-

ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ ПОКОРЕНИЕ ВОСТОЧНОГО КАВКАЗА

(1859-й год).

XIII.

Нечто из сношений между главными деятелями войны. Приказ 27-го июля. Сдача Уллу-Кала и Чох. Покорность мухарского и дусрекского магалов и нескольких селений. Окончательная покорность Гумбета. Переворот в мюридизме и мюридах. Изъявление покорности несколькими обществами. Перемена позиции главных сил дагестанского отряда. Депутация от Кибит-Магомы; он сам и брат его. Поверенный от сугратлинцев. Отпадение от Шамиля главных его сподвижников. Меры по устройству вновь приобретенного края. Захват горцами части имущества и денег Шамиля. Прибытие наших войск к Гуниб-Дагу. Восстановление ханства в Аварии. Донесение главнокомандующего. Высочайшие рескрипты.

Действия дагестанского отряда мы остановили на двадцать третьем числе июля, оставили его на Арактау и видели покорность аварцев, койсубулинцев и частию гумбетовцев.

Прежде, чем открылись сообщения через Карату, брошенную Шамилем, между отрядами дагестанским и чеченским, до князя Барятинского доходили сторонним путем некоторые слухи об успешных действиях барона Врангеля; но официальных донесений от него он не имел. Сгорая нетерпением поскорее узнать все, что там произошло и происходит, главнокомандующий, сообщая барону Врангелю, что лазутчики довели до его сведения о пребывании Александра Евстафьевича в Хунзахе, и что будто бы Авария покорилась, не скрывал от него той живой радости, которую произвела в нем столь важная и неожиданная новость. Но лазутчики, которые явились к князю 23/24 июля, расходились в своих сообщениях: одни говорили, что барон в Арактау, другие — что в Хунзахе. [355] Во всяком случае, князь весьма был счастлив этими новостями, и какова бы ни была действительность, он знал, по его словам, из верного источника, что гумбетовцы возвратились на свои места и перегнали стада.

Благодаря барона за все эти успехи, он поздравлял его от всего сердца с ними и с блистательным ведением дел. Он не мог даже выразить, насколько они превзошли его ожидания. По его мнению, барон в несколько дней сделал то, чего князь не мог ожидать в течении всего будущего месяца. Между прочим, главнокомандующий желал, чтобы барон Александр Евстафьевич сделал вот что: выбрал бы пункт на Бетле, Арактау, Танусе или, наконец, тот, который будет удобен для общих движений, и старался бы прибыть к нему чрез Талакори, ниже Караты. Оттуда оба вождя легко могли войти в сношения и тогда увидят, что им должно будет делать дальше.

Из личных объяснений барона с князем еще в Тифлисе, первому из них было известно, что главнокомандующий желал поддержать насколько возможно аристократические начала дагестанцев. И теперь он хотел, чтобы барон, во время его пребывания в Аварии, убедился в направлении умов по отношению к возможному восстановлению ханов; чтобы, при встрече, он высказал ему положительное мнение по этому предмету, так как, если бы оказалось возможным, князь думал туда назначить, по предварительному соизволению Государя, Ибрагим-хана, а его младшего брата — в Мехтули.

Как отлично были направлены действия, и как сходились в своих воззрениях главнокомандующий и командующий войсками, а равно, как они сочувствовали в данном случае друг другу, находясь на далеком один от другого расстоянии, разделенные непроходимыми почти [356] трущобами, видно из того, что в тот самый день, в который князь Барятинский думал и выражал свои думы так, как мы их выразили, барон Врангель, с своей стороны, посылал к нему, с особенным счастьем, поздравление и сведения о покорении всей Аварии и Койсубу.

Частности состояли в следующем: 21-го июля барон занял летучею колонною, без орудий и без тяжестей, горы Арактау и Бетль, которые господствуют над Койсубу и доставляют удобные пути в Аварию.

Прибыв лично накануне, в полдень, на Бетль, он тотчас принял депутацию из Унцукуля, и, несколько минут спустя, Цатаных изъявил покорность. С тех пор, подобные предъявления следовали ежеминутно, и до описываемого нами часа старшины всех деревень Аварии, исключая Гоцатля, а в Койсубу — Игали, уже представились барону с выражением их совершенной покорности.

Командующий войсками, не зная еще решения князя, сам предназначил для управления Авариею, как мы видели, Ибрагим-хана мехтулинского; он надеялся у себя за горами, что главнокомандующий одобрит этот выбор, который, по-видимому, обрадовал жителей этой страны. Управление же Койсубу, как известно, было пока поручено полковнику Лазареву.

Отправляясь на Бетль, барон приказал генералу Манюкину двинуться на Ирганай, и получил от него донесение, что он принял покорность жителей Ирганая, Аракан, Зырянов и Балахан. В тоже время он принял меры, чтобы по этому пути открыть сообщение с Хунзахом.

Авангард барона находился на Арактау, и он только ожидал прикрытия, чтобы двинуться вперед на Ахальчи и Сивух, навстречу чеченскому отряду.

Успехи эти были так быстры, что они затрудняли [357] барона в снабжении войск продовольствием, которое, по мере их наступления, представлялось еще труднее. Также и число их у него уменьшалось вследствие занятия промежуточных пунктов. Гумбетовцы все-таки еще не покорились, но, перегнав уже окончательно свои стада на левый берег Койсу, они подавали барону полную надежду, что не замедлят сдаться.

Здоровье дагестанского отряда было в отличном состоянии.

Изготовляя донесение князю Барятинскому, с подробным описанием действий войск дагестанского отряда, барон Врангель надеялся, что князь найдет их достойно исполнившими его приказания.

Это подробное донесение уже выше нам известно.

Все частности, нами исчисленные, достигли до главной квартиры 26-го июля.

Излишним было бы прибавлять, с каким удовольствием князь Александр Иванович принял все эти, приведенные выше, известия, о чем свидетельствовал и начальник главного штаба.

