ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ ПОКОРЕНИЕ ВОСТОЧНОГО КАВКАЗА

(1859-й год).

IX.

Взятие селения Аргуани. Знаменитая в летописях кавказской войны переправа отряда через андийское Койсу. Дело генерала Манюкина у Бурундук-Кале. Взятие горы Ахкент-Даг. Вступление войск в глубину Аварии и в сердце Дагестана. Расположение к покорности со стороны гумбетовцев и принесение ее аварцами и койсубулинцами. Установление сообщения с чеченским отрядом и сношений с главнокомандующим.

В прошлой кавказской войне есть такие факты, что, принимаясь за описание их, невольно и далеко не на минуту останавливаешься и думаешь: сладит ли перо с ними, сумеет ли оно хотя бледными штрихами очертить действительность; хватит ли средств у рассказчика представить полную картину данного случая, не захлебнувшись восторгом и упоеньем при описании его, не оставшись подавленным тем высоким благоговением к героям и деятелям войны, которое они возбуждали?

Если бы мы жили в старое доброе время процветания древней Греции, то, конечно, приступая к описаниям, о которых замечено выше, мы бы предварительно воззвали ко всем богам, ко всем музам и просили бы у них помощи, вдохновения. Но этот обычай, столь девственно-прекрасный, вышел давно из употребления, и нам остается одиноко, без всякого пособия муз, приступить к изображению картины. Картина эта, которой еще до сих пор не коснулась ни одна кисть, которая, кроме официальных бюллетеней, не знала еще другой почвы — переправа нашего отряда в 1859-м году через андийское Койсу.

Несколько замечательных эпизодов из прошлой кавказской войны уже были переданы мною в предыдущих [260] статьях; но такого, который я собираюсь теперь описать, я еще не рассказывал. Я еще не пробовал моих сил на подобных непередаваемых и в век два раза не повторяющихся событиях, хотя двадцать слишком лет держу перо в руках для литературных работ. Поэтому, немудрено, если я заранее оговорился и предпослал моему рассказу небольшое вступление.

Да, переправа через андийское Койсу в 1859-м году — это то, что можно назвать choeuf d’oeuvre человеческого мужества, неустрашимости, геройства; это то, над чем бы задумался сам Суворов — даже после Сен-Готарда. Мне кажется, что совершить ее могли только русские — при тех условиях, при каких совершили; что англичане, французы, немцы, американцы поступили бы как-нибудь иначе, вполне иначе, но только ни в каком случае не полезли бы напролом в бешеную воду, как юнкер Шпейер и рядовой Кочетков; не понеслись бы по воздуху (да, по воздуху — без преувеличения!) над бездной, по канату, в легкой, ненадежной люльке, под градом пуль, как другие охотники; не сунулись бы, закрыв глаза и окрестя голову, двое против двадцати. Мы видели и описали переправу куринцев через Аргун по танцующим под ногами бревнам; но переправа через Койсу далеко во всем опередила аргунскую. Последняя в сравнении с предыдущею — слабый опыт, элементарное обучение.

Дело было так:

Барон Врангель, согласно указанию князя Барятинского, выступил из Мичикала на Аргуани. Он избрал путь через гору Анчимеер, так как селение Аргуани доступно только с этой стороны. В Аргуани нас ожидали сильные партии горцев. Добравшись благополучно до Анчимеера, командующий войсками приказал дагестанскому [261] конно-иррегулярному полку быстро спуститься на чиркатскую дорогу, в обход Аргуани, а 21-му стрелковому баталиону, шедшему последам полка, велел поддержать всадников. Последние не спустились, а слетели вниз прямо на голову неприятелю. Горцы поспешили очистить селение.

Мы были в Аргуани еще в 1839-м году, т. е. ровно за двадцать лет до описываемого события. Тогда мы шли к нему другою дорогою и понесли большую потерю. Дорога эта взята была нами от бывшего укрепления Удачного по ущелью, потом — перед самым селением через глубокий овраг. Если бы мы ее избрали и теперь, то неприятель безнаказанно мог бы бить нас из сакль селения, и тогда повторился бы 1839-й год. Теперь же занятие Аргуани стоило нам всего двух раненых всадников конно-иррегулярного полка.

По дорогам в Андию были расположены многочисленные неприятельские скопища, которые, очевидно, ожидали нас в этом направлении. Массы горцев видимо и быстро увеличивались.

Барон Врангель отказался от чиркатской переправы, так как обход туда, в виду неприятельских скопищ, и наведение там моста представляли много трудностей и мало успеха. Со стороны же сагрытлохской переправы неприятель пока, как видно, нас не ждал, уверенный, что переправа в том месте, где был мост, им ныне уничтоженный, невозможна.

Чтобы не допустить неприятеля занять и эту переправу, командующий войсками, дав в Аргуани двухчасовой отдых войскам и несмотря на сильное их утомление, приказал генералу Ракуссе, с тремя баталионами и тремя сотнями конно-иррегулярного полка, двинуться на Сагрытло. Утомление войск увеличивалось еще более и оттого, что оне [262] несли на руках своих деревянный мост, на трехсаженную ширину реки, построенный для сагрытлохской переправы еще в Буртунае. Как ни оригинально казалось это движение баталионов с мостом на руках и на плечах, как ни было оно исключительно и в своем роде неподражаемо, тем не менее оно было вызвано силою необходимости и местных условий.

Войска быстро прошли десятиверстное расстояние, отделявшее их от переправы. Остановив их на дальний ружейный выстрел от нее, генерал Ракусса вызвал охотников для осмотра местности. Бывшего моста, конечно, не оказалось; берега с нашей стороны были круто сорваны горцами на семисаженной высоте; спуск к переправе был испорчен до невозможности. Если бы пришлось решиться в этом пункте на переправу, то необходимо было бы подойти к берегу не иначе, как сапою по голому камню. Вправо и влево Койсу металось в обрывистых, высоких и скалистых берегах, доступ к которым решительно был невозможен. Против этих мест, которые сама природа сделала недоступными, горцы не считали даже нужным возвести какие-нибудь укрепления: достаточно было естественных преград. Но против места, где был мост, и где река суживалась до двух саженей, на противуположном берегу, в виде крытой галереи, из нескольких ярусов, были устроены ряды завалов, перпендикулярно спускавшиеся к течению реки. Тут же, по всему берегу, была устроена другая галерея из толстого тесаного камня, с бойницами. Сюда-то именно и прибывали ежеминутно все большие и большие толпы горцев. Пожалуй, Шамиль был уверен, что этот пункт будет единственным, который послужит нам местом переправы. Но на этот раз он ошибся. Барон Врангель, убедившись, что для [263] овладения здесь переправою нам необходимы продолжительные осадные работы, и что наша артиллерия в настоящую минуту, по испорченности спуска к реке, не может действовать по неприятельским галереям, приказал поискать место, удобное для переправы, вниз по течению реки. Розыск показал, что в полуверсте есть только один пункт, с которым нам можно было бы справиться, хотя река доходила здесь до пятнадцати саженей ширины. Нечего делать, нужно было овладеть нам этим пунктом, тем более, что эта часть реки не была прикрываема и охраняема горскими партиями, так как все их внимание было сосредоточено на сагрытлохской переправе. У вновь избранного же нами места находился на правом берегу только неприятельский наблюдательный пост. Его держали двадцать отчаянных мюридов, убежищем для которых была обширная и глубокая пещера, находившаяся по ту сторону реки. Прикрытые ее сводами, мюриды безнаказанно могли выбирать себе жертву за жертвою и, действительно, пользовались с успехом всеми выгодами своего положения: лишь только наши головы показались у переправы — просвистело несколько пуль, и ни одна из них не пропала даром.

Однако, решиться было нужно, и генерал Ракусса, получив приказание барона Врангеля — во что бы ни стало устроить здесь переправу, ожидал только ночи, чтобы, под прикрытием ее, приступить к чему-нибудь окончательному.

На помощь к нему прибыл второй ширванский баталион, два горных орудия № 6-го батареи и две полупудовые мортиры.

Нужно было спешить, чтобы Шамиль и на этом месте не предупредил нас; нужно было также уберечь людей и от выстрелов мюридов, винтовки которых зорко следили из темного жерла пещеры за каждою русскою головою. [264]

С 15-го на 16-е июля, лишь только ночь покрыла собою окрестность, и темнота ее, усиливавшаяся еще более от нависших скал, не давала возможности видеть предметы на расстоянии двадцати-тридцати саженей, к берегу реки, на полуружейный от него выстрел, были спущены рабочие команды — и закипела постройка ложементов по всему занятому нами пространству. Всю ночь войска не смыкали глаз: щебень, камни, земля, все пошло в ход, и к утру возник непрерывный ряд завальчиков, в роде траншеи. Едва солнце окрасило собою вершины скал и где-то в отдалении раздался крик муллы, возвещавший об утреннем намазе, за завальчиками уже сидели густою цепью стрелки дагестанского полка и 21-го стрелкового баталиона. Блестящий и густой ряд ружейных дул смотрел частию в пещеру, а частию им противуположные высоты и тропинки, по которым мог бы явиться секурс мюридам. Против самой пещеры возвышалась укромная батарея, и на ней крайне неприветливо зияли три орудийные дула. Наши ложементы, вместе с редутиком или, лучше сказать, эполементом, были устроены таким образом, что держали весь правый берег реки под перекрестным огнем.

Шамиль, действительно, или спохватился, или получил от мюридов точные сведения о наших действиях, о перемене вами направления: едва только солнце вполне выкатилось из-за гор, на пути к пещере показалась партия горцев, следовавшая, конечно, на подкрепление мюридов. Последние, услышав приветственные и ободряющие выстрелы знакомых им винтовок, с своей стороны открыли как бы пробную или отвлекающую пальбу по нашим ложементам. Вдруг, грохнуло орудие за орудием, покатился ружейный треск вдоль нашей линии — и не рассеялся еще окончательно дым, как и партии не было видно, и мюриды [265] словно все разом перемерли.

