющему некоторое понятие о местности, выгоды приобретения представляются под разными видами. Во-первых, хорошо преодоление самонадеянного сопротивления, дабы вразумить, что может быть гибельным бесполезное усилие; напрасные потери людей, которых не заменят рекрутские наборы, ослабят доверенность к Шамилю и потрясут повиновение, для восстановления которого, если бы и решился он на жестокие меры и казнь, оне никогда не будут так дорого стоить, как оборона Салты. Во-вторых, сообщу я о собственном взгляде на обстоятельства. Все селения, лежавшие между Аварским и Казыкумухским Койсу, я не иначе разумею, как житницы для сохранения хлеба, собираемого на богатых посевах их окружающих и особенно в окрестностях Салты, чем существует большая часть населения Аварии. Теперь без сумнения не только прекратятся работы на этих полях, но и самые селения уничтожатся кроме тех, которые укреплены и могут противиться немногочисленному отряду войск. Их надобно будет постращать в последствии, чего они не выдержат, не удаливши жен и детей. В этом случае достаточно будет действия нескольких орудий. Голодом можно будет заменить штыки. Это назвать можно новым способом исправлять нравственность. Так некогда и я действовал, но только солью, которой не было тогда в другом месте кроме озер, принадлежащих шамхалу. Вот как я смотрю на истребление Салты. Хорошо понимаю выгоды единства власти в Дагестане: исчезнут интриги, зависть, а может быть даже и неблагонамеренность.

15.

Тифлис, 25 Марта 1848.

Я давно не писал к тебе, любезнейший Алексей Петрович; но это происходит от того, что дела по гражданской части, кроме текущих и военных, ужасно в это время накопились и что хотя я, слава Богу, не могу теперь жаловаться на здоровье, но остается, после всех [330] бывших недугов, некоторая физическая усталость, мешающая мне вставать рано, а первые часы утра всегда были для меня единственное время для дел немноговажных и для частной переписки. Я теперь на деле подтверждаюсь во всегдашнем моем мнении, что кто не встает рано, мало способен для многосложной службы и для дел вообще, и вижу, с прискорбием, что или по летам, или вследствие болезни прошлого года, я уже не могу вставать рано.

Как ты хорошо сделал, что остался на зиму в Москве и не попал в хаос революций и смятений, в который впали, о сию пору уже, почти все государства западной Европы. Можно ли было этого ожидать? И чем все это кончится, Бог один знает. Известия, полученные вчера, о случившемся в Вене, всего поразительнее и, может быть, всего опаснее; Австрия сама по себе ничего, и только удивительно, что мирные граждане Вены из агнцев сделались так внезапно хищными зверями. Но что будет в Богемии, Галиции, в Венгрии и особливо в Италии, вот чего предвидеть еще нельзя и что может иметь ужасные последствия. За многое будет отвечать перед Богом папа Пий IX, от которого пошло начало этого духа волнения и перемен, который хотя более или менее существовал, но везде был удержан и правительствами, и интересами людей благомыслящих и достаточных; когда же папа столь неосторожно вызвал, так сказать, к содействию либералов, так неосторожно и так необдуманно: пример его сделался знаменем для всех революционеров, какие бы ни были их собственные чувства к главе Католической церкви, и с тех пор, можно сказать, что возмутители везде приобрели силу и влияние совершенно неожиданное, что, верно, не было в намерениях самого папы. Опять скажу: чем все это кончится, Бог один знает; надобно дожидаться событий и молить Бога, чтобы умы успокоились и чтобы пример беспорядков и потерей, которым непременно подвергнется Франция после бывшего счастливого ее состояния, укротил хотя до некоторой степени охоту к слишком сильным переменам и к разрушению всех теперешних общественных сношений.

Общей войны, я все-таки надеюсь, не будет: каждый народ имеет теперь довольно дела дома и довольно силен для сопротивления в случае нападения других; но ни Франция, а еще менее кто-нибудь другой в силах и в состоянии начать наступательную войну. Одни только Итальянские дела мне кажутся страшными; ибо, ежели Австрия там не будет в силах удержать свои владения, то могут быть компликации опасные для всей Европы. [331]

У нас все здесь покамест смирно, и дела идут своим порядком. Зимние операции Фрейтага были этот раз еще сильнее и успешнее, нежели в две предыдущие зимы. Малая Чечня у нас, так сказать, в руках, и Большая без нее недолго будет нам сопротивляться. Мы теперь с одного конца до другого, от Владикавказа до Воздвиженска, имеем широкий и свободный путь; но, чтобы отвратить и последнее влияние Шамиля над жителями, надобно будет иметь еще укрепление около бывшего Урус-Мартана и сильную башню на Гойте, в 8 верстах от Воздвиженского, а сделать оба эти построения к этому году, кажется, невозможно. В Дагестане увидим, как будет с Гергебилем; но вообще позиция наша с той стороны несравненно лучше прежней. Еще на несколько времени неприятель может брать хорошие меры для своей защиты, но для наступательных против нас движений способов у него скоро вовсе не будет. Недавно было там любопытное событие. Шамиль собрал главных наибов и объявил им, что дела идут худо, что от них мало содействия и что, не предвидя ничего хорошего, он желает отложиться от дела и от своего названия. Разумеется, наибы в ноги, как в старину наши бояре перед царем Иваном Васильевичем, и просили его продолжать его кроткое над ними управление; он долго ломался, говорил о своих недугах, что одним манером или другим скоро должен пропасть и требовал чтобы они, во всяком случае, назначили ему наследника, которому бы при жизни и после смерти его во всем повиновались. По данному наперед направлению они просили о назначении для этого его сына; он опять сказал, что сын молод и не знает дела, но они опять умоляли, и наконец решено, что сын его, хотя неученый мальчишка, назначен наследником и повелителем везде, куда будет послан отцом. Увидим что из этого будет; но все это, кажется, более и более доказывает расстройство в настоящем положении Шамиля. Власть его и полицейская, и духовная не может перейти с успехом на неизвестного ни делами, ни учением мальчика. Чтобы быть правителем светским, надобно иметь другие качества, самостоятельность и опыт; а чтобы быть имамом, почти калифом, надобно иметь, по магометанским понятиям, ученость и лета. Из главных наибов Кибит-Магома не был в собрании, но должен был согласиться. Всех более у него теперь в ходу Хаджи-Мурат, которому поручено принять, по усмотрению, меры для защиты Гергебиля и укрепления Кара-Койсу от впадения Казикумухского Койсу до соединения с Аварским. [332]

Посылаю тебе маленькое объяснение на счет статьи в «Кавказе» об агаларах. Я надеюсь, что ты найдешь оное справедливым. Прощай, любезный Алексей Петрович; обнимаю тебя душевно и остаюсь на всегда преданный тебе М. Воронцов.

Начавшиеся на Западе политические замешательства встревожили тогда многих и у нас в России. Ермолов писал своему другу, 18 Марта 1848 года:

В Петербурге все делалось с приметным спокойствием и без особенной поспешности: приуготовляются к движению войска, собираются бессрочные. Деятельность по военной части являет военного министра в полном блистании. Скрип перьев и фельдъегерских повозок в одинаковой степени, а что пишут и что развозят, увидим в последствии.

Говорят, что большая часть войск будет в Царстве Польском и что Император сам будет командовать. Пойдет гвардия и гренадерский корпус. Предполагалось, если бы Австрия требовала помощи, назначить особенную армию под начальством графа Палена. Это знаменитость прежних времен, почти уже баснословных. Мало уже между действующими имен знакомых армии. Мало осталось даже в числе живущих! Так и повсюду: все новое, все юное.

По разговоре с приезжим из Петербурга, Государь занят беспрерывно. Сбор войск, направление их, самое их счисление и все к тому подробности начертываются его рукою.

По Военному Министерству непонятная путаница, которую как будто не хотят замечать; но у министра та же тщательность в туалете и всякий день партия виста! У фельдмаршала с министром была сильная схватка по предмету бессрочных Царства Польского. Первый говорил, что они без амуниции и нет ничего готового для них, что Государь обманываем несправедливыми донесениями. Великий полководец начинает победою!

16.

Воздвиженское, 11 Июня 1848 года.

Любезный Алексей Петрович, я давно к тебе не писал и, как всегда в таких случаях, нахожу себя против тебя виноватым, хотя с другой стороны оправдываю себя и в моих собственных и в твоих глазах невозможностию писать, как бы я то желал, в жизни, подобной этой, какую веду здесь: с 22 Апреля, т. е. с выезда из Тифлиса, я только здесь (смешно сказать, в Большой Чечне) пользуюсь более или менее спокойной досугой. Может быть, генерал Фрейтаг, назначенный генерал-квартермейстером в [333] Варшаву, был у тебя проездом чрез Москву и рассказал тебе об наших делах здесь и то, что я теперь здесь делаю; но Фрейтаг так беспокоился на счет жены своей, которая близко родов, спешил в Петербург, что он совсем не останавливался в Москве, и потому я должен войти в некоторые подробности.

Из Тифлиса я поехал на Лезгинскую линию, осматривал работы дороги, делаемой генералом Бюрно по Шинскому ущелью в с. Ахты, потом чрез Нуху, Шемаху, Баку, Кубу и Дербент (здесь я был первый раз) приехал в расположение Дагестанского отряда под командою князя Аргутинского, с ним осмотрел хорошо выбранные места для штабов новых полков — Самурского и Дагестанского: первый в урочище Дишлагар, в одном марше от деревень Акушинских и от с. Оглы, а другой в Ишкартах, в 12 верстах от Шуры. Тут с отличным начальником, как военным, так и гражданским, всего сего края я сделал все распоряжения на счет действий сего лета наших войск. Первый предмет, как ты очень хорошо понимаешь, есть занятие Гергебиля. Сильные по здешнему способы и соединение всех властей в руках опытных и искусных не оставили бы никакого сомнения, что Гергебиль сам по себе не мог бы долго сопротивляться; но, что делает по этому некоторые затруднения, это сильные укрепления по левому берегу Кара-Койсу близко деревни Кикуны и довольно близко от самого Гергебиля, и было бы трудно нам обложить со всех сторон этот аул, не оставив важную часть отряда под огнем тех укреплений. С другой стороны все мосты и броды чрез Кара-Койсу, все места, по коим можно бы пройти и взять эти укрепления с тылу, также сильно укреплены и заняты по возможности сильными сборами центрального Дагестана с обещанием Шамиля прийти на помощь со всем, что он может собрать и на Севере. Конечно весьма значительных сборов Шамиль уже не в состоянии делать, и мы видели в прошлом году, что хотя никакой диверсии не было со стороны Чечни и что Шамиль со всем, что он мог собрать, был более трех месяцев близ нас, толпы его были небольшие, смелости еще менее и что мы стояли 7 недель в его глазах под Салтами, все транспорты беспрестанно к нам приходили с Кумуха и из с. Оглы, почти без выстрела и что, наконец, мы силою завладели Салтами, в глазах Шамиля, объявившего торжественно, что Салты не будут наши: со всем тем, дабы все условия были соблюдены в нашу пользу, необходимо казалось подкрепить, сколько возможно, князя Аргутинского, так чтобы, кроме всех резервов и гарнизонов и оставляя все нужное для защиты края и [334] запасов и для сообщений от Сулака до Ходжал-Махи, он бы имел до 15 батальонов, т. е. довольно не только обложить Гергебиль, но и по обстоятельствам действовать наступательно на внешние сборы. Также нужно было оттянуть оттуда самого Шамиля, или по крайней мере большую часть тех сил, которые он привел против нас в прошлом году, сильною диверсиею здешней стороны.