Это удовольствие, прежде всего, было последствием того сочувствия между вождями, о котором мы сказали выше. И действительно, все удивлялись, что намерения главнокомандующего и его указания были так метко предугаданы бароном Врангелем. Князь с нетерпением ожидал подробной реляции действий дагестанского отряда и официального донесения о покорении Аварии и Койсубу.

На другой день было получено от барона Врангеля известие, "не менее счастливое", о сдаче давно мозолившей нам глаза крепости Уллу-Кала, о принесении покорности Чиркатом и отдаленными аулами Аварии — Гоцатлем и другими. [358]

В тот же день утром, под начальством князя Чавчавадзе, был послан конно-иррегулярный дагестанский полк — для открытия сообщений с чеченским отрядом. К князю Чавчавадзе присоединилась аварская милиция под начальством Ибрагим-хана.

27-го июля, князь Барятинский дал знать барону Врангелю, что неожиданно быстрое и решительное исполнение предначертанного им общего плана действий превзошло самые смелые ожидания, и он поспешает, вместе с сим, довести до Высочайшего сведения Государя Императора о блистательных результатах действий, уверенный что заслуги барона Врангеля и достойных его сподвижников обратят на себя милостивое внимание Его Императорского Величества.

Все распоряжения барона относительно вновь покорившейся страны князь, конечно, вполне одобрил и, на основании предварительно и лично испрошенного им, в бытность в Петербурге, Высочайшего соизволения, разрешил объявить восстановление в Аварии ханства, с назначением ханом аварским флигель-адъютанта Ибрагим-хана мехтулинского.

Что же касается до владений мехтулинских, то относительно будущего порядка управления в этом крае он отложил решение до получения от барона подробных сведений и личных соображений по этому предмету.

С изъявлением покорности всего края между андийским и аварским Койсу, князь Барятинский признал уже излишним исполнение предположенного прежде движения дагестанского отряда чрез Танус и Сивух на соединение с чеченским отрядом, а желал скорее открыть связь между обоими отрядами по долине андийского Койсу; поэтому, просил барона Врангеля отменить теперь же предположенное [359] им движение и, оставив в Аварии и Койсубу только такую часть войск, какую барон Врангель признает необходимою для упрочения нового порядка и спокойствия, с главною частью отряда предлагал ему возвратиться к андийскому Койсу, чтобы приступить неотлагательно к тем строительным и дорожным работам, которые предположены им для прочного устройства новой линии по названной реке, именно — для постройки укреплений около Чирката и открытия прямой колесной дороги — как от этого пункта вниз к Ишкартам, так и вверх по Койсу к тому пункту, который будет заложен войсками чеченского отряда около Конхидатля. Главнокомандующий был убежден, что, с открытием этих работ, новопокорившееся население, в особенности же гумбетовцы и койсубулинцы, увидят положительное доказательство твердого намерения нашего прочно и навсегда занять этот край,— а чрез это облегчится и важное дело установления в нем нового порядка управления.

27-го июля, в день прибытия в главную квартиру князя Чавчавадзе и Ибрагим-хана и открытия сообщений с чеченским отрядом, последовал по армии приказ главнокомандующего такого рода:

"Сегодня доношу я Государю Императору о покорении Его державе Аварии, Койсубу, Гумбета, Салатавии, Андии, Технуцала, Чаберлоя и других верхних обществ.

Благодарю войска дагестанского и чеченского отрядов, всех от генерала до солдата, за столь радостную весть для сердца возлюбленного Монарха.

Особенную мою признательность объявляю генерал-адъютанту барону Врангелю и генерал-лейтенанту графу Евдокимову."

Покорность и сдача давножеланной нами крепости [360] Уллу-Кала произошла следующим образом: 24-го июля явились к генералу Манюкину, в лагерь у селения Зыряны, старшины селений Гергебиля и Кикунов с изъявлением совершенной покорности и с предложением сдать нам Уллу-Кала.

Эта крепость являлась твердейшим оплотом горцев в прикаспийском крае; мирно и с полною безопасностью обеспечивала она собою быт и существование находившихся под прикрытием и охраною ее десяти слишком воинственных селений.

В день прибытия старшин Гергебиля и Кикунов, помощник командующего войсками послал в Уллу-Кала исправляющего должность начальника войск в среднем Дагестане, полковника Лазарева, с двумя ротами самурского полка, дивизионом северских драгун и тремя сотнями конной даргинской милиции.

В тот же день, в шесть часов вечера, войска эти подошли к Уллу-Кала и приостановились на кудухской горе. Здесь оне были встречены старшинами Гергебиля и Кикунов, которые, приветствовав полковника Лазарева и заявив, что отныне население этих двух громких в истории Кавказа деревень склоняется навсегда к стопам нашего Государя, просили его вступить в крепость. Лишь только войска двинулись — оне у крепости были встречены всеми жителями указанных двух селений и громкими приветственными их криками, среди которых явно и резко слышались гостеприимные возгласы и выражения, полные искреннего удовольствия. В тоже время с крепостных верков раздался салютационный залп всех орудий, после которого горские артиллеристы, сложив принадлежность, сошли с укреплений. Войска вступили в крепость с возможной, по обстоятельствам, торжественностью, и с того же дня [361] завязалось куначество между русскими и татарами.

В Уллу-Кала мы нашли пушечного пороха в кувшинах до ста пудов, сто двадцать три снаряженных гранаты с зарядами, двенадцать картечных снарядов, две тысячи ядер и гранат, до ста пятидесяти деревянных шпиглей, один вьючный зарядный ящик, пятьсот готовых скорострельных трубок и до двух тысяч неизготовленных, четыре тысячи картечных чугунных пуль, один пальник, полевой лафет с железным прибором, один единорог с.-петербургского завода отливки 1831-го года, пушку с лафетом горского литья, пушку брянского завода 1830-го года с лафетом, чугунную пушку туринского завода 1812-го года с лафетом, орудийный передок и в нем пять готовых картечных зарядов, двадцать четыре заряда с ядрами и, наконец, еще три вьючные ящика с двадцатью двумя зарядами.

Того же числа и на следующий день на другом горизонте происходила сдача Чох — почти тем же порядком, лишь с предшествовавшими обстоятельствами несколько иными.