Наступила тишина. Мюриды фактически убедились, что они отрезаны, что подкрепления им ждать невозможно, что русские не будут так просты, чтобы и эту ночь провести без посягательства на них, и, конечно, постараются управиться с ними до наступления сумерек. А тут, в виде искушения, явились еще для переговоров и всадники конно-иррегулярного полка.

— Сдавайтесь, кунаки! кричали они мюридам с этого берега. Нужно иметь бараньи головы, чтобы не видеть, что никто из вас живой не выйдет. Пока есть время — сдавайтесь, начальник помилует; а потом — будет плохо.

Подумали мюриды, побалакали промежду себя и стали просить пардона.

— Начальник соглашается, отвечали им всадники. Выходите, никто вас не тронет; но, с условием, чтобы вы, в знак примирения с нами, прикрепили бы у себя на берегу канат, который вам бросят отсюда.

Опять краткое совещание, и опять переговоры. Наконец, мюриды уступили и стали выползать друг за другом из темной пещеры. Войска подняли головы из-за своих завальчиков, и началось любопытное рассматривание красных и темно-красных бород, с нависшими бровями, с насупившимися веками, сквозь которые очень недружелюбно блестели зловещие глаза.

Бросили веревку — раз, другой и третий; все неудачно. Ухищрялись привязывать к концу ее камни, прикрепляли ее вдоль шеста, пускали сверху по течению реки — все не берет: бешеное Койсу не уступает. Мюриды, стоя на той стороне, комически растопырив руки, вот-вот готовы были схватить конец веревки; но Койсу как бы смеялось над их усилиями и чуть не из под носа уносило от [266] них основание нашей переправы. Да, этим именно должна была начаться наша знаменитая переправа. Ведь от искры сгорела же Москва! Отчего же от одной бечевы не могла быть устроенною переправа для целого отряда, и затем — покорение края! И она должна была устроиться во что бы то ни было.

После целого часа усилий, генерал Ракусса убедился, что толку из перебрасыванья каната никакого не выйдет и, обратясь к войскам, вызвал желающих отправиться на ту сторону реки вплавь.

Койсу гудело, ревело, будто стараясь заглушить этот вызов, посягавший на его заветные преимущества. Но, несмотря на этот страшный рев, на клокотанье, среди которого там и сям река открывала свои черные водовороты, вызов достиг по назначению, и из рядов дагестанцев выступили юнкера: Агаев, Шпейер и рядовой Сергей Кочетков, а из 21-го стрелкового баталиона унтер-офицер Мойсей Марданов и рядовые: Василий Гуськов и Елизар Кочетов. Было еще два или три других, но, к крайнему сожалению, имена их нам неизвестны.

Строгие, сосредоточенные, молчаливые лица этих воинов выражали полную решимость, полную уверенность в своих силах. Агаев и Шпейер, еще юноши, отличались от старых, закоснелых в боях и в трудах своих товарищей, разве только тем, что движения их были несколько торопливее, лихорадочнее, что глаза их сверкали будто большим одушевлением, чем тусклые глаза их сподвижников.

Торжественная тишина воцарилась по всей нашей линии. Не у одного забилось сердце сильнее, полное участия к этим героям и преисполненное всякого доброго им желания; не одна рука поднялась ко лбу, и не одни губы [267] прошептали молитву, напутствуя смельчаков, так как каждый хорошо понимал, что броситься в Койсу — значит преднамеренно и предумышленно искать себе смерти.

По ту сторону реки, опершись на винтовки, в разноцветных чалмах и чохах, стояли двадцать мюридов. Ироническая и, вместе с тем, зловещая улыбка скользила у них по губам. На лицах их ясно было написано, что напрасно изощряется в тонкостях сумасшедший русский солдат: легче ему взять руками самого Шамиля, чем одолеть Койсу, которое не дается в обиду. И какое торжество будет для этих двадцати бритых голов, если ожидания их сбудутся! А главное, что они сами тогда, если захотят, могут раскланяться и удалиться вполне спокойно, так как невиноваты же они, что русские не могут их взять руками, когда они протянули им свои руки. Конечно, русские не нарушат условия и не станут стрелять по них; в этом мюриды вполне уверены. Они и теперь. пожалуй, удалились бы и, вероятно, русский генерал отпустил бы их,— что ему в двадцати головах, которые всадники обозвали бараньими! Но не хотят они уйти: им интересно полюбоваться нашим фиаско и засвидетельствовать об нем самому имаму.

Пока подобные мысли могли копошиться под чалмами у мюридов, наши герои сложили свое оружие, сняли платье, полным, благоговейным крестом осенили свою грудь, и один за одним приблизились к берегу.

Минута святая... Кто первый? Не было первого, или, лучше сказать, все были первыми — и Койсу разом приняло их в слои холодные объятия.

Началась борьба — ожесточенная борьба человека с стихиею.

Не успели пловцы несколько раз взмахнуть руками, как река разнесла их во все стороны, словно щепы. Там [268] барахтался один из них, там выбивался из сил другой, там силился вынырнуть из-под волны третий, встряхая головою и пуская изо рта целую струю воды.

— Агаев не сладит, поддается, слышится на берегу в кругу его товарищей.

И действительно, Агаев с трудом рассекает руками бурливую воду. Попал ли он в водоворот, или выбился из сил, но... как ни подойдет к середине реки — волна с шумом отбрасывает его назад, к берегу, будто там какое-то заколдованное место.

— Агаев погибнет, повторяют те же голоса.

Но пловец борется до последних сил, до изнеможения. Вдруг, снова хлестнула волна — и Агаева понесло назад, к берегу, и вышвырнуло его на камни. Но упрямый молодой человек не поддается. Стряхнувшись и переведя дух, он снова бросается в волу и снова гребет к середине. Опять та же волна бьет и хлещет по нем и не уступает ему без ожесточения ни одной пяди из своего холодного царства. Наконец, мышцы сжимаются, тело коченеет: Агаев теряет силы и отдается на произвол судьбы. Волна бешено гонит его к берегу и, обессиленный, он опять очутился на прибрежных камнях. Повторить попытку еще раз — нет мочи, и Агаев остается на берегу.

Злорадная улыбка искривила губы мюридов.

Вон, мечутся и бьются еще несколько человек. Дух захватывает при взгляде на эту неравную битву. У несчастных пловцов от напряжения глаза наливаются кровью, мозг переполняется ею, но совладать с рекою они не могут. Их несет, несет назад — и бессознательно они отдаются прибою. Слава Богу, что хоть очутились они на берегу, подобно Агаеву.

Мюриды готовы захлопать в ладоши; но благоразумие [269] велит молчать, потому что на это их хлопанье может раздаться с того берега другое хлопанье, после которого уж не придется им ни разу похлопать на этом свете.

На лицах многих из нас выражается безнадежность, разочарование.

Посреди реки остаются только четверо. И борятся, и бьются они, что есть сил; но бешеная татарская волна не допускает их до берега, кидает их, словно резиновые мячи, со скалы на скалу, грозит размозжить им черепа о гранитные выступы этих скал.

Но они, по-видимому, не теряют бодрости и надежды. Долг, обязанность, самолюбие, честь, польза дела, о которых мы говорили еще вначале, одушевляют их, огнем поджигают их в холодной воде на новые усилия.

Один из них уже близок к тому берегу; несколько взмахов — и он там. Крик радости готов вырваться у всей колонны,— как вдруг, руки борца, видно издали, слабеют; тело все более и более, будто свинцовое, погружается в волны; еще один момент — и он скрылся под водою, и некому ему помочь, и понесло его вдоль по течению, с глаз долой. Еще несколько минут — и другого постигла та же участь. К сожалению, мы теперь не можем назвать даже имен несчастных утопленников.

Мюриды молча торжествуют.

По нашим рядам мелькнуло крестное знамение за упокой товарищей.

Остаются двое — последние: Шпейер и Кочетков. При них наша веревка. Бьются они и над водою, и под водою; то скроются, то вновь явятся. Видят они участь своих двух товарищей, но, скрепя сердце, не падают духом. Что перевернулось у них в это время в голове и в груди — может быть, и сами они даже теперь не дадут себе в [270] том отчета. Только один Бог видел это и знал. Вот, они сближаются; вот, опять разошлись, и снова стремятся друг к другу, словно ищут взаимной помощи. Берег близко — рукой подать. Раз, два — и Шпейера вынесло на голую землю. Почва под ногами твердая, он не верит глазам своим; перехватив веревку, он кидает ее Кочеткову — и оба спасены.

Громкое "ура"! пронеслось по рядам наших войск.

Не медля ни минуты, Шпейер и Кочетков начали прикреплять канат.

Мюриды дрогнули. Не по душе им эта удача. Сплотившись. заговорили они о чем-то вполголоса, потом неожиданно разделились, сделали несколько выстрелов по пловцам и на ту сторону реки и, как глазом мигнуть, скрылись в пещере. Раздался залп сотни ружей, вместе с ними грянули три орудия,— но было поздно: пещера спрятала в себя мюридов невредимыми. Стрелки снова уселись в своих ложементах и насторожили дула ружей против вероломной пещеры.

А Шпейер и Кочетков?... Хорошо было их положение — нечего сказать: одни-одинешеньки на неприятельской земле, без оружия, без одежды, без куска хлеба, по соседству с двадцатью озлобленными фанатиками, готовыми с них кожу содрать — во имя своего Магомета. Не желал бы, я думаю, никто даже врагу своему подобного состояния хоть на одну минуту. А тут приходилось испытывать это состояние не одну, не две минуты, а около двух часов времени.