Все это сделать не очень легко, ибо надо было прибавить 3 батальона князю Аргутинскому и следственно убавить 3 батальонами Чеченский отряд, которому было назначено 7 1/2 батальонов и следственно оставить в нем для действия только 4 1/2 батальона. При этом еще та компликация, что Фрейтаг от нас отозван, Лабинцов рапортовался больным и находится в какой-то гипохондрии, а удалить в эту минуту Нестерова от Владикавказского округа и от Сунжи было бы слишком опасно. Кому ж поручить довольно трудное действие вблизи самого Шамиля с таким малым числом войск и когда Шамиль, зная передвижение 3 батальонов на Шуру, мог бы, не заботясь о слабом Чеченском отряде, всегда сделать то чего нам не хочется, т. е. идти на Кара-Койсу и в помощь Гергебилю?

Поэтому я решился на то, что уже было у меня в виду в Тифлисе, т. е. сперва усилить князя Аргутинского всем возможным и потом, как мое присутствие там было бы излишнее (ибо он соединяет в себе все власти того края, тогда как в прошлом году было там два начальства) взять на себя неблистательную, но нужную ролю и личное начальство над Чеченским отрядом или, по крайней мере, при нем присутствовать со всей корпусной штаб квартирой, со многими генералами и усилить отряд, сколько я нашел возможным, линейными казаками и милициею. Над самим же отрядом взял лично команду на время генерал-лейтенант Заводовский. Решив все это и согласясь обо всем с князем Аргутинским, я выехал из Шуры 15 Мая чрез Чир-Юрт и Внезапную в Хасаф-Юрт на Ярык-Су, где теперь строится новый штаб Кабардинского полка, назначил место между Таш-Кичу и Амираджи-Юртом для укрепленного кавалерийского поста; в Червленной сделал все нужные приготовления и 25-го, переехав через прекрасный только что конченный мост чрез Терек, приехал в Грозную, где собирался маленький наш отряд. В тот же день 3 батальона пошли: один гренадерский прямо в Шуру чрез Амираджи-Юрт, а два из Тенгинского и Навагинского полков, чрез Умахан-Юрт на Кумухскую плоскость, на смену 2 батальонов Кабардинского полка, которые с князем [335] Барятинским пошли к князю Аргутинскому. 2-го Июня мы пришли с отрядом из Грозной сюда, а 5-го главная часть отряда и вся кавалерия перешли на правый берег Аргуна, где тотчас приступлено к построению башни, которая будет служить тет-де-поном для моста, тут зимой сделанного. О сю пору движения наши, кажется, имеют желаемый успех; приход на правый берег Аргуна наших войск, присутствие мое и других генералов, сильной артиллерии и более тысячи человек отличной кавалерии, сильно беспокоют Шамиля, тем более, что он недавно слегка укрепил свой Ведень и что отселе до Веденя не более 40 верст: силы, которые бы без того направились на Кара-Койсу, теперь здесь в беспрестанной готовности защищаться, боятся за Большую Чечню, боятся за Ведень и укрепляют все дороги. Теперь против нас здесь 7 наибов всякий раз ходят около нас высматривать, раз или два в день затевают пушечную перестрелку, уходя, коль скоро наша артиллерия отвечает и боясь потерять свои орудия, тем более, что мы каждый день более и более очищаем лес впереди и на флангах нашей позиции. Шамиль несколько раз обещался сам быть здесь, но по сю пору не выезжал из Веденя и ежели поедет куда, то не на долго и с малыми силами.

Таким образом предмет наш отчасти исполнится. Теперь, что Богу будет угодно; но кажется, что нами сделано все возможное для облегчения главных операций князя Аргутинского. Ежели Бог нам поможет и Гергебиль скоро будет наш, то 3 батальона немедленно сюда воротятся, и я посмотрю, что лучше можно будет сделать для ободрения к покорности большой части Малой Чечни, в которой почти все жители этого желают и беспрестанно просят меня сделать еще одно или два укрепления, которые бы их защитили от мщения Шамиля, отчасти переселением к этим укреплениям и отчасти оставлением на местах, там где уже трудно будет мюридам мимо нас идти их наказывать.

Вот наше положение, любезный Алексей Петрович; я жду с терпением и покорностию, что Богу угодно будет решить. Аргутинский должен был начать свое движение наступательное третьего дня или вчера, и конечно Шамиль был бы уже там, ежели бы я не был здесь с отрядом.

По отказу Лабинцова я просил о назначении сюда на Левый фланг генерала графа Симонича; из Петербурга ему послали мое предложение, и я жду ответа. Ежели Бог хоть немножко нам [336] поможет в этом году, то начальствовать Левым флангом и Чечнею будет дело уже нетрудное. По последним известиям, на Лезгинской линии все было спокойно, и нельзя ожидать в этом году с той стороны серьезного нападения.

Так как ты интересуешься о моем здоровьи, то скажу тебе, что оно держится; но долго ли оно будет держаться, не знаю. Я бы имел право теперь отсель выехать, ибо брался только служить здесь три года, а вот уже пошел четвертый; но так как при некоторой слабости я еще кой-как держусь, то не могу решиться требовать увольнения, покамест не имею причины ни на что жаловаться и надеюсь, что при помощи Божией еще один год теперешнего течения дел облегчит роль тому, кто заменит меня. Смею думать, что уже есть некоторые результаты трехлетней настойчивости взятой мною системы; в будущем году надеюсь, что результаты сии будут еще приметнее и что перемена начальника не сделает такой перемены в видах, от которой все бы могло опять придти в сомнение. Итак продолжаю бодрствовать, не жалея себя. Что же касается до мыслей, чтобы я мог быть назначен на другое служение на Запад, то я думаю, что не только никто о том не помышляет, но решительно и торжественно скажу, что я никакого такого назначения не приму и принять не могу и что, сделав уже лишнее принятием здешнего места, я не вижу в себе никаких сил, ни способов для какого-нибудь нового назначения. Даже и здесь в сем году я считаю необходимым для поддержания здоровья, не позже как в Июле или Августе, поехать сперва на воды и потом на отдохновение в Крым. Этот отдых на несколько недель ежегодно был мне сначала предлагаем, как вещь весьма возможная и легкая; но вот уже три года прошло, и я не нашел возможности отлучиться хотя на две недели. Теперь, если бы Аргутинский скоро и хорошо кончил, это будет возможно; ибо, начав действия лично в Чечне, я найду кому поручить продолжение оных. Между тем, для выиграния времени, я и здесь нашел воды, тебе верно известные, близко Старого Юрта; наши мирные мне оные привозят сюда, и я их употребляю вот уже две недели и надеюсь, что оне будут мне полезны.

О происшествиях в Европе не буду говорить, но читал с крайним любопытством мастерское твое изложение, как о самых происшествиях, так и о твоих заключениях. Я же не распространяюсь больше, потому что это письмо и так покажется тебе слишком длинно и что кроме того каждая почта приносит такие вести, [337] что все то, что прежде было известно, переменяется. О Франции я совершенно твоего мнения, но что будет с Неаполем, с папою и с Австриею? Поляки по милости Божией так сами испортили свои дела в Позене и Кракове, что нельзя много опасаться с этой стороны; у нас и в Англии, слава Богу, все хорошо, и даже в Бельгии Французы не успели этот раз завести беспорядки. Сегодня мы ждем две почты разом, и будет завтра много любопытного чтения; здесь на это есть время, и все газеты имеют в себе что-нибудь любопытное.

В ответе на это письмо, Ермолов между прочим писал, 12 Апреля 1848:

Чрезвычайно доволен, что письмо твое опровергло размножившиеся здесь слухи, что здоровье и усталость заставляют тебя оставить Грузию. Ничему не верил я, ибо необыкновенная деятельность не свидетельствует усталости и не может иметь места при расстроенном здоровьи. Но позволяю себе некоторое удивление, что так поздно начал ты примечать необходимость большего отдохновения. Конечно это не по летам, будучи четырью годами меня моложе и при счастливом твоем сложении, живости и подвижности. Также как и меня съела бы тебя праздность и бездействие! Большая разность лет ничего не значит в молодом возрасте; но в мои лета довольно четырех лет, чтобы определить способность или негодность, и я по истине скажу (конечно не хвастая), что совершенно ни на что не надобен, благодаря великодушному попечению о двадцатилетнем моем успокоении.

Есть частные известия, что в Париже была еще порядочная, но не продолжительная резанина, чего можно желать мерзавцам от всего сердца. Какие гнусные действия мошенников временного правительства во Франции! Видя, что не могут распространить на Германию прежнего влияния, они отравляют ее развратным примером своим, притворно соболезнуя, что она страждет под игом власти, упрекая долговременным заблуждением, что Франция полагала Германию себе враждебною. Они уверяют, что одинаково должны быть их намерения, равно святы усилия восстановить падшие народы и просто говорят, что надобно вырвать Польшу и поставить ее оплотом Европы против Азии. В том же смысле действует Германская диета, из каких-то сорванцов самовластно составившаяся, и сзывает представителей от всех Германских государств; а как ими управляют такие же сорванцы, то диета должна скоро восприять свое действие. Не отправится ли туда совета нашего член г. Ган, ибо того же Гейдельбергского университета одна бестия играет там важную роль? [338]

Каков король Прусской, заставивший войска резаться под окнами его дворца, в котором сам прятался пьяный? И когда заставили его удалить войска за город, то он думал смягчить разъяренную чернь, рассказывая ей, что жена его очень плачет, не смея уже называть ее королевою. Не умел сесть на коня и быть при войсках; брата своего и наследника привел в ненависть в народе, и тот должен лишиться отечества, бывши в нем любимым. Сам приобрел достойное наименование подлеца и труса. Каково это сердцу доброй нашей Императрицы, которая, говорят, ужасно огорчена?

По окончании письма моего прочел Манифест (здесь еще неизвестный) об опасности, угрожающей России общим против ее стремлением неприязненных народов. Государь, взывая к народу, говорит о необходимости защищать пределы от вторжения врагов. Можно разуметь из него, что мы остаемся одни, и все против нас.