Лишь только Авария, Койсубу, Салатавия пали нам под власть, общество Андалял существовать самостоятельно не могло, за исключением, конечно, Гуниба, на котором пока восседал Шамиль с четырьмя стами тамошних жителей и своих мюридов и с сыновьями. Необходимость покориться сказалась прежде всего на Чохе, как на главнейшем представителе общества. 25-го июля, явилась в Кумух, к начальнику войск в южном Дагестане, генерал-маиору князю Тархан-Моуравову, депутация жителей этого аула и, принеся покорность, просила защиты от Шамиля. Она жаловалась, между прочим, что имам насильно заставляет жителей держаться себя и, чтобы не упустить их из рук, приказал отправить их семейства внутрь [362] Дагестана, к Ругдже, а имущество — в Гуниб; депутаты добавили, что если русские их не защитят, то они поневоле должны будут исполнить приказание Шамиля — и тогда, несмотря на все свое желание вступить к нам в верноподданство, явятся по необходимости нашими врагами.

Князь Тарханов, признав их просьбу и доводы уважительными и имея в виду не потерять Чох, столь сильный своим влиянием на окрестные общества и столь важный в военном отношении, стянул, 26-го июля, на гамашинские высоты, к стоявшему там, с двумя орудиями, третьему баталиону самурского полка, еще три роты линейного № 19-го баталиона, две роты ширванского полка, одну роту самурского полка, сотню цудахарской и четыре сотни казикумухской конной милиции. Со всеми этими войсками князь Тарханов поднялся с гамишинских высот на Турчидаг и дошел до чохского спуска, а оттуда направил к укреплению Чох отдельною дорогою четыре роты, под командою полковника Долгово-Сабурова. Лишь только этот штаб-офицер подошел к лесному скату, а кавалерия, особо от него, направилась по тому спуску, на котором стоял генерал Тарханов, и который в 1849-м году был разработан князем Аргутинским-Долгоруким, как обе эти колонны были встречены, первая — артиллерийским огнем из укрепления, а вторая — ружейными выстрелами. Не ждав такого сюрприза и сообразив, что при подобном условии Чох может обойтись нам весьма дорого, генерал Тарханов велел отступить и расположил войска на ночлег у Чашты.

Ночью пробрались к нам в лагерь жители Чоха и принесли разгадку сделанной нам из укрепления странной встречи. Все дело состояло в том, что Чох занят тремя стами человек ругджинцев, о чем они упустили из [363] виду заявить своевременно. Чохский наиб Исмаил, зять Шамиля, и отец его Инко-Гаджи, находившиеся в дружбе с Шамилем и пользовавшиеся его большими милостями и доверием, к настоянию чохцев о сдаче выразили большую нерешительность, тем более, что находились между двух огней. Вследствие этого, жители, без прямого и непосредственного содействия наших войск, не могли занять укрепления открытою силою и сдать его нам, но употребят все усилия, чтобы завтра же гарнизон вышел. В случае, если и это им не удастся, то они обеспечат свою покорность и исполнение раз данного обещания выдачею нам заложников.

Сознание было так искренно и видимо-чистосердечно, что генерал Тарханов на следующий день, 27-го июля, с рассветом, двинул снова по главному спуску пять рот под командою Долгово-Сабурова, а кавалерию, под начальством своего помощника, маиора Гиренкова, спустил левее, приказав занять выгодную позицию вблизи укрепления, но, в случае противодействия, не вступать в битву и вообще, не подвергать людей неприятельскому огню.

Тут сама судьба и неожиданный случай помогли делу: в девять часов утра, по тревоге, распространившейся вследствие появления наших войск, партия сугратлинцев, со значком, быстро неслась к Чоху, думая оказать услугу жителям. Едва подскакала она на ружейный выстрел к аулу, как встречена была оттуда беглым огнем чохцев; в это время сотня нашей кавалерии приняла их во фланг — и сугратлинцы очутились между двух огней. Рассудив мигом, что явились некстати и могут все остаться на месте, помощники чохцев повернули своих лошадей и обратились в бегство. Видя, что народ фактически на нашей стороне, гарнизон тотчас очистил укрепление, а маиор Гиренков поспешил к нему. Генерал Тарханов, хватая на лету эту [364] удачную минуту, двинул вслед за кавалериею пехоту и вошел в укрепление беспрепятственно, при общих радостных криках чохского населения. Наиб, с двумя значками, пожалованными ему Шамилем, явился с изъявлением полной покорности — от лица своего и всего наибства. Третий значок, который также был нам сдан, принадлежал пятисотенному Магчи.

Лица из чохцев, наиболее содействовавшие сдаче нам укрепления, были: Смара Магач, Ибрагим-Али-оглы, Исмаил-Ахмед-оглы и Доудалк.

Падение Чоха моментально произвело свое действие: тотчас явились депутаты с повинною от мухарского и дусрекского магалов.

В Чохе мы взяли: один полупудовый горный единорог, отлитый в 1841-м году в с.-петербургском арсенале, полупудовый горный единорог горского литья, шестифунтовую пушку горского литья, один горный лафет с оковками, на железных осях, с колесами нашего приготовления, негодный; один горный лафет без колес, с оковками совершенно негодными, один горный лафет татарского сооружения, без оковок, два колеса окованных, из них одно новое; одно колесо новое неокованное, три банника с прибойниками, три пальника, два протравника, семь неформенных патронных ящиков, два негодных вьючных зарядных ящика, одну форму для литья шестифунтовых ядер, двести пятьдесят ядер разных калибров, шестьдесят три гранаты разных калибров, одиннадцать двухпудовых бомб, тысячу штук картечи разных нумеров, двести шпиглей и двадцать два готовых заряда.