Укрепив канат и избрав за камнями безопасное место, бедные Робинзоны терпеливо ждали дальнейшей своей участи, взирая с надеждою на ту сторону реки, откуда должно было последовать их спасение. [271]

Велико ваше мужество и высока ваша заслуга. доблестные товарищи! Нет сомнения, что только одна пещера, которая таила в себе вашу смерть и вблизи которой вы приютились 16-го июля 1859-го года, служит и будет служить для вас вековечным памятником, за вашу незабвенную и драгоценную услугу родине; но если бы и она перестала существовать, то каждый из просвещенных людей отныне навсегда с уважением произнесет ваши имена и с почтением передаст их потомству. Этот монумент для вас лучше каменной пещеры, "металлов крепче он и тверже пирамид"; он вечный, "к нему не зарастет народная тропа, и бури гром его не сломит быстротечный."

И так, первый прием свершен; нужно было подумать о дальнейшем, а в особенности о положении наших добровольных мучеников.

Конечно, по голому канату войска наши ходить не привыкли, в особенности в высоких кавказских сапогах. Сомневаюсь, чтобы и сам Блонден мог бы безбоязненно пуститься по воздуху над рекою Койсу, в целом боевом снаряжении, и распределяемом по возможности, но не совсем равномерно на солдатском теле. Нужно было придумать какой-нибудь особый способ, чтобы сообщиться с Шпейером и его товарищем и поддержать, спасти их, а вместе с тем и гораздо надежнее уже овладеть противуположным берегом, избавив в тоже время наших героев от чрезвычайно неприятного соседства. Ведь для отуманенных, оглушенных мюридизмом фанатиков ничего не значит — выслать от себя двух-трех охотников и порешить с нашими смельчаками. Вывезет — хорошо, а не вывезет — они все-таки перед этим но остановятся.

Генерал Ракусса приказал как можно поспешнее [272] устраивать люльку, колыбель, которую возможно было бы передвигать по канату. Это второй прием переправы. Мигом явились веревки, дрючья, и сотня рук принялась за работу, одушевленная единственным желанием — выручить из беды товарищей. Через час времени, в течении которого наши обнаженные пловцы, словно сурки, выглядывали из-за своих камней на эту сторону реки, колыбель была готова и повешена на импровизованный веревочный рельс; канат был удлинен, чтобы, по мере тяги его, остался бы на нашем берегу значительный запас его, и приходилось только вновь подыскать желающих уже для воздушного путешествия.

По первому зову, до сорока человек выступило из рядов. Первым пришлось усаживаться одному из дагестанцев, почтенному георгиевскому кавалеру. Набожно перекрестив свой лоб, подобрав одежду Шпейера и Кочеткова, он обратился к остальным товарищам:

— Вот, ребята, уж сорок два года не качался в люльке, а вишь, на старость, Господь Бог привел: значит, судьба.

— Ничего, земляк, вспомни молодость, отвечал один из весельчаков.

И с этими словами товарищи стали укладывать в колыбель своего сподвижника.

— Ну, ладно. Трогай! крикнул он на тот берег.

Люлька закачалась — и поехала.

— Прощавайте, ребята! Милости просим за нами! раздалось из люльки.

— Повремени маленько, скоро все прибудем.

Опыт удался, как нельзя лучше: первый дагестанец проехал благополучно, и люлька мигом очутилась на этой стороне и повезла другого. Шуткам и прибауткам не [273] было конца.

По мере того, как на противуположной стороне прибавлялись рабочие руки, колыбель двигалась все быстрее и в непродолжительное, относительно, время перетащила на себе тридцать девять нижних чинов и двух офицеров-охотников.

Прибывая, все поздравляли наших Робинзонов и восторгались их молодечеством.

Когда, таким образом, все воздухоплаватели сгруппировались по ту сторону реки, вне ружейных выстрелов из пещеры, одели и обули Шпейера и Кочеткова, то стали совещаться, как им подступить к логовищу мюридов и как порешить с ними. Во главе их было два офицера, которым, конечно, принадлежало заключение и дальнейшие распоряжения. Признали за благо обойти пещеру по скалам, спуститься к ней сверху и тогда атаковать. И начали они один за другим карабкаться со скалы на скалу, без дороги, готовые ежеминутно сорваться книзу. Наконец, цель достигнута благополучно: все были над головами мюридов. По данной команде, охотники, как хищные птицы, слетели к пещере — и сразу охватил ее дым и огонь шестидесяти слишком ружей. Тут уж было нечто похожее на травлю. Мюриды, обнажив кинжалы, шаг за шагом отступали в глубину, отбиваясь от штыков солдат и шашек всадников. Один за одним, падали они на землю, обагряя ее своею кровью. Девятнадцать из них уже валялись у ног наших героев, пронзенные насквозь и изрезанные в куски, и только последний бросил оружие и опустился на колена.

— Довольно! скомандовал офицер.

Резня кончилась, и охотники отирали оружие одеждою убитых. [274]

С нашей стороны ранено трое.

Тотчас убрали трупы, приняв с них военную добычу, и отправили их вниз по течению Койсу. Из одежды убитых были сделаны подстилки, и охотники, заняв место своих врагов, расположились отдыхать.

Но опять новая беда и вновь затруднительное положение: все они отрезаны от отряда непроходимою рекою, и хотя, сравнительно с бывшим положением Шпейера и Кочеткова, имеют некоторые выгоды, однако все же должны оставаться здесь неопределенное время — впредь до устройства моста или другой подобной переправы.

Но это их не устрашило: под дулами наших орудий и ружей они считали себя вне опасности, а сухари и вода налицо. Выставив часовых, они уселись в пещере и, в ожидании лучших минут, принялись за походный завтрак. Раненым оказано должное пособие и предпочтение.

Как исчислили мы в свое время имена тушинских охотников, действовавших в 1857-м году, так и здесь поставляем себе в обязанность занести на страницы настоящей летописи имена героев-воздухоплавателей — во славу их самих, в пример и назидание им подобных, в воспоминание и должное уважение их детям и каждому русскому, которому дорого и близко общее дело борьбы с нашими врагами.

В описанной нами отважной переправе и в избиении девятнадцати мюридов, кроме Шпейера и Кочеткова, участвовали следующие лица: 21-го стрелкового баталиона прапорщик Туркистанов, унтер-офицер Мойсей Марданов и рядовые Василий Гуськов и Елизар Кочетов; дагестанского пехотного полка унтер-офицеры: Аслан-Бек-Агаев. Дорофей Звонин (раненый кинжалом в руку), Кирилл Слободян, Франц Корженевский, Яков Буров, Антон [275] Канев, Федор Иванов; рядовые: Евстафий Басюк (ранен в рот, и пуля остановилась в шее), Сафон Александров, Григорий Иванов, Игнат Хватов, Филипп Плешаков, Абрам Гальченко, Андрей Торба, Максим Орлов, Сергей Васильев, Петр Ненашев, Игнат Турецкий, Александр Афанасьев. Конно-иррегулярного дагестанского полка: хорунжий Кайтуки Тюлевов, вахмистр Габит Карабегов, юнкер Алхас-Гусейн-оглы (ранен пулею в лоб); всадники: Амай-Магома-оглы, Дебиросулов-Гаджи-Магома-оглы, Али-Магома-оглы, Джебраил-Магома-оглы, Магома-Кура-Магома-оглы, Фейзула-Алсбури-оглы, Амир Чопалов, Ага-Каши-Мирза-оглы, Кур-Магома-Гонафи-оглы, Муртузали-Алсбури-оглы, Али-Бек-Рибадан-оглы, Магома-Испай-оглы, Шеих-Магома-Кадиоглы, Асри-Бек-Мелик-Тангиев и Константин Цомаи.

__________

И так, мы, в некоторой степени, овладели противуположным берегом реки, но именно только "в некоторой степени," потому что переправа туда сорока человек не могла нам дать полных ручательств в том, что берег наш вполне, а единственный канат, перекинутый через реку, не составлял еще удобной переправы.

В течении всего шестнадцатого числа изыскивались меры к устройству надлежащей переправы, но оне ни к чему не привели, потому что решительно невозможно было справиться с бешеною рекою. Так как, вследствие этого, положение наших сорока человек с часу на час становилось затруднительнее, потому что вблизи их убежища, на горах, стали являться неприятельские партии, то решено было: впредь до приискания способов к устройству [276] переправы, послать им на помощь возможное подкрепление. Назначение выпало на долю команды охотников дагестанского полка, под начальством штабс-капитана Исайского. Опять началась переправа в люльке. Неприятель, из-за естественных прикрытий, не щадил своих патронов; но за то, и нам не оставалось ничего более, как громить его неумолкаемым огнем, может быть, в сущности, для него и не убийственным, но для нас и для наших охотников охранительным и предупредительным, — предупредительным в том отношении, что он не допускал врагов сделать вперед одного шага.

Так наступила ночь. Ложементы наши не смыкали глаз и бодро, зорко стояли настороже, охраняя своих товарищей, находившихся на другой стороне. Конечно, и те, в свою очередь, не выпускали из рук ружей.

Когда рассвело, оказалось, что на той стороне в течении ночи вытянулся ряд сомкнутых завалов. Горцы прибывали массами, и десятки их значков красиво реяли в разных направлениях. Впрочем, неприятель скрывался в своих блиндажах и, по-прежнему, за буграми. К довершению всего, он выставил вверху течения реки уже орудия, и с утра открыл канонаду по нашим войскам. Все доказывало, что если мы в этот день не станем твердою ногою на противуположном берегу, то завтра мы его можем и вовсе потерять.