В Берлине продолжалась резня не один день. Войска за короля сильно дрались. Народ превозмог, король в его руках. Толпы требуют, чтобы король являлся на балконе, и мимо его проносят на пиках отрезанные головы разбитой его гвардии. Вот происшествия, которые будут иметь на нас пагубное впечатление. Боятся нашего могущества, и против него всякие будут злоупотребления и злодейства.

Европа загоралась постепенно, и пожар теперь у самых жилищ наших. Меттерних бежал, ничего не предвидя. Может быть, наши министры прозорливее!

Предстоит широкое поле людям, в настоящее время приуготовленным и развернувшимся талантам. Желал бы взглянуть на постную фигуру первейшего из полководцев наших, на которого возложит надежды отечество.

Упомянутый выше манифест императора Николая Павловича был столь важным событием в нашей и общей Европейской истории, что следует обновить его в памяти читателей. С него начинается последний период славного царствования. П. Б.

Божиею милостию Мы, Николай Первый, Император и Самодержец Всероссийский, и пр., и пр., и пр. Объявляем всенародно:

После благословений долголетнего мира, Запад Европы внезапно взволнован ныне смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства.

Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии и, разливаясь повсеместно с наглостию, возраставшею по мере уступчивости правительств, разрушительный поток сей прикоснулся, наконец, и союзных нам империи Австрийской и [339] королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает, в безумии своем, и нашей Богом нам вверенной России.

Но да не будет так!

По заветному примеру Православных наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, мы готовы встретить врагов наших, где бы они ни предстали и, не щадя себя, будем в неразрывном союзе с Святою нашею Русью защищать честь имени Русского и неприкосновенность пределов наших.

Мы удостоверены, что всякий Русский, всякий верноподданный наш ответит радостно на призыв своего Государя; что древний наш возглас: за Веру, Царя и Отечество, и ныне предукажет нам путь к победе, и тогда, в чувствах благоговейной признательности, как теперь в чувствах святого на Него упования, мы все вместе воскликнем: С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!

Николай.

Дан в С.Петербурге, в 14-й день Марта месяца, в лето от Рождества Христова 1848-е, царствования же нашего в двадцать третие.

17.

Кр. Воздвиженская, Июля 11-го дня 1848.

Берусь за перо, чтобы сказать вам ²? только три слова на счет занятия Гергебиля; потому что курьер, отправляемый мною в Петербург, сейчас едет. Войска наши, под командою князя Аргутинского, 7-го Июля с рассветом заняли Гергебиль, гарнизон которого, устрашенный жестоким огнем артиллерии нашей, производимым по аулу из 8-ми мортир, 11-ти осадных и 6-ти полевых орудий, 6-го вечером густыми толпами начал выходить в сады и к Аймакинскому ущелью, встреченный батальонным огнем с фрунта и картечью с тыла, оставил много тел; в ауле взяты три пушки, артиллерийский парк и много запасов всякого рода. Прощайте, любезный Алексей Петрович, остаюсь навсегда истиннопреданным вам «к. М. Воронцов».

(Собственноручно): «Из сыновей твоих два младшие действовали на батареях и здоровы». [340]

18.

Тифлис, 18 Октября 1848.

Любезный Алексей Петрович, я приехал сюда на три дня и после завтрего отправлюсь в Эривань; теперь успею только сказать, что я получил твое письмо от 22-го Сентября. Посылаю тебе копию с приказа, по которому ты увидишь некоторые подробности дел в южном Дагестане, которые так благополучно для нас кончились. Надобно надеяться, что и самому Шамилю, а еще более горцам вообще, наконец надоест беспрестанно делать попытки, которые все без исключения кончаются для них неудачею или стыдом. В последствии сообщу тебе интересные подробности геройской защиты укрепления Ахты, в которой и женский пол имел блистательное участие. Теперь не имею ни минуты: ибо, при множестве дел, после 6-ти-месячного отсутствия и отъезжая после завтра, я вместе с тем должен заниматься и принцем Бехмень-Мирзою, с которым я здесь познакомился. Прощай, любезный друг; остаюсь навсегда преданный тебе М. Воронцов.

19.

Тифлис, 5 Ноября 1848.

Я получил сегодня, любезный Алексей Петрович. письмо твое от 25 Октября.

Я совершенно разделяю твое мнение, что беспрестанные в течение более трех лет неудачи Шамиля должны наконец возродить в горах негодование и наконец непослушание. Увидим, что произойдет в течение зимы и будущей весны и когда кончится покорение Чечни. Как скоро Бог нам поможет кончить там, то положение Шамиля будет самое невыгодное. Лишение, как ты справедливо замечаешь, лучших во всем Дагестане земель на правом берегу Кара-Койсу и потеря Чечни отымут средства не только кормить беспрестанные сборы, гарнизоны и забранных им из тех мест во внутрь гор жителей, но и едва оставят достаточное продовольствие на местах жителям, оставшимся под его властию. Мне кажется совершенно ясно, что надобно следовать теперешней системе, не делать без нужды никаких экспедиций, и годом прежде, годом позже Дагестан усмирится, и Шамиль, ежели жив останется, потеряет всю силу и важность. В будущем году я бы желал водворить опять сильную и преданную нам деревню Чох, разоренную до моего приезда в 1845 году, когда, по неимению резервов зимою в Кумухе, невозможно было [341] успеть защитить оную против Даниель-Бека. Во время лета и в присутствие какого-нибудь отряда нашего на Турчидаге Чохцы могут спокойно пользоваться огромными и богатыми полями, а зимою никто их тронуть не может; потому что около Кумуха, благодаря каменному углю и особенно торфу, у нас всегда будет батальона два в резерве. Шамиль велел укрепить Чох еще прошедшею зимою, и после занятия Гергебиля необходимость укрепить Аймаки не позволила князю Аргутинскому атаковать и взять Чох и Согратель; но лучшие жители Чоха выходцами у нас, и в будущем году, с Божиею помощью, я надеюсь, что тут большого затруднения не будет. Новых гарнизонов там не будет нужно. Чохцы сами себя будут защищать, а Согрательцы, как торговое общество, останутся нейтральными. Что касается до Карадахского моста, тут есть причины и pro и contra; но по моему мнению, это может нас завести далее нежели нужно, и мне бы ужасно хотелось обо всем этом с тобой переговорить на карте. Между тем увидим, что будет с Араканами и Гимрами; жители не желают и, кажется, не могут долго остаться в теперешнем положении и уже посылали к князю Аргутинскому, чтобы толковать о будущем. По известиям из гор, Шамиль ужасно сердит на Даниель-Бека и приписывает ему всю вину неудачи в Самурском округе. Раздоры у них непременно будут, а может быть и важные. Движение Аргутинского на Ахты прекрасно; но и Шварц более бы сделал во фланг и тыл неприятеля, ежели бы не оплошал генерал Бюрно; он с двумя батальонами работал дорогу в Шинском ущельи и при первом появлении неприятеля занял прекрасную и полезную позицию у селения Борч, потом, без причины и как будто испугавшись, выступил и открыл дорогу даже на Нуху, куда однако немедленно и вовремя прибыл Шемахинский военный губернатор генерал-маиор Врангель со всем, что он мог собрать пехотных команд и милиций; а скоро прилетела к нему туда же отличная Карабахская конница с уездным начальником князем Тархановым; потом 16-го числа, т.е. неделю прежде, дело у Мискиндже. Шварц велел ген. Бюрно опять идти в Борч с данным ему подкреплением и сам хотел идти в горы левее; но и тут Бюрно не послушался, под разными глупыми предлогами. Я думаю, что ему придется отвечать за все это перед военным судом.

Я воротился четыре дня тому назад из Эривани, быв перед тем в первый раз в Александрополе, где я нашел прекрасную и пресильную крепость. От Эчмиадзина до Эривани я с любопытством и крайним удовольствием видел те места, где я получил [342] 44 года тому назад Георгиевский крест и через чин пожалован в гвардии капитаны. Познакомился тоже с Гойчинским озером и Делижанским ущельем. Мне хотелось быть в Нахичевани, но простудившись сильно в Александрополе, я должен был отложить это намерение. Теперь надеюсь остаться всю зиму здесь, а раннею весною поехать в Карабах и Ленкоран, единственные места всего здешнего края, где я еще не был, так что, поехав после того к князю Аргутинскому и в Чечню для решения там на счет действий, я желаю в Июле месяце поехать в Петербург и там отдать полный отчет после четырехлетнего управления и полного знакомства со всем здешним краем; сию же зиму я надеюсь много представить для лучшего устройства по гражданской части и между прочим восстановления Эриванской губернии, что совершенно необходимо для развития сей прекрасной и богатой страны. В князе Бебутове я имею теперь настоящего помощника. При Иуде Ладинском я имел двойную работу, ибо ему ни в чем верить было невозможно; теперь дело совсем другое, и работать легко и успешно. Прощай, любезный друг; вот тебе письмо довольно длинное, но ты так интересуешься этим краем, в котором приобрел столько славы и оставил такую драгоценную память, что я уверен, что оно тебе не наскучит. Сыновья твои много тебе расскажут подробностей о здешних делах и особливо о военных действиях в Дагестане. Преданный тебе Мих. Воронцов.

20.

Тифлис, 23 Января 1849.

Любезный Алексей Петрович, я стыжусь тем, что прежде нежели отвечать на одно твое письмо от 13 Декабря, я получил другое от 6 Января, и это в такое время, где, живя на зиму в Тифлисе, я бы должен иметь более досуга. Скажу однако здесь, что лишнего досуга и в Тифлисе я не имею; ибо, кроме текущих дел, я должен был заняться многими гражданскими предположениями, которых пускать в ход невозможно с Цыганскою жизнью и при переездах по краю. Кроме того, приезжают сюда в это время некоторые главные начальники, как гражданские, так и военные, и со всяким надобно толковать, рассматривать бумаги и решать действия на будущее время. Теперь у меня здесь князь Аргутинский-Долгорукий, а тотчас после зимней экспедиции будет сюда Нестеров. Много было также дела с новым начальником Лезгинской линии генерал-маиором Чиляевым и с начальником Центра полковником князем Эристовым. Этот последний слишком молод, чтобы ты его знал здесь, человек [343] преотличный во всех отношениях, и этакого начальника для Большой и Малой Кабарды еще не было. С князем Аргутинским чем более я знакомлюсь, тем более я ценю его способности как военные, так и в администрации и в совершенном знании края. По гражданской части он имеет хорошего помощника в Дербентском губернаторе князе Гагарине, бывшем много лет моим адъютантом; а по военной части в прошедшем году у него произвели несколько отличных полковников в генерал-маиоры, между коими я считаю первым для будущего времени во всех отношениях князя Григория Орбелианова.