Взятые нами в Ирибе, Уллу-Кала, в Дусреке, Карате, в Чохе и в других местах орудия доказывают, что были времена, когда горцы поживлялись нашими [365] артиллерийскими средствами, что они отлично нам подражали в отливке орудий, и что лишь не умели с пользою для себя употреблять в дело имевшиеся у них средства. Нужно удивляться только тому, что в глубине гор, где-нибудь в ауле Кубачи, который был дагестанскою Тулою, находили возможность даже отливать орудия, не говоря уже о порохе, о снарядах, которые приготовляли и в каждом более или менее важном укрепленном пункте. Все это должно отнести к предусмотрительности и распорядительности Шамиля, который, конечно, мог бы устроить свои военные дела гораздо лучше, если бы имел более денег и был бы обставлен меньшими интригами, всегда, как сетью, опутывавшими его управление.

В день сдачи Уллу-Кала изъявили безусловную покорность селения: Араканы, Кодух, Кикуны, Дорода, Мурады и все остальные, лежащие между аварскою и Кара-Койсу, которых эта крепость защищала и обеспечивала; затем, Гумбет окончательно сбросил с себя личину и примкнул к означенным аулам. Наконец-то, это главное гнездо мюридов, разбрасывавшее повсюду семена волнения, служившее некогда верою и правдою своему владыке, столь долго колебавшееся между "быть или не быть'', показало и вразумило всех, что коль скоро оно решилось сдаться, то значит — участь Дагестана решена окончательно, и остальным обществам ничего не остается более, как следовать его примеру.

Странно, что падение фанатических религиозных воззрений, верований и убеждений, составлявших с двадцатых годов основание мюридизма, занесенного тогда в горы (первоначально в кюринское ханство) бухарцем Хас-Магометом (Некоторые приписывают занесение мюридизма на Кавказ Шейх-Мансуру, волновавшему Чечню 1785—1791 года и сосланному затем в соловецкий монастырь. Но это несправедливо: учение его не оставило никаких следов, и несколько приверженцев, которых он приобрел, совсем стушевались. Авт.), воспитавшего Муллу-Магомета, Кази-муллу, [366] Гамзат-бека, Шамиля и десятки тысяч их последователей и поклонников, пало так, как будто его никогда не существовало. С той минуты, как закоснелые мюриды преображались в наших подданных, мюридизм улетал от них, словно пух по ветру. Это доказывает, что как обаятелен, силен и нравственно-порабощающ ни был мюридизм, он не имел под собою ничего прочного, разумного, положительного; он был не более, как фантазия, сновидение сумасшедшего, которого беспорядочный ум и взволнованная кровь не доставляют мозгу пищу, взятую из действительной жизни и ее явлений, а силятся сами воспроизвести небывалые, уродливые образы.

Это видно из всех приемов обучения мюридизму, из сущности самого мюридизма. Представьте себе, что человек, желающий быть мюридом и обучающийся для этого у мюршида, должен в течении двухсот восьмидесяти дней держать себя в мистическом настроении, отрешившись в тоже время от всякой мысли, кроме мысли об аллахе, Аврааме, Мойсее, Иисусе, Магомете, составляющих и для него и для учителя неизвестных, непостижимых и непонятных лиц; затаивая дыхание, произносить постоянно ля-илляхи-иль-алла, читать коран, толкуя его по-своему, и т. д. Какой мозг не воспалится от такого напряженного состояния, и какой мозг после всего этого останется в нормальном состоянии. При пройденной школе, он всегда составит готовую почву для всякого влияния — нравственного, умственного, духовного, и этим пользовался лучше всех Шамиль, доказывая всегда своим правоверным, что тарикат или [367] истинный путь, который проповедует мюридизм, есть джихад или газават, т. е. война против неверных.

И вот, это учение пало, разлетелось в щепки без всяких последствий, лишь только главный газий (ведущий священную войну) отошел в сторону. Мы, пожалуй, неправильно выразились, говоря "без всяких последствий;" лучше сказать: с большими последствиями. А эти большие последствия состояли в том, что, видя себя в стороне от Шамиля и стряхая с плеч своих мюридизм, народ истинно и видимо облегчался, преображался, прозревал и тут же готов был сознать: ведь нужно же быть таким неразумным, чтобы добровольно положить и в течении долгого времени держать у себя на шее целый жернов, когда можно было жить без него и правильнее, и праведнее и счастливее.

Вот отчего все дагестанцы, в том числе и гумбетовцы, так скоро и легко простились с своим мюридизмом —лишь только отпали от Шамиля, и так упорно не хотели и не хотят даже вспоминать об нем.

В течении 25-го и 26-го июля то и дело являлись к командующему войсками старшины разных обществ и селений с изъявлением покорности. Тут были чиркатовцы, артлухцы, данухцы, игалинцы, тлохцы, ичичальцы, ингишцы, инховцы, аргуанцы, богелойцы, и вообще, многие представители тех дагестанских захолустных углов, названий которых мы до сих пор не знали, и о существовании которых на земном шаре, с их загадочными именами, мы и не подозревали.

И так, в две недели дагестанский отряд прошел от Мичикала в самую глубину Аварии и принес в подарок Государю и родине, без значительной потери, малодоступное нагорное пространство между Анчимеером и [368] аварским Койсу. Успех, действительно, громадный и неожиданный.

Отряд же генерала Манюкина продолжал свои действия на аварском Койсу, открывая сообщение с плоскостью чрез балаханское ущелье и Бурундук-Кале. Для этой надобности он разрабатывал дорогу чрез койсубулинский хребет. Командующий войсками поручил Манюкину, вместе с тем, устроить переправу через Койсу или у Ирганая, или у Зырянов — смотря потому, где более окажется удобным.

Главные силы отряда перешли с горы Бетль в аварскую долину, а пехотный авангард, как желал главнокомандующий, был выдвинут к Токите.

28-го июля был день, в своем роде, весьма замечательный: к командующему войсками явилась почетная депутация от знаменитого в горах сподвижника Шамиля, тилитлинского кадия Кибит-Магомы — с принесением верноподданства нашему Государю. Этот наиб, которому Шамиль в свое время был обязан очень многим, отличавшийся своею фанатическою суровостью, не щадивший голов правоверных, где надобность указывала, был почти повелителем всего нагорного Дагестана. Отпадение его от Шамиля влекло за собою решительную покорность этой части края, которою он нередко ворочал не только не стесняясь указаниями имама, но иногда действуя, по своему усмотрению, в разрез с этими указаниями. И Шамиль помалчивал, хотя часто кусал себе губы, так как открытая вражда с Кибит-Магомою могла привести его к невыгодным для него последствиям.