Еще накануне вечером, после всех неудавшихся попыток устроить переправу, дежурный штаб-офицер штаба войск прикаспийского края, подполковник Девель, предложил свой способ — перекинуть через реку пока веревочный мост, наподобие морских плетенок. Конечно, другого исхода не было, и ему же самому поручено было заняться устройством этого моста. [277]

С ранним рассветом, в то самое время, когда неприятель начал стягиваться к своим, вновь устроенным, завалам и приступил к орудийной салютации — мы не без цели избрали слово "салютация," потому что отдаленные его выстрелы не приносили нам вреда, и нашей артиллерии, по дальности расстояния, не велено было даже на них отвечать,— войска занялись плетением моста. Сколько нам известно, это чуть ли не первый опыт в нашей истории такого моста, и находчивости относительно его подполковника Девеля мы обязаны поговорке: "нужда пляшет" или, пожалуй, "голь на выдумки хитра," так как мы в данном случае, действительно, изображали из себя голых, неимущих, вполне несостоятельных, хотя и владевших трехсаженным мостом. Но это был, с одной стороны, всего лишь трехсаженный — а тут нужно было целых пятнадцать саженей; с другой же — и этот жалкий мост оставался до сих пор пока в бездействии.

Для сплетения моста потребовались, конечно, веревки, канаты и все прочее подобное. Кликнули клич — и разом со всех сторон появились старые постромки, коновязи, недоуздки, вьючные веревки, словом, все, что хоть сколько-нибудь удовлетворяло назначению. Мигом целые ворохи этого материала оказались позади наших ложементов, и тысяча рук, осеняемых неприятельскими пулями и более или менее безвредными его ядрами, принялась за работу. Закипела эта работа, и лагерь над рекою стал похож на какую-то рыбачью слободку, среди которой плели, вязали, скрепляли. В тоже самое время из трехсаженного моста устраивалась у берега плотина, к которой предполагалось привязать этот мост, передав его по канату на ту сторону.

К двум часам и импровизованный мост, и плотина [278] были готовы. Горцы строчили по переправе нитями пуль, но рабочие делали свое дело, как будто все остальное до них не касалось, и только одни ложементы трещали неумолкаемым огнем и за себя, и за товарищей. Мост перекинули — и заколыхался он на воде, прыгая и ныряя по воле реки, то сгибаясь, то разгибаясь — так как на расстоянии тринадцати саженей все же нельзя было натянуть его как бы следовало.

Начался новый опыт перехождения на ту сторону — третий прием переправы. К этому эквилибрическому хождению были предназначены второй и сводный баталионы дагестанского полка и рота второго баталиона ширванского полка.

И думаете вы, что люди вступили на этот мост, как бы на обыкновенный деревянный, и переходили его, как люди обыкновенно переходят по мосту? Странное заблуждение!... На этот мост могли становиться в один раз всего только две ноги, и эти ноги, прежде чем сделать шаг, должны были найти под собою точку опоры, передать несколько раз направо и налево опиравшееся на них туловище, скользнуть, подвернуться, там-сям согнуть и разогнуть против воли колена, и потом уже делать другой шаг.

Вступил на переправу первый солдат во всем своем походном облачении и, как пьяный, стал описывать круги. Тысяча других стояла и ждала своей очереди. Переходящего то качнет, то подбросит, то свалит в растяжку, а он все идет, идет и, наконец, достигает того берега. Тогда только за ним вступает на мост другой и повторяет ту же гимнастику, представляя из себя наилучшую мишень для десятков и сотен горских пуль.

Если бы это не был факт, свершившийся на глазах современников и точно занесенный в строго официальные [279] бюллетени — поверил ли бы кто-либо, что это действительно происходило, что подобная переправа отряда и вправду когда либо существовала?...

О, золотой русский солдат и русский человек! Малому тебя учат, но ко всему ты годен и на многое способен; можешь даже смешные эквилибрические и гимнастические упражнения вставить в рамку торжественности, и минуту своих неуклюжих танцев на канатах сделать минутою святою, великою...

Такова была переправа войск через андийское Койсу в 1859-м году.

На разных картинках и панорамах мы видим тысячи бессмысленных синопских сражений, небывалых битв, измышленных наводнений и пожаров — и смотрим все это, и нередко занимает нас это... Неужели не сыщется художник, который бы, вместо всей этой небывальщины, хотя приблизительно изобразил бы только что описанную нами переправу?..

Переходя на ту сторону реки, один по одному, в течении остатка дня 17-го июля и всей ночи, войска образовали к рассвету у пещеры восемь рот — дагестанского полка. Ни на одном из людей не было заметно малейшего утомления. Напротив, трудности и препятствия до того одушевили всех и каждого, что генерал Ракусса, не взирая на малочисленность составившегося на неприятельском берегу отряда, решился тотчас идти на штурм горских позиций. Восемь рот двинулись. Из-за завалов огня не было, не раздавалось даже ни одного выстрела.

К восходу солнца колонна была на самых завалах — и опять ни признака человеческого существования: оказалось, что все скопища бежали. Да и, конечно, они поступили обдуманно и разумно, потому что если на глазах у них [280] гяуры с такою упорною решимостью победили все непобедимые препятствия, то что же значило после того для них взятие горы, завалов и поражение там неприятеля, если бы он только осмелился дожидать их!

Теперь только мы имели полное право сказать, что владели и переправою, и берегом, и высотами над ним — в полном значении этого слова.

Первым делом, по занятии нами неприятельского берега реки, было — устройство моста у Сагрытло, там, где он был у горцев. Двухсаженное расстояние между нависшими друг к другу скалами облегчало накидку готовой уже у нас настилки; но дело в том, что спуск с нашей стороны, как мы сказали выше, был взорван горцами на высоте семи и на протяжении десяти саженей, и вследствие этого подступ к мосту оказывался невозможным. И тут опять явилась на выручку изобретательность подполковника Девеля: он приказал снести весь материал, из которого были горцами построены завалы и, сделав из него деревянный сруб, в виде кактуса, пристроил последний к скале. Таким образом сообщение открылось.

Несмотря на трехдневную слишком перестрелку, на всю опасность, которой подвергались войска от разных причин, в особенности вследствие борьбы с сумасшедшею, но осиленною, наконец, рекою, наша потеря, при тех важных результатах, которых мы достигали с занятием правого берега Койсу, была незначительная. Всего-на-всего у нас выбыло из строя: в дагестанском полку — один убитый и двадцать девять раненых; в 21-м стрелковом баталионе — семь раненых и два утонувших; во втором ширванском баталионе — один раненый; в горной № 6-го батарее — также один раненый; в дагестанском конно-иррегулярном полку — один убитый и десять раненых; [281] кроме того, убито семнадцать лошадей. Выпущено артиллерийских зарядов 130 и патронов 59,427.

По занятии правого берега реки мы могли составить себе приблизительное понятие и о неприятельских потерях, которые, как видно, были весьма чувствительны, потому что осколки наших гранат мы находили за завалами и вне их именно на тех местах, где толпились наибольшие партии. Кроме того, и каждый раз, когда артиллерия наша разбивала завалы — последние открывали нам по несколько трупов, валявшихся на земле.

Командующий войсками приписывал нашу ничтожную потерю тому обстоятельству, что стрелки наши были весьма искусно прикрыты устроенными на левом берегу завалами. С нашей стороны мы можем к этому прибавить только то, что, независимо завалов, мы столь слабою потерею обязаны преимущественно умным распоряжениям генерала Ракуссы, который вообще не любил рисковать ни одною чужою жизнью там, где можно было ее сберечь и сохранить.

В числе разных лиц, отличившихся при устройстве подполковником Девелем переправы и оказавших ему разумное содействие, барон Врангель упоминает и о капитане измайловского полка Фадееве, посланном к нему в свое время главнокомандующим.

Заслуги войск дагестанского отряда были достойно почтены приказом главнокомандующего от 21-го июля, такого содержания:

"Войска дагестанского отряда! вы храбро заняли переправу на Койсу и тем блистательно исполнили мое желание; благодарю вас от всего сердца за ваш подвиг." Приказ этот одушевил всех до единого — от солдата до генерала. [282]

__________

Пока происходили все эти действия на Койсу, помощник командующего войсками, генерал-маиор Манюкин, согласно указанию барона Врангеля, отвлекая по возможности от него силы неприятеля, подвигался со стороны Аварии. Имея при себе два с половиною баталиона пехоты, два орудия, девять сотен конной и семь сотен пешей милиции, он, четырнадцатого июля, выступил на перевал койсубулинского хребта. Переночевав на этом месте и оставив здесь большую часть отряда для разработки дороги, он, пятнадцатого июля, явился у Бурундук-Кале, где к нему присоединились, с генерал-маиором князем Тархан-Моуравовым, наступавшим от Шеншерека, восемь рот самурского полка, дивизион драгун, взвод горных орудий и три сотни конной милиции.

Дальнейшее движение генерала Манюкина было на Ирганай. К нему пролегал от Бурундук-Кале единственный и узкий проход. В этом проходе находилась башня, которую неприятель занял в числе двадцати человек; кроме того, проход был перегорожен крепкою каменною стеною, примыкавшею к башне. Обойти эту преграду не было никакой возможности, а напрямик к ней горцы не допускали, открыв по наступной колонне еще издали ружейный огонь. Хотя этим самым они давали знать, что не намерены уступить без боя свою позицию, тем не менее, милиционеры вступили с ними, на ружейный выстрел, в переговоры, потребовав от них безусловной сдачи. Как ни безумно было двадцати человекам, хотя бы и в крепкой башне, сражаться против целого отряда, но горцы не сдались и не сдавались ни на какие требования. Тогда против башни были выдвинуты два горных орудия, которые меткими выстрелами в час времени пробили в ней весьма почтенную брешь. По данному знаку, две сотни шамхальской и [283] одна сотня даргинской милиции, поддержанные самурцами, бросились на штурм. Подбежав к башне, милиционеры облепили ее со всех сторон, словно мухи, и, сделав в пролом несколько выстрелов, кинулись в середину. Рукопашный бой быстро решил дело: ни один защитник башни не вышел из нее живым; с нашей же стороны убит один и ранены: прапорщик милиции Тер-Гукасов, семь милиционеров и один рядовой самурского полка.