Теперь в ответ на один из пунктов твоих скажу, что мне весьма понятно твое удивление, что ни Аргутинский, никто другой не знал о приготовлениях Шамиля на сильное его покушение в Самурский округ; но опыт четырех лет мне доказал, что хотя мы имеем беспрестанные и иногда весьма точные сведения о том, что делается в горах, центральное положение Шамилевых мюридов и беспрестанная готовность, в которой он их содержит собраться на данный пункт, не оставляют нам другого средства, как быть всегда осторожными и готовыми везде и иметь всегда резервы, готовые к скорому движению. От этого происходит, что я беспрестанно получаю известия от частных начальников, что сборы готовятся напасть именно на их часть; я это принимаю хладнокровно и по привычке, и по тому, что границы наши теперь довольно крепкие, чтобы не бояться результатов нападения. Действительно, один пункт только остается некоторым образом открыт и именно между Казикумухом и верхними магалами Джаробелоканского округа. С другой стороны трудно было думать, что Шамиль решится на что-нибудь серьезное в это отверстие, потому что во всяком случае конец не мог быть для него благоприятен, что погода уже была по тем местам холодная и что князь Аргутинский соединял в себе и умение, и способы идти на помощь атакованному пункту, не смотря на снега, которые уже покрыли часть предстоящей ему дороги. Шамиль сделал быстрое и сильное движение; один счастливый выстрел из единственного маленького единорога, расстроив оборону Ахтинского укрепления, привел оное и храбрый гарнизон в критическое положение; а без этого не нужно бы было геройского духа полковника Рота и храбрых его товарищей, чтобы шутя отбить осаждающих и без славного дела Дагестанского отряда у Мискиндже. Главная ошибка Шамиля (и это не в первый раз) есть надежда, что народонаселение не только восстанет против нас, но будет сильно с ним действовать вместе [344] и там, где он уже находится, и в соседственных обществах. От людей худо к нам расположенных он получает призвания, но на деле общего содействия не встречает. Это с ним случилось и в Кабарде и потом на Кумухской плоскости, и два раза в Акуше, и теперь наконец на Самуре. Не знаю, решится ли он еще раз на какое-нибудь такое предприятие и куда; но мы везде готовы, и с помощью Божиею конец будет опять тот же. В этом году князь Аргутинский попробует, можно ли будет восстановить приверженный нам Чох и обратить в покорность Согратель. Между тем в Чечне все идет потихоньку, к лучшему. Теперь Нестеров рубит и очищает между Русскою дорогою и Сунжею и, кажется, не будет там сопротивления, или очень мало; ибо Чеченцы упали духом, да и леса убавились не только от наших работ, но и от того, что они сами везде очищали поляны для засевов.

Может быть, Бог даст, что я тебя увижу в Москве около Июня месяца: для некоторых дел мне очень нужно сделать поездку в Петербург, если здесь ничего не будет такого, что бы мне в этом помешало. Мое намерение есть выехать отселе скоро после Светлого праздника в Карабах и оттуда в Ленкоран, единственные места, которые я здесь еще не видал; оттуда, пробыв несколько дней у князя Аргутинского, я отправлюсь чрез Кумухскую плоскость в Грозную для направления действий в Чечне. Главное предприятие наше там теперь есть построение сильной башни на Аргуне близ разоренного селения Большой Чечень, на лучшем и почти единственном броде, через который сильные партии с пушками могут переходить из Большой Чечни в Малую; разобщение сих двух частей будет дело полезное и, может быть, решит судьбу Малой Чечни. Таким образом если все пойдет хорошо, мне можно будет еще кое-что осмотреть на Правом фланге, где славное дело генерала Ковалевского имело хорошие последствия, побывать в Ейске и еще в Июне месяце отправиться на Север.

Ермолов писал, 13 Декабря 1848 года, в своем ответе на это письмо:

Намерение твое быть в Июле в Петербурге, по письму твоему, подтверждается слухами оттуда. Ты будешь единственный из всех начальников страны, в которой не осталось места, которое бы не было под глазами твоими и укрылось от внимания. Государю много ты сообщишь нового; ибо видит он Кавказ, как ему представляет его военный министр, совсем его незнающий; пребывание же Государя в Грузии было [345] чрезвычайно непродолжительно. Может быть, говорил он о ней с Головиным; со мною же ни слова, как с совершенною невеждою, к которому относятся все беспорядки. Теперь в ясном виде предстанет ему Кавказ; военные действия идут по желанию; ты предложишь многое для лучшего устройства по гражданской части и начертаешь план высочайшею волею освященный (некогда называл я его уставом), по которому должны будут действовать твои наследники.

21.

Тифлис, 28 Генваря 1849.

В последнем письме моем я говорил тебе, любезный Алексей Петрович, что полагаю теперь возможным просить Государя в пользу Дадьяна и его семейства; но предстоят два вопроса: первый, лучше ли теперь же написать об этом или дождаться предполагаемого мною приезда летом в С.-Петербург; второй, о чем именно просить можно как для отца, так и для детей, ибо подробности несчастного их положения мне неизвестны или, по крайней мере, мало известны. Посему я решился написать письмо к баронессе Розен, которое посылаю к тебе открытое, чтобы ты оное прочитал, а потом сделай милость потрудись отдать оное баронессе Розен и поговорить с нею хорошенько на счет того, когда и каким образом приступить к делу. Я имею причину думать, что в Петербурге расположены что-нибудь сделать в пользу Дадьяновых; но надобно стараться, чтобы сделано было как можно более. Что вина была, об этом спорить невозможно; но наказание слишком строго и продолжается уже более 10 лет. Я поступлю по вашему ответу и по общему твоему с баронессою соглашению.

У нас здесь ничего нет нового. Нестеров продолжает рубить в Чечне без выстрела; сын мой командует в отряде 3-м батальоном Куринским; они стоят на правом берегу Сунжи подле Закан-Юрта, почти напротив трех курганов, которые называются Три Брата, на половине дороги от Закан-Юрта до Грозной. Чтобы дать тебе понятие, как изменилось там положение вещей и умов, скажу тебе, что офицер, посланный из отряда в Среду в 10 часов утра, приехал в Тифлис в Четверг в 6 часов пополудни, т.е. в 32 часа, проехав до Владикавказа без пехоты с одним кавалерийским конвоем.

Ермолов писал 14 Февраля 1849:

Ты говоришь о защите Ахты, и я кроме почерпаемых из реляций сведений, по простым, без всякой поэзии, рассказам, любовался [346] молодецким сопротивлением храброго гарнизона. По истине, он достоин подученной награды, и великодушие Государя явилось в полном блеске. Сражение при Мискиндже не выставляется со стороны жестокости схватки, и говорят, что неприятель не имел большой потери, избавившись ее поспешным бегством. Во всяком случае примечается хитрость Шамиля, который и на штурм Ахты, и на высоты Мискиндже употребил жителей Самурского округа, мало подвергая своих приверженцев, кроме начальников. Я рад, что Шамиль наказывает наших изменников, ибо без согласия их не смел бы он проникнуть так далеко в Самурской округ, где в продолжении девяти лет не было нарушаемо спокойствие и жители очевидно богатели. Он дал им хороший урок в верноподданстве, лучше нежели могли то сделать наши начальники, и теперь конечно можно более на них рассчитывать.

Воображаю восхищение генерала Головина, который конечно относит к прозорливости своей основание крепости Ахты, утверждающей владычество наше в горах. Но еще более придавал он важности покорению Рутула: ибо, по возвращении его в Тифлис, был праздник, и на транспорте имя Рутула. При занятии Ахты сказано было, что там мало даже слышали о Русских; а от одного из служивших при нем слышал я, что в одном семействе найдена салвогвардия или охранный лист за подписанием капитана Ермолова. Это был я, давший его в 1796 году, по приказанию генерала Булгакова, который служил на Линии во время князя Цицианова. Генералу Головину не помешало это выдать Ахты за открытую вновь державу. Много бы можно было составить комментарий на сочинения его, в которых он оскорбительно описывает действия других, как то сделал он с генералом Граббе. Я удивился молчанию последнего, но не поверю, чтобы не появилось в последствии что-нибудь в опровержение. Хорошо подобно тебе быть богатым знаменитостию и не иметь нужны присваивать труды других или, что еще хуже, представлять их в безобразном виде. Так мне досталось от великого фельдмаршала, барону Розену в свою очередь. Один Головин вышел с величайшими похвалами и наградами.

22.

Тифлис, 17 Марта 1849.

Я только, что хотел отвечать на письмо твое, любезный Алексей Петрович, от 14-го Февраля, как получил и другое от 20-го.

Очень благодарен тебе за исполнение моей просьбы к баронессе Розен. В ответе ко мне она соглашается с моим мнением, чтобы стараться об деле Дадияна; в Петербурге я буду с душевным усердием об этом хлопотать, и, кажется, можно надеяться успеха.

Я имел случай пересмотреть здесь слегка отчет генерала Головина о здешних дедах его времени и признаюсь, что удивлен был [347] резкостью некоторых суждений о людях и вещах и неаккуратностью изложения некоторых дел. Конечно за Ичкеринское дело нельзя много хвалить бедного Граббе, но можно не написать в официальном отчете, что в минуту опасности начальства уже не было и что батальоны уходили от лая собак. С другой стороны я читал, как он рассказывает о геройском деле в сел. Ричах. Ежели бы это и было, то я не велел бы написать Государю, а еще менее отдать в печать; но кроме того, как ни было худо это дело, раненые не были брошены, и из всей сильной артиллерии потеряна одна только пушка; этого бы не могло быть, ежели бы батальоны до того были расстроены, что бежали от лая собак, и по его рассказу всякий должен подумать, что тут присутствовал и победил полковник Заливкин. По правде же не только он там не был, но он бы подлежал суду за то, что отрядил и оставил без помощи против весьма сильного неприятеля две или три сборных роты, в коих по счастию все офицеры и, можно сказать, все нижние чины были герои. Я был на месте и со мною был покойный князь Захарий Орбельянов, который был начальником в этом деле. Я видел, в каком они были положении и каковы должны были быть неустрашимость и самоотвержение, чтобы с этой горстью людей, в самом невыгодном положении, не только защищаться, но победить и взять несколько значков в трофеи. Они дрались штыками при беспрестанных нападениях спереди, с флангов и с тылу, и это продолжалось почти целый день. Неприятель уже со всех сторон бежал, когда показался на горах сзади нашей позиции не сам Заливкин, который ближе 20 верст во все время не был, но посланный им весьма малый впрочем сикурс. Но Заливкин прежде был адъютантом Головина, и нужно было приписать ему одно из самых блистательных дел всей Кавказской войны. Два саперные офицеры Магалов и Карганов были главными сподвижниками князя Орбелианова, который за это получил подполковничий чин и Георгиевский крест; к несчастию, он умер от холеры в 1847 году, быв командиром Апшеронского полка, и на место его поступил не менее достойный брат его, недавно произведенный в генерал-маиоры и который был тебе известен под именем Гриши. Вот две статьи этого отчета, которые меня поразили; впрочем я всего прочесть не успел: ибо тот, кто мне оный дал, неожиданно и скоро после того потребовал назад, отъезжая отсель.