Посланные от кадия принесли барону Врангелю положительные и подробные сведения и бегстве Шамиля чрез ругджинские леса на Гуниб-Даг. Имея это в виду, командующий войсками тотчас отправил к Голотлю [369] генерала Ракуссу, с тремя баталионами, для действий в этой стороне. Лишь только колонна прибыла в Голотль, к генералу Ракуссе приехал сам Кибит-Магома, с почетными жителями Тилитля и, уверяя в своей чистосердечной покорности, присовокупил, что в доказательство ее он удержал у себя почтенного наставника имама, тестя и главного руководителя его действий — Джемал-Эддина, а также знаменитого проповедника мюридизма, цудахарского кадия Аслана, которые в свое время не замедлят принести нам покорность. Кибит-Магома объяснил, что многие жители не выходят из гор, боясь наказания русских за проступки, причиненные в ущерб России; что если ему будет выдан вид, на основании которого он может объявить им прощение, то ручается, что они явятся с повинною. Генерал Ракусса не стеснился выдать ему этот вид — и Кибит-Магома отправился.

Начальник отряда, тем временем, подвинул свои баталионы к Тилитлю.

На отпадение Кибит-Магомы от имама имели влияние столько же плохие дела и безвыходное положение сего последнего, результат которого старый кадий хорошо предвидел, сколько и заарестование его брата Муртузаали, взятого Шамилем в обеспечение преданности кадия и содержавшегося в ауле Хуш-Дада.

Лишь только наш отряд придвинулся к Тилитлю, Муртузаали счастливо бежал и явился в лагерь к генералу Ракуссе.

Здесь он объяснил ему, что невдали отсюда, в деревнях карахского общества, находятся главные приверженцы Шамиля; что они желают явиться с повинною, но боятся жителей, которые их могут ограбить по пути так, как ограбили Шамиля, и что поэтому, просили его содействия [370] для благополучного и безобидного препровождения их семейств в русский лагерь. Муртузаали, с своей стороны, просил генерала — удовлетворить их желанию.

Вслед за Муртузаали приехал к начальнику отряда почетный сугратльский житель Абдул-Магомет-оглы. Он первый привез известие в наш лагерь о занятии другою нашею колонною укрепленного аула Чох, присовокупив, что старшины Сугратля, по взятии Чох, являлись к генералу Тарханову, а теперь желают явиться ему, Ракуссе, и чрез посредство его представиться командующему войсками. Генерал Ракусса дал согласие на прибытие сугратльских старшин и почетных людей, которых обещал от себя отправить к барону Врангелю.

Между тем Муртузаали, действительно, сдержал свое слово и на другой день прибыл в лагерь с ближайшими сподвижниками Шамиля, отложившимися от него навсегда. Это были: беглец из Казикумуха — Афенди, главное приближенное к Шамилю лицо, его любимец и советник, живший с ним постоянно в одной палатке и деливший все его секреты и задушевные помышления; бывший гехинский наиб Али-Мирза-Хабан-оглы; последний гехинский же наиб, преемник предыдущего, Сайдулла; маюртупский наиб Осман и маюртупский маазум (Пятисотенный. Авт.) Лапи-Лачин-оглы. Лица эти были препровождены к командующему войсками и, попросив у него разрешения, отправились затем в Гидатль, взять семейства, чтобы поселить их на прежнем месте, в Чечне, и, при первом случае, представиться главнокомандующему.

Так быстро отпадали от Шамиля не только целые общества и провинции, в роде Аварии, но и лучшие его сотрудники, друзья, которых он любил, которым [371] доверял во всем. Чрезвычайно печальна всегда картина этого разрушения, доказывающего всю непрочность в мире не только вещественных предметов, но самых искренних связей, основанных нередко на обширных, сложных взаимных услугах. Больно становится видеть и чувствовать, как отпадает от вас часть за частью вашего существования, как вы понемногу беднеете внутренне, духовно и, постепенно обессиливая, не встречаете вокруг себя ни поддержки, ни точки опоры, ни даже нравственного успокоения. Подобное падение натур могучих, выходящих из ряда, какою пред нами является натура Шамиля, представляет поучительную страницу в жизни выдающихся исторических деятелей, потому что соприкасается большею частию с серьезными, нередко с великими событиями и, заканчивая собою одну эпоху, служит началом другой, заставляет нас вдумываться в значение прогресса, представляет нам ступени перерождения вымирающих людей в более совершенных, замещения меньшего большим, худшего лучшим.

Описывая военному министру, для доклада Государю Императору, события последних дней, князь Барятинский выразился, что целый край, так недавно театр упорных действий, объят всеобщим желанием скорее присоединиться к державе Великого Монарха.

И эти выражения далеко не были игрою слов.

Между прочим, среди военных действий и занятий к ним относившихся и поглощавших так много времени, начальник главного штаба не забывал и успевал заботиться об устройстве вновь покорившихся частей края. Вопрос о восстановлении Аварии и назначении ханом ротмистра Ибрагима, как мы видели, был решен; но относительно отдельного ханства в Мехтули требовались не только соображения барона Врангеля, но и мнение ханши [372] Нох-Беке, матери Ибрагима и Решида. Затем, покорность, изъявленную нам почти всеми племенами, предполагалось упрочить, с одной стороны, водворением нового порядка управления, а с другой — мерами военного занятия края. На оба эти предмета начальник главного штаба обратил особенное внимание и вел постановку дел таким образом, чтобы на будущее время нам не пришлось опасаться какого-нибудь нового переворота в умах и расположении покорившегося населения.