Через час башня и преграда не существовали.

Открыв себе путь на Ирганай, генерал Манюкин послал полковника Лазарева, с четырьмя ротами и со всею конницею, осмотреть впереди дорогу. Лазарев прошел десять верст и вернулся, несмотря на перестрелки с горцами, без потерь; дорога же оказалась трудная и скверная.

Не обращая, однако, на это внимания, генерал Манюкин подвинулся несколько вперед и расположился лагерем между Ирганаем и Зырянами, откуда ему предстояло открыть сообщение с главным отрядом.

__________

Овладение правым берегом Койсу и господствующими над рекою высотами открывало нам, с одной стороны, путь в глубину Аварии, а с другой — доставляло возможность ближайшего сообщения с Буртунаем. Вследствие этого, командующий войсками немедленно распорядился о перенесении вагенбурга из Мичикала на место бывшего укрепления Удачного. В Аргуани и по дороге, для прикрытия сообщений, оставлены два баталиона.

До двадцать первого июля войска были заняты разработкою дороги между нашими пунктами и частию вперед. Затем, барон Врангель, для того, чтобы проникнуть в [284] Аварию, поручил генералу Ракуссе овладеть высотами Ахкент-Даг, находящимися настороже аварского Койсу, куда стянулся неприятель, устроив себе на той горе опорный пункт, и откуда он мог нас беспокоить. С четырьмя баталионами и четырьмя сотнями конно-иррегулярного полка, генерал Ракусса выступил из Сагрытло с рассветом, 21-го июля. Действительно, единственная дорога на Ахкент-Даг была укреплена сильными завалами, за которыми, при приближении нашей колонны, уже сидело до тысячи горцев; остальные были на вершине горы. Идти напролом и принять бой в этом месте — было бы крайне неблагоразумно; поэтому, генерал Ракусса, не доходя до завалов на дальний ружейный выстрел, повернул в сторону и повел колонну без дороги на скалистый хребет, в обход завалам и во фланг горской позиции на Ахкент-Даге. В ту же минуту большая часть скопищ, оставив в завалах незначительное число людей, очутилась над нашими головами, наверху скалистого гребня. Но на этом пути ни мы, ни горцы не могли принести друг другу никакого вреда ружейным или пушечным огнем: скалы были так круты и обрывисты, что ни сверху вниз, ни снизу вверх стрелять было нельзя. Единственное зло, которое мог нам причинить здесь неприятель — это забросать нас сверху камнями; и это зло было бы для нас слишком велико и чувствительно, если бы горцы заранее ждали нас и успели приготовить побольше гибельного для нас материала, часто в дагестанской войне более страшного, чем пули и ядра. Но, к счастью, они не рассчитывали на наше движение с этой стороны и ограничились лишь теми средствами и тем количеством камней, которые второпях нашли под рукою. Не могли они ни в каком случае нас ожидать здесь еще и потому, что никому бы в голову не пришло, что люди, в [285] особенности солдаты, в полном вооружении, могут явиться на местах вполне непроходимых, недоступных и годных лишь в крайнем случае для путешествия по ним кошек, джейранов, диких коз и подобных полувоздушных существ.

Тем временем, мы карабкались, не рассуждая: приказано — и довольно. Щебень, камни сыпались из-под ног солдат, камни валились им сверху на головы, а они все двигались вперед, упорно, настойчиво преодолевая всякое препятствие, хватаясь руками за выдающиеся предметы, скользя и падая на гладких, в некоторых местах, как зеркало, плитах.

Люди, незнакомые с горною войною, встречаясь в описаниях с случаем движений, нами сейчас рассказанным, готовы сделать себе вопрос: неужели это война, и что же это за война?..

Да, это война в горах; это самая тяжелая война, потому что приходится бороться в одно время с двумя врагами — с природою и людьми, и из них первый враг часто страшнее второго: последний может вас побить — конечно, не всех, подчас даже немногих, а первый — подрывает сразу силы целых тысяч людей, заставляя переносить их все его неугаданные и непредвиденные капризы, ложится тяжелыми последствиями на весь отряд, на всю последующую жизнь каждого отдельного лица, часто оставит вас на несколько дней без хлеба, без воды, вытянет последние соки из тела, когда этому телу приходится осиливать его ухищрения, в роде рубки леса, низвержения в пропасть каменных громад и т. п. Это страшный враг. В горной войне человек закаляется, приобретает особенные свойства и черты характера не вследствие драки с неприятелем, а вследствие [286] неравной борьбы с самим Богом — так выразились бы какие-нибудь невежественные язычники-фаталисты, и отчасти не были бы неправы. Если кто хочет найти зародыш славы, мужества и крепости бывшей кавказской армии, то должен искать его не в битвах, а в тех случаях, где ей волей-неволей приходилось бороться с причудливою, грандиозною и во всех отношениях разнообразною природою и ее отдельными стихиями.

Под сбрасываемыми камнями наши баталионы поднимались все выше и выше. У самого гребня горы раздалось дружное, хотя и слабое, вылетевшее из утомленной груди, "ура!"— и горцы бежали. Но бежали они совсем и отовсюду: и с хребта, и из за завалов, и с Ахкент-Дага.

Победа эта стоила нам всего девяти раненых нижних чинов, ушибленных камнями.

В тот же день, 21-го июля, вслед за генералом Ракуссою, выступил и барон Врангель, с тремя баталионами. Конечно, ему не было ни цели, ни надобности идти по следам передовой колонны; поэтому, после краткого перехода, он остался ночевать на берегу аварского Койсу. На следующий день, 22-го июля, он взошел на Ахкент-Даг без сопротивления и расположился там лагерем. С этого пункта командующий войсками выслал колонну на урочище Арактау — для угрозы, а в случае покорности, для поддержания Аварии.

Таким образом, мы проникли в самое сердце непокорного Дагестана. Нам недолго пришлось ожидать результатов наших поистине блестящих подвигов: лишь только мы стали на Арактау, аварцы немедля сообразили, что участь их решена, и тотчас выслали к нам депутацию, с просьбою принять их покорность. На другой же день в лагерь явилось несколько гумбетовцев и [287] койсубулинцев. Первые из них, не принося окончательной покорности, просили только позволения переселиться обратно в свои селения и перегнать свои стада на левый берег Койсу — что и было им разрешено, тем более, что это принято было за начало примирения. Койсубулинцы же склонились окончательно. Лагерь буквально кишел гостями. Их было так много, и просьбы их были столь многочисленны, что не хватало времени немедля удовлетворять их.

Командующий войсками тотчас вызвал полковника Лазарева и вверил ему устройство и управление койсубулинских обществ, а Аварию, до распоряжения главнокомандующего, поручил Ибрагим-хану мехтулинскому, как ближайшему родственнику угасшей аварской владетельной фамилии. Затем, он расположил отряд следующим образом: на Арактау — шесть баталионов пехоты, драгуны и дагестанский конно-иррегулярный полк, на переправе в Сагрытло, по дороге из Сагрытло в Аргуани, в самом Аргуани, в вагенбурге при укр. Удачном и на сообщении между Удачным и Буртунаем — по одному баталиону. У генерала Манюкина — пять баталионов. Прибывшему же в состав отряда 18-му стрелковому баталиону приказано стать лагерем на Арактау же.

Шестнадцать лет прошло с тех пор, как мы имели покорные нам общества в этих местах. С той минуты, т. е. с 1843-го года, когда Шамиль частию отнял у нас, а частию заставил отказаться от одиннадцати оборонительных пунктов и возвратил Дагестан под свое владычество, мы не знали покоя в борьбе с этими дикими обществами, которых имам возжигал постоянно силою мюридизма. В особенности враждебно относились к нам и сильно стояли за идею мюридизма те самые гумбетовцы, которые, наконец, возымели желание [288] принести нам покорность, пока еще ненадежную, но все же видимую.

Времена, как видно, переменились и для них: тот мюридизм, который в сороковых годах был для горцев приманкою и так соответствовал магометанским верованиям, теперь их давил, давил крепко.

Мало того, постоянные случаи и постепенный переход горских народов от дикости к возможной сообщительности доказали им всю нелепость этого мюридизма, прелестного, в своем роде, для власть имеющих, но тяжелого для населения, обязанного проживать не одною войною, но и трудами, так как без главнейших из этих трудов: земледелия, скотоводства — всем семьям пришлось бы перемереть с голоду. Все это, вместе взятое, а также и сила нашего оружия возбудили в дагестанцах на этот раз, по-видимому, решительные, а у некоторых, как у аварцев, искренние стремления — принести нам окончательную покорность. И вот, только в 1859-м году мы имели полное право сказать, что семь владений и сорок три вольных общества, из которых некогда состоял Дагестан, с полумиллионным почти населением, постепенно стушевывались, будучи крепко потрясены в своих основаниях и последовательно ища у нас подданства. [289]

X.

Значение военных действий на лезгинской линии и взгляд на них князя Барятинского. Обстоятельства, предшествовавшие экспедиции. Переселение к нам части анцухцев и бохнадальцев. Частное вторжение наше в дидойское общество и наказание аквторельцев; блокада охотников в Асахо, при отступлении их; выручка и благополучное возвращение домой. Отпадение Хушетии. Зимнее движение тушин в горы. Принесение покорности хушетцами и заключение с ними нового договора. Нападение четырех наибов на Хушеты. Битва и отступление наибов. Бесплодные настояния Шамиля над Хушетией. Последствия занятия нами Хушетии.