На счет Ваньки Каина могу тебя уверить, что мои мысли о нем никогда не переменятся и что тебе ложно сказали о моих с ним [348] сношениях. Я просил о позволении ему воротиться по неотступной просьбе его семейства и Патриарха; но уже здесь и после его возвращения, видя, что он хочет вмешиваться в дела и давать мне известия, я сказал ему решительно, что я с ним никакого дела иметь не хочу, чтобы он жил в покое и в семейственном кругу, а в противном случае ему будет еще раз и в последний раз беда.

О деле князя Палавандова я написал официально в Петербург и желаю от всей души, чтобы был успех; но уже он почти верен, потому что с сегодняшнею почтою получено извещение, что Государь изволил согласиться на отсрочку долга княгини на 18 лет, по 500 рублей в год без процентов; может быть, князь Палавандов уже это знает официально в Москве. Сделай милость, скажи это ему, а ежели увидишь княгиню, то возьми на себя приятную коммиссию поцеловать у нее за меня ручку.

Про здешние дела я сегодня ничего не буду писать, да и нет ничего нового; ты видел по газетам, что Чеченцы сами начинают отдавать нам пушки полученные от Шамиля для действий против нас. Дай Бог, чтобы такое похвальное их направление продолжалось.

23.

Тифлис, 28 Марта 1849.

В ответ на письмо твое от 10 Марта спешу уведомить тебя, любезный Алексей Петрович, что я предупредил просьбу твою на счет полковника Левицкого, и по собственному желанию его он переведен в Апшеронский пехотный полк. Перевод его из полка князя Барятинского устранит все бывшие у него неприятные столкновения с своим ближайшим начальством и даст ему возможность продолжать по-прежнему полезную его службу на Кавказе. С своей же стороны, зная Левицкого за храброго и достойного офицера, я от всей души готов для него делать все от меня зависящее. Что же касается до подсудимого Свешникова, в котором ты принимал участие, то душею радуюсь, что конфирмация моя о нем высочайше утверждена и дает ему возможность загладить свой прежний проступок ³. [349]

24.

Воздвиженское, 1-е Июня 1849.

Любезнейший Алексей Петрович, так как я теперь почти решительно устроил свой маршрут, то и спешу тебя об оном уведомить в надежде, что будет мне возможность видеть и обнять тебя в Москве. Здесь все устроено так, что мое отсутствие до осени не может быть, кажется, вредным; а так как для поездок зимою я не слуга, то и решаюсь в это лето съездить в Петербург, где необходимо надобно кое-что устроить на будущее время. И так я надеюсь быть в Кисловодске около 6-го, пробыть там с неделю (больше для свиданья с князем Бебутовым, который туда приедет), посетить Правый фланг и генерала Ковалевского в Прочном Окопе и быть в нововозникающем городе Ейске около 20-го, 25-го быть в Ростове и потом на Воронеж и Москву. Здесь между тем в Чечне совершенно спокойно, и Малая Чечня, можно сказать, или наша или неутральна. Надеюсь, что в непродолжительном времени и Большая последует тому же примеру. Нестеров превосходно знает край и знает как вести здесь дела и в мирном, и в военном отношениях. Обо всем этом переговорим, я надеюсь, в Москве, la carte a la main ⁴. Князь же Аргутинский попробует, можно ли будет покорить вновь укрепленный Чох и Согратель. Ежели это будет сделано, то наши дела в Дагестане будут в весьма хорошем положении, и останется только на будущий год лучше устроить дистанцию между Кази-Кумухом и верхними магалами Джаробелоканского округа. Нельзя ожидать, чтобы Шамиль предпринял что-нибудь важное в этом году против нас, а ежели бы и попробовал, то, кажется, будет ему такой же успех, как и в прошедших годах.

Жена моя дожидается меня в Кисловодске; она мне сопутствовала в Карабаге по Муганской степи, в Ленкорани, на Божием Промысле и потом через Шемаху и Дербент в Шуру и по плоскостям до Терека, откуда она поехала в Кисловодск, а я в Кизляр и потом сюда. В Дагестане она имела удовольствие идти два или три раза с пехотою на военном положении, но к большому ее сожалению неприятель не показывался. Мы были с нею на славном Гимринском спуске, откуда виден почти весь Дагестан и где, по общему здесь преданию, ты плюнул на этот ужасный и проклятый [350] край и сказал, что оный не стоит кровинки одного солдата; жаль, что после тебя некоторые начальники имели совершенно противное мнение.

Теперешняя моя поездка ознакомила меня со всеми местами Закавказа, где я лично не был, и теперь я могу сказать, что весь край мне известен от Ленкорана до Анапы и от Озургет и Александрополя до Кизляра.

Мой сын поехал к князю Аргутинскому, чтобы участвовать в его действиях. Ты узнаешь от Булгакова, какую он забубенную, но счастливую штуку сделал близ Абас-Тумана; оно было не совсем осторожно, но удалось: смелым Бог владеет!

25.

Кисловодск, 10 Июня 1849.

Любезный Алексей Петрович, у меня планы остались те же: из Воздвиженского я прошел чрез всю Малую Чечню во Владикавказ, почти как по мирному краю. Князь Аргутинский должен быть теперь на Турчидаге. На Правом фланге одно только не так хорошо, что мирные наши Закубанцы отчасти волею или неволею увлекаются от нас посланцем от Шамиля, живущим у Абазехов. Конечно, они гораздо больше теряют через это, нежели мы: ибо теряют земли прекрасные, которые нам пригодятся и для наших верных Ногайцев, и для казаков Лабинской линии; но генерал Ковалевский по самой просьбе лучших из Закубанцев старается их защитить от невольного переселения, в чем ему однакоже покуда мешает большая вода в Лабе.

Я 16-го числа отсюда поеду на Правый фланг и надеюсь с Ковалевским видеться, потом надеюсь быть 25-го в Ростове и через неделю оттуда в Москву. Прощай, любезный друг; для меня будет истинное удовольствие с тобою видеться.

26.

С.-Петербург, 11 Августа 1849.

Любезный Алексей Петрович, я хотел писать тебе еще из Варшавы, но не имел там минуты свободной; теперь спешу тебя уведомить, что для фамилии Дадьяна все, что Государь соглашается сделать, есть принятие детей в Пажеский Корпус; он сказал мне, что [351] этот ответ был уже им дан на недавно поданное к нему прошение и что больше этого сделать не может. Я очень сожалею, что не мог ничего сделать полезного для этой несчастной фамилии; но дело это уже было не новое и решено прежде, нежели мое домогательство дошло на высочайшее разрешение; я напишу об этом почтенной баронессе, а между тем сделай милость скажи ей все, что я по этому чувствую и что я употребил на это все возможные старания, но дело было кончено прежде меня, и переменить невозможно.

На счет царицы Марии Государь изволил согласиться на отъезд ее в Тифлис, о чем я ее уведомил, а также официально и министра внутренних дел. Ты узнаешь с удовольствием, что старый твой адъютант князь Василий Осипович Бебутов получил орден св. Александра; между другими милостями пожалованы две кокарды княгине Дадьян и кн. Орбелиановой, дочери царевича Баграта, и две княжны, Эристова и Орбелианова, пожалованы во фрейлины. Больше писать сегодня не могу, ибо замучен делами и визитами. Ты верно знаешь все подробности славного окончания Венгерских дел; нельзя, кажется, лучше было кончить. Государь и Россия играют прекрасную роль.

27.

С.-Петербург, 20 Августа 1849.

Любезный Алексей Петрович. Спешу тебя уведомить, что по известиям о недоразумениях по новому шоссе на Могилев (ибо по новой дороге шоссе провалилось, или не готово, а по старой недостаток в лошадях, которых перевели на новую), мы должны были решиться ехать на Москву; но так как много уже времени потеряно, то мы там пробудем только один день или, лучше сказать, только несколько часов. Мы выезжаем отсюда 23-го вечером, с Божиею помощию будем 26-го рано в Москве и тот день пробудем там по крайней мере до ночи. Ежели ты будешь в Москве или можешь туда приехать в тот день, то я надеюсь, что ты с нами отобедаешь. Я прошу Булгакова, чтобы он дал знать о том Палавандовым, и мы тогда поговорим о его деле. Я забыл тебе сказать, что Сергея Николаевича ⁵ обещали произвесть 6-го Декабря и что он будет назначен на первую губернаторскую вакансию. Бедный Левицкий, о котором ты интересовался, быв траншей-маиором под Чохом, к несчастию убит во время сильного ночного нападения на траншею, которое он отразил с полным успехом, но при [352] самом конце получил пулю прямо в грудь. Князь Аргутинский очень о нем сожалеет. Прощай, любезный друг. Жена моя усердно тебя благодарит за лестную о ней память, весь твой М. Воронцов.

28.

Тифлис, 26 Ноября 1849.

Я давно не писал к тебе любезный Алексей Петрович, и даже не отвечал на письмо от 11 Октября, потому что я ждал приезда Ильи Орбелианова и уверен был, что он привезет от тебя письмо.

Илья Орбелианов не мог и не думал называть Чохские действия победою; но, быв личным и достойным свидетелем храбрости наших войск, он об них благородно и справедливо отзывался, и Государь также справедливо и милостиво наградил их. Князь Аргутинский, я думаю, хорошо сделал, что не штурмовал покрытые развалинами землянки, где без пользы потерял много бы людей; ему нельзя было ожидать награждения, но он просил о подчиненных, и Государь достойно их наградил.

На днях было прекрасное дело храброго полковника Кишинского; с милициею Казыкумухскою и резервом 6 рот пехоты он разбил и прогнал Хаджи-Мурата, который пришел и засел было в одну Кумухскую деревню у подножья Турчидага.

При сем прилагаю представление твое о предоставлении права выкупа крестьянам в Грузии, о котором мы с тобою говорили и которое ты поручил Дондукову отыскать и тебе выслать. Прощай, любезный Алексей Петрович; княгиня тебе усердно кланяется и всегда гордится, когда ты о ней вспоминаешь.

29.

Тифлис, 25 Генваря 1850.