Действительно, стоило над чем подумать. Князь Барятинский здесь является уже не только прочным завоевателем страны, лицом, которое, посредством особой системы движений и занятия края, упрочивал его за нами бесповоротно, но, при посредстве и сотрудничестве своего начальника штаба, дальновидным администратором, мирные распоряжения которого были равносильны и равнозначащи указанной нами системе военных действий. Только одновременным и параллельным давлением на вновь завоеванный край с двух сторон — посредством оружия и разумных административных мероприятий, возможно было устранить поводы, породившие события 1843-го, 1845-го и других лет.

Меры административные, касавшиеся порядка управления, состояли в способе устройства прочих частей края, кроме Аварии, в разделении его на округи, в выборе способных и благонамеренных лиц на новые места в управлении.

Хотя главнокомандующий и считал необходимым пока не слишком торопиться всем этим, чтобы дать время успокоиться брожению и не произвести сразу резкого переворота от введения новых порядков, тем не менее было предложено барону Врангелю представить свои соображения по изложенным выше вопросам. Сообщая об этом [373] командующему войсками, начальник главного штаба присовокуплял, что главнокомандующий желал бы сохранить разграничение прикаспийского края от левого крыла по черте разделения вод андийского Койсу и притоках Терека, с тем, чтобы впоследствии и Салатавия передана была на левое крыло. На первых же порах, до окончания работ войсками левого крыла по утверждению нашему в верховьях андийского Койсу, т. е. постройки главного укрепления в окрестностях Конхидатля и дороги вдоль Койсу на соединение с тою, которая должна была разрабатываться войсками дагестанского отряда от Ишкартов и Чирката, признавалось полезным, в виде временной меры, подчинить командующему войсками левого крыла управление в верхней части долины андийского Койсу, а именно: Андию, Технуцал, Чамалял и Чаберлой. По окончании же означенных работ, эти четыре провинции должны были составить особый округ в районе прикаспийского края. Местопребывание начальника округа предполагалось в укреплении у Конхидатля, которое вслед за сим было заложено, т. е. Преображенском.

С другой стороны, в низовьях андийского Койсу, в пункте, предположенном для укрепления в окрестностях Чирката, предназначался центр управления особого округа, который бы составили Гумбет и Койсубу.

Что касается до стран, лежащих к югу от Аварии и Койсубу, то признано преждевременным пока составлять относительно их какие-либо соображения.

По вопросу о военном занятии края, главнокомандующий считал основанием всей этой системы в северной части Дагестана — устройство предположенной им новой линии по андийскому Койсу. Линия эта, связываясь с нашим базисом в Ишкартах и рассекая край во всю глубину его, должна была состоять из двух главных [374] пунктов и нескольких промежуточных. Главные пункты, один — в низовьях реки, возведение которого предоставлялось барону Врангелю, другой — укрепление Преображенское. В этих пунктах, кроме гарнизона и всяких запасов, предполагалось содержать подвижные резервы, которые постоянно влияли бы на повиновение нам страны по обоим берегам Койсу. Для этого предстояло еще устроить, кроме главной линии, дороги между промежуточными пунктами, т. е. всходы на возвышенности обоих берегов. Впоследствии, линию по Койсу, разработкою дорог, предполагалось связать в одну сторону с лезгинскою кордонною линиею чрез Тушетию и Дидо, в другую — с левым крылом чрез Чаберлой и аргунское ущелье.

До приведения в исполнение всех этих соображений, по которым новопокоренный край должен был быть охвачен сетью перекрестных дорог, открывающих нам входы во все пункты гор, предложено было барону Врангелю поддерживать главное сообщение с Веденем, как передовым опорным пунктом левого крыла. Дорога эта должна была служить не только важною военною дорогою, но и путем для перевозки леса из Чечня в Дагестан.

Все работы решено было начать по возможности скорее, до наступления осени.

__________

Брат Кибит-Магомы, Муртузаали, представляясь 31-го июля генерал-маиору Ракуссе, между прочим, сообщил ему о дошедших до него слухах, что часть имущества Шамиля спрятана в карахском лесу, и что он намерен предпринять туда облаву, овладеть этим имуществом и [375] разделить его между тилитлинцами, которых наиболее грабил Шамиль. Действительно, собрав несколько десятков отчаянных голов, Муртузаали направился второго августа в карахский лес и захватил там стражу, оберегавшую имущество имама, и нескольких его приверженцев, которые сдались ему без выстрела и были препровождены к Ракуссе. Произведя раскопки в разных местах, Муртузаали нашел пятнадцать вьюков с пятнадцатью тысячами рублей серебром, много золотых и серебряных вещей, вдоволь всякой утвари, богатого конского снаряжения, платья и тому подобного. Все это было разделено между тилитлинцами, которые, таким образом, вознаградили свои потери.

После этого случая, в течении нескольких дней в дагестанском отряде было спокойно и тихо. Барон Врангель употребил некоторое время на окончательные разведки о местопребывании Шамиля, и когда был вполне уверен, что он не трогается с Гуниб-Дага, а напротив, поспешно его укрепляет, он, восьмого августа, оставив на сообщениях для работ несколько баталионов, с остальными войсками передвинулся в куядинское общество на урочище Гуни-Меер, а девятого августа, произведя рекогносцировку местности, придвинулся к Гунибу.

Четвертого августа, по получении от барона Врангеля требуемых сведений, объявлено было главнокомандующим, в приказе по армии, о восстановлении ханства аварского. Приказ был такого содержания:

"Отторгнутая в 1843-м году из-под русской власти Авария, 23-го июля изъявила покорность и по-прежнему вступила в подданство Его Императорского Величества.

На основании предварительно испрошенной мною лично [376] Высочайшей воли, восстановляя аварское ханство, назначаю ханом аварским флигель-адъютанта Его Величества, лейб-гвардии казачьего полка ротмистра Ибрагим-хана мехтулинского.

Младшего же брата Ибрагим-хана, лейб-гвардии гродненского гусарского полка поручика Решид-хана назначаю ханом мехтулинским."