Теперь нам пора отправиться на лезгинскую кордонную линию и постепенно проследить действия отряда генерал-маиора князя Меликова.

Лезгинскому отряду предстояла, в свою очередь, в связи с другими двумя отрядами, роль весьма важная. Это мы увидим впоследствии из приказа главнокомандующего, в котором он воздал должную честь и хвалу трудам и заслугам войск Лезгистана.

Князь Барятинский в генерале князе Меликове нашел лицо, на которое, подобно как на барона Врангеля и на графа Евдокимова, рассчитывал прежде всего как на умиротворителя. Генерал Меликов, по идее главнокомандующего, обходя, где возможно, битвы и щадя солдатскую кровь, должен был стремиться к завоеваниям столько же дипломатическим путем, сколько и теми мерами, которые, доставляя нам что нужно, ставили бы неприятеля в невозможность сражаться с нами. Что это была, действительно, задушевная идея князя Барятинского, о которой мы в свое [290] время упомянули вскользь, это видно из одного чрезвычайно важного исторического документа, рисующего нам в ярком свете качества и приемы князя Барятинского, как правителя края. Этот документ гласит, что князь Барятинский желал бы, сколько будет возможно, чтобы вступление наших войск в сторону за андийским хребтом лежащую, имело характер занятия края покорившегося, а не вторжение насильственное. Ему было желательно, чтобы без особенной надобности не вредить жителям, не вызывать их на сопротивление оружием и стараться обойти с тыла все неприятельские позиции, а жителей поставить в необходимость беспрекословно покориться.

В этом же роде было выражено желание и князю Меликову и в этом направлении, как мы видели, действовал генерал Евдокимов не только теперь, но и в прошлом году. Значит, подобная воля Барятинского не была случайною, а была возведена его генералами, подобными Евдокимову, так сказать, в систему.

Да и действительно, что за необходимость была бы зря вступать в драки, когда постепенным движением, занятием пунктов, прочною установкою на них нашей ноги, разработкою дорог, расчисткою лесов, постройкою укреплений и дипломатическими сношениями мы достигали той же цели, даже, пожалуй, достигали ее прочнее, так как не озлобляли народа, а заставляли его верить и склоняться пред нашим великодушием.

Желание, выраженное князем Барятинским командующему войсками лезгинской линии, кроме вышеизложенного, состояло в том, чтобы он постарался утвердиться в Сотле, для прикрытия предположенного им водворения дидойских переселенцев на прежние места, и чтобы осмотрел местность на северном склоне богозского хребта, в Ункратле, заняв [291] летучим отрядом общество Богоз.

Хотя план концентрического движения трех отрядов в долину андийского Койсу был таков, чтобы чеченский направился чрез Андию и Технуцал к средней части течения этой реки, с особою боковою колонною из аргунского ущелья через Чаберлой; дагестанский — чрез Гумбет, к нижней части Койсу, а лезгинский — через богозский снежный хребет в Ункратль и Богулял, но последнее условие, именно движение лезгинского отряда не было окончательным решением; оно было, повторяем, только идеею, желанием. Трудность этого маневра не давала возможности заранее быть уверенным в его успехе, вследствие чего князь Барятинский считал даже достаточным занятие Сотля и главных пунктов богозского общества, а уж о непосредственном сближении лезгинского отряда с чеченским и дагестанским думал очень слабо, по дальности расстояния, по неизвестности путей и трудной местности. Князь Меликов, в свою очередь, знал, что главнокомандующий на соединение его отряда с остальными пока положительно не рассчитывает, и вот почему покойный фельдмаршал оценил так заслуги лезгинского отряда, который переборол все препятствия и вошел-таки в связь с отрядами — даже против ожидания.

Мы не без цели упоминаем здесь обо всех этих фактах и дошедших до нас данных, рисующих нам общий план, идею, и точно определяющих границу возможного. Эти данные доказывают, что во-первых, от плана до исполнения расстояние весьма значительное и во-вторых, что главнокомандующий поступал в высшей степени разумно: выражая свою идею, он в тоже время не насиловал своих помощников, не обязывал их безусловно ее исполнить, а приглашал их стараться ее исполнить. [292] Это доказывает, что Барятинский и начальник главного штаба хорошо знали условия и требования горной войны, в особенности кавказской, в которой обо всех вещах и предметах можно было заранее лишь думать, соображать, желать их, но не решать их прежде времени самонадеянно. Не то ли же сказалось и на действиях графа Евдокимова, который, как мы говорили выше, не думал взять Ведень весною, а взял его? Вообще, князь Барятинский хорошо был знаком с прихотями кавказской войны и природы и, не будучи нерешительным в своих распоряжениях, делал их всегда осмотрительно.

__________

Каждой экспедиции нашей на лезгинской линии предшествовали набеги на плоскость больших или меньших партий горцев, которые начинали таким образом с нами войну прежде, чем мы вступали в горы. Большая часть этих неприятельских поползновений не имела военно-политического характера; но так как многие из них имеют чисто-историческое значение для края, рисуя наши взаимные отношения с ближайшими горцами и давая нам повод наказывать их, а затем, меньшая их часть не лишена и чисто-военного характера, то было бы пробелом в нашем рассказе, если бы кое-какие случаи 1859-го года мы обошли молчанием. Не распространяясь о тех из них, которые имели оттенок хищнических нападений, и лишь скользнув по ним мимоходом, для полноты описания, мы обратим внимание только на явления, имевшие в основании своем или побуждения целых обществ, или инициативу Шамиля и его личные на нас посягательства.

Всякого рода случаи неприятельских вторжений в [293] наши пределы начались на лезгинской линии с начала марта месяца — благо, что в этот год слабая зима доставляла возможность горцам рано вылезти из своих трущоб на плоскость.

Движения неприятельских партий и нападения хищников на Кахетию имели ничтожные выгоды для горцев и в тоже время много неудобств. Однако, несмотря на это, скопища, производившие их, при всем преследовании жителей и милиционеров, не оставляли кахетинской равнины и упорно держались предгорных трущоб, не упуская моментов для грабежа и разбоя.

Это заставило прибегнуть к решительным мерам, которые состояли в том, что жители и милиционеры, охранявшие кахетинскую равнину, стали устраивать засады и производить нередко вторжения в неприятельские пределы, которые удавались нам вполне. Но важнее всего было то, что в этом месяце были нами убиты: знаменитый и страшный для Кахетии предводитель хищнических партий лезгин Рамазан-Раджаб-оглы и еще два вожака неприятельских партизанов или, проще сказать по-кавказски, качагов. Это подняло дух наших кахетинцев, которые, совместно с тушинами, сами сделали уже нападение, 26-го апреля, на неприятельский горный аул Сихаи-Бутлахи и отбили там до шестидесяти голов скота.

Между прочим, апрель месяц заключился тем, что горцами лезгинского общества Бохнада был взят в плен прапорщик тифлисского полка Гогунцов.

По мере того, как в горах открывались сообщения, партии неприятеля усиливались, и нападения их производились чаще. В этом случае заслуживает внимания то обстоятельство, что жители, прежде чем прибегнуть за помощью к военной или полицейской власти, которая не [294] всегда могла явиться вовремя, сами принимали меры самосбережения, заменяя земледельческие орудия и подобные принадлежности кинжалом и винтовкою. Этим объясняется воинственность и отважность местного населения, оказывавшего нам столько услуг при составлении из них милиций во время ваших горных походов.

В мае месяце, 12-го числа, весьма значительная партия захватила у нас в плен до двадцати пяти поселян, пасших скот на ширахской степи. Для преследования неприятеля были отряжены донцы и драгуны, которые настигли ее на урочище Дамир-Казух и вступили с нею в бой. Горцы бежали, но в тоже время, чтобы облегчить себя в пути, зарезали до десяти несчастных пленников.

Пока на плоскости происходила эта частная борьба с нашими заповедными врагами, в горах шло более или менее серьезное движение, в котором принимал участие и сам Шамиль, делая непосредственные распоряжения.

Еще с осени прошлого года жители анцухского и часть жителей бохнадальского обществ, по внушению анцухского наиба Ибайдуллы, искали у нас примирения и покорности. С ними, чрез посредство этого наиба, велись и переговоры; но наступившая зима помешала привести их к окончанию и дать возможность примирявшимся выселиться на плоскость. С открытием же дорог в горах, Ибайдулла стал быстро идти к цели. Шамиль, имея повсюду своих агентов и прислужников, жаждавших от него милостей и повышений, узнал о намерениях и кознях против него Ибайдуллы и тотчас сменил его, назначив на его место Хосров-муллу токхского. Последнему он приказал арестовать жену Ибайдуллы и самому быть готовым, со вскрытием снегов, к немедленному переселению анцухских семейств в глубину Дагестана. Эти [295] обстоятельства заставили анцухцев поторопиться, а Ибайдуллу — тем сильнее настаивать на своем желании; и едва только горы стали кое-как доступны, они обратились к нам с окончательным предложением и с просьбою о помощи, выслав от себя около пятидесяти человек, которые должны были тотчас вступить под наше покровительство. Из этих выходцев и из анцухцев прежде выселившихся, которых вместе собралось до трехсот человек, была образована партия охотников; она была усилена еще полуторы сотнею грузинской телавской дружины и отправлена в горы — для содействия переселенцам.

Охотники и милиционеры благополучно прибыли на главный хребет. К ним тотчас вышел Ибайдулла с семейством и тридцатью человеками анцухцев и бохнадальцев. Оставив свое семейство в залоге у начальника дружины, он выбрал из переселенцев еще тридцать человек, двинулся с ними в аул Мачара, вывел оттуда семь семейств, с имуществом и со скотом; затем, явился в аул Токх, где содержалась его жена, и освободил арестованную.