Я очень давно тебе не писал, любезный Алексей Петрович, и чувствую себя некоторым образом виноватым; но первая причина тому было возвращение моей глазной болезни, в продолжение которой я сколько можно меньше занимался и диктовал; а потом множество накопившихся дел к тем, которые были запущены во время болезни. Теперь я, слава Богу, поправился, но все еще должен более нежели прежде беречь глаза, в которых осталась некоторая слабость. [353]

Ты видел в газетах решительную и успешную операцию генерала Ильинского на Галашевцев и прямо геройское дело полковника Слепцова с его храбрыми казаками; с тех пор Шамиль послал двух наибов, чтобы наказать эти племена за их покорность к нам; они послали за Слепцовым, который тотчас прибыл, разбил наибов, и все это дело вышло для нас еще полезнее. Теперь Нестеров в Большой Чечне для рубки лесов и проч. Это в первый раз, что мы вступили при мне в Большую Чечню, и ежели Бог поможет, то результаты могут быть важны. Посылаю тебе при сем брошюрку с описанием и анекдотами защиты укрепления Ахты; она достойна твоего любопытства.

30.

Тифлис, 20 Февраля 1850.

Любезный Алексей Петрович, я получил письмо твое через г-на Бартоломея; он, кажется, очень хороший человек и от всех весьма хорошо рекомендован. Великий Князь Наследник желает, чтобы он был назначен у меня по особым поручениям на первую вакансию. Воля Его Высочества будет исполнена и с истинным удовольствием, потому что Бартоломей во многих отношениях и по многим его познаниям может нам быть весьма полезен. Но так как теперь вакансий нет, то я просил, нельзя ли его между тем прикомандировать и потом назначить на первую вакансию. Он захотел сам ехать с этим предложением в Петербург, тем более, что он должен сдать там роту, и я надеюсь, что это там устроится и, как сказал выше, он во многом здесь будет полезен.

В Большой Чечне все идет хорошо и теперь уже должно быть кончено. Шамиль сильно вооружился против этой первой нашей операции для рубки лесов и широких просек в Большой Чечне, собрал почти весь Дагестан для сопротивления, но ничему не мог помешать, и Нестеров хладнокровно продолжал, и я надеюсь теперь уже кончил то, что было положено в эту зиму сделать.

31.

Тифлис, 9 Маия 1850.

Я очень виноват перед тобою, любезный Алексей Петрович, но может быть не совсем виноват, так как ты думаешь; давно к тебе не писал, но в этом мне помешала ужасная куча дел всякого рода, и особливо по гражданской части; потом некоторые [354] двух и трехдневные поездки, и в добавок к тому я пил три недели сряду Боржомские воды здесь в Тифлисе, что мне отнимало ежедневно два или три часа самого лучшего утреннего времени для частной переписки. Теперь я собираюсь после завтра в дорогу, сперва на Лезгинскую линию, потом далее. У нас, слава Богу, все хорошо идет своим порядком. Нестеров выздоравливает, но еще не совсем: в нем сумасшествия уже нет, но осталась некоторая мания к восторженности в разговорах по всем предметам и в особенности по делам, касающимся до командования им Левого фланга. Но это всякий день уменьшается, в обществе он совершенно приличен и спокоен, теперь отправляется с хорошим доктором на воды, и я надеюсь, что к осени он будет совершенно здоров и в состоянии приняться опять за службу. Между тем зимние его операции оставили большие следы и на деле и в умах Чеченцев. Шамиль очевидно боится за свой Ведень, к которому дорога почти открыта, и заставляет несчастных Чеченцев делать огромные рвы через сделанные просеки и держать там постоянные сильные караулы. Между тем другие уверяют, что он имеет намерение перебраться в Карату и уже посылает туда часть своего имущества; он назначил туда сына своего мудиром над многими наибами и сосватал его на дочери Даниель-Бека. Впрочем все слухи о разных военных приготовлениях и нашествиях оказались пустыми, и они только готовятся на отражение тех покушений, которых они от нас ожидают; но главный способ Шамиля для поддержания враждебного духа против нас есть то, чтобы заставлять, под опасением строжайших наказаний и даже смертной казни, всех наибов и все общества беспрестанно нас беспокоить по всем границам хищническими партиями и слухами о приготовлениях для большего. Мы же везде осторожны, укрепляемся и мало-помалу делаемся сильнее. Я теперь осмотрю Лезгинскую линию, Самурский округ, новую Шинскую дорогу, весь Дагестан, потом через Шуру и Чир-Юрт поеду на Левый фланг и в Чечню и, смотря по обстоятельствам, оттуда поеду в Кисловодск на Правый фланг и далее.

Наступательных движений я в этом году делать не намерен. Прежде нежели приеду в Чечню, я непременно к тебе напишу о положении края, по которому проеду и нашел ди я что нужное там сделать.

Дела гражданские здесь, смею сказать, подвинулись вперед. Посылаю тебе список вещам, привезенным со всех сторон в [355] Тифлис на выставку. Приятно видеть живое усердие и порыв у всех жителей Закавказских ко всякому роду промышленности. Посылаю тебе либретто и афишку второй пьесы, сочинения Георгия Эристова; все это шло превосходно. Первое Русское театральное представление было в Генваре 1750 г., и играли кадеты; первое же Грузинское ровно 100 лет позже, но с тою разницею, что Русский театр и 50 лет после своего открытия был весьма плох, и только недавно сделал быстрые шаги, особливо по части актеров и актрис; Грузинский же с самого начала не только хорош, но превосходен, и нельзя не удивляться чрезвычайной способности первых лиц из лучших здешних фамилий понимать и играть все роли; это дело пойдет вперед и в нравственном отношении весьма будет полезно.

Я в уме своем предупредил то, что ты говоришь о Слепцове и месяца два тому назад писал Государю, что на случай большой Европейской войны этого человека необходимо употребить, чтобы вести кавалерию к славе и победам. Кавалерийских генералов настоящих у нас нет; да вряд ли они есть в других армиях. У Французов был сумасшедший, но храбрейший Мюрат, который и с дурною кавалериею и с дурным за ней присмотром делал чудеса, потому что ни ее ни себя не жалел, как скоро был случай идти в атаку. Настоящий образец кавалерийского начальника был Зейдлиц. Какие бы результаты были у нас, ежели бы подобные им люди вели нашу превосходную конницу в кампаниях 1812, 13 и 14 г. Молодцы у нас всегда были и будут; но решительные атаки принадлежат малому числу людей особенных, и Слепцов, конечно, с Божиею помощью докажет, что может сделать Русская кавалерия, которая кроме всех своих достоинств имеет еще себе в помощь несравненное иррегулярное войско.

Я оканчиваю это письмо не спором, ибо я спорить с тобой не хочу, но протестом против того, что ты говоришь, что просьбы твои ко мне в моих глазах ничтожны. Это слишком несправедливо: я всегда делал и буду делать с душевною радостию все то, что могу тебе в угождение и когда не могу, то уже я не виноват. Александрову дать бригаду против желания Заводовского и Крюковского я не считаю себя в праве, но не хочу входить в длинные объяснения и прошу только тебя судить меня по совести, а не по минутному неудовольствию. [356]

32.

Темир-Хан-Шура. 15 Июня 1850.

С самого отъезда моего из Тифлиса, 11-го числа прошлого месяца, я нигде не имел досуга писать, любезный Алексей Петрович, а между тем я получил на пути письмо твое от 8-го Мая. Ты писал не получивши письма моего от 10 Мая, которое во многих пунктах может служить ответом на то, что ты мне пишешь. Ты мог из него судить, что я совсем не имел намерения идти на Ириб, как ты в Москве слышал. Ириб слишком далек от наших границ, чтобы, взявши оный, оставить там гарнизон, и ежели бы мы его взяли, что во всяком случае было бы не без потери и больших затруднений по качеству дорог туда ведущих, Даниель-Бек или всякий другой на его месте через два или три месяца опять бы укрепил это, и мы от такого подвига никакой выгоды не получили бы. Прошу заметить, что Салты и Гергебиль в этом отношении различны от Ириба: взявши оные, мы там не остались, но и неприятель их вновь не занял и занять не может; мы от них слишком близки, и проходы к ним от нас слишком легки, чтобы они осмелились не только там опять укрепляться, но даже сделать там какой-либо посев; ибо к бывшему Гергебилю мы можем из укрепления Аймаки и Ходжал-Махи в несколько часов без всякого затруднения придти истребить всякое начало каких-нибудь работ и скосить для нас все, что они думают посеять для себя. На Салты еще легче идти из Эйджалманов, из Цудахара и из летнего лагеря князя М. З. Аргутинского на Турчидаге; в этой местности все пространство между Кара и Казикумухским Койсу осталось нейтральное. Там были деревни из самых богатых Дагестана: Купа, Салты, Кёгер и Кудали. Эти деревни совершенно разорены, а две последние служили материалами для возобновления построек в Цудухаре, которые были разорены Шамилем в 1846 году. Это пространство было, можно сказать, житницею для большой части враждебного нам Дагестана, и мы всегда можем и должны смотреть, чтобы там неприятель никаких ресурсов не находил. Конечно разорение Ириба сделало бы на время довольно сильное в нашу пользу впечатление; но как я выше сказал, эта местность слишком до нас далека, и доступ слишком труден, чтобы мы могли помешать немедленному возобновлению того же самого Ириба.