Седьмого августа, князь Барятинский, донося военному министру, для всеподданнейшего доклада, о последних действиях всех трех отрядов, о их сближении и открытых между ними сообщениях, присовокуплял, что такое соединение частей войск чеченского, лезгинского и дагестанского отрядов у андийского Койсу, в недре кавказских гор, само по себе составляет событие, ясно выражающее настоящее положение дел в Дагестане и важность результатов, достигнутых предпринятыми им наступательными действиями трех отрядов. Относительно работ и дорог в районе действий чеченского отряда главнокомандующий писал: в это короткое время, несмотря на скалы, взрываемые порохом, на крутизну, на которой трассирована новая дорога — работы шли так успешно, что к вагенбургу у озера Ретло уже подвозят провиант на грузинских больших арбах, а спуск в долину Койсу совершенно удобен для проезда артиллерии. Таким образом, каждый день приносит с собою новые успехи; племена, одни за другими, кладут оружие; неприступный горный край быстро умиротворяется.

Главную роль во всех наших успехах играла та система войны, которую князь Барятинский установил на Кавказе — система постепенного движения вперед и прочного занятия раз навсегда одного шага за другим, одного пункта за другим; наконец, прекрасно осмысленный и [377] обдуманный заранее план войны этого года и дружное направление дел командующими войсками, под руководством князя Барятинского и его начальника штаба.

Последнее условие не уступает в важности своей остальным двум и тем более имеет значение, что до сих пор не было никогда никаких подробно составленных планов и программ военных действий на Кавказе, исключая разве времени Вельяминова на восточном берегу Черного моря и покорения этой части края. Не было планов и программ потому, что не было никакой заранее определенной и выясненной системы действий, а просто — ходили, били, уничтожали, бывали биты сами, возвращались домой, вновь набегали и разоряли и снова возвращались, давая время и возможность оправиться неприятелю, обстроиться и в будущем году встретить нас с свежими и удвоенными силами. Правда, в течении всего долгого прошлого времени, при всех этих движениях, мы приобрели многое в малой и большой Чечне,— да иначе же и быть не могло; но все же эти приобретения не были последствием тех планов и программ, о недостатке которых мы сказали выше, а являлись неизбежным результатом наших трудов и побед: не могли же они не иметь каких бы то ни было результатов в течении пятидесяти лет! Но что значили все эти результаты в сравнении с деяниями одного 1859-го года!..

Говоря об отсутствии в прежнее время заранее осмысленных планов не только вообще, но и в военных делах первой важности, мы берем в пример даргинскую экспедицию 1845-го года, самую обширную, многорасходную. Какую цель она имела в основании? Никто пока не знает и не будет знать, если для историка не вскроются секретные архивы и личные, собственноручные [378] заметки князя Воронцова, его письма, записки и т. п. До того времени каждый вправе смотреть на эту, с виду и по началу грозную, экспедицию, как на злополучную военную прогулку, не имевшую никакой соответственной ее расходам и потерям цели. Уже одна непростительная ошибка тогда была сделана та, что мы пошли в Дарго со стороны Дагестана, а не со стороны Чечни, хоть бы чрез Буртунай; другая, что мы не обеспечили своего тыла и отступления ни исправными дорогами, ни запасами всякого рода, ни подвижными резервами; третья, что мы затеяли нечто в роде похода Дария Гистаспа или Дария Кодомана и гораздо более позаботились о своих удобствах, о желудках и о прислуге всякого рода, чем о патронах и артиллерийских зарядах. Допустим, что нас не постигло бы там никакое несчастие, что все окончилось бы благополучно, что мы разгромили бы убежище Шамиля, расколотили бы его самого, сожгли бы его резиденцию и несколько аулов... Ну, а дальше что? Дальше — мы должны были бы все-таки вернуться домой без особенных последствий, потому что ничто и никто не оставил никаких следов о том, чтобы в основание этой громкой экспедиции был положен какой-нибудь решающий план.

Когда Барятинский воевал с Кавказом — последний был все еще очень силен, Шамиль был в лучшем цвету своей боевой опытности, фанатизм горцев был в полном разгаре, поджигательство извне и пособия имаму не переставали являться по мере возможности,— однако, несмотря на все это, сломил же он весь восточный Кавказ одним взмахом, подготовив ему решительное падение лишь только в два предыдущие года. Следовательно, возможно было сделать, если не все, то что-либо подобное и раньше;— мы, знающие этот край и его историю, имеем полное [379] право говорить так. Но почему же не сделано? Потому, что мы не воевали с горцами, а постоянно их наказывали. Мы даже избегали слова воевать, как будто наши враги были вовсе его и недостойны, и так задались и увлеклись мыслью о наказывании их, что не замечали того, как сами себя наказывали. Не шутя сказать, это слово было в большом ходу до князя Барятинского, и некоторые военачальники не знали иной системы действий, как наказание горцев — за вину и безвинно, словно школьников прежнего времени. Спасибо Барятинскому и его сподвижникам, что они в самое короткое время приучили нас смотреть на неприятеля, как на нашего боевого соперника, иначе бы мы, пожалуй, еще долго наказывали его.

Хотя, бесспорно, Кавказ был всегда школою для наших военных людей и рассадником боевых офицеров и генералов, но он стал еще лучшею школою в то время, когда война на Кавказе при Барятинском получила осмысленное назначение.

Мы сказали выше, что князь Барятинский достиг блестящих и бессмертных результатов экспедиции 1859-го года также и благодаря своим сподвижникам. Мы имели полное право это сказать, тем более, что в рескриптах и Высочайших приказах заслуги этих лиц столько же точно обозначены, сколько и достойно вознаграждены.