Все это происходило на глазах и на виду у Даниельбека, бывшего султана, и хидатлинского наиба, которые, с своей стороны, подобно Хосров-мулле, имели от Шамиля соответственные инструкции. Эти два сподвижника имама хотя и располагали достаточным количеством войска, чтобы помешать анцухцам и бохнадальцам, но их сбила с толку быстрота и решимость Ибайдуллы: они были уверены, что он не мог в таком роде действовать иначе, как опираясь на наши значительные силы, с которыми им придется столкнуться. Конечно, если бы они знали, что все эти силы не превышают пятисот человек — переселенцам и самому Ибайдулле было бы плохо, может быть, несмотря даже [296] на переговоры, которые происходили у нас в это время с Даниельбеком; но так как они воображали их Бог знает какими, то преследовали выселявшихся на некотором пространстве весьма слабо и лишь для очистки своей совести перед Шамилем. Таким образом, Ибайдулла успел вывести шестьдесят шесть душ и более шестисот голов разного скота.

__________

В это же самое время, именно в начале мая, лазутчики дали знать, что в ауле Аквторели, дидойского общества, собирается значительная партия горцев, намеревающихся сделать нападение на плоскость. Тотчас были снаряжены охотники, в числе восьмидесяти четырех человек, из переселившихся к нам асахойцев и аквторельцев, и седьмого мая отправлены в горы для предупреждения замыслов неприятеля и наказания немирных жителей Аквторели.

Наступление совершилось благополучно и удачно, хотя глубокие снега на перевалах составляли крайнее затруднение для этого похода. С девятого на десятое мая охотники ночевали в ущельи, за хребтом, отделявшим их на один незначительный переход от Аквторели. Десятого мая, еще до рассвета, они выступили из своей трущобы, и едва только озолотились вершины гор, сверкая мириадами блесток, охотники с гиком охватили аул с двух сторон и рассыпались по саклям, выбивая оттуда неприятеля. Партия, которая была доведена уже более, чем до половинного ее состава, заключавшая в себе преимущественно местных жителей, застигнутая врасплох, отбивалась только для того, чтобы очистить себе отступление. Через полчаса она разбежалась во все стороны, оставив несколько убитых и [297] раненых, двух пленных, восемьдесят штук рогатого скота и несколько сот баранов. С нашей стороны убито двое и ранено трое.

Согнав весь скот и прикрыв собою эту добычу, охотники двинулись обратно. Но с таким грузом отступление не могло совершиться с желанною быстротою, в особенности по горным тропам, которые не дозволяли следовать иначе, как поодиночке. Между тем, тревога сообщилась во все ближайшие аулы Дидо и Илянхеви. Жители этих обществ, усиленные присоединившеюся к ним партиею, только что побитою в Аквторели, бросились по следам охотников. По мере движения вперед силы неприятеля ежеминутно возрастали; ущелье, окрестные горы, все тропинки буквально были запружены горцами. Положение недавних победителей угрожало им полнейшим поражением. Быстро начали они спускаться к аулу Асахо, уже не разбирая дорог, врассыпную, как попало, не оставляя, впрочем, своей добычи. Едва только они влетели в это селение и скрыли в нем скот, масса неприятеля, словно лавина, вынеслась на них из ущелья. К счастию, Асахо укреплен сильными башнями, запирающими к нему вход от ущелья и составляющими его весьма надежную оборонительную твердыню. Охотники мгновенно заняли эти башни и открыли оттуда огонь. Преследующие остановились: штурмовать башни — значило бы идти на верную смерть, тогда как засевших там асахойцев можно было, при некотором терпении, или выморить голодом, или выжить оттуда разными хитростями. Неприятельские скопища, которые, наконец, в двадцать раз превзошли охотников своею числительностию, расположились вокруг селения и образовали тесную блокаду. Знакомые хорошо со всеми извилинами местности и вполне привыкшие ладить с нею, горцы окружили селение такою [298] неразрывною и густою цепью в два круга, что, казалось бы, и кошке здесь прорваться нельзя. Охотники убедились, что попали из огня в полымя. Но делать было нечего: они покорились своей участи, рассчитывая, что слухи об них и об их положении, вероятно, достигнут или на плоскость, или в горную Тушетию, и выручка, конечно, явится.

Но прошел целый день — и нет признаков, чтобы к ним подходила помощь. Понятно, думали они, что в течении одного только дня ее ожидать невозможно.

А неприятель бдительно следил за каждою башнею и выставил к ночи многочисленные и крупные караулы. Видно было по всему, что он твердо решился пока ничего не предпринимать, но за то и не отступать.

Осажденные выставили и у себя на крышах башен по одному часовому, посадили к амбразурам других часовых, и в таком положении провели всю ночь напролет.

Настало утро, взошло солнце — а секурса нет, не видно, незаметно. Плохо дело. Ни выглянуть, ни выйти нельзя — осаждающие тотчас открывают усердный огонь. Правда, что и охотники не зевают: чуть завидят они на ружейный выстрел неприятельскую папаху, как тотчас снесут ее вместе с головою; но что же значат их единичные выстрелы в сравнении с сотнею выстрелов противной стороны, которая может вполне не стесняться в количестве патронов?

День прошел в тревоге и в томительном ожидании. Наступила вторая ночь, и такая же, как предыдущая. Осаждающие, несмотря на темноту ее, время от времени пускали пули к башням, держа охотников без сна и под ружьем, и в тоже время вызывая их на ответы, как бы для того, чтобы выяснить себе их настроение и положение.

Ночью, с опасностью жизни, охотники могли [299] сообщаться между собою, могли и добывать воду; но в течении дня они ограничивались только одними перекличками.

Еще день и еще ночь, затем опять еще сорок восемь часов прошли в этом опасном, напряженном состоянии. Наибы ни с места.

Охотникам нужно было на что-нибудь решиться, так как они потеряли, наконец, всякую надежду получить откуда-либо помощь.

По предварительному условию, в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое мая, охотники замкнулись в своих башнях и притихли, не отвечая ни на один выстрел неприятеля. Они решились на утро пробиться сквозь неприятельскую позицию — если только никто не явится к ним на выручку. Уже два дня слишком они питались одним только мясом своих баранов, преимущественно сырым, без соли и без хлеба

Наибы, с ранним рассветом, вообразив себе, что осажденные как-нибудь украдкою бежали, подняли на ноги свои партии и бросились в Асахо, с намерением преследовать бежавших по пятам. Едва только авангард неприятеля очутился на ближний выстрел у передовых башен — раздался из амбразур беглый, дружный огонь, и семерых дидойцев вырвало из рядов. В числе их пал илянхевский белад Маамад-Ангута-швили хойсрахойский. Неприятель отхлынул.

Вдруг, на хребте Цендако запестрели и зачернели какие-то фигуры.

— Тушины! тушины! перекликнулись между собою осажденные.

Вся масса горцев устремила взоры на Цендако. Тушины быстро спускались на своих маленьких лошадках. [300]

Медлить было нечего, с тушинами бой неравен, хотя их много быть не могло: наибы подхватили свои партии и исчезли.

Охотники спасены.

Через полтора часа тушины были уже в Асахо.

Приветствовав своих спасителей, охотники поделились с ними своею живностью и благополучно отправились восвояси, угнав с собою остальную часть добычи.

__________

Еще не вся картина положения лезгинской кордонной линии, предшествовавшего летней экспедиции 1859-го года и окончательному покорению этой части края.

В статье "Лезгинская экспедиция в 1857-м году", помещенной нами в первом и втором томах "Кавказского Сборника", мы достаточно ознакомили читателей с тушинами и Тушетией, с хушетцами и Хушетией, с наибом Сагатло-Мухамма, с начальником тушин — поручиком Натиевым.

Там мы остановились на вступлении хушетцев в наше подданство, на заключении с ними окончательного договора и выдаче нам аманатов, на изъявлении покорности наибом Сагатло.

Казалось бы, что все это сделано так прочно, искренно, хорошо...

Между тем, конец, венчающий дело, оказался совершенно неожиданным. Пока длилась летняя экспедиция 1858-го года — хушетцы вели себя отлично и помогали нам против Шамиля. Когда же пал барон Вревский, экспедиция окончилась, и войска возвратились на плоскость, имам тотчас запустил свою лапу в Хушетию, сумел и успел [301] повлиять на нее разными выдумками, обещаниями, обольщениями, и она зашевелилась.

Подошла зима, горы покрылись снегом, сообщения с плоскостью прекратились — Хушетия и Сагатло-Мухамма вновь и вполне отпали от нас.

Тогда, как и в предыдущий год, предписано было командиру тушинской сотни, поручику Натиеву, отправиться на зиму в горную Тушетию для охранения ее от беспокойных соседей. Натиев выступил 28-го декабря 1858-го года. Пробыв в пути три дня, он вернулся обратно на плоскость, потому что сильные вьюги, метели и глубокие снега загородили ему все дороги. Тушины в это время сами себя оберегали в своих горных жилищах. Вторичное путешествие Натиев предпринял 4-го февраля 1859-го года. Он отправился пешком из сел. Пшавели, телавского уезда, с двадцатью охотниками. В первый день они заночевали в сел. Орхеви. На другой день едва добрались по узкой и крутой тропинке до снеговой линии выше Эхеби. Переночевав там на открытом воздухе и на морозе, тушины выступили в четыре часа пополуночи на хребет Кепони. На половине дороги поднялся сильный ветер, сопровождаемый таким густым туманом, что зги не видно. Натиев велел возвращаться обратно; но десять человек тушин вызвались пойти вперед, пронести его вещи и проложить тропу. Отпустив их с Богом, он последовал за ними только на другой день. Присоединившись к ним, он узнал, что восемь человек из них отморозили себе руки и ноги.