Впрочем мнение Московской публики встретилось в этом случае, как до нас слухи доходят, с ожиданием самого [357] Шамиля: и он и Даниель-Бек, как видно, ожидали нападения на Ириб и особливо когда узнали, что я собрал небольшой отряд на верхнем Самуре, откуда идет одна из дорог, ведущих от наших границ до Ириба. Но я, кажется, писал к тебе из Тифлиса, зачем я шел туда: это единственная часть нашей границы, которая теперь еще слаба и через которую неприятель может беспрестанно спускаться даже до Ахты, угрожать новой дороге через Шинское ущелье и Нухинскому уезду, а особливо держать в беспрестанном волнении бывшее владение Елисуйское, верхние магалы и весь правый фланг Джаробелоканского округа. Все бывшие там начальники теперешние и прежние не могли положительно заключить, что лучше сделать, дабы поправить столь невыгодное положение дел на этом пункте. Я теперь узнал по опыту, что оно очень трудно; но, по крайней мере, я узнал совершенно местность и имею некоторую надежду, что хоть малу по малу мы добьемся тут толку и хотя убавим то зло, которое вовсе отменить невозможно. Чтобы пройти без всякого препятствия везде, где нужда укажет, я собрал около Ахтов 4 батальона, 2 роты сапер, роту стрелков и 4 горных орудий, и мы пошли вверх по Самуру сперва в Рутул и потом в Лучек, а из Лучека на Гельмец и Цахур, куда ко мне пришли 3 роты карабинер из Лезгинского отряда через Адам-Тахты, где они стояли в лагере Килаши-Джиних. По мере как поднимались по Самуру, дорога делалась уже и труднее и, наконец от Гельмеца до Цахура почти непроходима. Места там также холодны, и в Цахуре 3-го Июня около нас падал снег. Ежели бы не саперы, не знаю, как бы мы туда пришли, а еще менее как бы мы оттуда вышли, особливо ежели погода продолжала бы портиться, как то было 2-го числа и до утра 3-го. Жители этих деревень не могут там оставаться зимою и приходят со скотом и даже с семействами своими в нижние части Джаробелоканского округа; защищаться против неприятеля они не в состоянии даже с фронта, еще менее по обходам, особливо со стороны Лучека, где многие дороги сходятся и откуда пути сообщения во все стороны сравнительно хороши. Я всегда думал, что Лучек важный для нас пункт и что надобно оный укрепить; но по общему мнению гарнизон наш там был во всю зиму отрезан по холодному климату и не только бы не мог ни в чем нам принесть пользу, но и сам бы был в опасности. Впрочем место само по себе так крепко, что сами жители, хорошо расположенные к нам, и часть Ахтинской милиции всегда преграждали путь там малым партиям; против больших же устоять они не могли тем более, что нижняя часть деревни и все их поля [353] всегда могли быть разорены неприятелем. В 1848 году, когда Шамиль пошел на Ахты, то он пошел на Лучек, как единственный путь для большого ополчения. Рассмотрев со вниманием всю эту местность, я совершенно удостоверился, что Лучек должно и можно занять, во что бы то ни стало, и что это не так затруднительно, как казалось, ибо климат Лучека, хотя горный, но довольно умеренный. Я сам видел, что около него растут орехи; а дорога, по которой мы прошли через Рутул, по местам узкая, но везде удобная и довольно теплая даже зимою, так что в случае нужды резервы, в какое бы то ни было время года, могут придти туда из Кусар, где стоит Ширванский полк, через Ахты и Рутул. Кроме того мы немедленно начнем улучшивать к Лучеку другую дорогу, холоднее Ахтинской, но удобную по крайней мере 7 или 8 месяцев в году через горы от с. Ричи, что между Чирахом и Курахом; эта дорога может служить для приходу к Лучеку резервов и всего, что нужно, когда Дагестанский отряд собран около Кумуха или на Турчидаге. Сам же Лучек с двумя ротами, при провианте и воде, которую отнять нельзя, не может быть в опасности; ибо положение его может сравниться с Саксонским Кенигштейном. В обыкновенное же время, т. е. когда нет главного сильного ополчения в этой местности против нас, занимая милициею первые деревни по двум главным ущелиям, ведущим к Лучеку, т. е. по Самуру и Кара-Самуру, гарнизон не только будет совершенно спокоен, но будет иметь все выгоды, имея вблизи и строевой, и дровяной лес, место для пастьбы, огородов и проч.; гарнизон будет состоять из двух рот линейного батальона, который теперь в Хозрах без всякой пользы. Штаб батальона перейдет теперь в Ахты, где находятся теперь две другие роты батальона, а со временем, может быть, и штаб этот перейдет в Лучек. Князю Григорию Орбелианову с 5-ю батальонами поручено строить новое укрепление, и он будет сколько можно в связи сообщения с Лезгинским отрядом, от которого два батальона будут стоять лагерем в Кялало все лето и потом еще несколько недель на уроч. Адаш-Тахты, прежде чем воротиться на Лезгинскую линию. Таким образом и между этими двумя отрядами неприятель, имея один проход чрез Цахур, не посмеет идти силою в наши владения; а ежели найдется возможным постоянно иметь милицию в Гельмеце, то и самые малые хищнические партии будут иметь большие затруднения тем более, что вместе с тем мы составляем маленькие отряды партизанские и из охотников с опытными и храбрыми офицерами в Елисуйском участке, в верхних магалах и в Нухинском уезде, которые будут отыскивать и истреблять [359] не только разбойников всякого рода, но и передержателей, которые им помогают. Наконец, ежели и за этим мы через лето и осень не достигнем желаемого спокойствия в этом крае, то зимою переселим все эти сомнительные деревни на плоскость, где оне и теперь уже почти все зимуют, назначив им на лето кочевье, ибо эти жители жаров перенести не могут. Таковым распоряжением я совершенно буду спокоен насчет сильных нападений по примеру 1848 года и, что весьма важно, насчет продолжения работ по дороге через Шинское ущелье; на этой дороге в этом году два батальона, и я надеюсь, что, вьючное сообщение и следовательно для войск и горной артиллерии до зимы будет кончено.

Я вошел во все эти подробности, любезный Алексей Петрович, потому что я думаю, что оне тебе покажутся интересными и чтобы показать тебе, что, по крайней мере по моему мнению, моя краткая, но довольно трудная экспедиция в верх по Самуру не останется без пользы. Кончив оную, я отправился через Ахты в Курах и оттуда через горы и Табасарань в Дербент, третьего дня был в прекрасной новой штаб-квартире Самурского полка в Дешлагаре и сегодня мы приехали сюда, после завтра поеду в Петровское, оттуда в Чир-Юрт и через Кумухскую плоскость в Чечню; буду писать тебе или из Воздвиженского, коли там буду иметь досуг, или из Владикавказа.

33.

Кисловодск, 24 Августа 1850.

Я давно не писал к тебе, любезный Алексей Петрович, и это кажется еще страннее, что уже несколько недель в Кисловодске, где, казалось бы, я должен иметь время отдыхать, купаться, лечиться и полный досуг для партикулярной переписки с друзьями; но вышло совсем иначе. Едучи сюда, еще на Сунже, мы получили известие сперва предварительное от кн. Чернышова, что Великий Князь Наследник намеревается посетить Кавказ. Разумеется, тотчас надобно было думать и распоряжаться о всем необходимом для приема высокого гостя; но о времени приезда по маршруту я получил только здесь в Кисловодске. Его Высочество приезжает к нам в Тамань 14-го числа, едет через Кубань и частию по Лабе через Пятигорск, Кисловодск и Нальчик во Владикавказ, оттуда в Тифлис, где пробудет три дня.

Я встречу Великого Князя в Усть-Лабе, поеду с ним до Тифлиса, откуда он поедет с князем Бебутовым в Кутаис и [360] Эривань, а я опять буду дожидать в Дербенте, чтобы с ним поехать в Шуру, Чир-Юрт, Кумукскую плоскость, а потом Грозную, Воздвиженское и по Чечне, а 30-го Октября Его Высочество предполагает уже быть в Новочеркаске на возвратном пути. Ты верно его увидишь в Москве. Дай Бог, чтобы импрессия о Кавказе была у него хороша; но для нас невыгодно, что Великий Князь не видел этот край пять или шесть лет тому назад: ибо в таком случае он бы лучше мог судить о некоторых переменах, смею сказать, довольно важных, в нашем положении вообще. Я не могу быть с Великим Князем везде, потому что не считаю себя в силах скакать по 140 и более верст в сутки и тем более, что у меня немного еще болит нога от маленькой случайности в Дербенте; за то я буду готов и способен сопровождать знаменитого гостя там, где нужны конвои даже и пехоты и где переходы медленны и не могут быть так длинны. Когда воротимся после этого во Владикавказ, я немедленно напишу тебе несколько слов, чтобы известить о всем бывшем.

Вообще по делам у нас ничего нет особенного, кроме прекрасной экспедиции на прошлой неделе храброго Слепцова в Большой Чечне. Генерал-маиор Козловский уже несколько времени был занят с небольшим отрядом близ укрепления Куринского истреблением леса и открытием дороги для наших конных партий от Куринского до Мичика и вдоль этой речки. Эта операция весьма неприятна Шамилю: ибо сильно должна действовать на Большую Чечню; он послал туда сильный сбор, к которому, видно, присоединилась и часть другого сильного сбора из Чеченцов и Дагестанцев, стоявшая с самой зимы постоянно около Шалей, для защиты укрепления, сделанного поперек просеки, так хорошо вырубленной зимою Нестеровым. Козловский писал Ильинскому и Слепцову, прося, ежели возможно, сделать диверсию в пользу его операции. Ильинский разрешил, а Слепцов немедленно исполнил: собрав около 900 казаков и милиции, он скрытно прошел через всю Малую Чечню, дал вид частью пехоты, что он хочет атаковать немирные в лесах деревни; потом, переправясь через Аргун у Большого Чечня, куда к ним присоединились три роты из Грозной, 22-го с рассветом внезапно атаковал самое укрепление и взял оное почти без всякой потери. Тут подошли еще Куринцы из Воздвиженского и зачали, сколько возможно было, разрушать огромный вал, сделанный по приказанию Шамиля. Когда неприятель, собравшись, подходил, чтобы его беспокоить, он прямо кинулся на него с храбрыми и всегда [361] счастливыми Сунженскими казаками, рассеял его и гнал несколько верст по Большой Чечне, почти до Герменчука. Главный наиб Талгиб сильно ранен картечью в ногу. Чеченцы так устрашены, что Слепцов без выстрела воротился сперва к взятому им укреплению, где нашел уже пришедшего из Воздвиженского генерала Меллера с рабочими инструментами и, разрушив, сколько возможно было в течение дня, весь отряд воротился в Воздвиженское также без выстрела. Моральное действие этого смелого и прекрасного дела будет большое и особенно поможет нам в будущую зимнюю экспедицию около тех же мест.

Идучи назад через Малую Чечню, Слепцов был встречен везде поздравлениями не только от мирных Чеченцев, поселенных на передовой нашей линии, но даже некоторыми старшинами из деревень, ушедших в горы и которые еще не покорились.

В Дагестане ничего не было особенного, кроме постройки Лучека. На Лезгинской линии генерал Бельгардт, оставшийся старшим по болезни Чиляева, имел хорошее дело в горах против Джурмутцев, и разные мелкие покушения неприятеля на плоскость были везде отбиты без всякого для нас вреда. Но в этой стороне был один случай, для нас весьма горестный. Помощник начальника Джаробелоканского округа, князь Захарий Эристов, только что недавно произведенный в полковники, имел нужду поехать на несколько дней в отпуск в Тифлис и отправился с пехотным конвоем, который был назначен к почте, потому что были слухи о хищниках в лесах по дороге. Около половины дороги бедному Захарию надоело идти с пехотою, и он с 4-мя казаками поехал вперед; в лесу напали на него хищники, и он убит. Жалко думать о бедном старике отце его, у которого он был единственный сын, и о бедной вдове его, княгине Елене, с которою он жил уже несколько лет совершенно согласно и счастливо, хотя бездетно. Это несчастие поразило нас всех, и нельзя еще кроме того не сожалеть, что Великий Князь найдет в Тифлисе многих членов фамилии Эристовых и Орбелиановых в печали и трауре.