Вот эти рескрипты, утвержденные Высочайшею подписью 10-го августа 1859-го года, среди которых первый относится к князю Барятинскому:

"Храбрые войска вверенной вам армии, под непосредственным начальством вашим, совершили общее наступательное движение, увенчавшееся, в короткое время, блистательным военным успехом, в стране, шестнадцать лет служившей опорою неприязненных против нас действий [380] предводителя враждебных нам горных племен Кавказа. Быстрое покорение воинственного населения Аварии, Койсубу, Гумбета, Салатавии, Андии, Технуцала, Чаберлоя и других верхних обществ, и отступление неприятеля, без всякого почти сопротивления, от вновь воздвигнутых им укреплений после падения Веденя, свидетельствуют о превосходной воинской распорядительности, с которою предпринятые вами в этой стране военные действия направлены к предначертанной для оных цели. Относя успешный ход постепенного покорения оружию нашему Кавказа к глубоко обдуманным и настойчиво приводимым вами, в течение двух с половиною лет, в исполнение военным мерам, Мы признали справедливым изъявить вам особенную Монаршую признательность и совершенное Наше благоволение за неутомимые труды и важные военные заслуги ваши на пользу вверенного вам края, и в ознаменование сего Всемилостивейше пожаловали вас кавалером Императорского ордена Нашего Св. Великомученика и Победоносца Георгия второй степени, коего знаки, при сем препровождая, повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению. Пребываем к вам Императорскою милостию Нашею навсегда неизменно благосклонны."

Указ Капитулу Орденов:

"Войска дагестанского отряда вновь ознаменовали себя, под начальством командующего войсками в прикаспийском крае, генерал-адъютанта Нашего барона Александра Врангеля 2-го, славными подвигами мужества, при трудной переправе, под выстрелами неприятеля, чрез реку андийское Койсу, у Сагрытло, 16-го, 17-го и 18-го июля сего гола. В воздаяние столь доблестного подвига, значительно содействовавшего покорению горских обществ: Аварии, Койсубу, Гумбета, Салатавии, Андии, Технуцала и Чаберлоя, [381] Всемилостивейше пожаловали Мы генерал-адъютанта барона Александра Врангеля 2-го, кавалером Императорского ордена Нашего Святого Великомученика и Победоносца Георгия 3-й степени. Вследствие чего повелеваем Капитулу выдать сему кавалеру орденские знаки и грамоту на оные."

Высочайшие грамоты:

1) Генерал-маиору Ракуссе.

"Во внимание к отличной распорядительности и мужеству, оказанным вами во время командования частию дагестанского отряда при занятии Мичикала 3-го июля и при переправе чрез андийское Койсу у Сагрытло, 16-го, 17-го и 18-го июля сего года, Всемилостивейше пожаловали Мы вас кавалером Императорского ордена Нашего Святыя Анны первой степени с мечами, коего знаки, при сем препровождая, повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению."

Последующие грамоты нас знакомят еще ближе со славою и доблестями знаменитых кавказских куринского и кабардинского полков.

2) Грамота куринскому полку:

"В ознаменование особенного Монаршего благоволения Нашего к 4-му и 5-му баталионам куринского пехотного полка, за оказанное мужество и храбрость в делах с горцами в 1858 и 1859 годах в большой Чечне, Всемилостивейше пожаловали Мы баталионам сим препровождаемые при сем георгиевские знамена с надписью "за отличие в 1858 и 1859 годах в большой Чечне", с сохранением и прежней надписи: первому из них "за отличие при взятии штурмом Ахульго 22-го августа 1839 года", а последнему "1700-1850", которые повелеваем освятить по установлению и употреблять на службу Нам и отечеству с верностию и усердием, российскому воинству свойственными". [382]

3) Кабардинскому пехотному полку:

"В ознаменование особенного Монаршего благоволения Нашего к 3-му баталиону кабардинского пехотного полка, за оказанное мужество и храбрость при взятии штурмом аула Веденя 1-го апреля 1859 года, Всемилостивейше пожаловали Мы баталиону сему препровождаемое при сем георгиевское знамя с надписью "за взятие штурмом аула Веденя 1-го апреля 1859 года", с сохранением и прежней надписи "за взятие Анди 14-го июня 1845 года", которое повелеваем освятить по установлению и употреблять на службу Нам и отечеству с верностию и усердием, российскому воинству свойственными".

4) 20-му стрелковому баталиону:

"В ознаменование особенного Монаршего благоволения Нашего к 20-му стрелковому баталиону, за оказанное мужество и храбрость при взятии аула Веденя 1-го апреля 1859 года, Всемилостивейше пожаловали Мы баталиону сему препровождаемое при сем знамя, которое повелеваем освятить по установлению и употреблять на службу Нам и отечеству с верностию и усердием, российскому воинству свойственными".

Этим, однако. не ограничились Царские милости: Высочайшим приказом от 6-го августа, генерал-лейтенант граф Евдокимов и начальник главного штаба назначены генерал-адъютантами к Его Императорскому Величеству, с оставлением в занимаемых ими должностях.

Независимо того, главнокомандующий удостоился особого рескрипта Государя Императора, милостивые выражения которого, обращенные к кавказским войскам, поспешил передать по принадлежности в приказе по армии:

"С радостью спешу опять передать вам, храбрые [383] войска кавказской армии, Августейшие слова, начертанные в собственноручном ко мне рескрипте Государя Императора, по поводу последних успехов, одержанных оружием Его Величества в Дагестане:

"Скажи вновь от Меня кавказским молодцам искреннее спасибо, и что они Мне опять доказали, что для них невозможного нет."

Это "спасибо," похвала и слова: "невозможного нет" доказали и вслед затем, именно чрез несколько дней, как глубоко войска проникнуты были одушевлением и гордостью после такой высокой, неожиданной, хотя вполне заслуженной, оценки их доблестей.

Нужно было сойтись обстоятельствам так, что распубликование этих Высочайших слов в приказе и прочтение их в частях войск последовали за три дня до взятия Гуниба, когда все, от генерала до солдата, находились под живым еще их впечатлением.

Эту Монаршую милость главнокомандующий поспешил еще подкрепить своим отдельным приказом:

"Воины Кавказа! В день моего приезда в край, я призвал вас к стяжанию великой славы Государю нашему, и вы исполнили надежду мою.

В три года вы покорили Кавказ от моря Каспийского до военно-грузинской дороги.

Да раздастся и пройдет громкое мое спасибо по побежденным горам Кавказа, и да проникнет оно со всею силою душевного моего выражения до сердец ваших."

Текст воспроизведен по изданию: Окончательное покорение восточного Кавказа (1859-й год) // Кавказский сборник, Том 4. 1879