Несмотря на такое несчастие, все вместе двинулись далее — 6-го февраля, в два часа пополуночи, при полном лунном сиянии.

Хотя это путешествие двадцати отчаянных голов [302] заслуживает самого подробного описания, но мы, по необходимости, должны его пробежать наскоро, чтобы ближе придвинуться к главной стороне нашего рассказа. Довольно упомянуть, что, добравшись к рассвету до зетовского перевала, тушины наткнулись здесь на страшную бурю. Остановиться было нельзя, и они полезли по крутому подъему, как четвероногие, хватаясь руками за каждое встречавшееся препятствие, чтобы удержаться и не слететь в кручу. Выбившись из сил, окоченев, одеревенев, они усердно молили Бога о своем спасении. Наконец, Натиев, разбив себе от падения и ушиба о скалу чашку колена и сломав два пальца левой руки, стал умолять тушин зарыть его на время в снег, чтобы согреться. Тушины не согласились. Почти на руках, при страшных усилиях, они взнесли своего любимого начальника на остроконечную вершину зетовского перевала, возвышающуюся, по донесению Натиева, на 15,600 фут. над поверхностью моря и имеющую в ширину "два с половиною дюйма" (Заимствовано из рапорта Натиева к управляющему тушино-пшаво-хевсурским округом от 28-го февраля 1859-го года № 37. Авт.).

Красиво было положение тушин — нечего сказать.

Кто гулял не раз по горам Лезгистана и Дагестана, тот не усумнится в истине всего, о чем сказано выше.

Поодиночке и с чрезвычайною осторожностью начали тушины спускаться в пропасть. Тропу, которая их вела в бездну, по запутанности ее, Натиев уподобил "ариадниной нити." Наконец, они потеряли дорогу и потом, благодаря только счастливому случаю или, лучше сказать, благоволению божию, кое-как ее отыскали. Двое тушин не могли далее идти, и остальные понесли их на руках по крутому спуску до ущелья Цицниони. Отдохнув, [303] охотники двинулись по ущельям Алатовани и Согвелис-Чала, изобилующим ледниками и подверженным постоянным снежным обвалам, которые и в это время то и дело летели с гор.

Переночевав у селения Самхеви, тушины на другой день, так сказать, доползли в свои родные горы.

За такой подвиг указанных выше двадцати человек, за их лишения и постигшие некоторых из них увечья, их велено "иметь в виду" для представления к наградам (Предписание Натиеву от 12-го марта № 36. Авт.).

Я упомянул об этом обстоятельстве для того, чтобы еще раз показать, как ценилась в бывшей кавказской войне всякая награда, за что и при каких условиях можно было ее получить; как относились к своим обязанностям кавказские воины, и как терпеливо покорялись они своей участи, когда видели, что подвиги их остаются безгласны и бесследны.

О том, что Натиев должен прибыть в горы, хушетцы узнали еще в то время, когда он выступил в конце декабря. Поразмыслив, что появление его не принесет им ничего хорошего, они поспешила отправить на плоскость двух депутатов, с просьбою о прощении им и о принятии от них новой покорности. Едва только Натиев явился в тушинское селение Омало, как тотчас прибыли к нему шесть хушетских депутатов, представили двух аманатов, обещая подослать еще больше, и настоятельно просили прощения, предлагали вечный, чистосердечный мир и ручались за то, что более грешить против нас никогда не будут. Натиев, в интересах тушин, рассудив, что худой мир лучше доброй ссоры, готов уже был вновь [304] принять покорность от хушетцев, как вдруг явились два лица, посланные на плоскость, и привезли от командующего войсками отказ в принятии покорности от всего хушетского общества.

Отказ этот мотивировался неблагонадежностью хушетцев и предложением доказать прежде свою преданность, с тем, что если она подтвердится на деле, то прощение последует по вступлении летом наших войск в глубину гор. Бывшие тут хушетцы очень огорчились этим ответом и стали упрекать своих посланцев, что те не сумели оправдать своего назначения, что они напросились в депутаты, лишь бы повидаться с своими родственниками, заключенными в телавской тюрьме, и проч. Но это делу не помогло. Натиев не решился на этот раз идти против воли начальства и удалил от себя хушетцев. По истечении некоторого времени, именно 14-го марта, хушетцы вновь выслали от себя десять депутатов и девять аманатов, и с ними прислали петицию о прощении и примирении. В тоже время и соседние тушинские аулы подали прошение Натиеву о том, чтобы принял покорность хушетцев, так как этим обеспечится спокойствие их самих, их семейств и целость их имуществ. Натиев, имея в виду, что силы и средства его для обороны Тушетии незначительны, что при новом отказе хушетцы могут выместить злобу на тушинах, принял аманатов и депутатов, и 20-го марта, в селении Дикло, привел хушетцев к присяге на верноподданство и заключил с ними новый мирный договор, на основаниях договора 23-го января 1858-го года. В этот же день он образовал из восьмидесяти девяти человек хушетскую милиционную сотню, назначив ей командира и прочих представителей. Когда эта сотня подходила к диклойскому посту — то была встречена тушинами [305] с хлебом-солью, с восторженным "ура," с пальбою. О распоряжениях своих Натиев донес по начальству, которое на этот раз одобрило его действия. После этого, чтобы доказать нам свою искренность, хушетцы, под предводительством некоего Курбан-Квирия-Онти и тушина Ивана Цогидзе, в ночь с 26-го на 27-е апреля, сделали набег на хутора аула Сихаи-Бутлахи и отбили там 60-ть штук рогатого скота, будучи преследуемы до самого аула Хушеты; кроме того, задержали и выдали нам трех беглых наших солдат, с восемью членами их семейств, и вообще, старались постоянно оказывать нам подобные услуги. Шамиль, узнав обо всем этом, вознегодовал: он еще раз лишался недоступного в горах места и храбрейшего из обществ. Послав два или три раза в Хушетию своих агентов для переговоров и увидя, что, в конце концов, эти парламентеры прогнаны со скандалом, он поручил Сагатло-Мухамме наказать вероломных. Чтобы оправдать блистательно это поручение, Сагатло, бывший в это время ункратльским наибом, призвал к союзу еще трех наибов: дидойского — Джабо-Лабазани-швили, аквторельского — Аджи-Мухамму и богозского — Кади-Мухамма-швили. Союз этот составил партию в четыре тысячи человек. Сагатло принял се под свое начальство и, в ночь с 7-го на 8-е мая, обложил аул Хушеты. Хушетцы ожидали этого и встретили своих врагов с оружием в руках. Ожесточенная перестрелка происходила всю ночь до рассвета. Неприятель, впрочем, не решился атаковать крепкие башни и вообще позицию хушетцев, которые тем временем о положении своем послали дать знать тушинам.

Наступило утро. Сагатло разделил свои скопища на три отряда, намереваясь с трех сторон войти в [306] Хушетию. Один из отрядов захватил весь хушетский скот. Но тут подоспели на помощь тушины, под командою юзбаша Лекаидзе. Ни одна сторона не решалась вступить в рукопашный бой,— хушетцы и тушины по малочисленности, лезгины — из боязни жаркого и отчаянного боя. Все ограничивалось пока сильнейшею перестрелкою. Лезгины начали отступать; защитники стали тем решительнее и успели отбить скот, кроме двадцати семи штук крупных и четырехсот шестидесяти мелких голов, которые частию были убиты, а частию уже съедены, среди дела, голодными лезгинами. Теснимые до самого вечера, лезгины, наконец, бежали, оставив тушинам поле битвы и семь тел, которых не могли и не успели подобрать. У хушетцев, к сожалению, убит вновь назначенный им Натиевым сотенный командир Аджи-Мухамма-Газичи-швили и ранено семь человек.

13-го мая Натиев получил предписание — распустить полусотню тушинской милиции для полевых работ и заменить ее хушетцами, занять Хушетию и все ее башни и ждать особых распоряжений.

Хушетцы были причислены Шамилем к ункратльскому обществу и управлялись тем же наибом Сагатло. Когда Шамиль стал все более и более убеждаться в том, что Хушетия для него может быть потеряна навсегда или, по крайней мере, на долгое время, и когда прислужники и враги Сагатло-Мухаммы доложили ему, что Хушетия отпала вследствие дурного управления наиба, и что Ункратль готовится пойти по ее следам, имам послал в Хушетию моктуб (Моктуб — значит приказ. Этот приказ в подлиннике пока находится в моих руках. Авт.), которым уговаривал хушетцев и ункратльцев [307] не изменять ему во имя веры и отчизны и не предаваться русским. В тоже время, как по указанной выше причине, так и вследствие неудовольствия своего к Сагатло-Мухамме, который не успел овладеть вновь Хушетиею, он сместил этого сподвижника своего и назначил на его место наибом почетного жителя аула Согитля — Исал-Дибира. Он выслал его в Хушетию с несколькими муллами и мюридами для увещаний. Переговоры не имели никакого успеха, и хушетцы остались непреклонны.

Пример хушетцев и отпадение их от Шамиля так сильно повлияли на окрестные общества, что те самые из них, которые принимали участие в набеге на Хушетию с седьмого на восьмое мая, прислали к Натиеву своих депутатов для переговоров. В заключение всего, к ним примкнул и сам наиб Исал-Дибир, который вступил в те же переговоры от себя и от всего наибства. 27-го июня Натиев донес об этом управляющему тушино-пшаво-хевсурским округом, и сам выступил для занятия Хушетии и ее твердынь.

Текст воспроизведен по изданию: Окончательное покорение восточного Кавказа (1859-й год) // Кавказский сборник, Том 4. 1879

© текст - Волконский Н. А. 1879
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
©
OCR - Karaiskender. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Кавказский сборник. 1879