На Правом фланге и за Кубанью агент Шамиля, Магомет-Амин успел приобрести много власти над Абазехами, Шапсугами и Натухайцами; но это власть шаткая. Я подкрепил начальника Правого фланга, генерала Евдокимова и надеюсь, что с Божиею помощию можно будет взять меры, чтобы ежели не уничтожить, то по крайней [362] мере весьма уменьшить влияние Магомета-Амина и совершенно обеспечить нашу границу и поселение.

Я здесь с радостию нашел, и ты верно с удовольствием узнаешь что храбрый и почтенный генерал Нестеров совершенно выздоровел: не осталось ни малейших признаков в несчастной его болезни; одна только слабость, необходимое последствие сильных мер, взятых для его лечения и которые так хорошо удались. Я только взял с него слово, что, приняв команду над Левым флангом после проезда Великого Князя, он не примет участия в зимней экспедиции, которую по его наставлению отлично выполнит генерал Козловский с отличными и опытными генералами и полковниками, которые будут в отряде: зимний бивуак несколько недель сряду мог бы опять потрясти силы и физическое здоровье Нестерова, тогда как, отдохнув зимою, он будет готов на всю будущую весну. Лечение это делает большую честь нашему эскулапу, доктору Андреевскому, и конечно никто кроме его, может быть, и в самых столицах этого бы не мог исполнить; в этом ему помогли пятилетняя дружба и знакомство с Нестеровым и самое лечение будучи в Тифлисе, где я, по доверенности Нестерова ко мне, всегда был готов и мог помогать. Не будь Андреевского, пришлось бы Нестерова запереть; ибо ни один из медиков в Тифлисе не считал возможным его вылечить.

Ермолов в письме от 15 Ноября 1850 года, из Москвы, извещал князя Воронцова о том, как отзывался покойный государь Александр Николаевич про Кавказ, в первый раз тогда им посещенный.

Здесь он пробыл ровно двое суток. Множество предметов и особенно что подчинено его начальству, кадетские корпуса и прочее, было им осматриваемо; следовательно немного оставалось у него свободного времени для разговоров; но однакоже в первый день пред представлением он призвал меня в кабинет одного и с веселым чрезвычайно видом говорил мне о Кавказе. Мне оставалось жалеть, что короток был рассказ его, и некогда было сообщить подробности, конечно весьма любопытные. Скажу вкратце, что я слышал. "Войска нашел я в прекрасном состоянии, содержаны отлично, вид воинственный, одежда превосходная. Ходят быстро, как ни одни войска и, не взирая на то, что в походах весьма часто строят крепости, дороги, мосты и для себя собственно всякие строения, они очень хорошо выучены. Конечно не так, как войска в России; но от них этого требовать невозможно, и очень достаточно то что они знают. Словом, войска исполненные духа и превосходные".— "Я не видал больших частей в полном их составе, но видел довольно много разных частей и тем удобнее мог судить, что [363] вообще войска обучены удовлетворительным образом". При сем я имел случай дать заметить, что при количестве войск довольно значительном невозможно избежать необходимости раздробления.

Он с удовольствием видел, как облегчены сообщения, какой широты просеки, какие удобные дороги. Признает чрезвычайно полезным устроение Ачхойского укрепления и особенно у места поставленную на Мартане башню. Что с того времени не было происшествий при переходе чрез Хан-Кале. Ему понравились прекрасные равнины Чечни, и неравнодушно рассказал мне, что не в давнем времени выселившиеся из гор жители прежние Чечни находились в сопровождавшем его конвое.

Ничего не скажу лишнего, сообщив тебе, что Наследник был в восхищении от всего, что видел и превозносил похвалою.

Его слова: "За Кавказом вся страна приняла совершенно другой вид, нежели как он слыхал прежде; в провинциях повсюду тихо и спокойно, и последние три года представляют важные и удовлетворительные результаты". Натурально, все отнесено к высоким достоинствам и чрезвычайной и неутомимой деятельности начальника.

Это мне сказано в кабинете; но в тот же самый день, за большим обедом, Наследник изволил говорить о Кавказе и обо всем что видел гораздо пространнее и о многих других предметах с удовольствием, которое выражалось на лице его и будет конечно приятнейшим для него воспоминанием.

34.

Тифлис, 6 Декабря 1850.

От всей души благодарю тебя, любезный Алексей Петрович, за интересное письмо твое от 15-го Ноября. Мне должно быть очень приятно видеть, что и в Москве Белокаменной Государь Наследник отзывался об нас так лестно и повторил то, что и нам здесь сказывал об удовлетворительном для него по всем частям осмотре здешнего края. Надобно признаться, что Бог во всем нам помог: погода была почти постоянно хороша, храбрые наши войска везде показались молодцами, в чем также нам помогла новая и прямо воинская форма для Кавказского корпуса. Он, кажется, меньше ожидал, нежели нашел регулярства в строю и знания фронтовой службы; но свободный и веселый вид наших солдат и что-то такое совершенно воинское, чего в других войсках до такой степени никогда не бывало, особенно обратило на себя его внимание и приметно его радовало. Когда мы дошли до расположения славной нашей егерской бригады 20-й дивизии, то он входил во все подробности, [364] восхищался Кабардинцами и Куринцами, о службе коих он так много слыхал, ехал постоянно при них верхом и любовался охотничьей командою Кабардинского полка, которая проводит жизнь свою в поисках и экспедициях и, увидев их в первый раз в настоящей форме, приказал на другой день им показаться в той, в которой они ходят и скрываются по лесам и проч. Тут он в них увидел настоящих диких Чеченцев с Чеченскими песнями и всеми ухватками тамошним туземцев. В этих двух полках он увидел почти все батальоны, ибо четыре дни они ему служили прикрытием; почетные караулы от этих двух полков были составлены все без изъятия из Георгиевских кавалеров. В Воздвиженском он велел при себе петь славную нашу песнь: «Куринский полк ура», удивлялся запевалу первой карабинерной роты, который с двумя простреленными ногами пляшет даже на походе перед песельниками. На походе же через Урус-Мартан в Ачхой Куринские батальоны, которых он еще не видал, не только ему были представлены, но и проходили мимо его церемониальным маршем. Признаюсь, что я сам был удивлен, видя, как они стройно прошли; а он тем более был доволен, что знал особые обстоятельства этого храброго полка, в котором, можно сказать, что от 1-го Генваря до 31-го Декабря почти нет дня, в котором кто-нибудь не стрелял бы по неприятелю: ибо хотя Чеченцы около него ослабли и упали духом, но Воздвиженское всего в 35 верстах от Веденя, штаб-квартиры Шамиля, немирные деревни в весьма близком расстоянии, и в последние два года Шамиль, потеряв надежду сделать против нас что-либо серьезное, тем более решился предписывать, для поддержания враждебного против нас духа несчастных своих подвластных, беспрестанно, хотя малыми партиями, беспокоить наши оказии, рубки дров в лесу и проч. Со всем тем, прикрытия одной только роты теперь совершенно достаточно для всех оказий между Воздвиженским и Грозной и Воздвиженским и Урус-Мартаном. Все это должно было понравиться Великому Князю, не видавшему прежде того, ни этого военного духа, ни войск в настоящем военном положении.

А что он истинно достоин это примечать и ценить, он скоро нам оказал на деле; ибо, увидев 26 Окт. партию Чеченцев, на которых никто из наших не обратил внимания, он от собственного порыва бросился на них около трех верст за цепью и имел удовольствие выдержать их огонь: ибо дураки, вместо того, чтобы сейчас уйти в лес, около которого ехали, сделали залп по Наследнику, что им дорого стоило; ибо начальник их изрублен на месте, и [365] между ушедшими верно были раненые. Ты видел, как я об этом случае донес Государю и какие были тому последствия. Все это совершенно было так, и я так мало думал, будучи уже в 4-х верстах от Валерика (где нас ждал с отрядом Ильинский), что какой-нибудь отряд покажется, что, страдая от груди и от кашля, за четверть часа перед тем сел в коляску и уже заснул, как вдруг Дондуков, податель сего письма, разбудил меня и показал, как Великий Князь скачет прямо в Чеченские леса. Можешь себе вообразить, как я испугался и как я потом радовался, когда все кончилось так хорошо и особливо, что это все произошло в последний день прямо военного похода, когда уже после того нельзя было ожидать никакой встречи. Я бы ужасно беспокоился, ежели бы такая возможность продлилась несколько дней; перед тем же я имел уже один случай видеть, как ему хотелось встретить какую-нибудь опасность.

Так как, идучи из Грозной в Воздвиженское, нужно было сделать привал, я назначил оный с завтраком на кургане, который носит твое имя; а чтобы какой-нибудь наиб не вздумал на нас стрелять из пушки из ближних местных гор налево нашего марша, которые простираются до Аргуна, я велел занять оные двумя ротами. Великий Князь об этом узнал и, подходя к этой местности, не говоря ни слова, он вдруг поскакал к этим ротам, черт знает по каким тропинкам, смотрел их пикеты и секреты и, узнав, что по нашим перед тем было два или три ружейные выстрела, он видимо сожалел, что эти выстрелы были прежде его приезда. С этаким молодцом ответственность моя была бы не легкая, и слава Богу, что все так скоро и хорошо кончилось. Между тем нельзя не радоваться, что Богу угодно было при конце его потешить и что он имел случай при нас всех и при большом числе туземцев всякого рода показать, какой в нем истинно-военный дух и отвага. Словом, все было устроено Промыслом Всевышнего к лучшему и тут где люди со всем старанием не могли бы того сделать.

По гражданской части он также всем был весьма доволен, и князь Бебутов мастерски ему показал Имеретию, Эривань и Шемахинскую губернию. После его отъезда я отдохнул три дни во Владикавказе и теперь чувствую себя довольно хорошо.

(Собственноручно). Рекомендую подателя сего письма ⁶: молодец во всех отношениях, и как я имел случай сказать о нем Государю, хотя еще молод, прямой Кавказский ветеран.

Комментарии

1. См. выше, стр. 161.

2. Это письмо, очевидно, было не продиктовано (за недосугом), а написано по приказанию князя Воронцова, не желавшего долго оставлять своего Московского друга без известий о себе и не сообщить немедленном о взятии Гергебиля. П. Б.

3. Из писем Ермолова к князю Воронцову, напечатанных в XXXVI-й книге "Архива Князя Воронцова", а также из оставшихся неизданными (по исключительно частному их значению) видно, какой в сущности добрый человек был Алексей Петрович, как был он участлив к чужой беде и как много помогал своим теплым ходатайством. Под грозной внешностью билось в нем горячее сердце. П. Б.

4. С картою в руке.

5. Ермолова, двоюродного брата Алексея Петровича. П. Б.

6. Князя М. А. Дондукова-Корсакова. П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: Письма князя Михаила Семеновича Воронцова к Алексею Петровиу Ермолову // Русская старина, № 3. 1890

© текст - Бартенев П. И. 1890
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1890